Тьма сгущается

Глава 9

Дорога из Громхеорта в деревню Хвинка была вымощена только до половины. Бембо убедился в этом на собственном опыте, утонув в грязной луже по щиколотку. Ругаясь по-черному, жандарм выкарабкался из маленького болотца на относительно твердую землю.

– Пожалей мои уши, – буркнул Орасте, тоже испачкавший ботинки. – Доберемся наконец до этой клятой дыры, вот там на ковнянах и отыграешься.

– Силы горние, придется, – прорычал Бембо. – Если б не они, сидел бы я в казарме, теплой и уютной. – Пожалеть себя он был готов в любой обстановке. – И вообще, если б не эти сволочи поганые, и войны бы никакой не было. Сидел бы я дома в Трикарико, счастливый, как устрица на берегу, а не таскался бы по вонючему Фортвегу.

Сержант Пезаро покосился на него.

– Не забывай, приятель: ты каунианам кости моешь, а они – тебе. Едва ли их будет так же легко собрать, как в этом, как его… Ойнгестуне. Слишком много слухов разошлось про то, что с ними случается на западе.

– Сами напросились, – с глубоким убеждением отозвался Орасте. – Бембо прав, сержант, если б не они, так и войны бы не было.

Бембо забеспокоился, все ли в порядке с головой у его напарника – обыкновенно Орасте не соглашался с ним ни в чем. А еще он сомневался, что кауниане вправду заслужили свою судьбу. Большую часть времени он старался не вспоминать о ней. Помогало плохо. Ему приказали собрать кауниан и отправить на запад. Что с ними случится затем – не его забота. Ну так что толку гадать о том, кто чего заслужил?

Жандармы миновали крохотную деревушку из полудюжины домов. Половшая сорняки в огороде старуха подняла голову. Нос ее походил на серп, подбородок почти смыкался с ним, лицо покрывала плотная сеть морщинок, улыбка… От улыбки ее у Бембо захолонуло в груди. Видывал он в своей жизни немало вышедших на покой бандерш, но ни одна из них не могла бы сравняться с фортвежской каргой в злобном древнем торжестве.

– Здесь чучел нет! – крикнула она на скверном альгарвейском, еще искаженном беззубым шамканьем. – Чучел там! – Она указала на север, по дороге на Хвинку.

– Знаем, бабка, знаем! – ответил Пезаро.

Гнусно хихикнув, старуха вернулась к своим сорнякам.

– Любит она ковнян, – хохотнул Орасте, – не меньше нашего.

– Я заметил, – сухо молвил Бембо. – С многими фортвежцами так, да?

– Пошевеливайтесь, вы! – бросил Пезаро.

С тех пор как его перевели в Фортвег из Трикарико, сержанту пришлось отшагать больше, чем за все годы с того дня, как его повысили в чине и позволили уютно замуроваться за столом в участке. Он потел и задыхался, но продолжал переставлять отяжелевшие ноги, неудержимый как поток и неумолимый как обвал. Что же касается Бембо, тот мечтал о передышке. Но Пезаро ему передышки не дал.

Прошло не меньше часа, когда Орасте, указав куда-то вперед, заметил:

– Вон там, должно быть, деревня. Жалкая дыра, похоже на то. Скольких нам оттуда предписано забрать, сержант?

– Двадцать, – хрюкнул Пезаро. – Там, должно быть, двадцати человек общим счетом не наберется, не говоря уже о двадцати каунианах. А если недоберем норму, нас же и обвинят. – Он пнул придорожную кочку. – Подлая штука жизнь.

– Сержант! – проблеял молоденький жандарм по имени Альмонио.

Бембо глянул на него с изумлением: обыкновенно юноша вообще рта не открывал.

– В чем дело? – Пезаро удивился не меньше.

– Сержант… – Альмонио же явно жалел, что вообще заговорил. Он прошагал еще немного и продолжил: – Когда мы доберемся до этой Хвинки, сержант… разрешите не участвовать в сборе кауниан?

– Чего-чего? – Пезаро воззрился на него, точно на двойную радугу или золотого единорога. Или другого какого уродца. Широкая ряха его омрачилась. – Хочешь сказать, у тебя кишка тонка для этого дела?

Альмонио жалко кивнул.

– На то похоже. Я же знаю, что с несчастными сучьими детями потом случится… не хочу, чтобы на моей совести такое было.

Глаза Бембо понемногу вылезали из орбит.

– Силы горние, – шепнул он Орасте, – да сержант его сейчас без соли съест.

– Точно. – Рослого жандарма подобная перспектива, казалось, привлекала.

Пезаро, однако, глянул на отступника скорее с любопытством, нежели с презрением.

– Предположим, – заметил он, – что мы загоняем чучелок, а те возьмут да на нас бросятся? И что ты тогда будешь делать, Альмонио? В сторонку отойдешь, покуда кауниане твоих товарищей режут?

– Нет, конечно, сержант! – возмутился Альмонио. – Просто из домов не хочу их вытаскивать, вот и все. Грязное это дело.

– Война вообще дело грязное, – отозвался Пезаро, но без особой злости. Он потер все три подбородка и решительно ткнул в упрямого жандарма пальцем: – Ладно, Альмонио, вот что мы с тобой сделаем сегодня: пока остальные собирают кауниан по домам, стой на страже. Если дернутся – если хоть вид сделают, что сейчас дернутся, – пали без раздумий. Понял?

– Так точно! – Альмонио сбился с шага, чтобы отвесить сержанту поклон. – Благодарю, сержант.

– Не благодари, – буркнул Пезаро. – И, силами горними, язык об этом не распускай, а то нам обоим не поздоровится. – Он покачал головой. – И так здоровья нету, что ж его зря терять?

«Надо же, как интересно! – мелькнуло в голове у Бембо. – Если придется, могу на Пезаро донести». Он приподнял шляпу, чтобы почесать в затылке. Покуда он не мог придумать, зачем ему избавляться от начальника. Они с Пезаро не один год привыкали, притирались друг к другу. С любым другим сержантом Бембо придется служить не так легко. Жандарм кисло усмехнулся. Вот так всегда бывает – как подвернется что-нибудь полезное, так вечно не ко времени!

Жандармское отделение вступило в Хвинку. Поселок был меньше Ойнгестуна и весь неопрятный какой-то: становая жила пролегала стороной, и Хвинка словно проросла из недавнего прошлого. Хотя, на взгляд Бембо, и в Ойнгестуне не о чем было домой написать.

Да и писал он от случай к случаю. С отцом они вздорили без конца еще в те времена, когда молодой Бембо не покинул родительский дом, и до сих пор оставались не в лучших отношениях. Сестра тоже была со стариком на ножах. Но Ланфуза сбежала с меховщиком, ныне изрядно разбогатевшим, и не любила, когда ей напоминали, что ее брат – простой жандарм. А если он черкнет письмишко Саффе, та, быть может, и ответит – но скорей от удивления сыграет в ящик.

Отдельные фортвежцы кивали жандармам. Один подмигнул, тихонько захлопал в ладоши на альгарвейский манер и ухмыльнулся так, что Бембо живенько пришло в голову: о том, чем он занят в Фортвеге, домой лучше не писать совсем.

– Кауниане, на выход! – рявкнул Пезаро во весь голос, когда они добрели до деревенской площади. Эводио переводил его слова на классический каунианский: язык, на котором местные чучелки общались до сих пор – по крайней мере, он не сильно изменился.

Но на каком бы языке приказ ни прозвучал, кауниане его выполнять не собирались.

– Ну, видишь? – Бембо обернулся к напарнику. – Догадываются ведь, что с ними будет. Теперь под доброй воле ни один носу из дома не высунет. Придется каждого по отдельности вытаскивать. Эх, намучаемся…

Орасте взвесил жезл в ладони.

– Опасная работенка выходит. Если поймут, что им все равно дорога эшелоном на запад, с чего б им не решить, что терять-то нечего, так хоть нас с собою утащить на тот свет?

– Угу. – Бембо подобная мысль тоже приходила в голову – к большому его сожалению.

Пезаро заорал снова, да так, что между домами и лавками по площади загуляло эхо. Эводио перевел его вопли на старокаунианский, но желтоволосые фигуры так и не появились в дверях.

– Тогда придется поднапрячься. – Сержант нехорошо усмехнулся. – Хотя знаете что, ребятки? Может, и не придется. – Он ткнул пальцем в сторону того фортвежца, что приветствовал альгарвейских жандармов аплодисментами: – Подойди-ка сюда, приятель! Да-да, ты! По-альгарвейски разумеешь?

Туземец с сожалением покачал головой. Пезаро в раздражении покачал головой. Ни он, ни его подчиненные не знали фортвежского, если не считать отдельных слов, которых нахватались за время службы в Громхеорте.

– Об заклад бьюсь, по-кауниански он может пару слов связать, – заметил Эводио.

– Ну так выясни! – буркнул сержант.

Действительно, физиономия фортвежца просветлела – каунианский он знал.

– Отлично. – Пезаро кивнул. – Скажи, что мы ему заплатим – много не потребуется, или я в Янине родился, – если он покажет, где в их деревне кауниане живут.

Оказалось, что фортвежец не единственный в Хвинке владел каунианским: за наградой подтянулись еще трое или четверо. Бембо и Орасте последовали за одним из них к дому, на вид ничем не отличавшемуся от соседних. Фортвежец, однако, сделал под дверью стойку, точно охотничий пес перед фазаном.

– Кауниане, на выход! – гаркнули оба жандарма хором.

Не вышел никто. Переглянувшись, Бембо и Орасте отошли на пару шагов и с разбегу врезались в дверь плечами. Дверь снесло с петель. Бембо распростерся на полу прихожей вместе с нею – он не ожидал, что высадить двери удастся с первого раза. Орасте каким-то чудом удержался на ногах.

– Вот за это они у меня поплатятся, сволочи, – пробурчал Бембо, поднимаясь. – Давай вывернем эту хибару наизнанку.

Держа жезлы наизготовку, они с Орасте обошли дом. Искать долго не пришлось: кауниане – супружеская пара в одних годах с Бембо, и две дочурки неинтересных лет – прятались на кухне, в чулане.

– На выход, падлы! – рявкнул Орасте, повелительно взмахнув жезлом.

– Да, сударь, – промолвил отец семейства на приличном альгарвейском. Бембо показалось, что тот напуган едва ли не до обморока, но старается не показывать этого ради спокойствия родных. – Только скажите, что вы нас не нашли, – продолжал он тихо и настойчиво, – и я отдам вам все, что у нас есть. У меня много денег. Я человек небедный. Все будет ваше – только отпустите нас.

– Ковнянин, – отрезал Орасте: отказ, не подлежащий обсуждению.

Бембо кисло покосился на товарища. Сам он вначале выяснил хотя бы, сколько предложит чучелко, но если Орасте упрется, с рук это им не сойдет…

Светловолосый мужчина шепнул что-то жене на ухо; та прикусила губу, но кивнула.

– Тогда не деньги, – с отчаянием выпалил каунианин. – Берите все, что хотите. Все. – Он махнул жене рукой, и та покорно расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке. Женщина была симпатичная, даже очень, но…

– На выход, без вещей, все четверо! – рявкнул Бембо.

Он не знал, кого ему презирать больше – кауниан за то, что так низко пали, или себя за то, как низко пал он сам, или снова кауниан – за то, что напомнили о его падении.

Светловолосый вздохнул. Крушение надежд позволило ему вернуть отчасти потерянное было достоинство. Обняв за плечи дочерей, он вывел их из дому. Жена, прежде чем переступить порог, застегнула рубаху.

– Хорошо, – похвалил их Пезаро, оглядев приведенное жандармами семейство. – Четверо есть.

На площади уже стояли, понурясь, с дюжину пленников. Очень скоро норма была выполнена.

Пезаро расплатился с наводчиками. Один из жителей Хвинки, получив свою монетку, промолвил что-то по-кауниански.

– Он хочет знать, – перевел Эводио, – почему мы забираем чучелок по счету, а не всех разом.

– Передай: как нам приказано, так и забираем, – отрезал Пезаро. – Работа такая.

Бембо полагал так же. Совести Альмонио требовалось утешение более весомое. Но все сводилось к одному: под бдительным присмотром жандармов пленники двинулись в путь – на Громхеорт, откуда эшелоны повезут их на запад.

Траку покачивал головой, точно лунатик, захваченный в тиски ночного кошмара. Вскинув руки, он в отчаянии воззрился на сына.

– У меня уже столько заказов, пропади они пропадом, что я и не знаю, как с ними быть! – простонал он.

Месяц назад его занимала проблема совершенно противоположная.

– Тому рыжику, должно быть, пришелся по душе его костюм, – ответил Талсу, – ну он и растрезвонил об этом друзьям. Я уже замечал не раз, какие альгарвейцы сплетники.

– Я бы не жаловался… – Траку осекся и поправил себя: – Я бы не так жаловался, если б те слухи, что бродят по Скрунде в последнее время, не были так похожи на правду. Но если я работаю на альгарвейцев, покуда те творят всякие ужасы с нашими сородичами – это нелегко вынести.

– Ага, – согласился Талсу. – Но ты же знаешь, как с этими слухами. Сегодня одно талдычат, завтра – другое, а послезавтра вообще третье. На войне альгарвейцы себя вели ничуть не хуже нас, честно тебе скажу. Может, и лучше. – Он вспомнил полковник Дзирнаву и пленную альгарвейку, которую тот затащил к себе в палатку. Никто в полку не пролил и слезинки, когда пленница перерезала Дзирнаву жирную глотку.

– Будем надеяться, что ты прав, – вздохнул Траку. – По мне, так ты ошибаешься, но все равно – будем надеяться.

Не успели оба успели продолжить спор, как дверь распахнулась, и в лавку вошел альгарвейский офицер. Да не просто офицер, а тот самый, кому лавка Траку обязана была известностью среди оккупантов в Скрунде.

– Добрый день, сударь, – сдержанно промолвил Талсу и добавил, приглядевшись: – Сударь, с вами все в порядке?

– В порядке? Само собой, в полном порядке! В полнейшем! – воскликнул рыжик по-елгавански с заметным акцентом. На ногах он при этом держался с трудом; глаза его налились кровью, а изо рта удушающе разило перегаром. – Сударик мой, – провозгласил он повелительно ткнув в сторону Траку пальцем, – мне потребуется накидка из самого толстого сукна, какое только можно найти, и так быстро, как только возможно, – и ради тебя же надеюсь, что это будет быстро!

– Понимаю, сударь, – невозмутимо отозвался Траку, – хотя, не сочтите за обиду, теплая накидка в Елгаве едва ли вам понадобится.

– В Елгаве? – вскричал альгарвеец с таким видом, будто слышал это название в первый раз. – В Елгаве? Да кто говорит о Елгаве, чтоб ей пропасть! Меня переводят в Ункерлант, на фронт, понятно вам? Мало они наших парней спалили, так и меня занесли в писок. Ты еще скажи, что в Ункерланте теплая одежда не понадобится!

– Холодные края, тут не поспоришь. И сколько вы готовы заплатить за такую накидку? – Траку тут же перешел к делу.

– Можно подумать, что в Ункерланте мне нужны будут деньги! – заорал альгарвеец. Талсу решил, что офицер пьян сильнее, чем кажется: деньги нужны всегда. Пошарив неуклюже в поясном кошеле, рыжик вытащил два золотых и бросил на прилавок перед портным. – Вот! Доволен?

– Д-да, – просипел Траку сдавленным голосом.

Талсу остолбенело взирал на орлиный профиль короля Мезенцио. Он ничуть не винил отца за то, что тот не справился с собою. Молодой человек и сам уже много месяцев не держал золота в руках.

– Когда вам потребуется накидка, сударь? – спросил портной, взяв себя в руки.

– Послезавтра, не поздней! – ответил альгарвеец. – На другой день отходит проклятый эшелон. Ункерлант! – едва не взвыл он. – Ну что я такого натворил, что меня отправляют в Ункерлант?

– Может быть, Альгарве не хватает бойцов, – предположил Талсу.

Глумиться над офицером открыто ему не хотелось, но и сдержать ликования он не сумел. Отец зашипел вполголоса, опасаясь, что сделка сорвется. Служить альгарвейцам Траку не желал, но брать у них деньги – отчего нет?

По счастью, альгарвеец не обратил внимания на тон юноши.

– Кому-то же надо служить в оккупационных частях, – ответил он. – И этим кем-то оказался я.

У Талсу хватило соображения промолчать.

– Накидка – вещь несложная, – промолвил Траку. – За два дня управлюсь, сударь. Самое плотное сукно, какое только смогу найти, – я правильно понял?

– Именно так. – Альгарвеец прищелкнул пальцами. – Самое плотное светлое сукно. Я не хочу торчать посреди клятых сугробов, как угольная куча.

– М-да, – невыразительно отозвался портной.

Талсу покосился на отца, но тот отчего-то отвел взгляд. Неужто он и впрямь собирался всучить альгарвейцу черный плащ, чтобы того поскорей подстрелили? Убедиться в этом Талсу не мог и спросить – тоже, как бы ни был рыжик пьян. Не приведи силы горние, вспомнит, когда проспится.

Альгарвеец постоял посреди лавки, покачиваясь слегка.

– Ункерлант, – повторил он жалобно. – За что мне такое наказание?

– Не могу знать, сударь, – меланхолично ответил Траку. – Послезавтра ваша накидка будет готова. Из толстого светлого сукна. Всего вам доброго.

Талсу сообразил что отец попросту пытается выставить пьяного офицера из лавки, и, к изумлению юноши, оккупант понял намек. Рыжик вывалился на улицу, с грохотом захлопнув дверь за собою. Талсу перевел взгляд на золотые монеты, что так и остались валяться на прилавке.

– Отец, золото, – прошептал он.

– Тут хватит на полдюжины накидок, – заметил Траку. – Что ж, придется постараться. Я бы ему за эти деньги мог мехом ее подбить. Проклятие, на такие деньги соболью шубу можно купить. Но раз он сам не догадался, так и обойдется.

– Дряни бы ему какой-нибудь всучить, – пробормотал Талсу. – Пусть себе замерзает, сукин сын. Все равно никто в Скрунде об этом не узнает.

– Можно было б. Но не стану, – ответил отец. – У меня своя гордость есть. Семь шкур с него я содрать готов, но уж если договорились о чем-то – сделаю в лучшем виде. Кроме того, у паршивца могут здесь остаться приятели, а то и сам он вернется. Альгарвейцы, знаешь, продолжают наступать – если верить газетам, конечно.

– Газеты твердят то, что подскажут им рыжики, – заметил Талсу. – В газетах еще пишут, что Майнардо – лучший король в истории Елгавы и народ его обожает.

– А, это… – Траку отмахнулся. – Так все понимают, что это вранье. Чего лишний раз из себя выходить? Но если поспрашивать немного, всегда можно догадаться, где они привирают. Чтоб альгарвейцы застряли – такого мне слышать не доводилось. А тебе?

– Ну, если так посмотреть – мне тоже, – признался Талсу. – К сожалению.

– Это дело другое. – Траку задумался ненадолго. – Найдется у нас подходящая материя в запасе или придется из-за нее всю Скрунду обежать? – Он покопался в сундуках, потом кликнул сына: – Пощупай-ка этот отрез, бежевый. Как думаешь, сойдет?

Талсу потрогал край отреза.

– По мне, такое сукно можно вместо кольчуги носить. А уж накидку из него надеть все равно что приятеля на плечи взвалить.

– У нас же просили – потолще, – рассудительно заметил Траку. – На что ж ему жаловаться, если выйдет тяжелей, чем хотелось бы. – Он вытащил из-под прилавка самые большие портновские ножницы. – Принеси-ка его мерки, сынок. Не хочу лишнего отрезать.

Когда альгарвейский капитан вернулся в лавку портного, чтобы забрать свой заказ, он был трезв и все так же удручен перспективой отправиться на ункерлантский фронт. Судя по тому, что доводилось Талсу слышать о погоде в тамошних краях, винить в этом рыжика было невозможно.

Траку набросил тяжелую бурку на плечи клиента с таким суетливым тщанием, будто обшивал самого короля Доналиту.

– Пришлось поработать руками, сударь, – заметил он. – Не так много работы для портняжных чар, как, например, в ваших юбочках.

– Вижу, – заметил альгарвеец, слегка пошатнувшись под весом накидки, – что материала ты не пожалел. – И капитан пожал плечами – с натугой под грузом сукна. – Оно и к лучшему. В Ункерланте я об этом вряд ли пожалею.

– Надеюсь, именно это вы имели в виду, – промолвил Траку.

– О да! Именно такую накидку. – Альгарвеец снова пожал плечами. – Да если бы и не такую, пришлось бы терпеть – мой эшелон отбывает завтра перед рассветом. – Сбросив накидку, он сложил ее уверенными движениями человека, привыкшего заботиться о собственном гардеробе. – Благодарствую. Я, знаешь, не единственный офицер, – даже не единственный из гарнизона Скрунды – кто отправится с эшелоном на запад.

– Об этом мы не думали, – промолвил Траку, включая в это число и сына. Талсу кивнул: мол, не думали и не гадали.

– Мои соболезнования, – отозвался альгарвеец. – Это даст больше власти вашим графам и герцогам. Я навидался их достаточно, чтобы сказать: для вас же было б лучше, когда бы они все удрали за своим трусливым королем. И если б мы решили их до последнего спалить, вам было бы лучше, но мы не стали.

– Все равно командовать будете вы, – ответил Талсу.

– А вам и это не по душе? – полюбопытствовал офицер и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Часто ли ваши дворяне интересуются, чего хотят простые люди?

«Никогда» – вот что хотелось ответить Талсу. Матери, отцу, сестре или близкому другу он мог бы сказать нечто подобное; в армии он мог поговорить по душам с иными однополчанами. Но даже в армии ему приходилось держать язык за зубами. И тем более не хотел он раскрывать душу перед едва знакомым человеком, тем более – одним из захватчиков.

Возможно, альгарвеец понял это.

– Тогда прощайте, – промолвил он, склонив голову. – Возможно, еще свидимся. – Траку он поклонился отдельно со словами: – Вы прекрасный портной. – Потом потешно пожал плечами и вышел.

– Неплохой парень, – вымолвил Траку, как будто слова жгли ему губы.

– Неплохой, – согласился Талсу. – Я это на фронте замечал: каждый рыжик отдельно мало от нас отличается. Но стоит им собраться толпой – и они превращаются в альгарвейцев. Не знаю, как оно выходит и почему, но всегда так получается.

– Стоит им собраться толпой – и они начинают сносить памятники, – добавил Траку. – Всякий раз, как прохожу мимо базара, ищу взглядом старую арку.

Талсу кивнул.

– Я тоже. Стоит им собраться толпой и отправиться на завоевание, и… – Он оборвал себя. – И кто знает, на что они способны? – закончил он, не желая признавать реальность ползущих по городу слухов.

Отец и так понял, что юноша имел в виду.

– Все равно не могу в это поверить, – заметил он. – Даже альгарвейцы не опустятся так низко.

– Надеюсь, ты прав, – вздохнул Талсу и добавил задумчиво: – Интересно, сколько же солдат и офицеров они выводят из Елгавы, чтобы бросить на ункерлантский фронт? И хватит ли оставшихся, чтобы удержать страну от восстания. Другое дело – я не знаю, согласится ли кто-нибудь восстать ради наших дворян.

– Я не хочу, чтобы какой-то жалкий рыжик звался нашим королем, – отрезал Траку.

Юноша поразмыслил над этим. И снова кивнул.

Южный ветер завывал, точно бесноватое привидение. Снег несся параллельно земле, не успевая укрывать землю, и только за валунами и в кустарнике намело сугробы. Сгибаясь под напором бури, отделение Иштвана продвигалось вперед.

– Вот же погодка – только козу пасти! – крикнул Кун.

Тощий и невысокий подмастерье чародея примотал очки бечевкой к ушам – иначе их унесло бы ветром.

– Это всего лишь буран! – отозвался Иштван, перекрикивая вопли ветра. – В моей долине так каждую зиму.

– Тогда ваша долина у звезд на дурном счету! – гаркнул Кун. – Вот у нас в столице по зиме погода почти приличная.

– Вот и размякли! – отозвался Иштван.

Кун презрительно отмахнулся. Иштван не стал продолжать спор, хотя мог бы. В конце концов – разве дьёндьёшцы не прирожденные воины? Что же это за воин, который жалуется на обычный буран?

– Я родом из маленькой долины, – вмешался Соньи. – Зимы у нас – суровей звезды не видывали. А я тоже промерз, как козел, и не стыжусь в этом признаться!

– Я не говорил, что мне тепло! – гаркнул Иштван, отступая немного по становой жиле. – Я сказал, что это всего лишь буран. Так и есть. И я сказал, что мы его выдержим. Так и есть. – Он хлопнул себя по груди. – Оделись ведь мы по погоде!

Овечий тулуп его был засыпан снегом. Под тулупом, закрывавшим колени, была шерстяная кофта, под кофтой – шерстяная рубаха. Из шерсти были связаны и мешковатые гетры, и даже исподнее – отчего у Иштвана зудело в таких местах, какие и почесать-то неудобно. Варежки и сапоги были на меховой подкладке; на голову солдат натянул лисью ушанку и повязал шарфом нос и рот, так что ударам ветра оставались открыты только глаза. На случай, если выйдет солнце, в подсумке солдат носил темные очки с прорезями – от снежной болезни. Но пурга бесновалась так, что казалось – солнце не вернется на небо уже никогда.

– Выдержать-то я могу, – ответил Кун, закутавшийся ничуть не хуже Иштвана. – Но будь я проклят, коли знаю, как в такой буран воевать можно – что нам, что ункерлантцам.

– Справляемся как-то, что мы, что они, – ответил Иштван. – Они, козьи дети, к морозам не хуже нашего привычные. – Он вгляделся в кипящую белизну, но ничего не разглядел. – Хотел бы я знать, где мы находимся, – недовольно проворчал он. – Этак можно на врага наткнуться, прежде чем сообразишь, где он.

– Или ункерлантцы могут к нам подкрадываться, а мы и не сообразим, пока не станет поздно, – добавил Соньи.

– Могли бы. – Голос Куна звучал самодовольно, даже когда ученику чародея приходилось перекрикивать буран. – Не забывайте, я немного владею волшебством. Куусаман мои чары засекли и горного гамадрила тоже, так что даже на скотах вроде ункерлантцев это должно сработать.

Кун страшно гордился своим заклятием – Иштван надеялся только, что гордился не больше, чем того заслуживали чары. Но волшебство Куна срабатывало, и не раз – тут не поспоришь. Однако, чтобы воспользоваться его плодами, заклятие следовало сперва наложить.

– Лучше займись своими чарами – так, на всякий случай! – крикнул Иштван. – Вонючие козоеды могут к нам на полпоприща подойти, покуда мы их заметим в такой буран.

– Так точно, сержант! Не самая скверная мысль, – ответил подмастерье чародея таким тоном, будто самые скверные мысли на его памяти выдавал Иштван.

– Ты мне поумничай! – огрызнулся тот, с ужасом осознав, что в точности повторяет манеры сержанта Йокаи.

Иштван мысленно пожал плечами: в конце концов, у кого учиться сержантским манерам, как не у сержанта до мозга костей? Он понадеялся, что звезды сберегут душу Йокаи. Но случится это или нет, а у его преемника были дела за земле.

– Отделение, стой! – крикнул он, перекрывая вой ветра. – Давай, Кун, действуй.

– Так точно! – повторил чародей и занялся своей работой. Ветер уносил слова заклятия прочь. Пару мнут спустя очкастый волшебник обернулся к Иштвану: – Сержант, ункерлантцы не движутся в нашем направлении.

– Это уже что-то, – заметил тот. – Но ты уверен, что мы не натолкнемся на их позиции?

Кун покачал головой.

– Заклятие улавливает наступление противника, и ничего более. Хотел бы я ведать больше…

Иштван тоже был не прочь заполучить под свое начало чародея более сведущего – и не только в магии. Но в этот раз Кун ничем не заслужил оскорблений.

– Ты сделал все, что мог, – ответил ему сержант, – и мы знаем больше, чем прежде, – хотя и меньше, чем хотели. Вперед, парни – шагом марш! Если суждено нам столкнуться с врагом лицом к лицу – так тому и быть.

– Откуда мы знаем, что вообще идем в нужную сторону? – спросил Соньи. – Снег так валит, что и не разберешь, где восток, а где запад.

– Пока ветер дует в спину, не заблудимся, – отозвался Иштван, но ответ и ему самому не нравился. Есть ли что легче, чем ветру сменить направление? Он повернулся к подмастерью чародея: – Ты не знаешь каких-нибудь заклятий, чтобы выяснить, в какую сторону мы идем?

– Знаю одно, и очень надежное, вот только для него нужен рудный камень, а я свой потерял, – сознался чародей стыдливо.

– Ни у кого рудного камня не найдется? – спросил Иштван, но никто не сознался – ничего удивительного. Сержант в жизни своей видел рудный камень всего дважды, оба раза – в руках бродячих скоморохов, творивших с его помощью удивительные вещи. – А других способов нет? – обернулся он к Куну.

– Уверен, что есть, сержант, только я их не знаю.

Иштван вздохнул под теплым шарфом.

– Ну ладно. Продолжаем движение, посмотрим, чем это кончится. Слава звездам, мы хотя бы с гор спустились наконец. Здесь хоть с обрыва не свалишься.

– Если нам удастся удержать предгорья до весны, – заметил Кун, – мы сможем нанести удар глубоко в мягкое брюхо Ункерланта.

– Я думал, ты учишься на чародея, а не на борзописца-газетчика, – отозвался Иштван.

Определить выражение утонувшей в меху физиономии чародея сержант не мог, но Кун после этих слов заткнулся надолго.

А несколько минут спустя впереди послышался голос часового – ункерлантского часового. Иштван знал лишь несколько слов на вражеском наречии. Солдаты в его отделении – тоже. Часовой крикнул снова, громче и решительней.

– Что делать, сержант? – спросил кто-то глупо.

– Ложись, олухи! – рявкнул Иштван и первым последовал своей команде. – Балож, – добавил он, уже рухнув в снег, – назад, в батальон! Скажи – мы нашли врага!

Верней было сказать, это ункерлантцы их нашли. Над головой пролетали с шипением огненные лучи, превращая снежные хлопья в пар. Иштвана они пугали меньше, чем в ясную погоду: снег рассеивал лучи еще быстрей, чем дождь. Но сколько ункерлантцев таится впереди, за бураном? Если они нечаянно наткнулись на целый полк армии конунга, те раздавят дьёндьёшцев, как мух… если только поймут, что под командой Иштвана всего лишь отделение.

Он выстрелил несколько раз – не затем, чтобы причинить вред ункерлантцам, а чтобы показать, что под его началом собраны изрядные силы.

– Кун! – прошипел он. – Кун! Ты живой?

– Пока – так точно! – отозвался откуда-то слева подмастерье чародея.

– Сможешь убедить ункерлатнцев, что у нас тут больше солдат, чем на самом деле? – спросил Иштван.

С минуту ему казалось, что чародей не слышал вопроса. Затем чей-то голос – Куна, осознал с удивлением Иштван, но такой звучный, низкий, гулкий, каким никогда не был, – ответил:

– Так точно, полковник!

Иштван обернулся – посмотреть, откуда вынырнул столь высокий чин, и тут же усмехнулся: Кун сделал все, чтобы выполнить приказ.

Такого сержант не ожидал: из снежной мглы то с одной стороны, то с другой долетали голоса, несуществующие капитаны готовили к атаке столь же призрачные батальоны. Мифические сержанты голосами суровыми, что Иштвану и не снилось, распоряжались мнимыми отделениями.

С восхода донеслись боевые кличи готовых к бою ункерлантцев: «Хох! Хох! Хох!» Иштван вздрогнул – и не от мороза. Судя по этим крикам, он наткнулся не на полк, а самое малое на бригаду. Сержант пожалел, что Кун не догадался предоставить ему собственную вооображаемую бригаду. Тогда он хоть несколько минут побыл бы бригадиром, пусть и воображаемым, пока ункерлантцы не раздавят их.

– Что дальше, сержант? – спросил чародей собственным голосом под отдающиеся эхом вопли. – Долго обман не продержится – у них там столько бойцов, что они непременно решат проверить нас на прочность.

И он, пропади все пропадом, был прав. Балож, верно, сбился с пути, иначе капитан Тивадар давно привел бы настоящее подкрепление. Но Иштван, раз ввязавшись в игру, не готов еще был признать поражение. Вскочив на ноги, он сделал несколько шагов в сторону ункерлантских траншей и крикнул те несколько слов на вражеском языке, что успел выучить:

– Сдавайтесь! Руки вверх!

По какой-то причине солдаты Свеммеля не пристрелили его на месте. Кличи «Хох! Хох!» стихли. Слышались только стоны ветра – и голоса призрачных офицеров Куна.

– Мы сдаемся! – послышался из мглы удрученный голос.

У Иштвана отвалилась челюсть. Он прекрасно понимал, насколько блефует, и был поражен сверх всякой меры, когда ункерлантцы купились на его обман. Но если он сейчас покажет слабость, все пропало.

– Руки вверх! – гаркнул он снова, готовый содрать глотку в кровь, лишь бы переорать вой бурана.

Жезл он держал наизготовку, однако снег валил слишком густо, чтобы сержанту удалось поначалу разглядеть мишень. А затем из мглы начали проступать фигуры ункерлантцев в длинных накидках с капюшонами поверх долгополых шинелей. Оружия при них не было; руки каждый держал над головой.

– Мы сдаемся! – вновь крикнул тот, что шел первым, едва завидев Иштвана.

Взмахом жезла сержант направил вереницу пленных туда, где их ждали его товарищи, пересчитывая их на ходу. Мимо него прошли всего два десятка человек. Остальные предпочли сражаться, или… Сержанта охватило странное подозрение.

– Кун! – окликнул он. – Ты на их наречии лучше меня болтаешь.

– Может быть, сержант, хотя все равно прескверно, – ответил ученик чародея гораздо уважительнее обычного.

– Скажи им, что ты, дескать, первостатейный чародей, вранье мигом раскусишь, и спроси, правда ли ихнее «Хох-хох!» было всего лишь колдовской уверткой, чтобы нас отпугнуть.

– Попробую, – с сомнением отозвался Кун, но попытался задать вопрос ункерлантцу.

Иштван терпеливо слушал гортанные звуки чужой речи и глядел, как оба собеседника размахивают руками, пока Кун снова не перешел на дьёндьёшский:

– Ну точно, так они и сделали! Решили, что им конец пришел, как услышали, как наш полк готовится к атаке.

Иштван хохотал, пока слезы не потекли. Веки тут же смерзлись, и сержант утер лицо варежкой. А потом ветер принес голоса со стороны заката: капитан Тивадар привел наконец подкрепление, готовое сокрушить ункерлантское войско… войско, которое Иштван только что пленил.

– Капитан, – промолвил он, подойдя к Тивадару и отдав честь, – вражеские позиции захвачены!

И расхохотался снова, глядя на ошарашенного командира.

С запада не возвращались. С точки зрения, Ванаи этот простой факт определял все, что происходило в последние дни в Ойнгестуне. Никто не вернулся. Никто не послал домой часть жалованья, которое обещали выдавать рабочим альгарвейцы. Никто не прислал хотя бы записки. Дни шли за днями, и гулкое, непрерываемое молчание позволяло поверить в самые страшные слухи.

Одним стылым днем Ванаи отправилась к аптекарю за отваром ивовой коры для деда – тот слег с простудой.

– Если заслышишь, что в город вновь заявились альгарвейские жандармы, – промолвил Тамулис неожиданно, передавая ей склянку зеленого стекла, – лучше беги в лес, прежде чем услышишь «Кауниане, на выход!».

– Вы так думаете? – спросила Ванаи, и аптекарь решительно кивнул. – Тоже собираетесь бежать?

– Пожалуй, да, – отозвался Тамулис. – Я невеликий знаток природы – это все мои знакомые подтвердят. Не знаю, замерзну я раньше, чем помру от голода, или наоборот. Но все лучше, чем попасть в эшелон до Ункерланта.

Ванаи прикусила губу.

– Может, вы и правы. Спасибо за совет. Вы были добры ко мне, как… как никто в Ойнгестуне.

Это была невеликая похвала, но ее девушка могла предложить, не покривив душою.

– Жизнь нелегка, – грубовато заметил Тамулис. – Жизнь вообще нелегка, а уж если у тебя волосы золотые – особенно. Давай-давай, иди. Надеюсь, дед твой поправится… старый дурак. Тогда тебе не придется таскаться сюда через день и слушать мои жалобы.

– Нельзя сказать, что нам всем не на что пожаловаться. – Ванаи склонила голову и тихонько вышла их лавки.

Стену аптеки подпирала парочка фортвежцев, лишь на пару лет старше самой Ванаи. Девушка не особенно удивилась, увидав их в каунианском квартале: Тамулис разбирался в своем ремесле втрое лучше его фортвежского коллеги, и к нему заглядывало немало смуглых, черноволосых покупателей.

Но один из фортвежцев ткнул в сторону Ванаи пальцем.

– Покедова, чучелка! – бросил он и, проведя пальцем по горлу, издал жуткий булькающий хрип.

Покуда он хохотал над своей шуткой, второй ухватился за пах.

– Иди ко мне, лапочка! У меня колбаса будет потолще альгарвейских сосисочек!

Если земля не разверзлась у них под ногами, то лишь потому, что силы горние глухи к людям. Ванаи прошла мимо, сделав вид, будто не видит охальников. У нее был большой опыт: ей приходилось проходить так мимо фортвежцев и кауниан. Но сейчас она боялась больше, чем прежде. С тех пор как альгарвейцы принялись вагонами отправлять кауниан на запад, фортвежцы в Ойнгестуне осмелели. Почему нет? Разве станут рыжики карать их за преступления против светловолосых соседей? Едва ли.

Если эти двое попытаются ее изнасиловать… «Я буду драться, – решила Ванаи. – Я не обязана сносить все безропотно, как с майором Спинелло». О том, как она будет драться с двумя парнями, каждый из которых сильнее ее, девушка старалась не думать. К огромному ее облегчению, дело ограничилось насмешками. И, завернув за угол, девушка вздохнула свободно.

По дороге она натолкнулась на почтальона – тоже фортвежца, но из приличных.

– Тебе письмо, – заметил он. – И деду твоему – тоже.

– Я ему передам, – ответила Ванаи. Обычно к деду письма попадали через ее руки; в последние месяцы девушка старалась первой получить почту. – Он с простудой слег, – пояснила она, показывая зеленую бутылочку.

– Да, по городу зараза так и ходит, у меня вон сестра со свояком захворали, – ответил почтальон. – Ну пускай поправляется.

Кивнув Ванаи на прощание, он двинулся по своим делам.

Девушка поспешила домой. Сердце ее пело. Письмо ей мог написать только Эалстан – больше никто. Ванаи боялась поначалу, что Спинелло начнет присылать ей любовные записки, но капитан, верно, сообразил, что конверт с его обратным адресом сразу окажется в камине. Письма от Эалстана девушка хранила под подушкой. Странно, как могут несколько минут объятий, всхлипов и стонов так сблизить две души! Ванаи понятия не имела, отчего это бывает, и могла только радоваться, что это случилось с нею.

Бривибас вообще не знал, что его внучка получает письма. Именно поэтому Ванаи старалась первой выдергивать конверты из-под двери, пока дед не заметил. Обычно в этом не было ничего сложного; даже здоровый, Бривибас предпочитал сидеть в своем кабинете в другом конце дома.

Но когда Ванаи распахнула дверь, на коврике в прихожей не оказалось ни одного конверта. Ей пришло в голову, что почтальон мог их по ошибке оставить у соседей, хотя обычно такого не случалось. А потом она услышала, как дед гремит посудой в кухне, и с ужасом осознала, что у нее могут быть неприятности.

Но в кухню ей все равно пришлось бы зайти, чтобы смешать вяжуще-горький отвар ивовой коры с медом – иначе Бривибас отказывался принимать лекарство.

– Добрый день, дедушка, – промолвила она. – Я принесла лекарство. Как вы себя чувствуете?

– Бывало лучше, – просипел Бривибас. – Бывало куда лучше. Я зашел в кухню сварить себе чашку травяного чаю и услышал, как этот неотесанный олух почтарь подсунул что-то нам под дверь. Я нагнулся и нашел вот это.

Письмо Эалстана он успел вытащить из проштемпелеванного конверта.

– Вы читаете мои письма?! – От злости Ванаи позабыла, что нужно бояться. – Мои?! Да по какому праву?! Что бы там Эалстан ни понаписал, к вам это не относится. Отдайте сию же секунду!

– Хорошо, «дражайшая моя, возлюбленная, милая Ванаи», – процитировал Бривибас с желчным смаком. На щеках его заалели пятна – то ли от жара, то ли от возмущения, то ли разом от всего. Он скомкал листок и швырнул его Ванаи: – Что же касается моего отношения к сей эпистоле – я не могу согласиться. По одному стилю послания, не говоря о содержании его, я мог бы определить, что сие письмо не первое в ряду подобных!

– Это тоже не ваше дело! – отрезала Ванаи, проклиная дедову склонность к литературному анализу. Нагнувшись, она подняла смятый листок и бережно разгладила. Ну почему дед не мог полежать в постели до ее прихода?

– Я бы сказал, что мое. – Глаза старика блеснули. – Ты еще живешь под моей крышей. Сколько еще позора должен я вытерпеть из-за тебя?

Бривибас до сих пор оценивал действия Ванаи по тому, как те отзывались на нем, а не по тому, что значили для нее самой. Девушка надменно вскинула подбородок, будто благородная дама времен империи.

– Я не намерена это обсуждать.

– Нам весьма повезло, что в округе не селятся зувейзины или куусамане, – язвительно промолвил Бривибас, – иначе неизвестно еще, с кем бы ты предпочла утолить свою похоть.

Ванаи швырнула склянку с ивовым декоктом ему в лицо. Ярость придала ей силы, но не меткости – бутылочка пролетета мимо и разбилась о стену.

– Если вы полагаете, что с проклятым альгарвейцем я утоляла свою похоть, вы еще более слепы, чем я думала, – прорычала она. – Я отдавалась ему ради того, чтобы сохранить вам жизнь, а теперь…

«Теперь жалею об этом», – хотела сказать она, но не успела, разрыдавшись.

Бривибас предпочел понять ее слова превратно.

– А теперь нашла утешение в объятьях этого фортвежского варвара?

Осознав, что руки ее сами собой забрались в ящик для столовых приборов в поисках самого большого и острого ножа, Ванаи со стоном отвернулась и бросилась в спальню. Укрытие это было не столь уютным и безопасным, как ей хотелось бы – каким оно было год назад. Ворочаясь в одиночестве на кровати, девушка не могла не вспоминать, как приходилось ей терпеть на этом ложе прикосновения Спинелло. Если дед полагал, будто она мечтала возлечь с этим альгарвейцем… если так, он еще дальше оторвался от реальности, чем Ванаи могла подумать.

Ванаи понятия не имела, что станет делать, если Бривибас постучится к ней в дверь или, того хлеще, войдет без стука. По счастью, выяснить это ей не пришлось. Слезы, рожденные скорее гневом, чем печалью, быстро высохли. Девушка расправила плечи и бережно разгладила смятое письмо Эалстана.

«Хоть кто-то обо мне думает», – пробормотала она и стала читать. Письмо полно было, как глумливо сообщил дед, нежных слов – как и те письма, что отправляла юноше Ванаи. Но помимо этого, в нем содержалось подробное описание всего, что случилось за прошедшие дни с юношей, с его родителями, сестрой, дядей и кузеном. Ей стало любопытно: понимает ли он, как ему повезло, что у него такая большая семья, где все – за исключением, как она поняла, Сидрока и Хенгиста – живут в мире? Навряд ли. Семья для Эалстана, должно быть, точно вода для рыбы.

«Поверь мне, я уважаю твое решение остаться с дедом, – писал Эалстан, – хотя это значит, что мы по-прежнему в разлуке. И поверь также – как бы я хотел, чтобы мы могли быть вместе!»

– Как бы я этого хотела… – прошептала Ванаи.

Впервые она всерьез подумала о том, чтобы покинуть дом, в котором провела большую часть жизни, и отправиться в Громхеорт. Девушка понятия не имела, чем станет заниматься там и как заработает на пропитание, но мечта вырваться из-под опеки Бривибаса тлела в ее сердце, как уголек в сухой траве.

Девушка покачала головой и сама удивилась: почему отвергает эту мысль с порога? Покуда Ванаи была ребенком, они с Бривибасом неплохо ладили. Но сейчас отношения ладиться перестали. Девушка выросла из них, точно из старой детской сорочки. Так почему не отправиться своею дорогой, оставив деда?

«Потому что, если я его оставлю, он скоро умрет. Потому что, если бы я хотела его смерти, то не позволила бы Спинелло насиловать меня. Потому что, раз я позволила Спинелло овладеть мной, я слишком много отдала, чтобы позволить деду скоро умереть. Но… как бы я хотела, чтобы все иначе обернулось!»

В конце концов, скривившись, она распахнула дверь. Ванаи не могла даже позволить себе дуться, если хотела – или полагала своим долгом, что было ближе к истине, – выходить деда. Надо согреть ему ужин и отнести. Небогатая трапеза – миска овощной похлебки и ломоть хлеба, – но Ванаи не доверила бы деду приготовить и такую.

Девушка всегда знала, что дед ее недооценивает. Сейчас она обнаружила, что и сама недооценила Бривибаса. Обоняние подсказало ей это, стоило выглянуть из комнаты: в доме пахло горячим супом. Войдя на кухню, она увидала котелок на слабом огне и записку на столе.

Бисерный почерк Бривибаса был знаком Ванаи не хуже ее собственного и куда лучше, чем почерк Эалстана.

«Внучка моя, – писал он на каунианском, словно выдернутом из эпохи расцвета империи, – понеже разумно было бы нам не сталкиваться в течение ближайшего времени, позволил я себе отяготиться приготовлением трапезы, оставив тебе достаточно, надеюсь я, чтобы утолить потребности тела, кои возможно удовлетворить пропитанием».

Ванаи уставилась на дверь кабинета, где ее дед, скорей всего, прихлебывал сейчас горячий суп. Ей пришлось дважды прочесть записку, прежде чем она нащупала потаенное жало.

– Кои, значит, пропитанием удовлетворить возможно? – прошипела она, прожигая дверь взглядом. – Впрямую шлюхой меня назвать стыдно было?

В конце концов разогретый дедом суп она съела – без малейшего удовольствия, как и Бривибасу не раз приходилось без всякой радости дожевывать приготовленный ею обед. Закончив, она перемыла всю посуду – и котелок, и поварешку, и миску. Потом вернулась к себе в спальню и принялась сочинять ответ Эалстану. На сердце у нее стало полегче.

Фельгильда стиснула ладонь Леофсига. Они шли по улице рука об руку.

– Как здорово будет! – воскликнула девушка.

– Надеюсь, – ответил Леофсиг и добавил с улыбкой: – Ты сегодня такая милая.

Она снова сжала его руку, быть может, – надеялся он – не столь насмешливо, как обычно.

– Спасибо, – отозвалась она. – У тебя такой красивый плащ.

– Спасибо, – отшутился Леофсиг.

Плащ он одолжил у отца, но Фельгильде об этом знать было необязательно.

– Оркестр Этельхельма – один из лучших в Фортвеге, – проговорила она. – Я так волнуюсь! С тех пор как началась война, они в первый раз приехали сюда из Эофорвика. Должно быть, у них сплошь новые песни в программе – так все говорят. Тебе очень повезло, что ты сумел достать билеты.

– Знаю, – ответил Леофсиг.

В этом ему тоже помог отец: Хестан вел бухгалтерию для танцевального зала, где оркестр Этельхельма давал представление. Но об этом Фельгильде тоже говорить не стоило.

Он приобнял ее за талию, и девушка прижалась к нему покрепче. Леофсиг осторожно подвинул ладонь повыше, так что болшой палец как бы невзначай коснулся снизу ее груди. Обыкновенно Фельгильда при этом била его по рукам. Сегодня сделала вид, будто ничего не происходит. Сердце молодого человека взмыло к небесам – и не только сердце, правду сказать. Быть может, не так долго ему осталось завидовать младшему братишке?

Концертный зал находился в квартале по большей части каунианском. Часть жителей его, напуганные и обнищавшие, осталась в родных домах. У входа в зал светловолосый изможденный старик клянчил милостыню у тех, кто пришел послушать великолепный оркестр Этельхельма.

Леофсиг отпустил ладонь Фельгильды и вытащил из поясного кошеля пару монет, чтобы кинуть в миску у ног старика.

– Благослови вас силы горние, сударь, – промолвил каунианин на фортвежском.

До того как подошел Леофсиг, ему не очень везло: в миске валялась от силы горстка медяков.

– Зря только деньги потратил, – заметила Фельгильда, когда они отошли.

Понизить голос ей в голову не пришло, хотя старик показал уже, что владеет наречием коренного большинства.

– Едва ли, – ответил Леофсиг. – Отец всегда говорил, что кауниане такие же люди, как мы. А этому бедолаге явно не повезло в жизни.

– Мой отец всегда говорил, что если бы мы не прислушивались к каунианам, то не ввязались бы в войну с Альгарве вместе с державами востока, – отозвалась Фельгильда. – Оно было бы к лучшему.

Даже фортвежским каунианам было бы лучше, если б король Пенда не объявил войну альгарвейским соседям – лучше, хотя и ненадолго.

– И как ты думаешь, – поинтересовался Леофсиг, – долго ли нам пришлось бы ждать, когда король Мезенцио объявит нам войну, если бы мы не поддержали союзников?

– Я не знаю. – Фельгильда вскинула голову. – И уверена, ты сам не знаешь!

Поспорить Леофсиг никак не мог – то была чистая правда. Да и не хотелось ему спорить, а хотелось совсем другого… и он очень надеялся, что Фельгильде хочется того же. Пытаясь вернуть упорхнувший момент, молодой человек вновь попробовал приобнять подругу за талию. Фельгильда не сопротивлялась, но, когда ладонь Леофсига поползла вверх, оттолкнула ее. Кавалер обиженно глянул на нее – и получил в ответ молчаливое: «Сам напросился!»

Взгляд ее, однако, смягчился, когда Леофсиг вытащил из кошеля билеты и вручил мрачному бугаю при входе. Вышибала кивнул, улыбнулся обоим неожиданно добродушно и отступил, освобождая проход. Леофсиг и Фельгильда протянули руки женщине с чернильницей и штампом. Та поставила обоим на запястье метку «ОПЛАЧЕНО» и тоже посторонилась, пропуская в танцзал.

Оркестр занимал возвышение в центре зала. Музыканты настраивали свои инструменты – виолу и двойную виолу, лютню и мандолину. Трубач и флейтист разыгрывали гаммы. Волынщик – тоже, отчего у Леофсига заныли зубы. Сам Этельхельм восседал за барабанами. Певец был выше ростом и стройней большинства фортвежцев – настолько, что у Леофсига невольно зародилась мысль, а не затесались ли у него в предках кауниание. Если в жилах Этельхельма и текла четверть или осьмушка чужой крови, певец об этом благоразумно умалчивал, в чем его трудно было обвинить.

– Смотри! – воскликнула Фельгильда. – В первом ряду осталась пара свободных мест! Скорей же!

Вокруг помоста и вдоль стен были расставлены лавки в несколько рядов, однако между первым рядом и оркестром оставалось немало свободного пространства: для тех, кому взбредет фантазия потанцевать. Леофсиг с Фельгильдой успели занять свободные места на скамье, пока на них не покусился кто-нибудь еще, и с торжеством огляделись.

Зал наполнялся быстро. До войны, как помнил Леофсиг, кауниане редко появлялись на концертах Этельхельма: музыкальные вкусы населяющих Фортвег народов весьма разнились. Но сейчас он не видел ни одной светлой макушки. Это не удивило его, однако вселило печаль.

Понемногу слушатели начали хлопать в ладоши, топать ногами, требуя начала представления. Леофсиг топал вместе сосеми, но аплодировать не стал – для этого ему пришлось бы отпустить мягкие плечи Фельгильды. Та хлопала в ладоши и, сменив гнев на милость, прильнула к плечу кавалера.

Когда огни в зале погасли, оставив освещенной только эстраду, девушка зааплодировала еще сильней. Леофсиг гикнул восторженно и от избытка чувств чмокнул Фельгильду в губы. Глаза девушки засверкали. Леофсиг глупо ухмыльнулся. Голова у него кружилась, точно он выпил лишку. Вечер обещал быть прекрасным.

– Как здорово снова оказаться в Громхеорте! – крикнул Этельхельм в ликующую толпу. – Хотя по нынешние временам здорово оказаться хоть где-нибудь, честно вам скажу!

Леофсиг расхохотался. Пьянящее чувство свободы захватывало и его не раз на крутых поворотах судьбы. Этельхельм помахал залу рукой:

– Ну, раз уж мы все сегодня собрались здесь, можно и повеселиться!

– Да! – взревела толпа, заразив энтузиазмом и обоих влюбленных.

– Ну так поехали!

Этельхельм ударил в литавры, и оркестр завел бойкую мелодию. Фортвежские песни не строились на громовом гулком ритме, как музыка каунианских держав, но и не рассыпались в крошево звонких нот, лишенное гармонии, подобно альгарвейским танцам. На подобных мелодиях Леофсиг вырос и о других не мечтал.

Начал оркестр Этельхельма со старых, знакомых мелодий – обработок тех песен, что знакомы были еще отцу и деду Леофсига, и номеров, что принесли барабанщику и его товарищам известность. Некоторые слушатели пустились в пляс после первых же аккордов, но Леофсиг с Фельгильдой еще сидели, набираясь сил.

После очередного шквала аплодисментов оркестр завел другую мелодию.

– Это что-то новое! – разом воскликнули Леофсиг и Фельгильда, обернувшись друг к другу, и оба обратились в слух.

– пел Этельхельм зло и хрипло.

Фельгильда нахмурила бровки:

– О чем эта песня?

– Понятия не имею, – без колебаний соврал Леофсиг и оглянулся невольно.

Да, дерзости певцу хватало – зато здравого смысла могло быть побольше. Где-нибудь среди зрителей непременно затесался альгарвейский соглядатай. Открыто спеть о том, каково живется в оккупированной стране, казалось Леофсигу великолепной дуростью: подобно тому, как фортвежская кавалерия неслась в атаку на альгарвейских бегемотов.

Он поднялся на ноги:

– Пойдем потанцуем?

– Ну ладно! – Фельгильда проворно вскочила. – Обычно мне тебя приходится вытаскивать.

Она шагнула в его объятья.

Танцуя, молодой человек позабыл о тревогах: он почти всерьез ожидал, что альгарвейские жандармы ворвутся сейчас в зал и уволокут Этельхельма вместе со всем оркестром в темницу. Потом Леофсиг сообразил, что бредит. Если Этельхельма схватят сейчас, дело кончится бунтом. Если рыжики захотят расправиться с музыкантами, это случится после концерта. Пока Этельхельм продолжает играть, он в безопасности.

Впрочем, об Этельхельме он волновался недолго. Фельгильда прильнула к своему кавалеру так, что его кафтан и ее платье мало не растаяли. Когда ладонь Леофсига накрыла ее ягодицу, девушка не взвизгнула возмущенно, а с мягким вздохом прижалась еще крепче.

– Здесь… можно, – прошептала она так тихо, что Леофиг и не услышал бы, если б губы ее не касались его уха.

Она была права. Никто в танцевальном зале не обратил бы внимания на слишком тесно обнявшуюся пару, потому что вокруг эстрады кружились десятки, сотни таких пар. Громхеортская молодежь, вырвавшись из-под присмотра родителей, развлекалась пока могла и как только могла.

Самые смелые вытворяли на танцплощадке такое, на что Леофсиг с Фельгильдой и без свидетелей-то не решились бы. Глаза у молодого человека пару раз вылезали на лоб. Этельхельму с эстрады все было видно прекрасно.

– Вернетесь домой – будут у вас неприятности, – предупредил он танцующих в перерыве между номерами и хрипло расхохотался.– Вот и славно, клянусь силами горними! Раз все равно вас пропесочат, так пускай это будет не зря. Коли родители, так или иначе, будут на вас кричать – дайте им повод!

Он махнул рукой, и оркестр завел новую мелодию – столь сладострастную, что несколько излишне увлекшихся парочек, не в силах сдержаться, выбежали из зала. Этельхельм расхохотался еще пуще. Леофсиг попытался незаметно направить Фельгильду к двери, но безуспешно. Девушка, возможно, и разогрелась немного, но еще не зажглась.

В конце концов – слишком быстро, как показалось Леофсигу, хотя оркестр не раз выходил на «бис» – музыканты собрали инструменты, распрощались со зрителями и покинули эстраду. Накинув сброшенные плащи, Леофсиг с Фельгильдой присоединились к толпе любителей музыки, покидающей зал.

На улице поток растекся тонкими струйками. Многие парочки, вместо того чтобы разойтись по домам, сворачивали в темные переулки, чтобы там продолжить начатое на танцполу. С трепетом, но без особой надежды Леофсиг попытался свернуть в такой же переулок. Он ожидал, что Фельгильда живо наставит его на путь истинный, но девушка, рассмеявшись хрипло, последовала за ним.

Сердце Леофсига колотилось отчаянно. Свернув в никем еще не занятый проем, он накрыл и себя, и подругу плащом, хотя разобрать в темноте, чем там заняты влюбленные, не смог бы никакой зевака. Губы Фельгильды накрыли его рот, ладонь Леофсига скользнула под ее платье, нащупав нежную грудь. Девушка вздохнула томно и поцеловала кавалера еще крепче.

Свободной рукой Леофсиг погладил ее пах. Раньше он не пытался сделать ничего подобного – не думал, что подруга ему это позволит.

– Ох, Леофсиг… – прошептала Фельгильда, разводя бедра.

Пальцы ее стиснули его мужское достоинство – через кафтан, через исподнее. Молодой человек всхлипнул от удивления и восторга, едва не забыв заниматься подругой.

Фельгильда вздохнула, выгнув спину, пальцы ее больно сжали достоинство Леофсига, а миг спустя он сам, застонав, испустил семя. Исподнее склизко липло к коже, но молодой человек даже не замечал этого.

– Мне концерт понравился, – серьезным голосом заметила Фельгильда.

– Мне тоже, – просипел Леофсиг.

Потом они все же пошли по домам.

Если уж Ванаи не могла переехать в Громхеорт, Эалстан готов был отправиться к ней в Ойнгестун. Юноша уже начинал подумывать, что раньше следующего грибного сезона они не свидятся. Если он раньше с ума не сойдет.

Но если они встретятся, первое, что придет ему в голову, это отправиться с любимой в какое-нибудь очень уединенное место. В этом Эалстан был уверен. Вот только не знал, рассердится Ванаи или нет. Надеялся, что нет, но кто их, женщин, знает!

«Может, письма писать лучше?» – подумал он тем утром за завтраком.

В письмах Ванаи открывала ему душу – понемногу, частями, – и юноша старался отвечать тем же. Сейчас он мог честно сказать, что познал ее глубже, нежели в те минуты, когда они лежали рядом в лесной тени. Эалстана поражало, что девушка оставалась под одной крышей с дедом – в ее посланиях старик представал еще более склочным, чем показалось юноше при краткой встрече пару лет назад. Почему они с внучкой поссорились, Эалстан не понял – этот вопрос Ванаи как-то обошла стороной, – но был совершенно уверен, что и сам быстро разругался бы с несгибаемым старым книгочеем.

«А может, и не лучше», – продолжил он про себя. Письмо ведь не погладишь по волосам, не поцелуешь, не приласкаешь…

Увлекшись списком всего того, что с письмом делать никак несподручно, юноша окончательно позабыл, что перед ним стоит миска овсянки, которую он и прежде едва поклевывал.

– Пошевеливайся, Эалстан, оба ведь опоздаем! – фыркнул Сидрок. – Вот как, в кои-то веки я тебя подгоняю, а не наоборот!

– По-моему, это в первый раз, – заметила Эльфрида, бросив на сына полный заботы взгляд. – Ты не захворал?

– Нет-нет! – Эалстан тут же пришел в себя и доказал это, вмиг опустошив миску и дохлебав остатки вина.

Сидрок его все же обогнал, но едва на пару ложек. Эльфрида просияла.

– Ладно. – Эалстан поднялся из-за стола. – Пошли, я готов!

Выглянув на улицу, оба хором вскрикнули от удивления.

– У меня нос отвалится! – пожаловался Сидрок.

Он театрально закутался в плащ, чем нимало не защитил страдающий орган.

– Смотри! – Эалстан указал на окно. – Иней!

Морозы в Громхеорте случались редко. Юноша полюбовался изысканными узорами на стекле, потом, опомнившись, потер нос. Кожу уже начинало пощипывать.

Первые пару кварталов по дороге в школу Эалстан дрожал и жаловался на каждом шагу. Потом, примирившись со стужей, принялся вспоминать о Ванаи. Мысли о любимой грели не хуже плаща, а кроме того, задумавшись, он переставал обращать внимание на Сидрока. Эалстан давно искал способ это сделать, но двоюродного брата пренебрежение задевало больней всего.

– Силы горние, – воскликнул Сидрок, пихнув кузена локтем в ребра, – да ты меня не слушаешь!

– Мм? – промычал Эалстан. – Повтори, – попросил он, чувствуя себя глупо. – Что-то я отвлекся.

– На что? – рассмеялся Сидрок. – В последние пару недель ты только и бродишь по дому, как оглоушенный. Да что на тебя нашло, пламень преисподний?

«Я влюблен», – мысленно ответил Эалстан, но, поскольку влюбиться юношу угораздило в каунианку, Сидрок будет последним, кого он посвятит в свою тайну. Если Сидрок узнает, он сможет угрожать самому Эалстану, сможет угрожать Ванаи и Леофсигу тоже. Эалстан стиснул зубы и промолчал, стараясь внимательней прислушиваться к словам двоюродного брата – занятие, по его мнению, столь же неприятное, сколь бесполезное.

– Знаю, знаю! – зареготал Сидрок. – Как сказал «оглоушенный», так и сообразил. Ты, небось, вздыхаешь по той девке чучельной в тугих штанишках, что каждый раз тебе вместо грибов подворачивается. Ну да, точно! Силы горние, подыскал бы себе поближе к дому девчонку!

– А ты остудил бы голову, а? – предложил Эалстан, чем заставил двоюродного брата рассмеяться снова, но не выдал, насколько близко тот подобрался к истине.

«Почему я не подыщу себе девчонку поближе к дому? – подумал он. – Потому что я занимался любовью с Ванаи, и больше мне никого не надо».

Школа мрачно – как в буквальном смысле, так и в фигуральном – громоздилась впереди. Переступая серые камни порога, Эалстан старался не думать о нестерпимо долгих часах бестолковой, никому не нужной зубрежки. Альгарвейцы, похоже, окончательно пришли к мнению, что фортвежским их подданным следует знать как можно меньше. В результате на уроках перестали учить чему бы то ни было. Одна польза от такой школы – можно было спокойно помечтать о Ванаи.

На уроке фортвежской литературы Эалстан, понятное дело, домечтался: не услышал вопроса, был вызван к доске и показательно выдран под хихиканье Сидрока – тот больше привык сам получать розги, чем видеть, как достается его двоюродному брату.

– Ха! – заметил он, когда оба юноши возвращались домой. – Сам виноват – нечего было вздыхать по своей желтоволосой шлюшке.

– Ой, да заткнись ты! – огрызнулся Эалстан. – Я так увлекся, перебирая в уме твои глупости, что даже не заметил, что меня вызвали.

Так, обмениваясь друг с другом более-менее дружелюбными подначками, братья дошли до дома.

Но стоило Эалстану переступить порог, как Конберга с улыбкой вручила ему конверт:

– Очередное письмо от твоих друзей из Ойнгестуна.

Эалстан просил Леофсига никому не рассказывать о Ванаи. Брат, очевидно, сдержал данное слово – Конберга, во всяком случае, явно ничего не знала. Но сейчас юноша пожалел, что опрометчиво вытребовал у брата обещание.

– Спасибо, – со слабой улыбкой поблагодарил он сестру.

– Ойнгестун, – пробормотал Сидрок, пытаясь вспомнить, где же он слышал это название прежде. Никогда раньше Эалстан не надеялся так отчаянно, что его двоюродный брат прохлопает верный ответ. Но когда взгляд Сидрока внезапно обрел остроту, юноша понял, что надежды его вновь оказались тщетны. – Ойнгестун! Это где живет твоя, как бишь ее… Ванаи! – К ужасу Эалстана, он даже имя вспомнил. – И тебе оттуда пишут? Очередное письмо, сестренка твоя сказала? Ну, если ты у нас не любитель вшивых чучелок, я не знаю, как это называется!

Возможно, он просто хотел пошутить. Но это в голову Эалстану пришло значительно позже. Юноша бережно вернул нераспечатанное письмо Конберге и со всей силы врезал Сидроку в глаз.

Тот не ожидал удара – даже не успел вскинуть руку, защищаясь. Голова Сидрока запрокинулась; пошатнувшись, он привалился к стене прихожей. Но кузен Эалстана был сделан из крепкого материала. Выругавшись вполголоса, он бросился вперед, молотя кулаками, и успел крепко приложить Эалстана под ребра.

Однако первый удар не только придал Сидроку злости, но и отшиб соображение. Двигался он замедленно и неловко. Эалстан врезал ему снова – прямо в челюсть, с такой силой, что рассадил костяшки. Какое-то мгновение Сидрок стоял на ногах, а потом рухнул, с глухим стуком хлопнувшись об пол затылком.

– Силы горние! – воскликнула Конберга. – Ты на него так набросился, словно это не дурацкая шутка.

– Это не шутка, – отрезал Эалстан.

Глаза сестры вылезли из орбит. Юноша опустился на колени рядом с двоюродным братом.

– Давай, Сидрок, приходи в себя! Просыпайся, холера!

Но Сидрок не просыпался. Дышал он ровно, даже похрапывал, но глаза его оставались полузакрытыми. Эалстан обернулся к Конберге:

– Тащи воды. Плеснем ему в лицо, авось очнется.

Но и вода не привела Сидрока в чувство. Привлеченная шумом и криками, по пятам за Конбергой из кухни ворвалась Эльфрида и, увидав распростертого на полу Сидрока, вскрикнула:

– Что с вами случилось?

– Я его ударил, – безжизненным голосом ответил Эалстан. – Я его ударил, а он треснулся головой.

Юноша всегда полагал, что сможет уложить Сидрока, но вовсе не собирался доказывать это настолько убедительно.

– Он жив? – испуганно спросила Эльфрида.

Это можно было понять и так – по громкому храпу, – но Эалстан все равно ответил «Да». Приходить в себя Сидрок явно не собирался.

– Если он не очнется, – продолжал юноша, потирая разбитые костяшки, – что сделает дядя Хенгист? Да если на то пошло – что он сделает, даже если Сидрок очнется?

– Донесет альгарвейцам, – отозвалась Эльфрида невыразительно.

– А если Сидрок очнется, он сам пойдет жаловаться альгарвейцам, – добавила Конберга. – Или подкараулит тебя в темном углу и вышибет мозги кочергой.

Эалстан хотел сказать, что Сидрок на такое не пойдет, но слова застряли у него в глотке. Его двоюродный брат относился к мести очень серьезно.

Эльфрида с омерзением уставилась на племянника.

– С тех пор, как они переехали к нам, от него одни неприятности.

Взгляд ее уперся в Эалстана.

– Тебе лучше уйти из дому, – промолвила она с суровой практичностью, которая сделала бы честь самому Хестану. – Двери за собой не закрывай. Что с вами случилось, мы с Конбергой не видели, не знаем. Может, воры вломились в дом. Если он не придет в себя, так и скажем: грабители убили Сидрока, а тебе отшибли мозги, и ты убрел неведомо куда. Тогда сможешь потом вернуться. Но если Сидрок очнется…

– Забери с собой все письма, – вмешалась Конберга. – Может, он и не вспомнит, отчего вы повздорили. После удара по голове такое бывает.

– Какие письма? – спросила мать.

– Неважно, – хором отозвались Эалстан с сестрой. Юноша обернулся к Конберге: – Ты права, так и сделаю. Спасибо. – Он помедлил секунду, раздумывая. – Мне лучше убраться из Громхеорта. И мне понадобятся деньги, сколько найдется в доме, чтобы не помереть с голоду, покуда буду искать работу.

– Я принесу, – вызвалась Конберга.

– Но куда тебе податься? – спросила Эльфрида.

– Конберга знает. И Леофсиг, – ответил юноша. – Но это поначалу. А потом… – Он пожал плечами по-мужски – тяжело, угрюмо. – Посмотрим, как дела пойдут.

– Чем же ты займешься? – спросила мать.

Он снова пожал плечами.

– Могу канавы копать. Могу счета вести – не так здорово, как отец, но совсем неплохо. Лучше, чем большинство счетоводов в маленьких городках – эти едва могут дальше десяти посчитать, не снимая ботинок.

– Держи! – Вернувшись из комнаты, Конберга сунула брату в руки тяжелый кожаный кошель. Эалстан повесил его на пояс. – Письма сам забери, я не знаю, где ты их прячешь.

– Ага. – За письмами пришлось заглянуть в спальню.

Потом юноша вернулся в прихожую. Сидрок все еще валялся без сознания. Эалстан обнял на прощание мать и сестру. В глазах Эльфриды блестели сдерживаемые слезы.

Конберга чмокнула его в щеку.

– Береги себя.

– Ладно.

Двери за собой он не закрыл, как советовала мать.

Выйдя из западных городских ворот на дорогу – дорогу на Ойнгестун, – юноша распечатал письмо Ванаи, то самое, из-за которого ему пришлось бежать, и принялся читать.