Тройной контакт

4/8. Интерлюдия с исповедником

Они остались вдвоём в Привилегиуме Председателя конференции — огромном приватном помещении, которое уместнее смотрелось бы на планете, чем в космосе. Стены, пол и потолок Привилегиума демонстрировали великолепнейшую голограмму окрестного космоса: далёкие звёзды, солнце местной системы, разлетающиеся остатки новой и тлеющее свечение карликовой звезды, которая высасывала водород из главной, пока не заставила её вспыхнуть. Они будто падали в пустоте.

Эйкон сидел в центре комнаты на краю кровати с балдахином, уткнув голову в ладони. Усталость притупила его ум в самый неподходящий момент; так всегда бывало в кризисных ситуациях, но эта оказалось особенно скверной. При данных обстоятельствах он даже не решался занюхать дорожку кофеина, чтобы не сместить свои приоритеты. Человечество до сих пор не изобрело чисто энергетического наркотика — такого, что усиливал бы мышление, но ни в малейшей степени не затрагивал эмоций и ценностей.

— Я не знаю, что думать, — сказал Эйкон.

Корабельный Исповедник неподвижно стоял рядом в полном облачении и серебристом капюшоне. Из-под капюшона донеслись ритуальные слова:

— Что вас смущает, мой друг?

— Мы где-то ошиблись? — Как Эйкон ни устал, он не мог скрыть отчаяния в своём голосе. — Человечество пошло по неверному пути?

Исповедник долго молчал.

Эйкон ждал. Вот почему он не хотел обсуждать эту тему ни с кем другим. Только Исповедник действительно думал перед тем, как ответить на вопрос типа этого.

— Я сам часто раздумывал на этим, — сказал наконец Исповедник. Эйкон удивился. — В нашей истории было столько ситуаций выбора, столько развилок — каковы шансы, что мы сделали верный выбор на каждой?

Капюшон отвернулся в сторону корабля Сверхсчастливых. Тот был невидим на большом расстоянии, но каждый на борту "Невозможного Возможного Мира" знал, где он.

— На некоторые аспекты вашего вопроса я не могу ответить, милорд. Среди всего экипажа, возможно, я разбираюсь в этом хуже всех... Но ведь вы понимаете, милорд, что ни Детоеды, ни Сверхсчастливые — не доказательство того, что мы пошли не туда? Если вы не переживали из-за этого раньше, нет причин начинать переживать сейчас. Детоеды борются за право есть детей, Сверхчастливые хотят быть сверхсчастливы. Ни то ни другое не указывает нам, как правильно. Они не задаются нашим вопросом, и неважно, какое слово их языка переводчик связал с нашим словом "должны". Если вас смущает только это, милорд — возможно, я готов развеять ваши сомнения.

— Я знаю теорию, — устало сказал Эйкон. — Мне пришлось учить метаэтику в раннем детстве, шестнадцати лет от роду, ещё совершенным ребёнком. Просто так, без оснований, я ни за что не поддался бы соблазну поверить, что Бог, или онтологически фундаментальные моральные факты, или что-нибудь ещё имеет право избавить меня от сомнений. — Эйкон склонился ниже. — Но почему-то это не имеет значения, когда глядишь на Третью Леди и задаёшься вопросом: почему, когда перед нами орёт и плачет десятилетний ребёнок со сломанным пальчиком, мы, люди, только частично обезболиваем участок.

Капюшон Исповедника вновь развернулся в сторону Эйкона.

— Вы понимаете, что в вашем мозгу буквально прошита генерация сигналов об ошибке при виде человекообразной фигуры, выражающей мнение, отличное от вашего? Вы понимаете это, милорд?

— Знаю. Этому нас тоже учили. К сожалению, я только сейчас начал понимать, что всю жизнь только следовал социальным нормам и никогда как следует не продумывал эту тему для себя. До сего дня.

Из-под капюшона донёсся вздох.

— Хорошо. Вы хотели бы жить абсолютно безо всякой боли и скорби, непрерывно занимаясь сексом?

— Ну... не... совсем, — сказал Эйкон.

Фигура под мантией пожала плечами.

— Вы вынесли решение. Что ещё?

Эйкон посмотрел прямо в лицо анониму под мантией — под капюшон, заполненный голограммой тёмной мглы, в тень, что всегда скрывала лицо. Голос был тоже анонимизирован — изменён чуть-чуть, неназойливо, но так, чтобы Исповедника никогда нельзя было узнать по голосу. Эйкон даже не представлял, кем является Исповедник без мантии. Ходили слухи, что некоторые Исповедники каким-то образом ухитряются появляться в обществе незамаскированных самих себя...

Эйкон вздохнул.

— Вы сказали, что среди всех людей только вы не можете сказать, по верному ли пути идёт человечество. То, что вы Исповедник, не может играть роли — рационалисты тоже люди. А ещё вы сказали Третьей Леди, что вы слишком стары, чтобы принимать решения за наш вид. Так сколько же вам лет... уважаемый предок?

Настало молчание.

Оно длилось недолго.

Как будто заранее всё предвидев, подготовив и запланировав, Исповедник легко поднял руки и стянул капюшон — обнажая несмешанное лицо со странного цвета кожей и шокирующе резкими чертами. Лицо из забытой истории, из времён до генетического смешения XXI века, не затронутое ни вставками в ДНК, ни расселением по космосу.

Эйкон почти ожидал этого, но его дыхание всё равно прервалось. Меньше одного на миллион: такова была доля людей, рождённых на Земли до изобретения антиагатики и межзвёздных полётов, пять веков назад.

— Поздравляю, вы угадали, — сказал Исповедник. Его голос почти не изменился, но стал сильнее и мужественнее.

— Значит, вы были ещё тогда, — сказал Эйкон. Он едва дышал, и старался не выдать этого. — Вы жили в то время — в первую биотехнологическую революцию! Ведь как раз тогда решался спор, не пойти ли нам по пути Сверхсчастливых...

Исповедник кивнул.

— На чьей вы были стороне?

Лицо Исповедника на миг застыло, а потом он издал короткий смешок.

— Вы совершенно не представляете, что тогда происходило . Думаю, это естественно.

— Не понимаю, — сказал Эйкон.

— И никакими словами я не смогу вам объяснить. Это за пределами вашего воображения. Я был вором и убийцей, я продавал несертифицированные тяжёлые наркотики — из всех моих занятий только это хоть немного походило на труд. Даже не пытайтесь вообразить, милорд, мой уважаемый потомок, что мне когда-либо предлагали встать на чью-нибудь сторону.

Эйкон отвёл глаза от жгучего взгляда несмешанного человека. Было что-то неправильное в слабой тени гнева, который владел им и сейчас, через пятьсот лет.

— Но прошло время, — сказал Исповедник, — и всё изменилось. — Его взгляд больше не фокусировался на Эйконе, он смотрел куда-то далеко. — Есть старое изречение: ужаленный одной пчелой готов дорого заплатить за лекарство, но ужаленный пятью пчёлами не столь высоко оценит удаление лишь одного жала. Таково было человечество в древние времена. Глубоко неправильный мир, где скудные ресурсы альтруизма разбрасывались между десятью тысячами страдальцев и ни одного не спасали. И всё-таки...

— В какой-то момент мы перешли рубеж, — продолжал Исповедник. — Безо всякого заметного апокалипсиса. Стало меньше войн. Меньше голода. Продвинулись технологии. Выросла экономика. У людей стало больше ресурсов на благотворительность, и альтруистам всё реже приходилось выбирать между объектами помощи. Однажды они пришли даже ко мне и выручили меня. Земля очистилась. С тех пор, как только появлялась серьёзная угроза, вся планета бросалась на неё и устраняла опасность. Люди наконец научились действовать сообща.

Исповедник подвигал челюстями, как будто что-то застряло у него в горле.

— Сомневаюсь, что вы способны вообразить, мой уважаемый потомок, какой невозможной мечтой это было когда-то. Но я не назову избранный путь ошибочным.

— Нет, я могу вообразить, — спокойно сказал Эйкон. — Я как-то пытался читать интернет эпохи до Рассвета. Я думал, что хочу знать, да я действительно хотел, но... я просто не смог выдержать. Вряд ли кто-то у нас корабле, кроме вас, смог бы. Уважаемый предок, почему бы нам не спросить вашего совета, что делать с Детоедами и Сверхсчастливыми? Вы же единственный из нас, кто действовал в настолько чрезвычайных ситуациях.

— Нет, — сказал Исповедник, словно изрёк абсолютный запрет откуда-то из-за пределов Вселенной. — Вы — тот мир, который мы хотели создать. Хотя я не могу говорить "мы". Это просто искажение памяти, романтический отблеск на истории, погружённой в туман. В то время я не был одним из тех мечтателей. Я просто был заключён в собственный кокон страдания. Но если моя боль значила хоть что-то, Эйкон, то лишь как часть цены, уплаченной за мир, лучший чем тот. Если древняя Земля вас ужасает — разве это не значит, что всё удалось как надо? Вы прекрасные и светлые дети, и это ваш мир, и вам самим решать, что с ним теперь делать.

Эйкон попытался было возразить...

Исповедник остановил его жестом.

— Я действительно так считаю, милорд Эйкон. Это не вежливый идеализм. Мы, древние, не можем стоять у руля. Мы помним слишком много зла. Мы слишком осторожны, чтобы отважиться смело идти вперёд. Вам известно, что одно время секс не по взаимному согласию был вне закона?

Эйкон не знал, улыбаться ему или морщиться.

— Это Сухой закон, да? В первом веке до интернета? Ну уж, я думаю, все только порадовались, когда этот закон отменили. Не могу даже представить, насколько скучной была ваша сексуальная жизнь. Флиртуешь с женщиной, заводишь её, завлекаешь, и всё это время знаешь, что ты в полной безопасности, потому что она не имеет права взять инициативу на себя, если ты зайдёшь чуть дальше чем следует...

— Вам нужно освежить ваши знания истории, милорд Администратор. На достаточно общем уровне. Я хочу вам сказать — и это не общедоступная информация — что мы почти попытались свергнуть ваше правительство.

— Что? — спросил Эйкон. — Исповедники?

— Нет, мы. Те, кто помнил древний мир. Мы тогда всё ещё обладали солидным капиталом и огромным влиянием в грантовых комитетах. Когда наши дети узаконили изнасилование, мы решили, что будущее пошло не тем путём.

Эйкон раскрыл рот.

— Вы были настолько ханжами?

Исповедник покачал головой.

— У меня нет слов, — сказал он, — вообще нет слов, чтобы это вам объяснить. Нет, это было не ханжество. Это была память о зле.

— Хм, — сказал Эйкон. Он старался не улыбаться. — Не могу даже вообразить, какое зло могло произойти от изобилия неконсенсуального секса.

— И не пробуйте, милорд, — сказал Исповедник. Он наконец засмеялся, но несколько страдальчески. — Без, так сказать, личного опыта вы действительно не сможете вообразить, и пытаться бессмысленно.

— Ладно, из чистого любопытства — много ли вы потеряли?

Исповедник как будто на мгновение замер.

— Что?

— Много ли вы потеряли на рынке законотворческих прогнозов, когда поставили деньги на какие-нибудь ужасные последствия отмены запрета?

— Нет, вам действительно не понять, — сказал Исповедник. Теперь его улыбка была настоящей. — Но теперь вы знаете, да? После этого разговора вам ясно, почему меня нельзя допускать к принятию решений за человечество.

Эйкон смутился. Это было странно... он чувствовал нутром, но не мог объяснить словами, почему. Он просто ощущал неправильность.

— Теперь вы знаете, — повторил Исповедник. — И поскольку мы помним так много зла, и поскольку для этой профессии хорошо быть пятисотлетними, многие из нас стали Исповедниками. Нам легко проповедовать пессимизм — ведь в большинстве случаев рационалисту приходится остужать людей, а не подбодрять ... Мы советуем, но не руководим. Спорим, но не решаем. Мы идём вместе с вами, и стараемся не слишком впадать в шок от того, что радуемся жизни почти так же как вы. Да вы сами окажетесь в моей роли через пятьсот лет... если человечество переживёт эту неделю.

— Ах да, — сухо сказал Эйкон. — Чужие. Текущий предмет обсуждения.

— Да. У вас есть идеи?

— Только одна: мне и вправду жаль, что человечество не одно во Вселенной. — Эйкон внезапно сжал кулак и с силой ударил по кровати. — Блядь! Я знаю, что почувствовали Сверхсчастливые, когда увидели, что мы и Детоеды не "исправили себя". Вы понимаете, что это означает? На что похожа остальная Вселенная с точки зрения статистики? Пусть даже в нашей выборке всего два экземпляра. Наверняка где-то есть симпатичные соседи. Точно так же, как в глубинах бесконечной Вселенной наверняка есть моя точная копия вплоть до отдельных атомов. Но все, кого мы реально встретим, вероятно, окажутся... — Эйкон перевёл дыхание. — Чёрт, ведь никто не думал, что будет так! У всех трёх видов есть эмпатия, есть симпатия, есть ощущение справедливости... да у Детоедов даже есть литература, даже искусство! Разве этого не достаточно? Разве не казалось, что этого достаточно? Но всё, что мы имеем — это достаточно похожие системы отсчёта, в которой мы друг для друга — кошмар.

— Не поймите неправильно, — сказал Исповедник, — но я рад, что мы встретили Детоедов.

Слова застряли у Эйкона в глотке.

— Что?

Полуулыбка искривила лицо Исповедника.

— Потому что если бы мы не встретили Детоедов, мы не смогли бы спасти их детей, не так ли? Если бы мы не знали о них, это не означало бы, что их нет. Дети Детоедов всё равно существовали бы, всё равно умирали бы в ужасной агонии. Мы просто не могли бы им помочь. Не знай мы о детях, они не лежали бы на нашей совести, на нашей ответственности... Нет, это не та задача, для которой вы, вероятно, оптимизированы. — Исповедник сделал паузу. — Да, конечно, я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Но на этом корабле я — символ желания людей мыслить разумно, и моя обязанность — продумывать идеи странные, но логичные.

— А Сверхсчастливые? — спросил Эйкон. — Технологически высшая раса, которая, возможно, захочет уничтожить нас, или лишить свободы, или отобрать наших детей? Для вас это тоже луч надежды?

— Сверхсчастливые похожи на нас, — сказал Исповедник. — Мы могли пойти путём Сверхсчастливых. Да мы почти и пошли. Вам трудно представить, насколько прекрасным в определённых обстоятельствах кажется отсутствие боли. В некотором смысле можно сказать, что я сам пытался пройти этот путь, хотя и не было особо компетентным нейроинженером. Если бы человеческая природа была лишь чуть-чуть другой, нас бы запросто захватил этот аттрактор. И цивилизация Сверхсчастливых нам не враждебна, какими бы чудовищами мы ни казались им. Как минимум это хорошее свидетельство о том, что может представлять собой остальная Вселенная. — Исповедник сделал паузу. — И...

— И?

Голос Исповедника стал твёрже.

— И Сверхсчастливые спасут детоедских детей — независимо от того, справится ли с этим человечество. Учитывая, сколько их умирают и в каких муках, эта задача должна перевесить даже наше собственное уничтожение. Как говорится, заткнись и умножай.

— Да ладно! — сказал Эйкон. Он был настолько удивлён, что даже не шокирован. — Если бы Сверхсчастливые не появились, нам пришлось бы... ну да, нам пришлось бы хоть что-то сделать с Детоедами, раз уж мы решили. Мы не могли бы просто стоять и смотреть на...

— Холокост, — предложил Исповедник.

— Хорошее слово. Да, мы не могли бы просто стоять и смотреть на Холокост.

— Вы не поверите, милорд, на какие вещи люди могут просто стоять и смотреть. Осознаёте ли вы масштаб затрат капитала, труда, а может, и человеческих жизней, которые потребуются для захвата всей детоедской цивилизации? Отследить каждый отрезок их туннельной сети? Довести наше технологическое превосходство до предела и построить настолько быстрые корабли, чтобы они догоняли каждый убегающий детоедский корабль? Понимаете ли вы...

— Простите, но это просто фактическая ошибка. — "Боже, — подумал Эйкон, — нечасто приходится говорить такое Исповеднику". — Сейчас не времена вашего детства, уважаемый предок. Мы теперь объединённое, мать его, человечество. Если бы не пришли Сверхсчастливые, нам пришлось бы сделать всё для спасения детоедских детей. Вы же видели Лорда Пилота, Леди Сенсор — они были готовы отделиться от цивилизации, лишь бы сделать эту работу. И именно так, уважаемый предок, отреагирует большинство.

— Ненадолго, — сказал Исповедник. — Когда впервые услышат новости. Когда разговоры ещё ничего не будут стоить. Когда они ещё не увидят расценок. А когда увидят, вот тут-то и настанет неловкое молчание. Каждый будет сидеть и ждать, что действовать начнёт кто-то другой. И быстрее, чем вы можете вообразить, люди привыкнут к такому положению. Всё будет выглядеть совсем не так шокирующе, как вначале. Детоедские дети умирают в ужасной агонии в желудках своих родителей? Да, прискорбно, но ведь так было всегда. Это будут уже не новости. Это всё будет частью жизни.

— Вы что-то курили? — спросил Эйкон. Не самая вежливая фраза, но он не смог найти других слов.

Голос Исповедника был холоден и твёрд, как железное солнце после тепловой смерти Вселенной.

— Невинное дитя, если бы вы видели, как вашего старшего брата у вас на глазах избивают до полусмерти, и как вяло полиция расследует дело; если бы вы видели, как ваши бабки и деды усыхают, как испорченные фрукты, и уходят из жизни, а вы сами ни единым словом не протестуете, потому что считаете это нормальным — вот тогда вы имели бы право говорить мне о том, на какие вещи люди способны закрывать глаза.

— Я не верю, что мы на это способны, — сказал Эйкон как можно спокойнее.

— Значит, вы провалили экзамен на рационализм, — сказал Исповедник. Его непокрытая голова повернулась к фальшивым стенам и тщательно воспроизведённым звёздам. — Но я... я больше не провалю.

— Да, вы чертовски правы в одном, — сказал Эйкон. Он слишком устал, чтобы быть тактичным. — Вас нельзя допускать к принятию решений за человечество.

— Я знаю. Поверьте, знаю. Только молодёжь может Администрировать. Таков договор о бессмертии.

Эйкон встал с кровати.

— Спасибо, Исповедник. Вы мне помогли.

Лёгким, отработанным движением Исповедник накинул капюшон на голову, и его жёсткие черты исчезли во тьме.

— Правда? — спросил он, и искажённый голос прозвучал до странности мягко после прежнего, мужественного и сильного. — Как?

Эйкон пожал плечами. Ему трудно было найти слова. Всё из-за страшного бега Времени сквозь столетия, и таких гигантских перемен, которые уже свершились, гораздо более глубоких, чем пережитые им за всю жизнь; из-за храбрости, необходимой для встречи с будущим, и жертв, принесённых ради него; и из-за того, что не всех удалось спасти.

— Наверное, вы напомнили мне, что не всегда можно получить всё что хочется.