Триумфатор

Глава 1 Крах

Не дрогнув щекой, проконсул[1] Авл Луций Мартелл выслушал указ Сената о своем отстранении от должности. Плитки пола уходили из-под ног и грозили вот-вот ударить в лицо. Но Авл не позволил себе ни обмороков, ни падений – слишком опытен, чтобы так унижаться.

Свиток зачитал цензор Сервий Эмилий Плавт – человек, которого проконсул и раньше-то не замечал, а теперь предпочел бы не видеть. Разве трудно было прислать кого-то позначительнее? Нет, даже в выборе посыльного сенаторы показывали ему презрение – общий плевок в лицо. Мнил себя выше Юпитера, так постой навытяжку перед полным ничтожеством.

Длинный, тощий, с жидкими волосами, зачесанными на лысину, и круглыми глазами камбалы, Эмилий являл собой истинный тип республиканского магистрата[2], всю жизнь проведшего в пыльных закоулках подготовительных палат сенатской курии. Он всеми своими чернильными потрохами ненавидел таких, как Мартелл, старых солдат. Дело даже не в том, что Эмилий считал их туповатыми – проконсул ни туповатым, ни плохо образованным не был. Просто имелся непроходимый хребет между теми, кто привык решать, брать на себя ответственность, и теми, кто, самое большее, – отваживался озвучивать коллективные приговоры, прятаться за чужие спины, чтобы, не дай боги, не заметили и не внесли в чей-то личный проскрипционный список.

Теперь этот оживший свиток законов шелестел пепельными губами, произнося священную формулу: «Народ и Сенат приговорили…»

Приговорили? За что? Да на нем живого места нет после войн от лесов Ареции до песков Гиркании. Кто покорил Вечному Городу утесы Бетики? Кто привел в повиновение племена людоедов Гебаша? А кто очистил Срединное море от пиратов? Да так, что дорога от прибрежной Нолы до столицы украсилась крестами с выловленными из воды живодерами. Теперь никому неповадно разорять купцов и путешественников! Разве не за это его прозвали Марцедоном[3] – Воздающим по заслугам? Тяжелое, но почетное прибавление к родовому имени.

А теперь какой-то бумажный червячок трясет у него перед носом указом Сената и внутренне ликует от унижения великого человека.

«Вам надлежит немедленно сдать командование над легионами…» Да знает он, знает! Республиканский Сенат не может потерпеть во главе войск, расположенных так близко к Вечному Городу, скрытого сторонника империума[4]. Глубоко въевшегося в государственный аппарат, молчаливого, редко подающего голос среди общей болтовни на заседаниях сенатской курии, но на чье слово привыкли полагаться многие.

Нет, его не отстраняют совсем – это было бы невежливо. Его задвигают в дальний угол – за леса, за горы, вручают командование аж семью легионами на севере – интересно, что от них осталось? – и поручают завоевание Болотного Края. Велика честь! Велика прибыль! Болотных людей мало, они бедны, нападают исподтишка, а потом вновь растворяются среди вековечных елей.

Тем не менее, Авл Мартелл молчал, катал желваки и слушал слова, ударявшие его, как ладони по лицу. Сам виноват. Позволил врагам обыграть себя. Ведь знал обо всех их кознях, следил, медлил, раздумывал. Знака ждал? Так не было знака. Оттягивал удар, чтобы наверняка. Выгадывал удобное время. Опоздал. Проклятые республиканцы! Успели раньше. Подсуетились. А может, просто чувствовали свою силу. Сознавали, что таких, как он, – верных – единицы. А их – легион.

Нет, он просто промедлил. Стал сверх меры осторожен, нерешителен, страхов полна голова… Стар? Пожалуй, что и стар. Да, он не молод, хотя все еще может пройти пешим сутки, навьюченный, как простой легионер. Не смог бы, не стал бы командовать. Ведь люди идут на смерть. Какое у него право их посылать, если он сам не разделит тяготы?

Что стыдиться возраста? Давно минуло время, когда он простым центурионом[5] задыхался в песках Гиркании, а трибуном[6] командовал безнадежной защитой прохода в Пиррских горах. Они встали, вкопались и выдержали натиск хорошо обученных воинов с длинными сариссами[7]. Тогда он впервые увидел, что такое эпирская фаланга. Ожившая смерть.

После того страшного дня его карьера быстро пошла вверх, и как бы косо на него ни смотрели в Сенате белые тоги с пурпурной каймой он делал свое дело, защищал Вечный Город, за что был терпим. Не более. Кто его любил? Толпы сограждан на улицах. Но не патриции с республиканским огнем в глазах, забывшие о «дороге чести» в продвижении к высшим должностям и опиравшиеся только на право рождения. Вроде Эмилия Плавта.

– И последнее, – слова цензора падали, как гири, на беззащитную белую голову разжалованного проконсула, – поскольку казной Сенат поручил ведать мне, а Ваша обязанность – собирать налог с болотных племен, то Вашим непосредственным начальником здесь, в Вечном Городе, являюсь я.

Последняя жирная точка в конце указа. Авл онемел. У него подогнулись ноги. На мгновение он увидел всю сцену как бы сверху. Великого Марцедона шатает из стороны в сторону, а ничтожный человечек упивается собственной минутной значимостью. Нет, он не даст чернильной твари такой радости! Усилием воли проконсул заставил себя устоять. Прогнать гнев. Видал он таких начальников! По отстраненному, сердитому лицу Эмилия понял: тот уже заранее раздражен против него, ненавидит его, в первую очередь, за то, что такой яркий большой человек попал к нему в подчинение. Сам слишком мелок. А значит, будет глумиться, мстить, издеваться над ним – старым, но таким непокорным и сильным. До сих пор сильным.

– Вам надлежит отправиться к легионам незамедлительно, – распорядился Плавт.

«Еще чего!» – фыркнул про себя проконсул, а вслух уточнил:

– Как только попрощаюсь с воинами.

Слова прозвучали небрежно, точно оброненные через губу. Он все еще пытался держаться свободно, но цензор ему не позволил.

– «Тотчас после получения документа». – На лице Эмилия Плавта застыло выражение протеста, точно он хотел бы выдохнуть: «Не дозволено», – но смог только повторить последнюю фразу указа.

– Это мое право командующего, – отчеканил Авл. – Я должен поблагодарить легионы, служившие под моим началом, и наградить тех, кто наиболее отличился. «Законы двенадцати таблиц» предусматривают именно такой порядок ухода с должности.

– «Тотчас после получения документа», – бесстрастно повторил цензор.

– Ну, с женой-то хоть попрощаться дадите? – хмыкнул проконсул. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось видеть законную супругу, но надо было соответствовать. – Сборы предусматривают посещение дома?

Эмилий растерялся. Им овладела детская беспомощность. Он не знал, может ли разрешить подобное. О посещении дома ничего не говорилось в инструкциях. Цензор взмолился богам и семейным духам-покровителям. Но те молчали. Авл знал таких: грозные, даже сердитые с подчиненными, они без всякого ущерба для себя гнулись и унижались перед теми, кто стоял выше. Еще вчера – перед ним самим.

Проконсул уже знал, как устроить все угодным себе образом – и посещение дома, и прощание с войсками – главное, сейчас, сию минуту не забирать у Эмилия указ. Пусть побегает за ним по городу.

Сообразно принятому решению, он стукнул себя о железный нагрудник кулаком, отсалютовал невидимому начальству и исчез в дверях, оставив цензора со свитком в руках.

Указ ему все-таки вручили. Но вечером. Когда Авл почти все сделал: и поговорил с офицерами, и сказал супруге пару слов на прощание. Второе оказалось труднее первого.

Едва выйдя из здания Курии, на ступеньках он заметил своих присных – легатов и поддерживавших его сенаторов. Значит, следовало держаться. Марцедон, каким бы бледным, даже желтым ни был, сумел улыбнуться.

– Чего приуныли?

Ответ последовал в виде преувеличено бодрых лиц и разведенных рук, мол, кто приуныл? ничего подобного! Но многие уже отошли, понимая, что песенка проконсула спета. Он – уже Прошлое, никак не Будущее. Среди них оказались те, кому Мартелл доверял, очень доверял, даже слишком. Вот откуда враги знали о каждом его шаге, включая тайные, едва намеченные ходы. Предали люди, которых он считал друзьями. На такой высоте друзей нет. Возлюбленных тоже.

Это Мартелл понял, глянув на противоположную сторону площади, где у самой стены, отделявшей Форум от развеселой Субуры, время от времени, как цветные кораблики, появлялись носилки гетер. Ликторы окружали их и вытесняли за пределы мира пристойных граждан. Там прекрасная Лия Кальпурния из крытого паланкина с шелковыми занавесками дружески болтала с Публием Цыцерой, знаменитым демагогом, не раз поднимавшим против Марцедона сенаторское большинство.

Да, в последнее время проконсул редко бывал у любовницы, но исправно платил, чтобы не думали, будто его больше занимают споры с философами-стоиками или маневры на Марсовом поле, чем общество одной из самых соблазнительных куртизанок Вечного Города. Да и сам ее дом среди апельсиновых садов у вод Тиброны – разве не им был подарен?

О, люди! Теперь Лия Кальпурния, беспечно закусив бисерную кисточку голубой накидки, шутит со злейшим врагом своего благодетеля. С человеком, столько раз призывавшим Сенат: «Положить Марцедона лицом в грязь у стоп великих богов республики на Капитолии!» Вот он лицом в грязи, даже собственная шлюха от него отвернулась!

Что же говорить о присных? Старый друг квестор Секст Фабий Помпон стоит, как побитая собака, в окружении сенаторов-республиканцев. На его лице написано: «Я же тебе говорил, я же предупреждал…» Что толку, что ты говорил? Что ты предупреждал? Не мог Мартелл свернуть, не мог прогнуться под них. Есть вещи поважнее, чем временные тактические союзы.

Авл вздохнул, аккуратно, порциями, чтобы сердце не порвалось на куски от беды, и ободряюще улыбнулся тем, кто остался верен, кто все-таки ждал его на ступеньках, кто потянулся всем телом, едва завидев своего предводителя, и даже протянул руки, чтобы подхватить под локти. А может, им просто некуда идти? Он их единственная надежда?

Брысь, мысли! Прочь! Это его люди – теперь только эти, что бы ни заставило их остаться – преданность или безысходность. На них можно опереться, они не ушли.

– Друзья, – Авл склонил седую, коротко остриженную голову в знак благодарности. – Я назначен в Болотные Земли. Кто хочет служить вместе со мной, отправляемся завтра утром. Вряд ли вас будут удерживать.

Некоторые сразу отошли. Другие, напротив, встали плотнее: болото, так болото, лишь бы с ним. Общее мнение озвучил Сикст Валерий Друз, его правая рука, вечный спутник еще со времен центурии.

– Куда ты, Кай, туда и мы, неприкаянные[8].

Слова вызвали скупые смешки, но верно выразили суть положения. Им некуда идти, и потому они пойдут с ним в огонь и воду.

«Но вы понимаете, что придутся оставить Вечный Город? Семьи? Хорошие должности?»

Только склоненные головы. «Все равно нас всех уйдут, едва Вас не станет. Лучше в болото. Из болот есть шанс выбраться».

А он-то думал, что придется говорить: «Я не смогу взять вас всех»! Всех и не пришлось. Пятеро. Только пятеро остались из большой толпы желавших покормиться возле щедрого проконсула. Даже не самые заметные. «Как же я, ребята, вас проглядел, когда был в силе? Правду говорят злопыхатели: глаз уже не тот. Поддался лести, смотрел не туда».

– Ладно, – Авл махнул рукой, – завтра у Северных ворот. Много не берите, – и сел в свои забранные пурпурной занавесью носилки, которые тут же подхватили четыре темнокожих раба-нубийца. – Дети песка и гадюк! Пошевеливайтесь!

Супруга проконсула Папея Лерия Магна возлежала в саду за атриумом и жилыми комнатами. Ей нравилось, когда скамью для нее ставили под цветущими гранатовыми деревьями. Она не вышла встречать мужа и даже не выслала детей. Между ними вот уже два десятилетия шла молчаливая война – самая долгая и изматывающая из его кампаний.

Папея происходила из рода Луциев, корни которого сплетались с корнями Вечного Города, разросшимися под всеми семью холмами. Ее отец Луций Корнелий Магн служил командиром Авла, когда тот ходил еще в центурионах. Своим продвижением проконсул был столько же обязан собственным уму и храбрости, сколько и умению тестя пустить эти ум, храбрость и удачу в оборот, нужным образом представить сильным мира сего, чтобы они увидели в молодом трибуне, потом легате, будущее Вечного Города, положились на его слово и доверили войска именно этому молчаливому стороннику империума. К чести Мартелла, он никогда не подводил.

Вернее, подвел впервые. Теперь Папея смотрела на него с едва скрываемым презрением.

– Ну?

«Что – ну? Ты и сама уже все знаешь!»

Авл молчал, глядя перед собой с тем же презрением. Эта женщина обязана ему всем. Всем. И нечего говорить. Она поднялась до положения консульши, только благодаря его труду и удаче, хотя сама так не считала.

«Ну, где бы ты была со своим хваленым папашей? На третьем ряду скамей в цирке. Да, именно там сидят матери и жены легатов. А ты поднялась до первой, ценила бы!»

Судя по всему, Папея не ценила. Она и так принадлежала к патрициату, ей ли благодарить и кланяться? Она и на мужа-то смотрела, как на безропотного клиента[9] своей фамилии. На ее лице было написано: «Ты не смог. Сорвался, подлец. Теперь объясни, за что тебя терпят?»

И так всю жизнь!

Справедливости ради, не всю. В первые годы брака между ними еще случались горячие схватки. Только потом война приняла холодный, затяжной характер. Каждый занял свою позицию и не намеревался покидать ее.

Авл понимал, что новостям о его разжаловании давно приделали ноги, что до Папеи уже добежали услужливые кумушки, жены клиентов ее семьи, матроны из городских инсул[10], и сообщили о том, о чем весь день гудел Сенат, потом Форум и городские рынки.

– Что ты намерен делать?

Странный вопрос. Что делать-то?

– Поеду.

Папея едва не захлебнулась от негодования.

– Как? Разве ты не воспротивишься? Надо опереться на мою семью, прибавить твоих сторонников в Сенате… – Она осеклась. Быстро, как кошка, соскочила с ложа, приблизилась и заглянула ему в лицо. Так и есть. Раздавлен. – Ты ничего не будешь делать, – констатировала женщина. – Ничего, ведь правда?

«Ты ничего не понимаешь». – Он не знал, как, и не умел объяснить. Давно уже не пытался. Чтобы что-то делать, надо переждать, собраться с силами, подтянуть резервы, нужных людей… Сейчас он хуже, чем раздавлен. Ошеломлен. Выбит из седла. Лишен дара речи.

Папея смотрела на мужа, и по ее лицу расползалась уже не презрение, а какая-то гадливость. Слов нет, она права. Он мерзок сам себе. Никто-никто не знает его лучше этой холодной, нечувствительной к чужой боли стервы. За двадцать лет выучила. Каждый изгиб души, каждую черточку лица, каждую интонацию в голосе. Циничная, полная отвращения к нему сука!

Сейчас она застала его в ужасный момент. Такие он старался ей не показывать, переживал сем в себе. Но, кажется, она не удивлена, словно давно ожидала от него трусости, низости, бессилия.

Таким она его и представляет – жалким, но не заслуживающим даже жалости. А разве он дал ей хоть раз жалость? Трудных моментов было много. Смерть отца. Смерть их общего сына Луция, погибшего в Паннонии, далеко от дома. Конец женственности, когда муж обязательно должен быть рядом и объяснить, что ты дорога ему любая. А он не был, закрылся, ушел. Его никогда нельзя было доискаться – занят. А дома – достучаться – закрыт. Теперь не на что пенять. У нее нет для него ни слов, ни утешений, ни даже дружеского молчания.

Обняла бы. Нет. Не будет. И все это он заслужил. Сам. Своими поступками. Понимает.

Но сердце-то не смиряется.

Совсем поздно ночью Авл покинул дом. Он так и не попрощался с детьми. Дочь Туллиола впорхнула в комнату, чмокнула отца в щеку, скорчила матери противную рожицу, какую корчат любимые, но взрослые дети, мол, я тебя вижу, хотя еще не простила за нашу последнюю ссору. Вторую дочь Целлу проконсул не застал. Ну и слава богам! Уж очень заносчива, прямо, как мать. А вообще после смерти сына Луция у него детей нет. Корнелия ладно, пусть будет. По крайней мере, не исключает его самого из числа живых.

Накинув на голову темный край плаща, он вышел на улицу. Один. На углу маячила длинная фигура Валерия Друза, его, возможно, единственного настоящего друга. По-иному и не могло быть: они прошли вместе от Гиркании до Железных Врат. Такого заместителя не рождала еще земля. Авл это знал, но даже тут находил, в чем себя винить. Он никогда не давал Друзу вышагнуть вперед, не отпускал от себя, ревновал к успеху, считал едва ли не своей собственностью. Теперь тот снова не подвел. Даже сомнения не допустил. А вот проконсул допустил: не сломал ли он друга, не передержал ли при себе? Не сделал ли зависимым? Не лишил ли собственного лица? Благо его, Авла, лица хватит на весь Вечный Город!

Теперь только Валерий знал, куда и зачем собирается друг. Дорога лежала за Авентин[11], к старой стене, где очень далеко от людных улиц, от разморенных дневной жарой толп, готовых гулять всю ночь в огнях смоляных чаш и целоваться, наклонившись из лодок над цветными от сполохов водами Тиброны.

Огни кончились, мощеные улицы тоже. Миновали окраины. Грязные кривые подворотни. Двое шли, положив руки на короткие мечи, спокойно и уверенно, как знающие цену своей силе люди. Бойтесь нас, говорил их облик, бегите от нас. Оба были уже в тех чинах, которые предполагают езду верхом, но ухватки и шаг выдавал в них пехотных командиров – далеко и долго они умеют идти, не уставая, и вступать в бой прямо с марша.

Так друзья дошли до старой Сервиевой стены, которую теперь перестроили в акведук, доставлявший в город воду. Собрались слабые облачка, начал накрапывать дождь. Дорогой они молчали, Авл не испытывал желания говорить, Друз – его тревожить. Так было всегда: плохо – проконсул уходил в себя. Солдаты-простаки считали, что в подобные минуты к командующему приходят озарения от богов. Может, не такие уж они простаки? Валерий и сам не раз видел, как друг впадал в состояние, близкое к оцепенению. Где-то глубоко-глубоко теплилась жизнь, там он говорил с давно ушедшими людьми, встречался, спорил, ругался, заключал союзы, не выходя из собственного тела, только в голове. Словно проконсул постиг величайшую тайну: мир внутри ничуть не меньше, чем снаружи. А он сам – только звено, перемычка между двумя реальностями, обе из которых равнозначны. Авл – то, чего и быть не может – чудо с небес. Так думал Друз, и потому служил верой и правдой.

Странное чувство, будто ты привязан не только к подателю земных благ, а к оракулу, который никогда не ошибается. Непогрешим. Но ведь вот ошибся… Эта мысль разрывала Друзу голову, разрывала его преданное сердце. Как же так? Проконсула предали боги? Не дают советов? Обманывают? Отвернулись от него?

Не потому ли, что он сам отвернулся от них?

– Пришли, – Мартелл указал на темную арку, образованную выпавшими из-под стены камнями. Вниз уводили осклизлые ступени.

Валерий вынул из-за спины пару факелов, которые нес под плащом. Авл высек искру. Промасленная ткань затрещала, и холодный сумрак разорвали два оранжевых огонька.

– Заходите.

Ох, не хотел бы Друз отвечать на это приглашение. Что это за люди? Почему проконсул с ними якшается? Нищие из катакомб. Поклоняются невидимому богу. Все, что невидимо – опасно. Уверяют, будто он одинок. Какой бог согласится жить один, если ему достаточно щелкнуть пальцами, и появится прекрасная богиня или целый выводок нимф и божки-прислужники, как у людей? Нет, несерьезно. И народец тронутый: вкушает плоть и кровь своего божества – кого они для этого убили? Авл уверяет, что никого, жители катакомб так играют: у них только лепешки и дешевое вино. Ну что за детство? Хоть бы курицу зарезали, раз на овцу денег не хватает!

По знаку проконсула они начали спускаться, пока не очутились под тесными сводами самого нижнего яруса. С потолка капала вода, под ногами хлюпали лужи. Валерий морщился. Мартелл шлепал и не роптал.

– Ваш бог подвел меня, – бросил он в темноту. – Вы жалкие твари. Неужели нельзя было оказать мне услугу за услугу. Я заступился за вас, не дал в обиду, и чем ваш бог мне отплатил? Он что, слепой?

Из темноты к нему приблизился старик в лохмотьях. Валерий видел только его трясущиеся руки, но о присутствии третьего явственно заявляла вонь. Как от козла! У обоих гостей даже подошвы благоухали эссенцией плюща, а ладони – мятой. Нужно понимать, что такое порядочный человек!

– Ты все неправильно понял, – голос старика прерывался. – Это испытание. Мы все потрясены, как быстро с тобой это началось. Иные годами просят…

– Просят о чем? – задохнулся от гнева Авл. – Чтобы их разжаловали? Чтобы разрушили все, к чему ты шел всю жизнь? Что создавалось трудом и кровавым потом? Я самый несчастный человек в мире. Боги отвернулись от меня, стоило только помочь вам!

Старик замотал седой головой, что не произвело на Авла никакого впечатления.

– С вами, как с чумными больными, – лучше не прикасаться. А я решил тот спор о краже барана в вашу пользу. Даже наказал своих солдат, которые вас обвиняли. Их выпороли розгами. Смог бы кто-нибудь из вас выдержать сорок ударов?

Старик продолжал сокрушенно мотать головой.

– Ты предлагаешь высечь женщин и детей?

– Когда я увидел ваших женщин и детей, и в каких условиях они ютятся, я приказал привезти вам еду. Я предпочел бы сам отрезать себе яйца, чем плодить такую нищету! Вашим бабам жилось бы сытнее в портовом борделе, чем со своими мужьями, – Последнее слово Авл буквально выплюнул, показывая презрение к местным обитателям.

Друз подумал, что редко слышал от проконсула такой поток слов: видно, сегодняшние события того, и правда, подкосили.

– Ты все неправильно понимаешь, – повторил старик. – Они живут в браке и любят свои семьи. Разве ты, богатый и сильный, можешь похвалиться этим?

Проконсул пожал плечами. Что радости в таких семьях? Под голову класть деревянный брусок? Подпоясывать голое тело веревкой?

– Ты решил в нашу пользу то дело о баране, потому что мы были не виноваты, – рассудил старик. – Наказал своих солдат, потому что те сами украли, солгали и оклеветали нас, а ты по природе справедлив.

Что да, то да. Валерий даже приосанился, хотя хвалили его друга. Все и всегда называли проконсула справедливым.

– И ты пришел сюда, потому что не знаешь, что с тобой происходит, – продолжал хозяин катакомб. – Тебя тянет к нам. Правда, пока потому, что ничего подобного ты раньше не видел.

– Да защитят меня боги от подобных видений! – вспылил проконсул. – Буду считать счастьем, если больше не увижу! Подумайте лучше, что с вами будет, когда я уеду? Я вас защищал. Больше никто не будет. Вас выкурят из этой дыры и уморят на общественных работах по прокладке дорог. Что тогда скажите?

– И это испытание, – вздохнул старик. – Ты ошибаешься, говоря, будто никто нам не поможет. Ты не представляешь даже, сколько в городе знатных семей, чьим родственникам мы помогли. Чья-то дочь не вылезала с сатурналий, чей-то сын ушел в катамиты[12], богатая матрона хотела отравить во чреве своего ребенка от раба, но почему-то жалела… Все пришли сюда. Нам помогают. Кто едой, кто одеждой, кто даже выступает за нас в судах. Мы не пропадем.

«А я?» – было написано на лице у Авла.

– Хоть погадайте мне на прощание, – отрывисто бросил он. – Что ждет?

– Мы не гадаем, – отрезал старик. – Нужны предсказания, иди к жрецам-птичникам, пусть потрошат кур.

Проконсул фыркнул:

– Я и сам умею.

– А вот от этого надо остеречься, – сурово молвил собеседник. – Не потому, что гадания лгут. Зависит от мага и от тех, с кем он разговаривает. С тобой, как вижу, раньше говорили охотно.

Авл склонил голову в знак согласия.

– Не верю я больше. Да и тяжело как-то. Сердце тяжелое.

– Потому что пустое.

Валерий никогда не видел, чтобы с проконсулом кто-нибудь так разговаривал.

– Скоро ты совсем закроешься от людей. Все перестанешь чувствовать. А знаешь почему? Потому что там, куда ты ходишь, чувствовать нельзя. Там одна боль. И ты себе запретил. Но вечно так продолжаться не может.

Авл молчал.

– Когда ты нас увидел, удивился, что люди живут, как птицы – не сеют, не жнут, а сыты бывают. И сердца у всех легкие, радости через край. Вот тебя к нам и потянуло.

– Так ничего не скажешь о будущем? – мрачно переспросил Авл. – Выберусь я, нет?

Старик поколебался.

– Не надо бы этого человеку знать. Но ты ведь упрямый. Туда, в себя за ответом пойдешь. А там одна пакость. Потому скажу.

Проконсул напрягся.

– Чистить тебя Господь будет. Раз начал, не остановится. Он пахарь неленивый. Там, куда послали, там тебе и место. За собой самим едешь. Другим вернешься. Сейчас разбит, а будешь целым.

«Загадками говорит», – не одобрил Валерий. Что значит – целым? Что значит – его место? Чушь!

Видимо, проконсул решил также. Он отвязал от пояса полный кошель и передал старику. Без особого сожаления, но и без особого воодушевления. Колебался, не понимал, как отвернулся душой от старых богов и не обрел ничего взамен.

– Зачем мы туда ходили? – осмелился спросить на обратной дороге Друз.

Мартелл только пожал плечами, но не сумел ответить.