Трансцендент

Глава 17. Лаврентий

— Я не принимал общество. Я был асоциален по своей природе. Меня раздражали собрания, демонстрации, кинотеатры, школы… Даже в детском саду я прятался на прогулке за верандой и сидел там, пока меня не хватятся воспитатели — я не хотел общаться ни со сверстниками, ни с ними. Я не понимал, почему общество проявляет ко мне насилие, почему я должен подчиняться его глупым законам и принимать его показную нравственность. И в школе, и в институте меня считали белой вороной. Для меня же все окружающие были грязной, серой и безликой пернатой массой. В карканье своём и суете они пожирали друг друга, а я не хотел их участи. Я стремился к одиночеству, поскольку не видел вокруг ни друзей, ни единомышленников. Помните у Достоевского: «Я хочу хоть с одним человеком обо всем говорить, как с собой». Не дало мне общество такого человека, и я стал делать то, что делают все одинокие души в наше время — я стал пить. В алкогольном угаре я часами вёл с собой душеспасительные и философские беседы, вслух, иногда на повышенных тонах, иногда в обнимку… да, в обнимку с самим собой. Я человек! И мне просто необходимо было кого-то обнимать. И я обнимал себя. Родители оставили меня рано — сначала умер отец, затем мать. Институт я заканчивал сиротой. Они купили мне квартиру, когда я поступал в ВУЗ, а сами жили в трёхкомнатной, в другом городе. У них было две машины, большой дачный участок. Всё это досталось мне по наследству. Плюс сбережения в банке, золотые украшения, облигации… У отца был свой бизнес, который мать некоторое время продолжала, а я просто продал его.

Я был богат, но я не чувствовал этого. Мне просто некуда было тратить деньги. Я продал всё, что мне досталось от родителей и открыл валютный депозит в зарубежном банке под хороший процент. Каждый день я становился ещё богаче, но повторяю — я не чувствовал этого. Мне не нужны были деньги. Я жил в своей захолустной холостяцкой квартире и работал ночным сторожем ради романтики. Зарплаты мне полностью хватало на жизнь и алкоголь. Наконец настал тот момент, когда мне такая жизнь опостылела. Но я не бросился в банк, не уехал за тридевять земель на песчаные пляжи под тропические пальмы — я просто продал квартиру, уволился с работы и стал бомжом. Я ночевал в теплотрассах, в подвалах, под мостами, в парках. Разбирал помойки, но только ради развлечения — еду я подбирал или покупал на рынке. Делился пищей с собаками, кошками и крысами. Они меня любили! Мне было с кем поговорить. Они не перебивали, слушали внимательно, не лезли с глупыми замечаниями и рассуждениями. Они были просто идеальными собеседниками! А потом меня обокрали. Я лишился всех денег — видимо, я не умел их хранить. Правда, остались документы, а значит — счёт в банке. Но сдаться? Какова была бы мне цена, если бы я тут же бросился к своим запасам, разве имело бы тогда смысл всё моё предыдущее существование? Прожитые годы в образе одинокого холостяка и захудалого бомжа оказались бы выкинуты на свалку, они стали бы просто бессмысленными. И я решил не отступать. На работу меня нигде брать не стали, и пришлось встать на паперти у тамошней церкви. Это было десять лет назад…

Не знаю, что он во мне нашёл. Он проходил мимо каждый день и каждый раз бросал монеты именно в мою шапку. Он пытался поймать мой взгляд, я это чувствовал, но всегда опускал голову, якобы в знак благодарности. Он стоял несколько секунд и уходил. Однажды я увидел, что он рассматривает меня из-за угла дома. При этом он впервые не прошёл мимо, а просто исчез за тем самым углом. Его не было несколько дней и я почувствовал тревогу. Не только из-за денег, которые он перестал мне подавать, но и из-за… одиночества. Да! Я вдруг осознал, что человек этот стал для меня близким. Я чувствовал от него какую-то доброту, понимание, сочувствие, а теперь это всё исчезло и мне стало его не хватать. Я не вспоминал тогда о деньгах в банке, я был настоящим бомжом — безработным и бездомным, пропитанным перегаром и зловонием. Поэтому я близко к сердцу воспринял внимание того человека, не проявившего брезгливости и презрения. И когда он пропал… пропал всего на несколько дней… мне стало страшно. На меня вдруг надавил бездушный и холодный мир, надавил всей своей тучной бесформенной массой, готовый вот-вот раздавить жалкого человечишку, своенравно обособившегося от него в своей гордой самодостаточности… Казалось, я потерял для себя самое дорогое.

Он появился неожиданно. Он шёл прямо ко мне с широкой улыбкой, искрящимся взглядом, всё в той же широкополой шляпе и черном драповом пальто, лёгкий серый шарф небрежно обвивал его длинную жилистую шею… Густые тёмные брови, бородка клинышком, аккуратные усики, морщинистый лоб — кажется, я готов был расцеловать его! Я впервые, не отрываясь, смотрел на него, не украдкой, как обычно, а прямо в глаза, так, как хотел этого он! Право же… он это заслужил.

— Милейший, здравствуйте! Как ваше имя?

— Прохор, — немного растеряно ответил я, не ожидая вопроса в лоб.

— Прохор! Какое замечательное греческое имя!

— Я русский, — немного обиженно ответил я и опустил голову.

— И это замечательно! Скажите, Прохор, вы не могли бы оказать мне одну маленькую услугу?

— Я? Услугу? — я не смог скрыть своего изумления, — и чем же я могу быть вам полезным?

— У меня тут дом неподалёку. Вот за Пятницкой, второй поворот, а там за магазином, знаете? — начал показывать прохожий, но я смотрел ему в глаза и никак не реагировал. — У меня там проблемка нарисовалась… Давеча ветер сильный был, так он, сорванец, повалил во дворе старое сухое дерево, и оно теперь мешается на проходе — ну никак не пройти, чтобы не задеть.

Интеллигент наклонился ко мне, почти к самому уху, и вкрадчиво произнёс вполголоса:

— Вы не могли бы его убрать? У меня есть пила, топор и всё что ещё нужно, но нет здоровья… ну ни капельки!

Заложив правую руку за спину, прохожий с натугой и сморщившись от боли выпрямил позвоночник и посмотрел мне в глаза.

— Вы не откажете? Я заплачу. Очень прошу.

Бомж во мне не отказал. В тот день он не только разломал упавшее дерево, но и прошёлся граблями по лужайке перед красивым двухэтажным домом и вдоль кирпичного забора с кованными решётками, сжёг мусор и перевесил почтовый ящик перед входом. Обо всё этом меня попросил Лаврентий — тот прохожий у церкви, где целыми днями просиживал на паперти бездомный горемыка. У Лаврентия была семья — молодая жена и дочка лет шести, самому ему было около 50 лет и он руководил отделом культуры городской управы.

Я стал приходить каждый день — так хотел Лаврентий и так хотел сам я. Работа в саду с граблями и тяпкой, подрезание кустов, сбор урожая, мелкие строительные работы во дворе… всё это заряжало бездомного энергией, он отдавал её тут же и снова получал взамен. Этот круговорот позволял мне жить, а не существовать. Меня кормили на веранде, щедро платили и даже провожали и встречали каждый раз у ворот.

Однажды, когда я драл сорняки на заднем дворе между огуречными грядками, ко мне подошёл Лаврентий, молча положил руку на плечо и кивнул в сторону дома. Я видел несколько раз, как хозяин входил и выходил через заднюю покосившуюся дверь в подсобное помещение своего особняка, а потом в какой-то момент заместо этой двери появилась новая, прочная и солидная. Вот к этой двери Лаврентий и подвёл меня, открыл её и пропустил вперёд.

Внутри пахло краской и сосновыми досками. Ярко горел свет, бросая блики на свежеокрашенные в лазурный цвет стены, посредине небольшой комнаты стояли недавно сколоченные деревянный стол и табуретка, а всю дальнюю стену занимала аккуратно застеленная антикварная железная койка. У правой стены стоял небольшой отреставрированный комод, а по левой стене закреплены в несколько рядов фанерные полки.

— Теперь ты будешь здесь жить, Прохор. Видишь, я тоже кое-что сделал для тебя, — Лаврентий широко улыбался и смотрел на меня горящим взглядом.

Я не знал, куда себя девать. Бомж во мне тыркался на пороге, боясь сделать шаг вперёд, пока хозяин дома слегка не подтолкнул его вперёд. Бывший бездомный спустился на пару ступенек, ведущих в комнату от входной двери, на ватных ногах прошёлся до дальней стены, зачем-то потрогал дрожащей рукой дужку кровати, подошёл к столу и провёл рукой по свежей древесине.

— Нужно ли что-нибудь ещё тебе для счастья, Прохор? — спросил Лаврентий. — У тебя есть жильё, работа, еда и друг.

— Нет… наверное, нет… — мой голос в ответ был скомканным и нерешительным, как бы боявшимся своего ответа.

— Тогда живи! Хочешь ли ты остаться здесь? Остаться навсегда? Не будет больше теплотрасс и помоек, склонённой головы на паперти и бесконечного пересчитывания мелочи перед магазином. Оставайся!

— Не знаю. Это всё так неожиданно… мне надо подумать… Наверное, да. Я готов остаться!

Я уже давно начал жить в другой реальности. Даже ночуя в подвале после работы у Лаврентия, я там не находился. Выходя за ворота особняка, я погружался в туман, и туман этот рассеивался только тогда, когда я снова возвращался утром к тем же воротам. Бомж жил только внутри этой благоухающей зоны, огороженной кирпичным забором с железными решётками. Всё остальное у него проходило, как во сне. Я напрочь забыл о своих деньгах, надёжно запертых в солидном банке, и, по-видимому, это меня полностью устраивало.

— Ты готов остаться, Прохор? Отлично! Это одна из самых радостных вестей в моей жизни! Но у меня к тебе есть разговор, Прохор… разговор непростой, — Лаврентий наклонил и опустил голову, стараясь заглянуть в глаза человеку, стоящему перед ним в нерешительности.

Я поднял взгляд от деревянного стола к хозяину дома и недоуменно посмотрел на него. Лаврентий наконец спустился по ступенькам вниз, усадил меня на табурет, а сам прошёл вперёд и присел на кровати, скрестив руки на коленях.

— Человеку для счастья надо совсем немного, Прохор. И всё, что у него есть больше — это лишнее. И это лишнее рано или поздно становится обузой, оно мешает счастью и наконец вскоре отбирает его у тебя. Этот аппендикс надо решительно вырезать, не жалея. Надо принять решение, дорогой Прохор. Многим людям не хватает для счастья того, что тебе совсем не нужно, но ты лелеешь его в закоулках своих страхов. Это мёртвая часть тебя, но кому-то она может дать жизнь. И если она не даст жизнь другому, она убьёт тебя.

Я всё ещё не понимал, куда клонит хозяин. Но лицо его вдруг осунулось, стало серым, глаза впали, а руки под столом сжали друг друга до боли в пальцах. Подсознание уже говорило мне, что оно знает, что произойдёт дальше.

— Я езжу по стране, бываю в самых заброшенных её уголках, у меня такая работа. Много раз я был в детских домах, мы проводили там культурные мероприятия. Но знаешь… недавно я оказался в совершенно особенном детском доме. У каждого из этих домов свой мир, обособленный от окружающей действительности, но мирок этого дома отличался от всех остальных пристанищ. Там совершенно особенные дети! Я не знаю, как это описать… но у них такие глаза, такие взгляды… Они никогда не бегают и не прыгают. Они всегда сидят вместе, будь то в комнате или на улице. Они ходят только колонной, или группой, друг за другом, и при этом воспитатели совершенно не заставляют их это делать! Даже наоборот, я говорил с несколькими взрослыми из обслуги — они всячески стараются отвлечь детей друг от друга, но у них ничего не получается. Возможно, дети держатся вместе из-за внутренних страхов, возможно, их связывает особенная внутренняя нить. Но дело не только в этом. Если им не помочь, они вырастут взрослыми, которые не будут приспособлены для внешней жизни, для жизни в социуме. Они не смогут быть там рядом друг с другом, и потому потеряют себя. У них практически нет самостоятельных личностей! У них есть только коллективный разум, и если он распадётся… а он распадётся, такова жизнь… они разъедутся по всей стране, может по всему миру, и будут… белыми воронами. Ты знаешь, что такое быть белой вороной, Прохор?

Я молчал, склонив голову, не отвечал и не двигался.

— Ты знаешь. А хочешь ли ты подобной участи для другого человека? Эти дети будут обречены на несчастье, если им вовремя не помочь. А надо им совсем немного. Эти полуразрушенные стены захолустного детдома давят на них, заросшая кустарником детская площадка искажает восприятие, серые однообразные будни убивают в них так и не родившихся художников, поэтов, инженеров и лётчиков. Они совершенно оторваны от внешнего мира — у них нет ни телевизора, ни радио, только бесконечно потасканные и ломанные старые игрушки, да зачитанные рваные книжки. Им нужен новый детский дом, Прохор! Им нужны такие же свежевыкрашенные стены, новая мебель, телевизор, радио, книги! Этих детей нужно спасать, Прохор… спасать, пока они ещё дети. Ты ведь знаешь это, Прохор. Потом будет поздно. Потом они станут Прохорами, но у них не будет своего Лаврентия, который сможет им помочь. Лаврентий только один, и это я. Я могу помочь только одному человеку, и я это делаю. Но этот человек может помочь гораздо большему количеству людей, сейчас это возможно сделать, а потом будет уже поздно.

Хозяин дома перевёл дыхание и закончил:

— Я дарю тебе эти выкрашенные стены, эту пахнущую свежим деревом комнату и даю другую жизнь. Но мне в ответ нужно совсем немного — только то, что тебе уже не нужно. У тебя есть деньги — вложи их в постройку нового детского дома, в его благоустройство, сделай счастливым себя и этих детей! И весь мир тебе будет благодарен, как никому другому. Мы все ждём от тебя этого поступка, Прохор! Не подведи нас. Но если ты откажешь… Мы никогда больше не увидимся. Сейчас или никогда, Прохор. Сделай свой выбор.

— И что ты сделал? — Инспектор, сидя на тахте, смотрел в глаза Прохору, которые во время этого рассказа смотрели куда-то в бесконечность, затянутую тяжёлым прошлым.

— Я сбежал. Сказал, что мне надо подумать, второпях собрался, ушёл и больше не появлялся. Я забрал все оставшиеся деньги и уехал за границу. Но Лавр оказался прав — я не нашёл там другого счастья. В тот самый момент малодушия я его потерял и не могу найти до сих пор. Я раскаялся в своих действиях, вернулся через год, но было уже поздно. Лаврентий умер, скончался от тяжёлой болезни. Не в силах находиться в одном городе вместе с тем особняком, где я был когда-то счастлив, я покинул этот регион. Я купил квартиру здесь, в тысяче километров от того города, пустился в запой, а потом шальная мысль толкнула меня снова на паперть — в безумной надежде, что Бог даст мне ещё один шанс, и я снова встречу нового Лаврентия. Это всё.