Транс

5

Здоровьем меня Бог не обидел, но после двух десятков ведер – а каждое весило не меньше пуда – почувствовал слабость. Только до половины бочка наполнена. Если бы не бессонная ночь, сдюжил бы без отдыха. Едва я присел в тени крыльца…

– Сударушка твоя – хлопотунья. Добела пол в горнице выскребла. Повезло тебе.

Архелая-Анна смотрела в небо слезящимися глазами и думала о чем-то своем, наверное совершенно не относящемся к предмету разговора.

– Отдохни, говорю, а она – скребком, скребком по доскам. И молчит. Где сейчас жену такую сыщешь… молчаливую да работящую? И тебе не след сидеть-рассиживаться, коль она потом исходит.

К полудню заполнил бочку до краев и чуть живой рухнул под сиреневый куст. Причем упал так, чтоб не было видно с крыльца и из окон дома. Хотелось одного – полежать, расслабив мышцы. Но ноздри мои уловили запах старческой кожи. Открыл глаза и с ненавистью глянул на стоящую передо мной знахарку.

– От ведь работящая! – сказала она. – Милушка хату белить затеяла. Увидела известь во дворе, развела водой – мол, белить буду, и вся недолга… Травку бы в саду покосил. Зарос сад-то.

Старуха говорила что-то еще, но я уже не слушал.

Рядом с косой нашел оселок. Даже обрадовался. Присел тут же под яблоней в траву и туда-сюда, туда-сюда оселком – хоть ногам отдых дать.

– Сад-то хорош… Лесник сажал.

«Ведьма!», – ругнулся я, увидев перед собой ноги, обутые в калоши.

Она дождалась, когда я начал косить траву, и, покряхтывая, потащилась к дому.

Вскоре Милка позвала обедать.

Без аппетита съел пирожок, пожевал брюквы и, выпив стакан духовитого компоту, вылез из-за стола.

– Дак ты докоси садик-то, – каркнула вслед мне Архелая-Анна.

Проклиная все и вся, поплелся в сад. Однако злость вскоре сменилась любопытством: если я хочу чего-то добиться от ворожеи, стоит ли проявлять недовольство? Да, мне тяжело махать косой с непривычки, но не Жорке же здесь ковыряться. И никто меня не тащил сюда силком… Это «дак», произнесенное старухой… Странная у нее лексика: то «сударь», то… Черт ее разберет. Оставшуюся траву скосил в бодром расположении духа.

– Часика через полтора и поливать можно, – проговорила старуха, поджидающая меня у бочки с водой окунув палец в воду. – Сударушка-то твоя… Подсобил бы ей.

В горнице потолок голубизной по глазам бил, две побеленные стены словно снег. Милка умудрялась белить, не проливая ни капельки с помазка, – так умели только украинские хозяйки, где-то читал о подобном мастерстве.

– Загоняла тебя карга старая, – пожалел я свою подругу.

Но она, услыхав мой голос, обернулась с улыбкой:

– Сама напросилась – показать тебе, на что способна. Представь, мне приятны эти хлопоты.

Она, разговаривая со мной, продолжала двигать помазком. Ее спокойствие перешло ко мне.

– Баба Аня сказала, что Стоценко жив и здоров, но нуждается в помощи… Сама не может его разбудить. Мы с ней долго болтали – мировая бабка, если хочешь знать… Спросила у нее про покойника. Знаешь, что ответила?.. Ха-ха, «галлюцинация» – не угадал ты. И не покойника Дятел откапывал, а Стоценко, который сам себе могилу вырыл и сам туда залез. Сделал так, чтоб земля обрушилась и привалила его.

– Что-то ты путаешь, подруга. Зачем ему помирать, да еще таким извращенным способом?

По моему мнению, логики в старухиных делах не было. Много путаницы… Чего-то мне не хватало, чтоб расставить акценты в цепи событий, в которые я вовлекался. Разберемся.

Милка воровато глянула в окошко, вытерла руки о передник и выдвинула ящик стола.

– Она про свою жизнь рассказывала: на балах танцевала, к поэтам, к писателям в гости ходила. Покажу ее фотографию… Вот. Здесь ей восемнадцать. Красивая?

Интересная девушка смотрела на меня со снимка: аристократическое лицо, хрупкая фигурка, чрезвычайно выразительные, умные глаза…

В сенях скрипнули половицы. Милка схватила снимок, кинула его в стол, задвинула ящик и обхватила меня за плечи.

– Пахнет-то как, – прошамкала старуха. – Боже праведный!

В ее руках что-то деревянное, пластинчатое. Придерживаясь за спинку топчана, она подошла к окошку и села на табурет.

– Будем танцевать фламенко? – Игриво скосив глаза и поведя плечиком, Милка, как испанская танцовщица, прищелкнула пальцами и выхватила что-то из рук старухи.

Старуха хлопнула Милку по заду:

– Игрунья! – Она вздохнула: – Право, не верится, что когда-то и у меня были такие тугие ягодицы. Эх сударики вы мои.

– Кастаньеты, – сказала Милка, разглядывая тщательно отполированные, соединенные кожаным ремешком пластины черного дерева.

Архелая-Анна сфокусировала глаза на предмете в руках девушки:

– Дай-ка сюда, – протянула руку.

Просунула палец в петлю, глянула на нас и выдала ритмическую штуковину… И еще раз, только другой звуковой рисунок. Затем велела мне следовать за ней.

В сенях она сняла со стены матерчатую сумку с длинной ручкой, кинула в нее кастаньеты.

– А ты, – повернулась к Милке, – шторы достань из чемодана, что под Жоркиным лежбищем. Повесь на окна.

Я и старуха вошли в лес. Озеро было у нас с левой стороны. Сделав несколько десятков шагов, ворожея остановилась, достала кастаньеты и кивнула на куст орешника:

– Веду тебя по тропе, по которой ушел Стоценко… Сорви лист, пожуй.

Я послушно отгрыз зубами кусочек, ощутил терпкость и сплюнул зеленую массу, но не понял, что это за растение.

Тропы, о которой говорила старуха, я не видел – густая трава пружинила под ногами, паутина облепляла лицо.

– Ты ничего не спрашивай, сударь. А если и спросишь, не отвечу. Делай, что говорю, и молчи. Лишние слова – помеха.

Минуты через две опять остановились. Теперь я пожевал лист черемухи. Еще через минуту старуха заставила отпробовать на вкус лист рябины.

– А теперь смотри сюда, но руками не трогай. – Она раздвинула палкой траву, и я увидел огромный боровик… Щелкнули кастаньеты.

Около часа шли мы по лесу. Я послушно жевал, нюхал, разглядывал в траве крупные грибы – кроме боровика видел подосиновик, мухомор… И на спрятавшуюся в траве медную кружку заставила меня посмотреть старуха. Хотелось спросить, откуда в июне такие грибы крупные, зачем мне знать вкус богородской травы, если я ее по одному запаху с завязанными глазами могу отличить от алтея. Однако я молчал и послушно выполнял требования ворожеи.

Обратный путь мы проделали, все так же останавливаясь, жуя, нюхая и разглядывая в траве. Когда мы, завершив петлю, вышли из леса со стороны озера, старуха раздвинула траву и показала мне статуэтку Будды. Я нагнулся…

– Не тронь! – крикнула старуха, ударив меня палкой по руке. – Вот и все. А теперь скачи к своей сударушке.

Войдя в горницу, я почувствовал слабость в ногах. Во рту вязко и словно иголочки в языке. Бессонная ночь, наполнение бочки водой из озера, косьба, да еще и путешествие по лесу… Мне хотелось одного – спать.

– Привет, старик. – Жорка стоял у печи и уплетал пирожки, запивая их компотом.

сарае дрыхнет, одним молоком питается… А мне еще и грядки надо полить.

Мы договорились, что я пойду встречать женщину-молочницу, а Жорка с Милкой начнут поливать грядки.

Милка достала из-за печи трехлитровую флягу, сполоснула кипяченой водой и сказала, что проводит меня.

– Метров пятьдесят не доходя кладбища, остановись и жди. У ней точно такая же фляга в руках. Скажешь, баба Аня через два дня ждет ее, – крикнул Жорка, наливая воду в лейку.

За поворотом Милка сошла с тропки, потянув меня за рукав. Остановившись, сказала:

– Мне кажется, эту ночь я спала со снотворным. Видимо, бабка чего-то капнула в мою кружку – голова утром болела… Я всегда чутко сплю, а нынешней ночью даже не проснулась. Понял?.. А теперь ступай. Я сегодня ни есть, ни пить не буду.

Молочница ждала, выглядывая из-за дерева. Я, будто не заметив ее, остановился и, насвистывая, начал собирать землянику. Фляга стояла посреди тропинки. Краем глаза заметил, что женщина, загородив лицо ладонью, осторожно рядом с моей флягой поставила свою, точно такую же.

Я узнал женщину. Это была Валентина, та, которая страдала олигофренией. Болезнь все еще проглядывала сквозь искусно наложенный грим, но она исчезла, едва женщина подняла голову и посмотрела мне в лицо. Все слабоумные чем-то похожи друг на друга. Может, природа распорядилась так, чтобы люди сразу распознавали беззащитное существо? В нацеленных на меня глазах – страх, настороженное внимание, любопытство, радость. Женщина улыбнулась.

– Вижу, вы знаете мою историю. – Она первой нарушила молчание. – И что думаете об этом?.. Я перечитала много гор книг, и во всех одно – болезнь неизлечима.

– Случай с вами говорит обратное, – возразил я, думая: «Что хочет услышать она от меня? Разве я могу объяснить ее историю, похожую на чудо? Собственно, это и есть чудо».

– Неприлично напрашиваться на разговор с вами, НО только с посторонним человеком я могу быть откровенной… Я люблю мужа, однако стесняюсь своего прошлого. Поэтому уехала из города, от мужа. Мне страшно смотреть в глаза своим родителям – говорят, пьянство отца погубило мой мозг.

– И у непьющих родителей рождаются дети с патологией.

– Ненавижу своего отца… Ведь я нигде не могу устроиться на работу – нет образования. А в городе кому-то из соседей написали из деревни, что было со мной до замужества. И теперь, как выйду из квартиры, так все жильцы пялят на меня глаза и шепчутся.

Печален был ее рассказ. Нет, слез в ее глазах не было, а был страх перед жизнью, ожидающей ее. И что самое плохое, она не видела выхода из тупика, в котором оказалась благодаря бабе Ане.

– Зачем я живу?.. Я не могу забыть прошлого. Верьте, дурой легче жилось… Легче!.. В том проклятом письме было написано даже то, с кем я переспала и как бегала за алкашами с гречневой кашей. А вы знаете, какие сны мне снятся?.. Словно я, как раньше, хожу с нечесаными волосами, грязная и… и мне хорошо Я радуюсь и визжу от восторга… Пожалуй, я вас утомила. Пойду я.

Она опустила глаза и вздохнула.

– Вы – сильная женщина. – Я поймал ее руку и осторожно сжал холодные пальцы. – Дай вам Бог справиться со своей памятью. Нет вашей вины, поверьте.

Подхватив флягу с молоком, я, не оглядываясь, поспешил назад. Странная штука – жизнь. Мои заботы – секреты ворожеи, которые стремлюсь разгадать; Милену влечет приключение, а смотрящая мне вслед – я чувствовал ее взгляд затылком – мается под тяжестью грехов, которых не совершала. Трудно представить себя в ее шкуре, но можно понять – тяжко ей. Усилием воли попытался отвлечь свой мозг от мыслей о Валентине, но в ушах продолжало звучать: «Я все помню!» Такая безысходность звучала в этих словах… «А стоило ли ей превращаться в „умную", чтобы жить и проклинать свое участие в грехе, совершенном неразумной, неуправляемой мозгом плотью… Жаль, что не задал ей вопрос о методах ворожеи: гипноз, травы или еще что-то? Впрочем, до того ли было бедной женщине, чтобы вспоминать технологию лечения… А ведь у того, кто написал злополучное письмо на родину мужа Валентины, наверняка есть свои грехи, огласка которых повредила бы его репутации, и грехи эти совершены в здравом уме… Какой сволочью надо быть, чтобы вредить беззащитному существу!»

– Такую кучу тряпок всякий с дороги заметит. – Васька слез с велосипеда, прислонил его к дереву. – Я Вальку встретил – веселая. Она редко такая бывает, а тут про тебя спрашивала, сказала, что ты хороший человек.

В пакете, прикрученном бельевой веревкой к багажнику, было все необходимое нам с Милкой для культурного ночлега. Кроме белья Василий привез авоську с продуктами.

– Медку вам к чаю, хрену еще привез. Мамка его с помидорами делает. Любите такой?

– Вези назад. – Я показал на авоську. – Не хватало, чтоб твои родители скандал устроили!

– Так папка сам сумку собирал, – успокоил меня Василий. – И простыни помог купить… Тот, кто посылку привез, дал отцу денег и сказал, чтоб все твои желания исполнял… А ты не сказал, что ты ученый!

«Ну и чижик!» – подумал я и решил не разочаровывать Ваську относительно своей «учености». Однако в действиях чижика угадывалась новая фаза заинтересованности руководителей «Посоха» в успехе затеянного с Архелаей-Анной предприятия.

– В селе говорят обо мне?

– Зачем?.. Батя и я – могила, рот на замок. Ты не думай, мой батя книжки читает, журналы – умный, когда водку не пьет. А еще тебе письмо передали. – Он ловко выхватил из-под рубахи тугой конверт.

Мне не терпелось вскрыть конверт и ознакомиться с посланием, поэтому я поблагодарил пацана и велел ехать домой.

Вездесущие агенты «Посоха» хорошо потрудились, выяснив, что баба Аня была лично знакома с Бехтеревым, Павловым, Зигмундом Фрейдом, о котором я много слышал, но ничего не читал. «Посоху» стало известно о переписке ворожеи с каким-то Цай Юаньпэем. Этот китаец и называл Архелаю пурпурным цветком, распустившимся в неведомой долине счастья, «где каждый может насладиться правдой красоты, очищенной от грязи семи грехов». В послании «Посоха» приводились выдержки из нескольких писем, адресованных старухе от именитых людей, на сегодня почивших в бозе. В последнем абзаце сообщалось об архиве Архелаи, большая часть которого неизвестна специалистам, и что стоимость этих бумаг фантастична.

Прямо не верилось, что старуха, которую увижу через несколько минут, была знакома с такими великими людьми.

«Надо пошарить в хозяйстве старухи… Или спросить напрямик. Зачем ей архив, если она не сегодня-завтра отойдет в мир иной?».

Милка несказанно обрадовалась, увидев пакет с бельем.

– А лифчики Жорке отдай, – сказала она, высунувшись из окна. – Пусть разрежет и сделает себе тюбетейки.

– Свистушка, – усмехнулся Жорка.

– Тот, что в сарае, давно здесь? – спросил я.

– Когда я прибыл сюда, уже лежал в ящике. Жаль его – молодой. Однако бабка меня поднимет… Ты бы сказал ей, чтоб оделась. – Йог кивнул на высунувшуюся из окна Милку. – Выпендривается!.. Красивая, стерва, вот и ставит из себя. Дал бы ты ей, чтоб не оголялась. – Он посмотрел на меня жалобно.

Милка захлопнула окошко.

Из сарая вышла старуха. Глянула в нашу сторону и, опираясь на палку, двинулась к дому.

– Чуток отдохну – и пойдем в лес, – сказала она.

– Сама кормит спящего. Даже твоей цыпе не доверила, – сказал Жорка. – Может, на озеро махнем?

Милка занялась стиркой, а мы пошли купаться на озеро.

Обратно мне пришлось тащить йога на руках – он опять заснул на берегу мертвецким сном. По совету старухи я положил его в сарае, рядом с ящиком, где спал Стоценко. И мне пришло в голову: а не напоить ли Стоценко тамусом? Глоток напитка вряд ли повредит старателю. Милка послушно принесла стаканчик и, притворив дверь, замерла, поглядывая в щель между досками.

После первого же глотка Стоценко открыл глаза и отвел рукой стакан. Обвел взглядом сарай и, увидев меня, вздрогнул и как-то обмяк. Милка, придерживавшая его голову, отдернула руки.

– Дай с мыслями собраться. – Стоценко поднес палец к губам. – Ты один?

– Это – Милка, – представил я свою подругу. – Ну?

– Попроси у старухи зеленый сундучок. Она отдаст. Там все, что надо «Посоху»… Но все – мелочь, не стоящая внимания, в сравнении со смертью. Ты можешь меня убить?.. Возьми вилы и коли в грудь. Или топором. Или обыкновенным кухонным ножом. Однако… – Стоценко закрыл глаза и затих.

Я пытался заговорить с ним, но понял, что он спит. Вновь влил ему в рот глоток тамуса – спит.

– Пошли отсюда. – Милка потянула меня за рукав. – Сбрендить можно. Рассказать кому – засмеют. Видать, добавляет ведьма что-то в молочко. Он уже умом тронутый.

Мы вышли из сарая и столкнулись с бабой Аней. Она подхватила меня под руку и повела в лес.

– А ты бы водицы с озера потаскала, сударушка. – Она повернулась к Милке.

Мы опять смотрели грибы. Я жевал зелень и размышлял, вспоминая сцену в сарае.

– А кто такой Цай Юаньпэй? – спросил я, сплюнув ком зелени.

– Цай Хаоцин Юаньпэй… – Она остановилась. – Был такой деятель. Однако пойдем назад. Хватит жевать тело лесное. Ночью еще раз сходим, и все… А что касается Юаньпэя, то он был первейший коммунист китайского образца.

Сундучок, о котором говорил Стоценко, оказался за печкой и был наполовину набит ученическими тетрадями, дешевыми блокнотами, сшитыми книжкой листами пожелтевшей бумаги. Одну из таких книжек я взял, перелистнул страницы и понял – это та часть архива, о которой говорилось в послании «Посоха». Раскрыл книжку наугад и подошел к Милке. Открытая страница оказалась началом письма Карла Каутского на немецком языке с русским переводом под каждой строкой.

– Не тот ли это Каутский, которого ругал Ленин? – Прочитав письмо, Милка усмехнулась. – Впрочем, немец оказался прав – советская власть теперь мирно живет с церковниками… Смотри, да тут столько писем!.. Артур Древс, Джеймс Биссерт Пратт – знатный америкашка, верил в существование космической души. И все это написано бабе Ане?.. Старушка – полный отпад!

– Ты – полный отпад, – удивился я. – Древс, Пратт…

– В школе увлекалась философами-идеалистами. Один мой знакомый имел целый шкаф… Баба Аня идет…

Я метнулся к печи, кинул письма в сундучок, захлопнул крышку и прыгнул к Милке. Наверно, я выглядел нелепо в своей торопливости, потому что она расхохоталась.

Старуха, появившаяся в дверях, глянула на нее, на меня и, оскалившись, стала дергать плечами. Видимо, тоже смеялась.

– В бумагах моих рылся? – Ворожея внезапно захлопнула рот, оперлась на палку и глянула на меня.

Я стал что-то лопотать об эпистолярном наследии, но баба Аня отмахнулась от моих слов:

– Все это суета. Наберись терпения, сударь… впрочем, можешь забрать эти бумаги. – Старуха приковыляла к своей кровати. Села, треща костями и кряхтя. – Была молодая, красивая… Саша Блок стихи посвящал – можешь отыскать их среди бумаг – и что? Какой поэт воспоет мою нынешнюю внешность?..

Хотелось сказать – мол, есть красота души, но баба Аня стукнула палкой по полу:

– Иди, сударь. Воду носи.

Опять я смертельно устал, но бочку заполнил до краев. Повалился спать, отказавшись от ужина и не раздеваясь. Думал, немного подремлю, а проснулся поздней ночью. Меня разбудил звук кастаньет.

– Я покажу тебе тропу, по которой ушел Стоценко, – сказала баба Аня.

Мы вновь разглядывали шляпки грибов, кружку, статуэтку Будды. Шли довольно быстро. Перед самым выходом из леса старуха, шедшая позади меня, велела остановиться.

– Что ты слышишь? – спросила она.

Я навострил уши, но, кроме лесных шорохов, ничего не уловил. Правда, почудилось, что впереди меня хрустнула ветка.

– А в чем дело? – удивился я и обернулся. Старухи за моей спиной не оказалось.

– Ты должен успокоиться… Будь готов ко всему. – Голос старухи шел откуда-то сверху.

– Ну что ж, – согласился я, так и не отыскав растворившуюся в ночном лесу старуху.

– Стань спиной к толстому дереву… Сделай шаг вперед… Сделал?.. Постоянно отвечай мне. Так надо.

Я сделал шаг вперед – чего это выдумала старуха?

– Теперь медленно, не торопясь… Слышишь?

– Медленно, не торопясь, – повторил я.

– Только не пугайся… Подними руку и поднеси ее к глазам… Видишь ее?

– Вижу свои пальцы, – сказал я.

– Потрогай ими свои глаза.

– Что?! – воскликнул я, лихорадочно ощупывая закрытые веки. – Что случилось? Почему так?

– Успокойся, сударь. Я просила тебя не волноваться.

– Но я вижу с закрытыми глазами! – заорал я. – У меня закрыты глаза: вы понимаете?

– Ты можешь открыть их, но не надолго. И не надо нервничать.

Я уже открыл глаза, прикрыл их ладонями – слишком ярок был свет, ворвавшийся в зрачки. Сквозь узкую щель между ресницами увидел радужные нестерпимо яркие круги.

– Иди домой. Еще будет время поговорить об этом. И не вздумай открыть глаза – можешь ослепнуть.

Отдавшись в руки старухи, я решил беспрекословно выполнять все ее указания. Зачем рисковать?

– Иду домой. – Я не удержался и тронул пальцами закрытые веками глаза. Смешно сказать, я шел, видя закрытыми глазами. Шел спокойным шагом, словно ничего не случилось. Возникшую мысль о гипнотическом воздействии выбросил из головы как глупую и несостоятельную. Несколько раз оглянулся, ища старуху. – Зачем вы прячетесь от меня?

– Завтра, сударь, завтра, – проворчала старуха. Подойдя к крыльцу, ощутил затылком промозглый холод, словно кто-то злой смотрел на меня сзади. Захотелось услышать уверенный голос старухи. Незримая сила заставила меня схватиться за что-то твердое и влажное. Напрасно я высматривал в небе луну… В кромешной тьме, ощупью, слыша только стук сердца, я нащупал ручку двери и медленно вошел в дом. Знакомый скрип двери вернул мне душевное равновесие. Сделав глубокий вдох, успокоился окончательно, потому что тьма уступила место лунному свету, струящемуся в окошко.

Милка разбудила меня поцелуем холодных губ.

Несколько секунд я смотрел на девушку… Вспомнил ночное посещение леса и отметил – чувствую себя великолепно.

– С добрым утречком, – проговорила из своего угла старуха.

Милка чиркнула пальцем по моему лбу, подмигнула и повернулась к бабе Ане. Они о чем-то заговорили, а я побежал во двор умыться и сделать зарядку. Милка выглянула в окно и велела поторопиться.

Старуха шумно пила чай и нахваливала Милку:

– Руки-то у тебя, сударушка, – золото! – Повернулась ко мне: – Один только раз сказала, как правильно заваривать чай с лимонником, а она все запомнила… И не поленилась росу собрать. Обязательно с росой надо, что на ландышевых листьях. Невелика хитрость, а мало кто знает; весь аромат заварки от росы… – Старуха стала рассказывать о способах заварки всевозможных чаев.

Это был тот нужный мне материал, за который «Посох» платит хорошие деньги. Я слушал, забыв о еде.

– Поздравляю тебя. – Старуха внезапно сменила тему. – Сударик-то твой – хороший человек!

– Сама знаю. – Девушка отдернула руку от старухиных пальцев. – Стала бы я шестерить перед дураком… Скажи ему, бабулек, чтоб женился на мне. Пошепчи, чтоб присох.

– Так он и есть твой муж. – Старуха отодвинула чашку и вытерла губы уголком неизменной зеленой косынки. – Бумажка, что государство дает, людей не соединяет… А ты проверь, – сказала она мне. – Возьми левой рукой, пульс найди… Так. А теперь правой рукой нащупай пульс сударушки… Руку. Руку ему дай, – сказала она Милке. – Не трусь, чего ты? Ага… слушай, слушай. И считай… Одинаково стучат сердечки ваши?

Черт… В моих и Милкиных жилах кровь толкалась синхронно!

– Равновесие крови, – пояснила старуха. – Редко бывает. У меня за всю жизнь такого не встретилось… Ладно, прилягу я.

Она проковыляла расстояние до кровати, легла и сказала:

– Жорку через два-три дня домой можно отправлять.

Захватив блокнот и карандаш, я вышел во двор и, пока Милка убирала со стола, записал старухины рекомендации, как заваривать чаи, используя росу.

– А я опять всю ночь спала как зарезанная. Уверена, что старуха не коснулась того, что я пила и ела. – Милка посмотрела на меня настороженно.

– Лесной воздух… Отсюда и сон крепкий.

– Надо что-то с сортиром сделать – войти противно. Тысячу годов без ухода, – сказала она, сорвав травинку и сунув ее в рот.

– Разберемся, – пообещал я.

– Так тебе и не показала медную штуковину – какой-то восточный бог… Может, Будда. Иду, смотрю – в траве статуэтка.

– Будда? – удивился я. Не тот ли, что я видел вместе с грибами, когда старуха дала мне по рукам палкой?

– Потом покажу, напомни, если забуду… Старухины бумаги из сундука вытащила и упаковала в старую простыню.

– Ты ведь бумагами из сундука печь растапливала? Много сожгла?

– Тетрадок пять-шесть… Но то детские тетрадки, школьные. По математике… Нет, ты все же скажи: почему я так крепко сплю? Только ли свежий воздух?

– Думаешь, влияние бабы Ани? – Я пожал плечами и присел на завалинку.

– Старуха отдала нам бумаги. – Милка присела рядом. – Продать их… Богатым станешь. Любая за тебя пойдет.

– Тебе деньги нужны?

– Иногда мне хочется голову в петлю… А что деньги? Хотя есть смысл, когда они есть… Дура я… Нынешней ночью заперла обе двери на ключ – боялась… побежишь на свидание с молочницей. Ревную тебя.

– Как так – заперла? – подскочил я.

– Обыкновенно… Ты уже много времени без женщины. Подруга говорила, мужики после длительного воздержания любую готовы… лишь бы баба.

Я хотел рассказать Милке о видении с закрытыми глазами, о прохождении сквозь подпертую лопатой дверь, но… Слишком много всего происходит рядом с нами, и немудрено, что нервишки у моей подруги могут сдать.

– И зачем я сорвалась из Ленинграда?.. Сидела бы и не рыпалась. Не с моим характером… Только вот, будто кто толкает меня – останься, будь рядом с Поляковым. Прямо жить без тебя не могу. Хочу с тобой.

Она всхлипнула, вытерла слезы безымянным пальцем правой руки.

– Успокойся. В древности, говорят, цветы ландыша… И осекся, поймав взгляд насупившейся девушки.

Милка замкнулась, на вопросы отвечала односложно. Когда Жорка сказал что-то про грядки, вспыхнула:

– Заткнись, йог недоделанный!

– Что это с ней? – спросил Жорка шепотом, подождав, пока Милка не вошла в дом. – Поругались?

Я пожал плечами и глянул в его глаза – обыкновенные круглые зрачки в центре серой радужки.

Сортир нуждался в чистке. Работа не из приятных, но надо. Жорка суетился рядом, помогал советом и делом – принес ржавый черпак, пожарное ведро – конус с ручкой и показал вырытую в незапамятные времена яму. Однако носить дерьмо отказался наотрез.

– Значит, советы давать можешь, а как дерьмо носить – в сторону. Так? – спросил я, усмехнувшись.

– Каждому свое, – невозмутимо ответил он.

– Вали отсюда! – крикнул я, прилаживая черпак к палке. – Вали, пока этот колпак на голову тебе не надел!

Странное дело, каждый человек может надавать кучу советов, но дерьмо таскать и грязь разгребать – извините.

Философствуя таким образом, я провозился с сортиром до позднего вечера. Сбегал на озеро, основательно вымылся и поспел к ужину. Милка продолжала молчать. Плохо было то, что я не понимал причин обиды. Старуха отнеслась к нашей размолвке равнодушно.

На ночь она велела Жорке отправляться спать в сарай, а мне был отдан топчан.

Меня разбудил звук кастаньет.

В лес углубился метров на двадцать… Остановка по приказу бабы Ани.

– Как вам удается прятаться от меня? – спросил я, озираясь. – Где вы?

– Сегодня все узнаешь. Ты сейчас, наверное, ощупываешь веки? Проверяешь?

– Да… и они опущены. Но я все вижу. Почему так?

– А ты открой глаза, но бойся ослепнуть. Представь, что долгое время сидел в темноте – чтоб глаза привыкли.

Ладонями прикрыл глаза. Сквозь щели между пальцами пробивался яркий свет.

– Торопиться некуда, – голос бабы Ани. – Не суетись.

Свет стал бледнеть. Уменьшилась боль в глазных яблоках. Показалось, рядом кто-то стоит. Треск сучьев под неосторожными ногами и… все стихло. Спустя несколько минут я отнял ладони от распахнутых глаз… Мутное марево колыхающегося тумана… Местность незнакомая. Вроде и лес, но не тот: толстые стволы дубов, ярко-зеленая трава… Поднял желудь… нет, я не смог его поднять.

– Поляков! – услышал я голос. Обернулся и чуть не сел от неожиданности.

– Стоценко?! Ты… Ты проснулся? – воскликнул я.

– На руки свои глянь, пока не отчалил, чтоб в другой раз спокойнее было.

Что такое?.. Не было у меня рук, а были звериные лапы с длинными когтями (пальцами?). Да и сам я был весь в шерсти.

Стоценко встряхнулся и… превратился в зверя, похожего на громадную обезьяну.

– И ты такой же, – сказал он.

Я ощутил мощь мускулов. Хотелось скакнуть на дерево и насладиться силой рук, ног…

– Пора затворять глаза, сударь, – послышался голос бабы Ани. – Завтра будет больше времени. Поторопись, сударь, поторопись.

– Подожду тебя здесь, – сказала обезьяна-Стоценко. – Вдвоем мы скорее разберемся. Пока.

У меня голова пошла кругом, к горлу подкатилась тошнота. Закрыл глаза и… успокоительный мрак знакомого леса.

– Ступай в избу, но не вздумай напугать Милушку. Она сидит перед дверью… Иди прямо через стену – для тебя сейчас все едино. Ложись на топчан и спи, – приказала старуха.