Тотальная война

Странник

В квартире Леона Нуаре работал автоответчик. Максимов уже наизусть знал записанное на трех языках обращение. Звонить приходилось из таксофонов — не хотелось светить мобильный. Пять раз механический голос предлагал оставить сообщение, чего Максимов не сделал. И не из-за того, что говорящая по-французски Карина осталась в отеле. Для контакта вполне хватило бы английского, но он не решался сделать шаг, как зверь, почуявший масляный металлический запах капкана впереди на тропе. Почти час бродил по району, где обитал Нуаре, так и не выйдя на узкую улочку, где в аккуратном домике на втором этаже находилась квартира Леона.

Тем временем смеркалось, и Берлин зажег свои вечерние огни. На них, как мотыльки, потянулись отдохнувшие туристы и уставшие горожане.

Максимов решил зайти в пивной бар, окнами выходящий на перекресток улицы, ведущей к нужному дому Приезд пожарных, полиции и неотложки с такого наблюдательного пункта пропустить невозможно. Интуиция подсказывала, что телефон Леона молчит неспроста и тихо этот вечер не закончится.

Бар уже гудел, как растревоженный улей. Дым плотным слоем клубился под потолком. Было тесно и жарко. Шум голосов заглушал оркестрик, пиликающий что-то бодренькое. Мелкие питейные заведения Берлина, утратив идеологический контроль СЕПГ, ударились кто в американизм с неоном, виски и биг-маком, кто — в родную старину. Этот бар относился к последней категории, поэтому оркестрик, возглавляемый аккордеонистом, наяривал сугубо этнические мотивы.

И меню было традиционным, восходящим ко временам Генриха Птицелова, — пиво, шнапс, копченые колбаски и айсбайн. Задастые кельнерши в кружевных передниках прокладывали себе путь в толпе, перетаскивая за раз по десятку кружек. Аппетитные полные локти не только вызывали слюноотделение у мужчин, но служили их обладательницам надежным средством обороны от нескромных рук посетителей. В принципе, было весело и без претензий, как везде, где собирается простой люд.

Максимов сел за столик у окна. Не успел сделать глоток, как напротив плюхнулся здоровенный, как медведь, пожилой немец. Дружески подмигнул Максимову и сразу же приложился к кружке. Три четверти содержимого литровой кружки без усилий перекочевало в объемистый живот соседа.

На вид он был типичным «ости», не избавившимся от социалистической провинциальности и невольно комплексующим из-за этого перед своими западногерманскими собратьями. Только из-за пенсионного возраста не спешил меняться и врастать в капитализм, довольствуясь тем минимумом, что ему полагался от объединения Германий. На оставшийся век хватит, пусть молодежь перестраивается. Лицо немца лоснилось здоровьем сибарита, толстый слой подкожного жира гарантировал запас сил и оптимизма, несмотря на любые перехлесты политики и личной жизни. Он был из тех счастливцев, что по утрам от переизбытка жизненной энергии поют не только под душем, но и в туалете.

Максимов был уверен, что такого колоритного типа он не мог не заметить. Значит, не шел следом. Большее беспокойство вызывал молодой парень спортивного вида, расположившийся у стойки. Слишком типичный, слишком спортивный на вид, чтобы коротать вечер в прокуренной пивнушке. Парень сидел спиной к Максимову, ничем не выражая любопытства. Но в то же время надежно отсекал собой путь отхода.

После первой дозы немцу захотелось общения.

— Русский? — ломая язык, спросил немец по-русски.

— Да, — помедлив, ответил Максимов. — Что-то имеете против?

— Нет. Я любил русских. И еще больше люблю с тех пор, как вы ушли. Так бывает, не удивляйтесь. Когда разведешься с женой, с которой прожил не один десяток лет, вдруг начинаешь любить ее. Ничего не раздражает, она уже не пилит. И невольно вспоминаешь только хорошее. Самообман, конечно. Но это приятней, чем грызть себя, вы не находите?

Максимов насторожился. Внешний облик простака и любителя пива никак не вязался с такой способностью к образному мышлению и склонностью к парадоксам. И словарный запас у немца оказался подозрительно богатым.

Немец ущипнул за складки на боку проплывавшую мимо кельнершу.

— Два шнапса. Мне и моему другу, — распорядился он, подмигнув Максимову.

«Не нравится мне эта дружба народов», — подумал Максимов, отвернувшись к окну.

Его учили, что хорошее расположение подозрительно. Людям, в сущности, глубоко наплевать друг на друга, что является нормой. Малознакомые люди должны быть по отношению к тебе корректны и холодно вежливы, в рамках воспитания, конечно. Повышенный интерес и чрезмерные знаки внимания оказывают только при корыстном интересе: моральном, материальном или любом ином. Попытка разорвать дистанцию, обласкать вниманием и распахнуть душу, пусть даже по пьяному делу, должны восприниматься как скрытая атака. И никак иначе.

По столу стукнули два стаканчика. Заказы здесь выполнялись быстро, несмотря на толчею.

— Прозит? — Немец приподнял свой стаканчик. Максимов сконструировал форму вежливого отказа и приготовился выдать ее вслух, когда немец неожиданно сказал:

— Напрасно ждете. Он не придет. — У немца вдруг совершенно пропал акцент.

— Я никого не жду. — Максимову удалось скрыть удивление.

— Да? А мне показалось, что ждете. — Немец хитро прищурил свои медвежьи глазки. Он обвел рюмкой прокуренный зал. — Здесь многие ждут Леона Нуаре. Из окна не видно, но если пройдете вверх по улочке, то увидите две машины. В одной скучает парнишка из русского посольства. В другой сопят два борова из БНД. Наряд «крими» засел в квартире напротив двери Леона. Ребята из самых разных команд сейчас прочесывают бар пресс-центра и с десяток других кабаков, тревожат сон многочисленных шлюшек, в надежде найти Леона. Но я думаю, все напрасно. Интуиция, знаете ли…

Максимов краем глаза заметил, какой напряженной и чуткой стала спина парня у стойки. Нет, с такого расстояния он ничего слышать не мог, но, очевидно, какими-то сенсорами уловил, как резко подскочило напряжение за столом.

— У вас прекрасное самообладание, Максим, — произнес немец. Чокнулся о рюмку Максимова. — Прозит?

— Прозит! — Максимов резко опрокинул в себя жгучую жидкость. Выдохнул в кулак. Промокнул выступившие слезы. — Вы угадали, меня зовут Максим. Но никакого Леона я не знаю.

Немец в этот момент был занят тем, что посылал вдогонку за шнапсом оставшееся пиво, поэтому что-то невнятно промычал в кружку.

— Уф. — Он отставил пустую кружку. — Верю, не знаете. У вас были другие причины экстренно покинуть Гамбург. Сразу же после разговора с профессором Брандтом.

Максимов отметил, что кулаки у немца размером точно с пивные кружки и веса в нем полтора центнера. Несмотря на возраст, в хорошей физической форме и наверняка резкий, как медведь в атаке. Такого валить придется с использованием тяжелых подручных средств, вроде стула. А еще под боком выжидает молодой, явно разрядник по какому-то мордобойному виду спорта. Тоска!

— Вы не представились, — напомнил он немцу.

— Курт Энке.

Немец протянул лапу, Максимову пришлось пожать ее. Заодно оценил крепкость ладони. Как тиски, хоть кирпичи дроби.

— А вы меня не узнаете? Впрочем, вам тогда было лет десять… Дед ваш, Святослав Игоревич, меня бы узнал.

Максимов выдержал паузу. Настала его очередь проверить самообладание немца.

— Нет проблем!

Он достал мобильный, вызвал из памяти номер деда. Мысленно прикинул разницу во времени между Москвой и Берлином и заранее настроился на бурную реакцию деда. Прикрыл ладонью трубку, чтобы хоть немного отсечь гул пивной.

— Дед? Это я. Звоню из Берлина. — Он вспомнил, что первый вопрос в мобильной связи — «ты где?».

— Из какого бардака? — уточнил дед.

— Пивная. Черт ее знает, как называется. Слушай, дед, ты знал Курта Энке? Такой сухой пруссак, длинный, как жердь.

— Нет. Энке похож на Ельцина в дни «работы с документами». Рожа лоснится, и глазки блестят. — Изучая историю, дед выработал в себе стойкую антипатию к вождям и царям всех времен и народов. — Он рядом?

— Да.

Дед помолчал.

— Так, спроси, помнит ли он Панкрата.

Максимов обратился к Энке:

— Дед спрашивает, Панкрата не забыли?

Немец задумался, потом расплылся в широкой улыбке.

— Егеря из-под Малоярославца? Как его забудешь! — Он приложил палец к круглому шраму над левой бровью. — Дробь срикошетила. Чуть глаз мне не выбил, алкаш в ушанке.

Максимов вновь прижал к уху трубку.

— Дед? Малоярославец.

— Правильно. Мы там охотились в семьдесят втором. Передай ему трубку.

Максимов молча протянул телефон немцу.

— Здесь Энке! — солидно представился тот.

Слушал, что говорит ему дед, все шире расплываясь в улыбке. Вернул трубку Максимову

— Максим? Энке можно доверять. Это старый друг.

Дед надолго замолчал, не обращая внимания на валютный тариф связи. — Что еще сказать… Я никогда не сомневался в твоей способности совать голову туда, куда не лезет остальное. Но сегодня ты превзошел мои ожидания. Как только расхлебаешь эту кашу, звони в любое время.

Дед отключил связь.

Максимов спрятал телефон. Отодвинул свою кружку, к пиву едва успел притронуться. Всем видом показал, что готов слушать нового знакомого. Гарантий деда вполне хватило.

Энке поскреб жесткий седой бобрик, медвежьи глазки быстро обшарили задымленный зальчик.

— Вы прекрасно говорите по-русски, — начал за него Максимов.

— У меня было много друзей среди русских. С профессором Арсеньевым я познакомился во время его первой командировки, в сорок пятом. Потом поддерживали отношения через моего родственника — Пауля Энке. Он непосредственно работал с вашим дедом.

— Тот самый Энке? — спросил Максимов, не скрыв удивления.[38]

— Да. — На миг на добродушное лицо немца набежала тень.

Максимов заметил, что парень у стойки вздрогнул, прижал руку к уху. Потом развернулся на табурете и послал тревожный взгляд Курту Энке.

Тот кивнул, разрешая подойти.

Парень протиснулся сквозь плотный ряд тел и склонился к уху Энке.

Немец махнул рукой. Парень отступил назад и растворился в толпе.

Энке тяжело засопел, полез в карман куртки за сигаретами. Закурил, добавляя свою порцию дыма к серому облаку, прилипшему к потолку. Глаза плотно закрыл. Если бы не толстые пальцы, нервно барабанящие по столу, можно было решить, что он задремал, разморенный выпитым. Постепенно ритм ударов замедлился. Пальцы замерли, вдруг выпрямились, и широкая ладонь, шлепнув, плотно припечаталась к столешнице.

Энке открыл глаза, ощупал взглядом Максимова.

— Пойдем, есть работа, — тихо обронил он.

Он встал. Ростом и габаритами он, действительно, напоминал Ельцина. Лицо вмиг потяжелело, и на нем появилась непроницаемая маска. Только зло поблескивали медвежьи глазки.

Максимов выждал полагающиеся по конспирации минуты и вышел следом.

Успел заметить лишь контур медведеобразной фигуры, враскачку удаляющейся вверх по переулку, как рядом за тормозил «фольксваген» со светящейся эмблемой такси на крыше. Пассажирская дверь распахнулась. Максимов заглянул внутрь. За рулем сидел тот самый спортивного вида парень. Ждал, не убирая руки с рычага коробки скоростей.

Максимов нырнул с салон. Не стал бдительно озираться по сторонам, в сумраке все равно не узнаешь, откуда за тобой следят, тем более только в кино «хвост» сразу же врубает фары и трогается следом.

Как выяснилось в первые же секунды, лавры Шумахера не давали покоя молодому водителю. Он рванул с места, как за Гран-при «Формулы-1», и стал выписывать кренделя по полупустым улочкам, отчаянно визжа покрышками, вписываясь в очередной поворот.

— Шеф, ты часом машину с самолетом не спутал? — поинтересовался Максимов, что есть силы цепляясь за ремешок над дверцей.

Двадцатилетний берлинец никак не отреагировал. Очевидно, знание русского у немцев убывает с катастрофической скоростью пропорционально возрасту, решил Максимов.

«Фольксваген» влетел на горбатую улочку, обошел едва тащившийся фургончик и прямо перед его бампером круто свернул в подворотню. Машину подбросило на выбоине. Попавшую под колеса лужу разметало по стенам. Водитель ударил по тормозам. В свете фар «фольксвагена» белым загорелся задний номер машины и красные огоньки отражателей.

Молодой немец указал на стоявшую впереди машину.

— Энке, — коротко бросил он.

Максимов и сам уже догадался, чего от него хотят и кто его ждет. В три прыжка оказался у черного «мерседеса», нырнул в предупредительно открытую дверь. Машина тут же рванула с места. Темным двором проехала на параллельную улицу, свернула налево. Следовавший сзади «фольксваген» ушел вправо.

— Неплохо, — оценил слаженность работы Максимов. Сидевший рядом Энке промолчал. Он где-то успел сменить дешевую курточку и простецкую кепочку на черный плащ. Изменился не только внешний облик. Не осталось и следа от добродушного толстяка. На заднем сиденье уютного салона сидел медведь, до срока выползший из берлоги. Угрюмое выражение, застывшее на лице, не предвещало ничего хорошего тем, кто посмел потревожить его покой.

Одного намека хватило Максимову, чтобы понять, что Энке — бывший высокопоставленный функционер «Штази». Судя по тому, как сноровисто работают его люди, было ясно, что на пенсии Энке от безделья не страдает.

Машина, плавно покачиваясь, неслась в ту часть города, что долгое время называлась Западным Берлином. Мимо промелькнули остатки контрольно-пропускного пункта «Чек-пойнт Чарли».

Энке, глядя в затылок водителю, начал говорить:

— Здраво рассуждая, я должен был бы послать русского резидента куда подальше. Считаю, что имею на это моральное право. Особенно, если вспомнить, что они сделали с Хоннекером.[39] Но нужно кормить детишек, я же теперь работаю не за идею, а за деньги. — Он криво усмехнулся.

Максимов подумал, что Энке имеет в виду не родных сыновей и внуков, а наследников дела, которые так профессионально обрубили возможный «хвост».

— Предательство — омерзительно. И сколько ни поливай его дезодорантом высших политических соображений, дерьмо остается дерьмом. Признаюсь, мне будет приятно преподнести русскому резиденту свежеиспеченную кучку. И это был еще одни мотив, почему я согласился. — Немец придвинул к Максимову грузное тело. — Вы понимаете меня?

— С теоретической частью полностью согласен. Но о чем конкретно идет речь?

— Ах, да, вы же всего несколько часов в Берлине и еще не знаете наших новостей. — Немец добродушно улыбался, но глаза холодно поблескивали. — В русской резидентуре ЧП. Утром у Леона Нуаре была запланирована встреча с одним офицером резидентуры. Встреча сорвалась. Кто-то крепко приложил русского по затылку Пострадавшего доставили в больницу, откуда он исчез. Пропал и Нуаре. Русские в панике. Как и многие другие в этом городе. Вы еще не догадались, что могло связывать русского разведчика с французским журналистом?

— Понятия не имею, — ответил Максимов.

— Жаль, — вздохнул Энке. — Я надеялся, что вы в курсе. Дело в том, что, передавая мне установочные данные на своего засранца и этого Леона, резидент заодно дал ориентировку на вас. Москва считает, что вы вполне могли замаячить поблизости. Что, замечу, и произошло.

Он замолчал, дожидаясь реакции Максимова. Но тот решил отразить атаку фланговым ударом.

— Получается, вы пасли меня в Гамбурге по собственной инициативе, не так ли?

— Браво, мой друг! — Энке хрюкнул и затрясся всем тяжелым телом так, что сиденье под ним заходило ходуном. Оказалось, он так смеется. Неожиданно он оборвал смех. — Я же сказал, приходится зарабатывать на жизнь. А личная инициатива — основа капитализма, будь он неладен.

— Да? А я думал, что капитализм базируется на фундаменте корпоративных интересов.

— И правильно думали. — Энке вновь уставился тяжелым взглядом в затылок водителя. — Именно из интересов своей корпорации я пошел на риск и взял вас с собой.

Дальше ехали молча. Машина, свернув с проспекта, петляла по плохо освещенным улочкам. Водитель постепенно сбавлял скорость, пока не остановился в глухом тупике. Вокруг стояли обшарпанные домики, жалкие, как обнищавшие старики. Некогда престижные коттеджи пригорода, сменив жильцов, превратились в ночлежки Гаусарбайтеров. Единственный фонарь светился в сотне метров от остановившегося «мерседеса».

Энке достал из кармана рацию, пробормотал короткую команду. Затем поднял крышку подлокотника, разделявшего его и Максимова, достал маленький бинокль.

— Полюбуйтесь. Комментарии потом. — Он протянул бинокль Максимову.

Бинокль оказался ночного видения. Уличный фонарь в окулярах предстал зелено-фосфорным ярким шаром. Его свет мешал разглядеть детали местности.

Словно угадав мысли Максимова, фонарь вдруг погас, словно лопнул шар.

Сразу же четко проступили очертания домов и фосфорно-белый асфальт. По дороге медленно и беззвучно покатился микроавтобус. На его крыше появилась черная фигура, поднялась на ноги и нырнула через забор. За ней следом этот же трюк проделали еще три фигуры. Все происходило беззвучно и слаженно. Микроавтобус прибавил скорость и свернул в проулок. Максимов успел заметить, что еще одна черная фигура человека через заднюю дверь выпала из автобуса на асфальт и откатилась под высокий парапет чугунного частокола, окружавшего приземистый особняк.

Сколько ни вглядывался Максимов в его черные окна, никаких признаков жизни не заметил. И смерти — тоже. Все произошло без вспышек, взрывов и автоматных очередей.

В рации Энке прозвучало: «Орднунг».

Максимов опустил бинокль. Тут и без перевода было ясно — полный порядок.

— Прогуляемся пешком. — Энке взялся за ручку дверцы. — Да, возьми.

Он протянул черный комок ткани. Максимов растянул пальцами, получилась спецназовская вязаная маска. Безропотно натянул на голову.

…Колючая ткань залепила глаза. На секунду свет перед Странником померк, из темноты выплыло бледное лицо старика в чалме. Жгучие черные глаза смотрели из-под кустистых седых бровей. Старик поглаживал белую раздвоенную бородку высохшими узловатыми пальцами. Тонкие губы зашевелились, но Странник ничего не успел расслышать. Старик пропал, словно кто-то выключил свет, падавший ему на лицо…

Максимов потряс головой, отгоняя видение. Поправил маску. И вышел из машины.

После благородных ароматов салона «мерседеса» в нос сразу же резко ударили запахи трущоб. Где-то поблизости играла восточная музыка. Но окна домов по-прежнему были непроницаемо черными. Местные жители после наступления темноты забились в густонаселенные норы.

Максимову все это вдруг напомнило кишлак, обреченно готовый к штурму.

Только все дело в том, что он уже произошел. Беззвучный и смертельный, как атака змеи.

Калитка оказалась открытой.

Первое, что увидели Энке и Максимов, был огромный доберман, неподвижно лежащий поперек дорожки. Из-под его тела на бетон успела набежать лужица крови.

Энке, чертыхнувшись, перешагнул через мертвого пса, пошел к дому. Максимов шел следом, спиной чувствуя чей-то внимательный взгляд.

При их приближении из темноты у крыльца вынырнула черная фигура.

Энке подошел вплотную к человеку. Произошел быстрый разговор по-немецки. Максимов ждал, запретив себе шевелиться: нервы у взявших дом штурмом были на взводе. И оружие тоже.

Наконец Энке сделал знак следовать за ним, в дом.

В прихожей ничком лежал труп. Первая жертва среди людей. Проходя по коридору первого этажа, Максимов насчитал еще пять трупов.

В гостиной беззвучно работал телевизор, сиреневый свет экрана, дрожа, заливал комнату. В этом неверном свете Максимов едва смог разглядеть тела. Не меньше восьми. Одна черная фигура встала с колен и замерла. В руке отчетливо был виден короткоствольный автомат с толстой трубкой глушителя. В гостиной стоял тошнотворный запах свежепролитой крови и выпотрошенных внутренностей.

Максимов обратил внимание, что Энке свободно ориентируется в доме без провожатого. Так, будто жил здесь или детально изучил план дома.

За поворотом тускло светилась полоска света на полу В ней мелькнули две тени — кто-то широко расставил ноги. загородив собой проход. Максимов мысленно поблагодарил Энке за дальновидность: маску дал, а оружие — нет. В темноте, в незнакомой обстановке, где еще смердило войной, он сейчас бы рефлекторно вскинул пистолет. Поди узнай, как среагировал бы на это тот, кто стоял у двери.

Энке бросил отрывистую команду, и дверь распахнулась, открыв спуск в подвал. Внизу крутой лестницы скрючился еще один труп. В свете тусклой лампочки Максимову удалось разглядеть черты заляпанного кровью лица. Несомненно, араб. Молодой, лет двадцать, не больше.

Посреди узкого коридорчика стоял человек в черном комбинезоне с такой же маской, как у Максимова, на голове. Сбоку на него лился яркий свет. На скрещенных руках он держал девятимиллиметровый «Узи» с глушителем.

Человек шагнул вправо и исчез.

Энке первым шагнул следом за ним в маленькую комнатку. И замер на пороге. Тяжело, натужено засопел.

Комнатка была не больше полутора десятков квадратных метров. В ней едва уместились хирургическое кресло, столик на колесиках и два табурета. И три трупа. Два араба развалились в углах комнаты. Лицо одного напрочь размозжило пулей. Из красного дрожащего месива торчали белые зубы. Второй свесил голову на залитую кровью грудь. Правую руку перебило пулей. Часть ее, ниже локтя, валялась рядом. Мертвые пальцы все еще сжимали пистолет.

Третьим был белый мужчина в странной короткой сорочке больничного вида бледно-зеленого цвета. Его намертво прикрутили к стальным поручням кресла. Свет мощного софита бил ему прямо в лицо. Правая половина лица была багрового цвета, левая мертвенно-бледная. На этой пергаментной коже странно, как чернильное пятно, смотрелся синяк под левым глазом. По голым ногам мужчины катились желтые струйки, собираясь в лужицу на бетонном полу.

Максимов заглянул ему через плечо.

«Н-да, ни фига себе порядок! Опоздали, союзники», — подумал он.

Человек в черном комбинезоне встал за креслом, освобождая пространство для грузного тела Энке. В ответ на немой вопрос шефа показал большой палец, направленный вниз — мужчина в кресле был мертв.

На губах еще шевелился плотный ком пены. Но никаких ран на теле не было.

Энке, давя ботинками гильзы, рассыпанные по полу, прошел к столику. Наклонился над хирургическими инструментами. Перебрал стекляшки пустых ампул, по очереди поднося к носу. Ноздри при этом хищно раздувались, втягивая внутрь запах.

— Бестолочи! «Химический допрос» после черепно-мозговой травмы. Какой коновал их учил? — по-русски проворчал Энке, косясь на подошедшего ближе Максимова.

— Кто это? — спросил Максимов.

— Уже никто. Просто кусок дерьма.

Энке шлепнул ампулу об пол.

Обратился к автоматчику на немецком. Тот в ответ только время от времени кивал и выплевывал сквозь прорезь в маске: «Яволь».

Максимов решил осмотреться получше. Его не покидало ощущение скрытой угрозы, разлитой в воздухе. Возможно, так действовал запах пороховой гари, все еще витавший в пыточной камере.

Голые кирпичные стены, поклеванные пулями. Ворох старого тряпья у двери. Пустая картонная коробка из-под аппаратуры с фирменным лейблом «Сони». Раздавленная банка, служившая пепельницей. Чего-то не хватало.

«А это лишнее», — отметил Максимов.

На боковой стене, полузакрытый от взгляда плечом Энке, висел плакат под стеклом. Аятолла Хомейни смотрел на этот жуткий мир жгучими черными глазами пророка. Сухие узловатые пальцы оглаживали седую бородку.

…Странник не мог оторвать взгляда от бледного лица старика. Казалось, что старик прячет в седой бороде хитрую улыбку, ожидая, когда Странник сам догадается, что ему хочет сказать шейх. Сухие пальцы путались в тонких седых волосках. В черных углях глаз вдруг ожил огонь. Губы шейха дрогнули и приоткрылись. В ту секунду, когда слова уже были готовы сорваться с них, чтобы стать судьбой, Странник понял все…

Максимов локтем ударил Энке в бок, выталкивая из сектора обстрела. Качнулся в сторону автоматчика, вырвал у него из открытой кобуры пистолет, вскинул руку и послал две пули в голову Хомейни.

Стекло обрушилось вниз, обнажив черный зев потайного окна. Из него раздался отчаянный вой раненого зверя и грохот валящихся на пол металлических трубок.

У парня в черном комбинезоне оказалась не только великолепная реакция, но и хорошее соображение. Моментально сориентировался. Вместо того, чтобы инстинктивно разрезать Максимова пополам очередью, развернул ствол и послал десяток пуль в черный зев окошка.

Автомат только чавкал затвором, глушитель надежно подавлял звук выстрелов, поэтому всем было слышно, как завизжал кто-то за стенкой. Потом крик захлебнулся, и что-то тяжело рухнуло на пол.

В коридорчике послышался топот бегущих ног, но Энке остановил бегущих резким окриком. Кивком головы указал автоматчику на потайное отверстие в стене.

Тот пружинистым прыжком перемахнул через столик, осторожно сбоку приблизился к черному прямоугольнику, достал из бокового кармана зеркальце на гнутой металлической ручке. Сначала сунул в темноту ствол автомата, потом ввел зеркальце. Из-под ствола автомата вырвался красный лучик лазерного прицела. Как раскаленной иглой, стал колоть во все уголки темного пространства за стеной.

Клацнул затвор, автомат чуть дрогнул. Пуля шлепком вошла во что-то мягкое. Ни стона, ни вскрика. Мертвая тишина.

Парень оглянулся.

— Орднунг! — прошептали губы в прорези маски.

Энке, застывший, как медведь работы Церетели, ожил. Пнул ногой столик. По бетону звонко зацокали скальпели и никелированные крючки.

Пробормотав какое-то немецкое ругательство, он моментально взял себя в руки. Кисло усмехнулся.

— Старею! Я должен был сообразить, что здесь не хватает видеокамеры. Мои черти тоже хороши, впопыхах не заметили, что комната уже, чем должна быть, а кладка стены свежая. — Оценивающе окинул Максимова взглядом. — А ты молодец. Пойдем, здесь нам больше делать нечего.

Он развернулся и, грузно покачиваясь, вышел в коридор.

Максимов вытер пистолет о рукав, стирая отпечатки. Бросил его на столик. Встряхнул кистями, сбрасывая напряжение.

Парень в черном камуфляже следил за ним, баюкая в руках автомат. Поблескивали глаза в узких прорезях маски.

Максимов, помедлив, резко вскинул ладонь к виску и отдернул вниз, отдав честь. Парень выпрямил спину и кивнул в ответ.

«Учись, молодой!» — Максимов улыбнулся и вышел из комнаты.

В коридоре второй человек в комбинезоне сосредоточенно пинал стену, вышибая потайную дверь. Гулкие удары катились по узкому коридорчику вверх и эхом отдавались в мертвой тишине дома.

Энке стоял рядом, глубоко засунув руки в карманы плаща. Когда дверь с треском рухнула, он, оттолкнув боевика, заглянул в комнатку.

Вытащил из кармана пачку фотографий. Перебрал одну за одной, поглядывая на труп в комнатке. Обреченно махнул рукой и стал подниматься вверх по лестнице.