Тот, кто не спит

3

Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.

Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.

Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела. Других двуногих бескрылых поблизости нет.

Он откинул полотнище и стал медленно спускаться на землю. Какой Тарзан, смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла, а новой — не оказалось.

Утро росистое, ночь все слезы выплакала. Босиком по траве, и ноги чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро…

Он прикрепил кобуру к ремню, вложил пистолет. Балласт, гарантирует остойчивость и безопасность, и рюкзак, наконец, полегчал, скоро вверх тянуть станет.

Он оглянулся на лесополосу, на темный след пролитой росы. И собак не требуется.

Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как условие совершенствования землепользования Древнего Египта.

Роса сохла быстро, и к следующей поперечине посадки исчезла. Деревья разрежены кустарником, обильно, пенно нахлынувшим в проход стопудовых урожаев. Тихие, спокойные кустики. Пичужки по-примолкли, зной. Воздух у горизонта дрожал, сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в этом клее. Если дойдет. Ведь далече. А до прохлады под сенью дерев и кустов метров триста. Дистанция эффективной стрельбы из автомата АКМ.

Петров упал на траву — плавно, удобно, освободился от рюкзака и, устроив его на предплечье, пополз. Со стороны посмотреть — дурак дураком. При условии, что никто со стороны не смотрит. Если смотрит — не дурак, а предусмотрительный, осторожный человек. Но если никто не смотрит, то тоже ведь не дурак. Имеет право передвигаться любым доступным способом.

Впрочем, словесная эквилибристика ни к чему: со стороны его видно быть не должно. Разве сверху.

Он глянул в белесое небо. Птица. Треугольный вырез хвоста. Ястреб, коршун? Забыл. Высматривает слепыша, мышь полевую, мало ли добыче на тысячах гектаров?

Петров приложил ухо к земле.

Если держать его так долго-долго, оно пустит корни и примется. Спасает только гильотинная ампутация, но ее осудил Господь наш, Матфей, двадцать шестая глава, стих пятьдесят второй.

Он переместился в сторону, опять прислушался. Будет.

Петров встал, побрел к застывшему терновнику. Колючий, цепкий, не разгуляешься. Совершенно неприспособленное для засад место. Зря ползал, пачкал и мял еще вчера браво сидевшую форму.

А, может, и не зря.

Он успел пройти четверть часа новой пустошью, когда позади, из покоренной посадки, но в километре от прохода показались конные. Двое. Странно. На слух три лошади, по меньшей мере. Одна для него? Заботливость умиляла до слез.

Он бежал назад, в кустарник, стараясь не споткнуться о вспучившую вдруг кочками землю.

Лошадь под первым всадником поскакала резвее, второй, напротив, поотстал, дожидаясь третьего, видно, старшего, лишь сейчас выехавшего в поле.

Понадеялся на заботу и ласку. Жди, сейчас приласкают.

Всадник все ближе. Дурашка, думает — страшный.

— Стой! Стой, говорю! — и застрочил из автомата, стараясь отрезать Петрова от посадки.

Не зря автоматическое оружие разминулось с кавалерией. Стрелять на скаку из автомата, да из какого автомата! Нет, поспешил с выводами: строчка второй очереди пролегла совсем рядом.

Петров остановился, выхватил пистолет. В случаях неясных и запутанных следует полагаться на классовое чутье. Конный пешему не товарищ. Все мы немножечко лошади, каждый из нас по-своему… — третья очередь явно шла поперек Петрова, и, обрывая ее, он выстрелил.

Смолк автомат, и лошадь, проскакав совсем немного, остановилась, увязнув в густом полуденном зное.

Оставшиеся всадники направили коней в поле, прочь, аллюр три креста, галоп. Трусоваты оказались. Или этот — их ударная сила, а они начальники, командир да комиссар?

Петров высвободил ногу убитого из стремени, и тот сполз наземь.

Штатская, гражданская одежда вневременного покроя, брюки да рубашка, изрядно поношенные. В карманах — кисет с самосадом да сложенный в несколько раз обрывок газеты. Бумага старая, а спичек нет.

Он прошел по следу коня — мерина, если для протокола. Налетят в чистом поле — кто? откуда? — поди, догадайся.

Ствол автомата горячий. Ни следа ржавчины. Не новый, но вполне добротный пистолет-пулемет Шпагина. Диск опустошен наполовину, его, петрова, пуля так и не вылетела. Ремень брезентовый, потертый.

Он направил ствол в небо и выпустил длинную очередь. Конь и ухом не повел.

Улица курковая, улица штыковая, и пороховая и патронная…

Он шел, закидывая в посадку части автомата. Неполная разборка, курс молодого бойца.

Шорник, что сбрую ладил — последователь Собакевича. Грубо, но сносу нет.

— Ну, Сивка, гуляй, — он шлепнул мерина по боку. Тот охотно зарысил вслед далеким всадникам.

И пешком дойти можно. Сапоги казенные, больше стоптал больше усердия выказал. Верой и усердием все превозмочь удается.

Всадники исчезли в жарком мареве, не доскакав до горизонта. Овраг. Олений лог, как значится на старых, дореволюционных картах. Если правее забрать — попадешь в деревню Староскотинное, где гувернанткой при барских детях служила впоследствии известная романистка. Сестричка Бронте? Нет, те, бедняжки, не бывали в России.

Деревня открылась вдруг: миновал редкий кустарник и вот она, вся туточки.

Повыше, на юру — господская усадьба, а пониже — крестьянские избы.

Жарко, должно быть, пылали.

Он ходил среди черных плешин, отдельные былинки не могли затянуть их, мало времени прошло. Сорок девять лет — ничто на геологических часах.

Даже раскатанные бревна сгорели дотла, не оставив и щепы, головешки. Брось спичечный коробок в мартен — примерно, похоже.

Петров дошел до каменного дома.

Когда-то двухэтажный, свысока глядевший на подлые избы, он и получил больше — хотя куда уж больше. Стены — толстые, сложенные на века, уцелели едва выше колена, остальное смело, будто городошная бита угодила в «бабку в окошке».

Он прошел в сторону рассыпанных осколков дома. Копоть горелого дерева на остатках штукатурки, прилепившейся к красным звонким кирпичам; часть лестничного пролета, странно лежавшая в ста шагах, уже на склоне юра, ступени покрыты небесно-голубой лазурью — это расплавленные медные прутья пропитали мрамор ступеней, а дожди превратили короткий блеск медного золота в ровную, приятную глазу ярь.

Эпицентр взрыва — к северу. Петров сверился с часами. Четырнадцать сорок. И шестьсот микрорентген в час. Суммарная доза — двадцать две сотых биологического эквивалента рентгена. Сущая безделица.

Он вытащил аптечку, достал пенал с большими желтыми таблетками. За маму, за папу.

Угол дома отбрасывал тень — густую, почти черную. Место наибольшего сопротивления, стены здесь сохранились в рост. Невзрачное, но удобное для привала место.

Скромный обед, шесть перемен. Карта вин: каберне, виноградник Ваду-луй-Ваде, урожай семьдесят восьмого года, кагор Чумай восемьдесят четвертого.

Низкий рокот с запада, со стороны пройденного пути. Два вертолета, зеленые, краснозвездные, кружили в небе, вынюхивая след. Обещанная войсковая часть. Правда, в штабе округа о ней никто не знает.

Ищите, голуби, ищите.

Он укутался камуфляжным полотнищем, лег у стены. Послеобеденный отдых как причина сокращения сферы влияния Испании на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков.

То Испания, а то — Россия.

Вертолет шел совсем уже низко, черная пыль заклубилась над старым пепелищем, и летчик поспешил набрать высоту.

Молодец.

Петров прикрыл лицо краем полотнища.

Как хотите, а соснуть полчасика — первое дело. И для пищеварения польза неоценимая.

Он дремал под шум винтокрылых ищеек, они превращались в зеленых мух, сдуру залетевших в комнату и отчаянно кидавшихся в стороны, надеясь обрести былое небо, ветер и навозную кучу. Липучки на вас нет — широкой желто-коричневой ленты, цепляемой на шнур лампочки. Сядет на нее муха и приклеится всеми лапками, сколько бы их не было — четыре по Аристотелю, шесть по школьному учебнику, или восемь-десять-двенадцать, как докладывают любопытные натуралисты из разных уголков нашей великой и необъятной Родины.

Пробуждение сопровождалось воробьиной дракой из-за кусочка бутерброда, расточительно оставленного на салфетке. Пока двое наскакивали друг на друга, появился, как обычно бывает, третий, ухватил в клюв спорный кусочек и полетел, стараясь удерживать равновесие, а драчуны, объединенные жаждой справедливости, поспешили за ним.

Вертолеты стрекотали у горизонта, далеко. И не надоест?

Он причесался, прихорашиваясь, салфеткой прошелся по сапогам. Нет, адъютант его превосходительства не получится, слишком много пыли, неглаженности, щетины на щеках. Поле не штаб, не способствует блеску. Обошли с победой мы полсвета, если нужно, повторим, солдаты, в путь, в путь, в путь…

Он спустился с возвышенности, порой потревоженные камешки скатывались по склону, но, встретив неровность, стебелек травы или другой камешек, останавливались. Какая малость нужна, чтобы удержаться…

Староскотинное осталось позади.

Два часа буераков — и вот впереди новая посадка. Зеленая. Невысокая. Молодая.

Он подошел поближе. Лет двадцать дубкам, не больше. Деревья посажены ровно, рядами, в середине — широкий проход, утоптанный копытами. Лепешки конского навоза — старая, двухдневная. Питаются кони скудно. А с той стороны что?

Поле, просторное, ухоженное. Порубленный осот жух на солнце, а цепочка полеводов, расставленная через рядок, шла навстречу, пропалывая кормовую свеклу, бурак. Тяпки, тяжелые, треугольные, поврозь взлетали и падали вниз, подрубая сорняки и рыхля землю. Аккуратно работают, не спехом, а женщина на краю, в красной косынке, успевает и свой рядок полоть, и замечание сделать. Звеньевая, похоже. Три человека из семерки мужчины. В диковинку у нас.

Он вышел на идущую вдоль поля дорожку — неширокую, с глубокими узкими следами подвод.

— Здравствуйте!

Тяпки железными головами уткнулись в землю, спины распрямились.

— Не признаю вас что-то, — звеньевая уголком платка промокнула лоб. Остальные переводили взгляды — с него на звеньевую, со звеньевой на него. Запарились здорово. Одежда — то же «наследство империи» — галифе да гимнастерки, на женщинах — форменные юбки, но все старое, застиранное до седины. И обувь — лапти. Оно и лучше, ноги дышат, но — непривычно.

— Не признаю, — повторила звеньевая.

— Мы с вами и незнакомы, я впервые в этих местах. В Курносовку иду, да, боюсь, с пути сбился. Куда прибрел, не подскажите?

Лицо звеньевой, миг назад усталое и смущенное, закаменело.

— Какую Курносовку? Не знаем никакой Курносовки. Идёте и идите себе, не мешайте трудиться, — говор вязкий, с двойными ударениями в длинных словах. Она склонилась больше прежнего, лезвие срезало бок бурака, и, не дойдя рядок, звеньевая перешла на новый, а за ней и все звено.

— То не бригадир ваш? — Петров указал на всадника, показавшегося на краю поля.

Звеньевая обернулась, закричала с облегчением:

— Степан Матвеевич, сюда, сюда, кормилец!

Но всадник — будто и не слышал.

Тяпки вновь заклевали, люди быстренько-быстренько двинулись вглубь поля.

— Чудаки! — Петров пошел по прополотому рядку. Не так чисто и пололи, на троечку, не больше, даром, что бригадир конный и при нагане. Насчет нагана — это интуиция. Далеко.

Петров остановился, повернулся. Метров двести прошел, а бригадир проскакал всю версту. Преимущество коня перед офицером в закрытых позициях любил доказывать предок, даже в учебники внес сию мудрую шахматную мысль.

Бригадира окружили, звеньевая жестикулировала, а тот, потрясая револьвером (наган, наган!) убеждал ее так и растак.

Убедил.

Всем звеном, женщина в красной косынке впереди, они потрусили к Петрову.

— Стой! Стой, вражина!

Выстрелом поверх голов бригадир поддержал атакующих. Бегущие приободрились и, подняв тяпки, подступили к Петрову.

— Ложись на землю, вниз лицом, — скомандовала звеньевая.

— Вы что, перегрелись, — дыхание у всех короткое, запаленное. А бежали — пустяк.

— Ложись! — и, замахнувшись тяпкой, она шагнула к нему.

— Глупая баба! — он легко вырвал тяпку из рук женщины, но тут, загалдев, на него насели остальные. Даже грустно. Шел человек, гулял, и на тебе! Гуртом налетели, сельскохозяйственным инвентарем машут до свиста, а угоди, например, в голову: Но хлипкий народ, жидкий, откуда и злость. Ничего ведь плохого сделать не хотел, разве поучить, чтобы вдругорядь вежливее были, а они от любого удара с ног — брык! — и лежат, уткнувшись в землю. Последняя баба, не сводя с него выпученных глаз, пыталась поднять выбитую тяпку.

— Полно, полно, — он легонечко вытянул ее вдоль спины, а та, как бумажный солдатик, завалилась на бок и затихла.

Он наклонился. Зажмурясь, та закрыла лицо локтем.

Ясненько.

Он осмотрел тяпку. Ручка гладкая, отполированная мозолями, а железо — грубой, неряшливой ковки.

Всадник скрылся в посадке, топот быстро затих за зеленой стеной. Хорош. Люди, как порубленный, землю устилают, а бригадир, нет, кормилец (sic!) деру. Куда?

Мужичок, упавший неловко, тихонько зашевелился, меняя позу. Невмоготу, раз на такой риск идет.

Петров деликатно отвернулся. Синдром опоссума. Полеводческое звено опоссумов. Опоссумизация поведения как реакция адекватного ответа на внешние раздражители в сельской местности северо-восточного нечерноземья. УДК 615.5.006–666. Берете тему, коллега? Ученый совет через две недели, готовьтесь к утверждению и включению в план.

Люди лежали смирно, не решаясь очнуться от глубокого беспамятства. Кого, интересно, боятся больше? Друг друга?

— Столбняка не подхватите, — Петров бросил тяпку и пошел, не оглядываясь, по полю. Гектаров сорок полюшко.

Второе поле — под паром. Пахота неглубокая. Примечай, примечай. И навозца — кот накакал.

Зато посадки — регулярные, здоровые, сухостой вырублен, сучьев, валежника нет и в помине, подчищено. Аккуратные квадратики километр на километр. Рожь, ячмень, даже гречиха мечта горожан. Дважды Петров видел поодаль маленькие, по пять-семь человек, группки, работавшие бесконечную полевую работу, при его появлении на миг расправлявшиеся, а потом еще усерднее возобновлявшие труд. Пусть стараются.

Полевая дорожка, серая, растрескавшаяся земля, прямая, прочерченная по линейке, с крохотными царскими уклонениями, постепенно становилась шире, заезженнее.

Из посадок порой долетало конское ржание, топот. Почетный невидимый эскорт. Уланы с конскими хвостами, драгуны…

Поля кончились, дорога привела в светлую березовую рощу, совсем крохотный вертоград.

Деревья расступились. Вот и она — затерянная деревенька Гайдаровка. Мало ли их, заброшенных, «неперспективных» разваливающихся, рассыпано по России?

Но эта — особенная.

Вечерело. Роща стояла выше деревни, и та была — на ладони. Три барака, составленные «покоем», крохотная пекарня, кузница, дальше — конюшня, конторское здание, сараи…

Карта не соврала — сделанная по спутниковым снимкам в одной внезапно дружественной стране. А на отечественных… Два соседних района уродливо разбухли, растянулись и покрыли собой третий, маленький и забытый в череде укрупнений, разукрупнений и переименований волостей, уездов и губерний. Нет здесь ничего. Нету-ти. Очень черная дыра.

Жизнь не кипит. Малолюдно, пусто, лишь от колодца к бараку сновал человечек, носил ведро за ведром, выпаивая унылое строение. Пятое ведро, шестое… Дневальный, надо понимать. А остальные — в поле?

Стук молотка, зуд пилы доносился с тока. Готовятся к страде, ремонтируются.

Наособицу, починком — беленая хата. Большая, высокая, а окна — что в трамвае, одно к одному лепятся.

Опушкой Петров шел по роще, подбираясь ближе. Сбоку от входа вывеска. «Школа номер один». Угадал, помнит сердце первую любовь.

Частый легкий топот — и с крыльца сбежал мальчишка:

— Рапортует дежурный по школе номер… — но осекся, глаза забегали неуверенно. Короткие штанишки на косой, через левое плечо, лямке, и серо-зеленая майка крайней степени обветшания. Цыпки на руках матерые, почтенные, а подошвы — в огонь и в воду!

— Не признаешь? — Петров потер щеку. Непременно следует побриться.

— Нет, — честно ответил мальчишка. — Вы пароль назовите.

— На горшке сидит король, — Петров встал у колодца, стянул гимнастерку, майку. — Сперва воды полей. Мальчишка заворожено смотрел на мыло, крохотный овальный брусочек «Туриста».

— Лей, не жмись!

— Вы настоящий пароль назовите!

— Погоди, не все сразу, — новый «Жилет» лихо расправлялся с двухдневной щетиной. Вжик, вжик, уноси готовенького…

— Вы инспектор, дяденька? Из Большой Дирекции? — прописные буквы сами обозначились, сумел сказать малец.

— Нет, не инспектор, — Петров встряхнул станок, помахал в воздухе. Нечего сырость в рюкзаке разводить. — И паролей я не знаю. Зачем мне пароли?

— Их только шпионы не знают. Вы засланный, да? — мальчик побледнел, а и без того румяным не был. Метр с кепкой, ребра просвечивают, глаза щурятся близоруко.

— Тебе сколько лет?

— Десять, а что?

— Очки почему не носишь?

— Вы точно шпион, дяденька! Под нашего ряженый, а сам засланный, — мальчишку колотило от волнения. Решился на Поступок — опять же с большой буквы. — Какие ж очки, когда война кругом!

— Пацан, эта школа для нормальных или как?

— Трудовая школа, самая лучшая, — обиделся вдруг мальчик. — Если вы сейчас же пароль не назовете, я Ниниванне докажу!

Станок высох, можно прятать. А мыло смылилось напрочь, жесткая вода, прожорливая.

— Доказывай, коли доказчик. Где она, Ниниванна?

— На школьном участке, где же ей быть? Так я побежал… — угрожающе протянул мальчик, надеясь, что вот-вот передумает этот дяденька, скажется инспектором и похвалит за зоркость и бдительность.

— Ты в каком классе учишься?

Вопрос снял последние сомнения, и он побежал, сначала прытко, семеня ногами-спичками, а потом, ухватясь за бок, перешел на шаг, и полупехом-полубегом скрылся в роще.

Петров поднялся по ступенькам. Мокрый блестящий коридор, с ведра свисала тряпка, полы мыл пацан. Дальше — бак с краником, а рядом мятая алюминиевая кружка. Полуприкрытая дверь вела в класс — три ряда эрисмановских парт, черная крашеная доска, глобус, несколько таблиц.

Он вчитался. Примеры на сложение, правописание жи-ши и круговорот воды в природе.

Единственная чернильница гордо украшала учительский стол. Ручка конторская, с пером «звездочка». Он обмакнул ее. Чернила старые, тягучие. Как насчет классного журнала? Не найти. И парты пустые, ни учебников, ни тетрадей. Лето, каникулы…

Он вернулся в коридор. Наверху, в потолке — открытый люк, ход на чердак, а лестницы нет. Не вводить сорванцов во искушение, в его школе было то же. Метра три высота, не кузнечик прыгать.

Припасенная «кошка» зацепилась прочно, и Петров, подтягиваясь на руках, полез вверх по узловатому шнуру. Человек-паук, смертелен для мух.

Да, чердачок — что глупая голова. Пустой-пустой. В его школе чердак был забит — старые тетрадки для контрольных работ, учительские планы, отмененные учебники, стенные газеты, колченогие стулья, творчество юных техников — и не перечислить. А здесь — одна пыль. Нет даже птичьего помета, а окошечко на крышу открыто.

Он устроился на балке. Не обсыпать потолок ненароком.

Высокий писклявый голос доносился снаружи.

— Одет инспектором, сразу и не отличишь, умывается с мылом!

Петров начал привыкать к местному говору.

Из рощи в окружении двух десятков разновеликих детишек, шагала сухонькая старушка. Учительница?

— Ты его хорошо рассмотрел, Витя? — она спрашивала спокойно, неторопливо, как и шла — классная дама, выгуливающая младых институток.

— Вот словно вас, Ниниванна! Выхожу из школы, а он стоит, высматривает и карту рисует (соврал, малец!), меня увидел — с расспросами подкатываться стал, под простачка подделывается, сколько, мол, лет, не хочу ли сахару (ай, вруша!).

— Наверное, это и не шпион вовсе! — перебила Витю девочка, видно — первая ученица — тон больно уверенный, непререкаемый. — Ты ведь известный обманщик!

— Брехло он, — поддакнул подлиза.

— Как же, не шпион! Скажите ей, Ниниванна! Пароля не знает — раз, борода растет — два, и спрашивал, в каком классе я учусь — три! Не шпион…

— Борода и у наших людей бывает, вон, у Толькиного отца, — не сдавалась отличница.

— Не спорьте, — уняла страсти учительница. — Витя поступил правильно, каждый должен брать с него пример. А сейчас ступайте в класс.

Заскрипели половицы, захлопали крышки парт.

— Тишина! — приказала старушка. Дисциплина — римская, муравей проползет — услышишь. Петров застыл на балке. Замри умри — воскресни.

— Витя, Семен, и ты, Валентин! Отнесете записку в правление, вахтенному. Старшим назначаю Валентина. Ясно?

— Ясно, Ниниванна! — и три пары босых ног прошлепали по невысохшему коридору.

— Короткая перемена, — объявила учительница, и словно включили звук:

— Васильчиковым разрешили силки ставить неделю, повезло Сеньке… Приходи вечером, в шашечки поиграем… Не завидуй, из рогатки настрелять можно — будь-будь! — Неправда! Я лопухи не трогал! Это Венькина сестра их выкопала, даром дура. Я и заявить могу!.. Глупый! От детей на детей заявления не принимают, только выпорют обоих, и все… Не, хитренькая! За мелок перышко давай!.. Зачем Маньке лопухи копать? Ихняя мамка юрода родила, два куля муки получат, счастливые!.. Значит, надерешь у Звездочки из хвоста волос и принесешь. я лесу сплету, рыбалка пойдет мировая!.. Юрода-то держат еще?…Не-а, сразу в больницу взяли, а оттуда в Москву. Там их в человеков растят… Вечером шли они с дальнего поля, темь непроглядная, все раньше ушли, а они за старое полнормы отрабатывали и припозднились. Обещал кормилец встретить, да передумал, станет он ночами блукать. идут, значит, и вдруг у Черной Аллеи слышат — догоняют их. Поперва обрадовались, окликнули, кто, мол, — гул в классе затих, заслушались, — а в ответ плач, жалкий-жалкий. Хотели было подойти, да Дуняша Моталина догадалась спичку запалить. Глянь, а из кустов глаза загорелись, красные, огромные! Поняли бабы — Навьин сын их подманивает, бросились бежать, а он… — закашлялся кто-то и смолк от тумака, — подбежит ближе, и опять плакать. Бабы друг дружки держатся, он и не может какую схватить. На счастье, разъезд навстречу попался, стрелять начали, отогнали…

Вернулась учительница:

— Вечерней линейки не будет. День окончен, дети, ступайте. Завтра нам доверена уборка главного убежища, утром по дороге каждый нарвет веник.

— Активу задержаться, Ниниванна? — первая ученица ластилась кошечкой.

— Нет, и ты, Таня, ступай, ступай…

Школа опустела незаметно, расходились чинно, не по детски сдержанно.

Петров лежал, положив под голову рюкзак. Избегайте прилива крови к мозгам — и кошмары минуют вас стороной. Также вредно наедаться на ночь. И во всякое другое время суток. Главное — хорошенько расслабиться, дать покоя каждому мускулу, связке, косточке, и миг отдыха обернется вечностью, а вечные муки — мигом. Особенно в удобной кровати.

Тяжесть шага чувствовалась и на чердаке.

Грузнехонек новый визитер, не пацанва.

— Что, Нина Ивановна, звали?

Вторая часть радиопьесы. Лежи, внимай. Передача по заявкам одинокого радиослушателя.

— Садитесь, сержант. Вынуждена побеспокоить. Мой мальчик утверждает, что встретил какого-то незнакомца.

— Я уже допросил его, мальчишку, то есть. О возможном проникновении нас предупредили еще ночью. На западной окраине нашли парашют (ну, этот почище мальца заливает), а днем с парашютистом бригада Зайцевой столкнулась (а, бригада. Думал, звено. Какая разница).

— Его остановили?

— Какое, он через них, как нож сквозь воду прошел. С одного удара калечил, обученный, гад.

Потянуло махорочным дымком. Кто курил, оба?

— Повезло, выходит, Вите.

— Повезло, — согласился сержант. — Сейчас усиленные посты выставим, а с утра прочешем округу, каждый листик поднимем, перевернем да на свет посмотрим. Нас, кадровых, мало, а ополченцы ночью трусят. Ждем подкрепления.

— Собак по следу пускали?

— Нельзя. Он дрянь специальную применяет. Собаки бесятся, проводников грызут насмерть, не оттащишь (вот тут ты правду сказал, сержант).

— Будете здесь что-нибудь осматривать? — казалось, учительница спрашивала заданный урок.

— Думаю, незачем. Силы распылять, он того и ждет. Искать нужно массово, организованно. Конечно, он тут был — вода у колодца на земле мыльная, и описание мальчишки совпадает с имеющимся. Возьмем.

Снова задрожала балка.

— Я пойду. Заявление ваше мы приобщили, мальчонку поощрят премпайком.

— Не это главное, — сухо ответила учительница, но сержант успел покинуть класс.

Полчаса спустя и учительница задвигала стулом, потом звякнул замок в петлях.

Опустел рассадник знаний, можно встать, потянуться, спуститься вниз. Время вечернее, солнце на закате. Усталые поселяне вернулись с трудов и вкушают плоды нив и пажитей своих. Самое время подкрепиться. Окошки хоть и не широкие, да уж не застрянет.