Точка

Глава 7

Новую социальную карточку Искин получил без задержек. Выстоял очередь в кабинет к инспектору Шульману, отдал документы и через пять минут разбогател на двенадцать отрывных корешков. Также ему продлили ежемесячное пособие в пятьдесят семь марок, которые при предъявлении идентификатора можно получить в любом городском почтовом отделении или отделении Национального банка.

— Кстати, — инспектор Шульман, тихий, одного возраста с Искиным, гладко выбритый мужчина в очках, постучал ногтем по документам, — вы знаете, что со следующего года вы не сможете претендовать на денежное пособие?

— Почему? — спросил Лем.

— Вы зарегистрированы уже три года. Считается, что за это время вы должны ассимилироваться и найти работу. В ноябре ваше пособие будет аннулировано.

— Извините, — сказал Искин, — но беженцев в городе много, а работы почти нет.

— Вставайте на биржу.

— Я состою там уже полтора года.

— Вы думаете, это моя проблема? — тихо спросил инспектор. — Уезжайте.

— К морю, — пробормотал Искин.

— Что?

— Мне как раз советуют податься к морю, — усмехнулся Лем.

— Правильно советуют, — кивнул Шульман. Очки его сверкнули, ловя свет лампы. — Поверьте, если вы не устроились здесь за такой срок, то будет лучше вам попытать счастья в другом месте. Собственно, мы говорим это сейчас и новоприбывшим беженцам. Некоторые сразу пересекают нашу страну транзитом.

— И кто их принимает?

— Португеза. Греция. Алжир.

— Там же война, — сказал Искин.

— Где?

— В Алжире.

— Значит, Тунис. Но это не важно. Вы же наверняка работаете, только не легально. Скажите спасибо, что вам это позволяют.

— Видите меня насквозь?

— Вижу, — сказал испектор. — Вы хорошо одеты для безработного.

— И то, что мне не получить местную аттестацию, тоже видите?

Шульман пожал плечами.

— Если у вас есть техническая или иная специальность, то для работы по ней нужны подтверждающие документы.

— Из Фольдланда?

Искин издал смешок. Инспектор позволил понимающе улыбнуться.

— Можете получить образование по специальности здесь.

— Это стоит денег, господин инспектор. И времени.

— А что вы от меня хотите, господин Искин? — посмотрел на Искина Шульман. — Есть правила. Есть государственные интересы. У нас, извините, не такая экономическая ситуация, чтобы носиться с каждым беженцем, как с драгоценностью. У нас своих ртов… И помощь от лиги наций урезают с каждым годом. Считается, что поток мигрантов из Фольдланда находится под контролем. Вы знаете, что у нас одних инвалидов после войны — триста тысяч? А у вас — две ноги, две руки, голова…

— Спасибо, я понял, — поднялся Искин.

— Я очень на это надеюсь, — сказал инспектор.

На складе Искин по корешку получил вещевой мешок с пятью пачками рисового концентрата и семью пачками пшенной каши, три банки сахарина, две банки свинины и пять пачек чая. Также ему выдали на месяц зубного порошка, бритвенных лезвий и мыла.

— Ого! — оценила Стеф.

— Ничего не «ого», — сказал Искин мрачно. — Раньше давали больше.

— А ты будешь делиться с Ирмой?

— Обязательно, — Искин приладил мешок на плечо.

— Тогда давай ей отдадим пшенную кашу, — попросила Стеф. — Я никогда ее не любила. Значит, невелика потеря. А рисовый концентрат оставим себе. Из него даже торт испечь можно! Я тебе испеку!

— А свинину?

Девчонка вздохнула.

— Хорошо. Одну банку.

— Хм, ты щедрая, оказывается.

— Вообще-то я учусь у тебя, — сказала Стеф.

— Ты молодец, — похвалил Искин. — Кстати, давай-ка мы заодно сдадим анализы.

— Ты?

— Нет, ты.

— Я? Пап, вообще-то я уже не хочу. Фруктовая вода вся вышла.

Искин улыбнулся. Папа и папа. Так можно и привыкнуть. Предупредить что ли Берштайна и действительно махнуть на море? Пусть Мессер разбирается с заражением самостоятельно. Вроде умный мужик, осилит. А посвящать безопасника в интимную жизнь обитающих в себе юнитов Искин в любом случае не собирался.

— Значит, возьмут на анализ кровь.

— Из вены?

— Да, из вены. Боишься?

— Не люблю. В Фольдланде брали каждый год.

— Зачем?

— Я не знаю, — пожала плечами девчонка. — Программа здоровья нации.

Они дошли до одного из медицинских корпусов. Люди входили и выходили. Пахло специфически — хлором, мочой, нашатырем. У дверей курил санитар в форменной зеленой куртке. Внутри гардероб принимал верхнюю одежду.

— Пап, — сказала Стеф, оттягивая Искина на ступеньки крыльца, — я кое-что вспомнила.

— Что?

— Я уже сдавала кровь. Нас возили на фабрику и хотели дать работу. Надо было то ли шить, то ли мотать пряжу. Три пятьдесят за смену!

— Серьезно?

— Давай я сдам завтра? — с надеждой посмотрела девчонка.

— Завтра у нас «Сюрпейн», — сказал Искин.

— После «Сюрпейна»!

— Все-таки боишься?

— Знаешь, какой иглой нас кололи в Кинцерлеерне? Я все думала, что мне насквозь локоть проколют!

— Ладно, погоди, — Искин вспомнил про внучку Отермана. — Который сейчас час?

Стеф поднялась к санитару. Искину не было слышно, что она спросила его, но тот с готовностью повернул запястье, блеснув стеклом наручных часов.

— Два двенадцать! — возвращаясь, перескочила через ступеньку Стеф.

А Отерман будет ждать до без пятнадцати три. За полчаса на Гроэке… нет, на Литмар-штросс… На омнибусе впритык. Надо брать такси.

— Хорошо, — решил Искин, — едем домой.

— Класс!

Они пошли к воротам.

— Ты погоди радоваться, — Искин подбил вещевой мешок на плече. — Я завтра работаю. Поэтому сюда тебе придется пойти с кем-то другим.

— Я могу сама, — сказала Стеф.

— Я попрошу Генриха-Отто. У него, кажется, выходной.

Девчонка остановилась.

— Это, между прочим, не правильно.

— Если помнишь, это было одним из условий твоего проживания.

— Сдать анализы с Бальтазаром? — фыркнула Стеф.

— Помириться с ним.

— Мы, вообще, не ссорились.

Искин развернул девчонку к себе.

— Стеф, — сказал он, глядя в обиженные карие глаза, — когда ты в силу каких-то обстоятельств, предпочитаешь делать не то, что должна делать, ситауция всегда становится только хуже. Сама же отказалась от анализов сегодня.

— Я передумала.

— Уже поздно.

— Почему?

— Потому что теперь нам необходимо быстро поймать такси.

Искин вытянул руку на краю тротуара. Стеф, помедлив, встала в метре от него и вытянула свою.

— Не злись, — сказал Искин.

— Знаешь, — сказала Стеф, посопев, — сейчас твои шансы поехать со мной к морю очень понизились.

— Прости.

Автомобили проезжали мимо. «Австро-даймлеры» и «штейры» соревновались с «мерседесами» и «порше». До голосующих отца то ли с дочерью, то ли с сыном им не было никакого дела. Наконец впритирку к тротуару подкатил новенький «фольдсваген», видимо, буквально вчера сошедший с конвейера в Вольсбурге и купленный городским бюро перевозок. Черный низ, кремовый верх.

Искин открыл дверцу.

— Литмар-штросс, Гроэке-штросс.

Водитель, молодой, усатый парень в коричневой замшевой куртке кивнул.

— Садитесь.

Он подвел счетчик. Стеф забралась на заднее сиденье, и Искин передал ей мешок.

— Я выйду на Литмар, — сказал он ей. — Тебе придется готовить и ужинать одной. Справишься?

— Пфф! — сказала Стеф.

— Если что, иди к Ирме. Ну, если там…

— Господин… — позвал водитель. — Здесь нельзя долго стоять.

— Да-да.

Искин плюхнулся на переднее пассажирское сиденье и сразу полез за портмоне. Такси тронулось, громко защелкал счетчик, отмеряя метры пути. В маленьком окошке, позвякивая, двадцать грошей за посадку превратились в двадцать пять.

Дзонн! В тридцать.

— Сначала на Литмар, к полицейскому участку, — сказал Искин, вынимая купюру в десять марок. — Знаете, где это?

— Конечно, — сказал водитель.

— Потом к общежитию на Гроэке, что у шоссе на Весталюдде.

— Понял.

— Вот десять марок, — Искин положил банкноту рядом с рычагом переключения скоростей. — Сдачу отдайте дочери.

— Хорошо.

Водитель прибавил скорость. Они вывернули на длинную, изломанную Плоймар-штросс, которая шла через центральные районы. По-остмаркски крепкие, низкие дома под дранкой и черепицей уступили место железобетонным колоссам, желтые, светлые фасады — серым стенам под маркизами и витринному стеклу.

— Стеф, — повернул голову Искин, — я буду поздно. Ты не жди, ложись спать без меня. Да, вот ключ.

Он передал девчонке ключ от комнаты.

— А ты? — спросила Стеф.

— У меня — дела, — сказал Искин. — Может быть, я вернусь уже утром. Наверное, это даже более вероятно.

— Я поняла, — сказала Стеф.

Она помрачнела и скрестила руки поверх вещевого мешка, стоявшего на коленях. Искин, отворачиваясь, вздохнул.

— Это не то, что ты думаешь.

— Я ничего такого не думаю, папочка, — сказала Стеф.

Искин почувствовал пинок по спинке сиденья.

— Стеф…

Сбоку понимающе завел глаза водитель: ох уж эти дети! Никакой личной жизни не оставляют родителям.

— Стеф, я не понимаю…

— Ты уже на десять километров дальше от моря!

Пощелкивал счетчик. На очередном повороте солнце выстрелило в лобовое стекло, заставив Искина дернуться и прикрыться рукой, почти ослепнув. Сквозь пальцы зарябили тени буков и тополей. Водитель прижался к рулевому колесу. Промелькнули здание почтамта и площадь имени Вальтера фон дер Фогельвейде с мраморной фигурой, простершей руки над городом. Кажется, поэт какое-то время служил придворным миннезингером у местного герцога. В одной руке — лютня.

Дзонн! Три марки сорок пять грошей, если скосить глаза.

«Фольдсваген» неожиданно вильнул и прижался к обочине. Совсем рядом выросла ограда из чугунных прутьев, прутья украшали щитки с двуглавыми орлами. За оградой стояла пара полицейских автомобилей.

— Литмар-штросс, — сказал таксист. — Полицейский участок.

— Спасибо.

Искин принялся выбираться. Стеф демонстративно отвернулась. Наверное, надо было что-то сказать ей, соврать, разрешить купить на сдачу сладостей, но Искин не придумал ничего, кроме неумной шутки.

— Весь концентрат не слопай, — сказал он.

Глупо.

Стеф ничего не ответила, лишь шевельнула плечом, руки ее обняли мешок, а Искину вдруг сделалось так тоскливо, так неуютно, так тошно, что он, поймав в пальцы один из прутьев ограды, почти зайдя во двор полицейского участка, шагнул назад.

— Стеф…

«Фольдсвагена» уже не было у обочины. Уехал. Несколько секунд Искин стоял неподвижно, уминая в себе странное чувство, будто он упустил что-то важное, не сказал, не выслушал, сделал что-то не так. Во рту скопилась противная, кислая слюна. Далеко до моря… Неужели это расстроило? Или сам вид Стеф, повернувшейся к нему затылком?

Ну, дурак, дурак, сказал себе Лем.

— Господин Искин?

От Гроэке-штросс к нему подошел Отерман. Был он в старомодном темном костюме, при галстуке и в шляпе.

— Здравствуйте, — сказал Искин.

Отерман пожал ему руку.

— Вы пунктуальны. Вам действительно так важно проверить мою внучку?

— Если бы мне дали возможность, я проверил бы всех ребят, что поймали вместе с ней. Кстати, Финн сейчас на месте?

— Да.

— Вы предупредили его насчет моей дочери?

— Таких вещей я не упускаю, — сказал Отерман, кажется, слегка обидевшись.

— Простите, она поехала в общежитие одна…

— Финн ее пропустит.

— Спасибо.

В вестибюле участка у длинной выгородки Отерман остановился, снял шляпу, глядя в зеркало, поправил седые волосы и крохотной расческой прошелся по усам.

— Пойдемте, — сказал он Искину.

За вестибюлем начинался зал, пройти в который мешал высокий деревянный барьер. За столом по ту сторону барьера сидел дежурный офицер. Виднелась только голова, увенчанная высоким кепи с орлом.

В глубине зала сидели, ходили люди, кто-то курил, светили большие лампы, постукивали клавиши пишущих машинок, звучало радио. На окрашенных серой и зеленой краской стенах висели редкие плакаты.

— По какому вопросу? — обратив внимание на вошедших, спросил полицейский.

— К господину инспектору, — сказал Отерман. — По поводу внучки. Ее арестовали.

— Имя инспектора?

Отерман вытащил листок с неровно накорябанной фамилией, сощурился.

— Господин Хартиг.

— Сейчас. Присядьте, — показал на лавку полицейский и перевел взгляд на Искина. — А вы?

— Я с ним, — сказал Искин, кивнув на Отермана.

— Присядьте тоже.

Дежурный офицер поднял трубку телефона. Голова его скрылась за барьером. Искин остановился у лавки, разглядывая фанерный щит с плохими рисунками пропавших людей.

— Вы долго будете осматривать Агне? — спросил Отерман.

— Вашу внучку? Минут пять, не больше, — ответил Искин.

— Ну, это ничего.

Старик сложил руки на коленях.

— Господин Хартиг сейчас выйдет, — сказал дежурный офицер.

Мимо него в вестибюль, обронив несколько слов, выбрался коллега в плаще. Стукнула дверь. На улице шумно выстрелил автомобильный глушитель.

— Тихо здесь в последнее время, — сказал Отерман. — Как коммунистов в прошлом году передавили окончательно, так благодать.

Из глубины зала к барьеру тем временем приблизился худой, высокий мужчина в сером крапчатом костюме. Он наклонился к дежурному, выслушал короткую речь и выпрямился.

— Вы за внучкой? — спросил он Отермана.

Лицо у него было бледное, синеватое даже, но на щеках цвел чахоточный румянец. Шея пряталась в мохнатом шарфе.

Старик встал.

— Да. За Агне Тернштюбер.

— А вы ей кто?

— Дед.

Мужчина покашлял.

— Документы, пожалуйста.

Отерман протянул паспорт. Инспектор полистал его, сверил фото с оригиналом, потом взял журнал у дежурного и выложил его на барьер.

— Укажите цель нахождения в участке, дату и распишитесь.

— А цель какая? — спросил Отерман.

— Визит к уголовному инспектору Карлу Хартигу, — сказал чахоточный. — Можете написать: за внучкой и постановлением о штрафе.

— Большой штраф? — черкая чернильной ручкой в расчерченном листе, поинтересовался Отерман.

— Достаточный. Он выписан на родителей, — инспектор посмотрел на Искина. — А вы?

— Я врач. Я хотел бы осмотреть девочку, — сказал Лем.

Хартиг подобрался.

— По какому поводу?

— У меня есть подозрения, что девочка заражена.

— Чем?

— Колонией юнитов. Сейчас расследуются несколько случаев…

— Вы — специалист?

— Да, по магнитонной терапии.

Инспектор протянул руку.

— Ваши документы тоже.

— У меня только идентификатор, — сказал Искин.

— А, так вы беженец!

— Да, но в Фольдланде был знаком…

— Этого не надо, — оборвал его Хартиг.

Идентификатор и социальную карточку он, покашливая, рассматривал не в пример дольше паспорта Отермана.

— Три года уже живете в городе? — спросил Хартиг.

— Да, работаю в «Альтшауэр-клиник», правда, подсобным рабочим.

Инспектор повертел социальную карточку.

— Сегодня продлили?

— Да.

— И что вы хотите проверить? Насколько я понимаю, для этого необходимо оборудование? Хотя бы переносное. У вас что, с собой?

— Нет, — сказал Искин. — Но мне достаточно только выявить признаки заражения, а они легко пальпируются.

Он не стал пояснять, что это возможно только на начальных стадиях развития колоний.

— Хм… понятно, — качнул головой Хартиг. — А пальпи… это чего?

— Ощупывание. Достаточно рук, плечевого пояса и шеи.

Инспектор почесал за ухом.

— Даже не знаю.

— Вот, — вернул журнал Отерман.

— Вы распишитесь тоже, — сказал Хартиг Искину, отдавая документы.

Искин вывел: «Визит к уголовному инспектору» и поставил подпись.

— Так?

Хартиг заглянул в журнал.

— Да, следуйте за мной.

Часть барьера, скрипнув невидимыми петлями, отошла в сторону, как калитка. Несколько окон были открыты, по залу гулял свежий воздух, ворошил бумагу. Окна выходили во двор, и Искин видел, как раздетые до пояса полицейские моют один из пары автомобилей. Кто-то позвякивал ложечкой в стакане.

Хартиг, не останавливаясь, дошагал до прохода в коридор.

— Сюда.

Коридор был узок, два человека разошлись бы с трудом. И справа, и слева темнел ряд дверей. В дальнем конце коридор упирался в глухую кирпичную стену, но видимый короткий отрезок чугунных перил говорил о том, что там имеется лестница вниз, в подвал. В простенке висел плакат «Остерегайтесь шпионов!», дальше имелся еще один — с рекламой «австро-даймлеров».

— Прошу.

Инспектор ключом открыл третью или четвертую дверь по ходу слева.

— А Агне? — спросил на пороге Отерман.

— Сейчас ее приведут, — сказал Хартиг.

В небольшом помещении стояли два стола, один — у забранного решеткой окна, другой — наискосок у стены. Остальную часть мебели составляли сейф, железный шкаф, четыре стула (один — под бумажными папками) и еще один шкаф, уже деревянный.

Деревянный шкаф имел сходство с тем, что стоял у Искина в общежитии.

— Берите стулья, садитесь.

Хартиг расположился за столом, растворил в стакане с водой какой-то бурого цвета порошок и, морщась, выпил. Затем взялся за трубку телефона, всего один раз прокрутив диск. Несколько секунд они все вместе слушали громки гудки. Наконец, на том конце ответили.

— Вахмистр Йоцке у аппарата.

— Тимо, это Карл, — сказал инспектор, прижав трубку к уху. — Да, сверху, из кабинета. Сколько там наших бузотеров еще осталось? Да, тех, которые на Кристоф-штросс… Трое? Выводи девчонку… разумеется… У меня сидит ее дед, сдам с рук на руки. Как себя чувствуешь? Понял. Да, жду.

Он опустил трубку на рычаг и повернулся к посетителям.

— Придется минут пять подождать.

Отерман кивнул.

— Это можно.

— А я могу осмотреть тех, кто был с девушкой в одной компании? — спросил Искин.

Хартиг, занявшийся бумагами на столе, поднял голову.

— Зачем? Девушки вам будет не достаточно?

— Для полноты картины.

— Извините, не могу вам этого разрешить.

Инспектор кашлянул в кулак и вновь приник к документам. Искин смотрел, как он делает записи в одном журнале, в другом, как заполняет какой-то формуляр крупными буквами, как раскладывает перед собой в одном ему известном порядке исписанные убористым почерком страницы.

Минута — и страницы отправились в серую папку с завязками.

— Так, это штраф, — сказал Хартиг, протягивая листок Отерману.

— Ох, — сказал старик, заглянув в него.

— Разве много?

— Тридцать марок? Чувствительно.

— Можете оспорить апелляцией, — сухо улыбнулся инспектор. — На первый раз мы взяли по нижней планке. Владельцы пострадавших автомобиля, кафе и табачной лавки в виду неполной дееспособности молодых людей, насколько я понимаю, подадут иски на возмещение ущерба к их родителям. Ввиду доказанности правонарушения советую соглашаться с ними на мировую и не доводить дело до судебного процесса.

— Но если Агне не виновата? — наклонился к столу Отерман.

— Как? — удивился Хартиг. В руках его появилась еще одна папка, пухлая, грязно-зеленого цвета. — Это показания свидетелей, — на стол плюхнулись несколько скрепленных листов. — Это результаты экспертиз. — К первой пачке добавилась вторая. — Отчеты полицейских, рапорт лейтенанта Ульфа по задержанию четырех человек, подозреваемых в хулиганстве и порче чужого имущества, заявления потерпевших…

Инспектор выкладывал документы перед Отерманом с изяществом игрока в покер, собравшим выигрышную комбинацию.

— Наконец, — сказал он, взмахнув в воздухе последними страницами, — есть собственноручные признания. Вашей Агне тоже.

— Это понятно, — вздохнул Отерман. — У меня одно возражение. А если это зараза? Ну, юниты. Если она сама не осознавала, что делает?

Он оглянулся на Искина.

— Такая возможность есть, — сказал тот.

— Что, и призналась, не осознавая? — с насмешкой в голосе проговорил Хартиг. — Простите, но мне в мифическую заразу из Фольдланда не верится. Почему вдруг сейчас? — Он покашлял в кулак. — Почему вдруг у вашей внучки?

— А Сальская область? — спросил Искин.

— Фикция, — сказал инспектор. — У нас многие уверены, что юнит-заражением прикрыли кулуарные договоренности о переходе области к Фольдланду. Согласитесь, звучит правдоподобнее?

— А санитарные службы и карантинные центры тоже фикция?

— Нет, почему? Они для беженцев.

— А магнитонная терапия?

Хартиг собрал документы обратно в папку.

— Боже мой, господин Искин, мне кажется, вы отстаиваете юнит-заражение из профессиональной солидарности. За пять лет, что я работаю здесь, я ни разу, поверьте мне, ни разу не сталкивался с людьми, поведение которых можно было бы объяснить заражением маленькими механическими жучками, которых и в лупу-то не разглядишь. А попадались и наркоманы, и сумасшедшие, и актеры, которых только в фильмах снимать. У вас-то самого в голове умещается, как эти жучки могут вами управлять? Они что, такие умные?

Искин кивнул.

— Это как раз…

В дверь стукнули, и Искин умолк.

— Да-да, заходите, — сказал Хартиг.

На пороге возник полицейский. Темно-зеленые штаны. Темно-зеленый мундир. Одуловатое, немолодое лицо.

— Господин инспектор, Агне Тернштюбер.

Он завел в кабинет хмурую девушку. Девушке было лет восемнадцать-двадцать. На ней были темная длинная юбка, серая кофта и кожаная куртка, которую лет десять назад мог носить какой-нибудь военный летчик. В руках она тискала берет.

Отерман поднялся со стула.

— Агне.

— Все нормально, дедушка, — сказала ему внучка.

— Прошу сесть на стул, — показал ей Хартиг и повернул голову к вахмистру: — И вы, Йоцке, тоже останьтесь.

— Слушаюсь, господин инспектор.

Полицейский встал в простенке рядом с дверью и стал похож на предмет мебели. Хартиг жестом показал на девушку.

— Прошу, господин Искин.

— Агне, здравствуйте, — поднялся Искин, — я должен вас осмотреть.

— Чего? — девушка, не веря услышанному, посмотрела на испектора, а потом на деда. — Какой-то хрен…

— Это врач, Агне, — сказал Отерман, успокаивающе выставив ладони. — Он думает, что ты заражена.

Девушка издала звук, полный сомнения.

— Вы в своем уме? Я что, заголиться должна? При всех?

Она подняла руки, собираясь защищаться. Взгляд ее заметался. Искин подумал, что не будь решетки на окне, Агне давно бы высадила стекло и выпрыгнула наружу. Боевая девушка. Кабинет был исключительно тесен для пятерых человек, и забиться в нем было некуда, разве что в угол, к сейфу.

— Заголяться необязательно, — сказал Искин, останавливаясь. — Я не по этим болезням специалист.

— А по каким? — с вызовом спросила Агне.

— По юнитам, — сказал Искин.

— Он по юнитам из Фольдланда, Агне, — посчитал нужным добавить Отерман.

— Ка… каким юнитам? — нахмурилась девушка.

Искин подставил поближе свой стул и сел.

— Я объясню, — он протянул ладонь. — Дайте руку.

— И все?

— Только руку.

У Агне был большеватый нос, но замечательные глаза. Щеки горели румянцем.

— Это не больно?

— Нет.

Искин мягко взял боязливо протянутую девушкой руку.

— Дело в том, — сказал он, сбивая чуть выше рукав кофты, — что развитие колоний юнитов сопровождается некоторыми уплотнениями под кожей, чаще всего, на плечах, под ключицами, на шее. Меня интересует только это. Я просто осторожно пропальпирую, Агне, твои предплечье и плечо.

Искин повел ладонь к локтю. Юниты зашевелились, покалывая пальцы, заскользили от фаланги к фаланге. Осторожнее, мальчики. Нам надо проверить ваших кривых братцев, не вызывая подозрений.

— Может слегка покалывать, — предупредил он.

Агне следила за его действиями, приоткрыв рот. Судя по напряженному лицу, она ожидала, что вот-вот будет больно.

Искин добрался до локтя девушки, подключил вторую руку. Выше, выше, забираясь под ткань платья под кофтой.

— Ай! — выдохнула Агне.

Отерман наклонился, раздув усы. Хартиг обеспокоенно привстал.

— Больно? — спросил Искин.

— Нет, — сказала Агне, покраснев. — Показалось, у вас руки — горячие.

— И сейчас?

— Нет, на мгновение.

— Бывает.

Искин сосредоточенно помял пальцами девчоночьи бицепс, трицепс, дельтавидную мышцы.

— Сознание не пропадало?

— Нет.

— Когда закрывала глаза, под веками слова, обозначения не вспыхивали?

— Нет.

Искин остановил руку. Теперь ему надо было, чтобы никто и ничего не заметил. Поэтому он заговорил, чуть сильнее сжав плечо Агне:

— Насколько мне известно, по всему городу в течение месяца прокатилась волна выступлений молодежи. Это так?

Он повернул голову к инспектору.

— Не могу вам сказать ничего определенного, — ответил тот, то ли в силу того, что не был уполномочен выдавать служебную информацию, то ли просто не владел теми данными, что находились в распоряжении санитарной службы и Мессера. — Это не самый лучший район города. Много беженцев. Среди беженцев много подростков. Они периодически попадают к нам в участок. Вот и все.

— Тем не менее, — сказал Искин, — есть основания полагать, что большая часть тех, кто буянил в городе, в том числе, и местные студенты и школьники, подверглись заражению юнитами. Я знаю это со слов одного из санитарных инспекторов, которые сейчас забирают всех, у кого выявлены колонии, в карантинные центры. Считается, что они находятся под управлением фольдландовской программы по саботажу городской инфраструктуры.

— Вы серьезно? — спросил Хартиг.

— Да, — сказал Искин.

Одновременно он дал команду своим мальчикам, и те тонким щупом-усиком проникли под кожу Агне.

Девушка дернулась, но не вскрикнула, прикусив губу.

— Что? — приблизив лицо, спросил Искин.

— У вас ноготь, — тихо сказала Агне. — Он меня царапнул.

— Прости. Потерпи еще минутку.

Ему казалось, он непростительно долго держит руку. Подозрительно? Еще как! Три человека смотрят на то, что ты делаешь, во все глаза. А юнитам нужно время, около тридцати секунд, чтобы пробраться к легким, сердцу, шейному отделу позвоночника.

Чтобы найти.

— Господин Искин…

— Да-да.

— Что вы делаете? — спросил Хартиг.

— Слушаю, — сказал Искин, начиная врать. — Иногда колонии близко к поверхности кожи формируют накопители, они прощупываются, но также их можно опознать по легкому биению, оно как пульс, только мелкий, едва уловимый. Достаточно какое-то время подержать подушечки пальцев, и его можно ощутить. При должном, конечно, навыке.

— Ощущается?

— Нет.

Искин вздохнул и встал, оставляя усик, его остатки в Агне. Несколько минут — и тысяча-другая юнитов распадется на элементы, которые потом выйдут из тела девушки с мочой и потом. Никакой опасности.

— Так что? — обратился к нему Отерман.

— Здорова, — сказал Искин. — Никаких колоний я не выявил.

Тряхнув рукой, Агне распустила рукав к запястью. Она с вызовом посмотрела на сидящего за столом инспектора.

— Все? Я свободна?

— Погоди, — сказал Хартиг, оттянув шарф на шее. — Господин Искин, вы можете постоять в коридоре. Нет, лучше во дворе, — он расписался в бумажке и передал ее Лему. — Ваш пропуск. Йоцке, вы тоже свободны.

— Слушаюсь, господин инспектор.

Вахмистр взял «под козырек» и открыл перед Искиным дверь.

— Спасибо, — сказал, выходя, тот.

— Э-э… господин доктор, — придержал его полицейский, когда они оказались в коридоре. — Про заразу вы точно знаете?

— Да.

Вахмистр помялся.

— У меня сын недавно словно с ума сошел. Пропадает где-то вечерами, возвращается пьяный. Литературку почитывает, знаете, не совсем понятную. Не марксистскую, не коммунистическую, но… даже не могу сформулировать. В общем, о скрытом, о неявном среди нас, не поймите меня неправильно.

Искин пропуском почесал висок.

— И что?

— А вдруг это и есть зараза? — вытаращил глаза Йоцке.

— Вряд ли, — сказал Искин. — Заражение тем и характерно, что человек до включения программы ведет себя совершенно обычным образом, иногда даже не догадываясь, что он инфицирован. Да и сам период работы юнитов имеет узкие временные границы. Верхний предел — около двадцати часов. Ваш сын, скорее всего, просто увлеченный молодой человек. Очень многие сейчас обращают свое внимание на эзотерику.

— Куда?

— На скрытое, как вы говорите.

— Да? — вахмистр, немолодой, грузный, застыл, глядя внутрь себя. — То есть, с этой стороны мне бояться нечего? — спросил он, подняв глаза на Искина.

— Думаю, нет.

Отдав пропуск дежурному офицеру, Искин вышел во двор. Вымытая машина блестела, вторую под шланг отогнали чуть в сторону. Сквозь листву тянущихся к небу буков и тополей побрызгивало солнце.

Искин дошел до ограды, присел на каменный выступ, упираясь спиной в прутья. Ему необходимо было подумать. Он закрыл глаза. Так-так-так. Очень интересно. Внучка Отермана оказалась чиста. Ребята-юниты не нашли даже тени колонии. Что это значит?

Ничего, ровным счетом.

За день, пожалуй, колония выводится начисто. Кинбауэр когда-то ставил это в несомненный плюс технологии. Мол, у врага даже не будет доказательств, что она была использована. Юниты выполнили свою задачу и распались. Что предъявлять? Соли и шлаки? Повышенное потоотделение? Именно этим во многом объяснялась паника, охватившая всю Европу. Но Мессер говорил, что колонии у пойманных молодых хулиганов были своевременно обнаружены. Успех? Успех. Только не значит ли это, что у них была расширенная программа? Или она просто не успела завершиться? Впрочем, и у Кинбауэра не всегда колонии выводились гладко. А тут еще юниты битые, не стоит об этом забывать.

Но что интересно: кто-то вдруг решил проверить погромщиков на магнитоне. Это было знание или наитие? Может быть, паранойя? Тогда он к этому неизвестному человеку должен испытывать чуть ли не родственные чувства. Он тоже параноик.

Искин потер лицо ладонями. Дьявол, откуда эти юниты вообще взялись? У Агне нету, а у Паулины и многих других есть.

У Стеф тоже есть… были. Что она говорила в такси? Она что-то же говорила в такси! Нет, кажется раньше…

Искин зажмурился, вспоминая. Он захлопывает дверцу… Нет, в салоне, когда еще десять марок… И море все дальше, все дальше… Черт, не вспомнить! Зря еще усик, перестраховываясь, оборвал. Потери юнитов составили три тысячи четыреста девятнадцать особей. Мальчики вовсю восстанавливали поредевшую колонию и требовали сладкого. Ш-ш-ш, сказал он им, будет, будет вам пирожное.

Что-то не складывалось, не сходилось. Нелепость происходящего сбивала Искина с толку. Никто в здравом уме не будет связываться с битыми юнитами со старой прошивкой. Это как «Pater noster». От зубов. Идиотизм — ставить всю операцию на грань провала. Идиотизм вдвойне ее в данном случае затевать. Пытаться развязать волнения и беспорядки в подкарантинном городе, где не продохнуть от санитарных служб? Для чего?

Мотивы неведомого злоумышленника ускользали от Искина. Мысль бежала по кругу. Нет, это не Фольдланд. Определенно не Фольдланд. Как бы он не ненавидел государственную машину, выстроенную Штерншайссером, ей все же была присуща основательность и детальная проработка. И логика. Действия хайматшутц и иных служб не являлись ни спонтанными, ни хаотичными. Все они подчинялись единой цели.

Великий Фольдланд. Может быть, по нынешним временам — великий Асфольд.

Ладно, подумал он, откидываясь затылком на прутья ограды, самое логичное — это утечка технологии. Кто-то…

Ага! — тут же возразил он себе. Кто-то свистнул чертежи, дневники, производственную линию и поставил ее здесь? И никто ни в Остмарке, ни в Фольдланде не в курсе? Самому не смешно? Это же совершенно невозможно при том уровне контроля, что застал еще он. Даже если программу после смерти Кинбауэра не смогли возродить, на километр, на десять километров случайный человек к Киле не подойдет. Исключительно по пропуску за подписью если не самого канцлера, то министра науки Кнопке или фольдкомиссара Эллера.

А вот в Шмиц-Эрхаузен по соседству…

Нет, все равно невозможно. Даже если допустить агента, ну, двух агентов, неведомым образом просочившихся в концентрационный лагерь, кто их оттуда выпустит живыми? Искин не помнил, был ли набор заключенных после смерти Кинбауэра. Кто-то мог попытаться… Но после его побега он полагал, что всю «arbeitsgruppe» заперли по палатам в корпусе и продержали там продолжительное время. Также, скорее всего, поступили и с персоналом, с санитарами и помощниками.

Можно, конечно, поразмышлять о том, сам ли Кинбауэр ушел из жизни, передавал ли он кому-то все свои наработки перед смертью и передал ли полностью, но занятие это было неблагодарное. В пустых измышлениях толку — чуть.

— Господин Искин.

Лем отвлекся от синего неба и опустил взгляд. Перед ним, наклонившись, стоял Отерман. Из-за его плеча выглядывала Агне.

— Вы в порядке?

— Да, — сказал Искин. — Не беспокойтесь. Я просто задумался.

— Я возвращаюсь в общежитие, — сказал Отерман. — Вы составите мне компанию?

— Нет, — качнул головой Искин, — у меня еще есть дела. Я не посмотрел в зале, сколько было времени. У вас случайно нет при себе часов?

Старик фыркнул.

— Как раз есть.

Он достал из кармана пальто отделанный серебром хронометр и сморщился, разглядывая положение стрелок.

— Агне, помоги-ка, — он сунул часы внучке.

— Четыре часа, дед, — сказала Агне, бросив быстрый взгляд на стрелки.

— А поточнее?

— Четыре девятнадцать, — Агне вложила хронометр в ладонь старику. — Все, я побежала.

— Куда? — опешил Отерман.

— У меня тоже дела.

— Но твоя мать…

— Дед, — обернулась Агне уже за оградой, — спасибо, что выручил. Матери с отцом не рассказывай, хорошо? Им лучше не знать.

— А штраф? — воскликнул Отерман, взмахнув серым квитком.

— Заплати, — тенью в конце ограды возникла Агне. — Я потом тебе отдам.

Девушка исчезла. Повернувшись, Отерман встретился глазами с Искиным.

— Вся в мать, — слабо улыбнулся он.

Искин коснулся его плеча.

— За моей Стеф проследите, пожалуйста.

— Конечно, — рассеяно произнес старик, сложив квиток пополам.

— До свидания.

— Да-да.

Оставив Отермана, Искин двинулся по Литмар-штросс в поисках какого-нибудь кафе. В планах его было сначала подкормить юнитов. Затем он подумал о парикмахерской. За тридцать грошей хотя бы навести порядок на голове. Месяца три не стригся. Дальше… Он сошел с тротуара под сень арки и, оглянувшись, занялся подсчетом финансов. В портмоне обнаружилось двадцать семь марок, еще три марки (две одномарковые банкноты, остальное — мелочью) набралось в карманах брюк. Негусто. За два дня, получается, он потратил две трети месячного бюджета. И это еще не вечер!

Впереди — «Тиомель».

Впрочем, кажется, в «Тиомель» его пригласили. Значит, платить, скорее всего, не придется. И здесь Искин был готов наступить на горло своей порядочности. Ну и что? Он купит букет прекрасных весенних цветов. Размен неравноценный, но кто знает, во что выльется ужин? Может, муж Аннет ворвется в ресторан, как потенциальный рогоносец, и устроит скандал с битьем посуды и зеркал.

Хотя он же уехал. Или не уехал?

Искин посопел. Он вдруг понял, что не может вспомнить лица Аннет. Высокая. Короткие светлые волосы. И, кажется, светлые глаза. Голубые. Или зеленые? Кошмар, честно говоря. Отвратительное чувство.

И куча времени до восьми часов.

Спрятав портмоне, Искин повернул с Литмар-штросс на коротенькую Хохмитц и мимо домов, выкрашенных в желтый и коричневый, вышел на оконечность Кламке-штросс, с которой по Людвиг-аллее зашагал в направлении Бушелен. Он придумал, чем себя занять. Кроме кафе и парикмахерской он зайдет к Берштайну, если он еще в клинике, и договорится о проверке Стеф. В таком Берштайн точно не откажет.

А далее до Криг-штросс и «Тиомель» он прогуляется медленным шагом и подготовится к беседе с Мессером завтра.

Зеленые, вспомнил Искин. Глаза — зеленые.

Это привело его в бодрое расположение духа, и он как-то незаметно для себя отмахал с километр. На Бушелен выходить не стал, а сквериком прошел на параллельную улочку, где цокольные этажи крепких домов в пять-семь этажей занимали пекарни, овощные лавки и маленькие семейные кафе.

Было еще светло, хотя кое-где уже зажгли фонари и вывески. Кафе «У Леопольда» прельстило Искина вывеской с веселым бородачом, зажавшим в зубах сосиску. Под звон колокольчика он открыл дверь и оказался в уютном крохотном зальчике с квадратными столиками и висящими на цепях лампами. Витринные окна были исполнены в виде витражей, пол по углам был посыпан опилками.

— Добрый день!

Посетителей было всего двое, они сидели в дальнем углу, Искин был третьим, и хозяин кафе сам вышел к нему, чтобы принять заказ. Он был черноволос, улыбчив, усат, но не имел разлапистой, как на вывеске, бороды. Лет тридцать. Рубашка, брюки, темно-синий фартук. Из-за стойки выглядывал мальчишка лет двенадцати.

— Вам столик?

— Да, — сказал Искин.

— У нас домашнее пиво и лучшие в городе сосиски, — сказал хозяин кафе.

— Кофе?

— Разумеется. Колумбийский.

— Если можно — сладкий.

Мужчина кивнул, хотя в лице его читалось, что портят кофе сахаром только совершеннейшие тупицы.

— Пирожные у вас есть?

— Штрудель, — владелец кафе подвел его к столику у окна. — А здесь можно повесить одежду.

Он показал на разлапистый крючок на стене.

— Тогда кофе и штрудель, — сказал Искин, медленно выбираясь из плаща.

— Это обойдется вам в полторы марки.

— Замечательно!

— Штрудель — малиновый, и я для вас посыплю его сахарной пудрой.

Искин сел на стул.

— Это было бы кстати, — сказал он.

— В вас без труда угадывается сладкоежка, — улыбнулся мужчина. — Пять минут!

Искин кивнул, сложив ладони на белой скатерти. Один из посетителей встал и нетвердым шагом направился к выходу.

— Пока, Феликс! — крикнул ему перебравшийся за стойку хозяин кафе.

Тот махнул рукой. Звякнул колокольчик. Словно разбуженный этим звуком, оставшийся в одиночестве мужчина за дальним столиком вскинул голову. Взгляд его остановился на Искине.

— Ты воевал? — крикнул он через весь зал.

— Что? — спросил Искин.

— Сейчас…

Посетитель поднялся и, прихватив с собой тарелку с сосисками, пошел к неожиданному собеседнику.

— Мориц! Мориц! — Владелец кафе, оставив электрическую кофемолку, перегнулся через стойку в попытке преградить ему путь. — Ты пьян. Ты наделаешь глупостей!

— Вот еще!

Мужчина ловко обогнул протянутую шлагбаумом руку.

— Так, значит, ты не воевал.

Он шлепнулся на стул напротив Искина. Тарелка, не растеряв ни одной сосиски, расположилась в центре стола.

— Мориц!

Владелец кафе, красный, как вареный рак, поймал его за плечо.

— Стефан, я себя контролирую, — произнес посетитель.

— Ты мешаешь человеку, — сказал Стефан, извинительно, для Искина, прижимая ладонь к груди. — Дай ему спокойно попить кофе.

— Я просто поговорить.

Мориц уставился на хозяина кафе водянистыми глазами.

— Но, может быть, господин не хочет с тобой разговаривать.

— Да?

Удивление Морица было неподдельным. Он всем телом повернулся к Искину. Лицо у него было грубое, мясистое, выбритое до синевы. Справа, от виска к нижней челюсти, шел кривой рубец, видимо, след от осколка или сабли.

Возрастом он был постарше Искина, но если застал Мировую войну, то, скорее всего, рядовым или унтер-офицером.

Носил он иссиня-серый (гехтграу) мундир старого военного образца. На левой стороне темнела бронзовая медаль «За храбрость» на красно-белой ленте. Искин вспомнил, что с извещением о смерти отца им передали знак «За ранение» и «Железный крест». Будто это как-то могло утешить.

— Так ты, значит, против поговорить? — с вызовом спросил Мориц.

Искин улыбнулся.

— Нет, мы вполне можем поговорить.

Мориц замедленно кивнул, словно не ожидал согласия.

— Уважаю. — Он перевел взгляд на хозяина кафе. — Ты слышал, Стефан? Две кружки твоего темного, мне и моему другу.

— Господин, — наклонился к Искину Стефан, теребя край фартука. — Вы действительно не имеете ничего против…

— Нет, — сказал Лем.

Ему надо было убить время до Аннет, и он посчитал, что такой способ ничем не хуже длительной прогулки. До Берштайна-то он доберется в любом случае.

— Тогда кофе и штрудель — за мой счет, — тихо сказал владелец кафе.

Слух у Морица оказался тонкий.

— А пиво? — спросил он.

— Извини, Мориц, — сказал Стефан, — но об этом мы не договаривались.

— Справедливо, — Мориц покопался в карманах брюк и выудил оттуда несколько монет. — Этого хватит?

— Две кружки.

Хозяин кафе, собрав монеты с чужой бугристой ладони, вернулся к стойке. Мориц пошевелил тарелку с сосисками и посмотрел на Искина.

— Значит, не воевал.

— Отец воевал, — сказал Искин. — Второй Магдебургский полк.

Мориц хлопнул ладонью по столу.

— Ха! Не было у нас такого!

— В Фольдланде, — добавил Искин.

— А-а! — протянул Мориц. — Что ж, это возможно, — согласился он, потеребив подбородок. — Ты тоже мог воевать.

— Мне было шестнадцать.

— Значит, я был постарше.

Мориц, хмыкнув, взял одну из сосисок пальцами и откусил от нее две трети. Незаметно появился Стефан, поставил перед ним две кружки с темным пивом. Также незаметно перед Искиным появилась чашка с горячим кофе и блюдце с посыпанным сахарной пудрой штруделем. Салфетка, вилка, стакан воды.

Какое-то время Мориц, дожевывая сосиску, смотрел, как пена в его кружке оседает на стеклянных стенках.

— И что ты об этом думаешь? — спросил он.

— О чем? — уточнил Искин.

— Об объединении.

Мориц глотнул пива и подвинул вторую кружку Искину с кивком, мол, давай, твое, уважь собеседника.

— Я лучше кофе, — улыбнулся Искин.

— Как хочешь, — покладисто сказал ветеран, забирая кружку обратно. — Было бы предложено. Так что?

— Сейчас.

Искин вилкой оттяпал кусок штруделя от целого и отправил в рот. Затем он пригубил кофе. Стало хорошо, легко, весело. По телу разлилось тепло. Благодарность юнитов, принявшихся с энтузиазмом восполнять поредевшую колонию, словно иголочками исколола живот, плечи, виски. Тише, малыши, тише.

Искин не смог отказать себе в том, чтобы под мутным взглядом Морица с удовольствием вычленить и умять второй кусок. Малиновое желе вытекало из штруделя, будто кровь.

— Любишь штрудель? — непонятно спросил Мориц.

— Да.

— А некоторые, когда не хотят отвечать, ищут, чем бы себе рот залепить. Готовы дерьмо жрать. Ты же не из этих?

— Нет, — сказал Искин.

Попытка оскорбить выглядела забавно. Мориц двинул челюстью.

— Ну так и скажи, ты за или против, чтобы мы с вами объединились? Наш Остмарк и ваш Фольдланд. Наш Шульвиг и ваш Штерншайссер.

— Нет.

Мориц, уже собравшийся согласно кивнуть, вскинул белесые брови.

— Как — нет?

— Нет, — повторил Искин. — Я против объединения.

Ветеран придвинулся. Глаза его вспыхнули интересом.

— Ну-ка, ну-ка, господин хороший, скажи мне, почему?

Он был пьян, но пьян в той степени, когда тянуло поговорить, излить душу и найти истину. Хотя, конечно, Искин не мог поручиться, что в следующую минуту пивная кружка от Морица не полетит ему в голову. Рисковый вы парень, господин Шлехтер, словно бы шепнул ему на ухо Август Мессер.

— Зная воинственность Штерншайссера, — сказал Искин, — могу с уверенностью предположить, что его интересует кооперация двух наших стран только затем, чтобы нарастить военный и мобилизационный потенциал.

— Это плохо? — спросил Мориц.

— А что в этом хорошего? — Искин отпил кофе. — Это только означает, что в скором будущем нас ожидает война.

— Лягушатники и островитяне давно на это напрашиваются.

— А если снова напросимся мы?

Мориц прищурил один глаз, словно выцелил в Искине врага.

— То есть, ты считаешь, — сказал он, тряся рукой, — что нам стоит простить позорную капитуляцию, к которой они нас принудили? Простить унижение? Простить нищету и голод послевоенных лет? Простить контрибуцию?

— Да, — сказал Искин. — Забыть. Двадцать лет прошло.

— Не-ет уж, — ухмыльнувшись, качнул головой Мориц, — не в этот раз. Мы стали сильнее, хитрее, опытнее. А они, как всякие победители, которые уверовали в успех, не понимают, что внутри заражены, как сифилисом, спорами будущего поражения. Под бархатной кожей их благополучия копится гной слабости.

— Это из Штерншайссера, — сказал Искин.

— Ага.

— Я слышал эту речь.

— От нашего канцлера такого не услышишь. Вот скажи, — вооружился сосиской Мориц, — плохо ли, что люди думают об объединении? Разве плохо, что все эти ваши мелкие курфюрства, а затем герцогства и королевства слепились в одну страну? Выжили бы они поодиночке? А Фольдланд? Даже с капитуляцией кайсера он не разлетелся на мелкие части и сделался только сильнее. Ему не хватало лидера, способного возглавить народ в трудный период, и такой лидер появился. И хвала Господу, так я считаю.

— Чего он хочет, этот лидер, вот в чем вопрос, — сказал Искин, ломая штрудель.

Ветеран хмыкнул.

— Он ничего не хочет, он выражает устремления масс.

— Это опять из его речи.

— А это так и есть! Его выбрали? Выбрали. И выбрали трижды! Как лидера партии, как канцлера, как вождя. Значит, народ доверил ему вести себя за собой.

— Не весь народ.

— Ты про коммунистов, социал-демократов и прочую шваль? Забудь их! Все, на что они были способны, это призывать к забастовкам и демонстрациям. Часть того дерьма, что не умела работать и не желала порядка, конечно, теряя штаны, побежала с ними в первых рядах. И что, многого они добились?

— Нет, — сказал Искин.

Мориц несколькими большими глотками осушил кружку и вытер губы тыльной стороной ладони.

— А знаешь, почему? — спросил он. — Я тебе скажу. За ними не было силы. За ними не было народной поддержки. Против чего они выступали? Против капитала и угнетения. Против промышленников и финансистов. Против денег и богатства. У нас тоже здесь поднимали было головы, разевали рты. Бей богачей! Бей капиталистов! Дураки! На что они надеялись? Мне это не понятно. Это куда они всех загнать хотели, а?

Несколько секунд взгляд Морица пьяной мухой ползал по столу, пока не наткнулся на полную, с опавшей уже пеной кружку.

— Так ты будешь пиво?

— Нет, — сказал Искин.

— Правильно.

Мориц сделал несколько гулких глотков. Но лицо его не разгладилось, а словно сжалось, рубец побелел.

— Лет пять назад, — сказал он, наклонившись, будто втихую выбалтывая секрет. — Еще до всего этого бардака с беженцами гоняли мы коммунистов. У них, значит, шуцбунд, «союз рабочих сил», еще какой-то союз, чуть ли не Красный…

Замолчав, он посмотрел на Искина — понял ли тот, о чем он?

— Я слушаю, — сказал Искин.

— Красный Союз, — повторил Мориц.

— Да, я понял.

Ветеран тяжело кивнул.

— Это хорошо. С их стороны, значит, все эти союзы, полные идиотов, а с нашей — хаймвер и мужики с ландвера, которые еще в войну хлебнули всякого. Ну и я тоже в ландвере состоял. И, знаешь, мы нутром чуяли, что все то, что предлагают нам эти борцы за права и свободы, наимерзейшая гнусь, прикрытая словами, как фиговыми листочками. В Вене, когда жгли их типографию, выловил я, значит, одного, люпоглазого, большеротого, с красной повязкой. Повалил, горло сжал…

Мориц прихватил кружку, и Искин живо представил, как эти же пальцы, крепкие, поросшие бесцветными волосками, стискивают чужое горло.

— Убили?

— Чего? — повел глазами Мориц.

— Мальчишку — убили?

Мориц хмыкнул.

— На черта? Сгрузил полицейским. Дальше — не знаю. Но перед этим я его спросил. За что, говорю, боретесь, дурачки? Богатство — это то, что любой человек копит всю свою жизнь. А вы против. Каждый человек хоть как-то стремится выползти из бедности, обеспечить сносное, сытое существование себе и своей семье, детям. А вы что предлагаете? Всех в коммуны, в трудовые лагеря и на зоны? Скопом, как скот, в стадо и никому ничего? Лишь по маленькой пайке? Жены общие, дети общие, одежда и то — день твоя, день моя.

— И что он?

— Засмеялся, — сказал Мориц. — Я хотел было его затылком о брусчатку пристукнуть да пожалел. Не его, себя пожалел. Чего уж, думаю, малохольного на душу брать? А тут и полиция по нашему вызову приехала…

— В Фольдланде было также, — сказал Искин.

— Чего-о?

— Всех, кто был против Национальной партии, или изгнали, или посадили, или убили. Особенно деятельные исчезли, будто их и не было.

Мориц потряс перед Искиным пальцем.

— Именно так и достигается единство!

— Так кто кого в стадо, получается, загнал? — спросил Искин. — Если никому против и не пикнуть?

Его собеседник с ухмылкой отклонился назад.

— А-а! Так ты из этих!

— Нет.

— Не из коммунистов?

— А похож?

— Я разных коммунистов видел, — сказал Мориц. — Некоторые выглядели — хрен от фабриканта отличишь. В костюмчиках с иголочки. С портмоне и портфелями из свиной кожи. Голубая коммунистическая кровь!

— Нет, я не коммунист. Я беженец.

— То есть, сочувствующий?

— Единство, которое предложил народу Штерншайссер, это единство колонны, ведомой на убой, — сказал Искин.

Мориц фыркнул.

— Ты-то откуда знаешь? Я вот газеты читаю. Радио слушаю. Хорошая там жизнь. Все при деле, все работают на благо страны. А планы? Дух ведь захватывает! Корабли! Автомобили! Авиация! Нашему Шульвигу десять процентов от таких планов озвучить, у него бы в Остмарке ни одного политического противника не осталось. У нас ведь, куда ни плюнь, всюду ваше — «мерседес», «кэссборер», «штильманн», «рейнметалл», «крупп», «фольдмоторс». И ты мне говоришь, что канцлер вас ведет на убой? Да у нас полстраны мечтают перебраться к вам навсегда. О зарплатах ваших рабочих, знаешь, как говорят? С придыханием!

Он значительно поднял палец.

— А юниты? — спросил Искин.

Мориц поморщился.

— Это да. Это ваши что-то недодумали. И меня, честно говоря, не особенно тянет всякие винтики глотать, которые ко мне в мозг полезут. Я и без винтиков политику вашего канцлера одобряю. На черта мне винтики? Впрочем, если ты по этому поводу из Фольдланда сбежал, то все равно дурак. Я слышал, с этим собираются заканчивать.

— Вроде бы, — сказал Искин.

Он допил кофе.

— Да, — мечтательно вздохнул Мориц, — будет единый Асфольд, таких дел наворотим — весь мир вздрогнет!

— В этом я с вами полностью согласен.

Искин попытался встать, но Мориц придержал его за рукав.

— Знаешь, — сказал он, — таким, как ты, пора подумать о бегстве куда-нибудь еще.

— Я думаю, — сказал Искин, выкручивая руку из чужих пальцев.

— И лучше не во Франконию.

— Разумеется.

Мориц кивнул.

— И про островитян забудь.

Он свесил голову, двинул ногой и захрапел. Искин наконец освободил руку, снял с вешалки плащ и, одевая его на ходу, направился к стойке, за которой стоял, внимательно наблюдая за ним, хозяин кафе.

— Что-нибудь не так? — спросил мужчина с напряженным лицом.

— Ваш друг, кажется, утомился, — улыбнулся Искин.

— Простите его, пожалуйста. Надеюсь, Мориц не слишком донимал вас, — сказал Стефан. — От кафе я могу предложить вам лишь кусок штруделя с собой.

— Нет-нет, все в порядке, — сказал Искин и полез в карман за портмоне. — Мы прекрасно побеседовали. Я думаю, что должен все-таки расплатиться.

Он извлек две сине-зеленые банкноты.

— Что ж, тогда от штруделя вам не избавиться, — сказал повеселевший Стефан. — Тем более, что я его уже приготовил.

Он подвинул Искину бумажный пакет.

— Благодарю, — кивнул Лем.

— И пятьдесят грошей.

Монетка стукнула о стойку.

— Благодарю еще раз.

Искин прихватил и пакет, и монетку.

— Доброго дня! — напутствовал его Стефан.

— И вам!

Выходя, Искин попридержал дверь для мальчишки, который протиснулся внутрь с большим, перехваченной бечевкой отрезом полотна. Из-под полотна свешивались рыбьи хвосты.

— Наконец-то, Веро! — воскликнул хозяин кафе.

На улице Искин вдохнул весенний воздух и зашагал в сторону деловых кварталов. Было уже за шесть, город преображался, зажигал яркие вывески и окна. Где-то звенел колокол, призывая к вечерней мессе. Отзвуки интенсивного дорожного движения долетали до Искина настырным шепотом — продернувшейся сквозь арки и переулки смесью из шелеста шин, стрекота двигателей и гудков.

По крышам домов скакали отсветы Бушелен и Роварри — самых помпезных, дорогих, искристых, самых неспящих кварталов.

Прохожих стало больше. Мелькнула вывеска кинотеатра «Utloff». К Искину сунулись продать лишний билет.

— Нет-нет, — со смехом сказал он.

С открытой эстрады в тени деревьев негромко заиграли что-то легкое, джазовое. Никакой войны, что вы! Никакого предчувствия.

Впрочем, здесь Искин обманулся. Буквально через сотню метров он наткнулся на собравшуюся на крохотной площади толпу, которая внимала седому мужчине с пышными усами. Оратор стоял у бюста, кажется, императора Иосифа (Искин не так хорошо знал остмаркских императоров, как старался произвести впечатление на Стеф) и, кутаясь в темное пальто, энергично, по-военному, рубил воздух рукой.

— Что может Шульвиг? — спрашивал он, освещенный фонарем. — Что может наш вечно испуганный Гольм? Ничего! Они не имеют таких способностей! Они не знают, что движет людьми, не знают, что почти двадцать лет в наших с вами сердцах горит яростное пламя неприятия итогов последней войны.

— Так и есть! — крикнул кто-то.

За порядком следил хаймвер. Пробираясь краем толпы, пахнущей пивом и соленой рыбой, Искин заметил, как молчаливо курят у урны несколько парней в серой полувоенной форме.

— Нас унизили. Да, нас унизили и, прикрываясь благими намерениями, залезли в каждый карман, плюнули в каждую душу! И мы, и Фольдланд потеряли три миллиона человек, мальчишек, воинов, сынов империи! Но этого победителям оказалось мало. Они покусились на наше будущее, обложили ежегодной контрибуцией и ограничениями на развитие промышленности, армии и военной авиации. А стоит нам чуть поднять голову, они душат нас экономически. Вы помните, насколько обесценились кроны? Помните, как ввели шиллинги? Помните, как за одну ночь кусок свинины подорожал в десять раз?

Люди загудели.

— Они могут тоже самое сделать и с маркой — рубанув вечер надвое, заявил седой оратор. — Закрыть поставки необходимых нам товаров, бензина, пшеницы или ввести запрет на торговлю нашими железом, мясом и молоком. Но в наших силах сделать очень простой шаг. Они боятся этого шага, как огня, потому что этот шаг будет означать, что мы возвращаемся из того небытия, в которое они нас сбросили. В наших силах сказать объединению с Фольдландом «да»!

Толпа вскинула руки.

— Да! Да!

— И мы вернем…

Дальше Искин уже не слышал. Он пересек улицу, ежась от долетающих возгласов. «Асфольд! — чудилось ему. — Асфольд превыше всего!» И не надо никаких юнитов. Никаких, к дьяволу, юнитов! Непростое экономическое положение и грамотная политическая кампания. И сильный сосед под боком, пылающий родственными чувствами.

Оседлать недовольство, направить его в нужное русло. Тем более, что есть ветераны, бредящие былым величием, и юнцы, которым это величие расписывают в красках.

Искин нашел пустую лавочку под каштаном. Мимо прошла пожилая парочка. Проехал фургон санитарной службы. Мальчишки погнали мяч по тротуару, азартно выкрикивая: «Я — Синделар! А я — Бицан!»

Искин закрыл глаза. Время еще было. До Криг-штросс оставалось пройти метров триста, это самым медленным шагом — ну, пять, ну, десять минут. А у него — как минимум, час в запасе. Можно еще штрудель доесть.

Нет, понятно, Остмарк получит импульс развития, думал он, тиская в кулаке горло бумажного пакета. Штерншайссер, по крайней мере, на первых порах, поддержит менее развитого соседа деньгами и преференциями. «Австро-даймлеры» и «штейры», пожалуй, почаще замелькают на улицах городов, серьезно возьмутся за Штирию и Альпы. У местных фермерских хозяйств охотно будут скупать сыры и колбасы.

И ладно бы в этом не было никакого подтекста. Он он есть. Остмарк исчезнет с политической карты как самостоятельный субъект.

А далее — что? Далее необходимо будет уезжать. К морю.

Искин усмехнулся. Беженцев объединение коснется сразу же. Списки есть, службы под боком. Чтобы хайматшутц обошла этот вопрос стороной? Что вы, что вы! Ведь столько интересных людей осело в Остмарке и даже не заглядывает на родину! Вообще, Остмарку жуть как не хватает своих концентрационных лагерей! Под это дело можно использовать карантинные базы. Очень уж удачно то, что они есть. Ах, чего вы боялись? Юнитов? Смешно. Право слово, не того вы боялись.

И, конечно, на полную заработают старые и новые заводы. Их продукция по отчетам для международной комиссии будет проходить как сельскохозяйственная и железнодорожная техника, арматура и инвентарь, посуда и строительные материалы, но на самом деле…

Или я не прав? — спросил себя Искин. Он принялся всухомятку поедать штрудель. Ягодное желе кислило на языке.

Допустим, Остмарк и Фольдланд объединяются. Цель этого объединения? Логично — стать сильнее. Получить дополнительные человеческие, мобилизационные, производственные ресурсы. Для чего? Ну, первое, построить империю. Воссоздать древний Асфольд. А чем был известен Асфольд? Подмял под себя чуть ли не всю Европу.

В каждой газете, из каждой радиоточки: несправедливое поражение! Унижение народа!

На что играет? На реваншистские настроения. Митинги, ораторы, марширующий по улицам городов хаймвер — к чему? Все к тому же. Ладно, возможно, цель объединения — самая благая. Не игнорировать же волеизъявление народных масс? Там дойчи, здесь остдойчи. И императоры опять же совсем недавно были одни на двоих, и Барбаросса века назад был общий, и Священная Римская Империя простиралась от Альбиона до Хазарского моря со столицей во Франкфурте.

А далее? Начнется давление на Данск, на Шведское королевство, на Франконию, на Богемию, на Италию с ее манерным дуче. Скажете, нет? Скажете, что Штерншайссеру будет достаточно и Остмарка? Позвольте вам не поверить.

Штерншайссеру даже Европы будет недостаточно. Он смотрит на Африку, он смотрит на Индию, он щерится на Красный Союз.

От близкого, вот-вот грозящего разгореться пожара второй в двадцатом веке войны, более грандиозной, более жуткой, чем первая, у Искина мурашки побежали по плечам и спине, а кожу на затылке стянуло, словно кто-то холодными пальцами поставил невидимые скрепки.

Ах, черт! — вспомнил невпопад он. Я же через клинику хотел идти! Он оглянулся в начало улицы. Или оставить клинику на завтра? Пожалуй, если он сейчас направится к Берштайну, то в «Тиомель» к восьми уже не успеет. Опоздать на первое свидание? Искин качнул головой. Впрочем, ему же известен телефон клиники. Он может позвонить из ресторана или телефона на улице и записаться у Труди в очередь.

Решено, клиника откладывается, у него еще визит в парикмахерскую значится в планах. Искин пощупал ладонью челюсть. Побриться. Времени на стрижку уже не хватит. Разве что на удаление отросших косм электрической машинкой. Так вот пребываешь в уверенности, что у тебя целая вечность впереди, а на поверку оказывается, что ты уже в чудовищном цейтноте. Зря он позволил себе слушать болтовню пьяного Морица. Тот не сказал ничего, о чем Лем не имел собственного мнения.

Искин поднялся. Он приметил на противоположной стороне улицы за швейным ателье вывеску парикмахерского салона. Мимо пробежали несколько парней и, приблизившись к дому у Искина за спиной, загорланили непристойную песню. Грета, Грета, у меня есть медная монетка, я отдам ее тебе за поцелуй. Дальше следовало, что поцелуя мало за блестящую медную монетку, покажи, Грета, что у тебя под юбкой…

Судя по звуку, из окна в ответ кинули цветочный горшок.

В парикмахерской было пусто, мастер, упитанный, лысый, пучеглазый, коротал время за чтением «Wiener Zeitung» и при появлении Искина лишь поднял глаза над обрезом газеты.

— Клиент? — спросил он.

— Да, побриться, — кивнул Искин, снимая плащ.

— Двадцать грошей. С туалетной водой и компрессом — двадцать пять.

Парикмахер сдернул простынку с кресла, приглашая Искина сесть. Руки у него были крупные, мощные. Брюхо выпирало из-под жилетки.

— Мне с компрессом, но желательно уложиться в полчаса.

— Уложимся, — кивнул мастер. — Хельга!

Невзрачная девушка выглянула в незаметную дверь в глубине салона.

— Да, господин Тикке?

— Горячую воду и полотенце, — распорядился парикмахер.

— Хорошо, господин Тикке.

Девушка исчезла.

— Вы садитесь, садитесь, — сказал парикмахер.

Искин сел. Кресло стояло у окна, при желании можно было не только смотреть в зеркало на стене, но и косить одним глазом на улицу. Под окном в свете фонарей проходили прохожие, а в мясную лавку, что находилась чуть дальше, сгружали с грузовика коровьи туши. Желтели жир и кости, краснело мясо.

Над зеркалом были наклеены фотографии из журналов. На всех были запечатлены актрисы.

— Знаете хоть одну? — спросил мастер.

— Нет, простите, — сказал Искин.

— Это печально. Лиана Хайд, Нора Грегори, Тилла Дюрье, — парикмахер по каждой фотографии щелкнул пальцем. — Вы не смотрите наши фильмы?

— Я далек от мира кино.

— Хм.

Мастер закрепил простынку у Искина за спиной.

— А фильмы Фольдланда вы смотрите? Маргрет Шен, Марику Рекк? Аннелизу Торди, наконец?

Искин пожал плечами.

— Извините, я не любитель.

— Зря, — сказал парикмахер, — с нашим миром нас могут примирить только красивые женщины. Или вы не согласны?

— Вот с этим согласен, — сказал Искин.

Они посмотрели друг на друга через зеркало.

— Я так понимаю, что вы спешите на свидание, — сказал мастер. — Разрешите? — Он потрогал, помял Искину кожу на лице. — Неделю не брились?

— Восемь дней.

— И бритва у вас была безопасная.

— Именно.

Отражение мастера в зеркале сморщилось.

— Уж простите меня, но к безопасным бритвам у меня сформировалось стойкое неприятие. Бреют черт-те как. Что «шик», что «блайе», что хваленый американский «жиллет». А теперь голландцы, представьте, еще и электрические бритвы решили выпускать!

— Господин Тикке…

Девушка принесла и поставила на стул таз парящей воды, подала парикмахеру полотенце.

— Ты пока свободна, Хельга, — сказал тот.

— Да, господин Тикке.

Девушка ушла, мазнув по Искину равнодушным взглядом.

— Племянница, — пояснил мастер, смачивая полотенце в тазу. — Так вот, всем этим недобритвам я предпочитаю золингеновский инструмент. И мой «бисмарк» еще никогда меня не подводил. Раньше был «анхольв», но у него, увы, раскололась ручка. Так, сейчас будет горячо.

Он сложил полотенце вдвое, а затем прижал его к нижней половине лица полулежащего в кресле клиента.

— О, — сказал Искин, чувствуя, как жар забирается под кожу.

— Потерпите с минуту, — сказал парикмахер, взбивая пену помазком в керамическом стаканчике.

— Наоборот, хорошо.

— Значит, вы знаете в этом толк. Придержите пальцами, а то спадет.

Искин прижал ладони к горячей ткани.

— Так?

— Замечательно.

Мастер включил светильник над зеркалом, и свет ударил Искина по глазам. Он зажмурился.

— Пальцы можете убрать, — господин Тикке, помедлив, выдернул полотенце.

— Слишком ярко, — сказал Искин.

— Что есть, то есть.

Парикмахер развернул кресло. Ноги Искина стали смотреть в проход, а сам он едва не прилег с подголовником на столик перед зеркалом.

— Простите мне вольное обращение с вашим телом, — сказал мастер, работая помазком. — Я предпочитаю брить, как мне удобно. Так я могу гарантировать результат.

Пена покрывала щеки и подбородок Искина.

— Я не в претензии, — сказал он, едва не лизнув выросший на верхней губе пенный ком.

— Ну, некоторым не нравится.

Помазок перестал щекотать кожу, и Искин, не увидев фигуры парикмахера перед собой, скосил глаза. Все было предсказуемо — господин Тикке правил бритву. Полоска золингеновской стали нежно скользила по кожаному ремню.

— Лежите-лежите, — сказал мастер.

— Лежу.

— Не боитесь?

— Чего?

— Многие стали считать такое бритье опасным. А горло всегда было самым уязвимым, самым беззащитным местом.

— Ну, вы же мастер.

— Это да.

Парикмахер встал над Искиным, повернул его лицо в сторону от слепящего света и несколько раз провел бритвой. Касания, честно говоря, почти не чувствовались. Но на всякий случай Искин выстроил цепочку юнитов под челюстью.

— Лежите.

Мастер пропал. Снова раздался мягкий шелест бритвы по ремню. Новый поворот головы. Новые касания. Господин Тикке придержал Искина за нос. Внимательные глаза осмотрели результаты работы. На полотенце, перекинутом у парикмахера через плечо, подсыхала пена. Редкими всходами чернели на пене волоски.

— Запрокиньте голову, — попросил мастер.

Искин попытался уловить проходы заточенного металла по коже, но с некоторым изумлением обнаружил, что пальцы господина Тикке он чувствует куда лучше, чем путешествие «бисмарка» по изгибу шеи.

— Замечательно!

Парикмахер приподнял кресло и в очередной раз отошел к ремню. По оконному стеклу побежали красные блики. Искин чуть повернул голову и разглядел протекающие мимо в свете горящих факелов кепки, шляпы, непокрытые головы.

— Что это? — спросил он.

Мастер помрачнел.

— Не обращайте внимания. Они здесь часто ходят. Сейчас еще кричать начнут.

— Да?

— Без этого не могут.

И словно в подтверждениеего слов с улицы, приглушенный стенами и дверью, донесся неразборчивый рев. Вскинулись вверх кулаки.

— Что это? — спросил Искин, хотя догадывался и сам.

— Наше будущее, как видите, — сказал парикмахер, осторожно проходясь бритвой по подбородку клиента. — Орут за объединение.

— С Фольдландом?

— Ну, не с Красным же Союзом!

— Нет, это понятно.

— Поймите, — господин Тикке склонился над Искиным, выбривая трудные участки. «Бисмарк» неуловимо скользил по коже. — Я ничего не имею против объединения. Пожалуйста. Только такие вот толпы сначала ходят просто так, а потом начинают задирать прохожих и бить камнями стекла. Слышали, что творится в городе?

— Разве это они?

— А кто еще? Бьют стекла, когда чувствуют безнаказанность. Безнаказанность рождается из силы. А сила сейчас за этими молодчиками.

На улице снова грянуло. Кажется: «Асфольд!». Факельный свет вспыхивал и качался поверх голов.

— Хельга! — крикнул мастер. — Смени таз и приготовь чистое полотенце!

Он развернул Искина к зеркалу, в котором мелькнула спина племянницы парикмахера.

— Я вот чего не понимаю, — сказал господин Тикке, затирая у Лема на лице остатки пены. — На что они рассчитывают? Что объединятся с Фольдландом и тут же попадут в рай? Вы знаете, между прочим, что в Фольдланде рабочая неделя — на два часа больше? И экономика их не настолько хороша, как вещают Штерншайссер и Гебблер.

— Да, это мне известно, — сказал Искин.

Из зеркала смотрел на него чисто выбритый мужчина с неважно стриженными, серыми волосами, спадающими на высокий лоб. Взгляд его был устал.

Он попробовал двинуть губами.

— Да-да, — сказал мастер, — это вы. Непривычно?

— Нет, я просто… пробую улыбнуться. Мышцы не слушаются.

— Бывает. Закройте глаза.

Из рук появившейся родственницы парикмахер принял чистое полотенце и, смочив его, расправил на лице клиента, разгладил руками, обжимая скулы, надбровные дуги, нос, линию подбородка. Сквозь массирующие движения Искин слышал голос господина Тикке.

— Ну, ладно, — говорил мастер, — объединились. Но ведь эти орущие про древний Асфольд идиоты не понимают, что экономика Фольдланда уже десять лет по сути как является мобилизационной, военной. Вы знаете, сколько у них танков под видом тракторов рассредоточено по землям Вестфалии и Баренца? Около пяти тысяч. И семь тысяч бронетранспортеров и легкобронированной техники. И пушек около двадцати тысяч единиц. Все это просто не может, как пресловутое чеховское ружье, однажды не выстрелить!

Он снял полотенце.

— А юниты? — спросил Искин, получив возможность говорить.

— Ай, бросьте! — парикмахер брызнул ему в ладони туалетной воды. — Мертворожденный проект сумрачного фольдландского гения по имени Кинбауэр! Пугалка для Европы. Мы всем скопом производим магнитонные аппараты, которые вроде как выявляют крупицы железа в теле и больше ни на что не годны, а Фольдланд строит армию.

— Значит, война?

Искин похлопал себя по щекам, чувствуя, как мгновенно начинает пощипывать распаренную кожу. Запах воды был вполне нейтральный, не терпкий.

— А что еще? — господин Тикке обернулся к окну, где снова стало тихо и уютно-темно. — Эти юнцы полагают, что уж им-то достанется все. Но я думаю, что большинству из них достанутся лишь кресты на местных и чужих кладбищах. Хотя какой-то части, пожалуй, и повезет, они побывают во Франконии, Богемии, Булгарском царстве, Данске, Бельгийском королевстве. Возможно, некоторые доберутся до Португезы и, переплыв Гибралтар, окажутся в Марокко.

— Обширная география, — сказал Искин.

— Европа не так велика, как кажется. И я уверен, что Штерншайссеру ее окажется мало. Не беспокойтесь, он ее завоюет.

Искин выбрался из кресла.

— Всю Европу?

— Да, — кивнул мастер, — всю. Хотя с каудильо Кабанельясом и дуче Муссолини, возможно, он заключит союз.

— Вы интересно мыслите, — сказал Искин, достав монету в половину марки.

— Я читаю газеты, — усмехнулся парикмахер. — Там ничего не написано прямым текстом, но если вы умеете сопоставлять одно с другим…

— А дальше?

— Дальше? — господин Тикке принял монету и вздохнул. — Боюсь, дальше Штерншайссер, а вместе с ним и вся Европа обломают зубы. И кто будет камнем преткновения — Красный Союз, Американские Штаты или Империя Ниппон — не так уж важно. Важно, что вместе с Фольдландом рухнем и мы. Подождите, я сейчас дам вам сдачу.

Крепкими пальцами он проверил карманы жилета.

— Не стоит, — улыбнулся Искин, — я вполне удовлетворен и бритьем, и беседой. Думаю, она одна стоит не меньше двадцати пяти грошей.

— Это приятно, — качнул лысой головой мастер. — Но, боюсь, не этом не сколотить капитал. Трезвый взгляд в нынешние времена не пользуется спросом. Постойте, — он придержал за локоть шагнувшего к двери Искина, — идиоты сейчас пойдут обратно. Вам, наверное, не хотелось бы оказаться среди них.

Лем, одевая плащ, выглянул в окно.

— Пока никого нет. Мне нужно спешить, простите. Женщина превыше всего. Я проскочу.

— Ну, как хотите, — огорченно сказал парикмахер. Видимо, Искин был ему симпатичен. — Заглядываете еще!

— Обязательно.

Искин открыл дверь и сбежал по ступенькам на тротуар. Факельное шествие действительно возвращалось, но пляска огней была еще далеко. Кожу лица холодило, она казалась нежной и молодой. Искин приподнял воротник и метров через сорок перебрался на параллельную улочку. Светили фонари. Стояли у обочин редкие автомобили. Чуть слышно звучал расстроенный рояль.

До Криг-штросс Искин слегка удлиннил маршрут, огибая помпезные здания прошлого века и каменные стены оград. Тут же обнаружился полицейский участок, сквозь затемненные окна которого едва пробивался синий свет. Две пьяные, плохо стоящие на ногах фигуры около тумбы с ободранной афишей препирались с представителем закона, который отправлял их по домам. Куда же мы пойдем в таком состоянии, херр Баудер? — спрашивал один. Моя жена — жуткая женщина, а я не смогу ей сопротивляться.

Криг-штросс сияла огнями.

Автомобильное движение здесь и не думало замирать, слепили глаза вывески. «Ночной кордебалет». «Грандиозное представление Эмми Тампер». «Картер Лестер с оркестром. Только сегодняшней ночью». «Поет Мария фон Трапп». «Наши девушки умеют многое!». Для городка, еще десять лет назад из всех увеселительных заведений имевшего в наличии только кафешантан, это было изумительным многообразием.

По мигающему светофору Искин перешел на другую сторону улицы. Большие часы на столбе показывали семь часов сорок минут.

Ресторан «Тиомель» занимал часть первого этажа длинного здания, со временем утратившего свое очарование. А может очарования в нем и не было никогда, со всеми его многочисленными пилястрами, вытянутой аркой проезда во внутренний двор и пустыми постаментами под несостоявшихся атлантов. Впрочем, вечером фасад, подсвеченный уличной иллюминацией, явно выигрывал, приобретая загадочный и пестрый вид.

Одна из широких дверных створок ресторана была открыта, приглашая внутрь, к сверкающим огням, белизне накрахмаленных скатертей и изысканно сервированным блюдам. На тротуар выплескивались звон столовых приборов, голоса и рыдание скрипки.

Ныряя из света во тьму и вновь появляясь на свет, Искин почти дошел до полукруглого крыльца, когда его негромко окликнули:

— Господин Искин!

Он повернул голову. Шагах в двадцати дальше по улице, из-за угла здания выглядывала Аннет и отчаянно жестикулировала ему, чтобы он подошел ближе.

Искин посмотрел на «Тиомель».

— Но… — произнес он.

— Идите сюда! — прошипела Аннет.

Искин обошел крыльцо. Не так он представлял себе начало свидания. Во всяком случае, было в нем что-то от шпионских кинолент. В сумрачной тени Аннет Петернау, прислонившись к стене, куталась в кожаное пальто. Лицо ее было бледным, испуганным.

— Слава Богу! — сказала она, схватив Искина за руки.

— В чем дело? — спросил он.

— Мой муж выследил меня! — громко прошептала бывшая посетительница «Альтшауэр-клиник». — И с ним еще двое!

— Зачем?

— Разобраться с вами!

— Со мной?

— С тем, кто придет в ресторан и назовет мое имя! Это их план! Они только и ждут, что кто-то спросит обо мне.

— Но я бы…

— Нам надо уйти отсюда! — не дав Искину договорить, женщина повлекла его в темноту прохода. — Моя машина стоит на соседней улице.

Искин шоркнул плечом о едва видимый выступ стены.

— Ничего не видно.

— Сейчас.

Аннет выпустила его руку. Щелкнула, распространяя неверный свет, зажигалка. Искин не успел ни обрадоваться, ни шагнуть вперед. Крепко набитый песком мешочек, обрушившийся на затылок, лишил его сознания.

Лем даже ничего не понял.