Точка

Глава 5

— Все, пей чай. Мне, вообще-то, уже пора спать, — сказал Лем.

— Мы можем вместе… — начала Стеф.

— Нет, — сказал Искин. — Ты — на кровати, я — на полу.

— И все равно…

Девчонка встала. Искина обмануло то, что она шагнула к белью на веревке, тронула пальцами юбку, потом проверила простыню.

— Почти высохла, — сказала она, заходя ему за спину.

Пола рубашки обмахнула край стола.

— Ну…

Искин не договорил. Стеф прижалась к нему сзади, обняла, сладкими губами нашла щеку.

— Спасибо.

Искин почувствовал ее тело, ее тепло, низ живота уткнувшийся ему в поясницу, потому что дырявая спинка стула это позволяла. Мгновение — и он оказался свободен, а девчонка вернулась на свой стул.

— Вот так, — сказала она.

Искину понадобилось секунд пять, чтобы восстановить дыхание. Разозлиться, правда, не получилось. Да и на кого? На себя?

— Это — в последний раз.

— Хорошо, — сказала Стеф.

— И я весь в креме, — Искин потер щеку. — Там мыло еще осталось?

Девчонка двумя пальцами, чуть-чуть не соединив их в колечко, показала, сколько.

— Думаю, мне этого хватит.

— Ой, а можно я первая? — вскочила Стеф.

— Куда?

— В туалет.

Искин вздохнул.

— Беги.

Стеф исчезла за дверью. Половинка эклера, лишившегося большей части начинки, осталась лежать на столе. Искин безотчетно сунул ее в рот, принялся жевать. Сладко. Баль купил хорошие эклеры. Проверив, как сохнет простыня, Искин сдвинул ее в сторону и присел у тумбочки. Что я делаю? — спросил он себя. Готовлюсь к свиданию с Аннет, нашелся ответ. Вот шланг, вот мыльница. Все очень просто. Завтра — свидание с Аннет, и хотелось бы прийти чистым. Глупо думать, что это как-то связано со Стеф. Я — на полу, она — на кровати. А то, что представляется, оно пусть себе представляется. Это мозг, это бессознательные видения, розовые картинки, которым не суждено прорасти в реальность.

Почему? Потому что он, Леммер Искин, никогда им этого не даст.

Искин выпрямился, скинул пиджак, переложил из пиджака деньги в чемодан, в маленький незаметный кармашек, снял рубашку.

Что-то стукнуло в дверь, за звуком в комнату влетела Стеф.

— Я — все!

— За тобой что, кто-то гонится?

— Не-а.

— Тогда приберись на столе и ложись, — сказал Искин.

— Можно в рубашке? — спросила Стеф.

— Можно. Пижамы у меня нет.

— А сказку на ночь?

Искин, выходя за дверь, пригрозил пальцем. Девчонка рассмеялась, бухнулась на кровать. Рубашка задралась, мельком показав то, на что смотреть было никак нельзя. Искин выскочил в коридор. Все же слышно, запоздало подумалось ему. Такая мелодрама! Такие страсти! Лучше всяких радиоспектаклей. Поцелуй же меня, мой принц, мой рыцарь! Нет, ты предназначена другому! И, вообще, прекрати ходить на улицу!

— Привет, Лем, — сказал ему рыжеватый, лысеющий сосед, выглянувший из пятидесятой.

Звали его, кажется, Ханс или Хорст. Или даже Хайнрих. Если не Хольм. Близко знакомы они не были.

— И тебе, — кивнул Искин.

Сосед раздвинул рыжие усы в улыбке.

— Где девчонку откопал?

— Родственница.

Искин ускорил шаг.

— А что голышом бегает? — прилетело ему уже в спину.

Искин обернулся.

— Головы нет.

— А-а.

Душевой угол был занят, там, переговариваясь, неторопливо мылись две женщины, третья стояла на страже, держала, как и Искин, край простыни, загораживая купальщиц. Шлепали босые ноги, звенела, шипела, билась о плитку вода.

— Долго еще? — спросил Искин.

— Минут пять, — ответила стражница. — Но вода чуть теплая.

— Я тогда следующий.

Женщина кивнула.

— Я передам, если кто придет.

— Ага.

Возвращаться в комнату Искин не стал, вместо этого шагнул на кухню, в мир оббитого кафеля, массивных электрических плит и разделочных столов. Никто уже не готовил. Лопасти вентилятора под потолком вхолостую месили воздух. Ирму, как и надеялся, Лем обнаружил заваривающей кофе в турке. Бурая жижа лениво колыхалась в посудине, не желая закипать. Ирма курила в узкую форточку, с тревогой поглядывая в сторону турки. Не раз и не два коварный напиток, видимо, выкипал, стоило ей ослабить свое внимание.

— Выглядишь получше, — сказал Искин.

— Я стараюсь, — одними губами улыбнулась Ирма.

Она выдохнула дым, и тот пропал в глубокой черноте за окном.

— У меня к тебе просьба, — сказал Искин.

— Какая?

— Погоди… Кипит.

— Ах, черт!

Затушив сигарету в пепельнице, стоящей на подоконнике, Ирма кинулась к плите, подхватила турку за длинную ручку, понесла клокочущий кофе к кружке. Бурда с шипением ударила в жестяное дно.

— Мне определенно везет сегодня, — сказала Ирма.

— Бывает. Тебе стоит меньше курить.

— Не стоит беспокоиться о моем здоровье, Лем. Я проживу, сколько проживу. И, знаешь, я вполне довольна этой жизнью. По крайней мере, — усмехнулась Ирма, — я здесь хорошо сплю.

— Даже после кофе?

— Меня от него как раз клонит в сон. Всех бодрит, а я могу впасть в спячку. Чего ты хотел?

Искин помялся.

— У меня тут есть девчонка…

— Я видела ее, — кивнула Ирма и отхлебнула из кружки. Худое лицо ее на мгновение разгладилось и приобрело мечтательное выражение. — Настоящий кофе, Лем. Две недели мечтала. Хочешь попробовать?

— Нет, — сказал Искин. — Я тогда как раз не усну. Так вот, мне бы хотелось…

— На десять твоих марок я купила триста грамм. Этого, даже если не экономить, мне хватит до следующего месяца.

— Ирма…

— Не переживай, еды у меня достаточно. Ты с ней спал?

— Что?

— Ты спал со своей девчонкой?

— Нет.

— Хорошо.

Ирма, отпивая из кружки, прошлась по кухне. Пальцы ее легко пробарабанили по подоконнику в конце маршрута.

— Знаешь, — Ирма развернулась, — я бы удивилась, если бы ты с ней переспал. Совсем не соответствует твоему образу. Получается, ты ее пожалел. Это тоже не самое лучшее свойство, но с ним можно примириться.

— Я всех жалею, — сказал Искин.

— Я знаю, — улыбнулась Ирма.

— Присмотришь за ней?

— Как ее зовут?

— Стеф.

— Стеф. Хорошо, — Ирма приподняла кружку, — я в деле.

— Спасибо.

— Эй, мужчина, — заглянула в кухню стражница из умывальной, — мы уже сворачиваемся. Вы как, собираетесь мыться?

— Конечно!

Искин поспешил за ней. Какой-то смуглый парень уже сбрасывал шлепанцы, намереваясь без очереди занять угол.

— Эй-эй! — крикнул Искин.

— Что?

Парень стянул рубашку и взялся за брючный ремень. Женщины, собрав белье, пропали в коридоре. После них остался зыбкий запах земляники.

— Сейчас моя очередь, — сказал Искин.

— Не возражаю, — сказал парень и освободился от брюк. — Но здесь хватит места, чтобы помыться двоим.

— Ну, в общем, согласен.

Искин расстегнул ширинку. Какая-то девочка подбежала к одной из раковин и, хихикая, наполнила водой стеклянную банку.

— Брысь! — шикнул на нее парень.

— Бе-бе-бе!

Девочка исчезла в коридоре. Искин подсоединил душ. Парень навинтил свой шланг на кран по-соседству.

— Вы, дядя, держитесь левее, — сказал он.

Оба избавились от трусов. Искин включил воду. Вода потекла неохотно, вялой струйкой, потом сильнее. Парень встал к стене и зашевелил плечами, поливая себя сверху.

— Холодная.

— Это да.

Искин смочил голову, поневоле ежась и переступая ногами. Обмылок растворился в ладони. Его хватило на два прохода по волосам и те же два скребка в подмышках. И все — серая капелька, выскользнув, потерялась на полу. Холодный душ колол будто иглами, заставляя гримасничать и напрягать мышцы. Парень пританцовывал правее. От него то и дело летели брызги. Искин потер плечи и живот, смыл мыльные потеки, обвив шлангом предплечье, помассировал пальцами голову, пока вода до онемения заливала бок и бедро. Что-то уже ледяная. Он сходил к раковине и подрегулировал. Толку никакого. Возвращаясь на помывочный пятачок, запоздало сообразил, что, кажется, ближе к выходу кто-то чистил зубы. Оглянулся — пусто. Не испугал ли кого своей наготой?

Напоследок Искин полил себе на спину, повозил рукой в паху, ощущая член, как маленький, смерзшийся огурчик. Ополоснулся в последний раз. Кожу на затылке стянуло. Зубы выбили дробь. Кажется, пора и честь знать. Он закрутил кран и, дрожа, схватил полотенце. Растирал себя старательно, до красноты, до появления болезненного тепла под кожей.

— Ого!

Подняв глаза, Искин обнаружил, что парень, составлявший ему компанию, смотрит на ветвистый красный рисунок, от холода ярко проступивший у него на груди.

— Это электричество, — сказал Лем.

— Молния?

— Почти.

— А на плече?

Искин скосил глаза на бурое пятно, обжившее бицепс и толстым усиком спускающееся к локтю.

— Ожог.

— Что, играли с электричеством? — вытираясь, насмешливо спросил парень.

На дойче он говорил со странным, мягким акцентом.

— Фольдланд играл со мной.

Улыбка пропала с лица парня.

— Простите. Я не знал.

— Ничего страшного.

Искин принялся одеваться. Он почти согрелся. Попадая ступней в трусы, заскакал на одной ноге.

— Скажите, — спросил парень, когда Искин снял с гвоздя брюки, — там действительно страшная диктатура?

— Ты сам-то откуда? — спросил Лем.

— Жермен, — протянул руку парень. — Я из Алжира.

Искин пожал чужую, крепкую ладонь.

— Я — Лем. А тебя, похоже, куда-то не туда занесло, — сказал он, заворачивая в полотенце шланг и пустую мыльницу.

— В Алжире — война, — сказал парень. — Мы бежали. Мы не хотели поддерживать ни франконов, ни Ферхата Абу-Режеса.

— Понятно. Но здесь тоже не сахар.

— Намного лучше, чем в Эль-Сабии, намного. Нас семь человек, и все хотят остаться жить здесь, в Остмарке.

— На пособие? — спросил Искин.

Парень тряхнул мокрыми волосами.

— Нет-нет, у нас дядя лавку держит. А я водителем могу, жестянщиком могу, строителем могу, стричь могу.

— Стричь?

Жермен вздернул подбородок.

— Я верблюдов Анвара Аль-Али стриг!

В его голосе прозвучала такая гордость, что Искин поневоле уважительно качнул головой. Возможно, Анвар Аль-Али за плохую стрижку закапывал в песок.

— Я думаю все же, что людей стричь сложнее, — сказал он.

— Проще. Намного проще. Люди не лягаются и не кричат. И волос у них меньше, чем шерсти у верблюда.

— Ну, если так только, — Искин, прощаясь, протянул ладонь. — Мне пора, Жермен.

Жермен потряс ее.

— Простите, я много болтаю, да? Мне все это говорят. Но если у вас будет работа, вы можете позвать меня.

— Как только приобрету верблюда.

Жермен рассмеялся.

— Хорошо.

Искин вышел в коридор, оставив парня скручивать шланг. Качнул головой, удивляясь, что некоторые бегут, спасаясь, в самый огонь. Вот станет Остмарк частью Фольдланда, придется Жермену с семьей искать новый приют. Уж высоконравственные и расово чистые асфольдцы об этом позаботятся.

Свет в комнате был уже погашен. Глаза в темноте едва различили растянутую простыню. Поднырнув под нее, Искин по памяти прошлепал к тумбочке, сгрузил в нее шланг и мыльницу. Выпрямился и, повернувшись, едва не скинул вниз то ли юбку сохнущую, то ли блузку. Обошел стол, нащупал кружку с остатками чая. Сделал глоток. Вполне хороший чай, даже остывший.

— Стеф, ты спишь?

Кровать скрипнула, девчонка, свернувшая край одеяла, смутно обрисовалась в темноте.

— Что?

— Вторую подушку, маленькую, дай мне, — попросил Искин.

— А, сейчас.

Подушка, прилетев, мягко ударила Лема в грудь.

— Попала? — спросила Стеф.

— Да, спи, — негромко сказал Искин.

Он снял простыню с веревки, сложил вдвое и вслепую застелил матрас, затем избавился от брюк, устроился межу половин простыни и положил подушку под голову. Сытый, усталый, вымытый. Что-то еще надо было вспомнить. Искин перевернулся на живот, правую руку определил вдоль тела, ладонь левой подсунул под щеку.

— Эй, — позвала Стеф, — а ты на море не хочешь?

— Я хочу спать, — сказал Искин.

— А по-настоящему?

— Ничего не хочу.

— Вообще-вообще?

Искин задумался. Он вдруг осознал, что не задавал себе подобный вопрос с момента побега. Да и тогда его единственным желанием было пересечь границу Фольдланда. Потом — свобода. Это все, чего ему хотелось. Какие-то глобальные планы? Нет, с этим к Кинбауэру. А где Кинбаэур, наверное, понятно. Вот и планы там же.

— Я хочу просто жить, — сказал Искин, чуть повернув голову.

— И все? — спросила Стеф.

Лицо ее смутно забелело над кромкой кровати.

— Спи, — сказал Искин. — Во сне люди растут. А когда подрастают, то многое понимают о себе и о мире.

— И что ты понял?

— Что я хочу просто жить. Просыпаться и засыпать. Заниматься какой-нибудь ерундой. Работать. Общаться с людьми. Жить. Поставить на прошлом точку и жить.

— Знаешь, — сказала девчонка, — ты — зануда.

— Наверное, — сказал Искин. — Но с возрастом начинаешь ценить самые простые вещи. Особенно, если тебя пытаются старательно их лишить. Ты поймешь это чуть попозже.

Стеф фыркнула. Помолчала. Искин слушал, как ее гибкое тело крутится под одеялом, шуршит рубашкой.

— А ты любил когда-нибудь? — спросила вдруг Стеф.

— Конечно.

— Она была красивая?

Искин вспомнил Лизу Каннехт. С Лизой у него случился первый поцелуй и, наверное, первая любовь. Ее родители сняли номер в пансионате, а Искин гостил у бабушки в деревне поблизости. Ему было одиннадцать, Лизе — десять. Новому веку стукнуло и того меньше. Мировая война еще даже не звенела подкованными каблуками военных маршей. И у деревни, и у пансионата имелся общий спуск к реке.

Возможно, платье у Лизы Каннехт все же не было прозрачным, просто она, смеясь, бежала против солнца, а он видел, как ее тонкие ноги, просвечивая, сгибаются в коленках. Тогда он еще не думал о физической близости, но в душе напрягалась, гудела струна, обещала счастье. В памяти остались веснушки Лизы Каннехт, ее соломенные волосы и сморщенный нос, когда она после поцелуя сказала: «У тебя сухие губы, так не правильно».

Целое лето они обменивались письмами. Ее письма Искин аккуратно подклеивал в тетрадь, приписывая под каждым «Ld», то есть, «liebe dich».

Потом была Хельма.

Нет, не сразу за. Он отучился в школе, одновременно помогая отцу в мастерской. Вырубал формы из жестяных листов, которые затем превращались в тазы, кастрюли, вывески, кожухи, крышки, заготовки для лопат и значки. Был почтальоном и объездил на служебном велосипеде всю округу. Тайком курил отцовские сигареты и с другими ребятами бегал на автодром «Опель-Тиссен», с восторгом наблюдая, как по трассе выписывают «восьмерки» сигарообразные гоночные автомобили и блестящие стеклами, угловатые автомобили представительского класса.

А в пятнадцатом вместе еще с тремя десятками горожан отца забрали в армию.

Война уже громыхала в отдалении, на Балканах, в Царстве булгар и Черногории. Остмарк и Османская империя сдерживали русского медведя, итальянцы сцепились с булгарами, сербы с венграми, фольддойчи смотрели на запад и на восток. И на юг, если уж на то пошло. Кайсер Вильгельм выступал по радио, грозя русским, франконам и британцам стереть их в порошок. Впрочем, до Штерншайссера по экспрессии ему было далеко.

Отца убило через полгода. Мастерскую пришлось продать. Искин с матерью стали жить подсобным хозяйством да случайными приработками. По ночам под окнами кричали: «Долой войну!» и ходили с красно-черно-белыми флагами, на которых были орлы и молоты. Фрайкоры вместе с полицией отлавливали дезертиров. На отца назначили пособие, на которое можно было купить лишь две буханки хлеба и бутыль молока.

Искин вступил в социал-демократическую ячейку, в Spartakusbund, их было пятеро, они называли себя революционерами.

Но это не то, не важно. Хельма случилась уже после войны, когда цены пустились вскачь, а улицы наполнили люди в серых шинелях, угрюмые и худые, одноногие, однорукие, на костылях и в тележках, в подсумках они держали табак и газетные лоскуты, на которых кайсер признавал поражение, а франконы и британцы накладывали контрибуцию.

Господи, сколько проклятий в сторону британцев, сколько обещаний утопить франконов в их собственном дерьме слышал от них Искин! Их глаза были припорошены пороховой пылью, а в ушах до сих пор звенели выскакивающие из затворов гильзы.

Он говорил им: «Обернитесь! Посмотрите на фольдстаг, на промышленников, на толстосумов, на Дуйсбурга, Круппа, Рейша и прочих, что от войны получили лишь прибыль…».

Нет, это тоже не то.

Искину тогда поручили устроить акцию в загородном клубе в Аппельшоне, где местные богачи проводили время за игрой в Schafkopf и Doppelkopf,а также обсуждали новости, создавали союзы и подсчитывали барыши.

Акция была такая: разбросать листовки, которые призывали к национализации фабрик и заводов, установлению подлинно народной власти и созданию свободной республики. Искин вдобавок решил еще на желтой стене одного из зданий архитектурного ансамбля нарисовать красную звезду.

Конечно, глупо было бы ее рисовать у всех на виду. Кто бы дал ему это сделать? Аппельшоне, пусть и номинально, охранял фольдвер, вооруженные силы страны, стояли два поста, имелись даже казармы. Поэтому он выбрал находящийся чуть в отдалении павильон, неказистый и требующий ремонта, с полуколоннами и террасой, приподнятой на высоту половинного этажа. Ступеньки на террасу шли по бокам глухой стены. Собственно…

— Эй!

С некоторым удивлением Искин обнаружил, что его трясут, взявшись за край простыни.

— Эй, ты что, уснул?

Стеф свешивалась с кровати.

— Я? Да, прости, — он вытянул простыню из чужих пальцев. — Ты тоже спи.

— Ты вообще-то не договорил.

— О чем?

— О своей девушке. Она осталась в Фольдланде?

— Да. Она вышла замуж.

— Предательница!

— У нее были обстоятельства, — сказал Искин.

— Какие, какие могут быть обстоятельства? — возмутилась Стеф.

Она, кажется, даже хлопнула по одеялу ладонями. Экспрессивная девчонка. Лиза была такой же. А у Хельмы был другой склад характера. Наверное, его можно было назвать спокойным, но твердым.

— Обстоятельства такие, — сказал Искин, — что меня посадили в концентрационный лагерь. Самый образцовый. Самый электрический. В Шмиц-Эрхаузен.

— Ой, серьезно?

За стенкой негромко стукнуло. Искин представил, как поднесенный для слышимости с той стороны стакан при упоминании Шмиц-Эрхаузена выскальзывает из пальцев и не бьется только из-за того, что слушатель ловит его у самого пола. Правда, коленом или локтем ему приходится выдать свое местоположение.

Ха-ха. И кто бы это мог быть? Рыжеусый Ханс-Хорст-Хайнрих? Нет, его комната дальше по коридору. А соседа через противоположную стенку давно видно не было. То ли график у Искина был таков, что они не встречались, то ли худой, болезненного вида Тильман на время куда-то выехал, так как Шакъяруни добыл-таки ему направление в лечебный санаторий. Ох, да и Бог с ними со всеми. Слушает кто, пусть слушает. Хотя, скорее всего, кто-то просто неудачно двинул стул.

Правда, кто?

— Да, — сказал Искин. — Какая уж тут любовь, если ты в концлагере.

— А я бы ждала, — сказала Стеф.

— Это тебе сейчас так кажется. Ждать — самое трудное занятие.

— Ничего подобного! Надо просто уметь ждать. Меня научил один парень. Он был такой немножко… ну, медлительный. Его все считали ненормальным, но он был нормальный, он просто размышлял над словами, потому что пытался понять правду говорят люди или лгут. Он не мог разобраться.

— Было бы интересно послушать, — сказал Искин, закрывая глаза.

С нижнего этажа сквозь перекрытия пробивалось бормотание радио. Одно сплошное бу-бу-бу.

— Ты слушаешь? — спросила Стеф.

— Да.

— Так вот, этот парень, его звали Томас, когда я однажды взбесилась, что его приходится долго ждать… Мы не то, чтобы встречались, просто мама Томаса просила меня за ним приглядывать, она, видимо, тоже сомневалась в его нормальности. Ты только не подумай, она его любила, но считала, что он… ну, не слишком приспособленный к нашей жизни. Что он может потеряться. Или еще что.

— Угу, — сказал Искин.

И радио, и голос Стеф убаюкивали его лучше колыбельной. В коридоре кто-то шелестящими шагами пробежал к лестнице. За стенами общежития едва слышно, чуть ли не деликатно, на далеких путях прогудел железнодорожный состав.

— Ну, я тогда сильно взбесилась, — сказала Стеф. — Даже дернула его за волосы. Он был… ну, знаешь, такой полный, носик маленький, а щеки большие. Выше меня, хотя на год младше. И я сказала ему, что в следующий раз ждать не буду, хоть он всего на пять минут опоздай. Даже на минуту. И пошла. А он пошел за мной. Потому что я, конечно же, к его дому пошла. Раз он уже здесь, не бросать же, хотя и очень хотелось. Потом он вдруг говорит: «Ты злишься». Я говорю: «Еще бы! Мне пришлось ждать тебя целых сорок минут!». А он такой: «Это потому, что ты не умеешь ждать». А я ему: «Скажи «спасибо», что как раз умею». «Нет, — говорит он, — когда ждешь, не надо думать, что ждешь. Надо думать те вещи, на которые у тебя обычно не хватает времени. Тогда можно сколько угодно ждать». А у меня, вот знаешь, внутри все сразу… Ты спишь? Эй.

— Что?

Искин с трудом вынырнул из сна, почти сомкнувшегося над ним. В темном, ночном городе группы хайматшутц фонариками загоняли его в тупик. Сужались улицы. Звучали отрывистые команды. Тени в плащах ползли по стенам.

— Не ври, что не спишь, — в скрипе пружин сказала Стеф.

Искин представил, как она склонилась к нему с кровати. Зыбкий, серый, едва угадываемый овал лица.

— Сплю, — признался он.

— Ну и спи!

Девчонка переползла, шумно откинула одеяло, босые ноги стукнули в пол.

— Ты куда? — приподнялся Искин.

— Пить хочу, — сердито ответила Стеф.

— Прости, я очень устал.

— Пфф!

Железо звякнуло о железо. Потом послышались глотки — девчонка пила чай прямо из носика. Искин, должно быть, выключился на несколько секунд, поскольку в следующий момент обнаружил уже, что кто-то сворачивает с него простыню.

— За… зачем?

Голос сел.

— Это я, не бойся, — прошептала Стеф.

Она была гибкая, сильная. Ее горячее дыхание коснулось его лица.

— Ты… не… — проговорил Искин.

— Я знаю, знаю, — сказала девчонка, ложась на него.

Прядки ее волос обмахнули ему лоб. Губы попали в губы. Жар от губ поплыл по горлу вниз, заставляя проседать грудь, живот. Искин усилием воли отвернул голову.

— Нет. Нельзя.

— Почему нельзя? — зашептала Стеф, ползая по нему ладонями. — Дурачок. Я же сама. Я сама хочу, понял?

— Ты…

Искин попытался оттолкнуть ее, но оказалось, что руки его спутаны, стянуты простыней, хвост которой еще и захлестнул шею.

— Ты устал, — зашелестел голосок Стеф. — Я все сделаю. Ты просто лежи. Тебе будет приятно, я умею.

Ее тело медленно заскользило по Искину вниз. Искин чувствовал грудь Стеф, язычок Стеф, пальчики Стеф — сначала через складки простыни, потом уже обнаженной кожей. В голове стучало: что она делает? Почему я ничего не делаю? Да-да-да-да, стоит освободиться. Если она спустится еще чуть ниже…

— Не вертись, — приподняла голову Стеф.

Искин напряг шею.

— Это непра…

Он выдохнул, когда девчонка переползла через его вздыбленные трусы, потому что успел ощутить ее своей плотью.

Жарко! Жарко!

— Постой.

Стеф замерла. Вместе с ней замер Искин.

— Что?

— Ты возбудился.

— Я…

— Ага. Так даже лучше.

Ладонь Стеф нырнула ему под резинку трусов. Пальцы сомкнулись у основания члена. Искин хватанул воздух ртом.

— Ничего, большой, — сказала Стеф.

Искину удалось выпростать руку. Он попытался поймать девчонку за плечо, но кончики пальцев лишь скользнули по коже.

— Сто… Стой!

— Что, ты любишь помедленнее? Хорошо.

Трусы поползли у Искина с ягодиц. Освобожденный член, полный напряжения, рвущийся вверх, ввысь, тут же был захвачен Стеф.

— У тебя давно не было женщины, да? — спросила она.

— Хва…

Искин почувствовал, что если Стеф сделает еще несколько плавных, оглаживающих движений рукой, он изольется спермой. А если она накроет его член ртом…

— Хватит!

Он вскинулся, срывая оковы простыни, и сел, ошалевший, ополоумевший, на матрасе. Грудная клетка ходила ходуном.

— Хва…

Несколько мгновений Искин хрипел и пялился в темноту. Пот щипал глаза. Член подергивался, словно жил своей жизнью.

— Стеф.

Девчонки не было у него в ногах. Искин повернул голову и на какое-то время просто впал в ступор, разглядев фигуру Стеф, проступающую в складках одеяла. Тут надо было или признавать за девчонкой способность за долю секунды бесшумно перемещаться в пространстве, или подозревать себя в галлюцинировании наяву.

Господи! — понял он. Я заснул! Мне снилось!

Облегчение было настолько велико, что Искин упал обратно на матрас. Ох-хо-хо. Он скорчился в беззвучном смехе. Мы не занимались любовью. Она не лезла мне в трусы. Господи, как хорошо, когда к тебе не лезут в трусы. Искин опустил руку вниз и обнаружил, что живот его и паховые волосы в липкой и влажной сперме.

Дьявол.

«Это называется поллюцией», — произнес в его голове голос, похожий на голос Берштайна. Но и это не стало для Искина огорчением. Главное, ничего не было.

Не было!

— Стеф, — тихо позвал он.

И обрадовался, что девчонка не слышит, спит, видит сны. Искин кое-как поддернул сбитую простыню и вдруг вспомнил, о чем думал до появления Стеф у его комнаты.

Раухер.

Раухер, намекнувший, что скоро все китайцы станут шелковыми и послушными. Впрочем, наверное, не только китайцы. И рядовых граждан Остмарка не минует чаша сия. Ведь есть Аннет, есть Паулина, есть малолетние грабители. О, как можно было не сообразить! Кто-то, о ком знает Раухер, проводит в городе скрытную вакцинацию юнитами!

Раухер знает!

Или нет? Или он, как любой обыватель, переживший страх сделаться фольдландовской, штерншайссеровской марионеткой, везде и всюду видит признаки скорого юнит-завоевания? Слухи, видимо, и так ползут по городу. Ах, ах, ребята-грабители выносили ценности не по своей воле! Да-да, и Толльмайстер… не знаете Толльмайстера? Гюнтер Толльмайстер вчера стащил из мясной лавки окорок, но, когда его поймали, сказал, что не помнит, чтобы брал что-то кроме заказанной ранее вырезки. Возможно, он давно заражен юнитами. Это они, они распорядились его рукою!

Нет. Искин снова сел на матрасе. Раухер точно что-то знает. Он был слишком уверен в своих словах. Искал, с кем бы поделиться. Почему бы не со случайным посетителем китайской пекарни? Его распирало-таки от знания. Тем более, он был пьян. Скоро, скоро… Не говорил ли он о сроках? Нет, не говорил. А может, узнал через вторые руки — от приятеля, жены, родственника. Кто-то ему рассказал.

Искин попытался вспомнить, как Раухер выглядел, и выловил из памяти только короткое серое (или светло-коричневое?) пальто и покатый, освещенный фонарем лоб. Ах, да, глаза выпуклые. Все остальное совершенно стерлось. Даже имя. Раухер, Раухер. Зигмар? Вернер? Или Эдгар? Там был еще бар, наискосок от пекарни, и Раухера наверняка там помнят. Спрашивать надо там. И в барах поблизости. Не случайно же его занесло на Редлиг-штросс? Скорее всего, он появляется в окрестностях регулярно. Живет или работает. Или кого-то навещает.

Стоит позвонить Мессеру.

Ох, сообразил Искин, и насчет Аннет надо позвонить Мессеру. Там еще одна зацепка. Любовница ее мужа, которая где-то раздобыла юнитов, чтобы разбрызгать их по чужому дому. Значит, у нее есть доступ к рабочим партиям. Откуда бы еще она их взяла? И, возможно, эта любовница будет поважнее Раухера. У Раухера только язык, а у дамы — юниты.

Заснуть не получалось. Мысли ходили табунами, матрас был недостаточно мягок, на боку сдавливало ребра, на спине начинали болеть лопатки. А кроме того картинки из недавнего сна то и дело вспыхивали в мозгу. Не сказать, чтобы картинки были не приятные, но приводили Искина в смущение и в боевое состояние.

За стенками было тихо. В коридоре пощелкивала лампа. Стеф тихо посапывала. Что ж, решил Искин, займемся делом.

Он нащупал портфель, притянул его к себе и, разместив на коленях, осторожно открыл замки. Одна ловушка. Другая. Отжав язычки, Искин по очереди снял предохранительные крышки и опустил ловушки в ноги. Потряс в темноте правой рукой, разогревая, активируя своих малышей. Самое время, парни. Поработаем? Когда запястье заныло, а ладонь закололо, он опустил пальцы в первую ловушку.

Проскочили искорки. Искин закрыл глаза. Символы побежали под веками, сначала, как всегда, муть, наборы букв и цифр, не имеющие смысла, и только секунд через десять юниты добрались до необходимой информации от мертвой колонии.

Искин выдохнул.

«SuA/f.07.161.m.KF». Дерьмо. У Стеф — сто пятьдесят третья, здесь — сто шестьдесят первая. Разница — символическая. Неужели кто-то еще тогда, пять или шесть лет назад, украл наработки Кинбауэра и только сейчас запустил в серию? Потому-то Фольдланд и сворачивает свою программу, потому что, в сущности, и сворачивать нечего. Но это же, как минимум, десяток грузовиков оборудования.

Конечно, после Сальской области и программы единения и чистоты, объявленной Штерншайссером, на границах с Остмарком и Швизеном творилось сущее безумие, но чтобы хайматшутц и Йонгель с особым отделом упустили такое…

Бред, бред!

Пальцы пощипывало. Крошки Искина разбирали мертвецов и закачивали в Искина строительные материалы. Информация шла отрывочная, перемежаемая нечитаемыми массивами. Пропускать их через себя было физически тяжело. Казалось, они, как мусор, оседают на дне черепной коробки и копятся, копятся.

Искин искал даты, они проскакивали, путались с остальными числами, какое-то время под веками вдруг пошел мертвый серый фон. Активация, шептал он своим малышам, когда была активация?

Малыши не спешили с ответом. Предплечье грелось, кожа чесалась. Искин терпел, удерживая пальцы в ловушке.

«07.161», «07.162», «07.164». Вот как? Как юнитов разных версий слепили в одну колонию? Как они вообще попали друг к другу? Искин скрежетнул зубами. Насколько он помнил, никакого смешения в процессе не допускалось. А здесь? Кто это делал? Как это все работает? Колония ведь была вполне живой.

Искин все больше и больше убеждался, что фабрика в Киле не имеет к этим юнитам никакого отношения. Никто в Киле такого бардака бы не допустил. Даже после Кинбауэра. Значит, это здесь. Он задумался. В округе много заброшенных зданий, кажется, лет десять уже в Харше, что в пяти километрах от города, стоят корпуса давным-давно разорившегося обогатительного комбината Плюме. Кто-то мог выкупить их задешево. Почему бы не устроить производство среди отвалов пустой руды?

Впрочем, Бог с ним, с Харшем и Плюме, в пределах города, в портовой зоне и на подкарантинной территории, полно места, где можно спрятать и завод, и Шмиц-Эрхаузен впридачу. Хотя бы к югу от Гроэке-штросс, ближе к карьерам Весталюдде. Кто там что высмотрит из кабины крафтвагена?

«07.159».

И все саботажные. Sabotage und Alarm. Это хорошо. Значит, других юнитов у неведомых производителей нету. А то обязательно слепили бы гибрид. Интересно, получилось бы у них оживить юнит-чудовище Франкенштейна?

Строчки кода, прерываясь и обрываясь, бежали под веками. Искин вспомнил, как Кинбауэр показывал им перфокарты и говорил, что для кодирования колонии им необходимо около полутонны таких перфокарт. Все же это старые, старые запасы. Вряд ли квалификация присвоивших себе технологическую линию позволяла менять задачи и характеристики юнитов. Или же никакой технологической линии нет? Скажем, есть несколько контейнеров с уже готовым материалом, складским запасом шестилетней давности, забирай в пистолеты и впрыскивай. Но не являются ли «саботажные» юниты просто пробным шагом?

Ох-хо-хо.

Возможно ли, что после Кинбауэра разработали «сухой» способ консервации юнитов в обычных мешках, коробках, контейнерах, бочках, и кто-то упер несколько сотен килограмм или даже тонн, просто вывезя их под видом отходов, мусора, скажем, металлической стружки? Это, конечно, звучит фантастично, но предположить я обязан.

Так, все равно заснуть уже не удастся.

Искин выпрямил спину, пошевелил плечами и вместе с ловушками переместился за стол. Опустевшую ловушку отложил в сторону, взялся было за вторую, но решил повременить. Юнитов в таком темпе использовать не стоило. Все-таки у них сложилось замечательное и трогательное партнерство.

Искин помял то холодеющее, то нагревающееся предплечье. Ребят, пожалуй, следовало подкормить. В тумбочке он нащупал жестяную банку с крохотными пакетиками сахара, выловил один и, вернувшись за стол, раскрыл пакетик. Палец нырнул к колким крупинкам. Поздний ужин, мальчики!

Юниты поделились с ним благодарным теплом. Быстрее, ровнее застучало сердце.

Искин не солгал Мессеру — Кинбауэр любил озвучивать подопытным свои планы. Они были грандиозны.

При этом помощники, те же Ральф, Марк, Вальтер и Эрих, слушали Кинбауэра не хуже отобранных из Шмиц-Эрхаузена добровольцев. Словно и им в новинку были те перспективы, на которые Кинбауэр открывал им глаза. Вроде бы работали с аппаратурой, знали весь технологический процесс. Или не знали? Или Кинбауэр их не допускал, а говорил, что допускает, и они кивали болванчиками?

Тогда не удивительно, что после его смерти… Но были же еще Берлеф и Рамбаум, которого пророчили в правопреемники. Ладно, Берлеф нашел конец своей жизни в петле, но Рамбаум? О Рамбауме давно ничего не было слышно. Пропал из новостей. Пропал из сводок Министерства Науки. О смерти его не сообщалось. Наверное, с год после Кинбауэра он пытался вести его проекты. Искин помнил, с какой помпой газеты Фольдланда возводили его на пьедестал к Кинбауэру.

Сбежал? Сбежал в Остмарк? Наладил собственную линию по выпуску юнитов и так, что об этом не знает ни хайматшутц, ни здешние спецслужбы? А если знают? А если Мессер — один из тех, кто просто не в курсе? Может, тестируют публику на восприимчивость. Если вверху уже договорились, как сказал Мессер, вполне возможно, что теперь Фольдланд хочет обкатать технологию на родственниках.

А там уж — единый Асфольд, Асфольд юбер аллес, эрсте колонне марширт. И война, война. Неужели обязательно война?

Чувствуя пресыщение, Искин отставил сахар. Хватит, парни. Поработаем еще чуть-чуть. Он подвинул вторую ловушку.

Юниты в ней тоже оказались саботажные, старые, кривые и битые, почти не идущие на контакт. Колония вбирала их уже без того энтузиазма, что был в начале. Сахар ребятам явно стоило давать позже.

«07.163», «07.164». Kiele. Все-таки Киле. Было бы глупо, если бы тот, кто производил юниты, стал их маркировать по-новому, с головой выдавая и себя, и свое местоположение. Код шелестел под веками, медленно наполняя голову болью, пока отдаленной и слабой. С течением времени эта боль обязательно превратится в тварь, убивающую всякие мысли и чуть ли не наживо выедающую мозг, но думать пока об этом Искину было некогда.

Хоп! Стоп.

Он поймал четкую ссылку на активацию. То есть, не совсем ссылку, а, скорее, алгоритм стадий, который давал четкую отсечку по дням. Выходило, что каждая фаза, кроме первой, проистекала за какой-то немыслимо короткий промежуток времени. Первая, подготовительная, ресурсная, как и раньше, при Кинбаэуре, занимала около полутора месяцев. Но вторую, связанную с развитием колонии, и третью, нацеленную на перехват управления, юниты перескочили в какие-то удивительные для Искина сроки.

Вторая — двенадцать дней. Третья — четырнадцать. То есть, за два с хвостиком месяца колония вышла на выполнение миссии. Грубо округлим, три. Три месяца там, где раньше требовалось полгода. Так. Так. Искин в волнении поскреб кожу на висках. С чем это связано? С битым кодом или кто-то нашел способ ускоренной активации? И тогда, возможно, он ошибся со Стеф. У нее была как раз третья стадия.

Ну, да, да. Это возможно, и он лопухнулся. И что кислее, с третьей могло и не прокатить, просто удачно получилось, что колония не закрыла доступ, и он смог… Искин шевельнул плечами, прогоняя холодок между лопаток. Чуть девчонку в глубокую кому не окунул, из которой ему бы не удалось ее вывести. Специалист, блин. Так. Но что там говорила Стеф о том, сколько она здесь? Если он правильно помнит, то четыре месяца. И полгода в Остмарке. Это что? Это значит, что привили ее здесь, и это абсолютно точно.

Круг сужается. Дать Мессеру наводку на коммуну? Или все же коммуна здесь не при чем? Четыре месяца на улице — это, наверное, под сотню клиентов. Кто-то из них мог и напоить, и вколоть коктейль. Сто человек. Искин фыркнул, вспомнив, как Стеф сказала, что он у нее — третий. Нет, четвертый. Или это она говорила про порядочных людей? Ну, судя по снам и эрекции он все же не совсем порядочный человек.

Повернув голову, Искин посмотрел на едва белеющую кровать.

Глупая девчонка, подумалось ему. За какой жизнью побежала? К какому морю? Или просто подальше от Фольдланда? Ох, далеко придется бежать. Через море, а, может, и через океан. И мне, наверное, тоже бежать придется. Вот как Берштайн соберется, так и я. У еврейского народа на это чуйка.

Война. Война. Привкус чувствуется.

Искин убрал пальцы из ловушки. Не стоит ли бежать уже сейчас? Льготный период почти закончился. Значит, могут урезать и пособие. И встанет он в один ряд с неимущими и безработными гражданами Остмарка. Нет, без дохода не останется. Руки-то есть. С малышами и замки вскрывать можно, и мелочь жестяную чинить, на худой конец, объявит себя мастером рейки — японцы и китайцы потянутся.

Не прихватить ли сегодня к Смольдеку Стеф?

Искин двинул стулом. Получилось протяжно и громко. Все общежитие можно перебудить. С сухостью во рту он вылез из-за стола. В чайнике воды не было. Пришлось свинчивать крышку с купленной бутыли и пить прямо из горла. Вода чем-то отдавала и была теплой. Ни черта не родниковая.

За окном едва-едва брезжило, желтело видимое в косой зазор на Гроэке-штросс небо. С Весталюдде тянулся зыбкий, пылевой шлейф. Искин пошевелил плечами, где-то в спине, в правом боку звонко хрустнуло. Он с опаской потянулся. Нет, кажется, ничего серьезного. Впрочем, что там может быть? Ребро? Позвоночный хрящ?

— Эй.

Искин повернул голову.

В темно-сером пространстве комнаты Стеф, севшая на кровати, казалась лишь чуть более светлым пятном.

— Спи, — сказал ей Искин.

— А ты чего?

Голос Стеф подсипывал со сна.

— Ничего. У меня бессонница.

— А-а.

— Спи, — шепотом повторил Искин.

— А сколько времени?

— Должно быть, к трем. Около трех ночи.

Стеф молчала где-то с минуту.

— А ты меня звал во сне, — сказала она.

Искин с трудом протолкнул воздух в горло.

— Кх… когда?

— Как заснул. Я тебе снилась?

— Не помню, — соврал Искин, чувствуя, как в трусах, напоминая о себе, дернулся член.

Помню, помню!

Стеф опустилась обратно на кровать и, судя по мягким шлепкам, взбила подушку.

— Знаешь, — пробормотала она. — С тобой спокойно. Я все ждала, что ты ко мне полезешь, а ты не полез. Я вся такая чистая, вымытая…

Послышался вздох. Искин не разобрал, что девчонка пробормотала в конце, но, кажется, произнесла: «Даже обидно». Вот как, подумалось ему с легкой грустинкой, нынешняя молодежь, похоже, и понятия не имеет об обыкновенной порядочности. Времена. Нравы. За предоставление места обязательна оплата натурой. Какое-то время Искин не шевелился. Плечи затекали. По щиколоткам нет-нет и тянуло холодком. От окна, из-за двери — не поймешь.

Заснула?

Он вытянул шею, но разглядеть что-либо не смог. На цыпочках Искин, задев макушкой веревку, сделал два шага в сторону кровати, но смутился до оторопи, представив, что будет, если девчонка, проснувшись, увидит его в весьма двусмысленной позе. Не оправдаешься потом, что хотел только посмотреть.

И одеяло подоткнуть, ага.

Он снова сел за стол. Комната скоро наполнилась серым светом, будто серой пылью. Так и хотелось этот свет стряхнуть со столешницы.

Итак, выводы. Версии юнитов — старые. Это раз. Значит, никаких прорывов за шесть лет не случилось. Два. Технологическая линия или запас, который распространяют среди подростков, находится в городе или рядом с ним. Короткий срок активации — это три. Может, он был предусмотрен еще Кинбауэром.

Если Паулине — а она, судя по всему, была домашней девочкой — где-то привили юнит-колонию, то, скорее всего, это была школа или медицинское учреждение. Что-то вроде ежегодного осмотра. Повернись, открой рот, скажи «А», а теперь подставь руку. Пшик — и юниты в вене.

А если это — как в Сальской области, только круг охвата более узкий? Ездят неприметные автомашины… Под носом у полиции и спецслужб. Если только те специально не отворачиваются в сторону.

Так, а Стеф? Чтобы не запомнить, что тебя привили, процедуру необходимо сделать максимально рутинной и незаметной. Где это возможно? Во всяком случае, Стеф не соприкасалась с государственными центрами, заведениями санитарной службы, лагерями беженцев. В мебельном, видите ли, фургоне…

Получается, коммуна? Общежитие? Как сомнительный вариант — опоили и вкололи. Но не над всеми же малолетними саботажниками проделали такое. Замучаешься. В общежитии, конечно, можно провести медицинский осмотр под предлогом заботы о здоровье и под видом прививки от столбняка или коклюша привить колонию. Только Стеф это бы запомнила.

Очень, очень интересно. Почувствуй себя Шерлоком Холмсом. Или нет — почувствуй себя Мессером. Искин потер лицо. Впрочем, он может поступить гораздо проще. Он может вывалить Мессеру свои наблюдения и догадки, и пусть Мессер и остмаркские спецслужбы изображают Холмса вместо него. В конце концов, ему есть, чем заняться. Во-первых, взять выписку о проживании. Приложить к выписке корешки социальных карточек. Во-вторых, с восточной окраины с этой выпиской и идентификатором, и паспортом добраться до окраины южной, где устроили центр по адаптации и работе с беженцами. Встать в очередь. Дождаться, когда вызовут. Заполнить анкету. Пройти собеседование. Получить одобрение и тут же мчаться через весь город или по объездной уже на север, в центр номер два, что спрятался в комплексе зданий санитарной службы, и там уже из рук приятного господина или не менее приятной улыбчивой дамы получить новую карточку с двенадцатью отрезными корешками.

Но — черт! — если время льготного проживания сократили до двух лет, то и пособие могут просто не назначить. Поздравляем вас, Леммер Искин, вы полностью адаптировались к жизни в нашей свободной и демократической стране! Сорок марок — общежитие, шестьдесят или семьдесят марок — отдельная квартира.

Хоть хватай Берштайна за грудки и требуй от него повышения своего заработка. Только клиентов на «Сюрпейн» это не прибавит. Хотя в свете нынешних реалий…

Ах, да, а вечером — Аннет!

Вполне возможно, что при открывающихся перспективах свидание для него будет первым и последним. Совсем не хочется ходить в альфонсах. Надо, кстати, будет вернуть одолженный Балем светло-коричневый, полгода назад купленный костюм. И у него же взять плащ. Леммер Искин и сам может быть как человек из хайматшутц. То есть, в плаще. Оправдывая расхожий штамп.

Искин задумался. Если Аннет захочется продолжения, куда ее вести? Не в общежитие же. Тем более, что здесь — здравствуйте, я рядышком полежу — будет Стеф. И к Аннет при живом муже, пусть и с любовницей, идти будет глупо.

Значит, номер в отеле.

Кто об этом обязан подумать? Конечно же, джентльмен. Только фешенебельные апартаменты ему, увы, не по карману. На роскоши «Römischer Kaiser», «Ritz» или «Ambassador» можно сразу ставить крест. Отели с номерами дешевле пяти марок за ночь, пожалуй, больше скажут о джентльмене, чем об отеле.

Интересно, на той улочке, на Зиман-аллее имеется сносная гостиница?

Возможно, Аннет даже понравился бы этот старый квартал по соседству с деловым центром. Во всяком случае, Искин был почти уверен, что для нее это будет таким же открытием, как и для него. Они прогуляются под буками, закажут в кафе теперь уже баранье жаркое. Оно непременно будет замечательным. А там, за ужином, уже решится, стоит ли продолжать. Впрочем, нет, нет, они же договорились о «Тиомель» на Криг-штросс.

Боже мой! Ресторан на улице Войны. Но и кафе на Зиман-алее, если подумать, не лучше. Среди буков и — «Кипарис».

Как легко сбивается мысль! Искин тряхнул тяжелой головой. Это все позже. Позже. Это все не так важно. Основное — юниты. Кто прививает. Где прививает. Зачем. Я хочу найти этих людей, вдруг понял он. Да. Я хочу их найти. С Мессером или без Мессера. Это моя война. Они тащат из Фольдланда самую мерзость. Они этой мерзостью превращают людей в кукол. В управляемых, но ничего не подозревающих об управлении кукол. Возможно, они даже не понимают, что делают. Или нет, все они понимают. Фольдланд пришел в Остмарк, и Фольдланд переварит его, и даже китайцы — стройными рядами…

Искин не заметил, как задремал, и проснулся только от того, что кто-то облапил его со спины.

Его мальчики в предплечье тут же завели магнитонную спираль, готовясь дать отпор, и ему стоило большого труда не позволить им разрядиться.

— Стеф?

— Ага.

Искина поцеловали куда-то под ухо, в челюсть, сухими губами.

— Хватит, — он выгнул спину, пытаясь сбросить прижавшуюся к нему девчонку. — Мы же кажется договорились.

— Прости.

Стеф отпустила его и, провальсировав, брякнулась на стул напротив. В рубашке с коротким рукавом сейчас, утром, она была совершенно неотразима. Сочетание невинности и распутства. Чистой красоты и обещающей, похабной улыбки. В расстегнутом, изогнувшемся вороте виднелась грудь.

Искин поймал себя на том, что беззастенчиво ее разглядывает. Свет, льющийся через окно, выжелтил комнату. От далекого гудка дрогнуло стекло. Впрочем, конечно же, не от гудка. От порыва ветра.

— Ставим чайник? — спросила Стеф, запахивая рубашку.

— Да, — сказал Искин.

За стеной сдвинули мебель, потом кто-то там стал протяжно и громко вздыхать. Стеф округлила глаза.

— Это что?

— Видимо, зарядка, — сказал Искин.

— Это какая? Такая?

Стеф встала и несколько раз наклонилась в одну сторону, головой к полу, складываясь чуть ли не пополам, потом — в другую. Пластика у нее была удивительная. Ну и рубашка то открывала, задираясь, то прятала живот и все, что ниже.

— Фух! — улыбаясь, Стеф вернулась за стол. — Круто?

— Да, — признал Искин, безуспешно пытаясь побороть эрекцию.

— Я не знаю, зачем только пыхтеть.

— Все пыхтят. Когда не в форме.

— А я еще на руках могу ходить. Показать?

— Нет-нет, — торопливо сказал Искин, представив на миг, как это будет выглядеть.

За стенкой поухали и, кажется, приступили ко второй фазе физических упражнений — принялись, хэкая, вбивать в пол пятки.

— А это что? — спросила Стеф, наклонившись к ловушкам на столе.

— Электромагнитные накопители.

— Для юнитов?

— Да.

— А можно посмотреть, какие они?

— Юниты? Пожалуйста.

Искин снял крышку с ловушки, провел пальцем по стенкам, собирая невидимые крупинки, и показал палец Стеф.

— Смотри.

Стеф привстала, изогнулась к выставленной руке.

— Ну-ка, ну-ка, — она прищурилась. — Они точно здесь?

— У меня на пальце? — уточнил Искин, стараясь не замечать белеющее тело в провисшем вырезе рубашки. — Думаю, около двух сотен.

— Серьезно?

— Их размеры — один, два микрона. Это чтобы они могли проходить по капиллярам. Ты их просто не видишь.

— Пфф! — возмущенно выдохнула Стеф. — Я тоже так могу! — Она выставила палец. — Вот, у меня здесь юниты!

Искин улыбнулся.

— Ты хотела поставить чайник.

— Бе! — Показав язык, девчонка шагнула к плитке. — Обманывать нехорошо, господин доктор!

За стенкой запело радио. Пока Стеф наливала воду из бутыли в чайник, Искин украдкой облизнул палец.

— Вообще, — повернулась девчонка, — я хотела сказать тебе что-то важное.

— Ты вспомнила, где тебя привили?

— Нет. Сейчас.

Вода была перелита, чайник закрыт крышкой, тумблер на плите издал щелчок. Стеф устроилась на стуле, одну ногу подобрав под себя, а другую угнездив на сиденье так, что ее можно было обхватить руками или использовать в колене как опору для подбородка. К такой позе Искин уже начал привыкать.

Вид у Стеф сделался таинственный.

— Ты знаешь, что сны на новом месте в первую ночь — вещие?

— Нет, — улыбнулся Искин, — никогда о таком не слышал.

— Так знай.

Она, замолчав, принялась водить пальцем по столешнице. Рисуя завитки, палец подбирался к ловушкам.

— И все? — спросил Искин.

Девчонка надула губы.

— Я думала, ты спросишь, что же мне снилось.

— Хорошо, — Искин одну за другой перекинул ловушки на матрас, давая простор кружащему пальцу. — Что тебе снилось?

— Ну, слушай.

Для того, чтобы поведать Искину сон, прежняя поза не годилась, и Стеф спустила ногу. Поерзала, наклонилась вперед.

— Первое, что мне приснилось, это море. Я серьезно. Я качалась на волнах. И солнце светило. И мне куда-то надо было доплыть. Ну, — Стеф замялась, — там было кораблекрушение, но я выжила. Это не значит, что я непременно попаду в кораблекрушение на самом деле, это могут быть жизненные обстоятельства. То, что не приснилось конкретно, а идет как бы в ощущениях, в памяти, оно не настоящее.

— Хорошо, — кивнул Искин, сдерживая улыбку.

— Вот, и я лежу, — продолжила Стеф. — Вокруг только волны. Потом вдруг слышу — за плеском словно кто-то меня зовет. А волны реально мешают, плямкают прямо у головы. Ну и голос вроде как все тише. Стеф. Стеф.

— Это был я? — спросил Искин.

— Да постой ты! — сказала девчонка, вонзив пальцы в виски. — Вот ты сразу… Я же не выдумываю, я вспомнить пытаюсь.

— Это, наверное, из-за чайника.

Искин выбрался из-за стола и выключил плитку. Потом выбил на блюдце из кружек вчерашнюю заварку и засыпал из пакета новую. Вместе с чаем принес к столу коробку с остатками мясного пирога.

— Лучше, наверное, подогреть.

— Зачем? — Стеф тут же отломала кусок и запихнула его в рот.

Несколько секунд Искин смотрел, как она жует, как, надуваясь, ходят щеки, как девчонка задорно шмыгает носом. Стеф что-то промычала, но он не расслышал, не разобрал. То есть, залюбовался, старый идиот.

— Что?

Стеф, проглотив пирог, запила чаем.

— Я говорю, — сказала она, — что холодный пирог даже вкуснее.

— Серьезно?

— Сам попробуй.

Девчонка отломила кусок вдвое меньше своего и протянула Искину. Искин попытался переложить его на свою ладонь, но Стеф отвела руку.

— Ты рот открой.

— Я вполне могу еще есть сам, — сказал Искин.

— Ты — дурак? — спросила Стеф, глядя на него строгими карими глазами.

Искин неожиданно почувствовал себя ребенком, капризно отказывающимся от завтрака. Это было смешное и вместе с тем восхитительное чувство.

— Хорошо.

Он открыл рот и зачем-то закрыл глаза.

— Я аккуратно, — сказала Стеф.

Искин ощутил, как мясной сок капнул на подбородок. Палец Стеф коснулся верхней губы. Дыхание, движение воздуха обмахнуло ресницы. Творение дядюшки По проскользнуло между зубами.

— Все, — сказала Стеф, — теперь жуй.

Искин принялся жевать. По вкусовым качествам холодный пирог действительно не уступал горячему. Девчонка, довольно жмурясь, облизала палец.

— Ну, как?

— Сносно, — оценил Искин.

— Ничего ты не понимаешь! — заявила Стеф. Тем же несколько раз вылизанным пальцем она потянулась к нему вытереть подбородок.

Искин не стал дергаться. Касание было мимолетным.

— Все? — спросил он.

— Да.

— Я сегодня иду в центр для беженцев…

— Погоди! Я же недорассказала! — возмутилась Стеф.

— О чем?

— О вещем сне!

— Ах, да! — Искин подобрался. — Я слушаю.

— Так вот, — Стеф отломила еще кусок пирога и показала на него глазами. — Ты не возражаешь?

— Нет-нет.

— Значит, я плыву. То есть, меня качают волны, и вроде как я — в спасательном жилете. То есть, жилета нет, но я не тону. Как еще объяснить, я не знаю.

— Я понял, — кивнул Искин.

Стеф куснула пирог.

— Потом вдруг издалека — Стеф, Стеф, — таинственным шепотом произнесла она, видимо, пытаясь передать, как это звучало в ее сне. — И я решила поплыть на голос. Перевернулась и поплыла. А на воде какие-то обломки, тряпки, дым тянется, но не видно откуда.

— Кораблекрушение.

— Да. Но оно не имеет значения.

— Разумеется.

— Потому что самое главное — это море, — сказала Стеф и вздохнула. — Я буду на море, это точно. Скорее всего, если получится, это будет итальянское побережье, нам рассказывали в школе про маленькие городки, про Портофино, про Бордигеру, про Рапалло. Они очень-очень уютные, там можно ничего не делать, сидишь, пьешь сок или вино, и время тянется медленно-медленно, не надо никуда бежать, думать, где бы достать лишнюю марку, всюду зелень, дома уступчиками спускаются к самой воде, а вода, представь, голубоватая, но прозрачная.

Взгляд Стеф затуманился.

— А сон? — спросил Искин.

— Ой! — Девчонка легко стукнула ладонью себя по лбу. — Прости. Ну, вот, я поплыла на голос. А он исчез! Все, нет его. Может, утонул человек, а может и показалось мне, что кто-то звал. И опять волны вокруг — шлеп-шлеп, убаюкивают, мол, и ты давай, тони уже. Я головой покрутила и вижу — полоска берега, белая, неровная, далеко. Сразу понятно, мне надо туда. А через мгновение — раз! — и я уже лежу на какой-то двери, как на матрасе. И гребу.

Стеф отхлебнула чая, и Искин последовал ее примеру. Все-таки у Ирмы — замечательный травяной сбор, подумалось ему. Это талант. А можно кофе — за пять марок. И кофе-то так себе.

С минуту они молча пили и доедали мясной пирог. Стеф пальцем подобрала крошки. На лице ее проступила лукавая улыбка.

— Я, знаешь, что вспомнила?

— Не знаю, — сказал Искин. — Это же твой сон.

— Ага. Я тебя видела, вот.

— В воде?

— Не-а. Ты бегал по пляжу.

— Зачем мне бегать по пляжу? — удивился Искин.

— Это же сон! — рассмеялась Стеф. — Ты бегал и махал руками, чтобы я плыла к тебе. Только ты был такой… не совсем одетый.

— Голый что ли?

— Ага.

— Это не сон. Это какие-то эротические фантазии.

За стенкой кто-то громко, с натугой выдохнул. Словно взял большой вес. Или с великим трудом отжался.

— А вот и нет! — понизив голос, запротестовала девчонка. — Когда я доплыла до берега, тебя уже не было.

— Что я тогда там делал? — прошептал в ответ Искин.

— Это же понятно. Ты поможешь мне добраться до моря, но сам к морю не поедешь. Вещий сон. Как ты и говорил.

— Я про это не говорил.

— Про то, что к морю не поедешь?

— Это-то ладно. Я про сон.

— Про сон — это я тебе сказала!

— Все, — сказал Искин, тряхнув головой. — Я запутался. Что там было в конце?

— Ничего, — вздохнула Стеф.

— Как — ничего?

— Ну, значит, я не помню. Я помню только море, как плыву и тебя на пляже. Мне этого достаточно.

— Понятно, — прибирая пустую коробку из-под пирога, Искин поднялся. — Тогда собирайся.

— Куда?

Над переносицей у Стеф изогнулась подозрительная складка, а глаза сделались тревожными.

— Мне нужно продлить пособие, — сказал Искин. — А тебе нужен хоть какой-нибудь документ.

— Кто мне его даст?

— Мне дадут. Только, уж извини, придется записать тебя своей дочерью.

Стеф развеселилась.

— Я буду Стефания Искин?

— Да. Но на пособие не рассчитывай. Это будет документ исключительно для того, чтобы тебя при проверке не загребла ни полиция, ни санитарная служба. Временный паспорт беженца с фотокарточкой. Сейчас многие выезжают по таким из Остмарка. А если тебя все же арестуют, то разбираться с ними, как отец, стану уже я. Кроме того, тебе необходима санитарная карточка, без санитарной карточки, приложенной к паспорту, последний не действителен. Поэтому для карточки тебе придется пройти обследование в клинике моего приятеля. Это будет официальное обследование, по результатам которого он выдаст тебе карточку, которую опять же будет необходимо заверить в санитарной службе. Но так ты избежишь обязательного учета, как беженец из Фольдланда.

— Как все сложно!

— Можно еще вернуться к твоему Грегану и попросить его полюбовно отдать нам твой паспорт и фолькс-карту. Как думаешь, отдаст?

Стеф фыркнула.

— Если с полицией придем, то отдаст.

— А я думаю, что его след простынет, едва только полиция приблизится к коммуне.

Стеф вдруг нахмурилась.

— Что? — спросил Искин.

— Я подумала, как там Кэти, — девчонка посмотрела ему в глаза. — Ее надо выручить. Мы можем даже взять Баля.

— Стеф…

— Ну, пожалуйста!

— Стеф, давай решать проблемы по приоритету. Сначала разберемся с тобой, потом уже займемся твоей Кэти. Нельзя хвататься за все сразу. Так можно всем дать надежду, но никому не помочь.

— Ты — зануда! — фыркнула Стеф.

— Может быть, — сказал Искин и кивнул на висящую на веревке одежду. — Должно быть, все уже высохло.

— Наверное.

Девчонка сердито сдернула юбку, трусики и блузку. Рубашка, в которой она спала, комком упала на пол. Никакого стеснения! Впрочем, какие могут быть секреты между будущим отцом и будущей дочерью? Стоя к Искину спиной, голая Стеф еще, как нарочно (нарочно!), наклонилась, чтобы поднять рубашку и повесить ее на спинку стула, и Лем с хрустом вывернул шею в сторону. В голове с треском, вскачь, вспышками, пронеслись картинки, как он в полной боевой готовности подбирается к девчонке сзади, трусы вниз, придержать спину, ах-ха-ха, одно движение — и ты внутри другого человека.

Дьявол! — запоздало сообразил он. Я в одних трусах. Сложенные брюки лежали на краю матраса. Добираться к ним с выпирающим членом было бы совершенно идиотской затеей. Бог знает, какие выводы для себя сделает Стеф. Вернее, она точно сделает не верные выводы! Искина обожгло стыдом. Он ведь и чайник снимал, и пирог подавал почти в чем мать родила! Синие ситцевые трусы вряд ли могут что-то скрывать.

И прекрасно натягиваются.

Все же он почти не спал, разбираясь с юнитами Паулины. Тяжелая ночь. С другой стороны, конечно, morgenstunde hat gold immunde. То есть, кто рано встает…

— Стеф.

— Да? — обернулась девчонка, застегивая юбку на незаметные пуговички.

— Подай мне брюки, пожалуйста.

— Конечно, папочка.

— Я…

Подумав, Искин решил не препираться. В сущности, чем чаще они будут называть себя папой и дочкой, тем меньше возникнет подозрений, что это не так.

— Все равно все видно, — сказала Стеф.

— Что видно? — спросил Искин, ловя подкинутые ему брюки.

— Как ты меня любишь, папочка.

— Стеф!

— Молчу.

Искин, отвернувшись, сунул ноги в брючины. Член уложил набок. Пуговицы ширинки затолкал в петли. Все, арест. Одиночная камера. Выход с разрешения и только пописать. Злость на себя заставила его застегнуть ремень на предпоследнюю проверченную дырку. Вдох-выдох. Стеф почему-то не было слышно. Искин обернулся.

— Стеф?

Девчонка перевела задумчивый взгляд с его спины.

— Тебя пытали?

— Что?

— У тебя вся спина…

— Это электрический ожог, — сказал Искин. — Иногда проявляется, иногда нет. Я думал, его уже не видно.

— И на груди.

— Да.

— И на плече.

Стеф подняла руку, собираясь дотронуться.

— Не надо, — сказал Искин.

— Тебе было больно?

Искин улыбнулся. У Стеф было очень трогательное лицо.

— Все уже в прошлом.

Девчонка тряхнула головой, и желтые прядки встали мягкими рожками. Карие глаза сверкнули, словно поймали отблеск солнечного света.

— Все, я решила. Я возьму тебя на море.

— А сон?

— Пфф! Ты же был там, на берегу! Если бы тебя не было, я бы еще засомневалась. Но ты был. Значит, мы ничего не нарушим.

— Как все сложно! — сказал Искин, возвращая Стеф ее же слова.

— А ты — зануда! — парировала девчонка.

— Иди умойся, пока не все проснулись.

— Слушаюсь! — Стеф шутливо приложила ладонь к взлохмаченным волосам.

Ох, дождется!

— Что еще? — спросил Искин, когда она остановилась у двери.

— А у тебя есть зубной порошок? — спросила девчонка.

— Да, в тумбочке.

— Я возьму?

— Только постарайся использовать его экономно.

Когда Стеф присела, разглядывая складированные в тумбочке вещи, Искин подумал, что ее надо бы приодеть. Кто поверит, что родитель позволяет своей дочери ходить в такой короткой юбке? Как раз возникнут подозрения, что он с неясной целью приволок девчонку с улицы. Зайти что ли к Ирме? У нее, кажется, имелись вещи на подростка. Будет возможность дать ей еще десять марок.

— Ой, «Helika»! — воскликнула Стеф, достав жестяную коробочку. — Мы тоже ей дома пользовались.

— Там еще щетка в футляре и стаканчик, — сказал Искин.

— Ага, я нашла. И полотенце.

Прижимая к груди добытое, Стеф выскочила за дверь. Искин постоял и принялся сворачивать матрас вместе с простыней. Ловушки он сложил в чемодан под кроватью, предварительно вытянув из него майку и темно-зеленую рубашку с длинным рукавом.

За стенкой снова захэкали. Неужели спортсмен какой подселился? Или любитель физической зарядки? Находясь под впечатлением, Искин и сам покрутил руками, сделал несколько наклонов к полу и пару раз присел. Почувствовал, как поплыла голова. Ну и хватит. Будем считать, что поддержал здоровый образ жизни. Невидимый сосед пофыркал и, кажется, прошелся ладонями по разгоряченному упражнениями телу — шлепки по коже звучали как выстрелы.

Этого, впрочем, Искин повторять не собирался. Это пусть сосед сам. Некоторым шлепки не нравятся с прошлой жизни. Он смочил полотенце водой и наскоро обтер тело, лицо, размазал ступней случайные капли. Потом торопливо, опасаясь возвращения Стеф, сменил трусы, одел штаны и рубашку, отряхнул и напялил пиджак. Проверил документы. Загнул пальцы, считая, что надо сделать: Ирма, одежда, Отерман, выписка, звонок Мессеру. Мессеру, кстати, можно позвонить из центра адаптации, он видел у них бесплатные городские телефоны.

В коридоре вдруг возник шум, какая-то непонятная, приглушенная стенами возня. Без всякой задней мысли Искин выглянул за дверь.

— Что здесь…

Дальше слова кончились.

Он увидел, как Ханс-Хорст-Хайнрих, впечатав Стеф в стену, рукой пережимает ей горло. Другую, свободную руку он просунул девчонке под юбку. Рука двигалась. Рот у Стеф был распахнут, но она едва хрипела. Щеки ее багровели. На голом, поросшем рыжеватым волосом плече соседа таял след зубов. Ханс-Хорст-Хайнрих сопел.

— Сейчас, сейчас, — услышал Лем торопливый шепот, — это быстро.

Возможно, Искин действовал не сам. Возможно, это малыши-юниты распорядились за него. Он почувствовал только щелчок собственных зубов, поймал Ханса-Хорста-Хайнриха за рыжину на затылке и рванул на себя.

— Отпусти девчонку.

Ему казалось, он произнес это достаточно внятно, но на самом деле выдавил какую-то нелепую сумятицу звуков, весьма отдаленно напоминающую слова. Сосед с присвистом втянул воздух и, извернувшись, сбросил его руку со своей головы. Он был крупнее, плотнее и выше Лема.

— Ты не видишь? — Ханс-Хорст-Хайнрих ткнул Искина кулаком в грудь. — Мы договариваемся со шлюшкой о цене.

Искина завернуло. Локоть бухнул в стену. Кто-то выглянул из дверей дальше по коридору. Темный силуэт соткался в проеме кухни. Стеф, откашливаясь, присела, чтобы подобрать выпавшие из свернутого полотенца предметы.

— Урод!

— Она… моя… дочь, — сказал Искин в раскормленное рыло соседа.

— Ага! — ухмыльнулся Ханс-Хорст-Хайнрих. — Дочь! Я видел ее на Пеликан-штросс, папаша! Она стоит пять марок за ночь!

— Заткнись! — Искин и не знал, что может шипеть, как змея.

Как змей. Заткнис-с-с.

— Так ты ее что, продлил? — вытаращился сосед. — Понимаю, у нее такая сладкая ды…

Случаются в жизни ситуации, когда все обещания, которые ты давал себе, летят псу под хвост.

С Искиным произошло то же самое. Наверное, уже с год он каждый день твердил в себе, как молитву: не высовывайся, пользуй малышей в самом крайнем случае, а лучше вообще не пользуй, замри, умри, хайматшутц достаточно слуха, намека, чтобы пойти по твоему следу. Но, оказалось, что цена всему этому — один Ханс-Хорст-Хайнрих.

Искин протянул руку.

Сосед еще произносил «ды-ы..», а магнитонная спираль уже разряжалась в его тело. Все-таки мальчики иногда торопятся. А может так сжились с ним, что просто предугадывают желания.

Вуфф! Хлопнуло. Сверкнуло. Стеф упала на пол, выпустив из рук коробочку зубного порошка. Мигнули коридорные лампы. Ханса-Хорста-Хайнриха одновременно с этим впечатало в стену с такой силой, что треснула, раскрошилась штукатурка. Редкие рыжеватые волосы его встали торчком. Челюсть у Ханса-Хорста-Хайнриха отвисла, глаза закатились, и он вместе с мелкими осколками сполз вниз.

— Ух ты!

Стеф не смогла обойтись без того, чтобы не пнуть негодяя.

— Все, пошли, — поймал ее за руку Искин.

— А что это было?

— Ничего. Статическое электричество.

— Серьезно?

— Зайди в комнату, — попросил Искин.

Наклонившись, он подхватил бездыханного соседа и поволок его по коридору. Сорок восьмая. Сорок девятая. Пятидесятая. Носком туфли он открыл дверь и, выдохнув, затащил Ханса-Хорста-Хайнриха в пыльный и неряшливый номер.

Вместо кровати Ханс-Хорст-Хайнрих использовал топчан, застеленный серым солдатским одеялом, прожженным в трех местах. Компанию топчану составлял табурет и подвинутый к окну стол. Ни шкафа, ни тумбочки. Одежда висела на вбитых у двери гвоздях или лежала на полу. В одном углу были сложены коробки из-под продуктовых наборов, пустые или полные, не понять. В другом из-под драной шинели выглядывали вещмешок и жестяной таз. В общем, было похоже, что Ханс-Хорст-Хайнрих не так давно, скорее всего, прошлой осенью дезертировал из вооруженных сил Фольдланда.

Искин привалил тело к топчану, на всякий случай приложил палец к сонной артерии и, ощутив слабое биение, выбрался из комнаты в коридор. Ничего, часа через три очухается. Он вытер о бедро пальцы, мокрые от пота Ханса-Хорста-Хайнриха. Надо было бы документы урода посмотреть. Может он Хьюберт?

— Мальчик!

Искин обернулся.

— Э-э, да?

Из пятьдесят второй комнаты выглядывала Ева Вивецки. В синем колпаке колоколом и в ночной рубашке.

— Я все видела, мальчик, — кивнула она. — Ты правильно сделал, что врезал этому говнюку. Не убил хоть?

— Нет.

— Если что, я подпишусь на то, чтобы его выселили.

— Я думаю, он и так кое-что уже уяснил.

Руку тянуло, покалывало холодом, и Искин, разминая, спрятал ее за спину. Ева зевнула.

— Ладно, мальчик. Мне хочется досмотреть мой сон. Знаешь, какой? — хрипло спросила она.

— Нет, — ответил Искин.

— И не узнаешь, — женщина скрылась за дверью.

Искин несколько секунд размышлял над ее словами. Это было приглашение? Своеобразное кокетство? Или правда жизни? Стеф он обнаружил в комнате, съежившейся на кровати и ревущей в подушку. В груди все оборвалось.

— Стеф.

Искин встал рядом, решительно не зная, что делать.

— Стеф, у нас нет времени.

Девчонка подняла голову от подушки.

— Он мне тру… сики порвал! — проревела она, захлебываясь слезами. — Е… единственные! Куда я без н… них? Сво… Сволочь!

Искин присел на кровать. Как-то само собой у него получилось приподнять, прислонить к себе, обнять Стеф.

— Ну и что? — сказал он, гладя ее плечо. — Я уже кое-что придумал.

— Я твои трусы не надену!

— Почему мои? — удивился Искин. — Видела Ирму? Худую такую женщину? Мы возьмем одежду у нее.

Стеф шмыгнула носом.

— Ее трусы я тоже не хочу.

— Она шьет и собирает одежду для беженцев. Выберешь сама, что понравится. Господи, что за фантазии? Почему кто-то должен снимать трусы с себя?

— Ах, вот… как, — девчонка сделала судорожный вдох.

— Именно, — Искин потянул ее с кровати. — Все, надо торопиться. Нам еще в два конца мотаться и в клинику.

— А этот? Он еще там?

Стеф встала, напряженная, как струна. Искин попробовал ее сдвинуть и увидел, как у девчонки на шее и на виске проступили жилки, а лицо задрожало, готовое вот-вот разродиться криком.

— Ты же видела, я его наказал, — сказал он.

Стеф посмотрела на Искина остановившимися, покрасневшими глазами и вздрогнула.

— Я боюсь его.

— Ну, я же с тобой, — улыбнулся он. — Если что, как шарахну электричеством!

— Спасибо.

Стеф прижалась, сцепив руки у Лема за спиной. Никакой эротики. Страх и отчаянная беззащитность. Свалилась на мою голову, подумал он.

— Все, пошли.