Тень Миротворца

Глава 14 (Ч. 1)

Получив от штабс-капитана письменное предписание прибыть в учебный самарский батальон не позже, чем к сегодняшней вечерней поверке, и заверив Августа Карловича, что беру остаток дня лишь для завершения собственных дел с лазаретом да прощания с сослуживцами, поспешно отбыл на извозчике в расположение обсервационного пункта.

Хотя прекрасно запомнил дорогу на вокзал, решил всё же нанять извозчика: жаль было тратить оставшееся время на дорогу пешком. Да и думать, глядя на заснеженные улицы Самары, было не в пример удобнее, чем маршировать по ним же в наряде то ли мародёра, то ли отставного пропойцы. Впрочем, примерно каждый третий горожанин, встречавшийся на пути саней, выглядел гораздо менее презентабельнее, чем я, спасибо унтер-офицерской шинели.

Всё время пребывания в гостинице я не мог отделаться от вновь возвращавшейся бумерангом мыслишки. Понятно, что полковник выполнял личное поручение принца, да и совпадение с интересами штабс-капитана, что называется, в тему. Но… чёрт возьми! Ради кого? Человека подлого сословия? Офицеры, белая кость, голубая кровь, возятся с сыном крестьянина, заслуга которого лишь в том, что он попался не вовремя на глаза Его императорскому высочеству? Бред… Или я чего-то недопонимаю, или всё: книги, фильмы, булгаковские пьесы, — всё, виденное и читанное мной о русском офицерстве, ложь? Нет, не может быть! Михаилу Афанасьевичу я верю, есть в героях его «Бега» и «Белой гвардии» что-то от настоящей жизни, настоящих людей! Уж скорее я заподозрю мистическое влияние ауры Миротворца, о которой говорил Странник. Кстати, а версия не лишена логики. Иррациональное-то я как раз и не учёл…

По прибытии меня встретила новость о том, что полку борцов за сохранение турецкой популяции пленных прибыло. На развёрнутый нами обсервационный пункт сортировки отрядили персонал дивизионного госпиталя, прибывший из-под Варшавы на переформирование. Как вкратце пояснил мне Семён, это был не весь госпиталь, а его часть. Но и этого хватило с избытком не только для восполнения нехватки в сотрудниках, но и полной смены нашего полкового лазарета.

Оказалось, что возымело влияние не столько моё общение с принцем Ольденбургским, сколько скандал, который закатил самарскому тыловому начальству с подачи командиров начальник штаба юго-западного фронта генерал-лейтенант Алексеев. Видимо, воевать без пушек гораздо сложнее, чем без лазарета.

Так что мой родной лазарет отбывал уже сегодня вечером с очередным сибирским эшелоном до Киева и далее, на Юго-западный фронт. Поэтому на обсервационном пункте меня встретил лишь рыжий Семён, предусмотрительно оставленный до полудня военным врачом РОКК для моего уведомления о передислокации личного состава на вокзал. Санитар так и произнёс, старательно по слогам выговаривая слово «передислокация», делая значительное лицо и придерживая у правой ноги значительных размеров мешок.

— Велено тебя встретить, Гавр. А дальше — как сам решишь. Иван Ильич сказал, мол, может, сразу своё добро заберёшь или как? Ежели получится, очень просил до отбытия эшелона его повидать.

— Куда же я денусь? Обязательно, с мужиками и сёстрами милосердия тоже надобно попрощаться. Остаюсь я тут, Семён. Направляют на службу в гренадерский батальон.

— Вона как! Значица, не послужить нам вместе, Гаврила Никитич? Жаль.

— Не переживай, Семён, даст бог, ещё свидимся. Давай-ка я помогу тебе мешок до эшелона донести. Чего ж не всё добро забрали-то?

— Так энто твой скарб, Гавр. Не знали же, точно вернёшься, али нет. Тут всё, и харч, и пожитки, и кольчужка твоя со зброей. Закончил я её мастерить сегодня поутру. Доделал. Сносу не будет, только тяжела больно.

— Не переживай, Сёма, своя ноша не тянет! — я подхватил мешок и перекинул на плечо. Внутри что-то гулко звякнуло, — веди меня, дружище, до наших.

Санитар с опаской покосился на мешок.

— Может, телегу возьмём?

— Не стоит, по путям быстрее доберёмся.

— Ну гляди, Гавр, тебе тащить.

Я оказался прав. Менее чем за три четверти часа мы добрались до нужного эшелона, стоявшего на самых дальних от вокзала путях. Случай вывел нас на знакомые до трепета в сердце санитарные вагоны, на этот раз прицепленные в самом хвосте поезда.

Иван Ильич словно ждал моего прихода. Его фигура в накинутой на плечи шинели застыла спиной к нам у подножки вагона. Над непокрытой головой коллежского асессора вился сизый дым папиросы, медленно истаивая в морозном воздухе. Где-то вдалеке гугукнул гудок паровоза.

— Вашбродь! Как и приказано, все ваши распоряжения вольнонаёмному Пронькину переданы, значица, — не утерпел Семён, начав доклад с ходу, не дойдя пяти шагов до Вяземского.

— Отлично! — князь резко повернулся на голос и, ничуть не удивившись моему появлению, аккуратно затушил папиросу о пригоршню снега, — сгораю от любопытства, Гаврила Никитич, пойдёмте! Семён, свободен, хвалю.

Уже в каморке Вяземского я скинул заёмную шинель и кратко доложил об изменениях в моей дальнейшей судьбе, протянув князю письменное предписание от штабс-капитана.

— Хм… — коллежский асессор внимательно вчитался в текст, написанный Густавом Карловичем, — здесь сказано, явиться в распоряжение Губернского по воинской повинности Присутствия, в особую комиссию. Что за комиссия? Первый раз слышу.

— Не знаю, на словах было приказано сказать дежурному, что по поручению полковника Самсонова перейти в распоряжение фельдфебеля Жостова. Дальше он всё объяснит.

— Да чего там объяснять, Гаврила? Всё и так понятно. Тебя же должны формально призвать, провести медицинское освидетельствование, как положено. Определить, так сказать, сверчку его шесток, — печально улыбнулся Вяземский. Его радостный настрой от встречи со мной стал рассеиваться, едва я вкратце рассказал суть разговора с полковником.

— Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Зато Крон обещал проследить, чтобы наши предложения передали по команде. Я склонен верить этому офицеру. Он фанатик войны. Это очень заметно. Я недвусмысленно дал понять, что наши записки — это существенный вклад в победу. Августу Карловичу этого достаточно.

— Дай то бог, Гаврила, — снова вздохнул князь, доставая из походного чемодана папку свиной кожи, — вот здесь оригинал наших с тобой записей. Я кое-что отредактировал и сформировал по степени важности.

Я принял драгоценную папку, уложив её в свой вещмешок, для верности обернув чистыми портянками. По крайней мере, всегда при мне будет.

— Ну что, Иван Ильич, долгие проводы — лишние слёзы? — произнёс я, вставая, — надо бы засветло добраться до этого, как бишь его, Губернского Присутствия.

— Успеешь, погоди ещё четверть часа, Гаврила, — встал и Вяземский, — у тебя деньги-то ещё остались?

— Рубля три. На извозчика до расположения хватит. А там уж я на казённый кошт, наконец. Перейду. Чего уж беспокоится.

— Хм. Ладно, посиди тут, — коллежский асессор скрылся в глубине вагона.

Чтобы не терять даром время, я достал погоны Демьяна и стал прилаживать на прежнее место знаки отличия младшего унтер-офицера. Спокойное и неторопливое занятие странным образом успокоило, будто некая завершающая точка после важного этапа продвижения к цели.

Едва я закончил, критически осмотрев работу и удовлетворённо кивнув, как в каморку разом нагрянули гости. Иван Ильич вернулся не один, а в сопровождении Ольги Евгеньевны и Елизаветы Семёновны. Старшая сестра милосердия держала в руках небольшой полотняный свёрток, который, немного замешкавшись, протянула мне.

— Герр Пронькин, мы с Лизой…э-э-э Елизаветой Семёновной решили, что грех пропадать таком таланту, как у вас. Ни в коем случае не бросайте занятия немецким и обязательно попросите кого-нибудь из знающих офицеров попрактиковаться! — я принял свёрток, догадываясь, что мне вручили тот самый словарь, с которым я не расставался всё свободное время последнюю неделю.

— Вот это подарок! — расплылся я в улыбке, — только прошу меня простить, если не смогу обещать всё выполнить в точности. Но то, что зависит от меня, постараюсь, — я прижал правую ладонь к груди.

— А мы и не сомневаемся, Гаврила Никитич, — выступила вперёд обычно тихая травница Елизавета. В руках сестра милосердия держала небольшой мешочек коричневой замши, затянутый шнурком у горловины, — мы знаем, вы не курите, поэтому я позволила себе положить коробку монпансье… — в глазах её предательски блеснуло, — вы там поберегите себя, Гаврила.

Вот тебе и раз. Я с трудом подавил желание поцеловать руки девушки. Маленькие сухие ручки, с потрескавшейся красноватой кожей от многочисленных контактов с карболкой, растворами и прочими химически активными веществами. Но видимо, намерения мои открыто читались на лице. Сёстры милосердия чуть ли не хором произнесли: «Храни вас бог!» И скрылись в тёплом нутре вагона. Вяземский хитро прищурился, поправив усы, пробормотав что-то вроде: «Молодость, молодость…» И вдруг стал серьёзным.

— Ты знаешь, Гаврила. Я специально не спрашивал тебя о будущем, хоть искушение было чрезвычайно велико, — я с интересом взглянул в глаза князя, — и сейчас спрашивать не буду. Но не могу не попросить тебя о некотором одолжении.

— Всё что угодно для вас, Иван Ильич!

— Не рассказывая о будущем, какие бы советы ты дал бы мне в отношении дальнейшей жизни? Ты ведь понимаешь, я уже немолод. В карты и рулетку мне не везло никогда. Так уж получилось, что прожил бобылём. Родственников много, но по-настоящему близких нет. Умом понимаю, что многого не успел и не увидел в жизни. А так хочется, чёрт побери! Хотелось бы соломки подстелить…

— Ну, советы давать — не мешки ворочать. Этого добра навалом. Но кое-что вам может не понравиться, Иван Ильич, — попробовал я намекнуть на вариант в виде мягкого отказа.

— А ты не переживай, Гавр. Твоё дело советовать. Остальное на моей совести.

— Ну ладно. Тогда, может, выйдем подышать морозцем на дорожку?

— Изволь.

Я надел свою старую шинель, прихватил с собой унтер-офицерскую, подцепил так и не распакованный мешок. Демьян оказался в отлучке, поэтому передал его имущество через Горемыкина, подмигнул, помахав рукой, Семёну и спустился к уже раскурившему новую папиросу Вяземскому.

Князь встретил меня грустной улыбкой. Он достал из-за пазухи бумажный конверт и нарочито торжественно сунул мне его в карман шинели.

— Прими, Гаврила Никитич, не побрезгуй. Сегодня с оказией жалованье за два месяца пришло: квартирные и прочее довольствие. Я тебе три «катьки» положил. На всякий случай. На солдатском содержании сильно не разгонишься. Ты ж говорил, что организм твой повышенного потребления белков требует.

— Говорил… — я запнулся, — к горлу подкатил горячий комок, — а как же…нет…много это. Зачем вы…

— Ну, хватит! Что ты как институтка. Да тем знаниям, что ты поделился, цены нет! Что какие-то жалкие три сотни? Да, может, не понадобятся мне деньги-то. Судьбу свою всё равно никто не знает. А ты молодой и задача твоя сложна и затратна. Глядишь и пригодятся.

— Спасибо, Иван Ильич! — я протянул руку князю. Вяземский ответил твёрдым рукопожатием, — насчёт советов…

Коллежский асессор весь как-то подобрался. Черты лица его заострились.

— Постарайтесь не лезть на рожон в этой войне. Если 1915 и следующий годы будут ещё более-менее стабильны, то с наступлением 1917-го постарайтесь покинуть Россию. Выжить на нашей родине в ближайшие четверть века для дворянина, князя, имперского офицера, пусть и врача будет шансов ровно столько, как, например, выиграть в казино, трижды поставив на зеро. Постарайтесь все скопленные за это время деньги, имеющуюся собственность превратить в золото и перевести в надёжный швейцарский банк. Ну и сами, если не хотите покидать этот континент, лучше всего обоснуйтесь в стране сыров и шоколада. Что бы вам не обещали ни новые политические силы в Европе, ни те, кто займёт место у руля бывшей Российской Империи, никогда и никому не верьте, Иван Ильич. Старость лучше встретить богатым эмигрантом. Если, конечно, вообще, хотите её встретить…

Лицо Вяземского застыло маской отчаяния, кожа побледнела, глаза провалились тёмными колодцами. Но князь нашёл в себе силы улыбнуться и шагнуть ко мне.

— Спасибо, Гаврила Никитич…

— Честь имею, Иван Ильич… — моя правая ладонь рванулась к козырьку старой фуражки. Разворот — и я зашагал, не оглядываясь, в сторону вокзального здания. А где-то на путях снова раздался тревожный гудок паровоза.

Губернское Присутствие по воинской повинности находилось всего в двух кварталах от «Гранд-отеля», что на Дворянской. Хмурое трёхэтажное здание, напомнившее мне мою среднюю школу, бывшую когда-то мужской гимназией.

Стоявший на входе дежурный ничуть не удивился словам об «особой комиссии» и моему письменному предписанию. Правда, сам не стал читать, а лишь вызвал тощего унтера с куцыми усиками и испачканными чернилами ладонями. Едва увидев подпись, младший унтер-офицер забегал как ошпаренный. И уже через четверть часа я был передан тому самому фельдфебелю Жостову, о котором на словах предупреждал штабс-капитан.

Этот человек разительно отличался от мельтешивших в коридорах и подъезде Присутствия тыловых. Форма на фельдфебеле сидела так ладно, что я невольно позавидовал. Жостов при знакомстве лишь окинул меня коротким, но цепким взглядом, остановив его лишь на мгновение на моём мешке. Мне показалось, что в глазах фельдфебеля промелькнула насмешка, но ни один мускул не дрогнул на костистом с желтоватой кожей лице.

Он забрал у меня все мои документы вместе с предписанием. В том числе и подробной медицинское заключение от Вяземского с печатью лазарета и его же рекомендательное письмо. Затем были длинные коридоры присутствия, подъём на третий этаж и… меня водрузили в очередь из мужчин, что расположилась в одном из ответвлений основного коридора перед высокими двустворчатыми дверями, крашенными побуревшим от времени суриком.

Здесь фельдфебель оставил меня, буркнув всего три слова: «Жди. Врачебный осмотр.» И скрылся с моими документами за бурой дверью. Я огляделся, пристроив поудобнее свой мешок. Пахнуло ностальгией, мелькнули воспоминания о военкоматской беготне в одних трусах по узким коридорам и юношеской эйфории от легально прогулянных уроков.

Очередь двигалась довольно быстро. Были здесь представители самых разных сословий. Несколько парней в гимназических шинелях и фуражках с раскрасневшимися от возбуждения лицами. Несколько хмурых бородатых мужичков лет что-то около тридцати закусывали в уголке чесночной колбасой, запивая её молоком из стеклянной бутыли, поглядывая исподлобья. Аккуратный мужчина в чёрном пальто с каракулевым воротником о чём-то глубоко задумался, опершись на стену.

Входили не друг за другом, а после вызова очередника по фамилии, которую оглашал санитар в белом халате не первой свежести с красным крестом, едва различимым на скукоженной нарукавной повязке. Наконец, пришёл и мой черёд.

— Пронькин! — сиплый голос санитара выдернул меня из душной полудрёмы. Истопники Присутствия недаром ели свой хлеб.

Бурые двери чуть слышно скрипнули, закрывшись за моей спиной. В просторном натопленном помещении с высокими потолками, покрытыми облупившейся лепниной, располагалось несколько деревянных ширм, старая кушетка, накрытая клеёнкой, стол со стопкой бумажных папок, высокие стрельчатые окна с синими рамами. У одного из них курил толстый лысый доктор в пенсне. Его покрытые густым кучерявым волосом руки, с закатанными по локоть рукавами белой рубашки, казалось, жили собственной жизнью, буквально ежесекундно выхватывая дымящуюся папиросу изо рта, а затем снова втискивая её между зубами.

Я водрузил свой мешок у ближайшей стены и повернулся к санитару.

— Раздевайся до исподнего. Кальсоны оставь, нижнюю рубаху сымай, одежду ложь на ентот стул, — монотонным речитативом скомандовал санитар, указывая мне на обшарпанный венский стул рядом с кушеткой.

Лысый доктор, наконец, расправился с папиросой последней затяжкой и присел за стол, подтягивая к себе желтоватый бланк. По дну медной чернильницы проскрежетало писчее перо.

— Падучей, горячкой, чахоткой, срамными болезнями не страдал? — голос доктора был хриплым, а взгляд тусклых, немного навыкате серых глаз — донельзя усталым и скучным. Казалось, начни я ему вещать о своих болезнях, истории с мнимой смертью и снятием с ополченческого эшелона, и он одним росчерком пера забракует меня или выгонит взашей в тыловые роты. Поэтому я решил быть лаконичным и не выпендриваться.