Тень

Глава 37 Выпускной

Нензи стоит на краю утёса, глядя на поле, усеянное холмами и с трёх сторон окружённое горами.

Наступила ночь, но его глаза видящего различают детали в лунном свете под звёздным небом. Там вьётся река, чьи берега поросли деревьями и колышущейся травой. Он видит птиц, которые испуганно срываются с деревьев, где они устроились на сон. Совы хлопают крыльями и тихо ухают где-то неподалёку; он чувствует их свет, но не безмятежная красота привлекает его взгляд и свет.

Он чувствует людей — столько людей, сколько он никогда прежде не видел в одном месте. Столько людей, что он даже не может проследить за ними взглядом.

Их движения неуклюжие по меркам видящих, громкие в Барьере. Их намерения легко прочесть в мутных, медленно двигающихся структурах их aleimi. Их попытки скрыть свою численность смехотворны с точки зрения его людей, и всё же он видит, что некоторые из них передвигаются с настоящими военными навыками. Он чувствует некоторых с настоящей тишиной в разумах и сердцах.

Несколько более ярких светов живут в этом океане серости.

Он чувствует, что приближается, что вибрирует в их свете. Он ещё не пережил свой первый бой, но обещание этого боя вызывает адреналин под его кожей, и он даже слегка дрожит, не может стоять спокойно, с трудом сосредотачивается на своей роли в столкновении.

Он не будет сражаться со своими братьями и сёстрами — не напрямую.

Другие ученики Менлима будут сражаться на том поле, но не он. Он пока что не уверен, что чувствует по этому поводу — то ли гордость, то ли угрызения совести, то ли просто нервозность из-за одиночества и из-за того, что на него возложили ответственность за то, что раньше было только на словах. Он уже не видит и не чувствует видящих, с которыми он упражнялся месяцами, хоть и в других холмах, в более влажной загородной местности к северу.

Старик стоит возле него, но Нензи знает, что дядя тоже не сможет ему помочь.

Он всего лишь свидетель, безмолвный фантом, нависающий над ним, пока он смотрит на ту же разворачивающуюся сцену под звёздами. Они оба молча смотрят, как человеческие ряды множатся, заполняя поля внизу. Молодой видящий чувствует, что старик наблюдает за ним, выжидает, возможно, даже остерегается того, что он может сделать, но он впервые за всё время не чувствует себя запуганным.

Где-то там живёт различие.

То, что его дядя думает о нем, больше не имеет значения.

То, что имеет значение, что заставляет его нервничать прямо сейчас — что не даёт ему уснуть по ночам, заставляет смотреть в покров палатки, где он спит, или на звезды — это перспектива провалиться, подвести всех, за кого он несёт ответственность.

Какая-то перемена в личности и цели позволяет ему сосредоточиться на этом, игнорировать стоящего возле него видящего за исключением того, чем старик может ему помочь. Теперь его распаляет желание освоить эту роль, быть лучше, и не только в примитивных, механических навыках.

Он также должен вырасти в глубине, в понимании, в спектре способностей, нужных ему для выполнения своей миссии: военные, дипломатические, стратегические, ораторские, управленческие, организационные навыки.

Он теперь сознательно принимает необходимость прикладывать усилия, подгонять себя так, как он никогда не думал подгонять себя ранее.

Ему нужно стать совершенно иным существом.

Он каждую свободную минуту посвящает практике.

Ему снится работа с экстрасенсорными навыками, упражнения, которые можно попробовать, вещи, которые он может сделать со своим светом, если заставит его оперировать более и более деликатными градациями. Давление на людей, даже рукопашный бой — ко всему этому он теперь утратил интерес. Это закулисные игры, отвлечение. Это наскучило ему, потому что это уже не испытывает ту часть его, которую он ценит.

Когда он думает об этом, в его сознании встаёт образ женщины.

Он хмурится, вспоминая её лицо прошлой ночью, рвение в её свете, когда она смотрела на него. Но она его не видит — не больше, чем эти червяки видят его. Теперь ему тоже недостаточно этого, но он не видит никакого другого лёгкого решения для этой части его жизни. Его состязания больше не требуют от него использования света, но сейчас они значат для него не больше, чем раньше.

Он хочет большего. Он хочет чего-то настоящего.

Когда он смотрит вниз по холму, его концентрация обостряется.

Теперь его не устраивает просто делать так, как ему сказано. Он старается понять каждую структуру, что живёт в его свете, найти новые пути комбинирования этих структур, их совместной работы. Он читает древние тексты, пытаясь найти намёки и знания между строк — всё, что может подстегнуть его память о прошлых жизнях, о способностях, которые он ещё не пробудил.

Временами он читает и другие тексты. Он читает комментарии, особенно Любовную Песнь, пытаясь понять, как долго ему ещё придётся ждать её.

Он погружается в работу, ища всё, что может подтолкнуть его стать лучше, расширить свои лимиты. Он тренируется даже тогда, когда старика нет рядом. Он тренируется всегда, когда не вынужден заниматься другими обязанностями — например, всё более напряжённой военной муштровкой, которую он теперь получает и от видящих, и от людей, работающих на его дядю.

Теперь он постоянно измучен, он почти не спит. Он функционирует только на адреналине и целеустремлённости, ведь если он достигнет того, что должен сделать, если он преуспеет, то она найдёт его быстрее.

Но сегодняшний день — это ключевой рубеж. Это тест.

Первый тест. Первый настоящий тест.

Он нервничает. Он стоит на траве, одетый в тёмную рубашку и тёмные брюки, держится в тени растущих неподалёку деревьев ровно настолько, чтобы его не увидели из долины внизу.

Дядя говорит в его сознании, но он лишь наполовину слышит слова.

«Это всего лишь демонстрация, — мягко посылает пожилой видящий. — Мы не делали никаких ставок на то, кто победит в войне, которую червяки ведут между собой. Мы здесь лишь для того, чтобы помочь им отправиться туда, куда они уже хотят отправиться. Чтобы сделать это, мы должны притвориться, будто мы объединились с теми, кто нуждается в нас больше всего — с теми, кто достаточно отчаялся, чтобы посчитать нас своими союзниками».

Нензи не отводит взгляда от поля внизу.

Он признает слова другого.

Он слышал эти слова ранее, но они приносят какое-то фоновое успокоение, историю, в которую он может обрамить то, что собирается сделать.

Это упражнение. Как и любое экспериментальное оружие, он должен быть протестирован.

Его дядя продолжает тем же убаюкивающим тоном.

«…В результате мы выгодно привлечём внимание австро-венгерских сил. Завоюем их благосклонность через нечто подходяще драматичное, чему у них не будет логичного объяснения. Мы хотим получить покровительство этих людей на начальном этапе хотя бы для того, чтобы они помогли нам ослабить силы их противников-людей. Что более важно, это замаскирует наши истинные мотивы на данном деликатном этапе — или хотя бы всё запутает. В частности, мы не должны недооценивать угрозу России востоку. Немцы не смогут сражаться с этим медведем в одиночку, если им придётся разделиться и сражаться ещё и с югом».

Молодой видящий вновь кивает, показывая, что понимает, но на самом деле он не слушает.

Поводы для его беспокойства носят более срочный и личный характер.

«Как я узнаю, что подходящий момент настал? — спрашивает он. — Я не вижу их всех».

«Когда две армии вот-вот встретятся, тогда и настанет подходящий момент, — легко отвечает его дядя. — Просто начинай настолько близко к этому моменту, насколько ты сумеешь обоснованно рассчитать».

«Что, если я не сумею это контролировать?»

Его дядя лишь смотрит на него, и жёлтые глаза слегка блестят.

— Разве это так уж важно, племянник? — спрашивает он вслух на древнем диалекте прекси.

Глядя на него, Нензи тяжело сглатывает. После ещё одной паузы он качает головой и немного нервно щёлкает языком.

— Нет, — отвечает он на том же языке. — Это неважно.

— Тогда начинай, племянник. Когда будешь готов.

Нензи переводит взгляд на окутанное ночью поле и петляющую реку, залитую лунным светом.

Он видит массовые скопления людей, которые проворно, но уверенно движутся по неровной земле. Некоторые, похоже, окапываются в оборонительной позиции, готовясь к натиску с севера, но он смотрит на тех, что вдали, вооружённых амуницией и топливом. Он сосредотачивается на оружии, крупном и небольшом, ища всё воспламеняемое, что он может найти в наступающей армии.

При этом он начинает нащупывать другие нужные места в своём свете, структуры, которые он использует над своей головой.

Затем это происходит.

Это проносится мимо него шёпотом, смещением воздуха.

Приказ отдан где-то внизу.

Он наблюдает, как ряды начинают смыкаться.

Не отводя от них физического взгляда, он погружается глубже в свой свет.

Над его головой взрывается симфония, дополняемая теперь уже знакомым ощущением — почти чувственной утратой контроля. Далее происходит «складывание», и ему это кажется похожим на разжимание кулака, который он так долго держал стиснутым, что вовсе забыл о причинах этой хватки.

Он старается удержаться за карту, струящуюся через его свет, показывающую ему, куда нужно направить пламя, что делать, когда оно освободится, но потом происходит то слияние со всем, со светом воздуха и другими живыми огнями. Вибрация живых существ, плывущая вокруг них, полностью поднимает его из тела.

Он прерывисто вздыхает, затерявшись в мире смысла внутри этих перемещающихся частиц.

Его нервозность, адреналин и предвкушение делают всё быстрее обычного, интенсивнее обычного. Происходит какой-то обвал между ним и остальным миром.

Его сердце открывается в то же мгновение.

Он чувствует их всюду вокруг себя.

Свет червяков, скатывающийся внутрь и между оружием, которое они несут, одежды, в которую они одеты, деревьев, за которыми они прячутся, земли, на которой они стоят. Он чувствует их там как море сердец, стремления и нужды, и он так сильно хочет дать им то, чего они хотят, воссоединить их со светом, из которого они рождены…

Боль берет над ним верх.

Это почти любовь.

Она сочетается с подавляемым горем, которое он едва-едва может ощущать во всей интенсивности. Он скользит сквозь них, и его разум пустеет без чувств. Вся практика, которую он проделывал, все тренировки помогают ему лишь немного сдержать это, и то ненадолго — лишь на секунду-две, и всё снова вырывается из него.

Волна жара прокатывается по нему. Он использует её, чтобы попытаться соединиться с ними, со всеми ними, освободить их, дать им мир, которого они так отчаянно жаждут…

Слезы катятся по его лицу, когда он указывает направление этой сгибающейся арки.

Он ощущает хруст костей, вспыхивание боеприпасов, и он уже переходит от задних рядов в основную массу.

Звуки постановочные, не реальные, лишь незначительные. Голоса в его голове исходят от их нижних частей, не от высшего пламени, которое он ощущает над головой.

Он чувствует их смятение, их страх, когда товарищи вокруг них начинают падать, и он выкручивает позвоночники, ломает шеи, останавливает сердца. Даже в этот момент он пытается облегчить их страдания, уничтожает их страх через уничтожение их света прежде, чем этот ужас успевает расцвести.

Он освобождает их.

Он переходит на другую часть строя без раздумий.

Здесь нет границ, имеющих смысл, нет униформ, нет ощущения правоты, которое может присвоить одна из сторон. Он продолжает продвигаться через них, пока время не исчезает, пока он не теряется.

Всё, что имеет значение — это Свет.

Всё, что имеет значение — это то, что он освобождает их как можно больше.

I'lenntare c'gaos untlelleres ungual ilarte.

«Пусть боги любят и хранят вас, о прекрасные».

Y'lethe u agnate sol.

«Это для вас я здесь…»

Когда он просыпается, небо светлеет, но вокруг холодно.

Он чувствует боль в голове, незнакомую пульсацию в свете и сердце, а его конечности дрожат от нехватки света.

Нет… не от нехватки света.

Они дрожат от нового света — света, поступающего от кого-то другого, из какого-то другого места. Он не знает источник, испытывает лёгкую тошноту от количества этого света. Структура его aleimi выдерживает этот прилив, но от этого он выбит из колеи и не может сосредоточиться, голова кружится.

Свет не ощущается принадлежащим ему, по крайней мере, пока что.

Он слышит смех, который громко и чужеродно звучит в его ушах.

Поблизости разносится эхо голосов, и они громкие, бурлящие эмоциями. Он слышит меж их слов выпивку, звон бутылок или бокалов, а также что-то, похожее на стук столовых приборов по дну металлической посуды.

Он пытается вспомнить, как он здесь оказался. Его разум возвращается назад, уходит во тьму его сознания, и он ощущает…

— Эй! Заморыш наконец-то проснулся!

Сильный хохот заставляет его поднять взгляд.

Над ним нависает лицо с тёмными глазами и массивными губами, которые легко пересекает побелевший от давности шрам. Видящий с китайской внешностью смотрит на него, отодвигая занавеску перед койкой, которая, как он только теперь осознает, отделяла его от остальной комнаты. Старший видящий одной рукой сжимает ткань и смотрит на Нензи с осоловелой и слегка пьяной улыбкой.

Теперь он хотя бы понимает, где он.

Он снова в палатках, со своим отрядом.

Стараясь держать глаза открытыми, он поднимает руку, чтобы заслониться от света. Вспомнив, кто он для них, он заставляет себя понизить голос, говорить грубым тоном, вторящим непристойному жесту, который он показывает старшему видящему.

— Отъебись, — говорит он, подкрепляя этот посыл. — Задёрни штору обратно, ладно?

— Ты собираешься проспать ещё два дня, малыш Ненз?

— Просплю, если захочу, — отвечает он почти раздражённым голосом. — Какого черта вы мне вкололи? Или когда я отвернулся, вы просто вдарили мне по башке, чтобы не пустить в бой?

— Вкололи тебе? — Врег ржёт, но в этот раз в его голосе звучат резкие нотки. — Ты сам себя вырубил в первый же час сражения, заморыш. Джонас едва-едва вытащил тебя оттуда, пока венгры не приняли тебя за серба по ошибке и не пристрелили. Им пришлось разместить тебя здесь, как старуху, пока остальные сражались вместо тебя…

Затем Врег улыбается ещё шире, более искренне. Следующие слова как будто произносятся вообще другим мужчиной, буквально срываются с его губ от восторга.

— Ты пропустил это, мой юный брат! — говорит он, сжимая плечо Нензи. — Ты пропустил, как Сайримн вмял их человеческие задницы в грязь!

— Я пропустил… что?

— Сайримн, брат мой! Ты пропустил, как наш Сайримн расправился с людьми и научил их, что значит сражаться с нашими людьми!

— Они сражались с нашими людьми? — сухо переспрашивает Нензи. — Я думал, они пытались поубивать друг друга, брат Врег. Едва ли это победа для нас.

— Может, всё так и начиналось, но теперь они точно знают, с кем имеют дело, заморыш! Можешь быть в этом уверен!

Нензи с трудом садится, приподнимаясь на руках.

Его голова тут же начинает раскалываться, и такое чувство, будто эти пульсации могут расколоть его череп. Подняв руку, он нащупывает повязку, которую кто-то наложил ему на лоб, а также липкость крови на шишке, вздувшейся на его затылке.

— Что ты пьёшь, Врег? — спрашивает он. — Что бы там ни было, поделись стаканчиком, а?

— Твой дядя тебе не сказал? В этот день Сайримн проводил свой первый тест.

— Он это упоминал, да.

— Упоминал? — изумлённо переспрашивает Врег. — А он «упоминал», маленький ты засранец, что наш посредник собственноручно завершил битву при Цере меньше чем за час? Что он сделал это ещё до того, как сами людишки успели обменяться хотя бы дюжиной выстрелов? — он улыбается ещё шире, словно не может не делиться новостями, даже с молодым видящим, который ему не нравится. — Это он тебе сказал, заморыш? Сказал?

Нензи заставляет себя поднять взгляд. Он моргает от света, морщится от боли. Хотя бы эта часть не является фальшивой.

— Ты его видел? — только и спрашивает он. — Сайримна. Ты видел, как он выглядел, Врег?

— Лишь издалека, мой юный брат.

— И как же он выглядел? — спрашивает Нензи. — Издалека-то?

— Постарше тебя… и младше меня, — отвечает Врег. — У него смуглая кожа, и мне он показался азиатом… только со светло-каштановыми волосами. Я мало что увидел издалека.

— Звучит похоже на сказку, — ворчливо говорит Нензи.

— Сказку? Эта сказка сегодня убила почти шестьдесят тысяч людей, и меньше чем за час.

— Шестьдесят… тысяч? — Нензи смотрит на него, не в силах скрыть своё изумление. — Шестьдесят тысяч? Эта численность не может быть верной. Как такое вообще возможно?

— Он Syrimne d'Gaos. Вот как это возможно!

— Но сербы, — говорит Нензи. — У них едва ли набиралось столько в отрядах!

— Он убил не только сербов, мой юный друг, — Врег улыбается, явно наслаждаясь реакцией, которой он от него наконец-то добился. — Он начал с сербов, но потом переключился на ряды австро-венгерской армии, когда разделался с большинством их противников. Обе стороны обратились в бегство ещё до того, как поняли, что происходят. Мы перехватили сигналы капитуляции от командиров обеих армий — друг за другом, через считанные минуты!

Глаза Врега сияют каким-то лихорадочным светом.

— Я никогда не видел ничего подобного, брат Нензи! — говорит он, поднимая ладонь в знаке клятвы. — Ни один видящий на том поле ничего подобного не видел. Дни людей сочтены! Нашему рабству пришёл конец! Они больше не посмеют сажать в клетки, насиловать и пытать наших людей, потому что Сайримн их остановит!

Нензи не может ответить.

Он смотрит в пол под своими ногами, его разум затерялся в дымке движущихся частиц и наполовину знакомого света. Он силой вытесняет это из своего aleimi, поддерживает вокруг себя завесу, которую дядя сказал ему носить перед другими видящими. Он знает, как высока вероятность, что в итоге они раскроют его личность. Его дядя непреклонно настаивает, чтобы он оставался анонимным как можно дольше, и это он тоже понимает.

Так что он лишь кивает в ответ на слова Врега и хмурится.

— Так можно мне выпить, брат Врег? — спрашивает он потом.

Другой видящий улыбается и хватает его за руку.

В маленькой палатке царит заразительный дух празднования, но Нензи невольно поражается всему этому, теряется в триумфе, который ощущает в свете других видящих. Они передают ему бутылку, которая оказывается австрийского происхождения, и открывают её для него ещё до того, как он останавливает взгляд на костре, который они разожгли под дырой в центре палаточного навеса.

Позднее тем же утром начинается пение.

Нензи лишь наблюдает и слегка улыбается, когда они начинают выть как волки и нескладно распевать старинные традиционные песни, которые он помнит из детства.

Ему приятно видеть их такими.

Видеть их воспарившими от адреналина и вновь обретённой надежды, даже если он не может полностью разделить это с ними. Но он чувствует более тёплое отношение к их светам, чем прежде. Он слушает с некоторым удивлением, хоть он и не может ощутить их свободу, триумф или хоть какое-то реальное чувство достижения. Вместо этого ему приятно, что он сделал приятно им.

Большую часть той ночи это кажется ему реальнее, чем причины их смеха и привязанности.

Раз или два ему приходит в голову мысль о недостатках в его действиях, об утрате контроля…

Смерти.

Боль полосует его сердце. Его разум пытается осознать цифру, которую назвал ему Врег.

Но он не может заставить себя задуматься над этим.

Так что он просто сидит у костра с перевязанной головой, слушает, как они смеются и делятся историями об увиденном. Ни на секунду он не верит их словам до конца.

Ни на секунду ему не кажется реальным, что они говорят про него.