Тень

Глава 34 Ответить на зов

Он плачет.

В этот раз я с ним, настолько затеряна в нём, что не могу ощущать ничего другого.

Я даже не могу видеть его.

Я вижу его руки, наши руки, на его коленях. Я вижу грубое пальто, в которое он одет, пятно крови на желтовато-белой рубахе. Он держит пистолет обеими руками, почти баюкает ствол на коленях тёмных тканых брюк с дырками.

Он смотрит на ржавый склад и не видит ничего за его разрушенными стенами.

Он приходил сюда.

Он приходил сюда раньше, когда дяди не было рядом. Когда за ним не наблюдали.

Это единственное место, которое он использует, чтобы побыть одному.

Он сидит там, и я чувствую, что он хочет сделать. Я чувствую, как он бьётся над этим, и какая-то часть меня борется с ним, хотя время уже прошло, этот момент уже случился. Я не могу дотянуться до него, не могу его урезонить.

Я могу лишь быть там, внутри него, когда он впервые приставляет пистолет к своей голове.

Он держит его там, сняв с предохранителя. Его палец дрожит на курке, и я чувствую его мысли, боль в его свете. Он помнит своих родителей, но теперь это тоже размылось.

Он помнит Жизель.

Боль усиливается, и он едва может дышать. В эту паузу он опустил пистолет, но тут снова поднимает его, поднося к голове сбоку.

Он закрывает глаза…

— Нензи!

Он выдыхает, и злость заменяет всё другое. Он опять позволяет пистолету опуститься на колени, но не ставит на предохранитель и не убирает палец с курка.

— Нензи, что ты делаешь?

— Уходи! — говорит он. — Оставь меня в покое.

Но пожилой видящий лишь молча стоит в колышущейся траве. Как он подошёл к нему, оставаясь не услышанным и не увиденным… но мальчику всё равно. Он уже не мальчик. Он достаточно взрослый, чтобы решить умереть.

— Ты в этом так уверен, племянник? — спрашивает Менлим.

Нензи не думает над его словами; он не хочет думать. Его голос звучит зло, почти как рычание. Такой голос он никогда не использует с пожилым видящим.

— Тебе больше не придётся делать это, — говорит он. — Ты перестанешь убивать их, когда меня не станет. У тебя больше не будет причин делать это.

Молчание.

Затем пожилой видящий мягко щёлкает и грациозно опускается на камень недалеко от места, где сидит юный видящий. В его глазах нет злости, лишь какое-то задумчивое терпение.

— Ты сегодня пропустил урок.

— Нахуй урок! — он поднимает взгляд, глядя в глаза другого видящего. — Я никогда не сумею это сделать! И неважно, что ты предпримешь! И окажется, что ты убил их всех впустую! — он подносит пистолет обратно к голове, прижимает дуло к виску. — Если я сделаю это, всё прекратится. Это… всё… прекратится!

Пожилой видящий складывает руки на груди, вновь щелкает языком и качает головой.

— Нет, брат, — просто отвечает видящий, впервые используя с ним обращение как к равному. — Эта война всё равно произойдёт, с тобой или без тебя. Будет много смертей, с тобой или без тебя.

— Мы не на войне!

— Мы на войне, Нензи… просто ты всё ещё слишком далеко, чтобы ощутить её влияние! — пожилой видящий прищуривается. — В этот самый момент твоих братьев и сестёр жестоко убивают в Азии. Их перемещают. Порабощают.

— Мне всё равно, — он опять кладёт палец на курок. — Мне… совершенно… похер.

— Эта война случится, хоть будешь ты здесь, хоть нет, — выразительно повторяет пожилой видящий. — Но если тебя здесь не будет, Нензи, тогда мы проиграем. Раса видящих исчезнет.

Нензи качает головой, стиснув челюсти.

Пожилой видящий громко щелкает языком.

— Мы не готовы к этому сражению, Нензи, — резко говорит он.

Когда мальчик лишь вновь качает головой, Менлим повышает голос.

— Мы слишком много столетий провели в пещерах. Молились Предкам. Говорили себе, что наша способность видеть в Барьере защитит нас от происходящего здесь. Наши братья и сестры — более развитые создания, Нензи, а их сейчас массово убивают просто потому, что у них нет ментальной силы дать отпор.

— Я не могу это изменить, — отвечает он.

— Нет, можешь, Нензи! Разве ты не понимаешь? — Менлим наклоняется вперёд, сжимая свои длинные ладони. — Ты можешь обучить их. Ты можешь обучить их сражаться. Ты можешь научить целое поколение, как надо давать отпор… как надо выживать!

Нензи снова держит пистолет на коленях, но качает головой, глядя на него.

— Может, нам не суждено выжить, дядя, — говорит он.

Пожилой видящий хмурится и качает похожей на череп головой.

— Нам суждено вывести людей на новый уровень эволюции, друг мой, — говорит он будничным тоном. — Это сделает твоя жена… и ты должен быть готов для неё. Ты должен подготовить всё для неё, — его голос звучит нежнее. — Ты бросишь её здесь? Ты позволишь ей прийти сюда в ожидании встречи с тобой и оказаться в одиночестве? Ты бы поступил так с ней?

Боль стискивает его грудь, и его ладони сжимают пистолет.

— Боги, — говорит он, и его голос почти напоминает плач. — Я не могу это сделать. Даже ради неё.

— Ты можешь, Нензи, — говорит другой. — И ты это сделаешь. Я вижу это в твоём свете. Ты уже так близок, и единственное, что тебе мешает — это ты сам.

— Но я пытаюсь. Я пытаюсь каждый день… даже больше, чем говорю тебе. Я всё время пытаюсь!

— Тогда перестань делать это для меня, — говорит пожилой видящий, и его голос впервые становится суровым. — Перестань делать это, чтобы избежать боли, Нензи! Перестань делать это, чтобы облегчить себе жизнь. Делай это потому, что тебе суждено это делать. Делай это, чтобы выполнить своё предназначение. Делай это для неё!

Челюсти молодого видящего сжимаются, но он не отвечает. Он смотрит на пистолет в своих руках и не шевелится, когда пожилой видящий поднимается на ноги.

— Я не могу помочь тебе с этим, Нензи, — говорит старик. — Если ты выбираешь покончить с собой, поступить как трус, когда ты так близко…

— Я не трус, блядь!

— Так докажи это мне! — отрывисто парирует старик с нетерпением в голосе. — Докажи это богам! Будь мужчиной, Нензи! Если тебе не нравится направление, в котором развивается твоя жизнь, измени это. Не ной, как сломленное животное! Не жди, когда кто-то придёт и преподнесёт тебе силу. Мужчины с меньшими силами, чем у тебя… с меньшим потенциалом, чем у тебя… куда упорнее сражались за то немногое, что им дано!

Молодой видящий стискивает зубы так, что лицу становится больно.

Однако он не поднимает взгляд и не отвечает на слова видящего.

Он вообще не шевелится, пока Менлим уходит от него через траву высотой до бедра, которой порос весь холм. Он сидит неподвижно, держа пистолет обеими руками и уставившись на него. Только когда пожилой видящий окончательно ушёл, мальчик осознает, что он говорил всерьёз.

Даже после всего этого его дядя не вернётся.

Он позволит ему покончить с собой.

Стиснув зубы, Нензи поднимается на ноги.

Он не хочет думать над словами дяди, но как будто не может ничего поделать. Его дядя прав. Он слаб. Он всегда был слаб.

Наведя пистолет на одну из оставшихся панелей в стене ржавого металла, он стреляет. Прямоугольник стекла взрывается, разлетаясь крупными осколками и кругом мелкой стеклянной пыли. Стараясь дышать, он всё ещё смотрит на здание, держа пистолет. Он подумывает выстрелить ещё раз, затем опускает оружие так, что ствол смотрит в землю у его ног.

Он осознает, что думает над словами старика, снова и снова повторяя их в сознании.

Но его разум тоже бунтует.

Он пробовал. Он всё пробовал. Он всё вынес. Годами он подавлял свою злость, своё желание мести. Он подчинялся даже тогда, когда это означало избиение, даже когда он не понимал причин. Он вытерпел всё, сделал всё, что ему было сказано. Он не сбежал, он не убил себя. Он сделал всё, о чем его просили.

Всё до последнего.

Но с него довольно. Он больше не слушает приказов.

Он не следует священным текстам, указам дяди или Меренье.

Если бы ему действительно суждено было это сделать, тогда боги хотели бы от него этого. Они сказали бы ему, как это сделать. Они сказали бы ему, что он должен сделать. Но боги с ним не разговаривают. Они годами хранят молчание. Они бросили его, как и все остальные, когда люди убили его родителей в горах. Мир в его сознании ровный и пустой, созданный из мёртвых стен и дымчатого серого стекла.

Здесь для него ничего нет. Без чувства не может быть и предназначения. Он не знает, что он здесь делает. Что бы ни говорил его дядя, он ничего не чувствует. Для него здесь уже нет смысла. Смыл пропал. Всё… всё пропало.

Он делал всё это впустую.

Он всё вытерпел, позволил им убить всех вокруг него, и всё впустую. Он не может делать то, что по слова всех, он обязан сделать.

Он слаб.

Злость переполняет его.

— Иди ты нахуй, Мост, — подняв глаза к облакам, он повышает голос. — Иди нахуй! Иди сама сюда, если ты меня хочешь! Иди сюда и помоги мне, блядь!

Он смотрит на синее небо, усеянное тёмными грозовыми облаками. Боль пытается разразиться в его груди, но он не может дышать от злости. Он не может чувствовать ничего, кроме этой ожесточённой боли, заряда, оболочки, которая хочет драться, трахаться или сделать больно — делать больно до тех пор, пока он не сломает это руками, пока он не перестанет чувствовать что-либо.

Свет рябью прокатывается по его aleimi, образуя структуры, которые он не может видеть. Он устал от дешёвых фокусов. Он устал использовать свой свет для победы в драках с людьми, для стирания разума учителей и городских чиновников, для принуждения женщин с пустыми глазами лечь в его постель.

Боль ударяет по нему сильнее вместе с другим осознанием.

Он никогда не сделает этого. Никогда.

Они никогда не дадут ему эту способность, потому что каждой имеющейся у него способностью он лишь злоупотреблял.

Он не просто нечистый. Он испорченный.

Злость превращается в ярость, в импульс горя, который он несколько секунд не может контролировать.

Он вырывается из него жёстким, ярким потоком света. Где-то в этот момент его горе устремляется выше, ища нечто знакомое — нечто, что он знал ранее.

Поначалу он ищет себя — где-то там живёт намёк на личность, которую он едва помнит. Но и это тоже ушло. Он гадает, существовало ли это когда-либо.

В самый тёмный, самый жалкий момент он сдаётся.

Он сдаётся смерти, бессмысленности… безнадёжности жизни.

Он сдаётся собственной никчёмности, ничтожности его силы на самом деле.

Он сдаётся и смиряется, что его бросили одного, бросили умирать.

Он чувствует, как что-то в его свете открывается, подобно излому в сердце. Когда это случается, он мельком видит золотую долину с красными облаками. Там океан из бриллиантового света, и он на мгновение оказывается там, в окружении жидкого тепла. Небо кровавое и золотое, а вода и волны переполнены таким количеством света, что он едва может удержать его внутри себя.

Он знает это место. Боги, он знает его. Оно настолько знакомо ему, что это причиняет боль.

Боль изменяется, превращается в нечто более близкое к любви.

Он не один. Он никогда на самом деле не был один.

Атомы вибрируют в воздухе вокруг него. Он пальцами ощущает импульс живого света, и электрические разряды приподнимают волоски на его руках. Он тихо ахает, ощущая другое присутствие — такое знакомое, что на глаза неожиданно наворачиваются слезы. Его горло сдавливает, дыхание перехватывает в груди, а его свет простирается, устремляется вперёд рябью, сбивающимся ритмом…

И затем он это слышит.

Звук подобный наплыву океанской волны.

Он это знает. Он тоже это знает. Это ему знакомо.

Он знает этот свет из золотой долины. Он знает его по другим временам, по другим местам. Он знает его так хорошо, что боль в груди усиливается, и тогда его свет движется, мерцает, меняет курс по столь знакомым направлениями, что глаза застилает слезами.

Складывающее ощущение зарождается над его головой — такое чувство, будто какая-то часть его обрушивается внутрь, и это переполняет его так сильно, что он вообще не может это сдержать, даже частично. Разряд жаркого света без предупреждения наполняет его, заставляет опять ахнуть, и он вынужден это выпустить, он не может это удержать…

Он вскрикивает, буквально вопит, разжимая кулак, удерживающий его свет.

Воцаряется тишина, и каждая птица в небе задерживает дыхание.

Затем это начинается над ним.

Звук бьющегося стекла заполняет его уши.

Он открывает глаза, ничего не видя от света. Света так много, что он ослеплён им, но всё равно как-то видит, смотрит за него, сквозь него и через него, через эти вибрирующие нити…

Он смеётся и радостно изумляется.

Каждая стеклянная панель в ржавом здании перед ним в то же мгновение взрывается наружу. Осколки летят от ржавого металлического корпуса. Они каскадом падают вокруг него неровной аркой, посыпавшись наружу в форме стеклянного зонтика, и всё это от силы его света. Он смотрит, как они парят, заполняют небо подобно крикам тысяч птиц. Они вылетают из рам прежде, чем один за другим взорваться мелкой пылью, белее и мельче песка.

И он смеётся, смеётся…

Свет переполняет каждую пору его существа.

Он не может выразить радость, которую ощущает. Она вырывается из него очередной рябью света, любви, которой он хочет поделиться, которую выталкивает из себя и прочь, чтобы дотянуться до всех в пределах досягаемости. В этом он находит себя. В этом чувстве принадлежности, правильности такой сильной, что он невольно воспринимает её как божественную. Он тот, кто он есть. Он тот, кем ему всегда суждено было стать.

Он жив, и мир не бросил его одного.

В этот момент он так сильно её любит.

Она ответила ему.

Она ответила на его зов, когда он больше всего нуждался в ней.

Он будет ждать её. Он будет ждать вечно, если придётся.

Всё остальное кажется обыденным. Всё остальное ощущается ничтожным — короткий путь с лужами грязи, а потом перед ними простирается длинное шоссе…