Тени старинных замков

И. А. Карышев СТУДЕНТ

Трах, трах-тарарах, шум, гам, и посыпалось все. Вам смешно, а вы меня спросите: хорошо ли летать с поезда?

Я спал, вдруг слышу: гу-гу-гу, ту-ту-ту… И проснулся уже на том свете.

И вот я двадцать лет все ехал и летел, летел и ехал и недавно только приехал.

Во-первых, не думайте, что я какой-нибудь дух необразованный. Рекомендуюсь: я студент Киевского университета, Я ехал гостить из Москвы в Крым. Еду очень хорошо и благополучно. Лежу себе на диване 2-го класса и сплю. Вдруг слышу: что-то затрещало, а дальше и сказать не могу, что было. Будто что-то меня схватило, подбросило, душило, давило, а затем — бац по голове! Ну, казалось мне, что и дух вон, и конец всему. Но ничуть не бывало: чувствую, что я жив и здоровехонек.

«Вот так штука, — думаю себе, — случилась со мной! Сроду такой не бывало».

Я вылез из разбитого вагона, влез в один из уцелевших, сижу и жду, когда повезут дальше. Дождался, что поехали, еду и думаю: «Ну, дешево отделался, только одним испугом, а ведь мог бы и умереть».

Я благополучно приехал на следующую станцию, а тут-то что делалось!.. Стон, крик, визг, вынимают раненых и убитых, а я себе козырем прогуливаюсь и радуюсь, что уцелел. И такое у меня восторженное настроение духа, так-то мне легко, что само море кажется по колено. Думаю только, где бы мне свои вещи раздобыть.

Вижу, какой-то господин пристал ко мне — странного вида, полуодетый и с крыльями. «Вы, — говорит, — не туда прибыли. Ваше тело не тут, идемте туда, назад, к своему телу».

«Странно, — думаю, — вырядился этот господин. Бог знает на что похож. Видно, помешался от страха».

— Извините, — говорю, — мне теперь не до вас, я ищу свой чемодан.

— Бог с вами, — говорит, — какой там чемодан! Не угодно ли вам со мной к телу отправляться?

«Ну, — думаю, — бедняжка, совсем рехнулся!»

А тут вижу, идет еще какой-то господин, и, престранно, его тоже держит такой же господин — раздетый и с крыльями. Я к нему.

— Извините, — говорю, — вы с крушения?

— Ах да, — говорит, — нужно отыскать мне жену, а этот господин все держит за шиворот и не пускает.

«Ну, — думаю себе, — надо уйти отсюда, потому и этот гость какой-то странный».

Отвернулся от него и увидал, что таких тут очень много, что и дам, и мужчин, и детей держат такие же с крыльями, как и меня.

Знаете, я просто ошалел, подумал, что это здешняя форма у жандармов такая. Я старался отвязаться от своего и так, и сяк, а он все свое мелет, и знаете, говорит он плохо, как-то непонятно. Я тогда пустился бежать от него. Но куда бежать? Он тоже ведь шустер. Мое положение было ужасно.

Что же выдумаете? Он все-таки притащил меня к месту, где было крушение, и давай меня тискать куда-то в дыру.

Ах, как это было неприятно. Я так ругался, так орал. Да согласитесь сами: человек спасся от беды, а его тискают зачем-то в какую-то дыру, в какую-то кучу изломанных и нагроможденных вагонов. Ну и пытка же это была. Это, изволите видеть, был пролом в том самом вагоне, в котором я раньше сидел, и знаете, в этот пролом, я уж видел, многих затискали. Я как глянул туда!.. Брр… Какой ужас! — там уже сидят многие другие, они кричат, мечутся, а этим крылатым и горя мало.

Тогда я, не будь дурак, выскочил и, представьте мое удивление, полетел по воздуху, да ведь так шибко полетел, что лечу и сам удивляюсь. Тут мне все стало ясно.

«Вот это что такое, — думаю себе, — это мерзкий сон, мне и раньше во сне приходилось летать. Ну, полетаю немного — это весело, а там проснусь где-нибудь за Курском».

А крылатый господин так за мной и летит и ни на шаг не отстает. Но я не стал уже на него и внимания обращать: известно, во сне запретить нельзя.

Сколько я летел, не знаю. Только уж я ко всему стал относиться спокойно и мне начинало нравиться мое положение. Я не удивлялся ему, потому как всем известно, что во сне могут быть всякие несуразности. Я старался держаться ближе к земле, потому что, скажу вам, открывались такие прелестные виды, что можно было очароваться.

Спутник мой все летит за мной и нет-нет да и пригласит меня вернуться назад, к какому-то телу. Но я так был очарован видами и новизной своего состояния, что совсем перестал и слушать, что он там бурчал.

Я все летел и восхищался морями, горами, лесами, городами. И какие роскошные здания я видел, какие прелестные горы, леса и рощи!.. Меня смущало только одно: что я не знал названия этих местностей, ну а спросить у своего спутника я, конечно, не решился, так как не доверял ему. Я думал, что как только остановлюсь, так он меня опять зацапает. Он уже и так покушался раза два захватить меня, как только я собирался передохнуть.

Ну-с, вот так наконец я очутился на океане. И такое было великолепное зрелище, что я не выдержал и обратился к нему:

— Не можете ли вы сказать, что это за океан и где мы находимся?

— Дело, — говорит, — не в этом! По-земному это называется Средиземным морем.

«Ну, — думаю, — далеко это я упер».

Меня очень удивили его слова: «У вас по-земному». Так, значит, он сам неземной житель, ишь, потому он и крылатый. Интересно мне стало. Дай, — думаю, — погляжу на него, ведь и во сне нечасто такие штуки снятся. Поглядел я на него и поразился его неимоверно скорбным видом. А я, надо вам сказать, не в похвалу себе, имел замечательно доброе сердце и не раз через свою овечью доброту попадал впросак.

— Любезный друг, — говорю я ему, — чем это вы так огорчены? Я в таком восхищении, а вы — одна печаль (думаю, подействую на его самолюбие), а еще причисляете себя к небесным жителям! Знаете, у нас, у людей, такой вид бывает только тогда, когда провалишься на экзамене или дня три не поешь.

— Это, — говорит он, — ты меня так огорчаешь.

Сказал он это ну совсем так же скорбно, как говаривала моя бабушка, когда я, бывало, явлюсь домой немного покутивши. Но бабушке, положим, было до меня дело, она любила меня, вырастила, содержала и все такое… Ну а этому что за дело до меня? Чем могу я его огорчить? Вся моя вина в том, что я не хотел причислить себя к убитым и влезть в ту дыру.

«Ну, — думаю, — надо его утешить, все же нехорошо».

А тут как раз морской берег около роскошнейшей поляны. Я опустился и говорю ему:

— Присядем. Только прошу вас, не хватайте меня. Объяснимся. Может, мы сговоримся. Я ужасно не люблю, когда через меня огорчаются.

Вот и сели мы.

— Ну-с, — сказал я, — что же, собственно, вы желаете от меня? Для чего хотите вы, чтобы я вернулся к месту крушения?

— Это так надо, — говорит он. — Вот видишь, ты должен быть там, где твое тело!

Опять думаю себе: «Какое это тело?.. И далось же ему это злосчастное тело!»

— А что это за тело? — спрашиваю его.

Тогда он долго и довольно нескладно объяснял мне, что я умер.

— Как! — говорю я. — А позвольте узнать, что же я сам такое? Вот в чем же, по-вашему, я сижу теперь перед вами? Я вижу и слышу, чувствую, что я жив, что, слава Богу, здоров, а вы говорите, что я умер.

— Ты, — говорит он, — теперь только одна душа, а не человек.

«Ну, — думаю себе, — очевидно, что завирается».

— Так-с, — говорю ему. — А вы когда-нибудь видели душу?.. Держу с вами какое хотите пари, что вы это только понаслышке говорите, а сами никогда не видали. Души нет!.. Я очень много изучал этот предмет, читал, думал и совершенно определенно знаю, что души нет. Наша наука точно доказала это и учит, что в мире есть только закон, которому повинуется все и все следует ему. А вы выдумали какую-то душу и говорите, что даже в настоящую минуту я — душа, когда я живой человек, как вы и сами видите. Итак, вы очень ошибаетесь. Другого тела у меня нет и не было. Вы, уверяю вас, принимаете меня за кого-нибудь другого. Я очень рад, что наши недоразумения окончились, теперь будем друзьями и разойдемся.

Глядь, а у него слезы!

«Фу ты, гадость какая! Вот какой дурной сон навязался, — думаю себе. — Хотя бы повернуться на другой бок, наверное, отлежал себе что-нибудь, а потому у меня это кошмар.»

— Друг мой, — говорю ему, — не плачьте! Знаете, я никогда в жизни не видал такую несговорчивую личность, как вы! Расскажите, кто вы такой? Где живете и почему вы так сокрушаетесь обо мне? Ну предположим, что я, по-вашему, и умер. Ну что же, наплевать! Ведь нет же таких отношений, которых нельзя, хотя мало-мальски, сделать сносными. Ну расскажите, что вам от меня нужно?

Он начал что-то говорить о Боге. Это была очень длинная и скучная история. Я же, надо вам сказать, никогда насчет Бога не спорил, хотя сам не верил в Бога, или, лучше сказать, я никогда не думал о нем.

Нужно вам сказать, что я никогда не любил философствовать. Затем, я не люблю говорить о Боге потому, что у меня была очень богомольная бабушка. Ее я ужасно любил и боялся обидеть. Потому избегал говорить об этом, чтоб как-нибудь до нее не дошло, что я отношусь неуважительно к тому, во что она так сильно верит. Ее постоянно посещали святоши и даже часто ее обманывали. Приходили также монахи и разные подозрительные личности, и мы на этот счет частенько с ней ссорились. Ничего, выслушал я его и говорю:

— Все это так, отлично, я даже очень рад, что вы такой религиозный, но почему вы желаете, чтоб я шел туда, этого я уж никак не пойму.

— Да пойми, — говорит он, — что ты умер.

— Ну ладно, — говорю, а думаю: «Хотя оно и дико, но что мне до этого, не все ли мне равно, во сне-то в особенности, что я жив, что умер». — Ну а дальше, дальше-то что?

— Нужно, чтоб ты увидел свое тело и простился с ним.

— Да Бог с ним, — говорю, — нехай себе гниет, я мертвечину не люблю.

— Нужно его похоронить. Я и так боюсь, что мы опоздаем.

Услыхал я это, и куда моя к нему жалость девалась. Вспорхнул я, как мотылек, и понеся… Ишь ты, выдумал меня хоронить! Нет, брат, такие штуки и во сне плохи.

Ну и мчался же я, как угорелый летел!.. И, должно быть, сразу сделал кругосветное путешествие, ничего не видя. А он все за мной. Потом стал я не то что уставать, нет, это была не усталость, а так, как будто мне стало не по себе. Да и то, думаю себе, ни одна птица не выдержит такого моциона. Откуда только у меня такие силы взялись! Да и при том мне как-то все это надоело или просто грустно стало. Думаю себе: «Опущусь на время. Чего это я разоспался! Уж не впал ли я в летаргию, а меня тем временем катают в вагоне по станции взад и вперед? Может быть, меня давно выбросили где-нибудь из вагона. Да этот еще мне все про похороны рассказывает! Не к добру все это. Бабушка сама когда-то божилась мне, что ее сны часто сбывались! Ну, как в самом деле закопают!..» И тоскливо как-то стало мне.

Опустился я на землю. Это была какая-то дикая страна: степь не степь, и не разберу что, но это неважно. Сел. Вижу, и спутник мой сел. Молчит он, и я молчу. Помолчали мы вдоволь. Думаю, серчает. Спросить, что ли, его или нет? Ну, я ведь не был кичлив и обиду скоро забывал. Я и спросил:

— Скажите, пожалуйста, что мы не опоздали?

Опустил он голову и говорит:

— Опоздали. Тебя похоронили уже три дня. Лежал ты с неделю без похорон.

Удивился я и говорю:

— Как это «похоронили»? И в землю закопали?

— Да, — говорит.

Вот так штука, поди ты. И небесные жители бывают того… не в своем уме.

— Хорошо, — говорю, — а я при чем?

— А вот, — говорит, — теперь ни при чем. Я и сам не знаю, как теперь быть. Молюсь, а ответа нет.

Так это все было странно.

— Ну а что бы вы мне посоветовали теперь делать? Вот я очень боюсь, не летаргия ли это у меня. Хотя нервы и были у меня всегда крепки, но чего не бывает. Вдруг похоронили, а я еще не очнулся!

— Послушай, мой дорогой, — говорит он, — ты все думаешь, что ты спишь. Но, поверь мне, ты проснулся в тот самый момент, как тебя пришибло, и теперь ты душа без тела.

Ну скажите сами, мог ли я ему поверить? И я ему действительно не верил и не соглашался с ним. Вместе с тем я задумывался и стал смекать: сон это или не сон? Но чем больше я думал, тем больше убеждался, что это сон. Во-первых, я летал, чего наяву не мог делать, затем я чувствовал себя немного странно: хотя я чувствовал, что у меня все члены есть, но мне невыразимо было легко, мне кажется, ни один мотылек не был легче меня, я положительно не чувствовал земного притяжения. Затем, я не чувствовал голода, не чувствовал холода, зрение мое было удивительно. Вообще я был близорук и даже носил очки, но тут роскошно видел и даже, мне кажется, за пределы всякого зрячего человека.

Затем, я чувствовал себя как-то по-другому: я не чувствовал усталости, а какое-то томление. В общем, я чувствовал себя роскошно, если бы не мой спутник, который своим унынием портил мое расположение духа и постоянно пугал меня. Он имел очень странный на вид костюм и крылья, чего в действительности на земле никогда не бывает. Меня еще очень смущало то, что сон мой был слишком уже реален.

Вероятно, вы и сами заметили, что во сне события и картины быстро сменяются одна другой. Многое как-то видится в тумане, тогда как у меня все совершалось и помнилось уже очень реально и все шло в одном духе. Я отлично все помнил и сознавал от того самого момента, как меня трахнули по голове.

Я старался разобраться и приходил к такому заключению, что это сон, что иначе и допустить нельзя, но что это сон какой-то необыкновенный, какой-то особенный и дивный сон, из ряда вон выходящий. Слова моего спутника, что меня похоронили, наводили на мысль, что я в летаргии и меня действительно похоронили. Страх, что я очнусь в могиле, наводил на меня такой ужас, что я опять обратился к нему с просьбой:

— Объясните мне, как я умер, где похоронили и все прочее?

Но, к сожалению, я ужасно стал плохо его понимать. Право, иногда мне казалось, что я объясняюсь с каким-то иностранцем, языка которого не знаю, ибо о многом из того, что он говорил, я больше догадывался, чем понимал. И все это сводилось к одному: чтоб я помолился.

Не желая его огорчить, я усиленно крестился, думая, что это его удовлетворит. Но это его мало радовало, он еще ниже опускал голову. Другого же способа молиться я, право, не знал. Вот и креститься-то я давно перестал и если еще не забыл, то это потому, что иногда, чтоб угодить бабушке, я проделывал это на ее разных молитвенных служениях, если мне не удавалось раньше пронюхать и удрать. Наконец я сказал ему:

— Послушайте, мой дорогой. Не знаю, почему судьба нас с вами связала. Это выше моего понимания. Но давайте постараемся устроить наше объяснение и наше сообщество более сносным. Будем более разумны и давайте беседовать как порядочные люди, не упрекая и не огорчаясь друг другом. Я замечаю, что у нас с вами расходятся взгляды, однако я заметил, что относительно нашего здешнего пребывания вы гораздо больше осведомлены, чем я. Не огорчайтесь и согласитесь, что я имею больше причин огорчаться, чем вы, ибо нахожусь, не в обиду вам будет сказано, в столь глупом положении. Прошу вас, скажите все толково, как, по-вашему, объяснить все это, а я постараюсь понять вас. Обещаю вам.

Ну и заговорил он. Говорил он долго и много наговорил мне странного. Он опять повторил, что я умер (ну ладно, думаю, это мы уже слыхали), что я душа (и это знаем) и что совсем не дело порхать, когда нужно мне идти к телу и молиться, и непременно сердцем и мыслями, а не только махать рукой по воздуху.

«Вот, — думаю, — штука! Да кому же молиться? Ни одного образа нет!»

— А Бог?

— А почем я знаю, где он?

— Если бы ты тогда не убежал (то есть если, видите ли, я влез бы тогда в ту дыру), то теперь мы уже давно ходили бы с тобой по мытарствам.

— Спасибо. Да чем же это теперь для меня не были мытарства?

И он стал объяснять мне, что это такое — эти мытарства. Я понял, что надо снова начать переживать свою жизнь.

— Покорно благодарю, — сказал я. — Я до смерти был рад, что кончил учение в гимназии, что попал в университет. Я еще так хорошо помню, как на радости, что кончил гимназию, я чуть не задушил бабушку. А тут на тебе — начинай с начала! Не хочу я этого, несмотря даже на то, что, конечно, повторилось бы получение десятки, которую бабушка так торжественно отсыпала мне, и тот роскошный вечер, на котором мы так кутнули. Нет, — сказал я, — я не согласен опять сидеть в гимназии семь лет! Вы, друг мой, очень требовательны. Извините, хотя я и горжусь знакомством с вами и мне будет приятно рассказать моей бабушке про вас, про вашу святость, но я принужден отказаться от вашего предложения, ибо за все время вы ни разу не предложили мне ничего приятного.

Это его опять огорчило, и он опять заговорил. Он так много рассказывал мне о Боге, о святых, и все, конечно, очень умное, но выше моего понимания. Я ничего из его слов не вынес и даже теперь не помню их.

— Ну, пожалуй, — сказал я, — пойдемте на мою могилу! Я на это соглашаюсь только для вас, потому что кладбища я вообще ненавижу.

Он очень обрадовался, а я сейчас же пожалел о сказанных словах. Я, признаться, думал, что он из деликатности откажется. Но не тут-то было. Он мало того, что воспользовался моим согласием, но, пока я выдумывал, как бы мне увильнуть, уже подхватил меня, и мы помчались. Я не успел ахнуть, как очутился у какой-то могилы.

Ух! И теперь еще тошно и страшно вспоминать… Конечно, могила — это земля и ничего больше. Но представьте: через эту землю, как через оконное стекло, я увидел гроб. Затем через крышку гроба я увидел отвратительный, полусгнивший труп с размозженной головой, который едят черви. И представьте себе, в ту же минуту я почувствовал весь ужас крушения, сильные тиски, страшную боль в голове и страшно рассердился. Я, право, рассердился так, как никогда в жизни не сердился.

Ему, видите ли, понадобились зачем-то мои мучения. Это такая неделикатность, которой я от него не ожидал. Обыкновенно я, да и другие деликатные люди если видят, что у человека неприятность или несчастье, то стараются как-нибудь отвлечь его внимание, а он, наоборот, на тебе и тащит!

Знаете, я очень огорчился, видя себя в гробу. И единственно, что меня утешило, это то, что я был убежден, что все это во сне.

— Ну, — говорю ему, — я вам сделал удовольствие. Теперь не угодно ли и вам быть любезным? Уйдем отсюда и отправимся теперь куда я захочу.

Опять он сморщился кислой гримасой и сказал:

— Да куда же мы пойдем? Ведь нам еще много чего надо сделать.

— Да что же еще?

— Во-первых, главное, нужно тебе понять и хорошенько усвоить, что это не сон, но что ты умер и твое тело лежит вот тут.

«Так, — думаю себе, — это и как сон-то скверно, а если б это была действительность, то можно было бы с ума сойти».

Вспомнил я о бабушке, о родных, товарищах, и захотелось узнать, что они теперь делают. Ведь если я даже в летаргии, то каково им! Если же в самом деле умер, то что ж тогда будет? Хотя это и во сне, но все же лучше, думаю себе, его допросить. Я никак не мог понять, что ему за дело до меня, при чем, собственно, он тут и почему так настоятельно смеет требовать от меня то и другое. Но я боялся его обидеть, а потому не знал, как бы это ловчее выразить. Как вдруг, представьте мое удивление, он отвечает мне на мои мысленные вопросы и говорит:

— Тебя удивляет мое вмешательство? Знай, друг мой, что мы с тобой очень тесно связаны! Все, что касается тебя, касается также и меня.

Из его слов не могу передать точно, но я понял, что он приставлен ко мне свыше и всю мою жизнь был около меня, все обо мне знает и всегда всюду сопутствовал мне. Это поразило меня и очень мне не понравилось, потому что хотя у меня и не было тяжких преступлений, но, согласитесь, каково видеть существо, которое не только явные, но и все тайные ваши поступки и даже мысли знает. Мне сразу стало неловко быть около него, и я не мог на него смотреть прямо, а глядел, знаете, так искоса, потому что, как глянешь, сейчас приходит в голову: ведь он и про то, и про это знает. Нехорошо, право, очень нехорошо!

«Ну-с, — думаю, — как быть?»

И говорю ему:

— Конечно, вас свыше поставили, но я на вашем месте не взял бы на себя подобную роль.

Сам же думаю и соображаю, что сделать мне. Теперь уже подавно мне его общество стало еще тягостнее. А главное, что меня стесняло, это то, что я не смел думать, зная, что ему видны мои мысли, и я стал отгонять от себя всякую мысль, что совсем выходило нехорошо и путало меня… Увидев это, он сказал мне:

— Я ведь поставлен не следить, а охранять тебя. За все твои поступки я отдаю отчет, как бы ты сам.

После этого мне стало совсем нехорошо. Еще этого недоставало, чтобы кто-нибудь отвечал за мои поступки. И мне стало так неловко, что я рассказать не могу. Я и говорю ему:

— Извините, я этого не знал. Уверяю вас, что если бы я хоть несколько подозревал это, то я бы себя лучше вел, чтобы вас не подводить. Ну скажите, а за ваши поступки я тоже отвечаю?

Мой вопрос его очень удивил, и он даже улыбнулся.

— Не думаю, — говорит. — У меня ведь личной жизни нет. Я теперь ведь живу единственно одной вашей жизнью.

Бог знает, какой это мне чушью показалось. И опять я с благодарностью вспомнил, что ведь это все я вижу во сне. Я и говорю ему:

— Что же нам теперь делать?

Он вздохнул и говорит:

— Нужно вам совсем отрешиться от мысли, что это только один сон. Вы должны усвоить себе, что это действительность, и должны согласиться начать проходить всю свою прожитую жизнь сначала.

— Ну, знаете, по-моему, вот это последнее совсем лишнее! Вы говорите, что знаете мою жизнь, так за что же меня еще казнить разными неприятными воспоминаниями?

— Это нужно для того, чтобы вы лучше поняли, что в вашей жизни было дурно и что хорошо.

— Ах, Господи, да я совершенно на вас полагаюсь! Согласитесь со мной, что то, что было дурно, не сделается хорошим, ну и пусть так остается! Вот если бы вы были так добры и как-нибудь разбудили меня, то я обещаю вам, что вечно буду помнить, что вы ответственны за меня, и постараюсь жить по совести.

— Нет, — говорит, — я не могу умершего разбудить.

— Вот-те и штука… Так как же, не могу же я вечно спать?

Он опять стал уверять меня, что это не сон. Как я ему ни доказывал, что это сон, он все стоял на своем.

Знаете, это привело меня в такое уныние, что хоть плачь. И опять напала на меня тоска.

— Ну, — говорю, — проводите меня хоть в Киев к бабушке, посмотрю, что она делает. Вот если она спит, значит, еще ночь и все обстоит благополучно.

— Хорошо, — говорит.

И опять полетели. Дорогой думаю: что из этого? Ведь бабушка может и ночью не спать. Бог знает, какая опять выходила путаница.

В Киеве мы спустились у нашего дома. Вот удивление!.. И дом, и улицы так ясно вижу, ну совсем как не во сне, а наяву.

— Хочешь войти? — спрашивает он.

— Да, — говорю, — стоит только позвонить.

— Зачем? Входи прямо!

И вижу я, что он через стену проходит.

— Ну, — говорю, — и вам не стыдно меня морочить? Вы говорите, что это не сон, а сами проходите через стену. Где же видано, чтоб так входили?

Он на это ничего не ответил, но я тоже незаметно для себя за ним, без всякого усилия, через стену так и прошел. Попал я прямо в свою комнату. Вот-де и съездил в Крым! Как и не уезжал, вошел и уселся на стуле.

Все стоит, как стояло. Только одно удивило меня, что в моей комнате кто-то поселился, и, должно быть, женщина, потому что женские платья лежали тут. На моем столе все книги прибраны к стороне, а на середине стола стоят разные баночки, скляночки, ну, как это всегда бывает у барынь.

— Кто бы это мог быть у нас?.. Бабушка никого не ждала…

Дверь отворилась, и я вскочил и спрятался за шкаф, думаю: не напугать бы. Особенно смущал меня мой спутник и его вид. Хотя, сказать правду, в нем ничего не было страшного, напротив, он был чрезвычайно прекрасен, но все-таки вид его был необычен.

Вошла в комнату моя сестра. Я ее, конечно, сразу узнал. Так, значит, она почему-то приехала из Москвы.

Я еще не говорил вам. У нас была очень большая семья. Отец мой служил сначала в Киеве и здесь же женился. Детей было у него шесть человек. Я был самый меньшой. Мать умерла, когда мне было всего три года. Отец получил перевод и уехал в Москву, а меня, так как я был еще мал, а бабушка очень убивалась по смерти своей дочери, то есть моей матери, оставили ей в утешение.

Всю жизнь положила она на меня, и я считал ее своей матерью.

Хотя я любил все свою родню, но бабушка была для меня дороже всех. Я у нее начал свое учение и у нее же жил все время.

Пока она был здорова и бодра, мы почти каждый год ездили к отцу. Когда же я подрос, а она ослабела, я ездил к отцу один. Одна из сестер вышла замуж и уехала с мужем в Крым, вот я и ехал к ней в гости. Ну, теперь вам все понятно. Ехал же я еще потому, что хотел похвастаться, что я уже студент. Я только прошлый год поступил и теперь блистательно перешел на второй курс. Ну, знаете, теперь я считал себя взрослым мужчиной, можно сказать, совсем человеком, и похвастать этим очень было мне приятно, ведь я уже был не какой-нибудь гимназист!

Вошла в комнату сестра, третья сверху, Александра, мы ее звали Аля. Вошла это она торопливо, поискала что-то на столе. Очень удивил меня ее вид. Она была замечательно здоровая, веселая и такая розовенькая, а тут — бледное, печальное лицо и черное платье. Поискала что-то, взяла и вышла.

«Что бы это все значило, — думалось мне. — И зачем она тут?» Я так недавно простился с ней в Москве, и она чуть не собралась ехать со мной в Крым. В Киев же она не собиралась. Теперь вдруг вижу ее тут. Я спросил своего спутника, можно ли мне дальше идти, так как я очень боюсь их напугать.

— Ничего, — говорит, — иди смело, они не увидят тебя.

«Ну, — думаю, — в это плохо верится. Однако попробую, ведь Алю скоро не испугаешь».

Иду. За моей комнатой следует гостиная, в ней никого не было. В доме тишина. Налево дверь к бабушке. Я остановился. В дверь идти неудобно, а новым способом, то есть через стену, я не решался, думая: совсем они умрут со страху, если увидят. Встал за диван, за спинку, и думаю: «Господи, до чего доспался, что в своем доме хожу как вор!»

Дверь отворилась, и опять пришла Аля. С ней вошел наш доктор. Я присел, чтобы меня видно не было. У Али глаза красные, и она говорит:

— Федор Иванович, неужели она уж в память не придет?

«Боже, — думаю, — кто же это у нас так болен?»

Федор Иванович покачал головой:

— Я жду с часа на час брата и папу, застанут ли они ее в живых?

— О да! Она еще проживет.

Аля горько заплакала и села в кресло. Доктор стал утешать ее.

«Вот поганый сон», — думаю себе, — а сам плачу, да ведь как плачу!..

— Пойдем, — сказал мне мой спутник, но я только руками замахал. Доктор и сестра пошли в столовую, а я, весь в слезах, сказал:

— Ради Бога, будьте осторожны и не попадайтесь им на глаза! Неужели моя дорогая бабуся так больна? Пройду-ка я к ней… Но вдруг я ее испугаю? Пойти, что ли?

— Как хочешь.

Вот я на цыпочках вошел в ее комнату. Она была полутемна и разгорожена ширмой. Я тихонько заглянул за ширму и обомлел. Бабусю узнать нельзя было. Лежит она, как покойница, глаза ввалились, такая худая и тяжело дышит. Но вдруг она открыла глаза да как крикнет:

— Коля, Коля мой, ты пришел за мной!

Я бросился к ней на грудь и обнял ее. Что дальше было, ничего ровно не помню.

Я был как без сознания. Долго ли все это длилось, я, конечно, не знаю. И приходил-то я в себя как-то не вдруг, а медлительно и постепенно. Сначала, когда я приходил в себя, я глаз не открывал. Мне не хотелось ни о чем думать и ничего вспоминать. Я вообразил себе, что вот теперь я наконец проснулся.

Когда я открыл глаза, оглянулся и увидел, что я где-то на поле или на полянке. Где-то на горизонте виднелись кусты. Надо мной ярко светило солнце, и я себя чувствовал бодро и весело. Я не старался припоминать своего сна и даже не старался объяснить себе, почему я проснулся не в вагоне, а в этом месте. Мне было страшно, и я не рисковал и припоминать все это.

Я поднялся на ноги и пошел быстро. «Дойду до селения, — думаю себе, — расспрошу, где я и куда мне надо идти».

Мне было так легко, весело, бодро, опять хотелось лететь. Но я гнал эту мысль от себя и старался твердо ступать, чтобы как-нибудь не оторваться от земли. Но странно, у меня было какое-то затаенное и пренеприятное чувство. Сперва я не понимал его, но скоро догадался: это был страх. Я боялся увидеть своего спутника. Да, именно этого я боялся.

Скоро я увидел селение. На горе стояла церковь, а внизу ютились домики. Чем ближе я подходил к ним, тем более страх усиливался. Я почувствовал такую тяжесть на душе, что сел на землю, закрыл глаза и робко стал себя проверять, сплю ли я или нет. Все говорило мне за то, что я уже проснулся, что я жив и здоров. Я радостно открыл глаза, и, представьте мой ужас, он, мой спутник, опять стоял передо мной…

— Господи! — воскликнул я. — Это опять вы, и, следовательно, опять я сплю…

Да, это была очень тяжелая минута. Ярко воскресло опять в моем мозгу все: крушение, и моя могила, и смерть бабушки. В отчаянии я воскликнул:

— Я хочу туда, к людям, я хочу к родным, к бабушке, я больше не могу выносить… Нет моих сил!..

Но он все молчал. Тогда я рванулся вперед, а он за мной. Я поднялся на воздух и помчался опять. «Но когда же я проснусь? — думалось мне, и в сердце моем поднялась целая буря. — Что из того выйдет, если я пойду к людям? Раз он около меня — все будет не действительность, а лишь один сон». И я решил лететь без конца, не разговаривать, не думать, но, как бешеный, лететь. И я действительно мчался.

Сколько проходило картин — городов, полей, лесов, гор, морей, океанов, — я ничего не знаю, ничто уже меня больше не восхищало и ни до чего мне дела не было. Я чувствовал, что он летит за мной, а следовательно, я должен лететь без конца, все дальше и дальше.

Когда мне надоели все эти виды земли, я поднимался высоко, за пределы зрения, и я уже земли не видал. Я прорезывал облака, тучи, и затем я опускался ниже, но не останавливался ни на одно мгновение.

Сколько раз ночь сменялась днем и обратно. Сколько раз я видел зиму и затем картины сменялись и я видел тропические растения — я не знаю. Я не помню даже, чтоб менял когда-нибудь направление, — я летел все прямо. Конечно, я уже давно потерял счет времени, значит, для меня было все безразлично и мне было все равно — день, ночь, страны и все виды, — я чувствовал только одно — что он позади меня, а пока он за мной — это сон. Если же это сон, то надо еще лететь.

Согласитесь, что положение мое было отвратительное и невыносимо тяжелое.

Когда я однажды так мчался, вдруг передо мной встало как будто светлое облако. Но странно, это облако было блестящее и решительно не походило на обыкновенные облака. Я пробовал его обойти, но, куда ни поворачивал, оно всегда стояло передо мной. Я не понимал, что это значит. Спросить у своего спутника я не хотел. Меня раздражало, что оно мешало мне мчаться. Но вдруг я почувствовал как бы притяжение земли и стал быстро опускаться. Облако тоже опускалось передо мной. Я стал на землю. В первую минуту мне показалось, что облако окутало меня и скоро стало расходиться, потом как будто собираться в одно место. Делался облик какой-то фигуры.

Я был поражен. Страху у меня не было, одно лишь удивление.

В этой фигуре я увидел прекрасного юношу в белом одеянии, чрезвычайно красивого собой, с большими кроткими глазами, в которых было столько любви и участия! Я повернулся, увидел своего спутника и спросил его:

— Как это и что все это обозначает?

Этот чудный юноша положил мне руку на плечо. Я взглянул на него — он чрезвычайно приветливо улыбнулся. Не знаю, что сделалось со мною. Я опустился к его ногам и взмолился:

— О, если ты имеешь власть, — разбуди, разбуди меня!

— Да, — сказал он мне, — я пришел тебя разбудить! Проснись для новой жизни, проснись, чтобы не засыпать! Вся жизнь на земле есть как бы один сплошной сон, и ты по своему желанию еще продлил этот сон. Ты не хотел оторваться от своего сна, ты как ребенок, которого будят утром и который уже не спит, но старается грезить; так и ты. Проснись и оглянись: твой сон прошел, и это настала действительность!

— Но кто ты, кто ты?

— Я тот, кто охранял всегда твой сон. Я твой первый друг и покровитель.

Знаете, я не умею высказать всех своих чувств, которые наполнили меня, но скажу одно: я все еще как бы не верил, что я умер.

— Но моя бабушка? — спросил я.

— Она теперь только что проснулась для другой жизни и уже ждет тебя. Вот твой спутник, пусть он припомнит вместе с тобой весь твой сон, и тогда я приду за тобой! Каждый человек, когда просыпается, обязан вспомнить, если возможно, весь свой сон и все, что Господь посылает в нем для его предупреждения, для его одобрения, для его исправления. Вот и ты сделай то же.

И он исчез.

Я был как очарованный, Много прошло мыслей в моей голове, много чувств поднялось в моем сердце. Я обернулся к моему спутнику, взглянул на него и упал в его объятия.

Дальше рассказывать нечего. Все окончилось очень скоро. Я бодро все прошел и сделал все, что было нужно.

Я старался скорее во всем разобраться и, когда все кончил, спросил:

— Сколько времени я спал?

Он мне на это сказал:

— Спал двадцать лет и просыпался тоже двадцать лет.

— Так мне уже сорок, — очень удивило меня все это.

На этом я кончу свой рассказ.

В. Мы очень благодарим вас за него и просим позволения напечатать ваше настоящее сообщение.

О. Да, я это знаю и ничего не имею против. Думаю, что мое сообщение прилично и никто ничего не может иметь против него. Если оно кому интересно, я ничего не имею, чтоб его читали.

Мои родные очень далеки от спиритизма. Но если бы они прочитали, то, я думаю, вреда это им не принесло бы. Фамилии своей я, кажется, не назвал, хотя и против этого я ничего не имею. Отец мой уже умер, значит, это его не касается, а все остальное — это мое личное дело.

Не знаю, принес ли спиритизм пользу, но, — во всяком случае, полезно было бы знать каждому, что загробный мир существует. Я уверен, что мало из вас кто верит в нашу жизнь в том виде, в каком она действительно существует, потому что из вас даже верующие имеют каждый свои смутные и ни на чем верном не основанные представления об этой жизни, потому что на нее нет у вас никаких ясных указаний.

Каждая религия обещает жизнь за гробом, но в чем она именно состоит, ни одна не говорит.

Это отчасти хорошо, ибо в вашей жизни существует очень удивительная штука, услышав которую вы ни за что не поверите. Это именно то, что духи, хотя и очень похожи, по существу, на людей, но все-таки они иначе устроены, чем люди в телах. Все вы, люди, когда слышите что-нибудь, то слышите все одинаково, или когда смотрите на что-нибудь, то видите все одно и то же. А мы, духи, нет. Смотря на что-нибудь, я вижу одно, а другой дух этого не видит, а видит совершенно другое. Я слышу одно, а другой — другое. У нас все зависит от нашего представления, от нашего воображения, от нашего развития и совершенства. Сущность, конечно, одна и та же, но столько оттенков этой самой сущности, столько для вас неуловимых тонов, сколько разных пониманий, или, лучше сказать, их столько, сколько духов. Словом, об одном и том же предмете могут говорить два духа и для каждого из них этот предмет может казаться совершенно разным.

Это происходит оттого, что каждый дух может видеть только то в данном предмете, что, собственно, его интересует, что ему лично от этого предмета нужно или что сам он именно есть, находясь в этих условиях. А как видит другой дух, ему нет возможности знать, и он видит или не видит — безразлично. При этом условии и если вы еще представите себе всю трудность изложения всего этого на вашем человеческом языке, то уже Бог знает какая получается путаница при каждом спиритическом сообщении.

Я лично первый раз передаю людям с того света известия, но я очень много слыхал от других духов-спиритов, какая выходит иногда путаница при разговорах с вами и как трудно говорить с людьми. Я уверен, что вам кажется это странно. Что, кажется, проще, когда рассказывают: «Вот, мол, это так и так было», а как в самом деле станешь говорить с вами, то и видишь, что: 1) нет у вас слов таких, какие у нас есть; 2) нет того понимания вещей, и 3) нет тех чувств, — и выходит, далеко не просто говорить с вами. Иногда же это даже совсем невозможно. Действительно, очень трудно сообщаться с вами.

Люди, преданные этому делу, те именно, которые более или менее знакомы с нашим миром, могут комбинировать и найти соотношения, и для них будет все понятно. Если же они будут брать все целиком без разбора, то опять не будут иметь понятия о том мире, ибо все перепутают в своем представлении.

Это все равно как если бы пришли несколько человек разных наций и разных развитий и каждый из них рассказал бы одну и ту же историю, но применяясь к своей местности, к своим привычкам, наконец, к своей религии. Суть рассказа была бы, конечно, одна и та же, но она непременно утерялась бы во всех этих различных выражениях, изложениях, и вы могли бы даже подумать, что это все разные истории, сходные лишь по одному сюжету.

Если это так на земле, то представьте себе, что будет, если станут рассказывать духи, которые столь различны как по своему развитию, так и по своим взглядам на вещи. Одни духи живут на одной планете, другие на другой; у каждого из них свои взгляды, и убеждения, и степень развития, и при этом еще каждый из них чем-нибудь лично заинтересован, а вполне из них еще никто не выработал основного понимания природы вещей, а затем, на третьей планете, опять духи со своими взглядами, и опять каждый из них имеет и свое личное мнение и убеждение, и так ведь без конца, потому что я не знаю конца Вселенной.

Представьте, что каждый из них начнет вам рассказывать хотя бы об одном и том же предмете. Уверяю вас, вы скажете:

— Ну и брехуны же ваши духи, хуже людей!

Ведь это выходит при том условии, что каждый из них одну только правду говорил, то есть допуская, что мы имеем дело с одними только порядочными и правдивыми духами. Но ведь существует еще другой сорт духов, которые действительно не прочь вас, людей, поморочить. Этот сорт еще ничего, он до некоторой степени еще правдив, но делает это так для своего увеселения и развлечения. Но существуют ведь и такие, которые исключительно врут. Вот и посудите, как могут быть интересны сообщения.

Не знаю, может быть, духи и люди сообща найдут какой-нибудь способ сообщаться более разумно и целесообразно, но пока это дело невозможно, и немудрено, что так много людей прямо смеются над духами.

Я знаю, что есть много духов, которые с радостью готовы были бы сообщаться с людьми, но одна мысль, что то, что он сегодня скажет, то другой все нарочно ему наперекор перепутает, прямо отбивает охоту от них. А главное, они боятся привести людям вред.

Вот почему, я думаю, и моя родня не поверит в спиритизм. И не поверит ни мне, ни кому другому. И не только моя родня, но и много-много людей. А между тем как бы это было полезно. И я знаю, что скоро настанет и у вас такое время, когда сообщение с духовным миром станет насущной потребностью.

Теперь у вас, на земле, как в науке, так и в открытиях, люди уже доходят до той точки, когда дальше идти нельзя, ибо человеческого ума уже становится недостаточно. Материала для исследования уже и теперь очень много, и будет его еще гораздо больше, но что с ним делать? Ведь разобраться с ним надо осмысленно, надо все это применить к жизни, устроить так, чтобы он весь шел на пользу мира. А у вас своего одного ума на это не хватает: уж очень все это трудно, хитро и вам незнакомо. Между тем по существующим законам движения прогресса ему остановиться нельзя, людям нужно идти вперед или назад, но непременно идти. Вот тут именно духовный мир должен прийти к вам на помощь, но, конечно, не при тех условиях, при которых это дело обстоит теперь.

Да, мир быстро движется вперед, гораздо быстрее, чем вы думаете. Ваша мысль запаздывает, а потому человечеству очень трудно поспевать. Оно имеет вид бегущего человека за несущейся машиной, и он непременно должен бежать и догонять эту машину, ибо иначе его раздавит другая, которая идет сзади него.

Когда мы найдем способ, как нам, духам и людям, сообщаться, тогда вам не будет страшно бежать. Вы будете знать, что к чему применять, как все обставить и что для чего нужно. Конечно, и тогда найдется много недосказанного, над многим придется вам одним работать, но все же путь будет намечен и вы будете знать, куда вы идете. Теперь очень много духов, которые разрабатывают этот вопрос. До сих пор спиритизм был в одних руках, а именно у людей, которые сделали из него себе забаву, и, надо сказать, очень вредную забаву.

Довольно они поиграли с ним, пора приниматься за дело. Каждый ребенок перепортит много книг, прежде чем научится хорошо и правильно читать, но нельзя же без конца давать людям рвать то, что составляет их духовную пищу.

Не зная времени, я не могу указать, когда это все будет, но, слушая других духов и приглядываясь к жизни людей, мне кажется, что уже скоро настанет время духовного нашего вмешательства в ваши дела.

До сих пор наши духи для вас незаметно руководили и направляли вас. Так дольше быть не может. Нужна явная для вас указка, и нужно открытое водительство; нужно, чтобы человек видел, ощущал их и шел сознательно по пути жизни, чтобы он мог безошибочно знать, туда ли его ведут, и то, что ему дают, действительно ли ему полезно, а не вредно. Прощайте. Я пока все сказал вам, что хотел.

Местожительство: улица Трухларжска в Праге. Характер: необычайно агрессивен. Особые приметы: в каждой руке держит по сабле.

В XVIII веке в Прагу приехал ушедший на покой пират, по фамилии Янсен, прозванный голландцами Рыжим Козлом. Под скромным именем Паздирек он снял квартиру на Трухларжской улице. Соседи считали его обычным бюргером, и днем он действительно ничем не выделялся среди обычных пражан. Зато ночью его квартира превращалась в подобие портового притона. Он заманивал к себе девушек и напаивал их допьяна ромом, утверждая, что это лимонад. А утром выгонял несчастных.

Но вот однажды к нему попала девица, служившая до этого маркитанткой в гренадерском полку. Как ни пытался пират напоить ее, ему это так и не удалось. С горя он напился сам и в пьяном виде выболтал гостье, что держит под кроватью сундучок с сокровищами.

Когда же наутро Янсен-Паздирек проснулся, то не обнаружил ни маркитантки, ни сундучка. В гневе пират выскочил из дома с саблями в руках и с кинжалом в зубах. И тут его хватил удар.

С тех пор он так и бегает по ночам по Трухларжской улице, высматривая подозрительных.

Роберт Артур ТРЕЙЛЕР С ПРИВИДЕНИЯМИ

Разумеется, случилось невероятное. Этого просто не могло быть. Но почему это случилось именно со мной, чем заслужил я такую напасть? К тому же я намеревался жениться. И вложил в трейлер едва ли не все наличные. Мы с Моникой собирались провести медовый месяц, путешествуя по Соединенным Штатам. Я даже настроился записывать впечатления и уж никак не сомневался, что мы будем счастливы, как голубок и горлица.

— Ха.

— Ха-ха!

Если вы уловите горечь в моем смехе, я расскажу вам, почему смеюсь не от веселья.

Потому что мне, Мелу, полное имя — Мелвин Мэйсон, довелось впервые в мире купить трейлер с привидениями! Замок с привидениями — это одно. Даже в обычном доме можно мирно уживаться с теми же призраками. В замке или доме, если привидение вышло на прогулку, вы без труда можете закрыться в спальне и прикорнуть часок-другой. Разумеется, привидения создают дополнительные неудобства, но едва ли их можно считать непреодолимыми.

А вот в трейлере? Что вы будете делать, деля трейлер с призраком, где вы будете от него прятаться, если даже это трейлер высшего класса, с четырьмя койками, кухонькой, душем, туалетом, радио, креслом-качалкой?

— Ха!

— Ха-ха!

За прошлую неделю я вдоволь наслушался демонического смеха. Так что теперь смеюсь точно так же.

Итак, я приобрел трейлер, прицепил его к моему автомобилю и поехал к Монике в Голливуд, где она жила с тетушкой из Айовы. И в двенадцати милях к западу от Олбани в мой новенький, с иголочки, трейлер подсел решивший попутешествовать на попутках призрак.

Но, может, мне следует начать с самого начала. Произошло следующее. Сверкающий хромом, изнутри отделанный под дерево трейлер «кастом клиппер» я купил в Новой Англии за две тысячи девятьсот девяносто восемь долларов. Сел за руль автомобиля и взял курс на запад, сияя от счастья. Этого дня я ждал два года, и нетрудно представить мою радость.

Сильно я не разгонялся, привыкал к трейлеру, поэтому уже в темноте пересек Гудзон. Олбани проехал в грозу, а полчаса спустя свернул с шоссе на проселок между двух скал, чтобы остановиться на ночь.

Гром грохотал чуть ли не над головой. То и дело сверкали молнии, но я нашел маленькую полянку и, расположившись на ней, разогрел банку фасоли, выпил кофе, снял ботинки, уселся в кресло-качалку, закурил и расслабился.

— Ах, какой, однако, комфорт! — произнес я вслух. — Будь Моника со мной, ей бы понравилось.

Но Моника спала в Голливуде, поэтому я потянулся к книжке.

Я, должно быть, задремал, прочитав несколько страниц, и проспал пару часов. А может, и больше. Но проснулся, как от толчка, под затихающий раскат грома. Волосы мои встали дыбом от статического электричества, накопившегося в воздухе.

Тут дверь неожиданно распахнулась, меня окатило дождевыми брызгами, и ветер, во всяком случае, я подумал, что это ветер, хряснул дверью по наружной обшивке трейлера. А затем я услышал звук, охарактеризовать который не смог иначе как вздох привидения.

— Ну, это хоть что-то, — произнес голос.

Я уже успел вскочить с кресла, чтобы захлопнуть дверь, да так и застыл с разинутым ртом и непрочитанной книжкой в руке.

Ветром в трейлер занесло клок тумана, и этот клок, вместо того чтобы, испарившись, исчезнуть, начал обретать какую-то форму. Он густел прямо на глазах, пока…

Ну, вы все поняли сами. То был фантом. Призрак. Бездомное привидение.

Пришелец застыл на месте, холодно разглядывая меня.

— Садись, приятель, — предложил он. — Чему ты так удивляешься? Меня это нервирует. За последние пятнадцать лет это моя первая ночь под крышей, и я хочу как следует насладиться ею.

— Кто, — промямлил я, — кто…

— Я не глухой, — одернул меня призрак, — так что нечего твердить одно и то же. На кого я похож?

— На привидение, — ответил я.

— Тут ты попал в самую точку, приятель. Я и есть привидение. А на какое привидение?

Я присмотрелся повнимательней. Низкорослый, широкий в плечах, одетый в какое-то старье и шляпу с обвисшими полями, да еще со щетиной на щеках.

— Вы похожи на бродячее привидение, — с отвращением ответил я.

Мой незваный гость согласно кивнул.

— И тут ты угадал, приятель. Зови меня Спайк Хиггинс. А можешь просто Спайк. Так меня звали до того, как это произошло.

— Что — «это»? — не удержался я от вопроса.

Призрак направился к койке и улегся, положив ногу на ногу и болтая в воздухе разбитым ботинком.

— Пятнадцать лет назад у меня хватило ума заснуть в кузове грузовика, откуда я вывалился на шоссе. Аккурат там, где ты с него свернул. С тех пор мне и приходится тут ошиваться. Я не был скаутом, поэтому меня и наказали тем, что обрекли жить в одном месте. Меня, который не проводил под одной крышей и двух ночей подряд!

Последнюю пару лет я начал тяготиться такой жизнью. Мне даже не позволяли вселиться в дом. Шляйся, мол, по лесу, в ветер и дождь, и каждая собака норовит тебя обгавкать. Ты даже не представляешь, приятель, как я рад, что ты решил остановиться здесь на ночлег!

— Послушайте, — твердо заявил я, — вы должны отсюда уйти.

Призрак зевнул.

— Это ты нарушил священное право собственности, заехав на чужую территорию, а не я. Тут мои охотничьи угодья. Я тебя просил останавливаться в этом месте?

— Вы хотите сказать, — процедил я, — что не хотите уходить? И собираетесь остаться у меня на ночь?

— Совершенно верно, приятель, — призрак хохотнул. — Разбуди меня в шесть утра. — Он закрыл глаза и начал нагло похрапывать.

Тут я рассердился и швырнул в него книгой, но она отскочила от койки, не причинив призраку ни малейшего вреда. Спайк Хиггинс приоткрыл один глаз и подмигнул.

— Пролетела сквозь меня или я — сквозь нее. Ха-ха. Шутка.

— Вон! — завопил я. — Убирайтесь вон!

Я шарахнул его подушкой с другой койки, но он лишь открыл второй глаз и показал мне язык.

Похоже, поделать с ним я ничего не мог, оставалось только взять себя в руки.

— Послушайте, — осведомился я, — вы говорили, что обречены жить в этом месте. А перебраться в другое вы не можете?

— Уезжать мне запрещено, — ответил Спайк. — А что? — Ничего, сейчас узнаете.

Я схватил плащ, шляпу и вывалился под дождь и ветер. Если призрак не может покинуть эти края, то на меня такие ограничения не распространялись. Я забрался в машину, завел мотор и тронулся с места. Проселок раскис, колеса то и дело пробуксовывали, но все же мне удалось выехать на асфальт, а там я проехал без остановки миль двадцать и вновь свернул на проселок. Я довольно улыбнулся, представив себе физиономию Хиггинса, когда он понял, что я покидаю его охотничьи угодья.

В прекрасном настроении я вылез из машины, направился к трейлеру, открыл дверь и…

— Ха! Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

Что мне еще оставалось делать, как не смеяться? Хиггинс преспокойно храпел на койке. Я негромко выругался. Спайк Хиггинс сонно приоткрыл глаза.

— Привет! Ходил поразвлечься?

— Послушайте, — размеренно заговорил я, борясь с охватившим меня отчаянием. — Я думал, вам суждено оставаться на том месте до скончания века.

Призрак вновь зевнул.

— Ты ошибся, приятель, Я не говорил, что у меня там вечное заточение. Я сказал тебе другое — мне запретили уезжать оттуда. Я и не уезжал. Ты меня увез. Вся ответственность падает на тебя, а я теперь на вольных хлебах.

— Вы… что?

— На вольных хлебах. Куда хочу — туда и иду, Где мне нравится, там и селюсь. Ты освободил меня. Спасибо, приятель. Я этого не забуду.

— Тогда… тогда… — Я запнулся.

Хиггинс согласно кивнул.

— Совершенно верно. Мне тут нравится. Я намерен остаться с тобой. Попутешествуем вместе.

— Но это невозможно! — ужаснулся я. — Привидения не путешествуют. Они живут в домах, на кладбищах, наконец, в лесах. Вы…

— Да что ты знаешь насчет привидений? — пренебрежительно бросил Хиггинс. — Привидения бывают разные, приятель. Есть и такие, что любят пошляться по свету, ну просто не могут жить в одном месте. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело на той поляне. А если бы мне и дом дали… Крыша над головой и все такое, но опять же тюрьма. Дома-то не разъезжают, стоят, как вкопанные. На одном и том же месте, пока не разрушатся.

Но теперь все изменилось! Ты внес свежую струю в жизнь привидений. Мы можем обитать в доме, переезжая вместе с ним. Честно выполнять свою работу и одновременно видеть страну, в которой мы живем. Эти трейлеры — ключ к проблеме, волновавшей лучшие наши умы на протяжении многих столетий. Вот уж новинка так новинка — трейлеры с привидениями! Знаешь, на нашем очередном конгрессе мы, пожалуй, проголосуем за сооружение тебе памятника. Разумеется, памятника-призрака.

Свою речь Спайк Хиггинс произносил, приподнявшись на локте. А потом снова завалился на спину.

— На сегодня достаточно, приятель, — пробормотал он. — Разговоры выпивают всю мою энергию. Я должен исчезнуть. Увидимся утром.

— Исчезнуть куда? — спросил я.

Спайк Хиггинс уже наполовину растворился в воздухе.

— В другое место, — донеслось до меня, и от Спайка Хиггинса не осталось и следа.

Я выждал еще минуту, а затем облегченно вздохнул. Глянул на плащ, мокрые ноги, книги на полу и понял, что все это мне пригрезилось. Я ходил во сне. Точно так же вел я машину. Меня мучили кошмары.

Плащ я повесил на вешалку, разделся и улегся на койку.

Проснулся я поздно, и на мгновение меня охватила паника. Но тут же я понял, что бояться нечего: на другой койке никого не было. Посвистывая, я встал, принял душ, оделся, позавтракал и поехал дальше.

День выдался — лучше некуда. Синее небо, легкий ветерок, яркое солнце, поющие птички. Я едва не запел вместе с ними, думая о Монике. Еще неделя, и я подъеду к домику ее тетушки в Голливуде, нажму на клаксон…

В этот момент меня словно обдало сзади волной холодного воздуха.

Я обернулся — и едва не врезался в тракторную тележку, доверху набитую сеном, На заднем сиденье материализовалась знакомая туманная фигура.

— Надоело ехать одному, — объяснил Хиггинс. — С тобой веселее, — И он переместился на заднее сиденье.

— Вы… бы… — Меня затрясло от ярости, и я едва не свалился в кювет.

Но Спайк Хиггинс вытянул руку, схватился за руль и выровнял машину.

— Спокойнее, приятель. Призраков в этом мире хватает и без тебя. Рано тебе еще присоединяться к нашей компании.

Я ничего не ответил, но мысли, должно быть, легко читались по моему лицу. Я-то думал, что призрак приснился мне в кошмарном сне. А он здесь, наяву, рядом со мной, и я понятия не имею, как от него избавиться. Спайк Хиггинс усмехнулся.

— Ну что ты так задергался, приятель? Все же естественно. Есть замки с привидениями, дворцы, дома. Теперь вот появятся и трейлеры.

— Почему нет паромов с привидениями? — взревел я. — Нет пульманов, товарных вагонов?

— Как это — нет? — На лице Хиггинса отразилось изумление. — Паукипси каждую штормовую ночь в полночь пересекает паром с привидениями. И есть частный поезд с привидениями в Атчисоне. В нем живет мой друг. При жизни он частенько ездил на поездах, человек был честный, справедливый, вот его и наградили постоянным билетом на этот поезд.

И на Нью-Йорк Сентрэл есть товарный вагон, который никогда не приезжает в пункт назначения. До сих пор по крайней мере не приезжал. Куда бы его ни направляли, в результате он оказывался совсем в другом месте. В нем ездит целая компания. Или взять товарный вагон на Саутерн Пасифик. Он ездит сам, без паровоза. Представляешь себе, скольких стрелочников он свел с ума, когда катил сам по себе впереди поезда у них под носом? Должен тебе сказать…

— Не надо! — оборвал я призрака. — Я запрещаю! Ничего не хочу слушать!

— Как угодно, приятель, — согласился Хиггинс. — Но тебе придется привыкнуть. Потому что видеться-то мы будем часто. Где будет твоя тень, там появлюсь и я, — Он хохотнул и замолк.

Я жал на педаль газа, кипя от негодования. Я должен от него избавиться! Обязан! И до приезда в Калифорнию. Но как, как это сделать? Внезапно Спайк Хиггинс наклонился вперед.

— Остановись, — приказал он! — Остановись, говорю тебе!

Мы мчались по прямому шоссе, обсаженному кипарисами, за которыми лежало заболоченное пространство. Причин для остановки я не находил. Но Хиггинс протянул руку и повернул ключ зажигания. А затем дернул ручку ручного тормоза вверх. Задние колеса заклинило, машину занесло, и мы чуть не оказались в кювете.

— Это еще что такое? — взревел я. — Мы едва не слетели с дороги. Веди себя как полагается, призрак паршивый! Еще раз протянешь руку…

— Спокойнее, приятель, — проворчал Хиггинс. — Просто увидел давнего дружка. Ловкача Самюэлса. Последний раз мы виделись с ним шестнадцать лет назад, аккурат перед тем, как он вставлял детонатор в динамитную шашку, чтобы взорвать банк в Мобиле. Да, похоже, соединил не те проводки. Надо его подвезти.

— Как бы не так! — завопил я. — Это моя машина, и я не собираюсь подвозить…

— Машина, может, и твоя, — пренебрежительно фыркнул Хиггинс, — но я — проживающий здесь призрак и имею полное право приглашать к себе в гости других призраков, ясно? Раздел одиннадцатый, подраздел «Эс». Взгляни, если не веришь. Эй, Ловкач, залезай!

Струйка тумана возникла у открытого окна, втянулась в кабину, и на переднем сиденье появился второй призрак. Высокий, тощий, так же неряшливо одетый.

— Спайк, сукин ты сын! — загробным голосом пробасил он. — Где ты был? Что ты тут делаешь? А это что за тип? — Он мотнул головой в мою сторону.

— Не обращай на него внимания, — отмахнулся Спайк. — Я обитаю в его трейлере. Слушай, где ребята?

— Кто где. Нельсон-Динамит шатается по округе. Пит-Южанин и Бенни-Буйвол — в джунглях недалеко от Толедо. Как раз собирался навестить их, да недавний ураган загнал меня обратно в Уиллинг.

— Ммм… — задумался Хиггинс. — Может, мы будем проезжать мимо. Пойдем-ка в мой трейлер, поболтаем. А ты, приятель, можешь останавливаться на привал когда захочешь.

Оба привидения перебрались на заднее сиденье, а потом исчезли. Внутри я так и кипел, тем более что никак не мог найти способа избавиться от непрошеных гостей.

Ехал я еще с час, проскочил Толедо, а затем зарулил на платную стоянку. Отдал служителю доллар, подобрал удобное место и заглушил мотор.

Войдя в трейлер, я не обнаружил ни Спайка Хиггинса, ни Ловкача Самюэлса, грабителя банков. Не показались они и к обеду. В полном одиночестве я помылся, поел, лег в постель.

Заснул с надеждой, что Хиггинс покинул меня. Снилась мне Моника.

Проснулся я от тяжелого, застоялого табачного запаха… Открыл глаза, заранее приготовившись к худшему.

Предчувствие меня не обмануло, но то, что я увидел… Спайк Хиггинс вернулся. Ха! Ха! Ха! Если бы просто вернулся! Он спал на противоположной койке, храпел с открытым ртом. Не слишком громко, все-таки призрак, но достаточно внятно. Его приятель — грабитель устроился на верхней койке над ним. В кресле-качалке развалился новый пришелец, низкорослый толстяк с круглым, обрюзгшим лицом. Такой же призрак-бродяга.

Четвертый гость, тощий и костлявый, вытянулся на полу. Еще один улегся на койке надо мной, вниз свешивалась его рука. Бродяги, все бродяги. Банда призраков, оккупировавшая мой трейлер.

Пепельницы переполняли горы окурков, на доселе гладкой полированной поверхности письменного стола темнели прожженные пятна: вероятно, горящие сигареты просто клали на стол, не думая о последствиях. Эти подонки так накурили, что голова у меня буквально разламывалась от боли.

Я понял, что за ночь Спайк Хиггинс и его дружок собрали остальных членов банды. И привели их сюда. В мой трейлер! Я так разозлился, что перед глазами пошли красные круги, но быстро взял себя в руки. Выбросить я их не мог. Не мог даже прикоснуться к ним.

Оставалось лишь одно — признать свое поражение. Уйти подобру-поздорову. Горькая пилюля, но иного выхода я не видел. Приехать к Монике и насладиться запланированным медовым месяцем я мог лишь отказавшись от дальнейшей борьбы.

Быстренько одевшись, я выскользнул из трейлера и запер за собой дверь. Не без труда нашел владельца стоянки — хорошо одетого мужчину с суровым взглядом. Чувствовалось, что деньги у него водились.

— Хорошо провели время, не так ли? — Он подмигнул мне. — Свет у вас горел далеко за полночь, и вы что-то распевали. Не очень громко, поэтому я не заглянул к вам. Но вижу — повеселились от души.

Я криво усмехнулся.

— Если бы веселился. Не мог заснуть. Встал и включил радио. Представляете, не могу сомкнуть глаз в этом трейлере. Наверное, такая жизнь не для меня. Купил-то я его три дня назад, новехонький, за две тысячи девятьсот девяносто восемь долларов. У меня есть квитанция. Не хотите приобрести его за полторы тысячи? Потом вы легко продадите его, выгадав пару-тройку сотен.

Он пожевал нижнюю губу, сразу оценив выгодность сделки. В итоге мы сошлись на тысяче трехстах пятидесяти долларах. Я отдал ему квитанцию, получил деньги, отцепил машину от трейлера и, сев за руль, позорно удрал.

На первом повороте я оглянулся. Ни Спайка Хиггинса, ни его призрачной банды.

Я даже позволил себе улыбнуться, подумав, как же он разъярится, когда уяснит, что его бросили. И даже не сожалел о потере чуть ли не двух тысяч долларов.

С каждой секундой настроение у меня улучшалось, и я все сильнее жал на педаль газа, накручивая мили, отделявшие меня от трейлера. По крайней мере мне удалось избавиться от Спайка Хиггинса и его дружков.

— Ха!

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха! — Каким же я оказался наивным.

Днем я уже катил по Иллинойсу. Монотонность равнины клонила ко сну, и я включил радио. И сразу же попал на экстренное сообщение полиции.

«Внимание, внимание! Дорожной полиции Индианы и Иллинойса. Ведется розыск четырехместного хромированного трейлера, украденного около полудня со стоянки близ Толедо. Предполагается, что воры едут в западном направлении».

Я шумно сглотнул. Это невозможно! Но похоже, речь шла о моем трейлере. С недобрым предчувствием глянул я в зеркало заднего обзора. Дорога была пуста. Я облегченно вздохнул. Слишком рано! В этот самый момент в полумиле от меня из-за поворота выехало что-то большое. И помчалось ко мне, пожирая разделявший нас отрезок шоссе.

Трейлер.

— Ха!

— Ха-ха!

Вот он приблизился, светло-коричневый, сверкающий хромом, его мотало от одной обочины к другой, и он мчался на скорости шестьдесят-семьдесят миль сам, без ведущей его машины.

По коже поползли мурашки, волосы встали дыбом, я изо всей силы вдавил в пол педаль газа. Мой автомобиль резко набрал скорость. Скоро цифра спидометра перевалила за цифру семьдесят, но расстояние между мною и трейлером таяло на глазах. Я добавил газ, скорость возросла до восьмидесяти, и тут я проскочил мимо патрульного, стоящего на обочине у мотоцикла. Я успел заметить его вылезшие из орбит глаза — поневоле удивишься, увидев трейлер, преследующий автомобиль, — нас разделяло ярдов пятьдесят. Но патрульный мгновенно пришел в себя, вскочил на мотоцикл, завел мотор и бросился в погоню.

А тем временем, несмотря на все мои усилия, трейлер пристроился сзади, я услышал, как щелкнул замок соединительной муфты, и тут же моя скорость резко упала. Еще бы ей не упасть, если на хвост навесили такую громадину. Был слышен рев полицейской сирены, но мне это было уже до лампочки, потому что на переднем сиденье материализовался Спайк Хиггинс.

— Ух! — ухмыльнулся он. — Эта гонка выпила всю мою энергию. Думал, что сможешь удрать от Спайка Хиггинса и его дружков, да? Как бы не так, приятель. Этот полицейский, похоже, не любит нарушителей закона. Так что тебя ждет веселенький разговорчик.

— Возможно, но вы-то что от этого выгадаете, призраки паршивые? — вырвалось у меня. — Трейлер загонят в какой-нибудь гараж и оставят на долгие месяцы, пока меня будут судить за угон. То есть у нас появится и гараж с привидениями.

Хиггинс сунул два пальца в рот и лихо свистнул. В то же мгновение на заднем сиденье показались чуть расплывчатые фигуры Ловкача Самюэлса и еще трех незнакомых мне бандитов. Хиггинс коротко обрисовал ситуацию.

— Теперь, парни, вы знаете, что нужно делать. Мы с Ловкачом берем на себя автомобиль. Вы — трейлер!

А патрульный тем временем уже катил параллельно автомобилю, стремясь согнать меня на обочину и положив одну руку на рукоять пистолета.

Как сигаретный дымок, все пятеро выплыли через открытые окна. Я увидел, как Ловкач Самюэлс схватился за передний бампер слева, Хиггинс — справа. Их фигуры вытянулись параллельно асфальту, сплющились, превратились чуть ли не в плоскость, сведя практически до нуля лобовое сопротивление. И сразу же мы набрали скорость, о которой я не мог и мечтать.

Мотоцикл мгновенно отстал, стрелка спидометра ползла и ползла от одной невероятной цифры к другой. Патрульный, однако, продемонстрировал феноменальную реакцию: выхватил пистолет и выстрелил. К счастью, пуля прошла мимо. Второго выстрела не последовало: слишком возрос отрыв.

Стрелка спидометра проскочила отметку девяносто миль, добралась до сотни и там замерла. Я молил Бога, чтобы шоссе осталось прямым, но мои молитвы не были услышаны. Впереди показался знак крутого поворота, за которым дорога по мосту переходила на другой берег глубоководной реки. Я окаменел. Не мог даже кричать.

В поворот мы вошли слишком быстро. Автоматически я нажал на тормоз и уже видел, как мы летим с обрыва в реку.

Но в тот самый момент, когда моя нога двинулась вниз, Хиггинс крикнул: «Алле-оп!»

И автомобиль с трейлером поднялись в воздух. И на высоте сто пятьдесят футов пролетели над рекой и городком на противоположном берегу.

Хотел бы я посмотреть на физиономию патрульного в тот момент, когда мы оторвались от земли. Впрочем, и моя собственная физиономия наверняка являла собой занимательное зрелище.

Когда городок остался позади, мы плавно спланировали на просеку в небольшом лесу. Приземлились, как пассажирский самолет, чуть проехали вперед и остановились.

Спайк Хиггинс и Ловкач Самюэлс отпустили бампер, раздулись до прежних размеров. Спайк Хиггинс стряхнул призрачную пыль с призрачных ладоней.

— Ну как, приятель? — спросил он. — Ловко, не правда ли?

— Как… — промямлил я, — как…

— Пустяки, — усмехнулся Хиггинс. — Этому мы все обучены. Всего лишь левитация. Ну а теперь пора тебе познакомиться с парнями. Вы еще не представлены друг другу. Это Бенни-Буйвол, это Айк из Толедо, а это Пит-Южанин.

Призраки — толстяк, высокий худой и третий, грустного вида, — появившиеся из-за трейлера, по очереди кивнули. Затем Хиггинс нетерпеливо махнул рукой.

— Поехали, приятель. Эта просека выведет нас на шоссе. Скоро стемнеет, а нам неохота оставаться на ночь в этом лесу. Тут территория Дэна Брейсера.

— А кто такой Дэн Брейсер? — спросил я, поворачивая ключ зажигания. Мне тоже не хотелось встречаться с еще одним привидением.

— Железнодорожный полицейский, — с усмешкой ответил Спайк Хиггинс. — По этой просеке не так давно ходили поезда. Зверюга, а не человек. Мог сбросить бродягу с движущегося поезда.

— Такой злой, что ему приходилось пить только черный кофе, — поддакнул Самюэлс. — Молоко сворачивалось под его взглядом, когда он наливал его в кружку.

— Не то что бы мы боялись его, — добавил призрак-толстяк Бенни-Буйвол, — но…

— Мы его просто не жаловали, — прокрякал Айк из Толедо, и его грустная физиономия скривилась еще больше. — Разумеется, сейчас он не работает. Пару лет назад вышел на пенсию, а совсем недавно мне сказали, что он заболел.

— Лежит при смерти, — пробормотал Пит-Южанин.

— Лежит при смерти, — выдохнули остальные с оттенком страха в голосах.

Затянувшуюся паузу прервал Спайк Хиггинс.

— Хватит о Дэне Брейсере! — рявкнул он. — Вывези нас отсюда! О патрульном можешь не беспокоиться. Неужели ты думаешь, что коп доложит начальству об автомобиле и трейлере, взмывших в воздух, как самолет? Никогда в жизни! Он никому не расскажет о том, что видел.

Вероятно, так оно и было, потому что, когда я выехал на шоссе, нас никто не преследовал. Я вновь взял курс на запад. А Хиггинс с дружками удалились в трейлер, чтобы отдохнуть от дневных забот…

Я же гнал машину к побережью Тихого океана, к Монике. Отчаяние душило меня. Мало того, что я уже опаздывал из-за Спайка Хиггинса, настоявшего, чтобы мы сделали крюк и взглянули на Большой каньон, — главная беда заключалась в том, что я понятия не имел, как избавиться от навязчивых привидений. Не мог даже покинуть трейлер. Спайк Хиггинс мне это наглядно доказал. Из двух зол выбирают меньшее. Лучше тащить за собой трейлер с привидениями, чем удирать от этого же трейлера, несущегося как на крыльях. С очевидным не поспоришь.

Но, если я не мог избавиться от них, предстояло распрощаться с Моникой, свадьбой, медовым месяцем. И меня бесило, что какое-то бестелесное существо могло встать между мной и моим счастьем.

Тем временем мы преодолели горы и въехали о Калифорнию. Я уже начал подумывать о самоубийстве. Спайк Хиггинс и его братия, должно быть, чувствовали мое состояние и вели себя как паиньки. Но я все равно не находил способа отделаться от них.

И вот настал миг, когда я, усталый и небритый, въехал в Голливуд, нашел стоянку для трейлеров и поставил машину. С тяжелым сердцем принял душ, помылся, переоделся. Я не знал, что скажу Монике, но, запоздав на несколько дней, не мог не позвонить ей.

Телефон я нашел в каморке дежурного. Отыскал в справочнике телефон Иды Брейсер, так звали тетушку Моники, набрал номер.

Трубку взяла Моника. В голосе ее слышалась тревога.

— О, Мел! — воскликнула она, едва я назвался. — Где ты был? Мы так волнуемся!

— Меня задержали, — с горечью объяснил я. — Призраки. Объясню позднее.

— «Призраки»? — Голос стал ледяным. — Ладно, раз уж ты объявился, я должна немедленно повидаться с тобой. Дядя Дэн умирает.

— Дядя Дэн? — эхом отозвался я.

— Да, брат тетушки Иды. Раньше он жил в Айове, но несколько месяцев назад тяжело заболел и переехал к нам. И теперь он умирает. Доктор говорит, что счет уже идет на часы.

И тут до меня дошло. Я начал смеяться. Предчувствуя, что недалек час, когда праздник придет и на мою улицу.

— Уже еду, — сумел я выдавить из себя и положил трубку.

Все еще посмеиваясь, я отцепил машину от трейлера. Спайк Хиггинс подозрительно глянул на меня.

— Отъеду ненадолго, — пояснил я. — И сразу же вернусь.

— Не задерживайся, — пробурчал призрак. — Мы хотим, чтобы ты повозил нас по округе и показал дома всех этих кинозвезд.

Десять минут спустя Моника, очаровательная Моника, открыла мне дверь дома. В прекрасном расположении духа я обнял ее и поцеловал. Она высвободилась, а затем как-то странно посмотрела на меня.

— Мел, что с тобой произошло?

— Ни-че-го. — Я чуть ли не пел. — Моника, дорогая, я должен поговорить с твоим дядей.

— Но он слишком болен, чтобы кого-то принимать. Он умрет с минуты на минуту.

— Тем более я должен как можно быстрее увидеться с ним. — И я протиснулся мимо нее. — Где он, наверху?

Я взлетел по лестнице. Вошел в комнату больного. Дядя Моники, крупный, когда-то крепкий мужчина с осунувшимся лицом и щетиной на подбородке, лежал на кровати, и дыхание с трудом вырывалось из его груди.

— Мистер Брейсер! — позвал я.

Его глаза чуть приоткрылись.

— Кто ты? — прохрипел он.

— Я собираюсь жениться на Монике, — ответил я. — Мистер Брейсер, вы когда-нибудь слышали о Спайке Хиггинсе? Или Ловкаче Самюэлсе? Или о Бенни-Буйволе, Пите-Южанине, Айке из Толедо?

— Слышал о них? — Глаза больного блеснули. — Ха! Еще как слышал. И не раз ловил их. Но все они уже умерли.

— Я знаю. Но они по-прежнему здесь. Мистер Брейсер, хотели бы вы вновь встретиться с ними?

— С ними? — Руки Дэна Брейсера сжались в кулаки. — Еще бы!

— Тогда, если вы подождете меня на кладбище в первую ночь после того, как… ну, в общем, подождете меня, я сведу вас с ними.

Бывший полицейский кивнул. Плотоядно улыбнулся, как тигр, увидевший добычу. Затем расслабился, закрыл глаза, и вбежавшая Моника тихо ахнула.

— Он умер.

— Ха-ха! — Я хохотнул. — Ха-ха-ха! Кое для кого это будет большой сюрприз.

Похороны состоялись двумя днями позже. За это время с Моникой я виделся редко. Она, разумеется, не особенно горевала, поскольку дядю знала плохо, но на ее долю выпало улаживание различных формальностей. А я ничем не мог ей помочь, потому что Спайк Хиггинс и компания использовали меня на полную катушку. Я возил их по всему Голливуду, от дома одной кинознаменитости к дому другой, и так до бесконечности. Побывали мы и в Малибу-Бич, и в Санта-Монике, и в Лаурел-Каньон. Не оставили без внимания и киностудии.

Моника, кстати, старалась избегать общения со мной, даже если у меня выпадала свободная минута. Но я этого не замечал, радуясь, что скоро сумею избавиться от Хиггинса и его дружков.

Мне удалось ускользнуть со стоянки для трейлеров, чтобы принять участие в похоронах Дэна Брейсера, и улыбка не сходила моего лица, а иногда с губ срывался и смех. Я знал, как обрадуется душа Дэна, добравшись до моих незваных гостей. Моника смотрела на меня как-то странно, но я решил, что потом объясню ей все. Не следовало на похоронах вдаваться в подробности.

После того как гроб с телом Дэна Брейсера опустили в могилу, Моника заявила, что у нее страшно разболелась голова, и заперлась в своей комнате. Я вернулся на стоянку. Хиггинс и его дружки развалились на койках, опять курили мои сигареты. Хиггинс подозрительно оглядел меня.

— Приятель, нам пора трогаться в путь. Надоело сидеть на одном месте. Уезжаем завтра, согласен?

— Сегодня вечером, Спайк, — весело ответствовал я. — Зачем ждать до утра? Сразу после заката и двинем. В далекие края. Тра-ля-ля-ля.

Он нахмурился, но не нашел что возразить. Я с нетерпением ждал заката. И едва стемнело, выкатился со стоянки, держа курс на кладбище, где только что похоронили Дэна Брейсера.

Спайк Хиггинс хмурился всю дорогу, но так и не понял, куда мы едем, пока я не остановил машину у низкой каменной стены, неподалеку от могилы дядюшки Моники. Вот тут, взглянув на темное кладбище, он задергался.

— Слушай, а чего ты вдруг остановился? Поехали дальше.

— Одну минуту, Спайк, — успокоил его я. — Есть у меня небольшое дельце. Я вылез из кабины и подошел к стене.

— Мистер Брейсер! Мистер Брейсер!

Я вслушался в темноту, ожидая ответа, но грохот длинного товарняка заглушил все звуки. Железная дорога проходила совсем рядом. А мгновение спустя средь могильных камней появилась туманная фигура.

— Мистер Брейсер! — позвал я. — Сюда, пожалуйста!

Фигура приблизилась. Сгрудившиеся позади меня Спайк Хиггинс и его дружки с опаской следили за ней. И наконец поняли, кто перед ними.

— Дэн Брейсер! — прохрипел Спайк Хиггинс.

— Это он! — простонал Ловкач Самюэлс.

— Его призрак! — ахнул Пит-Южанин и заголосил!

— О-о-о-о!

Они попятились, а Дэн Брейсер прибавил шагу. Не обращая на меня никакого внимания, он двинулся на пятерку бродяг.

Спайк Хиггинс развернулся и пустился наутек, остальные последовали за ним. Они мчались к железнодорожным путям, по которым еще грохотал товарняк. Дэн Брейсер уже наступал им на пятки. Отталкивая друг друга, Хиггинс, Самюэлс и Бенни-Буйвол забрались в один вагон. Пит-Южанин и Айк из Толедо прыгнули в следующий.

Все они вскарабкались на крышу и оглянулись. Призрак Дэна Брейсера еще оставался на насыпи. Но потом вытянулась гигантская рука, схватилась за стойку, и через секунду Дэн оказался на крыше и бросился к Хиггинсу и его дружкам. Те рванули к паровозу.

Более я их не видел — пять призраков в панике убегали, шестой преследовал их, предвкушая сладостный миг победы. Они исчезли из моей жизни, унеслись в восточном направлении.

К дому тетушки Моники я ехал, посмеиваясь про себя над тем, как мне удалось избавиться от банды привидений. Теперь ничто не могло омрачить нашего с Моникой медового месяца.

— Мелвин! — осадила меня Моника, открыв дверь. — Над чем ты смеешься на этот раз?

— Твой дядя… — Я хохотнул. — Он…

— Мой дядя! — взвизгнула Моника. — Ты… ты мерзавец! Ты смеялся, когда он умирал! Смеялся во время похорон! Теперь ты смеешься, потому что он мертв!

— Нет, Моника, — возразил я. — Позволь мне объяснить. Насчет привидений и того, как я…

Она всхлипнула.

— Ворвался в дом… смеялся над моим бедным дядей Дэном… смеялся на его похоронах…

— Но, Моника! — воскликнул я. — Все совсем не так! Я только что с кладбища и…

— И ты пришел оттуда со ртом до ушей! — воскликнула Моника. — Я не хочу тебя больше видеть! Наша помолвка расторгнута! Да еще ты так жутко смеешься… Словно привидение… От твоего смеха кровь стынет в жилах. Даже если бы ты не натворил ничего другого, я бы никогда не вышла замуж за мужчину с таким смехом. Вот твое кольцо. Прощай!

И, пока я таращился на кольцо в моей ладони, она захлопнула дверь. Таким вот получился итог. Моника — девушка серьезная и уж если что решит, то сделает обязательно. Она даже слушать не стала мои оправдания. Насчет Спайка Хиггинса и прочих призраков. А такому смеху я научился от них подсознательно. Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. И все-таки мне удалось избавиться от этих чудищ. Но Монике я смог бы доказать свою правоту единственным способом — показав ей призрак Спайка Хиггинса.

— Ха!

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

Если кто-то хочет купить практически новый трейлер, по дешевке, пусть связывается со мной.

В августе 1864 года «Спиритический журнал» перепечатал заметку из «Стаффордского дозорного». В ней говорилось о призраке, явившемся мистеру Уильяму Риджвею, известному владельцу гончарных мастерских из Хэнли, что в графстве Стаффордшир. Любопытно, что фабрикант, утаив происшествие от членов своей семьи и друзей, спустя много лет поведал о нем совершенно чужому человеку. При таких обстоятельствах редактор журнала, конечно, не мог найти никаких доказательств, подтверждающих рассказ Риджвея о встрече с призраком его покойной матери. Да он и не ставил себе такой цели. Не сумел он объяснить и причин, по которым история вдруг выпала на свет спустя три месяца после смерти мистера Риджвея. Однако наша задача — изложить содержание заметки, а не подвергать ее критическому разбору.

«Много лет семейство Риджвеев, — пишет наш рассказчик, — занимало высокое положение и пользовалось заметным влиянием в деловом мире. О них шла слава возродителей прекрасного искусства — они производили стаффордскую глиняную утварь, которую благодаря им узнал весь мир. Слава эта передавалась по наследству из поколения в поколение. Уильям работал вместе со своим старшим братом Джоном. Его уважали за мужество, отвагу, неукротимую жажду деятельности и кристальную честность. Никто не мог подвергнуть сомнению слово Уильяма Риджвея. Следовательно, свидетельство такого человека — залог достоверности описываемого случая».

Я с радостью перескажу эту историю в том виде, в каком она появилась на страницах «Стаффордского дозорного», где через три месяца после кончины упомянутого достойного джентльмена были напечатаны его воспоминания. Повествование начинается так:

«Когда мистеру Уильяму исполнился двадцать один год, братья стали равноправными компаньонами своего отца, и их партнерство продолжалось много лет. После смерти отца между сыновьями сразу же возник спор о праве владения поместьем родителей. Джон ссылался на свое старшинство, Уильям — на то, что у него большая семья. Спор уже грозил перейти в ссору, когда однажды вечером, в десять часов, Уильям заметил возле дома призрак своей покойной матери. Привидение, очень похожее на эту женщину при жизни, громко и внятно произнесло: „Уильям, дорогой, уступи дом брату, и Господь вознаградит тебя за это“. Наутро Уильям отказался от поместья в пользу Джона, не объясняя ни жене, ни друзьям, ни самому брату истинных причин своего поступка. Тайна оставалась нераскрытой до июня 1863 года, когда он поведал нам о ней.

Люди суеверные выделят одни обстоятельства этой истории, философы сосредоточат внимание на других ее сторонах, но все как один сойдутся в том, что ее правдивость несомненна. Никто не оспорит слова мистера Риджвея, и немногие поверят, что глаза и уши тогда еще молодого человека могли сыграть с ним злую шутку. К счастью, дружба двух братьев не была омрачена имущественными разногласиями и сохранилась на всю жизнь».

Лорд Дансэни В ТЕМНОЙ КОМНАТЕ

Случилось так, что я вызвал в одном доме немалый переполох, приведя с собой моего приятеля Джоркенса. Правда, себя я виноватым не считаю, да и его, пожалуй, тоже. Так уж получилось, что другой мой знакомый сказал, что его дети любят страшные истории, и я поделился с ними несколькими байками о львах и тиграх, которые их совершенно не испугали. Тут я вспомнил о Джоркенсе, который провел немало времени в джунглях Индии и Африки, охотясь на хищников, и решил, что уж его-то воспоминания произведут должный эффект. Поэтому сказал трем детям моего приятеля, что хорошо знаком со старым охотником, который много чего знает, и спросил хозяина дома, не могу ли я привести его как-нибудь к чаю.

Я и представить себе не мог, что Джоркенс расскажет действительно страшную историю. Не ожидал я и того, что дети, все же не такие маленькие, от десяти до двенадцати лет, так перепугаются. Разрешение привести Джоркенса я получил незамедлительно, дети чуть ли не за первой чашкой чая потребовали, чтобы он рассказал им страшную историю, а Джоркенс не заставил просить себя дважды. Теперь же во всем винят меня. Не могу понять почему. Я лишь выполнял их желание.

Нужно, конечно, иметь в виду, что ранее они никогда не видели Джоркенса и знали его лишь по моему описанию, а дети иногда могут быть очень доверчивыми. А теперь позвольте изложить историю Джоркенса, рассказавшего ее, сидя в удобном кресле, когда дети — два мальчика, десяти и одиннадцати лет, и двенадцатилетняя девочка — стояли перед ним, жадно ловя каждое слово.

Рассказывал он о тигре. Я ожидал услышать примерно то же самое, что он рассказывал взрослым, но Джоркенс значительно изменил сюжет, вероятно с учетом возраста слушателей. И похоже, перегнул палку.

— Тигр заметил меня, — вещал Джоркенс, — и неторопливо двинулся следом, словно не хотел бежать по такой жаре и знал наверняка, что я не побегу тоже. Пусть эта история послужит вам хорошим уроком на будущее: когда вырастете, никогда не приближайтесь к индийским джунглям без оружия, даже если решили немного прогуляться, как сделал я в то злополучное утро. Ибо мне на пути встретился тигр. Он двинулся за мной, я — от него, но тигр шел чуть быстрее меня. Я, конечно, понимал, что за каждые сто ярдов он приближается ко мне на пять-шесть футов, но расстояние между нами неуклонно сокращалось. Я и понимал, что бежать тоже нельзя.

— Почему? — хором спросили дети.

— Потому что тигр подумал бы, что началась новая игра, и принял бы в ней участие. Пока мы шли, на ста ярдах он выигрывал пять-шесть футов; если бы побежали, выиграл бы пятьдесят. И я предпочел идти, хотя понимал, что лишь оттягиваю неизбежное… К сожалению, мы находились не в джунглях, а среди каменистых холмов, где не росли деревья. А от джунглей я отходил все дальше.

— Почему?

— Потому что тигр появился между мной и деревьями. Тигры уходят из джунглей ночью и возвращаются на рассвете, когда только просыпаются и начинают кукарекать петухи. Все это также происходило утром, но солнце поднялось достаточно высоко и я полагал, что все тигры давным-давно в джунглях. Поэтому я вышел на прогулку без оружия, и, как оказалось, напрасно.

— А почему вы пошли гулять? — спросила девочка.

— Никогда не следует спрашивать кого-либо, почему он сделал то или иное, приведшее к беде. Причина всего одна, хотя редко кто в ней признается. И имя ей — глупость.

— А в вашем случае она привела к беде? — полюбопытствовала девочка.

— Вы все услышите, — невозмутимо продолжал Джоркенс. — Как я вам говорил, мы находились на каменистых холмах. Тигр все приближался. И тут я заметил пещеру меж двух скал, чуть ли не у самой вершины маленького холма. Конечно, войти в нее означало отрезать себе путь к отступлению. Но пещера все-таки давала шанс на спасение. Она могла стать уже, и тигр не пролез бы там, где хватало места человеку. Или же стать шире и разветвляться, так что я мог запутать тигра. Надежда всегда умирает последней, поэтому я поднялся на холм и нырнул в пещеру. Тигр последовал за мной.

Я уже преодолел какое-то расстояние, прежде чем свет померк: тигр заполнил собой вход в пещеру. Тоннель действительно сужался, и вскоре я уже полз на четвереньках. А кошка по-прежнему не спешила. Тоннель же становился достаточно широким, так что ей места хватало.

А тут еще мне вспомнилась статейка в газете о скелетах мышки и кота, найденных при реконструкции одного кафедрального собора. Мышка забралась далеко в норку, и кошка уже не могла ее достать. Но последняя так крепко засела в норе, что не смогла вылезти назад. Так они и остались там навсегда. Мне лишь оставалось надеяться, что тигру хватит ума повернуть, когда лаз станет слишком узким. Пока же тигр полз не торопясь вперед. И все более приближался. Я уже чувствовал его запах. И тут страшная мысль пронзила меня: запах-то слишком сильный! Все-таки тигр от меня еще в тридцати ярдах. Неужели я ползу в логовище зверя? Но я отогнал от себя эту мысль, от которой кровь стыла в жилах.

А потом появилась надежда, что этот тоннель прошивает холм насквозь. Но я так и не чувствовал дуновения ветерка, указывающего, что тоннель сквозной, — запах тигра наполнял воздух, и я понял, что солнца мне уже не видать…

Я искоса глянул на детей, чтобы посмотреть, удалось ли Джоркенсу завладеть их вниманием. Они слушали, но, как мне показалось, не выказывали особого интереса. И у меня сложилось впечатление, что девочка симпатизировала тигру. Но я мог и ошибиться. Дело, кстати, происходило осенью, свет не зажигали, и в комнате царил сумрак. Моей вины в том не было: я не подозревал, что последует дальше.

— Тигр подбирался все ближе, — продолжал Джоркенс. — Я отметил для себя, что пол в тоннеле удивительно гладкий, отполированный мягкими лапами крупного хищника. И тут тоннель кончился глухой, так же отполированной стеной. Я повернулся в темноте — и скорее унюхал, чем увидел перед собой тигра.

— И что случилось потом? — спросил один из мальчиков.

— Он меня съел, — ответил Джоркенс. — А с вами говорит привидение.

Вот тут-то и начался переполох в темной комнате, вину за который возложили на меня.

Является у пражской церкви Св. Петра ровно в полночь. Характер: очень назойлив.

Этот бывший сторож церкви Св. Петра при жизни был отчаянным картежником. В XV веке во время Великой чумы людям было не до карт, и бедняга никак не мог найти себе партнеров. Однажды в церковь принесли в гробу одного из его приятелей, с которым они коротали время за картами. Когда колокола пробили начало вечерней мессы, сторож, вынув карты, со вздохом сказал: «Эх, приятель-приятель! Вот бы нам сейчас перекинуться в картишки…»

С последним ударом колокола мертвец вдруг поднялся из гроба и выхватил у сторожа карты. Началась игра, длившаяся до полуночи. И тут, когда колокола пробили полночь, партнер вновь улегся в гроб, а сторожа унесла неведомая сила.

После этого у церкви Св. Петра появилось привидение, как две капли воды похожее на него. Оно бродит по окрестным улицам и предлагает всем встречным сыграть робер-другой. Говорят, что освободить его от заклятия сможет тот, кто выиграет у призрака.

Марк Твен ДИКОВИННЫЙ СОН

Позапрошлой ночью мне привиделся удивительный сон. Снилось, будто я сижу, задумавшись, на ступеньках крыльца в каком-то незнакомом городе. Время позднее — полночь или час ночи. Воздух свеж и напоен ароматами. Не слышно ни человеческого голоса, ни шагов запоздалого прохожего. Ни один звук не нарушает мертвую тишину, разве что глухо пролает собака и эхом ей отзовется другая.

Вдруг с улицы донеслись какие-то резкие, щелкающие звуки; я подумал, что это трещат кастаньеты и сейчас пропоют серенаду. Но через мгновение показался длинный скелет в рваном, заплесневелом саване; лохмотья, едва прикрывавшие грудь, раздувались от ветра. Скелет величаво прошествовал мимо меня и растворился в сером мраке звездной ночи. Он нес на плече гроб, изъеденный червями, и какой-то узелок в руке. Я понял, откуда исходили странные звуки — при ходьбе трещали суставы скелета, костяшки локтей стучали о ребра. Невероятно!

Не успел я собраться с мыслями и логически рассудить, что означает сие предзнаменование, как снова услышал знакомое пощелкивание, — приближался другой скелет. Он нес на плече развалившийся гроб, а доски изголовья и основания — под мышкой.

Мне очень хотелось окликнуть мертвеца, заглянуть под капюшон савана, но вдруг он сам, проходя мимо, повернул ко мне голову с пустыми глазницами и осклабился. Нет, пусть идет своей дорогой, решил я.

Только он скрылся, снова раздался треск и из полумрака возник новый скелет. Он сгибался под тяжестью надгробной плиты и волочил за собой на веревке трухлявый гроб. У крыльца скелет остановился, с минуту таращился на меня, потом попросил:

— Будьте добры, подсобите человеку!

Я помог ему спустить плиту на землю и тем временем прочитал надпись. Звали его Джон Бакстер Компенхерст, скончался он в мае 1839 года. Мертвец устало присел возле меня, провел костлявой рукой по лобной кости. Я рассудил, что делал он это по старой привычке, ибо не видно было, чтоб на черепе у него проступал пот.

— Плохи мои дела, плохи, — сказал он, печально подпершись рукой, кутаясь в остатки савана. Потом закинул левую ногу на колено правой и рассеянно поскреб кость лодыжки ржавым гвоздем, вытащенным из гроба.

— Что плохо, приятель?

— Все из рук вон плохо. Лучше б мне вовсе не помирать.

— Вы меня удивляете. Странно слышать такие слова. Что случилось? В чем дело?

— «В чем дело»! Гляньте-ка на мой саван — одни лохмотья остались! А плита? Вся истерлась. На эту рухлядь — гроб — и смотреть стыдно. Все имущество разрушается прямо на глазах, а вы, черт побери, спрашиваете, в чем дело!

— Успокойтесь, успокойтесь, — сказал я. — Все это, конечно, очень печально, но мне и в голову не приходило, что в вашем положении волнуются из-за таких пустяков.

— Извините, дорогой сэр, меня это волнует. Моя гордость уязвлена, мой покой нарушен, точнее — его больше нет. Если позволите, я внесу ясность в это дело, — молвил бедный скелет.

Он откинул капюшон, будто готовясь к выступлению, и невольно принял важную и бодрую осанку, не соответствующую его нынешнему мрачному положению и уж никак не гармонирующую с его скорбным положением.

— Продолжайте, — сказал я.

— Я обретаюсь на старом кладбище в двух кварталах отсюда, по этой же улице… Ну вот, так я и знал, что этот проклятый хрящ отвалится! Друг мой, привяжите ребро снизу к позвоночнику. Надеюсь, у вас найдется веревочка? Серебряная проволочка, конечно, глядится приятнее и носится дольше, если ее чистишь. Подумать только, прямо на ходу распадаюсь, а все из-за бесчувственных потомков!

Бедный скелет заскрежетал зубами, и меня кинуло в дрожь: отсутствие десен усиливало жуткий эффект.

— Так вот, я уже тридцать лет обретаюсь на этом старом кладбище, и, доложу вам, все изменилось с тех пор, как мое бренное тело впервые обрело покой, с тех пор, как я удобно устроился в гробу, потянулся, готовясь к долгому сну, и с восхитительным чувством умиротворения подумал: с заботами, огорчениями, тревогами и страхами покончено, покончено навсегда; ублаготворенный, я прислушивался к стуку — от первой горстки земли, брошенной на гроб, до легкого похлопывания лопаты могильщика по крыше моего нового дома. Как это было чудесно! О, я от души желал бы вам испытать это чувство сегодня же!

Костлявая рука с треском хлопнула меня по спине, и я моментально очнулся от раздумий.

— Да, сэр, тридцать лет назад я успокоился здесь и был счастлив. Тогда кладбище располагалось за чертой города, в великолепном старом лесу; там росли фиалки, ласковые ветерки перешептывались с листвой деревьев, прыгали веселые белки, ползали ящерицы, а птицы наполняли безмятежный покой музыкой. Ах, это неземное блаженство стоило десятилетий человеческой жизни! Все было волшебно и упоительно. У меня было прекрасное общество. Все мертвецы, поселившиеся по соседству, принадлежали к лучшим семействам города. Потомки были о нас очень высокого мнения. Они поддерживали могилы в безукоризненном состоянии, вовремя чинили кладбищенский забор, следили за тем, чтобы памятники не кренились, очищали от ржавчины ограды, подстригали розы и декоративный кустарник, предохраняли его от вредителей, посыпали гравием дорожки.

Все это в прошлом. Потомки позабыли о нас. Мой внук живет в роскошном доме, построенном на деньги, добытые вот этими мозолистыми руками, а я сплю в заброшенной могиле и паразиты гложут мой саван, да еще устраивают в нем свои гнезда. Я и мои друзья заложили основы процветания этого города, а спесивые потомки бросили нас догнивать на кладбище, которое клянут люди, живущие по соседству, над которым глумятся приезжие. Вот она, разница, между былыми временами и нынешними. Все могилы осели, надгробия сгнили или разрушились, ограды накренились, поломались, отдельные прутья торчат, памятники наклонились, будто от усталости. Порядка и в помине нет — ни роз, ни кустарника, ни посыпанных гравием дорожек. Даже облупившийся старый забор, якобы оберегавший от приблудного скота и равнодушных прохожих, топчущих могилы, совсем покосился и нависает над тротуаром, выставляя напоказ унылый вечный покой. И даже друг лес не может скрыть нашу нищету, потому что город простер зловещую руку и затащил его в свою черту; от прежнего лесного рая осталась лишь кучка жалких деревьев, безмерно утомленных городской жизнью. Они стоят, упершись корнями в наши гробы, вглядываясь в туманную даль, и мечтают туда перебраться.

Теперь вы понимаете, каково нам. В то время, как потомки роскошествуют на наши деньги в городе, окружившем кладбище со всех сторон, мы вынуждены напрягать все силы, чтобы не рассыпаться на части. Господи, да на этом кладбище нет ни одной могилы, которая не протекала бы, — ни одной. Каждую ночь в дождь мы выбираемся наружу и рассаживаемся по деревьям, а порой посреди ночи разбудит ледяная вода, ручейком стекающая по затылку. Тут уж, доложу вам, такое начинается! Вспучиваются старые могилы, валятся памятники, опрометью мчатся к деревьям скелеты. Доведись вам пройти мимо кладбища такой ночкой, вы б увидели пятнадцать скелетов на одном суку; ветер гуляет меж ребер, играет костями, как погремушкой. Сколько раз, просидев на суку три-четыре нескончаемых часа, мы слезали с дерева промокшие, окоченевшие, продрогшие до мозга костей и одалживали друг другу черепа, чтоб вычерпать воду из могилы. Вот я откину голову назад, а вы загляните мне в рот. Видите — череп сверху наполовину заполнен присохшим песком. Порой чувствуешь себя так глупо от ощущения тяжести в голове.

Да, сэр, побывай вы здесь перед рассветом, вы бы застали нас за вычерпыванием воды из могилы и развешиванием саванов на заборе. Как-то под утро у меня стянули мой элегантный саван. Я думаю, это дело рук некоего Смита — плебея из того уголка, где хоронят простонародье. Когда он здесь появился, на нем, кроме ковбойки, ничего не было, а на последнем рауте, состоявшемся на новом кладбище, он был самый нарядный покойник из всей компании. И что примечательно, только он меня заметил, его как ветром сдуло, а одна пожилая дама тут же хватилась, что у нее пропал гроб. Она обычно всюду таскала его за собой: боялась схватить простуду и получить осложнение от холода — спазматический ревматизм, он-то и свел ее в могилу. Я говорю о Хотчкисс, Анне Матильде Хотчкисс, — может, вы ее знаете? Высокая, довольно сутулая дама, в верхней челюсти остались два передних зуба, а нижняя совсем отвалилась, так теперь прикручена проволокой. Над левым ухом — длинная прядь волос цвета ржавчины, а над правым — покороче. Слева не хватает ребра, а в предплечье — одной кости: потеряла в драке. Бывало, ходила развалистой походкой, подбоченясь, задрав нос. Такая была легкая, непринужденная, а теперь вот лежит развалиной, как битая чаша.

— Боже сохрани! — невольно вырвалось у меня.

Вопрос в столь неожиданной форме застиг меня врасплох. Пытаясь загладить свою бестактность, я поспешно произнес:

— У меня и в мыслях не было непочтительно отозваться о вашей подруге, но я не имел чести знать Анну Матильду Хотчкисс. Кстати, вот вы говорите, что вас обокрали. Это, конечно, возмутительно, но если судить по сохранившимся фрагментам вашего наряда, этот саван был дорогой штукой в свое время. Как же…

Жуткий оскал на полуистлевшем черепе с остатками ссохшейся кожи, означавший хитрую, многозначительную улыбку, что красноречивее слов, подсказал: когда Джон Бакстер Компенхерс приобрел свой наряд, покойник с соседнего кладбища его лишился. Это подтверждало мою догадку, но я попросил гостя отныне объясняться только словами, ибо мне трудно что-нибудь понять по выражению его лица, ведь его самой выразительной гримасе — увы! — недостает живого огня. Улыбки же вообще неуместны.

— Так вот, мой друг, — продолжал свой рассказ бедный покойник, — я вам сообщаю только факты. Два самых старых кладбища — мое и то, что подальше, — умышленно заброшены нашими потомками. Они не пригодны для обитания. Мало того, что здесь развиваются костные болезни, а это немаловажный фактор в сырое время года, — здесь пропадает имущество. Мы вынуждены либо покинуть это место, либо лишиться последней собственности. Хотите верьте, хотите нет, ни у одного из моих знакомых не осталось целого гроба, это чистая правда. Я уж не говорю о простонародье, которое тащится сюда в жалких сосновых ящиках на фургонах, — нет, сэр, я говорю о модных гробах с серебряными ручками, плывущих под балдахином на катафалках. Их владельцам отводятся лучшие места на кладбище, — я говорю о таких семействах, как Джарвисы, Бледсосы, Берлингсы. Все они на грани полного разорения. Были когда-то самыми богатыми в нашей общине, а теперь — нищие. Один из Бледсосов променял свой фамильный монумент на кучку свежих стружек под голову. Тут уж и слова бессильны, ибо ничем так не дорожит и не гордится покойник, как своим памятником. Покойники обожают читать надписи на памятниках и эпитафии. Через какое-то время они уже принимают все слова за чистую монету и что ни ночь рассаживаются на оградах, чтоб насладиться лицезрением этих слов. Эпитафия стоит недорого, а сколько удовольствия она доставляет покойнику, особенно если ему, бедняге, не везло в жизни! Эпитафии надо заказывать чаще.

Я не жалуюсь, но, между нами, мои потомки поступили подло: только и удостоили, что этой старой плиты, да и то без единого хвалебного слова. Раньше на ней было высечено: «Удалился на заслуженный покой». Сначала я гордился этой надписью. Потом смотрю, подойдет к могиле какой-нибудь приятель покойник, упрется подбородком в ограду и серьезно читает, что на плите высечено, а как дойдет до этих слов, захихикает и ретируется с довольным видом. Тогда, чтоб избавиться от этих дураков, я взял да и стер надпись.

Как я уже говорил, покойники очень тщеславятся своими памятниками. Вон идут Джарвисы и тащат свой семейный монумент. А Смитерс свой уже уволок — нанял в помощь каких-то призраков. Привет, Хиггинс, прощай, старый друг! Это Мередит Хиггинс, скончался в сорок четвертом, нашего круга покойник, из приличной старой семьи, прабабушка — индианка. Мы с ним вообще-то приятели, но он, видимо, не расслышал моего приветствия, потому и не ответил. Жаль, мне хотелось представить его вам. Уверен, вы бы пришли от него в восторг. Хиггинс — самый старый скелет на всем кладбище, ходячая руина, но сколько в нем веселья! Засмеется — будто камешки друг о дружку трутся, голос скрипучий, резкий, словно ногтем по стеклу провели — умора! Эй, Джонс! Это — Колумб Джонс, его родственники за один саван четыре сотни выложили, а все похороны, включая памятник, обошлись им в две тысячи семьсот долларов. Было это весной двадцать шестого. Немыслимая роскошь по тем временам! Покойники приходили издалека, чтоб взглянуть на такое богатство. Мой сосед все это очень хорошо помнит. А вон там, видите, скелет с изголовьем гроба под мышкой? У него кости на ноге не хватает. Ну, вон тот, что гол как сокол? Это Барстоу Дэлхаузи, он был здесь самый богатый покойник после Колумба Джонса.

Мы все уходим. Такого отношения потомков терпеть нельзя. Открывают новое кладбище, а наше предали полному забвению. Мостят улицы, а до нас им и дела нет. Гляньте на мой гроб. В свое время он мог украсить любую гостиную в городе. Я вам его подарю, если хотите, починка мне не по карману. А вы поставите новые доски в днище, смените одну-две на крышке, прибьете новый ободок слева — и будете жить ничуть не хуже любого другого. И не благодарите, готов отдать, лишь бы вы не подумали, что я не ценю хорошего отношения. А саван? Он по-своему очень мил, и если хотите… Нет? Ну, как знаете, я из добрых побуждений, хотел сделать вам приятное. До свидания, друг, мне пора в путь. Может, он будет долгим, этот путь, не знаю. Одно знаю наверняка: я переселяюсь. Я никогда не обрету покоя на этом старом, заброшенном кладбище. Буду странствовать, пока не подыщу себе приличное жилье, далее если придется топать до самого Нью-Джерси. Мои приятели тоже уходят отсюда. На тайном собрании вчера ночью было решено переселиться, и к восходу солнца тут ни одной косточки не останется.

Может, такие кладбища и устраивают моих ныне здравствующих друзей, но оно не устраивает незабвенных, и я имею честь заявить об этом, выражая общее мнение. А сомневаетесь в правоте моих слов, поглядите, какой разгром учинили покойники перед уходом. Так бурно негодовали, что едва не взбунтовались.

Привет! Это идут Бледсосы. Будьте добры, помогите мне поднять плиту, я, пожалуй, присоединюсь к их компании. Весьма респектабельное старое семейство эти Бледсосы. Сюда прибывали только на катафалках — шестерка лошадей с плюмажами, все по высшему разряду. Это было пятьдесят лет назад, когда я еще ходил по улицам при свете дня. До свидания, друг!

Взвалив на плечо надгробную плиту, мой знакомый примкнул к ужасной процессии и поволок за собой полуразвалившийся гроб, который предлагал мне от всей души и от которого я решительно отказался.

Часа два мимо меня, треща костями, тащились несчастные скелеты со своим похоронным скарбом, и сердце мое разрывалось от жалости. Два молодых, хорошо сохранившихся покойника спрашивали расписание ночных поездов; другим этот способ передвижения был, очевидно, незнаком, и они интересовались, как пройти в тот или иной город. Некоторых городов уже не было — они исчезли с карт и с лица земли лет тридцать тому назад, — иные существовали только на картах — особых, составленных агентствами по продаже земельных участков. Покойники интересовались состоянием кладбищ в других городах, отношением их жителей к памяти усопших.

Вся эта история захватила меня, пробудив горячее сочувствие к бездомным покойникам. Не ведая, что это лишь сон, я поделился с одним из странствующих скелетов идеей описать их необычный и очень печальный исход. Выразил опасение, что мне не удастся воссоздать истинную картину, ведь у людей сложится впечатление, что я легкомысленно подошел к столь серьезной теме и проявил неуважение к памяти мертвых, вызвав шок у их здравствующих друзей. Но вежливый, полный чувства собственного достоинства скелет наклонился ко мне и сказал:

— Пусть это вас не беспокоит. Если общество терпит кладбища вроде тех, что мы покидаем, оно может вытерпеть все, что скажут о забытых покойниках, лежащих там.

Прокричал петух, и таинственная процессия исчезла, не оставив ни лоскутка, ни кости. Я проснулся и обнаружил, что лежу поперек кровати и голова моя сильно свесилась вниз — в таком положении снятся не поэтические сны, а сны с моралью.

Примечание. Читатель, будь уверен: если в твоем городе кладбища поддерживаются в хорошем состоянии, то ядовитые стрелы этого рассказа поразят не твой город, а соседний.

1888 г.

Кое-кто из писателей прошлого поколения, включая Джозефа Гленвилла, пытался рассказать историю майора Сиденхэма и его друга, капитана Уильяма Дайка, но она может представлять интерес и для современных исследователей сверхъестественного.

Вскоре после смерти майора Сиденхэма доктор Томас Дайк был вызван к своему кузену, капитану Уильяму Дайку, в Скилгейт, графство Сомерсетшир, и провел там ночь. По требованию капитана доктор Дайк согласился спать с ним в одной кровати, но, прежде чем удалось заснуть, услышал голос приятеля. Капитан вызвал слугу и попросил принести две самые большие свечи, какие только можно было достать, и зажечь их. Доктор, естественно, поинтересовался, зачем это нужно, на что капитан отвечал: «Вы знаете, кузен, каким сомнениям майор и я подвергали бессмертие души, но не могли с достоверностью разрешить этот вопрос и страстно жаждали узнать ответ на него. Наконец мы условились, что тот из нас, который умрет первым, должен на третью ночь после похорон, с полуночи до часу, явиться в маленькую беседку в здешнем саду и поведать оставшемуся в живых все об этом деле… Сегодня, — добавил капитан, — как раз третья ночь, и я специально приехал сюда, чтобы узнать правду».

Доктор посоветовал ему забыть об этом глупом уговоре, которому не стоило придавать значения. Но капитан ответил, что он дал торжественную клятву и его ничто не остановит. Он добавил, что, если доктору угодно отправиться с ним, он растолкает его. Если же нет, пусть себе спит. Сам же он «решительно намерен бодрствовать, чтобы не пропустить назначенный час».

Капитан поставил возле себя часы и, как только пробило полдвенадцатого, поднялся с постели. Он взял в каждую руку по свече и вышел из дома через заранее открытую заднюю дверь.

Затем он отправился к беседке, где пробыл два с половиной часа. По возвращении капитан заявил, что не видел ничего необычного, но, если бы майор был свободен, он бы наверняка пришел.

Спустя месяца полтора после этого капитан поехал в Итон, чтобы отдать в учение своего сына, и доктор отправился вместе с ним. Они поселились на постоялом дворе Кристофера и провели там две или три ночи, но уже не вместе, а в отдельных комнатах. Утром в день отъезда капитан задержался в спальне дольше обычного и не позвал к себе доктора. В конце концов он сам вошел к кузену, растрепанный и трясущийся. «Что случилось?» — спросил изумленный врач. «Я видел майора», — проговорил капитан. Доктор улыбнулся, и капитан, заметив это, сердито сказал: «Я видел его как живого, уверяю тебя!» Затем он описал доктору, что произошло.

«Сегодня утром, едва рассвело, кто-то подошел к моей кровати и, резко отдернув занавески, позвал меня: „Капитан! Капитан!“ Я ответил: „Что, майор?“ Потом я услышал следующее: „Я не мог прийти в назначенное время, но теперь я пришел, чтобы сказать тебе, что есть Бог, всемогущий и суровый, и если ты не изменишь образ жизни, то вскоре сам в этом убедишься!“ Это выражение доктор запомнил дословно. Затем капитан продолжал: „На столе лежала сабля, которую майор отдал мне перед смертью. Когда призрак дважды прошелся по спальне, он взял саблю и, увидев, что она не очень тщательно вычищена, воскликнул: „Капитан! Капитан! Эта сабля ни разу не была в таком состоянии, когда я владел ею!““ После этого он сразу исчез. Капитан не был до конца убежден в реальности того, что увидел и услышал, но известно, что с тех пор он странно изменился, стал тихим и робким. Те, кто знал о его беседе с призраком, считали, что воспоминание о происшедшем глубоко запало ему в душу. После этого капитан прожил еще два года, и слова покойного друга постоянно звучали у него в ушах».

Марк Твен ИСТОРИЯ С ПРИВИДЕНИЕМ

Я снял квартиру в самом центре Бродвея, в огромном старом доме; его верхние этажи пустовали многие годы до того, как я там поселился. Это было царство пыли и паутины, одиночества и молчания. В первый же вечер, поднимаясь по лестнице, я испытал смущение и робость, будто бродил среди могил и нарушал покой мертвых. Впервые в жизни в душу закрался суеверный страх, и, когда я свернул в темный угол лестницы и невидимая паутина липкой вуалью окутала лицо, я вздрогнул, словно встретился с привидением.

Добравшись до своего жилья, я с облегчением запер дверь на замок и отгородился от могильного мрака. В камине весело пылал огонь, и я всем существом ощущал блаженство и покой. Прошло часа два; я вспоминал былые времена, передо мною вставали картины минувшего, из тумана прошлого проступали полузабытые лица, звучали голоса, давно смолкнувшие, песни, которые теперь никто не поет. Мои грезы становились все туманнее и печальнее, и оттого завывание ветра за окном звучало плачем-причитанием, а дождь, яростно барабанивший по стеклу, теперь, казалось, постукивал вкрадчиво и уныло. Один за другим стихли звуки улицы, где-то вдалеке замерли шаги последнего прохожего. Наступила полная тишина. Ее нарушал лишь стук моего сердца. Вдруг мое одеяло медленно поползло вниз, будто кто-то стягивал его к ногам. Я не мог шевельнуться. Одеяло все ускользало, вот уже обнажилась грудь. Вцепившись в него изо всех сил, я натянул его на голову. И снова ждал, слушал и ждал. Рывок. Несколько секунд, длившихся целую вечность, я лежал, оцепенев от ужаса: одеяло ускользало. Собравшись с силами, я дернул его на себя и удерживал что было мочи. Ощутив легкое потягивание, я до боли стиснул пальцы. Но одеяло тянули все сильнее и я не смог его удержать. В третий раз оно оказалось у ног. Я застонал. Послышался ответный стон. Пот каплями проступил у меня на лбу. Жизнь едва теплилась во мне, и вдруг я услышал тяжелые шаги — не человечью поступь, а как бы топот слона. К моему великому облегчению, шаги удалялись. Кто-то приблизился к двери, вышел, не открывая замка и засова, и побрел мрачными коридорами. Заскрипели полы и балки, потом снова воцарилась тишина.

Когда волнение слегка улеглось, я сказал себе: это кошмар, обыкновенный ночной кошмар. Я размышлял о происшествии, пока не убедил себя, что это и впрямь ночной кошмар. Успокоенный, я рассмеялся и заново ощутил радость жизни. Поднявшись, зажег газовую лампу, убедился, что замки и засовы не тронуты. На душе стало веселей. Я запалил трубку и сел возле камина. Вдруг кровь ударила мне в лицо, дыхание сперло, трубка выпала из похолодевших рук. В золе у камина рядом с отпечатком моей босой ноги появился другой — такой огромный, что мой собственный походил на след ребенка! Значит, кто-то здесь был и слоновый топот мне не померещился.

Я погасил свет и лег в постель, парализованный страхом. Нескончаемо тянулись минуты, я лежал, вслушиваясь в темноту. Раздался скрипучий звук, будто волокли тяжелое тело, потом грохот, будто его швырнули на пол, и стекла в оконных рамах задребезжали. Со всех сторон захлопали двери, послышались осторожные шаги: кто-то бродил по коридорам, вверх и вниз по лестницам, подходил к моей двери и, поколебавшись, удалялся. Временами до меня доносился кандальный звон. Я прислушался: он звучал все явственнее. Кто-то медленно поднимался по лестнице, и звон цепей сопровождал каждое движение, кандалы гремели в такт шагам, Я улавливал приглушенные разговоры, полузадушенные крики, шорох незримых крыл. Мое жилье подверглось нашествию, мое одиночество было нарушено.

Возле кровати слышались вздохи, приглушенный шепот. На потолке прямо у меня над головой заалели три пятна. Какое-то мгновение они излучали мягкий свет, потом капли тепловатой жидкости упали мне на лицо и на подушку. Даже в темноте я догадался, что это — кровь. Передо мной возникли бледные, неясные, как сквозь туман, лица; бескровные руки, воздетые к небу, проплыли в воздухе и тут же исчезли. Внезапно все стихло — и шепот, и голоса, и неясные звуки; наступила гробовая тишина.

Я ждал, весь обратившись в слух. Чувствовал, что умру, если тотчас же не запылает огонь в камине. Скованный страхом, я медленно приподнялся, и чья-то холодная, влажная рука коснулась моего лица. Силы покинули меня, и я упал как подкошенный. Послышалось шуршание одежды, кто-то направился к двери и, открыв ее, вышел наружу. Снова воцарилось безмолвие.

Еле живой, я с трудом сполз с постели, руки у меня тряслись, как у старца, я едва зажег свет. Он принес некоторое облегчение. Сидя у камина, я погрузился в созерцание отпечатка огромной босой ноги. Постепенно ее очертания стали расплываться перед глазами. Газовый свет тускнел. Я снова услышал слоновый топот. Шаги приближались, они звучали все отчетливее и тверже в мрачном коридоре. Свет лампы становился все слабее и слабее. Тяжелые шаги стихли у самой двери. Синеватый, чахоточный огонек замерцал, и вся комната погрузилась в сумеречную полутьму. Дверь была по-прежнему заперта, но вдруг дуновение ветра коснулось моей щеки и я ощутил прямо перед собой что-то огромное, колышущееся и туманное. Я не мог оторвать глаз от живого облака. Излучая бледный свет, оно постепенно приобретало определенные очертания. Появились руки, ноги, тело, и наконец я увидел сквозь дымку огромное печальное лицо. Сбросив туманные покровы, передо мной предстал обнаженный мускулистый красавец — великолепный Кардиффский великан.

Все мои страхи тут же улетучились: даже ребенок знает, что добрые великаны не причиняют зла. Я снова воспрял духом, и в полном согласии с моим настроением засветилась газовая лампа. Ни один изгой не радовался обществу, как я, увидев перед собой добродушного великана.

— Так это ты? — вскричал я. — Знаешь, за последние два часа я чуть не помер со страху. Какая радость, что ты пришел! Постой, не садись!

Я спохватился слишком поздно. Он сел — и тут же оказался на полу. Никогда не видел, чтоб стул в один миг разлетелся вдребезги.

— Погоди, сломаешь…

Опять опоздал! Послышался треск, и еще один стул распался на первоначальные элементы.

— Черт бы тебя побрал! Ты соображаешь, что делаешь? Всю мебель хочешь переломать? Или сюда, дурак окаменелый!

Все напрасно. Не успел я и слова молвить, как великан уселся на кровать и от нее остались жалкие обломки.

— Слушай, как прикажешь это понимать? — возмутился я. — Сначала вламываешься в мою квартиру, тащишь за собой целый полк нечистой силы — бродяг и бездельников, чтоб запугать меня до смерти, потом являешься сам в неприличном виде! В цивилизованном обществе такое дозволяется только в респектабельных театрах, да и то нагишом там разгуливают лица другого пола, а теперь, вместо возмещения морального ущерба, ты ломаешь мебель? Зачем ты это делаешь? Вред не только мне, но и тебе. Гляди — отбил себе крестец, весь пол завален осколками твоего окаменелого зада, будто это не квартира, а мраморная мастерская! Стыдно! Ты не малое дитя, пора соображать, что к чему.

— Ладно, больше не буду. Войди в мое положение — я не сидел больше столетия, — пробурчал великан виновато.

— Бедняга, — смягчился я, — пожалуй, я обошелся с тобой слишком сурово. Ведь ты, наверное, сирота? Садись на пол. С твоим весом только на полу и сидеть. Ведь если ты все время нависаешь надо мной, какая тут беседа? Садись на пол, а я залезу на высокий конторский стул — вот мы и поболтаем.

Великан накинул на плечи красное одеяло, надвинул на голову, словно каску, перевернутый таз и, закурив мою трубку, расположился на полу в непринужденной живописной позе. Я развел огонь в камине, и он придвинул к живительному теплу пористые ступни огромных ног.

— Что у тебя с ногами? Отчего они потрескались? — спросил я.

— Да это проклятые ознобыши, — отвечал великан. — Когда я, окаменев, лежал под фермой Ньюэлла, ознобыши пошли по всему телу — от пяток до затылка. Но я все равно люблю эту ферму, она для меня словно отчий дом. Нигде не чувствую такого покоя, как там.

Мы поболтали еще с полчаса, я заметил, что у моего гостя усталый вид, и сказал ему об этом.

— Усталый? — переспросил он. — Да, пожалуй. Ты был добр ко мне, и я расскажу тебе все без утайки. Я — дух Окаменелого человека, что лежит в музее напротив твоего дома. Я — привидение Кардиффского великана. Мне не будет мира и покоя до тех пор, пока мое бедное тело не предадут земле. А как проще всего заставить людей выполнить мою волю? Я решил: застращаю их привидением, появляющимся возле тела. И вот ночь за ночью я брожу по музею. Призвал на помощь других призраков. Только старался я понапрасну: кто же посещает музеи ночью? Тогда мне пришла в голову другая мысль — запугать людей в доме напротив музея. Думал, из этой затеи выйдет толк, если меня выслушают со вниманием. К тому же со мной были самые страшные призраки из осужденных на вечное проклятие. Ночи напролет мы дрогли в этих затхлых коридорах, волочили за собой цепи, стонали, зловеще перешептывались, топали вверх и вниз по лестнице, и, сказать по правде, я выбился из сил. Но сегодня я увидел огонек в твоем окне, и обрадовался, и взялся за дело с жаром, как в былые времена. Дошел до полного изнеможения. Умоляю, подари мне хоть призрачную надежду!

Я сорвался с места как ошпаренный и закричал:

— Ну и дал ты маху! Бедный окаменелый чудак, все твои труды пропали даром! Ты слонялся возле гипсовой копии. Подлинный Кардиффский великан — в Олбани![11] Что же ты, сто чертей и одна ведьма, собственные останки от подделки отличить не можешь?

Я никогда не читал на чьем-либо лице такого откровенного желания провалиться сквозь землю от стыда и унижения. Окаменелый человек медленно поднялся с пола и спросил:

— Скажи честно, это правда?

— Как то, что я стою перед тобой.

Великан вынул трубку изо рта и положил ее на каминную доску. С минуту постоял в нерешительности, задумчиво склонив голову на грудь, бессознательно, по старой привычке, заложив руки в карманы несуществующих брюк и наконец произнес:

— Да, никогда раньше я не попадал в такое дурацкое положение. Окаменелый человек сам надувал кого угодно, а теперь он, подлый мошенник, предал свой собственный призрак. Сын мой, если в твоем сердце осталась хоть капля жалости к бедному, одинокому привидению, никому не рассказывай об этом случае. Подумай, каково мне чувствовать себя ослом?

Я слышал его величавую поступь — шаг за шагом, — пока он не спустился по лестнице и не вышел на пустынную улицу. Я жалел, что он ушел, бедняга, но еще больше — что он унес мое красное одеяло и таз для умывания.

1870 г.

История Холланд-хауса, написанная принцессой Марией Лихтенштейн, приемной дочерью теперешней леди Холланд, — это широко известное описание одной из самых занятных городских дворянских резиденций.

Множество высокоодаренных мужчин и прекрасных женщин, посещавших Холланд-хаус за последние столетия, оставили наилучшие отзывы об этом доме. Но труд принцессы Марии посвящен куда менее приятным воспоминаниям, связанным с этим древним особняком. Действительно, подобно большинству старых построек, Холланд-хаус заколдован. По утверждению беспристрастной писательницы, с этим домом связаны по меньшей мере две истории о привидениях.

Известно, что древний помещичий дом, принадлежавший сэру Уильяму Копу, стоял на том месте, где ныне находится Холланд-хаус, и таким образом попал на территорию усадьбы. Дочь и наследница сэра Уильяма Копа, Изабелла, была замужем за сэром Генри Ричем, ставшим бароном Кенсингтоном в 1622 году и отправленным королем Яковом I в Испанию для ведения переговоров о свадьбе принца Чарлза и инфанты. В 1624 году ему был пожалован титул графа Холланда, Как пишет принцесса, этот дворянин «…пристроил к зданию два крыла и аркады, а также пригласил лучших художников для оформления интерьера».

Кларендон описывает графа как «симпатичного человека со светскими манерами». Он пользовался заметным влиянием во время царствования Карла I в самом начале его борьбы с парламентом. Будучи приближенным королевы Генриетты, он попал под подозрение в предательстве, поскольку предоставил Холланд-хаус в распоряжение Фэйрфакса для встреч с недовольными парламентариями. Через год, когда граф отдалился от роялистов, его взяли под стражу и держали сперва в Сент-Несте, а потом — в замке Уорвик. Позднее его осудили на смерть и обезглавили в Пэлс-Ярде 9 марта 1648 года. В комментариях к «Истории» Кларендона Уорбертон пишет: «Он жил как негодяй, а умер — как глупец. Он взошел на эшафот в белом сатиновом жилете и белой сатиновой шляпе с серебряным галуном. После причащения и нежного прощания с друзьями он повернулся к палачу и произнес:

— Любезный, оставь в покое мою одежду и мое тело. Вот тебе десять фунтов — я уверен, что они устроят тебя больше, чем мой жилет. И когда будешь поднимать мою голову, не срывай с нее шляпу.

Вопреки мнению Уорбертона он шел на смерть совершенно невозмутимо, и голова его была отсечена одним ударом. Говорили, что этот лорд Холланд — первый в роду и первый же строитель Холланд-хауса — успел наполнить чарами одну из комнат прекрасного особняка, „Заколдованную комнату“ посещает призрак первого лорда, по традиции входя туда в полночь через потайную дверь и разгуливая по ней с собственной головой в руках. Тайна становится еще более жгучей, если вспомнить легенду о трех каплях крови в нише, из которой появляется призрак. Трех каплях, которые никак не удается стереть».

Возле Холланд-хауса есть Зеленая тропинка, прежде носившая имя Соловьиной, так как вдоль нее любили селиться соловьи. «Это, — пишет принцесса, — длинная аллея, похожая на огромную галерею со сводами из сросшихся крон деревьев и покрытая травяным ковром. Тусклый свет пробивается сквозь кроны в призрачную синеву аллеи, и трудно поверить, что находишься в доброй старой Англии». Именно в этой аллее произошло событие, описанное впоследствии Обри. Вот что он рассказывает в своих «Заметках»:

«Прекрасная Диана Рич, дочь графа Холланда, отправилась в сад на послеобеденную прогулку. Часов около одиннадцати она вдруг встретила свой собственный дух, похожий на девушку и ликом, и одеждой как зеркальное отражение. Примерно месяц спустя она умерла от оспы. Люди, которым можно доверять, говорили мне, что и ее сестра, леди Изабелла Финни, тоже видела перед смертью своего двойника. Третья сестра, Мэри, была замужем за герцогом Бредолбэйном, и нам известно, что перед свадьбой она тоже получила потустороннее предостережение сходного свойства. Итак, древние сверхъестественные проявления продолжают жить, и никто не может быть уверенным, что они когда-либо прекратятся. Мы должны относиться к ним с уважением, как к части нашего прошлого. Но независимо от того, как мы к ним относимся, всякая хозяйка Холланд-хауса умирает вскоре после того, как встречается со своей точной копией».

Мэрион Кроффорд ВЕРХНЯЯ ПОЛКА

Кто-то попросил сигары. Разговор затянулся и протекал уже довольно вяло. Табачный дым въелся в тяжелые портьеры. Все понимали: либо кто-нибудь поднимет унылое настроение гостей, либо наша встреча придет к естественному концу и мы поспешно разойдемся по домам спать. Никто не рассказал чего-нибудь заслуживающего внимания, — вероятно, нечего было рассказать. Джонс описал последнее охотничье приключение в Йоркшире. Мистер Томпсон из Бостона долго и обстоятельно объяснял принципы работы железнодорожного транспорта; именно тщательное соблюдение их и позволило железнодорожной компании Атчистона, Топека и Санта-Фе не только увеличить протяженность путей, но и долгие годы поддерживать у пассажиров иллюзию, что корпорация и впрямь способна перевозить людей не подвергая их жизнь опасности.

В общем, не стоит вдаваться в подробности, пересказывая, кто что сказал. Время шло, а мы — час за часом — сидели за столом, уставшие и поскучневшие от этой тягомотины, но никто не двигался с места.

Кто-то попросил сигары, и все невольно глянули в его сторону. Брисбейну было лет тридцать пять, и он был наделен от природы качествами, обычно привлекающими внимание людей. Он отличался силой. На первый взгляд Брисбейн был обычного телосложения, выше среднего роста — чуть больше шести футов, — довольно широк в плечах, не худой и не толстый. Небольшая голова на крепкой, мускулистой шее, крупные, сильные руки, которыми, кажется, можно было без щипцов колоть орехи, сильные предплечья и мощная грудь. Обычно говорят: наружность обманчива, так вот если Брисбейн производил впечатление сильного человека, на самом деле он был значительно сильнее. Лицо у него было непримечательное: маленькая голова, жидкие волосы, голубые глаза, крупный нос, небольшие усики и тяжелый подбородок. Брисбейна знали все, и, когда он попросил сигары, все обернулись к нему.

— Странная это штука, — сказал Брисбейн.

Разговор прекратился. Голос у Брисбейна был негромкий, но он умел, вступив в общий разговор, оборвать его, будто ножом. Все приготовились слушать. А Брисбейн, добившись общего внимания, неторопливо раскуривал сигару.

— Странная штука, — повторил он, — эти рассказы о привидениях. Люди все время интересуются, видел ли их кто-нибудь; так вот я видел.

— Чушь! Привидения? Да вы шутите, Брисбейн! С вашим-то интеллектом! — такими восклицаниями встретили заявление Брисбейна.

Теперь уже все попросили сигары, и Стабс, дворецкий, вдруг будто из-под земли вырос с новой бутылкой сухого шампанского. Итак, вечер был спасен: Брисбейн решил рассказать историю.

— Я бывалый мореплаватель, — начал он, — и, поскольку мне довольно часто приходилось плыть через Атлантику, у меня есть свои любимые пароходы. Когда надо пересечь этот утиный пруд, я по обыкновению дожидаюсь их. Может быть, это и предрассудок, но зато я всегда получал удовольствие от плавания, за одним-единственным исключением. Я очень хорошо помню этот случай. Дело было в июне, «Камчатка» была одним из моих любимых кораблей. Я говорю «была», потому что теперь она никоим образом не принадлежит к числу моих любимцев. Просто не представлю, что побудило бы меня снова отправиться в плавание на «Камчатке». Да, я заранее предвижу ваши возражения. Там необычайно чисто на корме, в каютах сухо и нижняя полка, как правило, двойная. У «Камчатки» масса преимуществ, но я никогда больше не поплыву на ней через Атлантику. Извините, что я отклонился от темы. Так вот, я поднялся на борт и окликнул стюарда, чей красный нос и рыжие усы были мне одинаково хорошо знакомы.

— Сто пятая, нижнее место, — деловито сказал я.

Стюард принял у меня чемодан, пальто и плед. Я никогда не забуду выражения его лица. Он побледнел и, казалось, должен был вот-вот заплакать, либо чихнуть, либо уронить мой чемодан. И поскольку в последнем лежали две бутылки превосходного старого шерри, которые дал в мне в дорогу мой давнишний друг Снштинсон ван Пикинс, я заволновался. Но ничего подобного не произошло.

— Ну и ну, разрази меня гром! — пробормотал он и повел меня в каюту.

Когда мы спускались, я подумал, что стюард уже принял грогу, но ничего не сказал. Сто пятая каюта была по левому борту, далеко от кормы. Она ничем не отличалась от остальных. Нижняя полка, как в большинстве кают на «Камчатке», двойная. Здесь было довольно просторно, стоял обычный умывальник с обычными ненужными деревянными подставками, на которых удобнее разместить большой зонт, чем зубную щетку. На неприглядного вида матрацах лежали аккуратно сложенные одеяла, которые великий юморист современности сравнил с холодными гречишными оладьями. Можете себе представить и полотенца. Стеклянные графины были наполнены прозрачной жидкостью слегка коричневатого цвета, от которой исходил слабый, но оттого не менее тошнотворный запах, отдаленно напоминающий запах машинного масла. Шторки унылого цвета наполовину закрывали верхнюю полку. Свет знойного июньского полдня едва проникал в каюту. О, как она мне ненавистна!

Стюард разместил в каюте мои вещи и посмотрел на меня с таким видом, словно ему не терпелось поскорее уйти, — возможно, чтобы получить чаевые и с других пассажиров. Всегда нелишне заручиться благосклонностью служащих, и я тут же дал ему несколько монет.

— Постараюсь все сделать для вашего удобства, — сказал он, опуская монеты в карман. Тем не менее в его голосе прозвучала удивившая меня неуверенность. Может быть, теперь принято давать больше чаевых и он остался недоволен? Но я склонялся отнести странности в его поведении за счет того, что он был под мухой. Однако я ошибся и проявил несправедливость к человеку.

В тот день ничего примечательного не произошло. Мы покинули пристань точно по расписанию, и выход в море был очень приятен, потому что день был жаркий и душный, а на палубе дул свежий ветерок.

Вы, конечно, представляете первый день на пароходе. Люди ходят взад и вперед по палубам, глазеют друг на друга, порой совершенно неожиданно для себя встречают знакомых. Никто не знает, как будут кормить — хорошо, плохо или посредственно, — пока две первые трапезы не положат конец сомнениям. До самого острова Файр ничего определенного нельзя сказать и о погоде. За столами сначала тесно, а потом все просторнее и просторнее. Бледные пассажиры вдруг вскакивают со своих мест и опрометью несутся к двери, а бывалые мореплаватели только вздыхают с облегчением, когда убегает страдающий морской болезнью сосед — и простор, и горчица целиком в твоем распоряжении.

Все переходы через Атлантику похожи как две капли воды, и те, кому это приходится делать часто, не гонятся за новизной. Разумеется, всегда любопытно посмотреть на китов и айсберги, но, в конце концов, один кит — почти двойник другого, а айсберги редко видишь с близкого расстояния. Для большинства пассажиров самые приятные минуты на борту океанского парохода — когда после последней прогулки по палубе, после последней сигары они, изрядно утомившись, со спокойной совестью расходятся по каютам. В тот первый вечер я что-то разленился и направился в свою сто пятую раньше, чем бывало. Открыв дверь, я с удивлением обнаружил, что у меня появился попутчик. Чемодан, почти такой же, как у меня, лежал в противоположном углу каюты, и на верхней полке — аккуратно сложенный плед, зонтик и трость. Я-то полагал, что буду один, и почувствовал разочарование; в то же время мне было любопытно, кто мой попутчик, хотелось взглянуть на него.

Вскоре после того, как я лег, явился и он. Мой попутчик был очень высок, худ и бледен, с рыжеватыми волосами и усами и водянисто-серыми бесцветными глазами. На мой взгляд, было в его облике что-то подозрительное: встретишь такого на Уолл-стрит и ни за что не догадаешься, что он там делает. Слишком тщательно одет, слишком странный. На каждом океанском пароходе попадаются три-четыре подобных типа. Мне вовсе не хотелось заводить с ним знакомство, и, засыпая, я решил про себя, что изучу его привычки, чтобы всячески избегать встреч с ним. Если он встает рано, я буду вставать поздно; если поздно ложится, я буду ложиться рано. У меня не было никакого желания узнать его поближе. Единожды повстречав людей такого рода, потом, как назло, встречаешь их повсюду. Бедняга! Напрасно я принимал все эти решения: с той ночи я больше его не видел в сто пятой каюте.

Я уже крепко спал, когда внезапно проснулся от сильного шума. Судя по всему, мой попутчик спрыгнул с верхней полки на пол. Я слышал, как звякнула щеколда, он почти тотчас же отворил дверь и побежал по коридору, оставив дверь открытой. Была небольшая качка, я думал, что он споткнется и упадет, но мой сосед бежал, будто за ним кто-то гнался. Дверь раскачивалась на петлях в такт движению судна, и этот звук действовал мне на нервы. Я поднялся, затворил дверь и в темноте пробрался на свою полку. Я снова заснул, но сколько я проспал, не представляю.

Когда я снова проснулся, было еще темно, у меня было неприятное ощущение холода и, как мне показалось, сырости. Вам, вероятно, знаком характерный запах каюты, куда просочилась морская вода. Я укутался поплотнее и задремал, прикинув в уме жалобы, которые выскажу наутро. Я слышал, как мой сосед ворочался на верхней полке. Он, наверное, вернулся, пока я спал. Один раз, как мне показалось, он застонал, и я решил, что у него морская болезнь. Такое соседство особенно неприятно, когда ты внизу. Тем не менее я погрузился в сон и проспал до рассвета.

Корабль сильно качало, куда сильнее, чем накануне вечером, и тусклый свет, брезживший сквозь окошко иллюминатора, что ни миг менял оттенок: стекло иллюминатора отражало то море, то небо. Было очень холодно — непривычно для меня. Я повернул голову, взглянул на иллюминатор и обнаружил, к своему удивлению, что он открыт настежь и закреплен изнутри. Я встал и закрыл его. Потом посмотрел на верхнюю полку. Шторки были плотно сдвинуты, — видно, мой сосед тоже замерз. Мне пришло в голову, что я уже выспался. В каюте было неуютно, хоть, как это ни странно, я больше не ощущал сырости, что так раздражала меня ночью. Мой попутчик еще спал — прекрасная возможность избежать встречи с ним. Я тотчас оделся и вышел на палубу. Утро было теплое и туманное, от воды исходил маслянистый запах. Было уже семь часов, а мне казалось, что еще очень рано. Я наткнулся на доктора, вышедшего подышать свежим воздухом. Доктор был молодой человек из Западной Ирландии, высоченный, черноволосый и голубоглазый, склонный к полноте. Беспечный, жизнерадостный вид придавал ему особое обаяние.

— Чудесное утро, — заметил я для начала.

— Как сказать, — отозвался он, с интересом разглядывая меня, — чудесное и в то же время вовсе не чудесное. Лично я от него не в восторге.

— Да, пожалуй, особенно восхищаться нечем, — согласился я.

— Погода, я бы сказал, хлипкая, — добавил доктор.

— По-моему, ночью было очень холодно, — пожаловался я. — Правда, оглядевшись, я заметил, что окошко иллюминатора было открыто настежь. И в каюте было сыро.

— Сыро? — удивился он. — А где вы расположились?

— В сто пятой каюте.

К моему изумлению, доктор вздрогнул и пристально посмотрел на меня.

— А что? — поинтересовался я.

— О, ничего, — спохватился он. — Просто за последние три рейса все жаловались на эту каюту.

— Я тоже ею недоволен и буду жаловаться, — заявил я. — Видимо, ее не проветрили как следует. Позор!

— Не думаю, чтобы это помогло, — сказал доктор. — Тут что-то другое. Впрочем, не мое дело запугивать пассажиров.

— Не бойтесь запугать меня, — ответил я. — Я любую сырость вынесу, а уж если сильно простужусь — сразу к вам.

Я предложил доктору сигару, он взял и очень внимательно осмотрел ее.

— Дело не в сырости, — заметил он. — Думаю, все будет хорошо. У вас есть попутчик?

— Да, черт его знает что за парень — выбегает посреди ночи, оставляет дверь открытой.

Доктор снова взглянул на меня с любопытством, потом зажег сигару и, сразу посерьезнев, спросил:

— А он вернулся?

— Да, я уже спал, но проснулся и слышал, как он ворочается. Потом я замерз и уснул. А наутро иллюминатор был снова открыт.

— Послушайте, — тихо сказал доктор. — Мне наплевать на этот корабль, мне наплевать на его репутацию. Вот что я вам предлагаю. У меня большая каюта. Перебирайтесь ко мне, неважно, что мы почти незнакомы.

Меня очень удивило его предложение. Я не понимал, с чего вдруг он принял во мне такое горячее участие. Насторожило меня и то, как он говорил о корабле.

— Вы очень добры, доктор, — ответил я. — Но, позвольте, ведь и сейчас каюту можно проветрить, хорошенько убрать. А чем вам не нравится «Камчатка»?

— В силу своей профессии я человек несуеверный, — сказал он. — Но море внушает людям суеверие. Не хочу вызывать у вас предубеждение, не хочу вас запугивать, но послушайтесь моего совета и перебирайтесь ко мне. Стоит мне узнать, что вы или кто-то другой спит в сто пятой каюте, я уж готов к тому, что этот человек окажется за бортом.

— Боже правый! А в чем дело?

— За последние три рейса все те, кто спал в сто пятой, оказывались за бортом, — мрачно ответил он.

Признаюсь, эта новость неприятно поразила меня. Я посмотрел доктору в глаза — удостовериться, что он меня не разыгрывает, но он был абсолютно серьезен. Я горячо поблагодарил его за предложение, но выразил уверенность, что буду исключением из правила, по которому все обитатели этой странной каюты оказывались за бортом. Он не стал меня уговаривать, но еще больше помрачнел и намекнул, что, пока суть да дело, мне стоило бы еще раз подумать над его предложением. Потом я отправился завтракать. К столу явилось совсем мало пассажиров. Я отметил, что офицеры команды, завтракавшие с нами, были невеселы. После завтрака я отправился в каюту за книгой. Шторки верхней полки были все еще сдвинуты. Оттуда не доносилось ни. звука. Похоже, мой сосед еще спал.

На обратном пути я повстречал стюарда, обслуживавшего пассажиров нашего отсека. Он прошептал, что капитан просил меня зайти к нему, и тут же торопливо удалился, будто опасаясь вопросов. Я направился в каюту капитана, он ждал меня.

— Сэр, — начал он, — я хочу попросить вас об одном одолжении.

Я отвечал, что рад быть ему полезным.

— Ваш сосед исчез, — сказал капитан. — Известно, что вчера вечером он ушел в каюту довольно рано. Вы отметили какие-нибудь странности в его поведении?

Его вопрос, подтвердивший опасения доктора, высказанные получасом ранее, ошеломил меня.

— Уж не хотите ли вы сказать, что он оказался за бортом? — спросил я.

— Этого-то я и опасаюсь, — ответил капитан.

— Потрясающе… — начал я.

— Почему? — перебил он меня вопросом.

— Но ведь он уже четвертый! — воскликнул я.

В ответ на недоуменный вопрос капитана я сказал, не упоминая доктора, что слышал историю сто пятой каюты. Это его, казалось, сильно раздосадовало. Потом я поведал ему, что произошло прошлой ночью.

— То, что вы рассказали, — заметил он, — почти полностью совпадает с рассказами соседей по каюте двух первых пассажиров, оказавшихся за бортом. Они тоже выскакивали из постели и мчались сломя голову по коридору. И того и другого заметил вахтенный матрос. Мы спустили на воду шлюпки, но их так и не нашли. Однако вашего соседа никто не видел и не слышал, если он и впрямь пропал. Стюард, суеверный парень, возможно, заподозрил что-то неладное. Он отправился проведать вашего соседа утром и обнаружил, что полка пуста, осталась лишь одежда. Стюард единственный на корабле знал пассажира в лицо и искал его повсюду. Он исчез! Так вот, сэр, я умоляю вас не сообщать это обстоятельство никому из попутчиков; мне не хочется, чтобы о «Камчатке» ходила дурная слава. Ничто так не порочит доброе имя океанского парохода, как истории о самоубийствах. Вы вправе выбрать каюту любого из членов команды, включая мою собственную, до конца рейса. Как по-вашему, это хорошее предложение?

— Очень, — ответил я. — И я вам весьма признателен. Но поскольку теперь я в каюте один, я бы предпочел никуда не перебираться. Если стюард уберет вещи этого невезучего человека, я охотно останусь в сто пятой. Я и словом не обмолвлюсь об этом происшествии и, смею вас заверить, не последую за своим соседом.

Капитан сделал попытку отговорить меня от такого решения, но я предпочел иметь отдельную каюту, нежели составить компанию кому-либо из команды. Может быть, я и сплоховал, но, последуй я его совету, мне бы не о чем было рассказывать. Осталось бы в памяти, что по неприятному совпадению обстоятельств несколько бывших пассажиров той же каюты покончили жизнь самоубийством, вот и все.

Этим дело не кончилось. Я упрямо решил не придавать значения подобным историям и зашел в своем упрямстве так далеко, что принялся спорить с капитаном. Дело в самой каюте, заверял я его, что-то в ней неладно. Она довольно сырая. Прошлой ночью вдруг открылся иллюминатор. Возможно, мой сосед, отправившись в плавание, был уже болен, а когда лег, у него начался бред. Может быть, он и сейчас где-то прячется и его еще найдут. Нужно хорошенько проветрить каюту и починить запор иллюминатора. Если мне можно откланяться, я сам позабочусь, чтобы все необходимое было сделано незамедлительно.

— Разумеется, вы можете остаться, если вам угодно, — раздраженно ответил капитан, — но будь моя воля, я бы вас переселил, запер сто пятую, и дело с концом.

Я остался при своем мнении и ушел от капитана, пообещав ему не говорить никому об исчезновении моего соседа. Знакомых среди пассажиров у него не было, и за целый день его никто не хватился. К вечеру я снова повстречал доктора, и он справился, не передумал ли я, на что я ответил отрицательно.

— Скоро передумаете, — бросил он без тени улыбки. Вечером мы играли в вист, и я пришел довольно поздно. В каюте я испытал неприятное чувство. Мне невольно вспомнился высокий человек, которого я видел прошлой ночью. Теперь его, утопленника, носит по волнам в двухстах-трехстах милях отсюда. Раздеваясь, я очень отчетливо припомнил его лицо и тут же задернул шторки верхней полки, будто хотел убедиться, что его там нет. Потом я запер на засов дверь каюты. Вдруг мне бросилось в глаза, что иллюминатор снова открыт и закреплен изнутри. Тут уж я не стерпел: торопливо набросив на плечи халат, я отправился на поиски Роберта, стюарда нашего отсека. Помнится, я был очень зол и, отыскав его, потащил за собой в каюту и подтолкнул к иллюминатору.

— Какого черта ты, негодяй, не задраиваешь на ночь иллюминатор? Не соображаешь: если корабль накренится и хлынет вода, десять человек ею не закроют! Подлец! Я скажу капитану, что ты подвергаешь корабль опасности.

Я кипел от негодования. Стюард, дрожащий и бледный, задраивал иллюминатор.

— Ты почему не отвечаешь? — грубо допытывался я.

— Если вам угодно, сэр, — невнятно пробормотал Роберт, — никто не может удержать его ночью закрытым. Сами попробуйте, сэр. Нет, сэр, меня на этой посудине больше не увидите, хватит с меня. А на вашем месте, сэр, я бы перебрался отсюда к доктору или кому-нибудь еще. Гляньте, сэр, как по-вашему надежно я его задраил или нет? Сами проверьте, сэр, попробуйте хоть чуточку приоткрыть его.

Я попробовал и убедился, что иллюминатор задраен прочно.

— Послушайте, сэр, — продолжал Роберт, — клянусь своим добрым именем, через полчаса он снова откроется и будет закреплен изнутри. Вот в чем ужас — изнутри!

Я осмотрел большой винт и петлю, куда он входит.

— Если иллюминатор откроется ночью, Роберт, я дам тебе соверен. Это невозможно! Можешь идти.

— Соверен, говорите, сэр? Очень хорошо, сэр, благодарю вас, сэр. Доброй ночи, сэр, приятного отдыха и сновидений, сэр.

Роберт ретировался, очень довольный, что его наконец отпустили. Я решил, что он сочинил эту глупую историю, чтобы оправдать свою небрежность и запугать меня, и не поверил стюарду.

Я лег, закутался в одеяла, и через пять минут Роберт выключил свет, постоянно горевший за панелью из матового стекла возле двери. Лежа неподвижно в темноте, я пытался уснуть, но вскоре убедился, что это невозможно. Я с удовольствием сорвал злость на стюарде и, отыгравшись на нем, позабыл про неприятное чувство, которое овладело мной при мысли об утопленнике, моем бывшем соседе. Сон как рукой сняло, и некоторое время я лежал с открытыми глазами, глядя на иллюминатор; он казался мне светящейся тарелкой, подвешенной в темноте. Вероятно, я пролежал без сна час и, помнится, уже задремал было, но тут же очнулся от струи холодного воздуха и брызг морской воды на лице. Я вскочил в темноте, и качкой меня тут же отбросило на кушетку, стоявшую под иллюминатором. Я, правда, тут же пришел в себя и встал на колени. Иллюминатор был снова распахнут и закреплен изнутри!

Все это — только факты. Я вскочил, сна — ни в одном глазу, да если б я и был осоловелый, падение меня бы тут же пробудило. Более того, я сильно разбил локти и колени, и наутро ссадины и кровоподтеки могли рассеять всякие сомнения в реальности происшедшего. Итак, иллюминатор был открыт настежь и закреплен изнутри. Это было непостижимо, и я скорей удивился, чем испугался. Потом закрыл его и закрутил винт изо всех сил. В каюте было темно. Я прикинул, что иллюминатор открылся примерно через час после того, как Роберт задраил его в моем присутствии, и решил понаблюдать, не откроется ли он снова. Медная оправа иллюминатора очень тяжелая, он открывается с трудом, и я не думаю, что винт повернулся от тряски. Сквозь толстое стекло иллюминатора я видел серые вспененные волны, бьющие о борт корабля. Я простоял так с четверть часа.

Вдруг я отчетливо услышал позади себя какой-то шорох и невольно обернулся, хоть ничего не мог разглядеть в темноте, и потом — очень тихий стон. Я рванулся к полкам, рывком раздвинул шторки над верхней и просунул туда руки. Там кто-то лежал.

Я помню свое ощущение: мне показалось, что я сунул руки в сырой погреб, из-за шторки на меня поплыл смрадный запах застоявшейся морской воды. Я нащупал что-то вроде человеческой руки, она была гладкая, мокрая, ледяная. И когда я отдернул свою руку, кто-то прыгнул на меня сверху — тяжелый, мокрый, пахнущий тиной. Он, казалось, был наделен сверхъестественной силой. Я отшатнулся, и в то же мгновение дверь распахнулась и он выбежал из каюты.

Я не успел испугаться и, выскочив вслед за ним, кинулся в погоню. Но было поздно. В десяти ярдах перед собой я видел — и абсолютно в этом уверен — тень, мелькавшую в слабо освещенном коридоре. Так ночью в тусклом свете фонаря мелькает тень лошади, несущейся впереди легкого экипажа. Мгновение — и она исчезла. Я стоял, вцепившись в полированные перила в конце коридора, где он сворачивал в другой отсек. По спине у меня бегали мурашки, и холодный пот струился по лицу. Я этого нисколько не стыжусь: страх сковал меня.

Все же я совладал с собой и усомнился в увиденном. Какой-то абсурд, подумал я, наверное, гренки с сыром на ночь — тяжелая пища, Все это — ночной кошмар. Я направился к своей каюте, нехотя зашел туда. Она пропахла стоячей морской водой. Точно такой же запах стоял здесь накануне, когда я проснулся среди ночи. Я принудил себя покопаться в потемках в своих вещах и нашел коробку со свечками. Потом я вставил свечку в дорожный фонарик, который всегда беру с собой — читать, когда потушат свет, — зажег ее и обнаружил, что иллюминатор снова открыт. Меня объял леденящий ужас, какого я прежде никогда не знал и, надеюсь, не узнаю. Я все же взял фонарь и заглянул на верхнюю полку, полагая, что вся она пропитана морской водой.

Я был разочарован. Постель была смята, от нее сильно пахло морем, но постельное белье было совершенно сухим. Я решил, что Роберт не отважился прибрать ее после вчерашнего происшествия и весь этот кошмар мне привиделся. Я еще шире раздвинул шторки и очень внимательно осмотрел палку. Там было сухо, но иллюминатор был снова открыт. Пребывая в состоянии отупения от страха, я задраил его и, вставив трость в медную петлю, повернул ее так сильно, что металл погнулся. Затем я подвесил дорожный фонарик над изголовьем обитой красным бархатом кушетки и сел, чтоб прийти в себя, если это возможно. Так я просидел всю ночь, даже не думая об отдыхе, — впрочем, я почти лишился способности думать. Но иллюминатор был закрыт, и я полагал, что он больше не откроется, разве что на него надавят с колоссальной силой.

Наконец забрезжил рассвет, и я неторопливо оделся, снова обдумывая то, что произошло ночью. Утро было чудесное, и я вышел на палубу, радуясь раннему яркому солнцу, свежему ветру, лазурной морской воде, от которой исходил совсем другой запах, нежели смрадный дух в моей каюте. Я невольно свернул к корме, к каюте доктора. Там он и стоял с трубкой, вышел подышать свежим воздухом, как и накануне.

— Доброе утро, — спокойно сказал он, глядя на меня с явным любопытством.

— А вы оказались правы, доктор, — сказал я, — в этой каюте и впрямь неладно.

— Я так и знал, что вы передумаете, — торжествующе произнес он. — У вас была тяжелая ночь. Приготовить вам что-нибудь для поднятия духа? У меня есть отличный рецепт.

— Нет, благодарю вас, — ответил я, — позвольте мне рассказать вам, что произошло.

И я постарался объяснить ему как мог, что со мной случилось, не утаивая страха, какого не испытывал никогда раньше. Особенно подробно я рассказал об иллюминаторе: уж это был факт, который я мог подтвердить, даже если все остальное было плодом моего воображения. Я дважды задраивал его посреди ночи и второй раз погнул медную петлю тростью. Тут я, пожалуй, перестарался, убеждая его, что все это не выдумка.

— Вы полагаете, что я подвергаю сомнению ваш рассказ? — Моя дотошность в истории с иллюминатором вызвала у него улыбку. — У меня нет ни малейшего сомнения. Я возобновляю свое приглашение. Отдаю вам половину каюты, переселяйтесь с вещами.

— Переселяйтесь вы ко мне, предоставляю вам половину своей каюты на ночь, — предложил я. — Помогите мне найти концы в этом деле.

— Будете искать, найдете конец. — сказал доктор.

— Как так?

— Найдете конец на дне морском. А я уйду с «Камчатки». Здесь как-то неуютно.

— Так вы не поможете мне…

— Нет, — поспешил он с ответом. — Мое дело — всегда быть начеку, а не забавляться с привидениями.

— Вы и вправду считаете, что это привидение? — презрительно спросил я и тут же вспомнил жуткое ощущение сверхъестественного, овладевшее мной ночью.

— А у вас есть какое-либо разумное объяснение? — резко парировал доктор. — Похоже, нет. Впрочем, вы собираетесь его искать. А я утверждаю, что вы его не найдете просто потому, что его не существует.

— Но, дорогой сэр, неужели вы, ученый, утверждаете, что подобные явления невозможно объяснить? — упорствовал я.

— Да, утверждаю! — решительно заявил доктор. — И даже если возможно, меня это не касается.

Мне не хотелось провести еще одну ночь в сто пятой каюте, но я упрямо решил докопаться до сути аномалии. Не верю, что нашлось бы много охотников спать там одному после двух таких ночей. Но я вознамерился сделать такую попытку, даже если не найдется желающих разделить со мной ночную вахту. Доктор был настроен отрицательно к подобного рода экспериментам. По его словам, врач на корабле должен быть всегда наготове: вдруг произойдет несчастный случай? А потому он не вправе устраивать себе нервотрепку. Конечно, доктор рассуждал правильно, но я склонен думать, что отказался он из-за своего настроя. На мой вопрос о других он ответил, что навряд ли сыщется на пароходе человек, готовый помочь мне в расследовании. Мы поговорили о том о сем, и я ушел. Немного позже я встретил капитана и рассказал ему свою историю. Попросил разрешения не гасить свет на ночь если не найдется охотника помочь мне, и я буду действовать в одиночку.

— Послушайте, — сказал капитан, — вот вам мое решение. Я сам разделю с вами вахту, и посмотрим, что из этого выйдет. Полагаю, мы с вами во всем разберемся. Не исключено, что кто-то решил проехать зайцем, вот он и прячется на борту, пугает пассажиров. Возможно, секрет кроется в устройстве самой полки.

Я предложил пригласить в каюту плотника и осмотреть ее. А предложение капитана разделить со мной ночную вахту чрезвычайно меня порадовало. Он послал за плотником и наказал ему сделать все, что я сочту нужным. Мы тут же спустились вниз. Я распорядился убрать постель с верхней полки, и мы придирчиво ее осмотрели — не расшатались ли доски, не повреждена ли обшивка. Мы проверили все планки, простукали пол, развинтили гарнитуры нижней полки, разобрали все на части — короче говоря, дюйм за дюймом осмотрели каюту. Все было в полной исправности, и мы снова занялись сборкой. К концу работы в каюту заглянул Роберт.

— Ну как, сэр, нашли что-нибудь? — спросил он с вымученной улыбкой.

— Ты оказался прав насчет иллюминатора, Роберт, — сказал я и дал ему обещанный соверен.

Плотник работал молча, со знанием дела. Роберт, стюард, все еще жался неподалеку.

— Я, конечно, простой человек, сэр, — сказал плотник, — но, будь моя воля, я бы посоветовал вам убрать отсюда вещи и вогнать в дверь полдюжины четырехдюймовых гвоздей, вот и все тут. На моей памяти за четыре рейса четверо тут с жизнью свели счеты. Откажитесь от своей затеи, сэр, ей-богу, откажитесь!

— Сделаю еще одну попытку этой ночью, — ответил я.

— Бросьте, сэр, ей-богу, бросьте! Скверное это дело, — сказал перед уходом плотник, убирая инструменты.

Но я воспрял духом, узнав, что капитан составит мне компанию, и положил, что никто не отговорит меня довести это странное дело до конца. В тот вечер я воздержался от гренок с сыром и даже отказался от традиционного виста: решил поберечь нервы. К тому же, полный тщеславия, я жаждал хорошо выглядеть в глазах капитана.

Капитан был из тех отважных и неунывающих мореплавателей, чья смелость в сочетании с твердостью и спокойствием в трудной обстановке вызывают к ним безграничное доверие. Такому досужей болтовней голову не заморочишь, и его решение помочь мне в расследовании свидетельствовало о том, что он имел серьезный повод для беспокойства. В какой-то степени на карту была поставлена его репутация, как и репутация «Камчатки». Когда пассажиры бросаются за борт, это чрезвычайное происшествие, и ему это было хорошо известно.

В десять часов, когда я докуривал последнюю сигару, подошел капитан и потянул меня в сторону от пассажиров, стоявших в темноте на палубе.

— Дело нешуточное, мистер Брисбейн, — сказал он. — Мы должны приготовиться либо к разочарованию, либо к тяжелому испытанию. Я отношусь к этому делу весьма серьезно и, что бы ни случилось, попрошу вас поставить свою подпись под совместным заявлением. Если сегодня ничего не произойдет, мы будем дежурить завтра и послезавтра. Вы готовы?

Мы спустились и вошли в каюту. Уже на пороге я увидел Роберта: он стоял поодаль в коридоре, наблюдая за нами со своей обычной ухмылкой, будто заранее знал — произойдет что-то страшное. Капитан закрыл дверь и запер ее на засов.

— Поставьте-ка чемодан у двери, — предложил он. — Один из нас будет сидеть на нем, тогда никто не сможет отсюда выйти. Иллюминатор задраен?

Я проверил: он был в том же положении, что и утром. Открыть его можно было, только используя рычаг, как это сделал я накануне. Потом я отдернул шторки верхней полки, чтоб она была на виду. По совету капитана я зажег дорожный фонарик и подвесил его над верхней полкой. Капитан настоял на том, что он сядет на чемодан, заявив, что должен иметь моральное право поклясться, что находился перед дверью.

Потом он предложил тщательно обыскать каюту, и мы быстро закончили эту операцию — заглянули под нижнюю полку и под кушетку, стоявшую под иллюминатором. Там было пусто.

— Ни один человек не может сюда зайти, — сказал я. — Ни одному человеку не под силу открыть иллюминатор.

— Прекрасно, — спокойно отозвался капитан. — Отныне все увиденное нами — игра воображения либо нечто сверхъестественное.

Я присел на край нижней полки.

— Первый раз это случилось в марте, — начал свой рассказ капитан, закинув ногу на ногу и привалившись спиной к двери. — Пассажир с верхней полки оказался лунатиком. Во всяком случае, было известно, что он немножко не в себе, и в путешествие он отправился без ведома друзей. Он выбежал на палубу посреди ночи и выбросился за борт, вахтенный офицер даже не успел перехватить его. Мы остановились и спустили шлюпку. В это время как раз установилось затишье перед штормом. Мы его не нашли. Разумеется, его самоубийство было впоследствии расценено как следствие помешательства.

— Вероятно, такое случается довольно часто? — рассеянно заметил я.

— Отнюдь нет, — возразил капитан. — В моей практике такого не бывало, хоть, по слухам, на других кораблях и случалось. Так вот, как я уже упоминал, это произошло в марте. В том же рейсе… На что бы смотрите? — спросил он, оборвав свой рассказ.

Наверное, я ничего не ответил. Я не мог оторвать глаз от иллюминатора. Мне казалось, что медная петля медленно поворачивается под винтом — так медленно, что я сомневался, движется она или нет. Я напряженно всматривался, мысленно фиксируя ее положение, пытаясь удостовериться, изменилось ли оно. Заметив, куда я смотрю, капитан тоже уставился на петлю.

— Она движется! — вскричал он уверенно. — Нет, не движется, — добавил он через минуту.

— Если б дело было в вибрации винта, иллюминатор открылся бы днем, но вечером он был задраен так же плотно, как и утром. — Я поднялся и оглядел головку винта. Он, конечно, держался уже не плотно, и я, приложив небольшое усилие, мог его отвинтить.

— Удивительно то, — сказал капитан, — что второй из пропавших, как полагают, выбросился из окошка иллюминатора. Вспомнить страшно. Это случилось в полночь. Штормило. Меня подняли по тревоге, сообщили, что в одной из кают открыт иллюминатор и ее заливает. Я спустился и обнаружил, что каюту затопило. Стоило судну накрениться, и вода потоком лила через иллюминатор, причем открыто было не только окошко, он сам раскачивался и держался лишь на верхних болтах. Нам все же удалось его закрыть, но был причинен большой ущерб. С тех пор в каюте время от времени попахивает морской водой. Хоть мы и решили, что пассажир выбросился в море через иллюминатор, один Бог знает, как это у него получилось. Стюард уверяет меня, что в этой каюте никакие запоры не действуют. А ведь снова пахнет, — капитан подозрительно принюхался, — ей-богу, пахнет, вы чувствуете?

— Да, отчетливо, — сказал я и невольно вздрогнул: смрадный запах стоячей морской воды усилился. — Когда в каюте стоит такой запах, логично предположить, что она сырая, однако мы осмотрели ее утром с плотником и убедились, что везде сухо. О!

Мой дорожный фонарик, подвешенный над верхней полкой, внезапно потух. В каюте тем не менее было довольно светло: за матовым стеклом возле двери горела лампа. Корабль сильно качало, и в такт качке шторки верхней полки ходили взад и вперед. Я вскочил. Вскочил и капитан, громко вскрикнув от изумления. Я стоял к нему спиной, намереваясь заняться фонариком, когда услышал этот возглас, а потом и призыв на помощь. Я рванулся к нему. Он изо всех сил удерживал медную петлю иллюминатора. Несмотря на все его старания, она дергалась у него в руках. Я схватил трость — тяжелую дубовую трость, которую всегда вожу с собой, — засунул ее в петлю и навалился на нее всем телом. Крепкая трость внезапно переломилась, и я упал на кушетку.

Поднявшись, я увидел, что иллюминатор распахнут настежь, а капитан с побелевшими губами стоит спиной к двери.

— Что-то там есть, на этой полке! — крикнул он изменившимся голосом, дико вытаращив глаза. — Держите дверь, а я гляну: что бы там ни было, никуда от нас не денется!

Но я не кинулся к двери, а вскочил на нижнюю полку и ухватил нечто, лежавшее наверху.

Что-то невообразимо мерзкое выкручивалось у меня из рук, по виду — утопленник, долго пробывший в воде, но он двигался и мог осилить десятерых живых. Я из последних сил удерживал эту скользкую, жуткую, пахнущую тиной тварь. Мертвые, белесые глаза, казалось, вперились в меня. От него исходил гнилостный запах застоявшейся морской воды. Блестящие мокрые волосы висели прядями вдоль мертвого лица. Я боролся с мертвецом. Он навалился на меня и опрокинул на спину, почти сломав запястье. Руки трупа сдавили мне шею. Живая смерть одолела меня, и я, вскрикнув, выпустил его.

Когда я упал, он, перескочив через меня, набросился на капитана. Тот стоял бледный как полотно, со сжатыми губами. Он, кажется, успел нанести мертвецу мощный удар, а потом с диким воплем повалился лицом вниз.

Мертвец мешкал над распростертым телом, я снова закричал от ужаса, но у меня пропал голос. Мертвец вдруг исчез, и мне, в моем полубезумном состоянии, показалось, что он ушел через окошко иллюминатора, но не берусь судить, возможно ли это, учитывая малый проем. Я долго лежал на полу рядом с капитаном. Наконец я начал приходить в себя, пошевелился и сразу понял, что у меня сломана в запястье левая рука.

Пошатываясь, я все же поднялся и сделал попытку здоровой рукой поднять капитана. Он стонал, ворочался и наконец пришел в себя. У него не было повреждений, но он находился в тяжелом шоке.

Хотите знать, что было дальше? Но на этом моя история заканчивается. Плотник осуществил свой замысел и загнал с полдюжины четырехдюймовых гвоздей в дверь сто пятой каюты, и, если вам доведется пересечь Атлантику на «Камчатке», попросите полку в этой каюте. Вам наверняка ответят, что она занята. Она и впрямь занята — этим утопленником.

Я закончил плавание в каюте доктора. Он вылечил мне сломанную руку и посоветовал держаться подальше от привидений. Капитан замкнулся в себе и больше не плавал на «Камчатке», хоть она по-прежнему совершает свои рейсы. Я тоже больше никогда не отправлюсь на ней в плавание. Это было очень неприятное происшествие, и я насмерть перепугался, что мне не по душе. Вот и все. Так я повстречал привидение — если это было привидение. Во всяком случае — мертвеца.

В небольшом собрании довольно известных историй о призраках, составленном и отредактированном мистером Т.-М. Джарвисом и изданном в 1823 году под заголовком «Общеизвестные рассказы о привидениях», есть глава, в которой описывается видение умершей герцогини Мазарин мадам де Бьюклейр. Имени автора этой истории никто не знает, но мистер Джарвис утверждает, что не сомневается в достоверности событий, поскольку и другие люди, заслуживающие доверия и пребывавшие в добром здравии в момент публикации, тоже заявили, что история соответствует действительности.

Следует заметить, что герцогиня Мазарин была любовницей Карла II, в то время как де Бьюклейр состояла в таких же отношениях с его братом и наследником Яковом II. Две эти женщины, как говорят, были сильно привязаны друг к другу, что весьма странно, учитывая их положение.

После пожара на Уайтхолл эти фаворитки королевского дома поселились во дворце Сент-Джеймс, где им были предоставлены весьма недурные покои. Однако, как замечает наш автор, «в те времена вся светская жизнь претерпевала изменения и в моду входил иной тип придворных дам». Две эти женщины, отвергнутые ради новых фавориток, сохранили дружеские чувства друг к другу и, что крайне необычно при подобных обстоятельствах, начали вести разговоры на тему о реальности загробной жизни. Во время одной из самых глубокомысленных бесед о бессмертии души отставные фаворитки, рассуждая о призраках, торжественно поклялись, что та из них, которая умрет раньше, при первой возможности вернется к подруге и поведает ей о своей загробной жизни.

По утверждению автора, они неоднократно повторяли свои обещания. Когда графиня серьезно занедужила и ее жизнь висела на волоске, мадам де Бьюклейр напомнила ей о клятве.

Ее светлость заметила, что все будет зависеть от обстоятельств. Эта беседа состоялась менее чем за час до кончины графини, и присутствовавшие в комнате люди не поняли скрытого смысла разговора.

«Через несколько лет после смерти графини, — вспоминает автор, — я посетил мадам де Бьюклейр, и разговор случайно зашел о загробной жизни. Мадам с жаром заявила, что не верит в ее существование, чем немало поразила меня, ибо такое высказывание шло вразрез с ее верованиями».

Отвечая на доводы собеседника, дама поведала об уговоре с умершей графиней, и он понял, что отсутствие призрака доказывает невозможность загробной жизни.

Спустя несколько месяцев, когда у рассказчика гостила подруга мадам де Бьюклейр, он получил весточку от самой мадам.

«Мы едва успели сесть за карточный столик, — вспоминает автор. — Было около девяти вечера, когда вошел слуга и сообщил, что мадам Бьюклейр умоляет мою гостью немедленно прийти к ней, если та хочет еще застать мадам в живых.

Леди была сильно простужена и отклонила приглашение, зная, что мадам де Бьюклейр вполне здорова. Однако за первой просьбой последовала вторая, еще более настоятельная, а в прибывшей вместе с письмом шкатулке лежали часы, цепочка, ожерелье и другие безделушки мадам. Моя гостья поспешила в покои мадам де Бьюклейр, и я отправился вместе с ней».

Когда они оказались в спальне мадам де Бьюклейр, та сообщила им, что вскоре перейдет из этого мира в другой, в существовании которого она некогда усомнилась, но сейчас поверила. Затем она сказала, что видела графиню Мазарин. «Я не заметила, как она вошла, — заявила дама, — но, поглядев в тот угол, увидела там графиню в той же позе, в какой она любила стоять при жизни. Я бы с радостью обратилась к ней, но не нашла в себе сил произнести хотя бы слово.

Графиня сделал небольшой круг по спальне, и казалось, что привидение плывет, а не ступает по полу. Затем призрак остановился возле вон того индийского сундука. Графиня обернулась ко мне и произнесла со своей обычной улыбкой: „Бьюклейр, сегодня после полуночи ты присоединишься ко мне“. Оправившись от изумления, я попыталась расспросить ее о мире, в котором мне вскоре предстоит очутиться. Но стоило мне открыть рот, как фигура исчезла».

Близилась полночь, и мадам Бьюклейр не чувствовала никакого недомогания. Присутствовавшие пытались помочь ей обрести душевное равновесие, но, как пишет один из очевидцев, «не успели мы заговорить, как лицо мадам внезапно исказилось и она воскликнула: „О, мое сердце!“ Мистер Вуд дал ей укрепляющего, но лекарство не подействовало. Ей становилось все хуже, и спустя полчаса, — в назначенный призраком срок, она скончалась».

Р. Л. Стивенсон ОСТРОВ ГОЛОСОВ

Кеола женился на Лехуа, дочери Каламаке, колдуна из Молокая, и жил в доме тестя. Не было колдуна искуснее Каломаке. Он предсказывал судьбу по звездам, по останкам мертвых, знался со злыми духами. Он в одиночку взбирался на скалы, где водились гоблины, проказливые черты, и подстерегал там духов предков.

Не удивительно, что Каламаке слыл самым знаменитым колдуном в королевстве Гавайи. Благоразумные люди все в жизни делали по его совету — и покупали, и продавали, и женились; сам король дважды вызывал его в Кону, чтобы отыскать сокровища Камехамеха. Никто не наводил на людей такого страху, как Каламаке. Своими заклинаниями он насылал на врагов болезнь, а порой и похищал их тайком, родня потом и косточки отыскать не могла. Молва приписывала ему могущество героев былых времен. Люди видели, как он ночью перешагивал с утеса на утес. Видели его и в высоком лесу, голова и плечи колдуна поднимались над верхушками деревьев.

И на вид он был такой, что все только диву давались. Родом вроде из лучших кровей Молокая и Мауи, а кожа белей, чем у любого чужестранца, волосы цвета сухой травы, глаза красные да к тому же слепые. «Слеп, как Каламаке, ясновидящий» — такая поговорка ходила на островах.

О чародействе тестя Кеола кое-что знал понаслышке, кое о чем догадывался, а в общем, это его не интересовало. Беспокоило его совсем другое. Каламаке денег не жалел ни на еду, ни на питье, ни на одежду и за все платил новенькими блестящими долларами. «Блестит, как доллар Каламаке», — говаривали на Восьми Островах. А ведь Каламаке не торговал, не сеял, ничего не сдавал внаем, лишь порой получал кое-что за колдовство, откуда же у него столько серебра?

Как-то раз жена Кеолы отправилась в гости в Кауна-какай — на другой берег острова, а все мужчины вышли в море рыбачить. Кеола же, бездельник и лежебока, лежал на веранде, глядя, как бьется о берег прибой и птицы летают вокруг утеса. В голове у него постоянно вертелась одна мысль — о блестящих долларах. Ложась спать, он думал, откуда у тестя такая прорва денег, а просыпаясь поутру, гадал, отчего они все новехонькие, — так она его и не покидала, эта мысль. Но в тот день у Кеолы появилась уверенность, что тайна раскроется. Он приметил, где Каламаке хранил свои сокровища — в крепко-накрепко запертой конторке у стены, над которой висела гравюра с изображением Камехамеха Пятого и фотография королевы Виктории в короне. К тому же не далее как прошлой ночью он ухитрился заглянуть туда, и, верите ли, мешок был пуст. А днем ждали пароход, Кеола видел, что он дымит уже в Калаупапы. Скоро прибудет и сюда с месячным запасом лососевых консервов, джином и прочими редкими яствами для Каламаке.

«Ну, если тесть и сегодня выложит денежки за это добро, значит, он и впрямь знается с нечистой силой, а доллары к нему текут из кармана дьявола», — подумал Кеола.

И пока он размышлял, за спиной у него появился тесть.

— Неужто пароход? — спросил он с досадой. — Он самый, — подтвердил Кеола. — Заглянет в Пелекуну, а потом прямо к нам.

— Тогда делать нечего, — отозвался тесть. — Придется мне довериться тебе, Кеола, коль никого сметливей рядом нет. Иди за мной.

И они вошли в гостиную, очень красивую комнату, оклеенную обоями, где висели гравюры и стояли на европейский манер стол, софа и кресло-качалка. Была там и полка с книгами, посреди стола лежала семейная Библия, а у стены красовалась та самая крепко-накрепко запертая конторка, чтоб каждому гостю сразу стало ясно, что это дом важного человека.

Каламаке велел Кеоле закрыть ставни, а сам запер все двери и открыл конторку. Он извлек оттуда два ожерелья с амулетами и раковинами, пучок сухой травы, сухие листья деревьев и ветвь пальмы.

— Я задумал сделать нечто такое, — сказал Каламаке, — что ты глазам своим не поверишь. Встарь люди были мудры, они творили чудеса, в том числе и то, что свершится сейчас. Но все происходило под покровом ночи, при свете звезд, в пустыне. А я сотворю это чудо здесь, в своем доме, при свете дня.

С этим словами Каламаке спрятал Библию под подушку, лежавшую на софе, извлек оттуда же коврик изумительно тонкой работы и высыпал листья и травы на песок в оловянную миску. А затем они с Кеолой надели ожерелья и встали лицом друг к другу по разные стороны коврика.

— Час пробил, — молвил колдун, — мужайся.

Он поджег листья и, бормоча какие-то заклинания, раздул пламя пальмовой ветвью. Сначала в комнате было почти темно, ведь ставни были затворены, но потом вспыхнуло пламя и комната ярко осветилась. К потолку потянулась струйка дыма; голова у Кеолы закружилась, в глазах потемнело, как сквозь сон он услышал бормотание Каламаке. Вдруг что-то с быстротой молнии ударило в коврик, на котором они стояли. И в то же мгновение дом и комната исчезли и Кеола потерял сознание. Потоки солнечного света заливали все вокруг, когда он очнулся на берегу моря; ревел прибой, они с колдуном стояли на том же коврике, вцепившись друг в друга, еле переводя дыхание. Не говоря ни слова, они заслонили глаза от яркого солнца.

— Что это было? — крикнул Кеола. Он пришел в себя первым, потому что был моложе. — Такая боль, будто расставался с жизнью.

— Какая разница, — задыхаясь, произнес Каламаке. — Дело сделано.

— Скажи, ради Бога, где мы? — тревожился Кеола.

— Не о том спрашиваешь, — отвечал чародей. — Мы здесь, все в наших руках, надо браться за работу. Я отдышусь, а ты сбегай на опушку леса, принеси мне растения и листья деревьев, которых здесь больше всего, — по три горстки каждого, — и поторапливайся. Мы должны вернуться, когда придет пароход. Люди удивятся нашему исчезновению. — И колдун, пыхтя, опустился на песок.

Кеола шел сверкающим песчаным берегом, усыпанным кораллами и раковинами, и размышлял: «Как бы запомнить этот берег? Вернусь сюда и соберу ракушки». Перед ним на фоне неба вырисовывались пальмы — не такие, как на Восьми Островах, а стройные, высокие, с сочной листвой, даже засохшие ветви висели золотыми веерами среди зеленых, и Кеола думал про себя: «Как странно, что я не знал раньше этой рощи. Обязательно приду сюда соснуть, когда потеплеет». И тут же поймал себя на мысли: «А как, однако, потеплело!» Ведь на Гавайях была зима и с утра было холодно. Потом Кеола удивился: «А куда подевались серые скалы? Где высокий утес с лесом на крутом склоне? Где птицы, летающие вокруг утеса?» И чем больше он задавался такими вопросами, тем меньше понимал, куда его занесло.

У самого берега росли названные колдуном травы, а деревья — в глубине леса. Когда Кеола подошел к нужному дереву, он вдруг увидел девушку. Нагота ее была прикрыта лишь поясом из листьев.

«Ну и ну! — сказал про себя Кеола. — Не очень-то они разборчивы в одежде в этой части острова». Он остановился, полагая, что она увидит его и убежит, но девушка не обращала на него внимания, и тогда Кеола принялся напевать. Она тут же вскочила, краска сошла с ее лица, она в ужасе озиралась по сторонам, судорожно хватая открытым ртом воздух. Но странно, что взгляд ее скользнул мимо Кеолы.

— Добрый день! — обратился он к ней. — Не бойся, я тебе не съем.

Но не успел он произнести эти слова, как девушка убежала в лес.

«Странные повадки», — подумал Кеола и в безотчетном порыве кинулся за ней.

Кеола гнался за девушкой, а она все кричала на каком-то неведомом наречии, но некоторые слова он понимал: она звала на помощь и предупреждала сородичей об опасности. И вдруг Кеола увидел множество бегущих людей — мужчин, женщин, ребятишек: они неслись сломя голову и голосили, как на пожаре. Эти люди нагнали страху на Кеолу, он вернулся с листьями к Каламаке и рассказал ему об увиденном.

— Не обращай на них внимания, — успокоил его тесть, — они будто видения из сна, тени. Исчезнут, и ты сразу позабудешь о них.

— Мне показалось, что меня никто не видел, — сказал Кеола.

— Так оно и есть, — подтвердил колдун. Мы заколдованы и потому невидимы даже при ярком свете. Но они нас слышат, а потому лучше говори, как я, вполголоса. С этими словами он выложил круг из камней и поместил в центр круга листья.

— Я поручаю тебе жечь листья, — сказал колдун, — поддерживай невысокое пламя. Пока горят листья — а они сгорают очень быстро, — я должен закончить свое дело; как только они почернеют, волшебный порошок, что перенес нас сюда, вернет нас домой. Приготовь спичку и не забудь позвать меня вовремя, а то пламя погаснет и я останусь здесь.

Как только занялось пламя, колдун, точно олень, выпрыгнул из круга и понесся по берегу. Он носился, словно гончая после купания, и на ходу хватал раковины; Кеоле показалось, что они ярко вспыхивали в его руках. Листья тем временем горели ярким пламенем, и оно быстро их пожирало; у Кеолы оставалась всего одна горстка, а колдун умчался далеко и все подбирал и подбирал ракушки.

— Назад! — крикнул Кеола. — Листья на исходе, возвращайся!

Каламаке обернулся, и если в ту сторону он бежал, то обратно летел. Но как он ни торопился, листья догорали быстрее. Пламя уже затухало, но колдун одним прыжком одолел остаток пути и приземлился на коврике. Он поднял ветер, и костер потух; и тут же исчез берег, солнце и море, Кеола и Каламаке снова оказались во тьме комнаты с закрытыми ставнями. Они снова еле переводили дух и ничего не видели, а на коврике между ними лежала груда блестящих долларов. Кеола бросился открывать ставни и увидел за ближайшим холмом море и покачивающийся на волнах пароход.

В тот же вечер Каламаке отозвал зятя в сторонку и сунул ему в руку пять долларов.

— Кеола, — сказал он, — если ты умный (в чем я сомневаюсь), ты представишь себе, что соснул днем на веранде и видел сон. Я лишних слов не говорю и беру в помощники людей с короткой памятью.

Каламаке и словом больше не обмолвился об этом деле. Но у Кеолы оно не шло из головы, он и раньше был ленив, а теперь вообще за работу не брался.

«Зачем мне работать, — размышлял он, — когда мой тесть может делать доллары из ракушек?»

Свою долю он быстро израсходовал: накупил себе много обновок. И тогда затосковал.

«Лучше бы я купил себе губную гармонику, забавлялся бы целый день, — думал он и злился на Каламаке: — Вот уж собачья душа! Доллары собирает, когда вздумается, на берегу, а я губную гармонику купить не могу! Берегись, Каламаке, я не ребенок, меня не проведешь, я твою тайну выведал». И Кеола повел разговор о тесте с женой Лехуа и пожаловался ей на его плохое обращение.

— Оставил бы ты его в покое, — наставляла его Лехуа. — Не серди его, не играй с огнем.

— Было бы кого бояться, — Кеола щелкнул пальцами. — Он у меня в руках. Он сделает все, что я захочу. — И Кеола все рассказал жене.

Лехуа покачала головой.

— Поступай как знаешь, — сказала она, — но, если станешь отцу поперек дороги, он тебя в порошок сотрет. Ты вспомни, что стало с теми, кто ему перечил, вспомни про Хуа — знатного рода, заседал в палате представителей, каждый год ездил в Гонолулу; а вот исчез с лица земли, и косточки от него не осталось. Вспомни Камау — стал худой, как щепка, жена одной рукой его поднимала. Кеола, ты перед ним сущий младенец, он тебя двумя пальцами приподнимет и съест, как креветку.

По правде говоря, Кеола побаивался Каламаке, но он был кичлив и слова жены привели его в ярость.

— Ладно, — процедил он сквозь зубы, — коли ты меня ни во что не ставишь, я докажу, что ты очень сильно заблуждаешься. — И Кеола тут же отправился к тестю.

— Каламаке, — начал он, — я хочу губную гармошку.

— В самом деле?

— Да, я тебе без околичностей заявляю: хочу гармонику. Ну что тебе стоит купить гармонику, ты ж на берегу доллары собираешь.

— Я не ждал, что ты на такое отважишься, — ответил колдун. — Думал, ты робкий, никчемный парень. Я несказанно рад, что ошибся. Пожалуй, у меня появился помощник и продолжатель в моем весьма трудном деле. Губную гармонику хочешь? Покупай самую лучшую в Гонолулу. Сегодня же, как стемнеет, мы с тобой отправимся за деньгами.

— На тот берег? — справился Кеола.

— Нет, ни в коем случае! Ты должен узнать и другие тайны. Прошлый раз я учил тебя собирать раковины, а теперь научу ловить рыбу. Хватит у тебя сил управиться с лодкой Пили?

— Отчего же нет, хватит, — отозвался Кеола. — А почему нам не взять твою, она уже спущена?

— Есть причина, и ты ее скоро поймешь, — отвечал колдун. — Мне сейчас больше подходит лодка Пили. Как стемнеет, будь любезен, жди меня у лодки. А пока держи наш уговор в тайне, незачем посвящать в него домочадцев.

Кеоле его слова были слаще меда, его распирало от гордости.

«Эх, давно бы имел гармонику, — думал он. — Смелость города берет».

Вскоре он заметил, что Лехуа тайком льет слезы, и чуть было не сказал ей, как все хорошо складывается. Потом одумался. «Лучше выжду, вот принесу ей гармонику, тогда послушаем, что она, глупышка, скажет. Может поймет наконец, какой толковый муж ей достался».

Как только стемнело, тесть с зятем спустили на воду лодку Пили и поставили парус. Море штормило, дул сильный ветер, но быстроходная лодка, сухая и легкая, летела по волнам. Колдун зажег прихваченный из дому фонарь и держал его за кольцо; они сидели на корме, курили сигары, говорили, как старые друзья, о колдовстве, о больших деньгах, которые они добудут чарами, решали, что они купят сначала, а что потом. Каламаке был ласковый, как отец.

Через некоторое время колдун огляделся, посмотрел на звезды, на почти скрывшийся из виду острой и задумался.

— Послушай, — сказал он наконец. — Молокай остался далеко позади, Мауи кажется облаком; по положению этих трех звезд я безошибочно определил, что мы достигли цели. Это место называется Море Мертвецов. Здесь особенно глубоко, все дно усеяно человечьими костями, а в расщелинах подводных скал обитают морские боги и водяные. Здесь такое сильное северное течение, что его не одолеет и акула, а уж если кого выбросят за борт, бурный поток, будто дикий конь, несет беднягу прямо в океан. Тут ему и конец, кости его усеивают дно, а душу забирают морские боги.

Ужас объял Кеолу. Он взглянул на колдуна; в неверном свете звезд тот преображался прямо на глазах.

— Ты нездоров? — отчаянно крикнул Кеола.

— Я-то здоров, — отвечал колдун, — а вот кое-кому здесь и впрямь неможется.

С этими словами колдун опустил фонарь, его палец застрял в кольце, и оно порвалось, рука же мгновенно стала величиной с дерево.

Кеола дико вскрикнул и закрыл лицо руками. Каламаке поднял фонарь.

— А ну-ка, взгляни мне в лицо! — приказал он.

Голова у него была с бочку, а он все рос и рос, как облако, накрывшее гору. Кеола кричал, лодка летела по бурному морю.

— Ну а что ты теперь скажешь о губной гармонике? — спросил колдун, — Может быть, предпочтешь флейту? Ах нет! Это хорошо. Не люблю, когда домочадцы сами не знают, чего они хотят. Но мне, пожалуй, лучше выйти из этой лодчонки, я необычайно вырос, одно неосторожное движение — и я, чего доброго, затоплю ее.

Сказав это, колдун перекинул ноги за борт. В мгновение ока он вырос в тридцать раз, потом в сорок; он упирался ногами в дно моря, его плечи и голова возвышались над поверхностью, как скалистый остров, а волны бились и разбивались о его грудь, как об утес. Тем временем лодку уносило течение к северу, но колдун протянул руку, взял двумя пальцами планшир и переломил лодку, как щепку. Кеола оказался в воде. Колдун собрал в кулак обломки и зашвырнул их далеко-далеко во тьму.

— Извини, что я забрал фонарь, — сказал он, — мне еще долго брести по морю, пока доберусь до суши, а дно неровное, все время кости под ноги попадаются.

Колдун повернулся и пошел вброд большими шагами; когда Кеолу поднимало на гребень волны, он видел, как тот удалялся, держа фонарь высоко над головой, вспенивая морскую воду.

Когда колдун выловил обломки лодки, Кеола совсем потерял голову от страха. Он, конечно, барахтался, как щенок, которого бросили в воду, чтобы утопить; Кеола не знал, куда плыть. Из головы не шел колдун-великан, его огромная, как гора, голова, широченные, выступающие над водой, как остров, плечи, о которые разбиваются волны. Подумал Кеола и о губной гармонике, и ему стало стыдно, потом о костях мертвецов, и ему стало страшно.

Вдруг Кеола увидел при свете звезд какую-то темную громадину, огоньки внизу, их блики на взбаламученной воде, услышал голоса. Он крикнул, ему ответили, и в то же мгновение перед ним закачался на волне нос корабля. Он вцепился обеими руками в цепи, но его накрыл штормовой вал, а потом матросы втащили его на палубу.

Они дали ему галеты, сухую одежду и принялись расспрашивать, как он оказался так далеко в море и свет ли маяка Лаэ о Ка Лаау они видели. Но Кеола знал, что белые люди точно дети: они верят только в свои собственные байки, а поэтому о себе рассказал что в голову пришло и поклялся, что никакого маяка (то был фонарь Каламаке) он в глаза не видел.

Кеолу подобрала торговая шхуна, направлявшаяся в Гонолулу, а потом на малые острова. По счастливой для Кеолы случайности один из матросов упал с бушприта во время шторма. У Кеолы не было выбора. Он бы не решился остаться на Восьми Островах. Земля слухом полнится, а люди любят поболтать и обменяться новостями. Поселись он тайком на севере Кауаи или на юге Кау, не прошло бы и месяца, как колдун прознал бы об этом, и тогда не сносить ему головы. И Кеола поступил разумно: нанялся на шхуну взамен утонувшего в шторм матроса.

В целом на шхуне жилось хорошо. Еда была отменная, ешь до отвала. Галеты и солонина — каждый день, гороховый суп и пудинг — дважды в неделю, так что Кеола округлился. Капитан был хороший человек, да и команда не хуже, чем другие белые.

Но вот с помощником капитана трудно было поладить. Кеола никак не мог ему угодить и каждый день сносил и ругательства, и побои за то, что делал, и за то, чего не делал. Помощник капитана был здоровый детина, и рука у него была тяжелая. А уж ругался так, что уши вяли слушать, ведь Кеола происходил из хорошей семьи и привык к уважению. Но что всего хуже, стоило Кеоле заснуть — откуда ни возьмись являлся помощник капитана и линьком[12] понуждал его встать. Делать было нечего, Кеола решил бежать.

Месяц тому назад они вышли из Гонолулу — и вот наконец увидели землю. Была тихая, звездная ночь, море было спокойное, небо чистое, а с наветренного борта виднелся остров, узкая полоска пальм обрамляла его берег. Капитан и его помощник, поглядев на него в морской бинокль, упомянули его название и поспорили, что это за остров, а Кеола, стоя у рулевого колеса, слушал их разговор. Торговые суда сюда не заходили.

По словам капитана, остров был необитаем, но помощник думал иначе:

— Я и цента не дам за этот справочник, — сказал он. — Я был здесь как-то раз на шхуне «Евгения». Стояла точно такая же ночь. Рыбаки вышли в море с факелами, а на берегу народ кишел как в городе.

— Хорошо, хорошо, — согласился капитан, — берег очень крутой, вот в чем загвоздка. Но раз навигационная карта не показывает подводных рифов, подойдем к нему поближе с подветренной стороны. А ты знай крути штурвал! — крикнул он Кеоле, который так заслушался, что совсем позабыл про свои обязанности.

Помощник капитана снова набросился на него с бранью и поклялся отдубасить Кеолу кофель-нагелем,[13] тогда, мол, тот узнает где раки зимуют.

Наконец капитан и его помощник ушли и Кеола остался один.

— Этот остров мне очень подходит, — решил он. — Торговые суда к нему не пристают, значит, и помощник здесь никогда не появится. Да и Каламаке в голову не придет искать меня так далеко от дома.

Кеола осторожно вел шхуну к берегу. Он старался сделать это как можно незаметнее, ведь беда с белыми в том, что им нельзя доверять, особенно помощнику капитана. Спят вроде бы мертвым сном или притворяются, а стоит парусу хлопнуть, они уж на ногах и носятся за тобой с линьком. И Кеола вел судно потихоньку. Но когда земля была уже близко, волны стали сильнее биться о борт.

Вдруг помощник вскочил.

— Ты что это делаешь? — заревел он. — Да ты мне судно на мель посадишь!

Он бросился к Кеоле, но тот ловко прыгнул за борт — в море, освещенное звездами. Когда он вынырнул, шхуна уже шла своим курсом, у штурвала стоял помощник капитана, и Кеоле даже слышал, как он ругался. У подветренного берега море было спокойное, к тому же вода была теплая. Кеола прихватил с собой матросский нож и не боялся акул. Деревья были уже совсем близко, и береговая линия образовала в этом месте что-то вроде гавани, куда его несло течением. Кеолу накрывало с головой, потом он всплывал снова, и перед глазами у него был полукруг гавани с пальмовыми деревьями. Кеола изумлялся, что никогда раньше не слышал о чудесном острове.

Пребывание Кеолы на острове делится на то время, когда он жил один и когда поселился с его обитателями. Сначала он повсюду искал людей, но так и не нашел никого в брошенной деревушке, только опустевшие дома да следы костровищ. Пепел был холодный, размытый дождями; некоторые хижины опрокинуты ураганом. Сначала Кеола и поселился в такой брошенной хижине. Он выточил себе дрель для получения огня трением, смастерил рыболовный крючок из раковины, рыбачил и жарил рыбу. На острове не было воды, и он взбирался на кокосовую пальму, срезал орехи и пил кокосовое молоко. Дни казались ему длинными, а ночи — страшными. Он сделал лампу из скорлупы ореха, выжал масло из зрелого плода, а фитилек скрутил из волокна пальмы. Как только спускалась ночь, он запирался в хижине, зажигал лампу и до утра не смыкал глаз, дрожа от страха. Не раз его посещала мысль, что уж лучше бы ему лежать на дне морском, пусть бы его косточки перекатывались вместе с другими.

Все это время он жил на берегу гавани, потому что хижины стояли на берегу, тут же росли пальмы, и сама лагуна изобиловала хорошей рыбой. Однажды он побывал на другом берегу, посмотрел на океан и вернулся потрясенный. Знакомый вид — сверкающий на ярком солнце песок, шумный прибой, разбросанные по берегу раковины — больно ранил Кеолу.

«Не может быть, — думал он, — все похоже как две капли воды. И откуда мне знать? Белые, хоть и притворяются, что знают, куда плывут, могут ошибиться, как и другие люди. Что, если мы плыли по кругу, и я сейчас совсем близко от Молокай, и другой берег острова — тот самый, на котором мой тесть собирал доллары?»

После этого случая он опасался ходить на берег океана.

Примерно через месяц вернулись хозяева деревни. Они приплыли в шести переполненных лодках. Эти славные люди говорили на языке, очень отличавшемся от языка его сородичей гавайцев, но многие слова совпадали и нетрудно было догадаться, о чем идет речь. Мужчины были очень вежливые, а женщины — добрые. Они оказали ему гостеприимство: построили хижину, дали жену; но больше всего он дивился тому, что его никогда не посылали на работу, как других молодых мужчин.

В новой жизни Кеолы было три периода — очень печальный, веселый, а потом наступил третий — когда во всем свете не было человека, обуянного страхом больше, чем Кеола.

Печалился Кеола из-за девушки, которую ему дали в жены. Он сомневался, тот ли это остров, на котором он побывал вместе с колдуном, та ли это речь, что он тогда слышал, но уж насчет жены никаких сомнений не было — ею оказалась та самая девушка, с плачем убежавшая от него в лесу. Он долго плавал, а мог сидеть себе в Молокай: ведь он бросил дом, жену, друзей, чтоб спастись от врага, а поселился в его охотничьем угодье, где колдун разгуливал невидимым. В это печальное для него время Кеола старался по возможности никуда не выходить из своей хижины на берегу лагуны.

Кеола сменил печаль на веселье, когда многое открылось ему из разговоров с женой и вождями племени. Сам Кеола в основном помалкивал. Он не очень-то доверял своим новым друзьям: уж слишком они были сладкоречивы, чтоб им целиком довериться. Он стал еще осторожнее, когда поближе узнал нового тестя. О себе Кеола мало чего рассказывал — имя, происхождение, то, что жил на Восьми Островах, упомянул о королевском дворце в Гонолулу, о том, что был первый друг короля и миссионеров. Но зато он сам постоянно задавал вопросы и многое узнал.

Остров, на котором он поселился, назывался Островом Голосов. Он принадлежал этому племени, но постоянно они жили на другом, южном, до которого нужно было плыть три часа. Там у них стояли более основательные дома, да и сам остров был богаче. Они разводили кур и свиней, лакомились яйцами, а торговые суда привозили им ром и табак. Оказалось, именно туда направлялась шхуна, с которой сбежал Кеола, и на южном острове умер помощник капитана. По их рассказам, шхуна причалила в плохое время: вся рыба в лагуне в это время ядовитая, стоит человеку съесть ее — он пухнет и умирает. Помощника капитана предупреждали об этом. Он видел, что лодки спущены на воду и люди готовятся к переезду на Остров Голосов. Но он был глупый белый, который верит только собственным побасенкам, а потому поймал больную рыбу, поджарил и съел, а потом весь раздулся и умер.

А что касается Острова Голосов, то он необитаем большую часть года. Порой они присылают сюда лодку с людьми за копрой, но все племя перебирается на Остров Голосов, только когда болеет рыба в лагуне у главного острова. А название остров получил из-за чудес, происходящих здесь. Похоже, берег океана населяют невидимые дьяволы; день и ночь они переговариваются между собой на непонятных языках. День и ночь вспыхивают и гаснут маленькие костры на берегу, а причину этих чудес еще никто не разгадал. Кеола поинтересовался, не случаются ли подобные чудеса на главном острове, и они ответили: нет, такого там никогда не бывает, да и на сотне островков, его окружающих, о таких чудесах не слыхивали. Чудесами славится только Остров Голосов. Поведали ему и о том, что костры видели и голоса слышали только на берегу океана и в прилегающем лесу, а у лагуны человек проживет две тысячи лет (если ему на роду написано) и ничто не причинит ему беспокойства, да и океанские дьяволы безобидны, если их обойдешь стороной. Лишь однажды вождь племени метнул копье туда, откуда слышался голос, и в тот же вечер упал с кокосовой пальмы и расшибся.

Кеола много размышлял наедине. Он понял, что будет в безопасности, когда племя вернется на главный остров, да и сейчас ему ничего не угрожает, если он будет держаться возле лагуны. И все же ему хотелось еще большего спокойствия. И он сказал верховному вождю, что он как-то жил на острове, где водилась нечисть, и тамошние жители нашли способ избавиться от этой напасти.

— В лесу росло дерево, — поведал Кеола вождю, — и туда наведывались дьяволы за листьями. И тогда люди спилили его, и дьяволы больше не появлялись в тех местах.

Его спросили, что это было за дерево, и Кеола указал на то, с которого собирал листья для Каламаке. Они сомневались, но идея была уж очень заманчива. Что ни вечер старейшины племени держали совет, но верховный вождь, хоть и был неробкого десятка, боялся будить лихо и каждый раз напоминал им о вожде, бросившем копье, и о постигнувшем его возмездии. Это сразу отрезвляло всех, и никто ничего не предпринимал.

Хоть затея и не удалась, Кеола был доволен и радовался жизни. Кроме всего прочего, он подобрел к жене, и она очень его полюбила. Как-то раз он вернулся в хижину и застал жену в слезах, горестно причитающей.

— В чем дело? — спросил Кеола. — Какая приключилась беда?

Но она ответила, что все в порядке. Той же ночью она разбудила Кеолу. Тускло горела лампа, но он все же заметил, что лицо у жены совсем убитое.

— Кеола, — начала она шепотом, — я хочу кое-что сказать тебе на ухо, чтобы нас никто не услышал. За два дня до того, как лодки подготовят к отплытию, уходи на берег океана и спрячься в лесной чаще. Мы заранее выберем это место — ты и я — и отнесем туда запас еды. Каждый вечер я буду проходить мимо, напевая. Но когда наступит вечер и ты не услышишь моей песни, знай: мы все покинули остров, тебе ничего не угрожает, и ты можешь выйти из укрытия.

У Кеолы душа ушла в пятки.

— О чем ты говоришь? — крикнул он. — Я не хочу жить с дьяволами! Я не хочу, чтоб меня бросили одного на острове! Я сплю и вижу покинуть этот остров!

— Ты никогда не покинешь его живым, мой бедный Кеола, — сказала жена. — Я раскрою тебе правду: мои соплеменники — людоеды, но держат это в тайне. А убьют они тебя до отъезда потому, что на южный остров заходят корабли, там и сейчас живет белый торговец в доме с верандой. Конечно, наш остров — чудесное место! Торговец привез бочки с мукой, а однажды в лагуну зашел французский военный корабль и всех угощали вином и галетами. Ах, мой бедный Кеола, как бы мне хотелось взять тебя с собой, ведь я люблю тебя, а наш остров — самый лучший на свете, если не считать Папеете.

Кеола до смерти перепугался. Он слышал рассказы о людоедах с южных островов, и они всегда вселяли в него страх, а теперь беда стучится к нему в дверь. Путешественники рассказывали и о повадках людоедов — как те холили и нежили человека, которого намеревались съесть: родная мать так не печется о своем любимчике. Вот и с ним так нянчатся — построили дом, кормили, поили, освободили от всякой работы, а старейшины и вожди обходились с ним как с важной персоной. Кеола лежа на кровати горевал о своей печальной участи и цепенел от страха.

На следующий день по обыкновению все были с ним очень любезны. Люди этого племени отличались красноречием, слагали стихи, шутили на пиршествах. Но Кеоле было теперь наплевать на их обходительность. Когда они садились есть, он шел в ближайший лесок и лежал там как мертвый.

На третий день жена пошла за ним в лес.

— Кеола, — сказала она, — если ты не будешь есть, тебя завтра убьют и сварят. Старейшины уже перешептываются. Они опасаются, что ты занемог и худеешь.

Злость закипела в душе Кеолы, он вскочил.

— Как будет, так и будет! — крикнул он в сердцах. — Я между двух огней. Раз уж мне суждено умереть, то чем скорей, тем лучше! А коли съедят, так пусть лучше черти, чем люди. Прощай! — И с этими словами Кеола направился на берег океана, а жена будто застыла на месте.

Берег был пустынный, ярко светило солнце. Ни один человек не повстречался Кеоле, однако всюду были следы и, куда бы он ни пошел, всюду слышал голоса, перешептывания; то тут, то там вспыхивали костерки и вскоре гасли. Говорили на всех языках — на французском, датском, русском, тамильском, китайском. Чародеи всех стран мира что-то нашептывали на ухо Кеоле. Раковины, лежавшие у него на пути, вдруг исчезали, а ведь ни одна живая душа их не поднимала. И дьявол перепугался бы, окажись он в такой компании, но Кеола поборол страх, он сам стремился к смерти. Когда вспыхивал костер, он кидался к нему, точно бык на красную тряпку. Но, перебросившись словами, невидимки забрасывали огонь песком. Так и не удалось Кеоле найти смерть в огне.

«Ясно, что Каламаке здесь нет, — подумал он, — иначе мне бы давно пришел конец».

Притомившись, Кеола сел на опушке леса, обхватил голову руками. А чудеса вокруг продолжались: переговаривались невидимки, вспыхивали и гасли костры, прямо у него на глазах исчезали и вновь появлялись раковины.

«Видно, я побывал тут в неурочный день, — подумал Кеола. — Ничего подобного здесь тогда не творилось».

У него голова пошла кругом при мысли об этих миллионах и миллионах долларов, валяющихся на берегу, и о сотнях чародеев, собирающих их и поднимающихся в поднебесье быстрее и выше орлов.

«А мне еще морочили голову разговорами о чеканке, — размышлял Кеола, — теперь ясно: всю новую монету в мире собирают здесь, на песке! Нет, больше меня никто не проведет!»

Под конец он незаметно уснул и во сне позабыл про заколдованный остров и свои горести. Наутро еще до рассвета его разбудил какой-то шум. Он испуганно открыл глаза, полагая, что людоеды схватили его, сонного; ко дело обстояло иначе. На берегу перекликались невидимки; похоже, они бежали мимо него в глубь острова.

«Что там стряслось?» — удивился Кеола. Ясно было одно: произошло какие-то необычайное событие: не горели костры, никто не собирал раковины, невидимки окликали друг друга, передавали какие-то вести, а потом их голоса стихали вдали. По тону их переговоров Кеола понял, что чародеи сердятся.

«Злятся они не на меня, — рассудил Кеола, — раз в двух шагах пробегают мимо».

То же чувство, что сбивает собак в свору, лошадей в стадо, горожан, бегущих на пожар, в толпу, овладело Кеолой. Не отдавая себя отчета в своих действиях, (как говорится, и вдруг — о чудо!) он побежал вслед за невидимками.

Кеола обогнул один мыс, уже показался второй, и тут он вспомнил про колдовские деревья, росшие в здешнем лесу. Оттуда доносились шум и крики. Бежавшие с ним рядом свернули туда. По мере того, как они приближались к колдовскому лесу, крики стали перемежаться с ударами топоров. И тут Кеола догадался, что верховный вождь решил наконец последовать его совету и мужчины племени занялись вырубкой деревьев. Эту весть и передавали друг другу колдуны, а теперь они сбегаются сюда на защиту своих деревьев. Предвкушение чуда увлекало Кеолу все дальше и дальше. Он пересек вместе с невидимками берег, подбежал к опушке леса — и застыл в изумлении. Одно дерево упало, другие были подрублены. Здесь же собралось все племя островитян. Мертвые лежали на земле, живые стояли кругом, плотно прижавшись друг к другу, и кровь мертвецов текла по их ногам. Лица были искажены ужасом, голоса сливались в один пронзительный крик. Вам доводилось видеть ребенка, играющего в одиночку с деревянным мечом? Он подпрыгивает, рубит воздух. Вот так и людоеды, сбившись в кучу, с воплями махали топорами и — верите ли! — рубили воздух, ибо врагов не было видно. Но вдруг откуда ни возьмись в воздухе зависал топор. Удар — и людоед, разрубленный пополам или на куски, валился наземь, а его душа со стоном покидала тело.

Какое-то время Кеола глядел на них как зачарованный, потом ужас происходящего обвил его, как саван. И в тот же миг верховный вождь, заметив Кеолу, ткнул в его сторону пальцем и выкрикнул его имя. Все людоеды обернулись в его сторону с горящими от злобы глазами, оскаленными зубами.

«Зачем я здесь торчу?» — спохватился Кеола и понесся куда глаза глядят.

— Кеола! — окликнули его на берегу океана.

— Лехуа, ты ли это? — крикнул он, тщетно озираясь по сторонам.

— Я видела, как ты бежал к лесу, — продолжал голос, — окликнула тебя, но ты меня не услышал. Поскорей собери нужные листья и травы и бежим отсюда!

— Коврик с тобой? — спросил он.

— Да здесь, у тебя под боком! — Лехуа обхватила его шею руками. — Торопись, неси листья, пока не вернулся отец!

Кеола кинулся собирать колдовское топливо, Лехуа поторапливала его, и вот он уже развел огонь на коврике. Пока горели листья, из лесу доносился страшный гул битвы: чародеи и людоеды сражались насмерть. Чародеи-невидимки ревели, как быки на горе, а людоеды вторили им пронзительными криками ужаса. И все время, пока горел костер, Кеола слушал и дрожал от страха, наблюдая, как невидимые руки Лехуа подкладывают в огонь листья. Она сыпала их горстями, взметнувшееся пламя опалило Кеолу, она же в спешке все раздувала и раздувала огонь. Наконец сгорел последний лист, костер потух. Удар, шок — и Кеола с Лехуа оказались у себя в комнате.

Кеола был несказанно рад, что снова видит жену, что он дома, в Молокай, и лакомится своим любимым блюдом «пой»[14] («пой» не готовят в камбузах, да и на Острове Голосов такого лакомства нет и в помине) а главное — что вырвался из рук людоедов. Но все же на душе у Кеолы было тяжело, и они с беспокойством говорили об этом с Лехуа всю ночь. На Острове Голосов остался Каламаке. Если он, Бог даст, останется там навсегда, все хорошо, а вот если вернется в Молокай, тогда им обоим несдобровать. Они говорили о его даре превращаться в исполина и переходить вброд моря. Но теперь Кеола знал, где находится колдовской остров — в Нижнем, или Опасном, архипелаге.

Они достали атлас, прикинули расстояние, которое предстояло одолеть старику, и оно показалось им непосильным. Все же, когда имеешь дело с таким чародеем, как Каламаке, никогда не чувствуешь себя уверенно, и они решили спросить совета у белого миссионера.

И первый же встреченный Кеолой миссионер все ему растолковал. Он сначала отчитал Кеолу за то, что тот взял вторую жену на южном острове, а потом поклялся, что ничего не понял из его рассказа.

— Одно могу сказать, — добавил миссионер, — если вы считаете, что деньги тестя добыты нечестным путем, отдайте часть их прокаженным, а часть — в какой-нибудь миссионерский фонд. А что касается всего этого фантастического вздора, советую держать рот на замке.

Однако миссионер сообщил в полицию в Гонолулу, что Кеола и Лехуа, кажется, занимаются чеканкой фальшивых денег и супругов стоит взять под надзор.

Кеола и Лехуа последовали совету белого миссионера и отдали большие суммы денег прокаженным и миссионерам. Судя по всему, совет был добрый, потому что до сего дня о Каламаке никто и не слышал. Может быть, он пал в битве за деревья, а может, еще бегает по Острову Голосов — кто знает?

На том месте, где ныне стоит больница Гиллспи, прежде был древний особняк, куда спустя несколько лет после окончания войны за независимость в Штатах вселился генерал-лейтенант Робертсон, ветеран этой войны.

Возвращаясь в Европу, генерал взял с собой негра, по имени Черный Том, который жил в услужении у вояки. Комнатушка Тома располагалась на первом этаже дома, и негр часто жаловался, что ему не спится в ней: каждую ночь из камина вылезала фигура обезглавленной женщины с ребенком на руках и страшно пугала слугу.

Никто не обращал внимания на сетования Тома, хотя комната пользовалась дурной славой. Считалось, что посещавшие негра видения вызваны его пристрастием к вину. Но, когда старый дом генерала был снесен, произошло странное событие. Под каминной доской в каморке Тома был найден ящик, а в нем — обезглавленный труп женщины и останки младенца, завернутые в кружевную наволочку. Создавалось впечатление, что несчастная женщина была застигнута убийцей врасплох: она была одета, на поясе болтались привязанные веревкой ножницы, а рядом с иссохшим телом лежал наперсток, которой, очевидно, соскочил с пальца…

Агата Кристи ПОСЛЕДНИЙ СЕАНС

Рауль Добрюль перешел по мосту через Сену, насвистывая себе под нос. Это был молодой французский инженер приятной наружности, со свежим лицом и тонкими темными усиками. Вскоре он добрался до Кардоне и свернул к двери дома под номером 17. Консьержка высунулась из своего логова, сердито обронив «доброе утро», и Рауль ответил ей жизнерадостным приветствием. Затем он поднялся по лестнице на третий этаж. Стоя под дверью в ожидании ответа на свой звонок, он еще раз просвистел полюбившуюся мелодию. Нынче утром Рауль Добрюль пребывал в особенно приподнятом настроении.

Дверь открыла пожилая француженка. Ее испещренное сеточкой морщин лицо расплылось в улыбке, когда она увидела, кто пришел.

— Доброе утро, месье!

— С добрым утром, Элиза, — поздоровался Рауль, входя в переднюю и стягивая перчатки. — Госпожа ждет меня, не правда ли? — бросил он через плечо.

— О, да, разумеется, месье, — Элиза прикрыла дверь и повернулась к гостю. — Если месье пройдет в малую гостиную, госпожа через несколько минут выйдет к нему. Она прилегла.

— Ей нехорошо? — Рауль поднял глаза.

— «Нехорошо»?! — Элиза негодующе фыркнула. Она распахнула перед Раулем дверь малой гостиной. Он шагнул внутрь, и служанка вошла следом за ним. — «Нехорошо»? — повторила она. — Как же она, бедняжка, может чувствовать себя хорошо? Вечно эти сеансы! Это никуда не годится, это противоестественно! Разве такое предназначение уготовил нам милостивый Господь? Не знаю, как вы, но я прямо скажу: все это — общение с лукавым!

Рауль успокаивающе похлопал ее по плечу.

— Полноте, Элиза, — увещевающим тоном проговорил он. — Не заводитесь. Слишком уж вы склонны видеть происки дьявола во всем, чего не в силах постичь умом.

— Ладно уж, — Элиза с сомнением покачала головой. — Что бы там ни говорил месье, а не по нутру мне все это. Взгляните на госпожу! День ото дня она все больше бледнеет и худеет. А эти ее головные боли! — Элиза взмахнула руками. — Ох, не к добру он, спиритизм этот. Духи — поди ж ты! Все добрые духи давно уже пребывают на небесах, а остальные — в преисподней!

— Ваш взгляд на загробную жизнь прост до безмятежности, — заметил Рауль, опускаясь на стул.

— Я добрая католичка, месье, только и всего. — Женщина расправила плечи. Она осенила себя крестным знамением и двинулась к двери. Взявшись за ручку, Элиза остановилась. — Месье, — с мольбой обратилась она к Раулю, — ведь все это прекратится после вашей свадьбы?

Рауль слабо улыбнулся в ответ.

— Вы — славное и верное существо, Элиза, и вы преданы своей хозяйке. Не опасайтесь: после того, как госпожа станет моей женой, всем этим «спиритическим делишкам», как вы их называете, придет конец. У мадам Добрюль не будет никаких сеансов.

Элиза просияла.

— Честное слово?

Ее собеседник кивнул с серьезным видом.

— Да, — отвечал он, обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней, — да, пора с этим кончать. Симонэ наделена дивным даром, которым вольна пользоваться по собственному усмотрению, но она уже сыграла свою роль! Как вы только что заметили, Элиза, госпожа чахнет и бледнеет не по дням, а по часам. Самое трудное и мучительное в жизни медиума — страшное нервное напряжение. Вместе с тем, Элиза, ваша хозяйка — лучший медиум в Париже, если не во всей Франции. К Симонэ стремятся попасть люди со всего света, ибо знают, что с ней можно не опасаться ни ловкого надувательства, ни шарлатанства.

— «Надувательства»! — презрительно процедила Элиза. — Еще чего! Мадам не способна провести и младенца, даже пожелай она этого!

— Она — сущий ангел! — пылко воскликнул молодой француз. И я… я сделаю все, что в силах сделать мужчина, чтобы дать ей счастье. Вы мне верите?

Элиза расправила плечи и заговорила просто, но с некоторым достоинством:

— Я служу у госпожи не первый год, месье, и не кривя душой могу сказать, что люблю ее. Если б я не верила, что вы обожаете ее, как она того достойна, я бы разорвала вас в клочья!

— Браво, Элиза! — Рауль рассмеялся. — Вы — настоящий друг и, должно быть, одобрите мое решение настоять, чтобы ваша хозяйка бросила всех этих духов и прочий спиритизм.

Он ожидал, что женщина воспримет это шутливое замечание с улыбкой, но ее лицо почему-то сохранило мрачно-серьезное выражение, и это удивило Рауля.

— А что, если… — нерешительно молвила Элиза, — что, если духи так и не оставят ее, месье?

— О! Что вы хотите этим сказать? — Рауль вытаращил на нее глаза.

— Ну… я говорю, что будет, если вдруг духи так и не отвяжутся от нее? — повторила служанка.

— Вот уж не думал, что вы верите в духов, Элиза.

— А я и не верю. — В голосе Элизы зазвучали непреклонные нотки. — Какой дурак в них поверит! И все-таки…

— Так-так.

— Мне трудно объяснить вам это, месье. Понимаете, я… мне всегда казалось, что эти медиумы, как они себя величают, — просто хитрые прохиндеи, которые надувают несчастных, лишившихся своих близких. Но госпожа совсем не такая. Госпожа хорошая. Она честная и… — Элиза понизила голос, в ее речи зазвучали нотки благоговейного трепета: — Ведь все получается. Никакого обмана. Все выходит, и именно этого я боюсь. Потому что, я уверена, месье, все это не к добру. Это противно природе и всемилостивейшему Господу нашему. И кому-то придется за это расплачиваться.

Рауль поднялся со стула, подошел к служанке и потрепал ее по плечу.

— Успокойтесь, милая Элиза, — с улыбкой сказал он. — У меня есть для вас добрая весть: сегодня — последний сеанс. С завтрашнего дня их больше не будет.

— Выходит, один сеанс назначен на сегодня? — В вопросе пожилой женщины сквозила подозрительность.

— Последний, Элиза, последний.

— Госпожа не готова, ей нездоровится… — Элиза сокрушенно покачала головой.

Договорить ей не удалось: распахнулась дверь, и вошла высокая, красивая женщина. Она была изящна и грациозна, а ее лицо напоминало лик мадонны Боттичелли. Рауль прямо-таки засиял от радости, и Элиза тихонько вышла, оставив их одних.

— Симонэ! — Он взял ее длинные белые руки в свои и принялся целовать их.

Женщина нежно произнесла его имя:

— Рауль, милый!

Он вновь осыпал поцелуями ее руки, потом пытливо вгляделся в лицо хозяйки.

— Как ты бледна, Симонэ! Элиза говорила мне, что ты прилегла. Уж не захворала ли ты, любовь моя?

— Нет… не захворала. — Она замялась.

Рауль подвел ее к кушетке и усадил рядом с собой. — Тогда в чем дело?

Девушка-медиум тускло улыбнулась.

— Ты будешь думать, что все это глупости, — пробормотала она.

— Я? Буду думать, что это глупости? Никогда!

Симонэ высвободила руки, замерла и минуту-другую молча смотрела на ковер. Потом глухой скороговоркой проговорила:

— Я боюсь, Рауль.

Он молча ждал продолжения, но девушка безмолвствовала. Тогда он ободряюще сказал:

— Ну, и чего же ты боишься?

— Просто боюсь… Боюсь, и все.

Он изумленно взглянул на нее, и девушка поспешила ответить на этот его взгляд:

— Да, это вздор, не так ли? Но я чувствую себя именно так. Боюсь, просто боюсь. Не знаю, в чем тут причина, но меня ни на миг не оставляет мысль, что со мной должно случиться нечто ужасное.

Взор ее был устремлен вперед, в пространство. Рауль мягко обнял ее.

— Нельзя поддаваться смятению, милая, — сказал он. — Я знаю, в чем тут дело, Симонэ. Это все напряжение, нервное напряжение, в котором живет медиум. Все, что тебе нужно, — это отдых, отдых и покой.

— Да, Рауль, ты прав. — Она благодарно взглянула на него. — Все, что мне нужно, — это отдых и покой.

Она закрыла глаза и мягко откинулась назад, в его объятия.

— И счастье, — шепнул Рауль ей на ухо. Он крепче обнял Симонэ; та глубоко вздохнула, не открывая глаз.

— Да, — пробормотала она, — да… Когда ты обнимаешь меня, я испытываю ощущение безопасности, забываю про эту ужасную жизнь медиума. Ты многое знаешь, Рауль, но даже тебе невдомек, каково это!

Он почувствовал, как напряглось ее тело. Глаза Симонэ вновь раскрылись, и их взгляд опять устремился в пространство.

— Человек сидит в темной комнате и чего-то ждет. А тьма пугает, Рауль, потому что это тьма пустоты, небытия. И человек нарочно отдается ей, чтобы затеряться в ее глубинах. Он ничего не знает, ничего не чувствует, но потом в конце концов мало-помалу наступает пробуждение ото сна, медленное, мучительное возвращение. И оно так изнурительно, так изматывающе!

— Я знаю, — промямлил Рауль, — я знаю.

— Так изнурительно… — шепотом повторила Симонэ, и тело ее в изнеможении обмякло.

— Но ты великолепна, Симонэ. — Он взял ее за руки, стараясь ободрить и заразить своим воодушевлением. — Ты неповторима. Величайший медиум, какого только видел свет.

Она слабо улыбнулась и покачала головой.

— Да уж поверь! — стоял на своем Рауль. Он вытащил из кармана два письма. — Видишь, это от профессора Роше и от доктора Женера из Нанси. Оба умоляют тебя не отказывать им и в дальнейших услугах, хотя бы иногда.

— Нет! — вскричала Симонэ, вдруг резко поднимаясь на ноги. — Я не смогу, не смогу! С этим должно быть покончено, ты мне обещал, Рауль!

Молодой человек в изумлении смотрел на Симонэ. Та повернулась к нему и дрожала, словно загнанный зверек. Он встал и взял ее за руку.

— Да, конечно, — сказал он, — с этим будет покончено, ясное дело. Я упомянул об этих двух письмах единственно потому, что горжусь тобой, Симонэ.

Она метнула не него косой настороженный взгляд.

— А не потому, что когда-нибудь снова захочешь заставить меня работать?

— Нет, что ты! — горячо заверил ее Рауль. — Разве что тебе самой захочется помочь старым друзьям.

— Нет, никогда. — Голос ее зазвучал взволнованно. — Это небезопасно. Поверь мне, я чувствую. Опасность очень большая.

Она сжала ладонями виски, постояла немного, потом подошла к окну.

— Обещай, что мне больше никогда не придется заниматься этим, — попросила она чуть более спокойным тоном.

Рауль подошел и обнял ее за плечи.

— Милая, — с нежностью проговорил он, — даю слово, что начиная с завтрашнего дня ты больше никогда не будешь этим заниматься.

Он почувствовал, как она вдруг вздрогнула.

— Сегодня… — прошептала Симонэ. — Да, я совсем забыла про мадам Икс.

— Она может прийти с минуты на минуту. — Рауль взглянул на часы. — Но, быть может, Симонэ… Если тебе нездоровится…

Симонэ почти не слушала его, думая о своем.

— Она странная женщина, Рауль, очень странная. В ее присутствии я испытываю какое-то отвращение и едва ли не ужас.

— Симонэ! — Голос его звучал укоризненно, и девушка сразу же почувствовала это.

— Да, Рауль, я знаю: ты — истый француз, и мать для тебя — святыня. Бесчеловечно с моей стороны испытывать такие чувства к женщине, потерявшей родное дитя и так убивающейся по умершей малютке. Но… я не могу этого объяснить… она… она такая огромная и черная… А ее руки? Ты обращал внимание на ее руки, Рауль? Громадные, сильные ручищи, сильные, как у мужчины. О!

Она поежилась и закрыла глаза. Рауль снял руку с ее плеча и заговорил почти холодно:

— Я и впрямь не понимаю тебя, Симонэ. Ведь ты — женщина и наверняка испытываешь сочувствие к другой женщине матери, лишившейся единственного ребенка.

— О, тебе этого не понять, друг мой! — Симонэ раздраженно взмахнула рукой. — Тут невозможно ничем помочь. В тот миг, когда я впервые увидела ее, я почувствовала… страх! — Девушка резким движением простерла руку. — Ты помнишь, как долго я не соглашалась проводить с ней сеансы. Она принесет мне несчастье, я предчувствую это.

Рауль пожал плечами.

— Между тем на деле, как оказалось, она принесла тебе нечто совершенно противоположное, — сухо заметил он. — Все сеансы проходили с несомненным успехом. Дух маленькой Амелии начал повиноваться тебе с первого же раза, а материализация была просто поразительной. Жаль, что профессора Роше не было на последнем сеансе.

— «Материализация»… — упавшим голосом повторила Симонэ. — Скажи мне, Рауль, это и правда такое чудо? Ты же знаешь, что я и понятия не имею о происходящем, пока пребываю в трансе.

— На первых сеансах контур детской фигурки был окутан какой-то дымкой, — с воодушевлением пустился в объяснения Рауль. — Но на последнем… Да?

— Симонэ, — вкрадчиво сказал Рауль, — на последнем сеансе это был уже настоящий, живой ребенок, из плоти и крови. Я даже дотронулся до девочки, но, увидев, что прикосновение причиняет тебе боль, помешал мадам Икс тоже сделать это. Я боялся, что она потеряет самообладание и нанесет тебе увечье.

Симонэ опять отвернулась к окну.

— Когда я очнулась, то почувствовала страшную усталость, — прошептала она. — Рауль, ты уверен… ты действительно уверен, что все это безвредно? Ты знаешь, что думает старая Элиза. Она полагает, что я якшаюсь с дьяволом! — Девушка рассмеялась, но как-то уж очень робко.

— Тебе известно мое мнение, — мрачно и серьезно ответил Рауль. — Общение с неведомым всегда таит в себе опасность, но это благородное дело, поскольку оно служит науке. В мире всегда были мученики науки, первооткрыватели, дорого заплатившие за то, чтобы другие могли пойти по их стопам. Вот уже десять лет ты работаешь ради науки, работаешь ценой ужасного нервного напряжения. Но теперь твоя роль сыграна. С сегодняшнего дня ты вольна заниматься только собой и наслаждаться своим счастьем.

Симонэ благодарно улыбнулась ему. К ней вновь вернулось спокойствие. Девушка бросила взгляд на часы.

— Что-то мадам Икс запаздывает. Может, она и вовсе не придет?

— Придет, я думаю. Твои часы немного спешат, Симонэ.

Она прошлась по комнате, переставляя с места на место разные безделушки.

— Любопытно, кто она такая, эта мадам Икс, — размышляла она вслух. — Откуда она родом, кто ее друзья и родные? Странно, что мы о ней ничего не знаем.

— Большинство людей по возможности стараются сохранить инкогнито, обращаясь к медиуму. — Рауль пожал плечами. — Это простая предосторожность.

— Вероятно, — равнодушно согласилась Симонэ. Маленькая фарфоровая вазочка, которую она держала в руках, выскользнула из пальцев и разлетелась на черепки, ударившись об изразцовую каминную полку.

— Вот видишь! — Симонэ резко повернулась к Раулю. — Я не в себе. Ты не сочтешь меня трусихой, если я скажу мадам Икс, что не смогу работать сегодня?

Под его удивленным взглядом она залилась краской.

— Ты обещала, Симонэ… — осторожно начал он.

— Я не могу, Рауль. — Она оперлась о стену. — Я не могу работать.

И вновь его исполненный нежной укоризны взгляд заставил ее вздрогнуть.

— Я не думаю о деньгах, Симонэ, хотя ты должна понимать, что сумма, предложенная этой женщиной за последний сеанс, огромна, просто колоссальна.

— На свете есть вещи важнее денег, — оборвала его девушка. В голосе ее зазвучал вызов.

— Разумеется, есть, — охотно согласился Рауль. — Я как раз об этом и говорю. Ну подумай сама: эта женщина — мать, потерявшая своего единственного ребенка. Если ты здорова, но капризничаешь, то можешь отказать богатой даме в прихоти. Но можешь ли ты отказать матери, которая хочет в последний раз взглянуть на свое дитя?

Симонэ простерла руки исполненным отчаяния жестом.

— Твои слова мучительны, но ты прав, — прошептала она. — Я сделаю то, что ты хочешь. Но теперь я поняла, чего я боюсь. Меня страшит слово «мать».

— Симонэ!

— Существуют некие первобытные, изначальные силы, Рауль. Цивилизация подавила большинство из них, но материнство неизменно и неистребимо от сотворения мира. Это чувство в равной мере присуще и животным, и человеческим существам. Нет на свете ничего похожего на любовь матери к своему детенышу. Эта любовь не считается ни с законами, ни с жалостью; она не ведает страха и беспощадно сметает все на своем пути. — Она умолкла, чтобы перевести дух, потом повернулась к Раулю, и по лицу ее скользнула мимолетная обезоруживающая улыбка. — Я сегодня говорю какие-то глупости, Рауль. Я и сама это знаю.

— Приляг ненадолго, — он взял ее за руку, — отдохни до ее прихода.

— Хорошо… — Она снова улыбнулась ему и вышла из комнаты.

Рауль некоторое время стоял в глубоком раздумье, потом подошел к двери, пересек тесный холл и вошел к комнату, примыкавшую к нему с противоположной стороны. Это была гостиная, очень похожая на ту, которую он только что покинул, но в одной из ее стен была ниша, в которой стояло массивное кресло. Ниша была скрыта тяжелыми черными бархатными портьерами. Элиза занималась приготовлениями к сеансу. Она поставила рядом с нишей два стула и маленький круглый столик, на котором лежали бубен, рожок, карандаши и бумага.

— «Последний раз»! — злорадно твердила Элиза. — О, месье, как бы мне хотелось, чтобы с этим было покончено. Пронзительно звякнул дверной звонок. — Это она, жандарм в женском обличье, — продолжала почтенная служанка. — И чего бы ей не сходить в церковь смиренно помолиться за упокой души малышки и поставить свечку Богоматери? Разве Всевышний не ведает, где наше благо?

— Откройте, звонят! — повелительным тоном сказал Рауль.

Служанка косо взглянула не него, но повиновалась. Не прошло и минуты, как она ввела в комнату посетительницу.

— Я сообщу хозяйке о вашем приходе, мадам.

Рауль сделал шаг вперед, чтобы приветствовать мадам Икс. «…Огромная и черная…» — всплыли в его памяти слова Симонэ. Посетительница была крупной женщиной, а черное траурное одеяние делало ее фигуру еще более грузной.

— Боюсь, я немного запоздала, месье, — пробасила она.

— Всего на несколько минут, — с улыбкой отвечал Рауль. — Госпожа Симонэ прилегла. Простите, но вынужден сообщить вам, что ей нездоровится: перенервничала и переутомилась.

Ладонь посетительницы, протянутая для рукопожатия, неожиданно сжалась, будто тиски.

— Но она проведет сеанс? — требовательно спросила мадам Икс.

— О да, мадам.

Посетительница облегченно вздохнула и опустилась на стул, отбросив одну из окутывавших ее черных накидок.

— О, месье, вы не в состоянии представить себе то ощущение чуда и ту радость, которые приносят мне эти сеансы! — затараторила она. — Моя малютка! Моя Амелия! Видеть ее, слышать ее. — Даже, быть может, протянуть руку и дотронуться до нее! Да, да! А почему бы и нет!

— Мадам Икс… Как бы вам объяснить? — поспешно и твердо заговорил Рауль. — Вы ни в коем случае не должны ничего предпринимать иначе как под моим непосредственным руководством. В противном случае может возникнуть серьезная опасность.

— Опасность для меня?

— Нет, мадам, для медиума. Вы должны понимать, что происходящее здесь имеет определенное научное толкование. Постараюсь объяснить подоходчивее, не прибегая к специальной терминологии. Для того чтобы явить себя, духу необходимо воспользоваться материальной субстанцией, веществом медиума. Вы видели пар, истекающий из уст медиума? В конце концов он сгущается и создает подобие телесной оболочки умершего. Как мы считаем, эта видимая плазма в действительности представляет собой самое существо медиума. Когда-нибудь мы, надеюсь, докажем это, тщательно взвесив медиума и взяв различные пробы. Но этому очень мешают болевые ощущения и опасность, которой подвергается медиум, так или иначе общающийся с привидениями. При слишком поспешной и неосторожной материализации медиум может даже умереть.

Мадам Икс внимательнейшим образом слушала его.

— Это очень любопытно, месье. Скажите, а может ли техника материализации духа достигнуть таких высот, что станет возможным его отделение от источника — медиума?

— Это совершенно фантастическое предположение, мадам.

— Но так ли уж это невозможно в свете известных нам фактов? — стояла на своем посетительница.

— Пока это совершенно невозможно.

— А в будущем?

Появление Симонэ избавило его от необходимости отвечать. Она была бледна и казалась слабой, но ей явно удалось полностью прийти в себя. Она обменялась рукопожатием с мадам Икс, но Рауль заметил, что ее при этом охватил трепет.

— Известие о вашем неважном самочувствии огорчило меня, — сказала посетительница.

— Пустое! — резковато ответила Симонэ. — Что же, начнем? — Она вошла в нишу и уселась в кресло.

Внезапно Рауля охватил страх.

— Ты еще не совсем окрепла! — воскликнул он. — Лучше отмени сеанс. Мадам Икс тебя поймет и не осудит.

— Месье! — Возмущенная мадам Икс поднялась со стула.

— Да, да, я убежден, что лучше было бы не проводить сеанс.

— Но этот последний сеанс был обещан мне госпожой Симонэ!

— Это так, — тихо подтвердила Симонэ. — И я готова исполнить свое обещание. — Я настаиваю на этом.

— Я не нарушу верности слову, — холодно произнесла Симонэ и ласково добавила: — В конце концов, это ведь в последний раз, Рауль. В последний, благодарение Богу!

По ее знаку Рауль задернул тяжелые черные портьеры, закрывая нишу, опустил занавески на окнах, и комната погрузилась в полумрак. Он жестом пригласил мадам Икс занять один из стульев, а сам приготовился опуститься на другой. Мадам Икс, однако, заколебалась.

— Простите, месье, но… как вы понимаете, я всецело убеждена в вашей честности и в честности мадемуазель Симонэ. В то же время, чтобы мое свидетельство имело больший вес, я осмелилась принести кое-что с собой… — С этими словами она извлекла из сумочки клубок тонкой бечевки.

— Мадам! — выпалил Рауль. — Это оскорбительно!

— Просто мера предосторожности.

— Повторяю: это оскорбительно!

— Не понимаю вашего возмущения, месье, — холодно ответила мадам Икс. — Чего же вам опасаться, если сеансы проводятся без обмана?

— Могу заверить вас, что мне нечего опасаться мадам. — Рауль презрительно усмехнулся. — Если угодно, можете связать меня по рукам и ногам.

Эта тирада не возымела ожидаемого действия. Мадам Икс невозмутимо сказала:

— Благодарю вас. — И двинулась к нему с мотком бечевки.

— Нет, Рауль! Не давай ей сделать этого! — вдруг воскликнула скрытая портьерами Симонэ.

Посетительница глумливо рассмеялась.

— Мадемуазель боится, — довольно язвительно заметила она.

— Да, я боюсь.

— Подумай, что ты говоришь, Симонэ. — Рауль повысил голос. — Мадам Икс явно считает нас шарлатанами.

— Мне нужна полная уверенность, — угрюмо произнесла мадам Икс и начала неторопливо, тщательно, крепко-накрепко привязывать Рауля к стулу.

— Узлы у вас получились на славу, мадам. Поздравляю, — проговорил Рауль, когда дело было сделано. — Теперь вы довольны?

Мадам Икс не ответила. Она покружила по комнате, внимательно осмотрела стенные панели, потом заперла ведущую в прихожую дверь, взяла себе ключ и вернулась на свое место.

— Ну, — произнесла она ничего не выражающим тоном, — теперь я готова.

Шли минуты. Дыхание Симонэ за портьерой становилось все тяжелее, все сдавленнее. Потом звук дыхания стих и послышались стоны. Опять недолгая тишина, вдруг прерванная звоном бубна. Рожок подпрыгнул на столе и свалился на пол, послышался смех. Кажется, закрывавшие нишу портьеры чуть раздвинулись, и в образовавшуюся щель стала заметна фигура медиума с опущенной на грудь головой. Мадам Икс внезапно ахнула. С уст медиума сорвалась тонкая струйка пара. Она начала сгущаться и приобретать очертания маленькой детской фигурки.

— Амелия, малышка моя! — севшим голосом выдавила мадам Икс.

Облачко пара все сгущалось. Рауль не верил своим глазам: никогда прежде материализация не проходила так удачно. Перед ним стоял ребенок — настоящий ребенок, из плоти и крови.

— Мама! — послышался тонкий детский голосок.

— Девочка моя! — вскричала мадам Икс. — Девочка моя! Она начала подниматься со стула.

— Осторожнее, мадам! — предостерег ее Рауль.

Привидение потихоньку выходило из-за портьер. Это был ребенок. Перед ними, протянув руки, стояла девочка.

— Мама!

— О! — Мадам Икс привстала.

— Мадам! — заволновался Рауль. — Медиум…

— Я должна прикоснуться к ней! — сдавленно выпалила посетительница, делая шаг вперед.

— Ради Бога, мадам, не теряйте голову! — Рауль был не на шутку встревожен. — Немедленно сядьте на место!

— Моя малютка! Я должна прикоснуться к ней!

— Мадам, я настоятельно требую, чтобы вы сели! — Он отчаянно старался освободиться от пут, но мадам Икс потрудилась на совесть: Рауль был беспомощен. Его охватило ужасное ощущение надвигающейся беды. — Именем Господа Бога нашего, мадам, сядьте! — вскричал Рауль. — Вы забыли о медиуме!

Мадам Икс не обращала на него никакого внимания. Она совершенно преобразилась. Лицо ее исказила гримаса нездорового восторженного экстаза; простертая рука коснулась стоявшего у портьеры ребенка. Медиум издала исполненный муки стон.

— Господи! — неистовствовал Рауль. — Господи! Это ужасно! Медиум…

— Почему я должна тревожиться о вашем медиуме? — мадам Икс повернулась к нему и грубо расхохоталась. — Мне нужен мой ребенок!

— Вы сошли с ума!

— Повторяю — это мой ребенок! Мой! Плоть от плоти и кровь от крови моей! Моя малютка возвращается ко мне из царства смерти! Она вновь жива, она дышит…

Рауль открыл было рот, но нужные слова не шли ему на ум. Эта женщина была просто ужасна. Страсти настолько захватили ее, что она стала жестокой и беспощадной. Губы ребенка дрогнули, и слово «мама» в третий раз эхом прошелестело по комнате.

— Иди ко мне, моя крошка! — воскликнула мадам Икс и порывистым движением заключила ребенка в объятия.

Из-за портьеры раздался полукрик-полустон, полный невыносимой боли.

— Симонэ! — взывал Рауль. — Симонэ!

Взор его помутился. Он только успел заметить, как перед ним промчалась мадам Икс. Распахнув дверь, она выбежала на лестницу.

Крик за портьерой не стихал. Это был жуткий, пронзительный вопль, какого Раулю еще никогда не доводилось слышать. Он оборвался, перейдя в какое-то страшное бульканье. Потом раздался глухой стук падающего тела.

Рауль, словно безумец, пытался освободиться от спутывающей его веревки. Неистовым усилием он сумел сделать невозможное и разорвал узлы. Едва веревка упала на пол, в комнату влетела заплаканная, кричащая Элиза.

— Госпожа! Госпожа…

— Симонэ! — позвал Рауль.

Они отбросили портьеры. Рауль отпрянул.

— Господи! — прошептал он. — Кровь!.. Все залито кровью…

— Ну вот, госпожа умерла, — послышался рядом срывающийся голос Элизы. — Все кончено. Но почему, месье? Скажите, что случилось? Почему она стала вполовину меньше, чем была? Что здесь произошло?

— Не знаю, — слабым, измученным голосом ответил Рауль и вдруг сорвался на крик: — Не знаю! Но, наверное… Нет, я схожу с ума! Симонэ! Симонэ!

В «Проявлениях сверхъестественного» доктора Ли — собрании средневековых легенд и сказаний о призраках — приведен невероятный рассказ о том, к чему привело одно проклятие. Рассказ этот, по словам преподобного автора, служит еще одним доказательством существования сверхъестественных сил, в котором мы уже давно убедились бы, если бы умели «использовать наши глаза и уши по назначению». Мы включаем этот рассказ в нашу подборку в качестве образчика современного взгляда на затрагиваемый предмет.

Вот какую историю поведал нам доктор Ли:

«Младший сын одного из баронетов Новой Шотландии, дав ложное обещание жениться, соблазнил единственную оставшуюся в живых дочь нортумберлендского йомена, принадлежавшего к древнему и уважаемому роду. Поговаривали, что среди родственников семейства были даже пэры. Во всяком случае, во времена царствования Уильяма IV титул пэра был присвоен некоторым из них. Девушка отличалась редкой красотой и воспитанием. Светское образование она получила в Эдинбурге. Склонив ее к грехопадению, возлюбленный уехал за границу, бросив бедняжку. Однако в ночь накануне отъезда он, по просьбе девушки, встретился с ней. Молодой человек горячо уверял ее, что они непременно поженятся, как только его семья перестанет противиться этому. Но последующие события показали, что это были лишь пустые посулы: молодец и не думал исполнять свое обещание. Долгий разговор между девушкой и обольстителем происходил в присутствии друга и советчика, старшего кузена ее отца. Выспренние слова, громкие фразы и горькие упреки произносились обеими сторонами. Наконец молодой человек грубо и беспощадно заявил, что вообще никогда не женится на обманутой девице. По его словам, он считает себя свободным и волен жениться на ком пожелает.

И тогда девушка сказала ему:

— Ты — моя погибель. Но смерть все же лучше, чем такая жизнь.

— Ну, так умри, и будь ты…… — отвечал он.

После этих слов девушка издала исполненный боли крик и лишилась чувств. Очнувшись, она собрала все свои силы и прокляла своего обольстителя. Она заявила, что была его женой и теперь станет преследовать его до самой смерти. Слова эти в ее устах прозвучали зловеще, в них слышались решимость, горечь и нотка безумия. Произнеся проклятие, девушка повернулась к своему родственнику и добавила:

— Будьте, пожалуйста, свидетелем.

Молодой человек ушел, не сказав бывшей возлюбленной ни одного доброго слова, и, говорят, подался за море. Спустя пять месяцев несчастная умерла при родах, умерла далеко от родительского дома. Ребенок ее скончался сразу же после крещения. Малыша и его мать похоронили вместе на церковном кладбище возле Эмблсайда, На их могиле не было ни надгробия, ни эпитафии. Вдовый отец девушки, потрясенный смертью последней дочери, сошел с ума и вскоре последовал за своим ребенком в мир иной.

Прошло пять лет. Кузина старого йомена, имевшая некоторые сбережения, уехала жить в Лондон. Однажды весенним утром 1842 года она шла мимо церкви в Вест-Энде, где, судя по количеству карет перед входом, как раз отправляли обряд венчания. Женщина почувствовала непреодолимое желание заглянуть внутрь. Продвинувшись поближе к алтарю, она, к своему изумлению, увидела того самого человека. Он заметно изменился, и вид у него был какой-то потрепанный, но тем не менее это, несомненно, был он — негодяй, принесший столько страданий ее близким. Как сказали женщине, он сочетался браком с дочерью богатого лондонского купца. Эта весть глубоко потрясла ее, страшные воспоминания вновь ожили в ее мозгу. Когда молодожены выходили из церкви, женщина опять протолкалась вперед, дабы убедиться, что она не ошибается. И тут они с женихом одновременно увидели призрак обманутой девушки, погубленной им. Облаченная в белое одеяние, простоволосая, с диким взглядом, она поднимала высоко над головой своего маленького ребенка. И оба привидения выглядели совсем как живые люди из плоти и крови.

Все это произошло средь бела дня, на паперти собора, в присутствии многочисленной толпы. Жених смертельно побледнел, по телу его пробежала дрожь; он покачнулся и ничком рухнул на ступени храма. Это вызвало легкий переполох и недоумение. Никто ничего не понимал. У жениха, как объяснили зевакам священнослужители, случился припадок. Его на руках снесли с лестницы и отвезли в свадебной карете в дом тестя.

Больше ему не суждено было произносить высокопарных слов: в одном и том же номере газеты читатели увидели сообщения о его свадьбе и кончине».

Семья лондонского купца не знала о призраке, и об истинных причинах случившегося нам известно со слов женщины — тетки обманутой девушки, прекрасно знавшей все таинственные обстоятельства дела. Она не без оснований полагала, что эта история может служить примером неотвратимости кары и доказательством существования сверхъестественных сил. По тем или иным причинам мы не станем называть здесь имен действующих лиц. Достоверность этой истории рассказчица подтвердила под присягой (доктор Ли не указывает, при каких обстоятельствах это произошло) в Виндзоре 3 октября 1848 года, в присутствии двух священнослужителей из Оксфордского прихода. Автор книги был хорошо знаком с обоими. Записи эти попали к нему в 1857 году, когда он служил помощником пастора в Беркли. Их передала доктору Ли молившаяся там монахиня.