Темная сторона

Снаффер

«Боинг» вынырнул из облаков и, припав на левое крыло, стал заходить на посадку.

– Смешно, – я старательно хихикнула в ответ на бородатый анекдот от не менее бородатого соседа справа, отвернулась и приникла к иллюминатору.

Бородач, который неумело, но назойливо клеил меня от самого Красноярска, обиженно засопел. Мне было не до него. Там, за бортом, ждал меня Пулковской аэропорт. А за ним – город. Мой город, мой Санкт-Петербург. Мой Питер, который я оставила на три долгих года… Три года с тех пор, как Нору с Маришкой убили.

– Даша, что вы делаете завтра вечером? – предпринял новую попытку бородач. – Мы с вами могли бы…

Я оторвалась от иллюминатора.

– Простите, кем вы работаете?

– Я архивариус, – напыжился от важности попутчик. – Я же вам говорил, или запамятовали? Двенадцать лет стажа…

– Извините, – оборвала его я. – Архивариус мне не понадобится.

Интересно, кто мне понадобится, думала я, пока «Боинг» катил по посадочной, а бородач растерянно моргал, пытаясь понять, отшили его окончательно или еще нет. Прежде всего, мне понадобится Вадим. Робкий, неуклюжий, неуравновешенный, до сих пор не пришедший в себя от горя недотепа.

Несколько раз Вадим связывался со мной. Запинаясь, бормотал в трубку что-то невнятное, отвечал невпопад и разъединялся. Позавчера он набрал меня вновь и сказал, что результатов по делу нет и, похоже, уже не будет. Я долго стояла молча, безвольно уронив ставшие будто ватными руки. Когда пришла в себя, наскоро собрала пожитки и по межгороду позвонила в аэропорт. Три года ожидания закончились. Оставаться там, за тридевять земель от Питера, я больше не могла. Не имела права.

Итак: во-первых, мне понадобится Вадим, во-вторых – следователь. Тот рыжий, заносчивый идиот с дурацкой церковной фамилией. Как же его там… Пономарев, Протоиреев, Попадьин? Не помню. Толку от следователя наверняка не будет, но с чего-то же надо начинать.

– Телефон, – решился, наконец, бородач. – Вы извините, Даша, но вы мне очень понравились. Я думаю…

Он покраснел, пальцами взлохматил бороду и стал похож на растерянного, выставленного из кукольного театра прочь Карабаса.

– Так и быть, записывайте, – сжалилась я. – Это домашний, мобильным еще не обзавелась. Да – подойдет к телефону, наверное, Вадим.

– Э-э… Вадим, простите, это кто? Муж?

– Муж, муж, – вздохнула я. – Бывший муж моей покойной сестры.

Десять лет назад я была в него влюблена. А еще в плечистого, кровь с молоком красавца Кирилла. И в поджарого, скуластого, вечно хмурого Фарида. И в смуглого, горбоносого хохмача Алика. В общем, во всю четверку будущих медиков, вившихся вокруг Норы и делающих вид, что они никакие не соперники, а всего лишь сокурсники и друзья.

Нора подшучивала надо мной, тринадцатилетней соплюхой, влюбляющейся, по ее словам, оптом и в розницу. Я злилась, ревновала, закатывала истерики, а однажды всем назло ушла из дома и целую ночь продрожала от холода в зале ожидания Балтийского вокзала. Там и нашел меня наутро Вадим, которого, как и остальную троицу, Нора мобилизовала на поиски.

– Ну что ты, Дашка, – утирал мне носовым платком сопли и слезы Вадим. – Ну не реви, не реви, дуреха. Вот подрастешь, Алик на тебе женится. Или Кирюха, например. Фарид тоже может. А хочешь, я сам женюсь? Хочешь?

Он не женился на мне, потому что год спустя женился на Норе. И была шумная студенческая свадьба в кафе на Гражданке. И вымокшая под проливным дождем невеста в похожей на свалявшуюся марлю фате. И напившийся вдрызг Кирилл, все порывавшийся начистить кому-то морду. И ни слова не проронивший за весь вечер Фарид. И напрочь проваливший роль тамады, растерявший все хохмы Алик. И я по левую руку от Норы, и тост, который я репетировала с неделю и выучила наизусть и вместо которого сказала лишь, тыча в Нору пальцем:

– Я почти не помню маму. Так вышло. Но у меня есть мама, есть. Вот, вот она!

На следующий после свадьбы день мы с Норой выехали из малосемейки, оставшейся от погибших в автокатастрофе родителей, и поселились в трехкомнатных Вадимовых апартаментах. Почему Нора выбрала именно его – застенчивого, неказистого, истеричного недотепу, я догадалась много позже. Вадим был из состоятельной семьи, а Нора – на десять лет меня старше. Она тянула меня, тянула всю свою короткую жизнь. Она меня вытянула.

Я отстояла получасовую очередь на ментоконтроль и уселась в вычурное, с кретинскими изгибами подлокотников кресло. В народе такие нарекли гинекологическими, хотя сходства не наблюдалось. Обиходное название, однако, себя вполне оправдывало. Накопившийся за три года в глубинке багаж моей памяти был оперативно выпотрошен, изучен, промаркирован знаком годности и отправлен в архив.

Ментоскописты при желании могли теперь вволю насладиться интимными позами, которые врач-недоучка Дарья Белова принимала, когда заставляла жизнь. Могли сравнить детородные органы больничного хирурга Бориса Яковлевича, таежного охотника Савелия и завязавшего грузинского вора Гиви, загремевшего однажды на поселение да так в поселке и оставшегося. Был Гиви коренастым, растатуированным, с грубым и хищным лицом. С Савелием он дрался из-за меня на кулаках, потом на ножах, отбил и звал замуж. Звонок Вадима застал меня, как раз когда я раздумывала, как бы ловчее отказать, чтоб не обидеть.

– Слушай внимательно, Дарико, – Гиви протянул мне на прощание упакованный в тряпицу прямоугольный брусок. – Здесь деньги, да. От души даю. Надо будет, еще найду. Надо будет, сам приеду.

– Не стоит тебе приезжать, генацвале, – отозвалась я. – Это дело семейное.

– Семейное, – согласился Гиви. – Пошла б за меня, было бы и мое дело.

Я не любила его. С тех пор, как не стало Норы, я не влюблялась ни разу. В лучшем случае привязывалась, и то ненадолго. Мужчины изредка появлялись рядом со мной, отдавали частицу себя и отдалялись. Их лица, руки, чресла оставались в моей памяти, а суть истаивала в морозной непогоде за стенами убогой больнички в двух сотнях километров от Красноярска.

Так было до сегодняшнего дня. Обязательный в аэропортах и на вокзалах ментоконтроль ставил на ленте памяти отметину. Образы, что хранились между этой отметиной и предыдущей, переставали быть мужиками Дашки Беловой, они превращались в алиби. В безмолвных свидетелей того, что за отсканированный период криминальных деяний гражданка Белова не совершила.

Вадим встречал на выходе из терминала, неуклюже ежился на ветру. Был он помят, взъерошен и походил на подстреленного тетерева из тех, что Савелий, бывало, таскал из тайги. Я сунула Вадиму в руки дорожную сумку, затем поцеловала в щеку. От него пахло кисловатым одеколоном, табачным дымом, пылью, неухоженностью, бедой.

– Как ты? – спросила я, в основном чтобы хоть что-то сказать.

Вадим не ответил. Обреченно махнул рукой и, ссутулившись, побрел к автостоянке.

Маришка родилась через неделю после того, как я сдала вступительные в медицинский. Вадим был сам не свой от счастья, из детской не вылезал и большую часть бабьих забот взял на себя, не доверяя ни Норе, ни мне, ни приходящей домработнице.

– Дай тебе волю, ты бы и грудью кормил, – прыскала Нора при виде хлопочущего вокруг детской кроватки мужа.

– Так и есть, – в тон ей поддакивал Алик. – Настоящий отец-герой. Пьер Безухов, право слово. Жан Вальжан. Папа Карло.

Алик заглядывал к нам чаще других, приносил дагестанские фрукты, терпкое, в бурдюках, вино и напропалую хохмил.

– Дарагой, зачэм ходышь ночью па крыше, – нарочито утрируя кавказский акцент, травил Алик очередной анекдот. – Ты што, лунатык?

– Нэт, правэряю, нэ паехала ли она.

– Смешно, – хвалила Нора.

– А мне в особенности, – радостно кивал Алик. – Я ведь и в самом деле в детстве страдал лунатизмом. Мама говорит, по крышам лазил. Как Карлсон, только без мотора.

– Тоже хохма?

– Отчасти…

Иногда забегал красавец Кирилл, рослый, белокурый, голубоглазый, похожий на эллинского бога. Институт Кирилл не закончил, подвизался на киностудии каскадером и вкалывал за гроши.

– Кинематографу скоро конец, – объяснял Кирилл. – Считайте, свой век он отжил. Помяните мое слово – лет через двадцать не останется ни единого кинотеатра, а визоры отнесут на помойку. Будущее за мемотехнологиями, это однозначно.

Мемоиндустрия и вправду активно оттесняла прочие развлечения, с каждым годом вторгаясь в обыденную жизнь все более интенсивно. Воспоминания мемодоноров, подаваемые аппаратурой напрямую в мозг потребителя, обеспечивали небывалую остроту ощущений и полный эффект присутствия. Мемосалоны росли по городу как грибы. Мемосеансы в них становились все популярнее, доступнее и дешевле. Техника совершенствовалась – поговаривали, что недалек тот день, когда присутствие сменится отождествлением. Некоторые уверяли, что уже сейчас способны отождествить себя с донором и испытать все то, что выпало ему.

Сама же профессия мемодонора стала одной из самых востребованных и доходных. Погоня за торнадо. Альпинизм без страховки. Серфинг в трехметровой волне. Бэйсджампинг. Миксфайтинг. Экстремальный паркур.

– На жизнь хватает, – пояснял Кирилл. – За некоторые трюки мемодилеры платят хорошие деньги. Хотя до звезды, конечно, мне далеко.

Мемозвездами становились самые рисковые, самые отчаянные из всех. Те, что пускались в смертельно опасные авантюры и, если выходили из них целыми, продавали воспоминания по баснословной цене.

Прыжок с Ниагарского водопада. Единоборство с белой акулой. Русская рулетка с четырьмя боевыми патронами в револьверном барабане.

– Идиоты, – прокомментировал навестивший нас однажды на пару с Кириллом Фарид. – Жизнь дается всего лишь раз. В гробу деньги не понадобятся. К тебе, Кирюха, это в первую голову относится.

Фарид был самым серьезным из всех, вечно хмурым, состредоточенным, с тяжелым и цепким взглядом. Говорил не спеша, будто отмеривал слова, обдумывая каждое, прежде чем с ним расстаться. Институт закончил с красным дипломом и считался врачом от бога.

– Диагност замечательный, – частенько говорил о Фариде Вадим. – Будущее медицинское светило, как пить дать. Не то что я, коновал, и то в теории.

Звезд с неба Вадим не хватал и отдавал себе в этом отчет. Чудом закончил, с грехом пополам защитился, оттрубил полтора года стажером в частной клинике и за бесперспективностью был оттуда выперт.

– Что ж, психиатра из меня не вышло, – процитировал Вадим классиков, получив расчет. – Пора переквалифицироваться в управдомы. А лучше – в аспиранты. Не умеешь сам – учи других.

Он и в самом деле устроился по протекции в аспирантуру, где и протирал штаны до сих пор.

Фамилию следователя я так и не вспомнила.

– Протодьяконов, – напомнил Вадим, прощаясь со мной на следующее утро. – Противный тип.

«Противный тип» продержал меня в приемной добрых два с половиной часа. Я сидела в обшарпанном казенном кресле для посетителей и в который раз, мучаясь, вспоминала, как оно было.

На загородный пикник в Рощино мы отправились с Вадимом вдвоем – Маришка накануне приболела и осталась с матерью дома. Всего собралось человек тридцать – бывшие однокурсники, их знакомые и родня. Жарили шашлыки, отплясывали под гитару, пекли картошку в угольях угасающего костра. Выпивали, естественно, и спохватились далеко за полночь. У меня к тому времени ощутимо кружилась голова и тошнота подступала к горлу.

– Полтора часа в машине трястись – укачает. Давайте останемся, – предложила я. – Тут неподалеку был какой-то отель.

Энтузиазма предложение не вызвало.

– Оставайся, если хочешь, – пожал плечами Вадим. – Утром вернешься на электричке.

– Ну и останусь.

Сколько раз впоследствии я проклинала это решение. Вадим подвез меня, сонную, к отельным дверям, потом с четверть часа препирался с портье. Наконец, под руку дотащил меня до номера и уехал.

Наутро меня вышиб из сна телефонный звонок.

– Даша? Даша, это Кирилл. Немедленно приезжай!

Я вскочила с постели – настолько чужим, осипшим голосом он это сказал.

– Что случилось?!

– Приезжай, Даша. Как можно скорее. Пожалуйста.

К моему приезду Нору с Маришкой уже увезли в морг, а Вадима с нервным и физическим истощением – в больницу.

– Держись, – строго сказал встречавший в дверях Кирилл. – Держись, Дашка.

Он отступил на шаг и вдруг беззвучно заплакал. Румяное голубоглазое лицо враз осунулось, сморщилось, будто увяло.

Потом были похороны, визиты к следователю, бестолковые, бессмысленные допросы. Ментоскопия, новые допросы, и опять, и еще. Надменная глуповатая физиономия Протодьяконова, который, казалось, получает удовольствие от заполнения бесчисленных бумаг.

– Кого вы подозреваете? – не выдержав, наконец заорала я следователю в лицо. – Кого? Говорите, я хочу это знать! Я сестра, я имею право!

В ответ тот зевнул.

– Всех, милая барышня, – снисходительно поведал он. – Всех и никого конкретно. Следствие полагает, убийца был хорошо знаком с покойной. Она впустила его, запросто, посреди ночи, и он зарезал ее прямо там, на пороге. Располосовал тело ножом. Затем двинулся в детскую, и там… Все про все заняло с полчаса.

– Дальше, – процедила я. – Что было дальше?

– Дальше, милая барышня…

– Прекратите называть меня барышней!

– Как вам будет угодно. Но дальше мы можем лишь предполагать. Так вот, с большой долей вероятности убийца сразу отправился к снаффери.

– Куда? – не поняла я. – Куда отправился?

– К снаффери. Скупщику криминальных воспоминаний. В вашем деле явно работал снаффер. Расчетливый, хладнокровный профессионал.

Так я впервые услышала эти слова. «Снаффер», «снаффери», «снаффдилер». И наконец – «снафф». Некогда так называли документальные фильмы, сделанные мерзавцами, снимающими пытки и убийства на кинокамеру. Теперь кинокамеры отошли в прошлое. Преступление не было нужды фиксировать на пленку – его сохраняла память преступника.

– У снаффери он сбросил товар, – назидательным тоном поведал Протодьяконов. – И отправился восвояси. Только вот никто из бывших на пикнике к преступлению не причастен. Память заблокировать невозможно, заставить себя забыть о чем-либо – тоже. Ментоскопия показала, что на момент убийства все вернувшиеся с пикника уже спали. Так что это кто-то другой, милая барышня, кто-то со стороны. Скажите, вы полагаете, у вашей сестры были любовники?

– Постойте, – пролепетала я, пропустив «барышню» и «любовников» мимо ушей. – А как же Вадим? Он-то не спал.

Протодьяконов кивнул.

– Он – нет. Он припозднился, пока возился, простите, с вами. Вернулся в четвертом часу утра и обнаружил тела. Его память отсканирована по секундам. Так что насчет любовников?

– Да пропадите вы со своими любовниками!

Неделю спустя я уехала. Я больше не могла жить в этой квартире, рядом с враз постаревшим человеком, ссутулившимся, с трясущимися руками. Я просыпалась в кошмарах по ночам – мне снился снаффер, черная фигура с ножом. Иногда у него было лицо Кирилла. Иногда – Алика. Бывало, что меня кромсал и резал Фарид. Но чаще всего на месте убийцы почему-то оказывался Вадим. Он подкрадывался ко мне, подползал в темноте, шептал что-то поганое, глумливое и доставал нож.

Я бросила институт и устроилась санитаркой в уездную больницу под Красноярском. Я не старалась забыть, это было бессмысленно, да и ночные кошмары не позволяли. Я ждала. Не знала покоя, но терпела и ждала, когда следствие найдет, наконец, убийцу.

– Мы больше не можем занимать вашим делом оперативников, – бесстрастно сообщил Протодьяконов, когда подошла моя очередь. – Извините. Ни один из ваших знакомых или друзей к преступлению не причастен. У них стопроцентное алиби, у каждого. Работал явно сторонний человек, снаффер, профессионал.

– Нора не впустила бы незнакомца, – упрямо возразила я. – Не впустила бы, ни за что. Вы же сами говорили тогда, три года назад, что убийца был хорошо знаком с ней. Вы…

Следователь развел руками.

– Это всего лишь предположение. Весьма вероятное, но фактами не подтвержденное. Не исключено, милая барышня…

Я не дослушала.

– Сами вы барышня, – бросила я презрительно. – Где я могу ознакомиться с материалами дела?

Следователь и бровью не повел.

– Вы-то? – насмешливо переспросил он. – Вы – нигде.

– Я найду его, – сказала я на следующий день Вадиму. – Найду, чего бы мне это ни стоило. У меня есть деньги, я найму частного сыщика. Я…

Он покивал, пожевал губами, затем поднял на меня взгляд.

– Частный сыщик тут не поможет. Я уже обращался, сразу к двоим. Один сдался через три месяца, другой через полгода. «Глухарь» – так это называется на их языке. Знаешь, Даша, я расстался с друзьями. С Кириллом, с Фаридом, с Аликом. Все пошло врозь, все. Не могу заставить себя пожать никому из них руку. Нора – она ведь всегда запирала дверь изнутри, на цепочку. Отпереть ее снаружи ключом или отмычкой было попросту невозможно. Значит, Нора сама впустила убийцу. Но она никогда, понимаешь, никогда не открыла бы дверь постороннему. Только им, одному из них.

Он повернул голову и уставился на портрет Норы на стене. Я тоже бросила на него взгляд. Сестра стояла на морском берегу, стройная, гордая, загорелая. Ослепительно красивая, с распущенными золотистыми волосами до плеч.

Я невольно посмотрелась в висящее тут же, на стене рядом с портретом, зеркало. Внешне мы с Норой были похожи. Но всего лишь похожи: она была настоящей красавицей, я же по сравнению с ней – в лучшем случае хорошенькой.

– Может, у Норы был все же кто-то еще? – осторожно спросила я Вадима. – Кто-то, о ком ты не знал? Ты понимаешь?

– Понимаю, – глухо подтвердил он, спрятав лицо в ладонях. – Но даже если так. Допустим, Нора изменяла мне, ты ведь это хочешь сказать? Предположим, у нее был мужчина. Но она не впустила бы его. Я ведь звонил с дороги, последний раз за час до… Она знала, что я скоро приеду. Что бы ни говорил, что бы ни думал следователь. Что бы ни показывали ментограммы – это один из них троих. Больше некому. Каким-то образом ему удалось заблокировать память. Да, знаю, это считается невозможным. Я врач: в конце концов, мне подобные вещи известны лучше, чем прочим. И все же… Да, кстати, тебе вчера несколько раз звонил некий Денис.

– Какой еще, к черту, Денис?

– Сказал, что бывший попутчик. Архивариус.

– Ясно, – отмахнулась я. – Попутчика-архивариуса только мне не хвата…

Я осеклась. Я вдруг поняла, что не хватает мне именно архивариуса.

– Ну и задачку вы мне поставили, Даша, – задумчиво поскреб бороду архивариус. – У меня, конечно, есть связи. Коллеги, так сказать. Знакомства. Но вынести дело из архива прокуратуры…

Мы сидели за столиком неказистого кафе на Петроградской. Снаружи моросил косой дождь, торопились, прикрываясь зонтами от непогоды, прохожие. Там было тоскливо и муторно, так же как у меня на душе.

– Мне очень надо, Денис. Очень, поверьте. Я заплачу вам.

– Не в деньгах дело, – бородатый архивариус пригубил кофе. – Это ведь противозаконно. И потом, мне придется поднять все свои связи. Найти коллегу в прокуратуре, уговорить его тайком сделать копию, затем вынести ее на себе. Тоже, разумеется, тайно. Но, возможно, я бы смог вам помочь. Кстати, где вы остановились?

– У зятя, – механически ответила я. – Но я скоро съеду – сниму где-нибудь квартиру или комнату.

– Вы могли бы пожить у меня.

С минуту я молча глядела в сторону. Предложение было недвусмысленным и циничным. Неужели я похожа на шлюху, с горечью подумала я. Готовую лечь с едва знакомым мужиком в обмен на услугу. Пускай непростую услугу, пускай важную, с трудом выполнимую…

– Другого варианта нет? – по-прежнему глядя в сторону и стараясь сдержать брезгливость и гнев, спросила я. – Без проживания.

Бородатый Денис откашлялся.

– Боюсь, что нет.

– Хорошо, – повернулась я к нему, наконец. – Я согласна. Но не пожить у вас. Побывать. Так устроит?

Я прокорпела над материалами уголовного дела два месяца. Съемная распашонка на Бутлерова тонула в сигаретном дыме, пока я по десять-двенадцать часов в день вгрызалась в анкеты, протоколы, экспертизы, постановления. В результате я выучила дело едва ли не наизусть, все четыре тома с приложениями. И не продвинулась ни на шаг.

«Не думать о белой обезьяне, – раз за разом твердила я, перелистывая страницы. – Заставить себя не думать о белой обезьяне невозможно. Немыслимо – так же, как заставить себя забыть то, что помнишь. И, тем не менее, одному из них удалось. Кому? Кому именно?»

Голубоглазый красавец, смельчак Кирилл. Подтянутый, угрюмый нелюдим Фарид. И разбитной хохмач Алик с вечной улыбкой, будто приклеенной к смуглому восточному лицу. Один из них – снаффер. Он долго и хладнокровно готовился, выжидал. На пикнике наверняка сыпанул мне щепоть снотворного в стакан с вином. Дождался, пока меня развезет. Затем гнал из Рощино в Питер, спешил, чтобы выиграть время. С особой жестокостью заколол женщину, которую некогда домогался. Зарезал ребенка. Спокойно запер за собой дверь и отправился к снаффери. Слил тому воспоминания и забыл. Сумел забыть.

Снаффери, разумеется, не нашли. Мне явственно представлялся затаившийся в обставленном мемоаппаратурой гнезде пучеглазый, мохнатый паук. Никаких контактов с внешней средой, никаких посторонних связей. Такие и наружу из своего гнезда не выползают, чтобы не попасть под случайную ментоскопию. Сидят там безвылазно, пока не переползут на новое место. Снаффери… Мерзкое такое словцо, шипящее, змеиное. Принять у посетителя товар. Выпроводить того за дверь. Сбросить снафф на микроноситель. Отправить с курьером куда следует. Следы уничтожить.

Снафф потом всплывет где-нибудь в Аргентине, в Японии, на Канарах. Копии продадут ценителям за огромные деньги. Эффект присутствия вплоть до отождествления, будь он проклят!

Снаффери… Необходимо найти снаффери, осознала, наконец, я. Ключ ко всему именно он. Найти его. Только как? Следствие с этим не справилось, частные детективы тоже – значит, мне не справиться и подавно.

– Приезжай, – позвонила я Гиви на следующее утро. – Мне очень нужна твоя помощь.

– Это нехороший человек, плохой, – сказал Гиви, морщась от пропитавшего квартиру табачного смрада. – Слушай, Дарико, бросай курить, очень тебя прошу. Как этого плохого человека найти? Не знаю, да.

– Гиви, родненький, – взмолилась я. – Найти его необходимо. Как угодно, где угодно, любой ценой.

Гиви подпер кулаком подбородок. Его хищное, грубое, словно рубленое лицо закаменело.

– Я знаю людей, – сказал он. – Люди знают меня. Я спрошу людей, мне ответят. Если найду, пойдешь за меня?

– Да, – отозвалась я твердо. – Пойду, даю слово.

– Хорошо. Если найду, что мы с ним будем делать?

Я растерялась.

– Мы его спросим, – неуверенно предложила я. – Узнаем, кто приходил к нему тогда, после убийства.

Гиви укоризненно покачал головой.

– Не узнаем, он не ответит. Его пытать надо будет. Тогда ответит. Пытать, потом казнить.

Меня передернуло.

– Мы можем сдать его следствию, – горячечно возразила я. – Там его выпотрошат без нас.

Гиви скривил толстые мясистые губы.

– Не выпотрошат, – буркнул он. – Не сумеют. Память возьмут, да. Человека не возьмут. Кто-то приходил. По кличке Козел. Или Баран. На роже маска, на руках перчатки. Сел в кресло, память слил и ушел. Откуда пришел, неизвестно. Как звать, неизвестно, только кличка известна. И что было в памяти, никто не знает, да.

Меня заколотило. Лишь сейчас я осознала, что он прав. Найти снаффери означало самой стать убийцей и палачом.

– Значит, будем пытать, – взяв себя в руки, отчеканила я. – Пока не скажет.

Гиви вздохнул.

– Это не женское дело, – сказал он. – Ладно, если найду, возьму грех на душу. Как у вас говорится: «Семь бед – один ответ».

Прошла неделя, другая, за ними просквозил месяц. По утрам Гиви уходил, возвращался поздно, хмурый, сосредоточенный.

– Нет, – говорил, усаживаясь за стол. – Пока не нашел. Никто ничего не знает. Никто ничего не говорит. Боюсь, и не скажет.

Он оказался не прав. Сказал Фарид. Однажды вечером он позвонил мне и предложил встретиться.

– Иди к нему, – решил Гиви. – Только не один на один, да. Иди, где люди. Я присмотрю.

Мы встретились в ресторанчике на Обводном. Выглядел Фарид скверно – худющий, с запавшими глазами и обветренной, обтянувшей скулы кожей.

– Вокруг да около ходить не буду, – сказал он хмуро. – Мне недолго осталось.

– Что? – не поняла я. – Что осталось?

Он криво усмехнулся.

– Жить. У меня рак, неоперабельный, в последней стадии.

Я отшатнулась.

– О господи!

– Не стони. Сам виноват – спохватился, когда уже поздно было. В хоспис ложиться не хочу, так помру. В общем, накануне убийства Нора приходила ко мне. С дочерью. Не как к другу, как к врачу.

Я механически кивнула.

– И что?

– Пока ничего. Девочка часто хандрила, я велел взять у нее анализы. Сдал в лабораторию. А на следующий день Нору с ребенком убили. Ответ из лаборатории пришел, но на фоне того, что произошло, я про него просто забыл. Вспомнил потом, уже много позже. Я долго думал, говорить ли кому-нибудь об этом, и решил молчать. Теперь скажу. Но сначала ответь: Вадик знал, что Марина была не его дочерью?

– Как не его? – ахнула я. – Ты уверен?

– Да. На сто процентов.

– Чьей же? Чьей же тогда?

– Не знаю, – пожал плечами Фарид. – Кирилла. Или Алика. Когда-то мы все ухаживали за ней, все четверо. Но у меня с твоей сестрой никогда ничего не было, – он поднялся, посмотрел на меня в упор. – Мне нечего больше скрывать, Даша. Дружба пошла врозь. Еще тогда, после того как Нора вышла за Вадика. Мы все были ошеломлены этим, все трое. Думаю, она не любила его.

– Она сделала это ради меня, – пробормотала я. – Понимаешь, Нора хотела, чтобы я выучилась и стала врачом, как наш отец. А сама пошла работать, едва закончила девять классов. Вкалывала от зари дотемна, кем и где придется. И тянула меня.

– Я так и думал. Что ж, прощай.

Он ушел. Я безотрывно глядела ему вслед.

– Что он сказал? – подсел на освободившееся место Гиви. – Это он? Он убил?

Я отрицательно покачала головой.

– Нет, это точно не он. Кандидатов осталось двое. Это Кирилл. Или Алик.

Две недели спустя Гиви не вернулся ночевать. Он позвонил за полночь, когда я от волнения уже не находила себе места.

– Я нашел его, – бросил в трубку Гиви. – Утром приеду, да. Жди.

Ночью я не сомкнула глаз и, когда раздался звонок в дверь, бросилась открывать. Но это был не Гиви. На пороге стоял Вадим, бледный, взъерошенный. Я отпрянула.

– Что случилось?

Вадим мотнул головой, словно отгоняющая муху ледащая кляча.

– Фарид умер. Позавчера. У него, оказывается, был рак. Я не знал. Никто не знал, он никому не говорил. Прости, утерял где-то свой телефон с номерами, решил так, без звонка. Собирайся, через два часа надо быть в мечети, это на Кронверкском.

– Я не поеду.

– Я тоже не хотел, – признался Вадим. – Если это был он, ну ты понимаешь… Но потом я подумал…

– У нас гости? – раздался гортанный голос Гиви за спиной. – Кто такой?

– Это Вадим, Норин муж, – представила гостя я. – При нем можно говорить все. Это Гиви, знакомьтесь. Ты… ты сказал, что нашел снаффери.

– Снаффери? – эхом откликнулся Вадим. – Вам удалось?

Гиви устало махнул рукой.

– Удалось, – буркнул он. – Мы поговорили. Некого там пытать, Дарико. И казнить некого. Это серьезный человек, в авторитете. Но к нему никто не приходил. Ни в день убийства, ни после.

– Постой, но почему непременно к нему? Он что же, один такой на весь город?

Гиви хмыкнул.

– Само собой. Это бизнес, конкурентов в нем нет. Снафферы толпами не ходят. Это вообще редчайший случай – когда человек становится снаффером, понимаешь?

– Нет, – призналась я. – Не понимаю.

– Я тоже не понимаю, – поддержал Вадим.

– Сейчас поймете. Снаффер не знает о том, что он снаффер. Не поняли, да? Он и не должен, не может знать. Иначе его повязали бы на первом же сеансе ментоскопии. Он живет себе, как все: кушает, пьет, дышит. И даже не подозревает, что оставляет за горбом жмуров. Для того, чтобы человек превратился в снаффера, его надо «включить». Дать сделать дело, взять память, а потом «выключить».

– Ерунда какая-то, – растерянно проговорил Вадим. – Как можно включить и выключить человека?