Темная сторона

Блаженный

За последние сто лет в Кедринке мало что изменилось. А по правде сказать, и за последние триста тоже. Разве что при царе Петрушке, Антихристе, жилища скитами называли. А при нонешнем – избами. Хотя нонешний и не царь вовсе, а призде, презди, прездре… язык поломаешь, пока выговоришь.

А в остальном – по старинке все. Как мужики зверя промышляли, так и по сей день. Как бабы по хозяйству хлопотали да детишек рожали, так и до сих пор маются. И церковка та же самая стоит, а попа как при Петрушке звали отец Сергий, так и его прапрапра…внука отцом Сергием кличут.

Если топать от Кедринки суток пять на юго-восток, будет большой город названием Ягодное. А еще далее – великий град Магадан, только дотуда кроме Фролки Кузьмина никто и не добирался: далеко больно, да и незачем. Фролка, и тот побывал всего раз, так до сих пор хмурится: места, говорит, там худые и людишки дрянь.

Из всех кедринских мужиков Фролка самый, считай, заполошный. Марьяна, баба его, горя хлебнула с ним полные пригоршни. Уйдет, бывало, Фролка на промысел, скажет «к завтрему возвернусь», и поминай как звали. Хорошо, если ден через семь явится, а то раз по весне усвистал, а притопал аж с первым снегом. Заплутал, сказал, малость, а больше и не сказал ничего.

Охотник, однако, Фролка знатный. Стреляет как никто, мужики говорят – с ружьем родился. И удали хоть отбавляй. Сам росточку неважнецкого и в кости тонок, а на медведя-пестуна на спор с рогатиной выходил. И свалил перегодовалого, откуда только силенка взялась.

Детей Бог им с Марьяной не дал. Та уж и свечи ставила, и грехи отмаливала, и тайком бабке-лешачихе поклоны клала – пустое все. Погоревали годков пятнадцать, да и смирились. Так вдвоем и жили в избе, что Фролкин дед еще ставил – у речной излучины, на отшибе.

На заготпункт мужики по зиме ездят, на санях. Летом все одно не доберешься – дорога какая если к Кедринке и была, то заросла давно. А зимой славно: сани не телега, колесо не отвалится. Впятером-вшестером соберутся, да и двинутся с богом. Пушнину и орех кедровый сдадут, отоварятся и в обратный путь.

Заготпункт последнюю сотню лет все тот же. Разве что хозяина дважды сменил. С царя-батюшки на советскую власть, а с нее на купчину кличкой Трейдер. Кто таков этот Трейдер – неизвестно, ну, да то кедринским промысловикам без разницы.

В тот год припозднились – буран пережидали, так что ден на пять против обычного угадали. И как в двери ввалились, так столбами и встали – все шестеро. Отродясь никакого начальства на заготпункте не было – а тут сидят сразу трое, с кладовщиком Митяем водку глушат. Служивые, в шинельках казенных все, и при погонах. Как мужиков увидали, питие бросили. Старшой, поперек себя шире, поднялся, промысловиков оглядел да и бухнул:

– Главный кто будет?

– Так нету главных, – Игнашка Булыгин руками развел. – У нас всякий сам по себе.

– Это хорошо, – старшой сказал и лоб с залысинами почесал, видно, сам не знал, хорошо то или плохо, что главных нет. – Значит, так, мужики: возьмете с собой одного тут. У вас пока поживет.

– Какого еще «одного»? – Фролка Кузьмин насупился. – Никого нам не надо.

– Надо, не надо, то дело десятое, – рассердился старшой. – Приказ есть: определить на поселение. Вот его и исполняем, понятно вам? Ну и хорошо, раз понятно, а то мы тут заждались. Давайте, ребята, ведите его, – обернулся старшой к остальным.

– Ну и детинушка, – присвистнул Игнашка, глядя на «одного», которого служивые втащили под руки. – Кто таков будешь?

Детинушка не ответил. Вымахал он под два метра ростом, лоб, как у волка, низкий да покатый, а ручищи – что твои оглобли.

– Кто таков? – повторил вопрос Игнашка, обращаясь теперь к старшому.

Тот вместо ответа протянул бумагу.

– На вот. Грамоте разумеешь? Там написано. Все, мужики, пора нам.

– Вот подвезло, так подвезло, – сплюнул в сердцах Игнашка Булыгин, едва отоварились и двинулись в обратный путь. – Ты что же, и на лыжах не можешь? – подступился он к поселенцу.

Тот, стоя по колено в снегу и уставившись недвижным взглядом в небеса, молчал.

– И говорить не можешь? – зло спросил Фролка. – Тебя спрашиваю, как тебя там, – он заглянул в бумагу и по складам прочитал: – А-ле-ксандр Голь-цов.

– Сашка, – уточнил Булыгин. – Похоже, глухарь он. И немтырь.

– Сашка, – шепотом повторил вдруг поселенец.

Мужики переглянулись.

– Ладно, на сани садись, – решил Игнашка. – Довезем, пущай бабы разбираются. Жрать хочешь?

– Сашка, – вновь проговорил, глядя в небеса, незваный гость. – Хочешь. Сашка. Хочешь. Сашка.

– Да он дурень, – догадался, наконец, Фролка. – Годов двадцать ему, а в голове…

Фролка махнул рукой, встал на лыжи и набросил санные постромки на плечи.

В Кедринке Сашку так и прозвали Дурнем, с Фролкиной легкой руки. Бабка Евдоха, к которой Дурня по первости поселили, от него открестилась.

– Забирайте, – сказала, – пущай у Анютки живет, у Гришкиной вдовы. Толку с него нет, по-людски не говорит, мычит только да слюни пускает. Бугаиной вымахал, а умом дитя малое. Может, Анютке сгодится, по мужицкому делу.

Вдо`вой Анютке, однако, Дурень не сгодился тоже.

– Не мужик, – постановила Анютка, выпроводив Дурня из избы вон. – Нет с него проку, может, если Господь сподобит, к весне помрет.

К весне, однако, Сашка не помер, а, наоборот, отогрелся. Под себя ходить перестал, с ложкой управляться привык и людям лыбиться начал. Говорить, правда, толком так и не научился, пару слов свяжет, и на том спасибо. Жил у кого придется, Христа ради. Мало-помалу к делу его приспособили. Кому воды из проруби приволочет, хоть по пути и разольет половину. Кому дрова перетаскает. Кому что. А когда таять начало, такой случай вышел.

Егорка Дубов у сватьев врезал крепко, да и пособачился со сватьями. Расплевался и по ночному времени домой потопал. Да не дошел, оскользнулся на косогоре и покатился по склону. Напрямки в полынью, что в пяти шагах от берега, угодил. Там и очухался, заблажил матом, когда под лед потянуло.

Тут бы и конец Егорке, да Дурень рядом случился, за водой шел. Как он Егорку вытащил и сам не потоп, то неведомо. Только вытащил. Отец Сергий наутро молебен отстоял. А как отстоял, велел больше Дурнем Сашку не звать, нарек Блаженным.

Фролка Кузьмин с Марьяной своей по такому делу спорили много, думали. Да и порешили Блаженного к себе взять, раз детишек Господь не дал. Так и зажил Сашка в избе на отшибе, на речной излучине. Понемногу прижился, по хозяйству помогать выучился, за скотиной смотреть. Потом и дрова колоть, и в огороде землю рыхлить, а там и рыбалить помаленьку.

Затем, слово за слово, Блаженный заговорил. Плохенько, по правде сказать, говорил, но все лучше, чем никак. Бывало, скажет слово, а за другим за пазуху лезет. Да пока его оттуда выудит, уже и позабудет, что раньше было.

Год прошел, другой. Марьяна с Фролкой к Блаженному попривыкли, а потом и в церкву с ним заявились. Отец Сергий поразмыслил изрядно, да и нарек Сашку Александром Фроловичем. Фамилию дал ему Кузьмин, а Марьяне с Фролкой позволил полагать Блаженного сыном.

А еще годка через три люди и думать про то, откуда Сашка взялся, позабыли. Сын и сын у Кузьминых, малость умом не вышел, ну да бывает. Зато здоровый да улыбчивый, и в работе безотказный. Попросишь огород вскопать или там плетень подлатать – нипочем не откажет. Как умеет – сделает. И пойдет себе, лыбясь во всю ряшку.

Мало-помалу прикипел к пасынку Фролка Кузьмин. Душой прикипел.

– В избу иной раз вхожу, – мужикам говорил, – и слышу «Батяня». Так под сердцем и тепло сразу. И что неродной, забываю. Оно и немудрено забыть, коли он сам батю своего с мамкой не помнит.

– Совсем, что ль, не помнит? – удивлялись мужики.

– Совсем.

Олег шел по тайге уже шестые сутки. По карте шел и по компасу. Карту достал Архивариус, вынес из хранилища на себе вместе с документами и фотографиями.

Архивариусу Олег уплатил огромные деньги. Почти столько же, сколько людям, которые на него вывели. Вложения, впрочем, тот оправдал.

– Вот здесь, – говорил Архивариус, уперев острие карандаша в красную точку на карте. – Место глухое. Дорог там никаких нет. Техники тоже. И чужие не ходят.

– Он точно там?

– Если живой еще, – Архивариус безразлично пожал плечами, – то там. Архивы, знаете ли, не врут. Зачем он вам?

Олег не ответил. Зачем – Архивариуса не касалось.

К вечеру Олег вышел к реке. Неумело развел костер, поужинал безвкусными консервами, завернулся в отсыревший спальный мешок. Положил в изголовье обрез.

Обрез он купил на барахолке, из-под полы, у небритого угрюмого парня с колючим взглядом. В тайге пристрелял. Меткостью похвастаться Олег не мог, да и какая может быть меткость у городского жителя, в армии оттянувшего три месяца, на сборах после пятого курса. С ножом, приобретенным у того же небритого парня, Олег управлялся лучше – сказывались занятия в фехтовальной секции, еще в юности. Нож, конечно, не шпага и не сабля, но навыки владения холодным оружием остались.

Поутру Олег сверился с картой, наскоро перекусил, выкурил сигарету. Он не боялся – нисколько. Убить или быть убитым не представляло для него большой разницы.

Может быть, это к лучшему, если убьют меня, думал Олег, зашнуровывая рюкзак. Даже определенно к лучшему. Жить он не хотел, давно уже. После того, как не стало Кати и девочек, жить смысла не было. Никакого.

На потухший костер Фролка наткнулся, когда вышел к реке – воды студеной хлебнуть.

Фролка обогнул кострище по кругу, затем присел на корточки. Осмотрел жестяную банку с остатками жира на дне, поднял с земли расплющенный подошвой окурок. Поднялся.

За сорок шесть прожитых лет видеть следы чужаков здесь, в сутках ходу от Кедринки, Фролке не приходилось. А в том, что костер палил чужак, сомнений не было. Их не было бы, даже не окажись рядом с угольями нездешней банки с невиданной наклейкой. Набросать в костер сырых осиновых сучьев ни одному кедринскому в голову бы не пришло, дым от них только и смрад. А тут – некоторые даже толком не прогорели.

Фролка вгляделся, поворошил носком сапога золу, принюхался – костер жгли суток трое назад, не более. Пить расхотелось. Фролка свистнул в два пальца, миг спустя из черничника вымахнул Кержак – злющий бурый кобель дворовой породы. Отмахивая прыжки, помчался на зов.

Минуту спустя Фролка свернул промысел и пустился в обратный путь. На сердце у него стало вдруг тяжко – он сам не знал почему.

К деревне Олег вышел к полудню. Лес внезапно кончился, оборвался у полого спускающегося к извилистой речушке косогора. Олег, хоронясь за сосновым стволом, расчехлил армейский бинокль, купленный на той же барахолке, что и обрез. Приник к окулярам, пять-шесть десятков некрашеных бревенчатых изб метнулись от горизонта к глазам.

Медленно, одно за другим, Олег осмотрел жилые строения, окруженные плетнями дворы, сараи, хлева. Пристально фиксируя взгляд на лицах деревенских мужиков, сличил каждое с фотографиями. Гольцова среди мужиков не было.

Только сейчас Олег осознал, что не справится. Ему даже приблизиться к Гольцову не дадут. Псы во дворах, ружья в каждом доме… «Чужие там не ходят», – вспомнились слова Архивариуса. Сразу заметят и припрут к стене, кто такой.

Олег опустил бинокль. Почему-то раньше он представлял это себе по-другому. А точнее, даже не задумывался, как именно будет убивать, сосредоточившись лишь на том, чтобы добраться. Вот – добрался, и оказалось…

Олег перевел взгляд вниз по течению реки. На отшибе, метрах в пятидесяти от опушки, стояла еще одна изба, у самого берега, на излучине. Машинально Олег поднес к глазам бинокль. В следующий момент он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Затряслись руки, ухнуло и отчаянно забилось о грудину сердце.

Усилием воли Олег заставил себя успокоиться. Протер глаза, вновь навел объективы. Гольцов сидел на берегу с удочкой, у самой опушки, клевал носом. Метрах в трехстах, если по прямой.

Олег скинул с плеча обрез, зарядил. Скрываясь за деревьями, поспешил вдоль опушки.

– Подранили! – заголосила Марьяна, едва Фролка появился в дверях. – Сашку подранили!

– Когда подранили? Кто?!

– Позавчера. Невесть кто, из лесу стреляли, скрытно.

– Где он?

– В боковушке, – Марьяна заплакала. – Отец Сергий сказал, ежели Господь чудо не сотворит, не жилец.

Фролка отстранил жену, на негнущихся ногах прошагал в малую комнату.

Сашка лежал на топчане навзничь, хрипло, с натугой дышал. На перетягивающем грудь белесом полотнище запеклась кровь.

– С двадцати шагов, – всхлипывала за спиной Марьяна. – В грудь. Мужики на Игнашку косятся, на Булыгина, накануне, говорят, пьяный был, злой, а с утра в лес ушел. Говорят…

Фролка не дослушал. Развернулся, пошел из избы прочь, с крыльца кликнул пса.

На четвертые сутки, к вечеру, Олег выбился из сил. Рюкзак за спиной весил, казалось, тонну. Сколько еще до железной дороги – два дня, три… Накануне он заплутал, угодил в болото, едва выбрался. Этим утром часа четыре брел вдоль разлившегося ручья, пока не нашел брод.

Когда неяркое августовское солнце скрылось за верхушками деревьев, Олег остановился. С наслаждением сбросил рюкзак, развязал тесемки, достал фотографии, тщательно каждую рассмотрел, на последнюю, третью, с отвращением плюнул. Отбросил в сторону, извлек из полиэтиленового пакета документы.

Бумаги он взял с собой на случай, если его убьют – чтобы не ложиться в землю разбойником и душегубом. Теперь документы стали не нужны, пригодятся на растопку костра.

Олег, превозмогая усталость, натаскал хвороста, свалил в кучу, подоткнул бумажные листы под прутья. Достал зажигалку.

Чужое присутствие за спиной он даже не услышал – почувствовал. Резко обернулся – прямо на него несся огромными прыжками бурый поджарый зверь.

Олег не струсил – бояться он давно разучился. Метнулся к лежащему в пяти шагах обрезу, понял, что не успеет, и рванул из-под ремня нож.

Мгновение спустя зверь прыгнул, метя оскаленной пастью в горло. Волк, что ли, успел подумать Олег. Он извернулся, принял зверя на нож, в падении распорол ему брюхо от грудины до паха. Отпихнул в сторону, вскочил, и в следующий миг раздался выстрел.

Пуля вошла в грудь, разворотила ключицу и швырнула Олега на землю. Боль пронзила его, скрутила, выбила из горла крик. Захлебываясь ею, Олег перевернулся на живот, отчаянным усилием заставил ставшее вдруг непослушным тело ползти к обрезу. Вторая пуля настигла его, когда рука легла уже на приклад. Ужалила в бок, вошла под ребра и вышибла сознание.

Фролку шатало, корежило. Мутило – горькая тошнотная желчь стояла во рту и не желала отпускать. Из головы не шли слова, сказанные городским перед тем, как тот испустил дух.

Некоторые из этих слов Фролка не знал, о смысле других лишь догадывался.

Маньяк, монстр, чудовище, четырнадцать доказанных жертв, признан вменяемым, приговор суда, помилование, смертная казнь заменена на лоботомию с пожизненным поселением, дело закрыли, списали в архив.

– Такие не должны жить, – хрипел, умирая, городской. – Две дочки. Две девочки, шести и четырех лет, от них ничего не осталось, вообще ничего. Катя, жена, посмотри документы, увидишь, что он с ней сделал. И с другими, ты понял, ты, сволочь…

Фролка понял. Понял, когда блевал, по складам разбирая сшитые скрепками казенные бумаги. Понял, когда закапывал городского в податливую мшистую землю. И потом, когда рвал над могилой Сашкины фотографии – фас, профиль, скамья подсудимых.

– Он не знает ничего, не помнит, – спорил Фролка с покойником, на заплетающихся ногах бредя через тайгу обратно, в Кедринку. – Он другой. Не тот, что убивал, не тот, что казнил. Он человека спас. Ты слышишь, городской, из полыньи вытащил. Он…

– Две девочки, – упрямо гнул свое покойник. – Ничего не осталось. Жена Катя, что он с ней сделал, ты понял, сволочь?

– Поменялся он, – молил застреленного Фролка. – Другой он.

– Тот же самый!

На закате третьего дня Фролка вернулся. Обогнул Кедринку лесом, постоял на опушке. Опустив голову, двинулся к своей избе на излучине.

– Сашка очухался! – бросилась на грудь Марьяна. – В себя пришел. Господь мои молитвы услыхал. Отец Сергий сказал – чудо свершилось, жить будет!

– Не, – сказал Фролка твердо. – Не будет.

Оттолкнул жену, ногой распахнул дверь в боковушку.

– Батяня… – пролепетал с топчана Сашка.

Фролка Кузьмин сорвал с плеча ружье.