Тайна нуля

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Казалось, два великана и мальчик между ними идут от Дворца науки по усыпанной песком дороге мимо нарядных цветников и фонтанов.

Сначала они шли молча. Наконец Бережной сказал:

— Ну, хлопцы, кажется, все ясно.

— Ясновидцы не требуются, — отозвался Никита Вязов.

— А ты как, парень? — обратился командир к американскому звездолетчику Генри Гри, третьему члену экипажа спасательного корабля.

Генри Гри неожиданно попросил:

— Бережной, если можно, отпусти Никиту и останься до следующего рейса звездолета со мной. Мне нужно с тобой поговорить.

Бережной удивленно посмотрел на американца.

— Чудно, парень! Ну, ладно! У каждого своя боль. Ну что ж, Никита, лети пока один. А мы с Генри потолкуем о его делах или сомнениях.

— Сомнениях — нет. Бережной. А потому прежде, чем Никита улетит, дадим общую клятву в том, что долг для нас будет дороже жизни.

— Добре! Это ты славно, парень, сообразил. Давайте, други, руки.

Перед затейливой бронзовой калиткой у выхода из городка науки звездолетчики остановились и, соединив в пожатии левые руки и подняв правые, как в салюте, замерли на мгновение.

— Клянусь! — выждав мгновение, первым произнес Бережной. — Клянусь выполнить свой долг!

— Клянусь! — пробасил за ним Вязов.

— Клянусь жизнью! — произнес американец.

Бережной пристально посмотрел на него, потом повернулся к Вязову:

— Никита, береги мать. Слова поосторожней подбирай. Про войны напомни.

— Это она сама вспомнит, — отозвался Никита и, попрощавшись, пошел к площадке взлетолета.

Бережной посмотрел на Генри Гри.

— Давай спустимся на берег Москвы-реки. У вас там в Америке всяких чудес полно, но такой подмосковной красоты не сыскать.

— Для этого надо ехать в Канаду. Там встречаются места, похожие на Россию.

Они спускались к воде по крутой тропинке, ни словом не упомянув о том, что расстаются с Землей своего времени навсегда.

Когда Никита подходил к подъезду, откуда мать обычно провожала его взглядом, сердце его билось учащенно. Как сказать ей, что он улетает насовсем?..

Легко взбежав по ступеням, открыл незапертую, как всегда, дверь и застыл от неожиданности.

В большой комнате перед видеоэкраном сидели Елена Михайловна и… Надя.

Они поднялись при его появлении. Елена Михайловна с горечью посмотрела на сына.

— Слышали? — спросил Никита, кивнув на экран.

— Слышали, — сдавленным голосом ответила Елена Михайловна. — Надя мне все объяснила.

— Что объяснила?

— Про масштаб времени, которое для тебя сожмется, как она мне показала на наших старых часах. Мы с ней как бы на конце стрелки останемся, а ты в самый центр вращения улетишь, и время твое не дугой, как у нас, а точкой можно изобразить.

— Хочешь сказать, время остановится?

— Да. У тебя, а не у нас, — еле слышно прошептала Елена Михайловна, обнимая сына и беззвучно плача.

Он рассеянно гладил ее.

Наде показалось, что время действительно остановилось для них. Но куранты старинных часов вдруг начали бить звонко и долго.

Наконец мать отпустила сына и, вытирая слезы дрожащими пальцами, с усилием спросила:

— Тебя где-то задержали?

— Нет. Я сюда прямо из Академии наук. Правда, в пути на минутку остановились, чтобы дать клятву друг другу.

— Какую клятву, сынок? — с нежностью спросила Елена Михаиловна.

— Клятву выполнить долг, мама.

— А я вот слышала, что ты до того еще кое-кому слово давал, — и она взглянула снизу вверх в лицо сына.

— Слово? — насторожился Никита.

— Будто обещал не улетать, если при жизни нашей тебе возврата не будет.

Никита отрицательно покачал головой.

— Не совсем так, мама. Боюсь, Наде показалось, что я дал ей слово, я не мог его дать. Это был бы не я.

— Это был бы не ты! — упавшим голосом подтвердила Елена Михайловна. — Я ушам своим не поверила.

— Да, да! — снова вступила Надя. — Это я вынуждала его к этому, и мне показалось, что он дал его. Наверное, я ошиблась. Но теперь все равно! Потому что… потому что… я возвращаю ему слово, даже не данное мне. Нельзя обрести собственное счастье такой ценой. — И она замолчала, потом сквозь слезы добавила: — Ценой предательства… ценой жизни папы и его спутника… ради себя. Мне не было бы места на Земле.

— А матери что скажешь? — спросила Елена Михайловна. — Ты ей слова не давал.

— Бережной просил тебя про войну вспомнить.

— Не могу я об этом вспоминать! Не могу!

— Почему, мама?

— О тебе думая, никогда о ней не забывала, матерью воина себя ощущала, хотя идешь ты спасать человеческие жизни, а не отнимать их.

Никита тяжело опустился на стул, застыв в напряженной позе.

— Я хочу, чтобы вы меня поняли, — наконец сказал он. — Как мне благодарить вас обеих за это? Я подозревал, что есть он, этот проклятый «парадокс времени», но все теплилась где-то надежда на четыре года разлуки… только на четыре года… Но радиограмма из другого времени, принятая в Гималаях, все решила. — И он замолчал.

Слышнее стало тиканье старинных часов.

Елена Михайловна задумчиво произнесла:

— В Гималаях? Говорят, там в Шамбале живут по нескольку столетий. Я бы нашла ее на любой высоте, лишь бы тебя дождаться…

— А я? — неожиданно вставила Надя. — Мне тоже пойти с вами? Ведь никого из людей, замороженных сто лет назад в жидком азоте в надежде на достижения грядущей медицины, так и не удалось оживить. А там в горах, в розовом тумане…

Но захочет ли Никита смотреть еще на одну старушку?

— Боюсь, что космический масштаб времени перекроет даже возможности сказочной Шамбалы! Увы, жизнь — не сказка. Прожитые дни не растянуть на целое тысячелетие. А дать погибнуть в космосе людям, ждущим нашей помощи, мы, спасатели, не можем, не имеем права, пусть даже ни у кого из нас не останется надежды…

— И у тебя? — со скрытым смыслом спросила Надя.

— И у меня тоже, конечно, не останется никакой надежды, — хрипло произнес Никита.

— А я? Разве я перестала быть Надеждой? — спросила девушка, заглядывая в глаза Никите.

Елена Михайловна удивленно посмотрела на нее.

Никита через силу улыбнулся.

— Ты останешься надеждой своего замечательного деда и оправдаешь общие как одаренный математик.

— Как? Как ты сказал? Математик?

— Ну да, математик!

— А разве математики не нужны в космическом рейсе?

Никита развел руками:

— Надя, милая моя! Наш экипаж давно укомплектован. И только что в полном составе поклялся выполнить свой долг. Звездолет рассчитан только на спасателей и спасенных и больше ни грамма не возьмет!

С болью в сердце видел Никита, как Надя изменилась в лице.

Бережной и Генри Гри, свесив ноги, сидели на обрыве. С тонкой березы, растущей чуть ниже, свешивались листья и сережки. Генри Гри дотянулся до ближней ветки, пригнул ее к себе и прикрыл листвой, как вуалью, лицо.

— Скажи, Бережной, — не без лукавства спросил он. — Как ты мог додуматься до моей тайны?

Бережной прищурился:

— Э, дружище! Не такой уж труд! Детектива не треба. Чуть пристальнее надо приглядываться к мелочам. Давно стали женщины брюки носить, да не так носят, не по-мужицки! Хоть и в штанах, да не тот мах!

— Жаль, не было раньше разговора, не научил, как надо.

— Разговора не было, потому что тайну твою я не собирался разглашать. Как-никак, третий член экипажа представляет целый континент. Уйму конкурсов там прошел, коварные тесты преодолевал. Как никто другой! Каскадер к тому же. И еще знаменитым математиком признан. Потому и оказался первым американским претендентом на место в экипаже звездных спасателей.

— Да, это так, командир. Требовалось много труда, усилий, старательств.

— Стараний, — поправил Бережной.

— Конечно, старании. А потом любви, командир…

— Какой любви?

— Обыкновенной, когда говорят люблю… как это… по-русски… Любовь…

— Давай, вставай, грести будем! — послышался почти рядом мальчишеский голос.

— Подожди. Не слышишь, что ли, там влюбленные.

Бережной увидел внизу тихо плывущую по течению лодку, а в ней двух лежащих на дне мальчуганов.

— Как они меня узнали? — прошептал американский звездонавт.

— Они не видели, только слышали мужской и женский голоса. Еще одна неучтенная Генри Гри мелочь.

— Бывают, и у мужчин высокие голоса.

— Бывают, бывают. Правда, я угадал не только по голосу, но для надежности помалкивал, хоть и не все понимал.

— Как тебе объяснить, командир? Это немножко иной мир — Америка. Другие традиции. Чужой для вас уклад жизни. Там каждый сам по себе. И, несмотря на процветание нации, у нас все еще, к несчастью, есть обездоленные. Они нуждаются в сочувствии, сострадании, помощи. И за них надо было бороться в самом Капитолии… Вот почему требовалось занять сенаторское кресло. У тебя появляется понимание, командир?

— Как тебе сказать? Немного, пожалуй, не хватает. Одно только уяснил. Нельзя тебя до старта выдавать. В полете все быстро бы выяснилось.

— Конечно! Еще как выяснилось бы!

— Чему радуешься? Воображаешь, какие у Никиты глаза выкатились бы?

— Очень хочу представить такое. Спасибо за сохранение такой тайны. Но это только ее половина.

— А вторая половина — как оплошали ваши медицинские комиссии?

— Вовсе нет! Туда проникли наши врачи, члены Союза обездоленных. Они знали, что так надо.

— Что так надо?

— Надо, чтобы председатель Союза обездоленных Генри Гри вернулся из спасательного звездного рейса национальным или даже всепланетным героем.

— Героем или героиней?

— Пускай героиней! Однако в полет должен был отправляться обязательно мистер Генри Гри, который дважды уступал в предвыборной борьбе за сенаторское кресло в штате Алабама Джесси Грегори. Республиканцы уже считают это место своим! Тогда-то Генри Гри и начал свою подготовку. После четырех лет полета он вернулся бы на гребне небывалой популярности, которой только помог бы романтический маскарад Генриэтты. За это можно рисковать жизнью, командир, — я имею в виду не только трех звездолетчиков в космосе, но и три миллиона обездоленных на Земле. Как ты думаешь, командир, какая цифра, какая задача больше?

— Ну, парень!.. То есть Генри… тьфу!.. Генриэтта! Скажи сначала, зачем тебе вообще понадобился этот маскарад?

— Э-э, командир! На Капитолии редкость женщина-сенатор. Королевы правили, но не в Америке! И Союз обездоленных решил добиваться кресла для своего председателя Генри Гри. Ковбой и ученый! Каскадер и поэт! К тому же «свой парень»! О'кэй!

— О'кэй, о'кэй, парень что надо! Видел я твои киноподвиги! Прыгнуть на автомобиле с моста на идущий под ним поезд, промчаться в авто по крышам вагонов и локомотива, потом слететь на том же каре по ходу вперед на железнодорожные пути и скакать на шинах по шпалам впереди поезда — это, брат, трюк небывалый. За одно это тебя в звездный рейс можно взять. И все-таки ты вновь проиграл на выборах. Видно, там другие трюки требуются. Так чего ты снова в эту свалку лезешь?

— Чтобы победить! Национальный и всепланетный герой — уже не тот противник для республиканцев, как прежде. Популярность звездолетчика должна помочь Союзу обездоленных посадить своего сенатора в Капитолий. И мой долг добиться этого.

— Эге! Так вот какому долгу клятва давалась!

— Клятва давалась жизнью, которая принадлежит не Генри Гри и не Генриэтте Грин, а миллионам обездоленных американцев! Ради них были пройдены все математические тесты и физические испытания. Вот и суди теперь сам, кого я должна спасать: трех человек, терпящих бедствие в космосе, или три миллиона американцев?

— Да, задаешь ты мне задачу! Выходит дело, ты лететь с нами не хочешь?

— Еще как хочу, но есть особая тайна, Бережной. Узнать ее — эго понимать, чего стоит мне отказаться от полета с тобой и Никитой.

— А Никита при чем? Он незаменимый штурман. У него таких вопросов возникнуть не может.

— Нет, командир, я не о том…

Послышались всплески весел. Мальчишки возвращались, гребя теперь против течения.

— А они правильно сказали про влюбленных, Бережной.

— Про кого?

— Про меня, командир, — и Генриэтта задорно помахала мальчуганам сорванной веткой. — Разведчики, прокатите в лодке! — крикнула она.

Ребята смутились, посовещались немного и стали подгребать к берегу.

— Нет, ребятки, я пошутила! — снова крикнула американка. — У меня командир такой строгий!

— Какой командир? — заинтересовались мальчики.

— Бережной, звездолетчик! Знаете такого?

— Ух ты! — воскликнул один из ребят.

— А Никиту Вязова вы знаете? — крикнул другой.

— Еще бы! А ты?

— Он меня, Сашу Кузнецова, и вот его, Витю Стрелецкого, из воды вытащил. Передайте ему, мы его всегда помнить будем!

— Передам, непременно передам! — ответила Генриэтта.

Лодка стала удаляться.

— Славные ребята! — глядя вслед ей, сказала американка и добавила: — Да и Никиту, наверное, тоже любят.

— Что значит тоже? — насторожился Бережной.

— Что такое «тоже», спрашиваешь? Отвечу, командир, что ради своего долга, о котором ты теперь знаешь, я отказываюсь от своего счастья.

— От какого счастья?

— От звездного счастья! Когда в полете тайна раскрылась бы, я бы во всем призналась Никите.

— В том, что ты женщина?

— Это он сам понял бы. Нет, открылась бы в своих чувствах к нему!

Бережной свистнул.

— Ну знаешь! Я никогда не был фаталистом, но теперь вспоминаю поговорку, которой многие люди себя утешали.

— Какая поговорка?

— Что ни делается, все к лучшему! Хорошо, что не придется тебе признаваться Никите! Он на Земле оставляет чудную девушку.

— О, я не завидую ей! У нее пройдут годы, пока на его часах отсчитаются минуты. Она забудет его. Появятся муж, дети, внуки, правнуки, и только самые далекие ее потомки, может быть, дождутся нас с Никитой, по-прежнему молодых и счастливых.

— Чем счастливых?

— Взаимной любовью, командир, которая расцветет у тебя на глазах. Ты думаешь, что молодой мужчина за долгие годы полета не влюбится в летящую с ним рядом женщину? О, Бережной, если захочу, я могу быть обворожительной, но… всего этого, увы, не случится, ибо долг разведет каждого из нас в стороны.

— Не хотел бы я видеть все это!

— Тебе пришлось бы не только видеть, но и поженить нас. И знаешь, где? В невесомости, когда тяговый модуль начнет тормозить при подходе к спасаемому звездолету. Я всегда восхищалась тем. что парашютисты успевают справлять свадьбы в свободном полете. И завидовала им — прыгнут с самолета, повенчаются, бутылку шампанского с друзьями выпьют, а потом только парашют раскроют И я хотела, чтобы так получилось и у нас!.. В командире должна воплощаться вся земная законность. Не правда ли? И тебе пришлось бы соединить нас брачными узами без уз тяготения. Не так ли? — Американка смеялась.

— Нет, не так! Не знаю, буду ли я венчать вас с Никитой среди звезд, но дезертировать тебе в последнюю минуту не дам. Это я твердо знаю. Да и никто не даст.