Татарский удар

1

Я Галию очень люблю. Она маленькая, но совсем как настоящий человек. И сестра. И она меня любит. Улыбается, когда видит, и даже смеется. Вот так: кх-кх-кх. Классно. И выползает встречать, когда я из школы прихожу.

Она — вылитый я. Я не помню, каким был, когда мне год с чем-то было, — но фотографии я часто смотрю, где я маленький. Очень похож, только волосы темнее, и морда не такая толстая. И мама говорит, что очень похож. И даже папа не спорит, хотя он всегда спорит. А когда соглашается, смеется так, что не разберешь — может, он опять издевается только.

Но в этот раз я просто как дал бы Гальке по башке, и все. Я ведь ее просил, как человек, по-русски просил: не трогай корабль Дана, он мне нужен, нельзя, сказал, нельзя! Правда, папа говорит, что Галька по-русски пока не понимает и с ней надо разговаривать по-татарски. Но это он шутит опять, наверно, потому что откуда она татарский будет знать? Она вообще говорить не умеет. Ба-ба-ба говорит и та-та-та. Но это же не по-татарски. Ну ладно, я ей все равно и по-татарски сказал. Я очень хорошо на татарском говорю, лучше всех в классе. Нет, Искандер Валиуллин лучше говорит. Чуть-чуть. Но все равно последний раз ему на уроке ничего не поставили, и никому не поставили, только мне поставили пять с плюсом.

Я написали «За активное участие». Потому что я вот так руку поднимал и первым отвечал на все вопросы Мизии Шагиевны. А папа сам плохо говорит по-татарски, а сам все время говорит, что мы татары, а не русские. Я раньше не верил, потому что в сказках читал, что татары плохие. Поганые. С ними богатыри воюют. И игра есть классная, «Казаки» называется. Там, значит, казаки — они хорошие, ну, такие специальные воины, как будто богатыри тоже, которые врагов побеждают. Правда, я в стратегии ещё не очень хорошо играю, зато в Quake у меня вообще классно получается, даже в третий «Квак», где нельзя, как богу, бессмертием разжиться. А «стратегии» я не очень пока понимаю. Но мой брат Тагир, он сын дяди Рамиля, они в Нижнекамске живут, — вот он в гости приезжал, и привез диск с «Казаками», и все объяснил. Я скоро научусь. И вот в этих «Казаках» разные враги есть, но главные — татары. Они синие. Я с этими синими здорово начал сражаться и рассказал об этом папе, когда он с работы пришел. А он опять рассердился, но не из-за того, что мы долго за компьютером сидели. Папа сказал, что надо говорить не «против татаров», а «против татар». А играть в такую игру — предательство. Потому что мы тоже татары. Нравится нам или нет. И наши отцы, мамы, деды, их деды и бабушки, вообще все, кто был до нас, — все были татарами. И получается, что если мы играем за казаков и против татар, то мы воюем против самих себя, и убиваем, выходит, себя — и папу, и маму, и dau-ati[6] с dau-ani[7], и половину друзей и учителей. Тагир сказал, что мы воюем не против татар, а против татаров, а они плохие, и живут в Австралии, и говорят по-немецки. А папа сказал, что никаких татаров нет, есть только мы, татары, и пусть Тагир не выдумывает. Просто игру написали не очень умные люди, сказал он. Раньше все игры делали американцы. Они все время думали, что придется воевать с СССР — это так раньше наша страна называлась, — и поэтому в своих играх делали русских врагами. А теперь наши научились сами писать игры и стали придумывать своих врагов. Потому что дураки. Ведь когда американцы в компьютере воевали с русскими, это хоть какая-то правда была. СССР с США — это Америка по-другому — на самом деле были как будто врагами. А русские и татары не враги. И казаки никогда с татарами не воевали, и вообще «казак» — татарское слово, как и «богатырь». Тот, кто такие игры пишет, или дурак, или скотина, сказал папа. Я засмеялся и сказал: «Скотина!» И Тагир засмеялся и сказал: «Скотина!» А папа сказал: «Пацаны. Вы подумайте. Тот, кто пишет игру, — он ведь учит всех воевать против татар. И вас, татарчат, учит. И всех остальных. Все научатся, а потом захотят воевать — так получается? Но вам-то я объясню или просто запрещу играть. А остальным кто объяснит?»

Папа так расстроился вдруг, у него даже глаза грустные стали, как будто я опять заболел.

Я, чтоб его успокоить, сказал: «Гады они, кто игру рисовал, и все. Надо было немцев просто врагами сделать — они фашисты, и их всех надо убивать. Правильно, папа?»

Папа сразу грустным перестал быть, начал кричать, что неправильно, потому что немцы давно не фашисты, и что не бывает национальностей-врагов, бывают немцы-гады и немцы-хорошие, и татары так же, и русские, и евреи, и хохлы.

Про хохлов я хотел сказать, что папа не прав, потому что кто такие евреи, я не знал, зато хохлов как раз знал. С ними Данила в Америке как раз сражался и всех победил. Все они бандиты. Но потом подумал, что тогда папа вообще разорется и в угол опять меня поставит, и просто стал молчать.

Папа быстро успокоился, погладил нас с Тагиром по головам и сказал: «Ладно, чего я вас гружу. Не играйте в эту гадость, и все».

Мы и не играли. Только еще три или четыре разика. Но не против татар, а против зеленых каких-то солдатиков. Меня они один раз победили, а один раз я почти выиграл, но меня Тагир отвлек, и я опять проиграл. А Тагир выиграл — ему хорошо, он уже дома играл, поэтому давно научился. А потом каникулы кончились, Тагир уехал и диск увез. А без диска «Казаки» не запускались. Дурацкая игра.

То ли дело «Лего». Это конструктор такой из пластмассовых деталек разных, очень твердых, их только зубами можно расцепить — зато игрушки очень прочными получаются. Пока Галия не схватит. Мне «Лего» вообще больше всего нравится — если не считать компьютера. Хотя, наверное, можно считать. Я к «Лего» всех друзей приучил: они сначала у меня играли, а потом начали просить своих родителей, чтобы тоже купили. Теперь у нас соревнования, кто лучше чего построит. Я обычно побеждаю. Потому что тоже давно научился, а потом, у меня деталей полная коробка, а у Арслана, например, только одна банка с «Биониклом» и один «Лазерный робот».

На прошлой неделе я принес корабль, который построил для Бэнга, в школу. Просто поиграть. А Леха Шаповалов увидел и начал выпендриваться, что у него и корабль круче, и вообще вся серия лазерников есть.

Я сказал, подумаешь, у меня не вся серия, а только Дан, Бэнг и Релла, но зато каждому из них я могу одной левой построить по три корабля. И каждый будет лучше, чем у Лехи.

Леха сказал, что ни фига, мы начали немножко ругаться, а потом решили, что кто спорит, тот кой-чего не стоит (чего не стоит, я не скажу, потому что маме на прошлой неделе опять обещал не говорить никаких плохих и даже просто грубых слов).

Мы договорились, что вот сегодня пятница, потом мы два дня отдыхаем, а потом, в понедельник, каждый принесет в школу корабль, который построит для своих лазерников. И у кого круче, тот и победил. Мы так договорились и обрадовались, а потом зазвенел звонок и начался урок — чтение.

И я весь урок придумывал, какой классный корабль построю. Одним глазом читал, что Мизия Шагиевна сказала, а другим подглядывал в тетрадку, в которой рисовал разные кораблики. Я решил, что мой корабль для Дана будет не такой, как в леговской книжке, а большой, закругленный, чтоб ни на что не был похож. И Леха, как увидит, сразу умрет от восхищения, а потом встанет и скажет: «Нурыч, ты победитель». Тут я подумал, а вдруг Леха начнет вредничать и не признает, что мой корабль лучше. Леха, наверное, про меня так же подумал — хотя он-то мог не беспокоиться, все равно ему меня не победить. Но он, как только началась перемена, побежал к моей парте, а я бросился к его, и мы чуть не столкнулись лбами и долго смеялись как дураки. А потом решили, что попросим быть судьей Элинку Амирову, которая никогда не врет. Она и установит, кто победитель.

Я хотел показать Лехе рисунок корабля, который построил, а Леха сказал, что не надо, потому что вдруг он такой же придумал, а я потом скажу, что это он у меня подглядел. Я только засмеялся и с жалостью на Леху посмотрел.

А он не понял, что я его жалею, и тоже засмеялся. А потом рассказал такое, что я чуть с ума не сошел. У Лехиного друга, оказывается, есть специальный диск «Лего» для компьютера. С ним можно прямо на экране строить что хочешь, и получается как в жизни. И даже можно команды роботам подавать, если у роботов специальные провода есть. И Леха у друга завтра или послезавтра этот диск возьмет и в понедельник мне даст. Ненадолго. Это будет просто супер. У меня таких, с проводами, наборов нет, но я подумал, что вдруг и без проводов получится. Или папа какой-нибудь провод просто приладит — от видака или сотового телефона, например. У папы ведь проводов много, а Дану не все ли равно. А если он пойдет, я самым счастливым человеком на Земле буду. Как настоящий конструктор из кино про ученых. И Галька засмеется, наверное, кх-кх-кх. Она тоже любит «Лего», но не так, как надо, а как собака кость — все время в рот тащит и пытается разгрызть. Иногда у нее получается. Но я стараюсь не ругаться. Потому что она все равно не понимает, а если громко кричать, смотрит с обидой, морщит лицо и плачет. Горько-горько. А я не могу, когда она так плачет. Я сам плачу от этого. Не всегда, но иногда. Мне ее жалко.

А ей меня не жалко. Я все воскресенье корабль строил, даже на улицу не пошел и обедать отказался. Обычно меня быстро на кухню загоняют, а в этот раз папа почему-то на работу уехал, хотя и воскресенье, а мама все время смотрела телевизор. Там ничего интересного не было — какие-то дядьки что-то быстро говорили, и иногда непонятно показывали кино про войну: то пушки стреляют, то актеры с автоматами бегают, то небо просто с облаками, и стрельба какая-то размазанная слышна. А мама сидела на топчане, который на кухне стоит, и смотрела. Даже нож, которым морковку для плова резала, на стол не положила.

Я, пока возился с конструктором, устал, будто на коньках два часа катался, даже руки дрожали. Зато корабль получился еще лучше, чем я себе представлял. Такой полукруглый, а спереди острый и с крючком, как клюв орла, а по бокам крылья в три слоя и специальные щупальца, а хвостов два, и между ними кран и две пушки. И в кабине не только Дан, но и Релла поместится, а если колпак не закрывать, то и Бэнг — правда, боком.

А потом мама спохватилась, что уже поздно, и погнала меня все-таки обедать, и я оставил кораблик на полу. А Галька, собака, взяла и все сломала. Хотя я ее еще утром просил не трогать. А она крыло рассыпала и уже крючок с носа начала отгрызать.

Мама прибежала, когда я начал орать, и, как всегда, не Гальку, а меня заругала, а потом вдруг махнула рукой, схватила Гальку, прижала к себе и ушла в спальню. Хотя Галька даже не заплакала и спать еще не хотела.

Я отругиваться не стал, потому что увидел, что на самом деле крыло можно быстро приделать, и все будет как новенькое. Так и получилось — и потом я еще бензопроводы поверху протянул, и кораблик получился такой, что и без всякого диска смог бы полететь. Если бы умел, конечно. Я как посмотрел, что у меня получилось, так и понял, что все, Лехе копец. Только Лехи в понедельник в школе не было. И Вадьки Егорова не было, и Димона Бельянинова, и Элинки тоже. Но они-то ладно, а Леху я до самого звонка высматривал, и после звонка тоже, потому что урок все не начинался: Мизия Шагеевна почему-то задерживалась, хотя давно была в школе: девчонки ее видели.

Мизия Шагеевна пришла через несколько минут после звонка. И сказала, что мы должны встать и тихо, никому не мешая, перейти в библиотеку. Там вместо столов уже были расставлены парты, много парт, и половина была занята. За ними сидел 1 «Б». И я замахал Арслану, а Арслан замахал мне, но Мизия Шагеевна сказала, чтобы мы вели себя как следует, потому что идет урок. Он не совсем обычный, потому что мы будем заниматься вот таким объединенным классом — весь день и, быть может, все три дня, оставшихся до каникул (мы с Арсланом переглянулись и беззвучно закричали ура). Потому что Людмиле Сергеевне пришлось срочно уехать.

«Б» класс тоже был не полным, у них не хватало человек семи. Сереги Алексеева не было, и Нинки Прокушиной, и Витали Щербы. Я подумал, что опять началась эпидемия гриппа, и даже немного испугался, что могу подцепить вирус и заразить Гальку, когда приду домой. Но в первую же перемену Арслан сказал, что никто не заболел, все просто быстро смотались из Казани, потому что началась война, и русские боятся, что им теперь достанется.

Я сразу сказал, что Арслан дурак, потому что война по-другому начинается: по радио страшный голос говорит, от которого мурашки. И еще Арслан дурак, потому что как может русским достаться, если мы все в России, и какая эта Элина русская.

А Арслан закричал, что я сам дебил, раз ничего не понимаю, как маленький, и что он совсем со мной тогда разговаривать не будет. И на самом деле ушел, сел за свою парту и смотрел там на меня как сыч. Это птица такая, я в книге видел: она на всех как-то изнутри головы смотрит, жутко и сердито. Меня папа сычом обзывает, когда я злюсь, что он не позволил мне в компьютер поиграть.

Подумаешь, я тоже мог как сыч сидеть — да хоть как птеродактиль, это даже интереснее. И девчонки пугаются. Но я просто вышел в коридор, подождал, когда перед самым звонком появится Мизия Шагеевна, и спросил у нее, почему все сразу уехали от нас.

Мизия Шагеевна хотела что-то сказать не по правде, я прямо увидел это по ее лицу. А потом она почему-то передумала и наклонилась ко мне так, что я почувствовал, как она пахнет — чем-то очень приятным и холодненьким, как мороженое из детского кафе, только лучше. Она взяла меня теплыми пальцами за щеки и сказала:

— Нурик. Миленький мой. Они не от нас уехали, они от страха уехали. Испугались, что у нас может стать плохо, — и уехали.

Я спросил:

— А у нас правда будет плохо?

Мизия Шагеевна провела рукой по моей голове, будто я маленький. А меня папа как раз в субботу перед бассейном коротко постриг, так что волосы короткие были и колючие, и ее теплым пальцам, наверное, щекотно стало. Но она не улыбнулась, а помолчала и потом очень серьезно спросила:

— Ну, мы же постараемся, чтобы было хорошо? — Я пожал плечами, потому что не знал, как это мы можем сделать, чтобы всем было хорошо и чтобы никто не уезжал из дому только потому, что чего-то испугался.

А Мизия Шагеевна сказала:

— А первым делом мы должны хорошо учиться. Сейчас звонок прозвенит. Пойдем в класс, ладно?

Я хотел спросить про войну — правда это или нет, а потом подумал, что тогда Мизия Шагеевна совсем расстроится, и не стал спрашивать.

Мы пошли в класс, и весь урок я сидел тихо и не тянул руку как обычно, хотя «Сказку о мертвой царевне» я прочитал и она мне очень понравилась: страшная, как фильмы, которые папа иногда смотрит, когда меня спать отправляет (а мама не смотрит — она однажды сказала папе: «Айрат, тебе что, в жизни страхов мало?», а папа ответил: «Нет, конечно, я же с тобой живу», а мама зарычала, как тигрица, и стала бить папу диванной подушкой по голове). Я сидел и думал о том, как я бы уехал из дому. Бросил бы нашу квартиру, книги наши, потому что их так много, что с собой не увезти, двухэтажную кровать, игрушки почти все, наверное. И не знал бы, когда вернусь обратно, потому что чего-то боялся. Я в жизни, наверно, очень сильно ничего не боялся, даже уколов, когда в больнице с воспалением легких лежал, — разве что поначалу, а потом почти привык, хотя больно было. Но даже если бы мне грозили каждый час огромным больнючим уколом или переломом руки, как два года назад, я бы все равно не бросил свой дом. А Леха с Элинкой бросили. Не сами, а их родители. Но они боялись и за себя, и за детей. Я попытался представить себе страх, который мог прогнать их. И вот тут мне стало страшно. Страшно от того, что взрослые люди могут чего-то так сильно бояться.

Дома я спросил об этом у мамы, а она обняла меня крепко-крепко, а потом, через пять минут, наверное (я терпеливо переждал обнимание), попросила меня не думать о печальных вещах, от которых только сильнее расстраиваешься, а пользы от этого все равно никогда не бывает.

Вечером я дождался прихода папы. Он пришел очень поздно, мама меня уже гнала спать. Но я объяснил, что мне необходимо дождаться папу, — и она согласилась. Я спросил у папы про такой страх. Но он тоже мне ничего не смог объяснить, хотя обычно все хорошо объясняет — даже слишком хорошо, так что я устаю слушать, и он злится. А в этот раз я только понял, что страх живет внутри человека. Это как часть его организма, как сердце или рука, но не такая послушная. И иногда можно с ним справляться, как с непослушной ногой, когда ее отсидишь, а потом потихонечку разомнешь — и она снова действует как тебе надо. А иногда страх разливается по всему телу и отравляет его, как желчь у той круглой японской рыбы, которую недавно по телевизору показывали. Это как яд, только человек от него не умирает, а делается немного другим и хочет жить по-другому и в другом месте. Потому что, как в игре, видит везде врагов.

— Синих татаров, — так, Нурик?.. А главное скотство, — помолчав, сказал папа свирепым голосом, — что есть у нас любители, которых хлебом не корми, дай народ попугать — чтоб до поноса, до инфаркта и до погромов.

Это я совсем не понял, но тут папа все равно замолчал, странно посмотрел на меня, поцеловал в щеку и велел идти спать. И я пошел, хотя на мой вопрос он так толком и не ответил — а сам учил, что не отвечать на вопросы невежливо.

В постели я вдруг вспомнил, что не увидел Лехин диск. Ну и ладно, подумал я, я еще тысячи их увижу, ведь теперь я знаю, что они бывают. А потом я вдруг заплакал. Не из-за диска. На фиг он мне нужен без Лехи. Я ведь когда корабль для Дана строил, потихоньку представлял себе, что в гости к Лехе приду или он ко мне придет, и мы будем разговаривать обо всем и, быть может, подружимся. Не обязательно, конечно, — но вдруг. А потом каникулы начнутся, и мы вместе купаться пойдем, когда вода в Казанке нагреется, или на Лебяжье озеро поедем. А теперь, где Леха, никто не знает. И корабля моего он так и не увидел. А ведь у меня корабль наверняка лучше получился, чем у Лехи.

Тут я подумал, что Леха так же и про свою ерундовую поделку думает. А значит, обязательно вернется. Скоро. И Элинка вернется, потому что она должна нас судить. И Вадя с Димоном, и Серега с Нинкой, и даже Людмила Сергеевна, хотя она вредная училка — я слышал, как она сказала, что достоинства «А» класса (это нашего, значит) и его наставницы (Мизии Шагеевны то есть) заметно преувеличены. Пусть говорит что хочет. Когда вернется. Лишь бы они вернулись. Все. Скорее.

2

Евсютина вызвали в Москву неожиданно. В четверг позвонил Василий Ефимович, куратор, и попросил подъехать в понедельник с отчетом за период с начала года — и отдельно за последний месяц. Билетов опять не было, даже по брони, которую по заплесневевшей памяти называли обкомовской. Пришлось ехать самому, трясти удостоверением, грозить чуть ли не следственным изолятором. Все равно наглая администраторша сказала, что в нынешних условиях («Вы же лучше меня знаете, что происходит…») она не в состоянии чего бы то ни было обещать. (Ну, правильно. А что ты в состоянии, прости господи, подумал Евсютин отрешенно.) Но если товарищ чекист подъедет в воскресенье часам к восьми вечера, то попробуем что-нибудь придумать. У Володи ни сил, ни охоты не было пугаться того, что ближе к вечеру способна придумать эта крашеная титанша. Оказалось, ничего страшного: купе, причем с одним только попутчиком. Две полки остались свободными — СВ, да и только. Евсютин поклялся себе, что натравит на этих жуликов, никак не желающих расстаться с совковыми замашками, весь УБЭП с линейным отделом — а если они будут выпендриваться, то на них вторым слоем положит транспортную прокуратуру, а третьим — обычную. Но за вечерним коньяком и легким трепом с соседом (про то, какие дурные паны Придорогин и Магдиев и как худо от этого чубам разнообразных холопов) отодвинул свои страшные планы. И совсем забыл о них, едва прибыл доложиться Фимычу.

Тот сразу убрал коробку с чак-чаком и бутылку «Ханской» в стол и, зафиксировав щетинку и дорожную сумку казанца, констатировал:

— Прямо с поезда? Молодцом. В гостиницу поехал бы — все планы известным местом накрылись бы. Известно тебе такое место?

— Так не маленький, — удивляясь идиотскому зачину разговора, отметил Володя.

— Не маленький, — подтвердил Василий Ефимович, глянув на Володю снизу вверх. — Бритва с собой?

— Так точно.

— Гвардеец! Бройся, мойся — десять минут тебе на все про все. Потом собрание.

Евсютин так и пошел к туалету — с бритвой наперевес и задранными до челки бровями. Брови вернулись на законное место довольно быстро. Туалет был отремонтирован под сколь-нибудь сносный стандарт. Не европейский — европейцам обустраивать и даже оценивать конторские сортиры не дано. Но и не азиатский же — азиатам о культпоходе в тот самый сортир, где всех мочат, лучше бы только мечтать в предутренних кошмарах. У зеркал копошилась измазанная жидкой пеной пара явных коллег-командированных. Один незнакомый, зато второй, если присмотреться, Витек Семенцов из Самары.

Володя познакомился с Витьком года три назад в ходе масштабной многоходовой операции против таджикских наркодельцов, которая расползлась по Поволжью и втянула пылесосом все наличные силы татарских КГБ и Госнаркоконтроля, да еще закусила оперативниками соседних регионов, которые оказались вовлечены в отдельные этапы акции. Тогда Евсютин был вероломно включен в отбывшую в Самару группу оперативников-«физиков» («Что значит — не твоя епархия? Ты что, архиепископ? Нет пока? А кто? Контрразведка? Блестяще и удивительно. Значит, иностранцами занимаешься. Супостатами. Таджикистан — заграница? Заграница. Пушеры — супостаты? Супостаты. Вперед. А кто такой умный, будет грузить чугуний».) В его обязанности, в общем-то, ничего и не входило. Так, для массы к команде прицепили. Но в итоге именно Евсютина — а за компанию и Семенцова — пытались зарезать братья Абдуллоевы, оскорбившиеся, что клиенты-оптовики не хотят платить за высококачественный героин в мешках с тремя девятками, а тычут в нос честным поставщикам стволы и удостоверения.

Теперь на радостях Володя с Витей уже сами чуть не порезали друг друга «безопасками», а третий бреятель был, получается, секундант. Затем Витя уступил место у умывальника Володе и, брезгливо вытираясь бумажными салфетками из ящика на стене, принялся наблюдать, как наивный Евсютин пытается методом трения осуществить возгонку вонючего жидкого мыла в сколь-нибудь приемлемую пену. Пока казанец постигал собственными щеками и подбородком, какая гадость это заливное мыло, добрый самаритянин рассказывал, что его тоже выдернули в полсекунды — причем буквально из самолета, на котором капитан Семенцов интенсивно отбывал в сторону южной границы в очередной заслуженный отдых. А все вы, смутьяны, нам мазуту портите.

Евсютин изобразил бровями удивление, а глазами недоверие. Ртом изобразить ничего не получилось — губы неудержимо кривились от окружавшей их мерзости. Витек, однако, понял и объяснил, что формальный повод, ясен пень, другой: День контрразведчика, который вообще-то официально отмечался почти месяцем раньше. Но только теперь начальство решило ударить по ведрам парадным собранием департамента с отчетом высшему руководству.

— Ба, — сказал Евсютин. — И кого ждем?

— Мальчика. Кого ж еще. Ты меня под списание подвести хочешь? Спасибо.

— Всегда рады. Одеколон есть?

— А не надо одеколона, — злорадно сказал Витя. — Это ж не мыло, это чудо зоотехники: пена, одеколон, кондиционер и микроволновая печь в одном Флаконе. Терпи, коза.

— Прощай, моя нежная кожа, — отметил Евсютин, промокая саднящее лицо салфетками.

Секундант все так же молча вытянул чуть ли не из галстука небольшой бутылек и протянул Володе.

— Фаренхайт, — прочитал Евсютин и немелодично присвистнул. — Кучеряво. Где так богато коллеги живут?

— Удмуртия. Миша. Кравченко. Конфискат, — с восхитительной лапидарностью откликнулся секундант и сунул Володе твердую руку.

Собрание вышло откровенно дурацким. Долго тянули с началом — и все уверились: будет тот самый мальчик, что всегда опаздывает. Дежурный офицер мотался в дверном проеме, как бешеный пес на коротком поводке. Потом наконец встрепенулся и рявкнул:

— Товарищи офицеры!

Зал поднялся, готовясь выедать глазами начальство. Но с начальством случился недобор: следом за замдиректора ФСБ и начальником управления контрразведки вошел совершенно незнакомый черт, с любопытством озиравшийся по сторонам, словно первоклашка в зоопарке. Больше вроде никаких гостей не ожидалось.

И чего было огород городить, подумал Евсютин, усаживаясь на указанное ему место рядом с дверью и готовясь слушать тягомотные доклады о том, как мы щитом и мечом, понимаешь, и все такое. И тут его потюкали пальчиком по плечу и шепотом окликнули по имени-отчеству. Он оглянулся. Молодой человек в дорогом костюме, никак не соответствующем обстановке, указывал на приоткрытую дверь. Из-за двери Евсютина манил Василий Ефимович.

Московскую географию Володя освоил паршиво, однако выезд на Рублевское шоссе все-таки опознал. Ехали долго, трижды останавливались у постов, а затем минуты две ждали у ворот, пока автоматчик проверял документы сначала у Василия Ефимовича, потом у водителя и у Евсютина, а потом еще созванивался с кем-то, прежде чем впустить «Волгу» на огороженную территорию.

Территория была зелена, игрива и выдержана в английском духе. Однако просматривалась и простреливалась насквозь из любой точки — дизайнер явно прошел спецкурс в Академии Генштаба. Толком осмотреться не удалось: «Волга» припарковалась в десятке метров за воротами.

Василий Ефимович вздохнул и сказал:

— Дальше пешком, Володенька.

Володенька молча вышел и последовал за Фимычем по выложенной красивыми разноцветными камушками тропинке к увитому плющом особнячку. Пахло волшебно, как в ботаническом саду после грозы. Евсютин стоически продолжал воздерживаться от вопросов. Впрочем, кое-что он понял, и давно.

После очередной проверки документов и легкого, но умелого личного досмотра крупный парень с переломанными ушами проводил визитеров на второй этаж и сдал стоявшему за конторкой скучному мужику с типично секретарской физиономией. Тот обходительно поздоровался и сразу попросил войти в кабинет за его спиной и подождать буквально десять секунд.

Интеллигентно, подумал Евсютин и, не успев посочувствовать секретарю, который вот так весь день и стоит за конторкой, вошел вслед за Василием Ефимовичем.

Кабинет был большим и не очень уютным — видимо, из-за слишком крупного овального стола, как солнышко лучами, утыканного гнутыми стульями, которые плохо сочетались с зеленоватой кожаной мебелью у дальней стены. Впрочем, Евсютин старался не слишком озираться, чтобы не оставить превратного впечатления о себе у грядущих поколений, которые получат доступ к архивам наблюдений ФСО.

Через десять буквальных секунд, обещанных секретарем, дверь в дальней стене рядом с огромной политической картой мира отворилась, и в кабинет знаменитой боцманской походочкой ворвался Олег Придорогин. Володя сглотнул и на всякий случай встал смирно. Фимыч, наоборот, затянул:

— Здра-авствуйте, Олег Игоревич! — и с разведенными руками пошел навстречу президенту.

Неужели бросать через бедро будет, с некоторым испугом подумал Володя. Старый ведь уже. Или здесь так принято? Елки, а я кимоно два года не надевал, с последней аттестации.

Переживания оказались напрасными: Василий Ефимович просто приобнял Придорогина, а тот похлопал его по спине и позволил увлечь себя к замершему Евсютину.

— Вот, Олег Игоревич, знакомьтесь, пожалуйста. Это Володя Евсютин, капитан, главный наш СМЕРШевец, понимаете, в Татарии. Из-за него над всей Татарией безоблачное небо, — сказал Фимыч почти без улыбки.

Придорогин протянул Евсютину руку, пристально и серьезно рассматривая Володю.

Сейчас точно бросанет, обреченно подумал Евсютин и аккуратно пожал руку президента. Пожатие оказалось, как положено, крепким и, на счастье казанца, ни в какой бросок через пупок не перешло. Получилось даже веселее.

— Олег, — представился Придорогин все с той же серьезной миной.

— Я помню, — сказал Евсютин, увидел страшные глаза Василия Ефимовича и ойкнул: — Прошу прощения. Владимир. Рад встрече.

— Взаимно. Прошу, — Придорогин указал на так не глянувшуюся Евсютину кожаную мебель, отконвоировал гостей и безжалостно усадил их в пухлый диван, а сам устроился на очевидно жестком кресле и спросил: — Чай, кофе?

Оба заказали чай, хотя Володя чудовищным усилием воли удержался, чтобы по привычке не сказать «Какава» или «Потанцуем». Тут же вошла миленькая женщина средних лет, толкавшая перед собой блестящую тележку, прикрытую жесткой белоснежной скатеркой.

Володя ужаснулся было, что это первая леди за мужниными гостями лично ухаживает — про Придорогина и не такое рассказывали, — но с облегчением обнаружил, что нет, просто похожа.

Едва официантка удалилась, Придорогин сказал:

— Давайте, пока горячий, — и сам взял чашку. Евсютин, толком так и не успевший позавтракать, нерешительно зыркнул на Василия Ефимовича.

Тот невозмутимо наливал в свою чашку сливки из фарфорового сосудика.

Пень трухлявый, трудно было хоть на что-нибудь в этой жизни намекнуть, подумал Володя, одновременно озабоченный тем, чтобы колени не поднимались выше плеч — мягко ведь, зараза. Он решительно взял чашку, попробовал — горячо, но не смертельно, и длинным глотком опорожнил ее, не оценив ни вкуса, ни запаха. Деликатно, не звякнув, поставил чашку на место и ожидающе посмотрел на Придорогина.

Тот тоже отставил чашку, потер руки и предложил:

— Докладывайте, капитан.

Зашибись, растерянно подумал Евсютин. Точно пристукну маразматика старого.

Старый маразматик успокаивающе похлопал Володю по руке и сказал:

— Володенька, как договорились, давай по своей тематике вкратце за весь период. И особо — за последний месяц.

— Слушаюсь, — сказал Евсютин с облегчением, еще раз мельком подумал, какая же Фимыч скрытная крыса, и принялся докладывать.

Придорогин слушал очень внимательно, чуть наклонив голову набок и сцепив пальцы на колене. Прикладная психология, кажется, учит, что такая поза не слишком льстит собеседнику, но Володе было не до психологии и даже не до прикладов. Сначала он ожидал подвоха — не чаем же его поить выдернули, должна быть какая-то подляна, — потому слова подбирал осторожно и аккуратно. И старался не шепелявить — водилось за ним такое. Потом расслабился, увлекся.

Тут Придорогин и встрял:

— А что же вы про Холлингсуорка не рассказываете?

Володя недоуменно помолчал секунду, потом сказал:

— Олег Игоревич, Холлингсуорк на нашем горизонте уже года два как не показывается.

— Правильно делает, — с короткой улыбкой заметил Придорогин. — Его так приложили, что теперь ему осталось только книжки писать, «Моя борьба за русскую демократию». Я так понимаю, Холлингсуорка именно вы вели и доказательную базу комплектовали?

— Зачем я? — совсем растерялся Евсютин. — Я так, опером был.

— Да ладно, опером, — сказал президент, глядя на казанца с неприкрытой симпатией. — Я же читал и ваши отчеты, и рапорта вашего начальства. Сработали классно. Это, если честно, образцовый уровень, хоть сейчас в учебник. Ладно, прошу прощения, что перебил. Продолжайте.

— Да уже практически все, — пробормотал Евсютин, чувствуя, как горят проклятые уши и как Придорогин с Ефимычем прекрасно это видят.

— А резюме? — осведомился Придорогин.

— Резюме? Резюме такое. За последний месяц из-за обострения отношений Татарстана с федеральным центром намечается активность ряда разведок. В первую очередь американской и французской. Пока, по нашим данным, они используют дистанционные методы, однако не исключено резкое форсирование их деятельности в Поволжье. Но гораздо более серьезными представляются попытки международных исламских организаций воспользоваться сложившимся положением и укрепить свое влияние в регионе. В связи с этим я уже подготовил и направил нашим кураторам, — Володя глянул на Фимыча, тот благосклонно покивал, — ряд отчетов, в которых указал на смену тактики: теперь эмиссары действуют от имени не ваххабитов, а представителей традиционного для татар ханафитского мазхаба. При этом происходит подмена понятий — так что как бы мирные ханафиты в арабском прочтении становятся фундаменталистами покруче салафитов. Но еще раз при этом арабы негласно поддерживают отлучение нашей нефти от мирового рынка. Поэтому надеяться на серьезные пропагандистские успехи в любой точке России им, я думаю, невозможно. Что доказывают и собранные нами данные о настроениях как широких слоев населения и основных СМИ, с которыми у нас налажены тесные контакты, так и наиболее радикальных групп: элиты, националов и духовенства. Они ограничиваются как максимум риторикой, резких движений не делают и, так сказать… авансов никому не дают. Наверное, все.

— Все? Прекрасно. — Тон Придорогина ничего прекрасного не сулил. — А в остальном, прекрасная маркиза… Ваххабиты, ханафиты, мы Европы не боимся. А то, что у вас под носом турецкая и американская сеть действует? Это бесплатно, без авансов?

— Какая сеть? — тихо спросил Евсютин.

— Агентурная сеть, сеть влияния, товарищ капитан. Фамилии, явки, пароли назвать? — вежливо поинтересовался Придорогин.

Евсютин молчал, лихорадочно пытаясь сообразить, в чем дело.

Придорогин некоторое время давил его взглядом, потом аккуратно взял со стола чашку, понес ко рту, передумал и со стуком вернул сосуд на место.

— Пол-европейского департамента ЦРУ! — рявкнул он. — Французы, немцы, турки, эстонцы, прости господи! Все шпионское поголовье вокруг Казани пасется. Магдиев на английском уже лучше, чем на русском, говорит. Скоро Госдеп свое представительство в Казанском кремле откроет. А мы ваххабитов боимся. У вас что, бородами все глаза затерло? — Придорогин воткнул бешеные зрачки в лицо собеседника.

Евсютин молчал. И не потому, что стеснялся спорить с начальством, — просто поводов пока для спора не было. Можно было, в принципе, напомнить, что сам Придорогин вслед за Путиным взлелеял жупел ваххабизма и умело сделал из пожилой саудийской доктрины, одной из многих, символ мирового терроризма. И только поэтому, честно говоря, Володя и его коллеги, которым все богословские разборки были по суворовскому барабану, честно зубрили статьи из энциклопедии «Ислам» и учились видеть штатного врага за каждой неопрятной бородой, за которой еще двадцать-тридцать лет назад скрывались потенциальные союзники, противостоящие неоколониализму и империализму.

Активизация ЦРУ и европейских разведок — тоже заплесневевшая новость, они никогда не оставляли без внимания Татарстан, узел всесоюзной оборонной сети, а заодно — потенциальный очаг национальной напряженности. То, что потенциальный очаг никак не превращался в кинетический, шпионов не обескураживало. Капля камень точит. Последние полвека доказали — умелое воздействие мирового сообщества на самую стабильную страну рано или поздно лишает ее всякой стабильности, превращая в стреляющее и воняющее на полпланеты пепелище.

А эстонский шпион, проявившийся в Казани в конце прошлого года и с ходу попытавшийся вербануть пару ребят из издательства Управления делами президента Татарстана, вообще давно стал всероссийской легендой — благодаря как раз Евсютину, который тогда всю московскую командировку надоедал лубянским коллегам приветствием: «Простти-ии-те, я нне слишкомм пыстрро гавваррю-у?»

Поняв, что ответа не дождется, Придорогин продолжил уже тоном ниже, словно устав от тупости подчиненных:

— Я не знаю, что такое ханафиты, — так, да? — но я немножко знаю, что такое нормальная европейская школа политической разведки. Володя, тебе лучше, чем мне, известно, что военные секреты наши на хрен никому не нужны. Казанские, по крайней мере. Не кипятись, я не про корейцев с китайцами сейчас говорю. Нормальные профи из НТР давно не воруют чужие технологии, а гнобят их — руками политиков. Им додавить нас надо. Ладно, не делай такое утомленное лицо. Знаю, что ты в курсе. А то, что помощники вашего Магдиева бабки от америкосов получают на постоянной основе, тоже в курсе?

— Олег Игоревич, об этом я докладывал, — побледнев, сказал Володя. Он действительно еще пару лет назад нашел расписки, согласно которым по меньшей мере два бессменных советника Магдиева, по политике и юридическим вопросам, регулярно получали деньги от фондов, официально поддерживаемых Госдепом, а неофициально ЦРУ. Пустяк, по две-три тысячи долларов раз в полгода. Но ведь ни за что, за какие-то консультации. В принципе, этих расписок было достаточно, чтобы порвать советников на звезды, а самого Магдиева крепко помять. Но тогда Фимыч, санкционировавший было утечку в СМИ, после консультаций с собственным начальством сказал: «Пока не надо» — и принял оригиналы расписок на вечное хранение. А теперь, выходит, Володя мог оказаться крайним.

По счастью, не смог. Придорогин посмотрел на Фимыча, тот неторопливо кивнул.

— Докладывал, ну и молодец, — сказал президент. — А с газетами у вас что за фигня творится? Говоришь, контакты налажены? Это от слова «лажа», что ли?

Володя изобразил недоуменное внимание.

— Вот «Наше всё» — что за газета? — Евсютин коротко объяснил.

— Видно, что деловая. Ты в курсе, что публикации в ней — звено оперативной цепочки, которую ЦРУ строит?

Евсютин, похолодев, снова принял недоуменный вид, стараясь не коситься на Фимыча.

— Не дергайся, я не про «Ожидание интервенции» говорю. Хотя с этим вашим самодеятельным Апокалипсисом тоже надо бы разобраться, — суховато усмехнувшись, сказал Придорогин и выразительно посмотрел на Василия Ефимовича (тот кротко улыбнулся в ответ и подпер пухлую щеку ладошкой). — Вот смотри, — он достал из лежавшей на полу рядом с креслом папочки несколько листков. — Это нам сообщают в начале апреля: «Предварительные переговоры американской разведки с представителями татарской элиты приостановлены из-за того, что оперативник, действующий под крышей торгпредства США в Москве, желает убедиться в серьезности сил, стоящих за собеседником. Собеседники договорились, что подтвердить их должно появление в одной из двух ежедневных республиканских газет статьи на тему жилищной ипотеки, в которой обязательно должна быть фраза, содержащая слова „Кабинет министров“, „содействовать“ и „наболевший жилищный вопрос“. Дальше здесь про другое. А вот „Наше всё“ от 12 апреля, статья „Ответ на квартирный вопрос“, автор — Гаяз Замалетдинов, управляющий банком „Казкоминвест“. Последнее предложение: „Специалисты в области недвижимости уверены, что программа ипотечного кредитования строительства, принятая Кабинетом министров Республики Татарстан, будет содействовать скорейшему решению наболевшего кредитного вопроса“. Нормально, да? — спросил Придорогин, аккуратно укладывая листочки в папочку.

— Нормально, — выдавил из себя Володя, лихорадочно соображая, что делать: бесхитростно брать по приезде Летфуллина за кадык или работать всю газету по стандартному варианту.

— С газетами у них на мази, — продолжал тем временем Придорогин. — А как иначе! Орлы ведь все, монстры! Ходит какой-то козел, Куликов, понимаешь, представляется чекистом, хрень какую-то несет, а газетчики об этом соседям стучат. Скажи мне, дорогой товарищ капитан, кто такой Куликов?

Володе совсем поплохело. Куликов был последним дежурным псевдонимом оперативного прикрытия татарского КГБ. Евсютин, например, общался под этим псевдонимом с несколькими своими конфидентами, в том числе с Летфуллиным. Псевдоним действовал в течение нескольких последних лет и был отменен буквально неделю назад — потому что до руководства дошла информация о том, что «Петр Куликов» стал персонажем, знакомым слишком большому количеству людей, — а они имели обыкновение встречаться, при встречах разговаривать. В том числе и про общих знакомых.

Теперь сотрудник Петр Куликов числился уволенным из органов — так полагалось отвечать на все ненужные телефонные звонки. Правда, новый псевдоним пока не был утвержден. Так что резервное удостоверение, лежавшее у Володи в пиджаке, было выписано на Куликова — под этой фамилией он и билет покупал. Но говорить об этом Придорогину Евсютин не собирался — чтобы и в самом деле не нарваться на какой-нибудь страшный японский удар. Да, говорить, похоже, и смысла не было.

Придорогин лукаво посмотрел на казанца, несолидно хихикнул и неожиданно спросил:

— Ты про Уткина что думаешь?

Уткин был председателем республиканского КГБ.

— Только хорошее и только в нерабочее время, — осмелев, сказал Володя.

Президент на секунду замер, потом рассмеялся и одобрительно хлопнул Евсютина по плечу:

— Опять молодец.

Что-то часто меня сегодня хвалят. Не к добру, отметил Володя, с трудом сохранив равновесие.

— Олег Игоревич, простите старого дурака, но время поджимает, — неожиданно встрял Василий Ефимович.

— Да, спасибо, — бегло взглянув на правое запястье, сказал президент. — Мы уже заканчиваем. Значит, Володя, штука такая. У вас творится черт-те что. Ты это видишь изнутри, я — со стороны. Кому лучше, только патологоанатом скажет. Магдиев обурел, по ментам стреляет, оружие какое-то нашел, которого еще у армии нет. Если честно, мне это как бы надоело. Я даю татарским друзьям неделю. Дорога им жизнь и их чешские виллы — тогда они найдут способ выбраться из сраки, в какую себя и нас загнали. А если у них крюк совсем упал — тем хуже для них. На следующей неделе я ввожу в Татарии чрезвычайное положение.

Евсютин коротко вздохнул.

— Не одобряешь? — зло спросил Придорогин. Евсютин пожал плечами.

— Володя, милый. Иначе никак. Мне насрать на этих козлов, пока они потихоньку воруют и зелеными флагами машут. Но дело ведь до оружия дошло. Второй Чечни нам не надо. Я с первой-то еле справился, и до сих пор икается до рвоты. А тут ведь Чечня в центре России — ты представляешь? Вот и не дай им бог. Я их научу Родину любить. И это будет наша Родина. Помнишь, «За нашу победу»? Или ты маленький был? Ну, ты понял. Будут пить, знаю я, им никакой Аллах не мешает, когда хочется. Будут. И за нашу именно… Но вот эту неделю мне нужно точно знать, что происходит. И видишь, какая зараза, верить уже никому нельзя. Булкин везде татар насажал, а русских купил. Почему у вас до сих пор КГБ, а не УФСБ? Потому что Уткин такой хитро-желтый. Для Москвы он начальник управления, для Казани — председатель комитета, член правительства, что ты. Всех купили… Но тебя ведь не купили?

Евсютин снова пожал плечами.

— Не купили, я знаю. — Придорогин помолчал, потом продолжил: — Значит, Володя, тебе ехать пора, и так из-за нас ребят на собрании третий час мурыжат без света. Фимыч, они там что, кино смотрят?

— Да не первое уже, наверное, Олег Игоревич, — сказал Василий Ефимович. — Я попросил программку часа на три подобрать, это вся существенная оперативная съемка последнего полугодия. С докладами часов пять будет.

— Фимыч, ведь ни в кого верить нельзя, только в тебя — да в жену, и то от дурости, — с удовольствием сказал Придорогин. Потом всем корпусом развернулся к Евсютину: — Володя. Ты сейчас на острие атаки. Не скажу, что от тебя зависит все. Но от тебя зависит почти все. Россия от тебя зависит, Володя, — встал и протянул руку. — Ты это понял?

— Я все понял, Олег Игоревич, — ответил Евсютин на пожатие, машинально отмечая, что оно все такое же крепкое.

— Ты меня не подведешь?

«Говно вопрос», жутко захотелось сказать Володе. Последние несколько минут он холодел от восторга и сладкого ужаса, прикидывая открывающиеся перспективы. С неба по веревочной лесенке спустился добрый боженька, который вынул из складок хламиды, или в чем там боженьки ходят, билет в рай и сказал: он твой. И умирать для этого совсем необязательно.

Евсютин никогда особенно не увлекался историей, но из читанного в юности Пикуля, без которого тогда было никак, смутно помнил, что стать фаворитом императрицы в смутное время совсем несложно. Сегодня на пикулевские сюжеты рассчитывать не приходилось: время уже года три как не считалось смутным, Придорогин сроду не был императрицей и, наверное, уже не будет. А сам Володя еще в студенческой юности сообразил, что не обладает ни особым экстерьером, ни изощренным умом. Просто чудо случилось, масть легла. Легла так, что открыла серенькому капитану забитой спецслужбы дорогу… Куда именно, Евсютин не решался представить. Да и чего там было представлять — ему, как молодому из песенки для фильма «Цирк», открылась дорога по направлению «Везде». И ничего для этого не требовалось — только исполнять свой долг и, может, немножко держать нос по ветру, дующему из московского, а не казанского Кремля. Причем опасности простыть на этом ветру не было никакой: нынешняя смута откровенно относилась к быстротекущим и была обречена на быстрое подавление. И, еще ничего не сделав, Володя неведомо для всех стал фигурой повыше всего регионального начальства. Он стал Офицером, Которого Знает Президент.

А через пару-тройку недель ему предстояло превратиться — ну, не в спасителя России (этой должности суждено оставаться вакантной во веки веков, аминь) — но Личным Представителем Президента. Неважно, в каком качестве. Да в любом, хоть помощника ассенизатора. Это не западло, если ассенизатор — Придорогин. Что будет дальше, прикидывать было страшно до истерики. Но будем считать котлеты по мере появления мух. К слову о том, что вопрос — говно.

— Я не подведу, — сказал Евсютин.

Две секунды Придорогин не выпускал руки капитана, глядя тому в лицо. Потом хлопнул левой рукой Володю по плечу и серьезно сообщил:

— Ты уяснил, конечно, что весь день сегодня провел на собрании. Василий Ефимыч тебя вкратце с основными тезисами докладов познакомит, на всякий пожарный. О том, что конкретно делать и как выходить на связь, он тоже расскажет. Рад был знакомству, капитан. Счастливо.

Володя мотнул головой, надеясь, что это у него получилось не слишком по-белогвардейски, и направился к улыбавшемуся у двери Фимычу. Что говорить, он просто не знал. На пороге Евсютин затоптался, придумывая, как бы поизысканнее попрощаться.

Придорогин, с интересом наблюдавший за его эволюциями, опередил:

— Я всегда знал, что контрразведка круче разведки. Я когда капитаном был, щеки «Сашей» смазывал, а все коллеги завидовали, потому что им по должности «Шипр» полагался. А тут что, «Эгоист»?

— «Фаренгейт», — мрачно ответил Володя, мысленно проклиная всю Удмуртскую Республику с ее бескрайними просторами, Калашниковыми и «Тополями-М».

— Я ж говорю, молодец, — с удовольствием сказал Придорогин.

— Счастливо вам, Олег Игоревич, — буркнул Евсютин, чувствуя, что уши вспыхнули рубиновыми звездами Кремля, и юркнул в любезно открытый Фимычем проем.

3

Вольно Бернесу было петь про Константина, который тихим голосом поет (ба-пум-ба-пум-ба-пум-ба). Константины повывелись с тех пор вместе с семиструнными гитарами. У шестиструнки требования пожестче. Если мужская компания, то с гоготом «Дембеля» и «По тундре». Если смешанная — макаровский «Костер» или «Осень» ДДТ — благо, на блатных аккордах. (Про репертуар женских компаний не знаю, не скажу. Да и негоже лилиям петь, темперамент не тот. Хотя это уже сексизм. Не, просто дамы умнее и прагматичнее — и времени на инфантильную туфту не тратят. Всякая женщина изначально взрослее всякого мужика, хоть ей даже двенадцать, а ему сорок пять.)

Это общий случай. Если кто чуть получше инструмент держит — Розенбаум. Брел, как по суху, старик. До зубной боли. А надо терпеть — вежливость. Я и терпел. Именно Розенбаума, и именно про старика, который как по суху (ну и «Вальс-бостон», куда уж без него). Но двумя порциями дело не ограничилось. Марат, хитро оглядев публику, начал романтический перебор, неумолимо переросший в шорох, который в плавнях.

Публика восторженно приготовилась грянуть «Бежать так бежать, лежать так лежать», а я пробормотал: «Ты еще крепкий старик, Розенбом» и сбег на кухню. Попить так попить. Мое счастье, что зарядившие дожди отменили празднование на свежем воздухе — на даче-то незаметно не убежишь. Зато в полевых условиях рука кулинара особо не размахнется: три салата, шашлык да вафельный тортик. А в квартирных условиях кулинар оказался беспощаден: одних салатов пять штук, не считая зимнего и «шубы» (чего их считать, когда без них праздников просто не бывает), а к ним еще густая — ложка стоит, а слюна падает — солянка, картошка с мясом под майонезом и сыром, по-французски, рыба трех видов и курица — двух, жареная и копченая. Впрочем, курицу и еще десяток не перечисленных подблюдок я оценил только визуально, потому что был критически обожрамшись и кюхель-бекерн. А тут еще Розенбаум. Всепобеждающее сочетание. Так что прогулка была абсолютно необходима. Хотя бы до кухни.

Бдительная Гулька на бравурном припеве улизнула следом, посмотрела на мое мужественное, а потому скупое на эмоции лицо и сказала:

— Морда ты кривая. Невежливо же. Потерпи немножко-то.

— Терплю, коза, — смиренно ответил я. — Осе.

— Осе — это большой полосатый мух, — поправила образованная Гуля. — Долго не сиди, без тебя скучно.

— А со мной весело, — констатировал я (зря Константина вспомнил, теперь привяжется). — Иду уже, иду.

— Ну, иди.

— Ну, иду. Попить-то дай, — возмутился я и демонстративно принялся искать не пригодившийся до сих пор за праздничным столом заварочный чайник.

— Пьяница. Тихо сам с собой, — с жалостью сказала Гулька и гордо, не обращая внимания на мои пьяные щипки и пьяные укусы в область шеи, удалилась на звуки пешеходов, которые пусть себе бегут неуклюже.

Похоже, смешанная, но не взбитая команда в очередной раз вспомнила, по какому поводу все мы здесь так здорово набрались. Повод довольно округлый — Аскару Хайруллину натикало 35. А это, я вам скажу, нечасто бывает.

На крокодила Гену моя грубая натура откликнулась не в пример живее, чем на стандартный общажный репертуар. Я прокрался к плотно заставленному закусками столу, так и не облысевшему после трехчасовой осады, уткнул подбородок в Гулькину макушку и завел вторым голосом (трудно, между прочим, — петь вторым голосом, не сбиваясь под напором веселого и довольно нетрезвого хора — и при этом упираться челюстью в твердый череп супруги):

Чебурашка-дружочек,

ты накакал в горшочек…

Из детской сразу раздался восторженный вопль Нурыча и не менее зычный хор его сопливых дружков:

— Нурик, твой папа опять про горшок поет!

Гулька не глядя шлепнула меня по губам. Я тихонько заплакал — благо, процитированной строчкой мое знание апокрифического куплета и исчерпывалось. Никто меня не пожалел. Тогда я страшно зарычал и принялся душить Гульку. Она захрипела, закрыла глаза и вывалила наружу язычок, темный от варенья из черноплодной рябины, которого наелась, пока помогала Ильмире, Аскаровой жене, готовить очередной чудовищный по размеру сладкий пирог. Язык не помог: супругу мою злобную тоже никто не пожалел. Целиком себя музыке отдали, глухари на токовище, понимаешь. И даже не услышали детей, взревевших из своей комнаты:

По ка, по ка, по камушкам мы школу разнесем,

Учителя зарежем и завуча убьем…

Наши младшие в количестве трех экземпляров, сдержанно скандалившие в укромном уголке из-за детского стульчика, от такого изобилия возликовали и бросились лупить родителей по коленям. Видимо, поэтому со студенческой дорожки репертуар окончательно свернул на детсадовскую тропинку, протоптанную гениями «Союзмультфильма». Теперь настал черед «Голубого вагона». Все люди взрослые, семейные, потому пели нормально, а не педиковскими голосами, как того требовал заглавный герой песенки (младшее поколение танцевало и одобрительно мазалось шоколадом). Исполнили душевно, но быстро. Я это дело исправил, заведя любимое с пионерлагерных времен холодной войны продолжение:

Крылатые ракеты улетают вдаль.

Встречи с ними ты уже не жди.

И хотя китайцев нам немного жаль,

Лучшее, конечно, впереди.

Суть лучшего излагалась тут же, в строчках про танки США, которые повсюду плавятся, и про испепеленную землю там, где был когда-то Вашингтон. Петь все это полагалось трогательным пионерским голосом. Я старался. Марат стоически доаккомпанировал, а когда я отпел последнее «Парабарапам-пам пам», поинтересовался:

— Айрат, ты зачем такие песни поешь? Главное, статьи пишешь, какие американцы молодцы, а сам гадости такие исполняешь.

— Марат, я вас умоляю, — сказал я. — Не будем о работе. Тем более что статьи ты не читал.

— Я и Рембранда не читал, и все равно осуждаю.

— Поэтому у нас горячей воды и нет? — осведомился я у инженера теплосетей Марата Вахитова.

— Ваша горячая вода — не мой вопрос, у меня в районе все в порядке, — хладнокровно сказал Марат, который сам дважды в неделю, невзирая на мерзкую погоду, вывозил семью на дачу, где выстроил год назад основательную баньку. — Ты не крути, скажи, зачем страсти такие пишешь?

— Да какие страсти, Марат? — весело спросил я. С недавних пор я стал основным поставщиком читальных материалов семье Вахитовых, потому точно знал, что Марат газет не читал вообще, а круг литературных интересов у него ограничен американскими детективами 30-50-х да историческим эквилибром Суворова и Бушкова.

Марат засмеялся и внимательно посмотрел на меня. Я сдался.

— Написал и написал. Во-первых, все к тому идет. Ну, чего орете? Ну, не идет, так может пойти. Во-вторых, еще один момент есть. Мы же все в виртуале живем. Для нас Афганистан или Африка, которую мы никогда не видели, реальнее Чувашии.

— Реальнее, блин. Оптимист, — мрачно сказал Аскар, которого двумя днями раньше по пути из Нижнего жестоко оштрафовали чувашские гаишники.

— Аскар, тебе квитанцию чуваши один раз в жизни выписали…

— Оптимист, — повторил Аскар совсем уже сумрачно.

— …А африканские войнушки ты каждый день видишь, — не сбился я. — Полный виртуал, для журналистов особенно. И получается: чего навиртуалим, то и есть. И наоборот: чего накаркаем, того не будет. Понимаешь, Марат? Вот. И тут возникает момент пропаганды. Помнишь, когда мы пионерами были, о чем писали газеты?

— А я газеты и тогда не читал, — гордо сообщил Марат.

— Бессовестный ты тип, — сказал я одобрительно. — Булгаков умер, но заветы его живут. А я политинформатор был с пятого класса и читал газету «Аргументы и факты» — тогда это еще не здоровенная газета была, а маленький такой боевой листок агитатора, очень совковый. Но там практически готовые политинформации попадались — запоминай да пересказывай. А потом, про всякие антисоветские гадости писали, панк-рок там, и про кино: «Рэмбо-3», «Роки-4», и все такое. И я тогда страшно хотел эти фильмы посмотреть.

— Я тоже хотел, — сказал Марат.

— А я «Крестного отца», — сообщил Аскар, — но за него в тюрьму сажали.

— А я порнуху хотел, — неожиданно вскинулся клевавший носом Ильяс. Последний час он, как положено, пребывал в анабиозе. Водка пьется, Ильяс напивается. Это константа (черт, говорил же я, что Константин привяжется).

Дамы в продуктивной дискуссии не участвовали. С завершением музыкальной сессии они эвакуировались на дальний конец стола и что-то деятельно там обсуждали.

— Хотел — и смог, — сказал я. — Слоган готовый. Ну вот. Ты посмотрел порнуху, я — «Рэмбо» этого дебильного. И все именно порнухой оказалось. Ну, кроме Годфазера. Но этой порнухи так много, и она такая миленькая… О чем я? А, да. Ведь у них все очень грамотно выстроено. Вы в курсе, что военные в Штатах — крупнейший инвестор Голливуда? Всякие солджеры Джейн — это на бабки Минобороны снято. Четкая инвестиционная схема: заказчик платит и получает конкурентный продукт. А у нас все через ухо. Бизнес по-русски: украсть ящик водки, продать за копейки, деньги пропить. Зато душевно. А с душой жить удовольствие сомнительное.

— Пошляк, — сказал быстрый Марат.

— Ну, пошляк, — сказал я, опять не сбиваясь. — Есть куча книг про то, как горевал мальчишка зря, как отцы воевали, а на нашу долю подвигов не осталось, — и потом выясняется, что осталось, и столько, что хоронить некого. Это нас и губит всегда. Потому что мы вечно бьемся насмерть, а изображаем, что ромашки нюхаем, и пацаны наши в Афгане и Чечне кашей мирных кормят. Потому пацан всю дорогу грустит оттого, что все кругом так скучно. Потом ему раз — и штыком в горло, и в цинке на родину, ночью, чтобы никто не видел. А Штаты всю дорогу позиционируют себя как государство в состоянии войны. И даже когда в сортир идут, понты нарезают, словно за линию фронта собрались. И любого бомжа завернутым во флаг хоронят. Под гимн и салют. Это грамотный подход. Да. А самое обидное, что Голливуд фильмы снимает по нашей ведь идее, Горького или кого там, — развлекая, обучать. Они и обучаются, и знают, что они лучшие, а кругом — враги или просто лохи, чурбаны, которых надо обстругать до нужной формы.

— Ты про это написал, что ли? — несколько удивился Марат.

— Не, я сейчас про детство же рассказываю. Я статьи не пересказываю из принципа, ладно? Вот. Короче, я так и не посмотрел телесериал, про который «АиФ» больше всего тогда писал. «Америка» называется. Название специально с ошибками написано, типа по-русски, через «кей» вместо «си», и русская «я» вместо «ар». Представляешь, да?

Я нарисовал черенком вилки на скатерти. Мужики заинтересованно закивали — пьяные совсем были, похоже. А я когда рядом с пьяными, сам заметно косею. Известный, между прочим, психологический феномен.

— Там, короче, про то, как Союз напал на Штаты. Наши в городе, все сдались, и все такое. И только группа пацанов подалась в партизаны и раком всех наших поставила. И это, что характерно, в горбачевские уже времена. Я потом, когда это прочитал, долго актера Криса Кристоферсона недолюбливал. Он друг нашей страны считался — помните, так принято еще было говорить, друг страны. А сам сыграл в сериале главную роль. И объяснял потом нашим, что типа если бы не он сыграл, то сыграл бы кто другой, и это хуже было бы для наших отношений.

— Почему? — заинтересовался Аскар.

— А, не помню. Что-то он там складно объяснил. Типа от руки брата и помирать легче.

— А что за Крис? Где он играл? — спросил уже Марат.

— «Конвой» помнишь?

— Лиль, мы на «Конвой» с тобой ходили? — крикнул Марат через стол.

— Когда?

— В пятом, что ли, классе.

— Издеваешься? — рассвирепела Лиля, с третьего класса сидевшая с Маратом за одной партой, а едва ей исполнилось восемнадцать, из соседки по парте и дому превратившаяся в жену тихого хулигана Вахитова. Но она тут же рассмотрела, что Марат не издевается и даже не шутит, и перешла в нежную тональность:

— На «Конвой», Маратик, мы ходили всем классом. А с тобой, балбесом, мы тогда ходили на «Легенду о динозавре» и «Вождей Атлантиды». Я потом с тобой два дня не разговаривала.

— Сейчас зато разговариваешь за двоих, — буркнул Марат и, упреждая очередной взрыв негодования, торопливо спросил: — Там Кристофера в «Конвое» помнишь?

— Кристоферсона, — машинально поправил я.

— А. Шериф, что ли?

— Да нет, бородатый, главный герой, — сказал я. — Ну, «Блэйд» еще, обе части.

— Там же негр, — удивился Аскар.

— Да не Снайпс, а белый, дружок его, — возмутился я, но понял, что это Аскар опять так шутит, махнул рукой и продолжил свои объяснения. Хотя подкравшаяся Гулька уже толкала меня в бок: хватит, мол, грузить народ. Но если я чего решил, я выпью обязательно. — Так вот, очень я хотел эту «Америку» посмотреть. Тем более наши ведь ее купить хотели. Очень умный был бы жест, хочу сказать, — может, не так в начале девяностых Штатам все места вылизывали бы после этого. Но не купили. Тоже умно: собирались ведь дружить. А дружба — это прощение.

— Красиво, — одобрила подтянувшаяся Илька. — Сам придумал?

— Да нет, наверно. Я не придумыватель, я компилятор, — рассеянно отмахнулся я. — Так вот…

— Генератор ты газовый, — тяжело поправил вновь восставший из праха Ильяс.

Дания тут же пихнула его в бок и шикнула:

— Молчи уже.

Ильяс послушно вырубился.

В комнату ворвались Арслан с Нурычем. Нурыч, проворно осмотрев стол, схватил кусок колбасы и скрылся — Гулька и пискнуть не успела. А Арслан, подойдя к Дание, вполголоса заныл:

— Мама, я торт хочу.

— Ну, возьми кусок, потом сам сделаешь. Инсулин с тобой?

— Да, — Арслан хлопнул себя по нагрудному карману. И грустно добавил: — Я много хочу.

Дания поцеловала его и что-то зашептала на ухо. Арслан покивал и тихонько ускользнул к остальным пацанам. Я опять подумал, как же он похудел за последний год. А врачи говорили: «Это даже хорошо, что так рано. Мальчик быстро привыкнет жить на уколах, это будет для него как один из незаметных, разумеющихся ритуалов вроде еды или похода в туалет, — а подростку или взрослому приходится куда тяжелее». Врачи — они такие.

Я поспешно продолжил:

— Так вот. Они, значит, сняли эту «Америку», сняли еще кучу фильмов — и выиграли холодную войну.

— Холодную войну они выиграли от богатства, — поправил меня Марат.

— Это вопрос третий. Подобное лечат подобным. Правильно, Лиля?

Кардиолог Лилька пожала плечами.

— Правильно-правильно, — сказал я. — Холодная война была в первую голову идеологическое явление, и уже во вторую — экономическое и все такое. Все это понимали. Но наша идеология не была завязана на реальность и на романтику, а американская была. И вот вам результат. А сейчас, как ни крути, тоже холодная война. И мы опять утыкаемся в ту же стенку. А выход рядом.

— То есть ты предлагаешь снять «Брат-3» и сериал «Россия» с грамматическими ошибками в названии? — спросил Аскар.

— Да хотя бы! И я не то чтобы предлагаю. Это уже происходит явочным порядком. Война-то уже идет. Она очень холодная как бы, но это война. По-любому.

Ильяс сел прямо, уперев руки в колени, и, не обращая внимания на всполошившуюся Данию, сбивчиво, но вполне внятно заговорил, глядя мне в нос (веки у него после двух рюмок не поднимались в принципе, а сегодня этих рюмок упало внутрь Ильяса куда больше, чем две):

— Айрат, не надо вот про это. Вообще говорить не надо, пожалуйста, Айрат. Накаркаешь потому что, вы это умеете. А войну нам нельзя, понял? Все можно, но только не войну.

Я хотел пошутить на тему «Пусть горит там что попало, лишь бы не было войны», но, к счастью, не успел. Ильяс продолжил:

— В России, Айрат, инсулин не делают, никакой. Весь инсулин, Айрат, покупают за границей. Свиной и так далее. В Америке там, Германии. У нас все заводы закрыли. Специально. В Майкопе хотели, русский инсулин там, и все украли. Теперь, Айрат, нет вообще. И если будет война, то инсулина не будет. Тогда все.

Повисла тяжелая пауза. Мне было так неудобно, что пальцы ног в кулак сжались, и стыдно перед всеми, а особенно перед Аскаром — испортил ему день рождения.

— Да загнул я. Не будет никакой войны, Ильяс, — неловко сказал я Ильясу, который опять молчал, прикрыв глаза и чуть поматывая головой. — Не будет, что ты.

— Ужасы какие вы говорите, — воскликнула Ильмира. — Дураки какие-то совсем. Давайте уже чай пить.

Все одобрительно зашумели, а Аскар закричал:

— Какой чай! Водка недоедена!

И тут поясницу мне защекотал сотовый. Я недоверчиво посмотрел на часы, потом на высветившийся номер. Действительно без десяти одиннадцать, и звонил действительно ненаглядный мой Ильдар Саматович. Звонил, чтобы пригласить меня завтра не на футбол какой, как Шелленберг Штирлица, а просто к президенту Республики Татарстан Магдиеву Танбулату Каримовичу.

4

Году в 92-м меня остановила на улице полузнакомая девчонка и убила наповал невинным вопросом. С тех пор я с полузнакомыми девушками на улице не разговариваю. Марина правда была полузнакомой — невеста друга соседа по общаге, я с нею всего-то и беседовал — так это назовем — раз в жизни. Именно в общаге, на семейном втором этаже, где затеялся какой-то внезапный фестиваль на несколько комнат. Непонятным зигзагом меня туда занесло с родного седьмого с половиной этажа, а потом все сбежали то ли за водкой, то ли просто курить, а Марина сделала погромче архивный «Маяк-001» и повлекла меня танцевать медляк.

Беседа по ходу танца и активность прозрачных Марининых ручек привела меня в тихий ужас, потому что человек я был не то чтобы слишком целомудренный, но порядочный. То есть люблю все делать по порядку и так, чтобы потом ни стыдно, ни противно не было. А с откровенными нимфоманками до тех пор не встречался. Ну, это я зря. Маринка, наверное, нимфоманкой не была, просто пить не умела. А гормоны по весне бушевали не только у нее. А фигура именно у нее, несмотря на некоторую телесную недостаточность, была ничего — у единственной из фестивалившей компании. И я повелся было. Но сразу представил себе, что будет дальше при самом комфортном развитии событий, и тоска меня взяла — а ведь комфорта в такой ситуации не дождешься.

Так что я подло отцепился от Марины, едва за дверью зашаркали вернувшиеся с променада хозяева-гости, и незаметно убег, пока ее официальный друг не прибыл (тот еще программист, честно говоря). Ей-богу, не было больше ничего.

Но все-таки Марина была совсем пьяная тогда, и, наверно, что-то там себе напридумывала про то, как у нас все красиво после танца сложилось и разложилось.

Через полгода где-то я, шагая с лекций в редакцию, проскочил мимо Марины, задумчивой такой и в желтом пальто, и, дурак, поздоровался.

Она просто вся встрепенулась, сказала «Ой… Айратик» и полезла обниматься, а потом принялась болтать.

Ноябрь, дубак, я в нитяном свитерке, а что делать?

Вот тогда Марина чуть ли не вторым вопросом и шарахнула:

— А ты ехать не собираешься?

Я в самом деле мечтал вписаться в какую-нибудь университетскую стажировку в Москву, а то и в ФРГ (зря мечтал: на первых курсах такие штуки расходились по комсомольской линии, к которой я не додумался прислониться, на следующих — вообще по какой-то усложненной и никак не совпадавшей с рисунком моих извилин). И потому начал пыжиться:

— Фе, да кто меня возьмет, да кому я нужен?

А Марина удивленно похлопала глазками за очечками и сказала:

— А вот мы с Димой до Нового года уедем.

Мое нутро хищно сграбастала страшная жаба, я проклял мажоров с ВМК и, не подавая вида, поинтересовался:

— А куда?

— В Канаду, — важно сказала Марина.

— И надолго? — совсем уже равнодушно спросил я, стараясь не стучать зубами.

— Как это — надолго? Совсем уезжаем, эмигрируем.

«У-у-у», — подумал я, а вслух сказал:

— А зачем?

Потом-то на меня часто смотрели как на тупого, я привык. Но тогда был первый раз. И мне стало неудобно. И я научился сдерживать наивные вопросы — даже когда общался с Валерием Палычем Никифоровым, который двадцать пять лет отработал репортером во всех возможных газетах Казани, пособкорил на половину московских изданий и агентств и последние годы мог рассуждать только об одном: как бы стать чьим-нибудь пресс-секретарем.

На какой-то пьянке в Домжуре я подвергся ничем не спровоцированному нападению Валерия Палыча. Он, озабоченно ощупывая бок, подробно рассказал мне, что и насколько часто у него болит, как ему тяжело уже бегать, словно пацану, по всему Поволжью, как его достала тупая и зажравшаяся Москва и как он мечтает пару лет до пенсии дотянуть на месте пресс-секретаря — а Магдиев, дурак, своего счастья не видит, Никифорова не зовет и берет бездарных сопляков.

Я, честно говоря, на никифоровском могучем фоне тоже был бездарным сопляком. Но он, похоже, в сопливый список меня не включал — видимо, потому, что знал о благодарных отказах, которыми я отвечал на любые предложения перейти на хорошо оплачиваемую госслужбу. Значит, был сопляк, да не соперник. И я эту тему как мог поддерживал, сочувственно кивая и стараясь не слишком явно выворачивать нос из-под мощного водочного аромата, — крупный он мужик, Никифоров, и пьет всегда по-крупному, невзирая на больное сердце и печенку. И помнит все — в том числе и мою обходительность.

Так что при всякой следующей нашей встрече Валерий Палыч хватал меня за локоть двумя толстыми пальцами и жалобно гудел про то, как хочет к президенту. А я, загипсовав сочувственную мину, сдерживался, чтобы не спросить: «Да зачем, блин?»

Никакого желания пойти в пресс-секретари я не испытывал. Отдельный кабинет, обкомовская клиника и очередь на бесплатную квартиру — штука, конечно, хорошая. Но, во-первых, очереди дождались немногие. Во-вторых, спасибо, не первый год в нашем смешном бизнесе, так что насмотрелся на то, как любая сошка в любом ведомстве, чуть что, вытирает ноги об ответственного за связь с прессой. А ответственный, только что важный как не знаю кто, косится на бывших коллег и шепчет сошке: «Да ладно, Рустем Иваныч, ща утрясем, не кипятись». А сошка: «Ты, пацан, за что деньги получаешь? Что у тебя вообще за хрень творится? Да я тебя…» Ладно.

И в любом случае: дать оттяпать себе печатный орган, где бы тот ни находился, — как минимум странно. Оно, конечно, со всяким может случиться — у некоторых вон вообще ноги нет. Но то ведь случайно, а специально стремиться искалечить себя… Зачем? Поэтому я всегда относился с брезгливой жалостью к журналистам, пытающимся вписаться во власть. К Никифорову, в принципе, это не относилось: попасть на спецпаек и мягкое кресло перед самой пенсией — это же милое дело. Но мне до пенсии ведь как до Дербышек на карачках. Так что вопрос я считал закрытым.

Увы, я один — поскольку пресс-службы в последнее время росли, как грибы в Чернобыле, по две штуки на каждый детсадик. И каждая пыталась ухватить любого журналиста, до которого дотягивалась. В общем, вскоре мне это надоело, и я придумал классную отмазку: примерно оценивал дееспособность вербовщика и самым мягким тоном называл сумму, раз в десять большую, чем тот смог бы осилить (и раз в двадцать, чем я когда-нибудь держал в руках — а я, между прочим, два года старостой группы был и стипендии на всех получал). Вербовщик смотрел с презрением или уважением, но отставал быстро.

Магдиева я ошарашить таким образом явно не мог. Во-первых, все-таки неудобно. Во-вторых, чревато. Он мог и согласиться с самым извращенным моим пожеланием — Булкину хватило бы темперамента выкроить бюджет для меня, ликвидировав пару правительственных департаментов. Да и резервный фонд президента, между прочим, продолжал существовать и одними только текущими процентами кормил хоккейную и теннисную команды, а также театр татарской эстрады и пару приютов. Не говоря уж об основных неафишируемых расходах. Самому прожорливому пресс-секретарю этих денег тоже наверняка хватило бы. И что тогда попавшемуся обжоре осталось бы делать?

Поэтому начало встречи получилось для меня форс-мажорным. Магдиев вылетел навстречу нам из-за дубового стола, как опытный батутчик, и в два шага покрыл трехметровую дистанцию до открытой нами двери.

Я знал об экспрессивности Булкина, но лично сталкивался с нею впервые — и был слегка потрясен. Булкин, получивший прозвище от одной из местных газет частично за имя, частично за высококалорийную внешность (газета потом прожила месяца полтора, но прозвище прилипло куда крепче, чем менее обидное «Танчик»), подавлял и размерами, и бешеной энергией, бившей, как вода из зажатого кулаком фонтанчика. В считанные секунды он горячо поручкался со мной — но кисть вопреки моим опасениям не раздавил, — осведомился о здоровье, самочувствии, пожеланиях по поводу наличия лимона и сахара в чае, распорядился по последнему поводу, затем сообщил:

— Вы вообще похожи.

Я покосился на ошарашенного Гильфанова и растерянно заржал.

Булкин затолкал нас обоих за боковой стол, сел напротив и предложил мне стать советником по информполитике. То есть он, конечно, пока реактивная секретарша расставляла чашки и блюдца, выдал какую-то подводку типа бессмертного шварцевского «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен», но за малосущественностью реплики ею смело можно было пренебречь.

В общем, тут я попал. И с полминуты представлял собой замечательную иллюстрацию к тезису о теории относительности, поскольку что-то быстро и, надеюсь, убедительно (судя по доброжелательному взгляду боевых товарищей) говорил, а в голове трудно и мучительно, как перекошенный вал мясорубки, прокручивались скудные и никому не нужные мысли. Причем основные усилия я прилагал, чтобы задавить главную из них, которая призывала сказать что-нибудь грубое прямо в пронзительные черные глаза гаранту местной конституции — и посмотреть, что из этого получится. Сдержался, к счастью. А потом заметил некоторую иронию в бледных глазах Гильфанова и понял его кайф: мол, от бабушки в моем лице ты, парниша, ушел, а вот от дедушки не слабо ли будет.

«Ах ты, волчья сыть», — подумал и благополучно докрутил особенно сложноподчиненный оборот про то, как я люблю живую журналистику и ненавижу всякую мертвечину (мертвечину я описал обтекаемыми периодами, дабы Магдиев раньше времени не обиделся).

— Ладно, — сказал Магдиев, внимательно меня выслушав. — Тогда, Айрат, вопрос будет маленький. Можно на ты?

Я любезно согласился.

— Спасибо. А то ведь в сыновья мне годишься, и, tege…[8] неудобно. По-татарски говоришь? — спросил он по-татарски.

— Плохо говорю, к сожалению. Понимаю получше, — запинаясь, ответил я, в который раз прокляв свое детское упрямство и падкость на сусловскую пропаганду.

— Ну да, тебе понимать важнее, ты же по-русски пишешь, — слегка разочарованно согласился Магдиев.

Я немножко разозлился, главным образом на себя, и спросил уже по-русски:

— Танбулат Каримович, это весь маленький вопрос? А то, если позволите, мне тоже хотелось бы поспрашивать — в силу привычки, так сказать.

Магдиев посмотрел на Гильфанова.

Тот неодинаково приподнял брови, типа вот такой уж это урод.

Магдиев посмотрел на меня и захохотал, потом, приподнявшись, слегка хлопнул меня по плечу (я чуть чаем не ошпарился) и сказал:

— Молодец. Я, когда тебя читаю, таким примерно и представляю. Айрат, давай с вопросами потом — и интервью дам, а хочешь, книгу вместе напишем?

Я вежливо кивнул, решив не уточнять, что еще в школе твердо решил первую свою книгу посвятить нашествию мутантов на отдельно взятый Дрожжановский район ТАССР (там неподалеку, в Ульяновской области, Дмитровградский институт с энтузиазмом хоронил радиоактивные отходы), — и лучше бы второму президенту суверенного Татарстана в этот сюжет не вписываться.

— А вопрос, Айрат, другой… Ты вот ко всему этому, — он неопределенно повел рукой в воздухе, — tege, как относишься?

Я решил не резвиться и просто уточнил на всякий случай:

— Это вы про Придорогина, что ли?

— Да, — сказал Магдиев, не отводя от меня взгляда.

— Танбулат Каримович, простите, пожалуйста — медленно начал я, старательно подбирая слова — Я сейчас скажу. Но я, вот просто по жизни, привык не отвечать на вопросы, а задавать их. Как тот следак, да?.. И все-таки хотел бы вас попросить, чтобы сначала вы как президент, за которого я тоже голосовал, между прочим… Чтобы вы сказали, что происходит, почему и насколько серьезно. А потом я честно объясню, как я к этому отношусь.

— Да… — сказал Магдиев. — Журналист. Yarar[9], я пригласил, ты диктуешь. Значит, так…

И понес пургу про право народа, про огромный путь, пройденный многонациональным Татарстаном с 1990 года, про многовековую мечту татарского народа и достоинства реального федерализма. Речь была короткой, минуты на полторы, но предельно затертой.

И я совсем начал злиться. Потому что я же, бляха-муха, кто ему? Электорат, что ли, чтобы на мне предвыборные телеги обкатывать? Я его уважаю и никому ничего другого не скажу, но помню ведь, в отличие от электората, и про чешские замки, и про дочек, владеющих неслабыми пакетами акций крупнейших предприятий республики, и про продажных советников. И решил я уже, что зря приплелся на эту встречу с утра пораньше.

Но тут Магдиев остановился и спросил:

— Так нормально? Или уже не катит? — Репетировал, оказывается. Откровенность, достойная восхищения. Зараза. А я купился. Старею.

— Честно говоря, Танбулат Каримович, почти не катит. А если по правде?

— Если по правде, Айрат, то Придорогин с цепи сорвался. Без повода. Ему надо нас размазать по полу — и чтобы мы хлопали и кричали ура. Ты этого хочешь? Я не хочу. И никто не хочет, кроме Придорогина. Молодой еще, жизни не знает. В Чечне поперло, вот и сдурел — думает, теперь все будет просто.

— Танбулат Каримович, извините, но это все-таки вопрос переговоров. Шаймиев же мог со всеми договориться — и с Ельциным, и с Путиным. Значит, можно, если захотеть?

— Айрат, посмотри на меня. Я же не всегда президентом был. Я и в комсомоле работал, и в бизнесе долго… Сам понимаешь. Я умею договариваться. И я пытался — тем более что мне Бабай все дела на мази передал. Я честно пытался. Но знаешь, Айрат, когда разговор начинают словами: «Вставай раком и расстегни штаны» — надо или вставать раком, или бить морду. Переговоры тут невозможны. Раком я вставать не захотел. И потом, раком хотели поставить всю республику. Четыре миллиона народу — а это, tege, нездорово. Ты согласен?

Я не стал говорить «Согласен», чтобы сразу не падать в подготовленную Танчиком колею. Я хотел, чтобы все сразу было четко, ясно и без подлян по кустам.

— Танбулат Каримович, вы знаете, что, в принципе, считается так: это ваши с Придорогиным разборки за ваши большие бабки, которые на самом деле больше никого не касаются. Я отчасти тоже к этому так отношусь. Но если мне указывают, каким шрифтом писать, и говорят, что у меня другая национальность, и объявляют меня и моих предков оплотом косности и терроризма… Я, может, плохой татарин, но человек же, в конце концов. И на такой наезд отвечу. И буду отвечать до тех пор, пока наезд не прекратится, а тот, кто наезжает, не отъедет.

— Замечательно, — сказал Танчик. — А раз так, я думаю, мы можем договориться на общественных, так сказать…

— Танбулат Каримович, бога ради, простите. Можно я договорю? Спасибо. Так вот, я ситуацию вижу примерно так. И наверное, не я один так это вижу. И поэтому, Танбулат Каримович, самое поганое будет, если вы с Москвой опять договоритесь, а мы все прокинемся.

— Как это? — спросил Магдиев, сверля меня черными буравчиками.

— Да как обычно. Мне вот сейчас тридцать… Ой, тридцать один год.

— Я думал, меньше, — удивился Булкин.

— Спасибо, — сказал я, не улыбаясь — достали уже комплименты по поводу моей щенячьей внешности. — Вам сорок семь, да? Разница небольшая, но существенная. Вы в комсомоле поработали, и в партию вступили, и административную специфику освоили. Значит, умеете…

— Продаваться, — подсказал Танчик.

— Ну, можно так сказать, можно — «находить компромиссы». Один черт: люди окажутся обманутыми. Те люди, которым на самом деле независимость как таковая на фиг не была нужна. Но когда они привыкнут к этому лозунгу, к этой идее, они будут готовы умереть за нее. Не потому, что надо, а потому что это смысл жизни дает. А раз так, то самое прагматичное предательство заберет у людей все. Весь смысл заберет. Даже если даст взамен меньшие налоги и увеличение детских пособий. И пока есть хоть малейшая вероятность того, что дело кончится подобным сговором, я ни в чем участвовать не буду.

— Логично, — сказал Магдиев после паузы. — И что тебе нужно, чтобы исключить такую вероятность?

Я растерялся. Потом опять разозлился на свою простоту, так легко загоняющую меня в угол, и сказал:

— Ваше обещание.

Теперь растерялся Магдиев. Я заметил это с удовольствием. Гильфанов наблюдал за нами со странным выражением. Правильно, когда еще такой сюр с такими героями увидишь!

— Прилюдно, на Коране или Конституции? — осведомился Булкин.

— Зачем? Обычное слово.

— Да… Страшный народ журналисты. Ладно, Айрат-afande[10], вот тебе мое слово. Я что сказал, сделаю, и от своих обещаний не отступлю. Клянусь. Достаточно?

— Вполне, — сказал я, чувствуя себя довольно неуютно. — Так какие общественные советы вам нужны?

— С обещаниями закончили? А то давай ты мне чего-нибудь… Ладно, qurqama, шучу inde. Советы, Айрат-afande, профессиональные нужны. Война — не олимпиада, здесь надо побеждать, иначе смысла нет ввязываться. В современной войне все решают не дивизии, а буковки. Побеждает не оружие, а пропаганда.

— Ну, это слишком сильно, наверно…

— Не слишком сильно, a, tege, не слишком полно. На самом деле любого врага можно побеждать в современных условиях, если включать три вещи. Первое — показывать и доказывать, что ты более силен, развит, и на всякого его козырного короля имеешь туз, а на всякого туза — джокера. В технологическом, военном и, не знаю там, политическом плане постоянно выводить за удобные рамки и ошарашивать.

— Ошеломлять. Вы знаете, Танбулат Каримович, «ошеломить» значит сильно стукнуть дубиной по шлему, чтобы птички внутри головы запели. Такое специальное слово.

Магдиев с уважением посмотрел на меня и продолжил:

— Второй фактор — биться насмерть и всегда очень дорого продавать свою жизнь. Как это — с коэффициентом-дефлятором. Чтобы свято убедить — за одну жизнь мы будем забирать десять или сто. В любом случае. И третье — пропаганда. Без нее первые две вещи ничего не стоят. А с нею они великая сила. Я бы сказал, непреодолимая. Сможешь обеспечить?

— А почему я?

— Ну, войну ты нам накликал, теперь победу давай, — сказал Магдиев.

— Так я не эту войну кликал, — оскорбился я.

— Ай, это детали. Победу тоже можешь другую, мы не гордые. А если без шуток, то мы тут со специалистами посоветовались. Чужих брать нельзя, полных пиарщиков брать нельзя, силовиков уже набрали выше крыши. Всех исключили, остался ты.

— М-да… Велика Россия, а Татарстан меньше. И что, прямо воевать будем?

— Так уже воюем, Айрат. Ты не заметил?

Тут я впервые заподозрил, что шаловливые ушки спецслужб пробрались не только внутрь телефонных линий. Но спросил про другое:

— А смысл, Танбулат Каримович? Олимпиада ведь получится, сожрут. Или как Ибаррури, лучше умереть стоя?

— Ну, я думаю, Придорогин все-таки падлой не окажется — обещал ведь, что не допустит кровопролития и уйдет, если оно случится по его вине.

— А вы? — набравшись наглости, поинтересовался я.

— А я — если мой народ будет вне опасности, — серьезно сказал Магдиев.

— Логично, — сказал и я. — Давайте к делу. Только, если можно, еще два условия.

— Аппетит приходит, да? — поинтересовался Магдиев, откидываясь на спинку жалобно зашептавшего стула. — Ну, давай.

— Два, значит, условия, — повторил я. — Во-первых, закупить или там заготовить побольше инсулина. Можно еще каких-то лекарств, без которых кому-то из наших жить не получится. Но главное инсулин.

— Astag' firulla![11] У тебя неужели диабет?

— Тьфу-тьфу. Просто такая просьба.

— Выполним. Вторая?

— Вторая — Рахимова и Ецкевича, советников ваших, подальше как-нибудь от дел всяких держите.

— Ух ты, — Магдиев широко заулыбался. — А чего так?

Я пожал плечом и буркнул:

— Хорошего они не посоветуют.

— Ага, — сказал президент. — А премьера не снять? Или, может, конституцию перепишем?

Я опять пожал плечом.

Магдиев встал — в своей сумоистской манере, неожиданно и быстро, — отошел к столу, взял из стопки документов два листка и, вернувшись, широким жестом положил их передо мной. Листки были подписанными сегодня указами об отставке советников Ецкевича и Рахимова в связи с их переходом на другую работу.

— Ух ты, — сказал уже я.

Магдиев отобрал у меня указы и осведомился:

— Aibat me shulai?[12]

— Bik aibat, — согласился я. — Nihayat' sugyshka barabyz[13].

5

Летфуллин позвонил Гильфанову в семь вечера, когда тот выслушивал отчет за день Рамиля Курамшина. Рамиль имел подпольную кличку Воевода, потому что отвечал за матобеспечение военной стороны проекта. Эта сторона была отдаленной и неуловимой, как обратная сторона ленты Мебиуса. Потому остальные представители группы, находясь в нормальном состоянии, встречали Рамиля остроумными сообщениями о крепости нашей брони. Ближе к вечеру, когда все выматывались до холодных висков, сообщения теряли остроту, становясь тупыми и занудными. Гильфанов такой подход в душе приветствовал. Во-первых, если даже офицеры, находившиеся на острие атаки, темными предчувствиями не терзались, значит, к обострению ситуации не был готов никто — значит, усилия Гильфанова и Курамшина со товарищи оставались незамеченными мировой общественностью. Во-вторых, нервная обстановка совместных совещаний дала Ильдару законный повод встречаться с Воеводой наедине — и остальные ребята с таким объяснением легко согласились. А ведь могли обидеться, что Гильфанов завел себе любимчика и что-то скрывает от остальных членов команды.

Звонок оборвал Воеводу, когда тот сообщил, что состав из Полтавы благополучно пересек российскую границу, миновал таможню, не заинтересовавшуюся оборудованием для нефтедобычи (так был документирован груз), и пару часов назад вполз на территорию Татарстана.

Это была очень хорошая новость, поэтому Гильфанов ответил на звонок с широкой улыбкой — так, что усы дыбом встали.

Чудовищное зрелище, машинально отметил Воевода.

Улыбка довольно быстро сменилась обычным для Гильфанова вежливым вниманием. Он слушал минут пять, лишь изредка вставляя в журчание собеседника короткие реплики и уточняющие вопросы — но и по ним Курамшин догадался, что дело кислое, поэтому не стал отворачиваться, а принялся внимательно следить за начальством.

Начальство, заметив это, оторвалось на секунду от трубки и, прикрыв микрофон, шепнуло:

— Данияла сюда, быстро!

Даниял, возглавлявший группу немедленного реагирования, приставленную к гильфановцам, появился как раз к завершению беседы. Ильдар, попрощавшись, отложил телефон и сказал:

— Спасибо, Рамиль. Даниял, фигня, значит, такая. Звонил наш журналист. К нему только что… так, двадцать минут назад приходил человечек от московских бандюков. Говорит, что от самого Расуля. Знаешь ведь Расуля?

Даниял знал Расуля. Расуль был неизвестным широкой публике, но очень уважаемым узким, если не элитным кругом предпринимателем и меценатом. Он возглавлял советы директоров десятка московских компаний, в свою очередь контролировавших пару банков и несколько торговых и развлекательных сетей. Еще ему принадлежал охранный холдинг, объединявший полтысячи прекрасно подготовленных и вполне официально вооруженных бойцов во главе с тремя отставными полковниками спецназа ГРУ и ФСБ. А еще Расуль был человеком, сумевшим не только подняться от простого казанского гопника до авторитетного столичного предпринимателя, но и чуть ли не впервые в истории объединить и подмять под себя две трети казанских, челнинских и альметьевских ОПГ. Большая их часть платила в расулевский общак, прочие координировали свои действия с московским земляком. Прочая треть вырезалась — медленно, но верно и с весьма убедительной динамикой.

— Если верить Летфуллину, и если верить этому чувачку, — продолжил Гильфанов, — Расулю наша политика совсем не нравится. Просит прекратить.

— А что он с этим в газету, а не к нам пришел? — спросил Даниял.

Гильфанов пожал плечами:

— Может, осведомленность показывал. Типа, мы знаем, кто у вас чем занимается. И начнем с пропагандистов. Контрпропаганда, так сказать.

— Как выглядел-то?

— Быкан тупой, Летфуллин говорит. Но вежливый.

— Это страшно, — согласился Даниял, который вообще-то не боялся никого, кроме жены — была она маленькая и суровая. — А что требовал-то?

— Да ничего не требовал. Заканчивайте, говорит. Договаривайтесь с Москвой. Неделя вам сроку. Так и передай.

— Значит, неделю будут подляну готовить. Если не соврут — для убедительности.

— Это запросто, — согласился Гильфанов.

— И что делаем?

— Ну, для начала свяжись с танчиковскими. Пусть охрану усилят и все такое. Потом, надо с нашими пацанами поговорить. Кто там против Расуля давится — Гарей с Хрипом, так? Может, им помощь какая нужна. А главное, пусти кого из своих прямо сейчас Айрата успокоить. С работы встретить, до дома проводить. И чтобы у подъезда подежурил. Этот толстый адрес летфуллинский назвал и номер школы, в которую сын ходит.

— Вот падла.

— Ну да. В общем, успокоить надо. Ага?

— Без вопросов, — сказал Даниял и побежал выполнять.

— Продолжай, Рамиль, — предложил Ильдар.

— Да все, кажется. Не в тему только: вам-то охрану усилить не надо?

— О господи. Да кому я на фиг нужен? — удивился Гильфанов.

— Блин, точно, — сказал Воевода. — А кроме шуток?

— Рамиль, держи себя в руках. Надо прикрывать задницы по мере их нагноения. Мне что, в трубку пыхтели, что ли? Или в квартире поджидают?

…Гильфанова поджидали в подъезде. Едва Ильдар вошел в лифт, следом втиснулись два молодых амбала, взявшиеся неизвестно откуда. Учитывая их габариты, трюк следовало признать достойным пивной книги рекордов. Но Ильдару было не до восторгов — ребята, не сделав ни единого угрожающего жеста и ограничившись полудесятком слов, замечательно объяснили собеседнику, что надо молчать, не делать резких движений, слушаться — и тогда все будет хорошо.

Спорить в этой ситуации было глупо. Гильфанов и не спорил. Он послушно вышел на пятом этаже, в сопровождении незваных попутчиков подошел к собственной двери, аккуратно, под их внимательными взглядами, достал ключи и принялся открывать.

Когда мягко щелкнул второй замок, число провожатых удвоилось — с четвертого и шестого этажей подоспела еще одна пара — один такой же, второй нормального сложения — видимо, главный. Он вошел в квартиру последним и аккуратно прикрыл дверь. Потом вместе с одним из амбалов остался при Гильфанове, пристроенном в прихожей. А боевая двойка, вытащив пистолеты, отправилась по комнатам.

Пистолеты были без глушителей, что немного успокаивало. Поймав себя на этой мысли, Ильдар удивился и приказал себе не психовать. Сказали же дяди, все будет хорошо.

Однако тут же возник новый повод для психоза. Один из быков, осмотрев кухню и ванную с туалетом, вернулся к застывшей в прихожей троице — уже без пистолета. Второй, осматривавший жилые комнаты, как и следовало ожидать, в спальне задержался, вышел со слегка изменившимся лицом и пригласил товарищей ознакомиться с местными достопримечательностями. Из открытой двери спальни доносился неровный храп. Трое остальных бандитов по очереди сходили посмотреть на источник звука и вернулись тоже малость растерянными.

Гильфанов стоял не шелохнувшись возле тумбочки с телефоном. Он давно выучил наизусть благословленный веками интерьер спальни: несколько секций гэдээровской стенки с побитой полировкой, у стенки незастеленный диван, у дивана табурет, на табурете пустая бутылка с дешевой водкой (точнее, из-под дешевой водки), граненый стакан и пара тарелок — с хлебными крошками и причудливо скрученными колбасными кожурками. А на диване, уткнувшись лицом в щель между спинкой и сиденьем, храпит плешивый тощий старик в клетчатой рубашке и красных спортивных штанах.

Амбал, вышедший из комнаты последним, небрежно кивнул на дверь:

— Сосед, что ли? — Гильфанов промолчал.

— Айда его разбудим, — предложил бандит, снова вытаскивая пистолет и показывая, как будет будить. — Он такой вскочит, обосрется… По приколу.

— Уйди оттуда, — сказал Гильфанов.

— Оба-на! — весело воскликнул бандит. — Пацанский базар пошел.

— Радик, тише, — вмешался главный. — Видишь, как все. Папа ваш, Ильдар Саматович?

— Пошли в комнату, — помолчав, сказал Ильдар.

— С удовольствием. Только посмотрим, что у вас есть, чтобы без сюрпризов. Не возражаете?

Один из безымянных бандитов не слишком умело, но тщательно обыскал Гильфанова и передал главному оба сотовых под Радиково бормотание вполголоса «Такой папа и такие мобилы крутые».

— Радик, останешься. Только давай без этого, — скомандовал главный и любезно пригласил Гильфанова в его собственную комнату.

Грянул телефон на тумбочке. Все вздрогнули одновременно и застыли. Телефон продолжал звонить.

Гильфанов поморщился и спросил главного:

— Отвечу, что ли?

— Хорошо. Но не дай бог. Понял?

Гильфанов вздохнул и поднял трубку. К ней с наружной стороны немедленно приник и один из быков.

— Алло, — сказал Гильфанов. — Нет здесь таких. Какой номер набираете? Ну, вы даете. Почти весь неправильно набрали. Ничего, все нормально. Удачи.

Он аккуратно положил трубку. Амбал успокаивающе кивнул главарю. И все, кроме Радика, направились в комнату.

Там Гильфанов без спросу сел в офисное кресло возле рабочего стола, положил ногу на ногу и немножко покрутился, устраиваясь поудобнее. Быки разошлись в противоположные углы комнаты, а главный остановился у стеллажей и, уставившись в корешки книг, спросил:

— Вы поняли, кто мы, да?

— В общем, да. Но если представитесь, будет лучше.

— А что, журналист ваш не звонил?

— Мне всегда очень нравилась привычка отвечать вопросом на вопрос.

Бык за спиной хмыкнул. Главный отвернулся от стеллажей, неприятно посмотрел на Ильдара и посоветовал:

— Буреть не надо. Мы же по-хорошему пока.

— «Пока» — это мне нравится, — сказал Гильфанов и без особой суеты добавил: — Журналист мне звонил. Очень испуганный. Сказал, приходили от Расуля. То есть я должен понять, что вы тоже от Расуля?

— Да, мы от Наиля Фатыховича. Меня зовут Айдар, еще иногда Дарон называют. Не слыхали такого?

Гильфанов слегка пожал плечами.

— Настоящий полковник, — отметил бык у двери.

— Точно, — согласился Дарон. — Феникс Дзержинский.

За стенкой что-то тихо хлопнуло.

Дарон дернулся и сунул руку за отворот пиджака. Бык у двери, уже с пистолетом в руке, выскочил из комнаты.

Из коридора немедленно донеслась матерная ругань вполголоса.

Через полминуты бык вернулся и зло объяснил, убирая пистолет:

— Радик пиво в холодильнике нашел. Скучно ему.

— Бар-ран, — с чувством сказал Дарон.

Гильфанов воздержался от комментариев, но потом все-таки решил помочь гостям перемахнуть глуповатую паузу:

— И вы, значит, все из Москвы ко мне приехали?..

— Ну, все не все — не важно. Но да, приехали. С большой нечеловеческой просьбой. Мы все очень уважаем товарища Магдиева. Мы все — ну, не все, на самом деле, но многие — татары. И мы на первых порах с удовольствием все эти прыжки воспринимали. И всегда друг друга понимали, так ведь? Тем более что лавэ капало.

— Не понял, — сказал Гильфанов, машинально отметив — геморрой у товарища, что ли, не садится, и все тут. — Это мы с вами друг друга понимали, что ли?

— Ну да. Не всегда впрямую, конечно, но были моменты. Вы Москву разводили, мы из Москвы вопросы решали некоторые. По зверькам, по финансированию, по квотам тем же. А по остальному — мирное сосуществование. Не мешали, по крайней мере. Теперь эта история кончилась, и все по беспределу пошло. То есть на первых порах это даже ничего смотрелось, я вот лично радовался, как Булкин Придорогина раком ставит. Вон, Саня докажет.

За спиной у Гильфанова доказательно буркнули:

— А потом нас за яйца взяли. По всем позициям. Бизнес, отдых, все остальное — со всех сторон. И менты, и ваши, и налоговая, и аренда кончается. И зверьки еще зашевелились, в открытую говорят: теперь татарам мандец, пора землю отвоевывать. Жопа полная. А общий смысл такой: пока Казань будет херней страдать, всем татарам будет полный anagyny seberim[14]. Наилю Фатыховичу это прямо сказали.

— Кто?

— Люди, Ильдарик. Знающие люди. Они, честно говоря, и на тебя вывели. Они все это очень убедительно сказали, между прочим. А мне anagyny seberim не надо. И Расулю не надо. Мы, блин, не для того двадцать лет нормальную жизнь выстраивали, чтобы опять на войну идти. Хватит уже, навоевались. И главное, было бы из-за чего. Не из-за того же, что одному толстому черту моча в голову стукнула, правильно?

— Я понял, Айдар. У тебя какие-то конкретные предложения?

— Одно, блин, предложение. От которого, как говорится, нельзя отказаться. Разруливайте срочно ситуацию с Москвой.

— Как? — поинтересовался Гильфанов с искренним, как он надеялся, любопытством.

— Это обсудим, поможем. Я понимаю, на попятку идти впадлу. Но никто же не заставляет ручки поднимать. Можно же, чтобы и нашим, и вашим, как Бабай делал. Найдем вариант, без вопросов.

— Сколько нам Наиль Фатыхович времени дает?

— Ну, по уму-то надо было все вчера отыграть. На самом деле — пять дней.

Видимо, совсем Расуля сильно давят, подумал Гильфанов, — за несколько часов, прошедших с момента разговора неизвестного бандита с Летфуллиным, срок ультиматума подтаял на пару дней. Но рассуждать по этому поводу было некогда — общение грозило вылиться в затяжную паузу, которая, согласно расчетам Ильдара, на данной стадии совершенно не нужна. Поэтому он спросил то, чего от него ждали:

— А если мы отказываемся?

— Ну, тогда мы открываем второй фронт. Или, если угодно, пятую колонну. Я не говорю там об экономической и финансовой составляющей. Хотя, если мы это дело включим, мало не покажется. Ну, вы в курсе. Я вот только одну вещь сейчас скажу. Мы по криминалу все раскрутим. По улице. Представляешь, все бригады в беспредел уйдут? Стрельба там на проспектах, массовые грабежи… А еще пиздюков на улицы выпустим, с шарами, пиками и арматурой. Чтобы «казанский феномен» детским садиком показался. Это нормально будет, как считаешь?

— Ну да, — сказал Гильфанов, страшным усилием удерживая себя от срыва в расчеты вариантов, позволяющих предотвратить и схлопнуть нарисованные бандитом возможности, о которых Ильдар, к своему стыду, раньше просто не догадывался. — Но это все когда еще будет. Или ваши пацаны прямо сейчас в «Заводной апельсин» играть начнут?

— При чем тут апельсин? Ты чего паришь-то? — Дарон явно рассердился. — Умного дал, да? Пацаны — это тебе не страшно. А если мы твоего папу усталого сейчас разбудим, сюда приведем и начнем на куски резать, это как, страшно будет?

— Айдар, я все понял, — быстро сказал Гильфанов.

— Ничего ты не понял, Ильдар-абый. Серый, веди папу.

— Айдар, не надо, — картонным голосом сказал Гильфанов.

— Надо, Вася, надо, — с удовольствием сказал Дарон. — Иди, Серый.

Амбал у двери выскользнул в коридор. Гильфанов напряг ноги. Айдар засмеялся:

— О, какой хороший сын. Хоть и пьяный, да свой, да? А у меня вот папы не было никогда. И ничего, вырос, нормально все. Да ладно, не дергайся ты. Не будем ничего делать. Я же не зверь. Просто познакомиться хочу. Интересно же — сын такого великого человека.

В отцовской комнате завязался невнятный шум.

Дарон, немного послушав, прокомментировал:

— Во. Могучий старик. Щас он нам всем покажет. Ждем с нетерпе…

В эту секунду Гильфанов с силой толкнул ногами пол, намереваясь въехать вместе с креслом в уязвимые места дежурившего за спиной Сани.

Но Саня оказался не совсем там, где ожидал Гильфанов, — так что вместо того, чтобы повалить бандита с ног и грохнуться сверху, полковник лишь крутнул того на месте, а сам улетел к кушетке и повалился на нее через спинку выскользнувшего кресла. Так, лежа, он и наблюдал за тем, как в комнату врываются данияловские парни в черных спецкостюмах и сферических шлемах, валят с ног Дарона и послушно бросившего пистолет Саню, а потом заволакивают Серого, зачем-то зажимая ему рот, и расстилают его на полу.

Через полминуты суета улеглась, один из спецназовцев стащил шлем, показав голову Данияла. Голова была мокрой, а лицо озабоченным.

Даниял шагнул к кушетке и протянул руку.

Гильфанов, скорчив гримасу, медленно сел и спросил:

— Что батя?

— Спит, — вполголоса сказал Даниял. — На другой бок перевернулся, и дальше…

— Ага, — сказал Ильдар. Посоображал немного и вспомнил: — Где еще один?

— Там, — махнул рукой в сторону коридора Даниял. — Там все уже. Сразу. Губит людей пиво.

— Ага, — повторил Ильдар. — Чего долго так?

— Соседей наверху не было, а дверь стальная, «двойка». С крыши заходили. А там у вас гнилое все, блин. Потом, нашуметь боялись. А так — сразу выехали, как сигнала не получили, что вы в квартире, контрольку уже в пути сделали. Все нормуль ведь по итогам?

— Все отлично. Спасибо, Даниял. Извини за наезд — нервы.

— Нормально, Ильдар Саматович. А почему вы про почти весь номер сказали, а не про четыре цифры?

— Даниял, Лида не четыре же цифры неправильных назвала, а пять. А они мой номер могли знать.

— А. Ну ладно. Кто такие хоть?

— Ну, эти, с мясом, местные, по ходу, пацаны. Мелочь. А это вот Айдар Альбертович, если не ошибаюсь, Зарипов. Замдиректора такого московского ООО «Славянка» и то ли левая, то ли средняя рука товарища Минрасулова Эн Фэ. Дважды привлекался по подозрению в соучастии убийцам, еще раз за вымогательство, но до суда не дошел. Правильно я излагаю, Айдар Альбертович? — осведомился Гильфанов у Дарона, вжатого ухом и скулой в линолеум.

Дарон не ответил.

— Молчит, — удивился Гильфанов. — А такой ведь словоохотливый был, Даниял, ты не поверишь. Рассказал, как всю республику в крови утопит, а сначала папу моего на ремни порежет.

— Серьезно, что ли?!

— Абсолютно! Только есть у меня ощущение, что он на самом деле хочет не молчать, а рассказать нам все, что знает по поводу расулевских планов и расулевских сил на нашей многострадальной земле, да и в Москве дорогой нашей. Дай-ка мне нож, Даниял, и тащите-ка вы этого товарища на кухню. Там кафель, и дверь потолще…

Гильфанов оказался прав. Дарон все рассказал. Правда, уже после того, как наблюдавший за допросом лейтенант Корягин быстро ушел в туалет, а потом вернулся с мокрым, серым и безучастным лицом. Но до того, как Гильфанов, напоминавший скорее мясника, чем аналитика, со словами: «И последнее, Айдарик. Не желай другому того, что не желаешь себе» — всадил клинок в печень осипшему Дарону.

Гильфанов домывал руки, когда дверь в ванную задергали.

— Что там еще? — раздраженно спросил он, решив, что вернулся кто-нибудь из данияловских ребят, завершивших зачистку и уборку, в том числе собственную.

— Ты какого хрена там делаешь? Вылазь быстрее! — рявкнули за дверью.

Гильфанов на секунду поник, безнадежно глядя на облезлый полотенцесушитель. Дверь задергали еще сильнее.

— Сейчас, ati[15], — он посмотрел на мокрые руки и живот (рубашка валялась за занавеской в ванне), убедился, что вполне чистыми выглядят даже коротко стриженные ногти, наскоро промокнулся полотенцем и откинул шпингалет.

Стоявший на пороге отец имел распухшее и помятое со сна лицо, был грозен и готов к обличениям.

— Значит, пить потихоньку начал, друзей приводить? А отца мы стыдимся, отец пусть лежит, мы без него raxatlanep[16] посидим, shulai meni?[17] Вырастил сыночка благодарного, спасибо, ulym. Чего глаза отводишь, есть стыд все-таки, значит? К отцу в дом баб каких-то привел, визжать начали. Думаешь, я не слышал? Все слышал, весь бардак этот. Я вот Эльке скажу, устроит она тебе.

Отец, похоже, в очередной раз забыл, что квартира принадлежала Ильдару, а свою он давно и благополучно пропил. Эльвира же вместе с Эвелиной, дочкой, ушла, а потом и уехала к тетке в Березники семь лет назад.

— Ati, все хорошо. Ребята с работы приходили, кино мы посмотрели, боевичок. Пили б, я бы тебя позвал, без вопросов.

— А зачем пиво выжрали? Я его на пенсию купил, на последние деньги, две банки. От тебя же не дождешься. С работы, они, конечно, роднее отца. Давно бы меня в дом престарелых сдал и радовался. Мечтаешь, признайся?

— Ati, я куплю тебе пива. Четыре банки, прямо с утра.

— И водки, — немедленно потребовал отец, принимая еще более грозный вид. — Я не для себя, мне соседей еще подмазывать. Ты среди ночи фильм с дружками посмотрел и смылся, а мне с ними встречаться. В милицию заявят, что делать будешь? Две бутылки возьми, понял?

И отец, почти не пошатнувшись, развернулся и удалился в свою комнату, где не мешкая включил свою единственную и потому определенную на вечное поселение в древней «Сонате» кассету с концертом Розенбаума 1983 года. Вообще-то он тихий, но раз в пару недель любил одержать по какому-нибудь поводу убедительную победу над любимым, но совершенно непутевым сыном. И тогда обязательно включал Розенбаума. Соседи привыкли, а после того, как Ильдар денежкой или добрым словом подмаслил каждого из них, и смирились.

Гильфанов грустно улыбнулся и сел на край ванны. Следовало побыстрее сообразить, как потолковее распорядиться неожиданным подарком Дарона. Все-таки не каждый мог похвастаться тем, что засунул пятерню в мягкое подбрюшье казанской оргпреступности, и теперь может как угодно вертеть ручками и делать любые фигуры пальцами.

6

Пресс-конференция была назначена на девять утра. Не лучшее время для моего совиного организма, но увы, ноблесс — он и в Африке оближ. Опаздывать, в принципе, резонов не было, а тем более сегодня — когда впервые предстояло не вкладывать речи героя мероприятия в газетный отчет, а навыворот — герой должен тупо следовать сочиненному мною сценарию. Во всяком случае, по словам Гильфанова, Магдиеву так понравилась нарисованная мною «рыба», что он чуть ли не пообещал с протоптанной Летфуллиным тропинки не сворачивать.

Протаптываться этим утром пришлось изрядно и в прямом смысле. Территория Казанского кремля несколько лет назад была провозглашена то ли заповедником ЮНЕСКО, то ли заказником ООН. Не знаю, как это отразилось на общем состоянии культурного наследия человечества, много ли на это наследие набежало процентов и для кого именно. Знаю только, что журналистам стало сложнее. Во-первых, чиновников, населявших кремль, теперь распинывали с заповедной территории в самых причудливых направлениях — и приходилось какой-нибудь «Татфураж» искать не рядом с «Татсеном» и «Татсоломой», а на задворках казанского гарнизона. Впрочем, хотя бы лексическая логика в этом была — фураж там, фуражка… Дурь, короче. А во-вторых, границы пешеходной зоны заповедного холма расширялись все активнее. Кремль вытянулся лошадиной башкой по холму вдоль Казанки, и пройти в него можно было с двух сторон: через пасть, то есть Спасские ворота в одноименной башне, в которые втекала улица Кремлевская (в девичестве Ленина), либо же снизу, от набережной, через Тайницкую башню (обозначавшую гортань лошади). Но теперь первый, основной вход стал страшно неудобным для автолюбителя, которому бросить машину в хотя бы относительной близости от международного заповедника решительно невозможно. Кремлевская-то давно стала непроезжей для нормального человека, а теперь и карман на Профсоюзной (это метров пятьдесят вниз от Спасской башни), где раньше была общая автостоянка не обремененных пропусками-вездеходами посетителей кремля, мэрии и Академии наук, отгорожен капитальным забором. А за ним — очередной булыган с невнятным обещанием поставить здесь какой-то памятник. Брехня, конечно. Возможно, кремлевские идеологи вдохновлялись Тадж-Махалом и мечтали со временем превратить опекаемое сокровище в святыню, к которой можно приближаться только на босых цыпочках. Но к счастью, в сторону Казанки решительное наступление заповедной дремучести пока не покатилось. Так что я, предусмотрительно подъехав к половине девятого, благополучно приткнул «окушку» рядом с инкассаторским броневиком салатного цвета, в гордом одиночестве охранявшим асфальтовый пятачок под участком холма и стены между Тайницкой и Северной башнями. Заперев машинку, я зевнул, вынул удостоверение и потихонечку пошел к Тайницким воротам, сколоченным из черного двадцатисантиметрового бруса, — в них маячил сержант, не предусмотренный обычным режимом охраны Кремля. Попутно я похвалил себя за предусмотрительность. Одних местных телевизионщиков хватает, чтобы не то что «Оке» — велосипеду «Школьник» негде было приткнуться. А в этот раз телевизионщиками, тем более местными, дело ограничиться не могло. Так что немного удивило решение службы магдиевского протокола провести прессуху в старом, так называемом губернаторском дворце (это который зеленый с белым). Он и после могучего ремонта напоминал коммуналку в «сталинке» — все очень высоко и длинно, зато руки в стороны не разведешь. А ведь новый дворец (бежевый с белым) турецкие братья отгрохали по соседству с губернаторским и по заказу Шаймиева так, как Пал Палыч завещал, — много площадей, сводов и позолоты. Короче, Византия на марше. Самое забавное, что эта красота считалась реконструкцией вполне древнего Северного корпуса Пушечного двора — об этом руководство музея-заповедника говорило на полном серьезе. Но то ли цвет, то ли еще какая тонкость в шаймиевском новоделе Магдиеву, похоже, не нравилась. В любом случае, он норовил все свои мероприятия проводить по-губернаторски, а не по-пушечному. Память коммунального детства, не иначе.

Лично мне сегодняшний брифинг стоил не то звонкого интервью, не то участия в захватывающей дух интриге. Три дня назад после затяжного отсутствия вдруг объявился Петя Куликов, который твердо решил компенсировать затяжное отсутствие на моем горизонте непрерывным общением. Сначала он, предварительно позвонив, прибежал в редакцию и начал выспрашивать какие-то совершенно дикие вещи: да где газеты берут материалы для полос, да как привлекают внештатников, да сколько платят, да сколько требуют сами за «джинсу», да что такое мягкая реклама.

Тема очень мне не понравилась — не хватало еще коллег подставлять, — но я решил, что дело ограничится краткой консультацией, потому постарался ввести товарища в курс дела, придерживаясь максимально корректных формулировок.

Но Петя был явно настроен на затяжной разговор с примерами и цифрами. Он совсем уже ни к селу вспомнил древний какой-то материал из Елабуги про испытательные полеты советских космических кораблей с манекенами, который мы опубликовали к последнему Дню космонавтики, сообщил, что получил колоссальное удовольствие от той заметки, и поинтересовался, как так получается, что человек со стороны пишет именно для нашей газеты, а не для какой-нибудь другой. Я в двух словах объяснил, как так получается. Пете этого было мало: ему загорелось узнать, а почему мы не делаем тематические спецномера, а устраиваем сборную солянку. Вон, рядом с текстом про искусственных космонавтов поставили жуткий гроб про финансовый механизм ипотеки.

Насколько я помнил, эти тексты были все-таки в разных номерах, и материал про ипотеку я помнил еще хуже, чем заметку про Иван Иваныча. Зато не успел забыть, как долго и нудно с автором этой ипотеки общался, объясняя ему необходимость сокращений, и как потом еще дольше и нуднее эту байду правил. Поэтому термин «гроб» из интеллигентных Петиных уст меня особенно оскорбил, чего я не стал скрывать. Куликов, против ожидания, не смутился и продолжил допытываться, сколько банкиру стоила эта публикация, — и совсем уже нагло не поверил, что ничего она ему не стоила.

Тут я совсем рассвирепел, а Петя словно твердо решил отношения со мной испортить по очень принципиальному поводу — высказался на тему явной недоработки моих подчиненных, обрабатывавших статью, а пока я собирался с ядовитым ответом, процитировал, к моему изумлению, по памяти:

— Специалисты в области недвижимости уверены, что программа ипотечного кредитования строительства, принятая кабинетом министров Республики Татарстан, будет содействовать скорейшему решению наболевшего кредитного вопроса. — И спросил:

— Это что, приемлемый для газетной и непроплаченной статьи стиль считается, да?

Тут я не выдержал:

— Значит, так, Петр Павлович. Все жалобы и идеи по поводу того, что я непрофессионально обрабатываю тексты и бабло за них беру, прошу излагать не мне, а Долгову Алексею Ивановичу. Это по коридору чуть дальше и направо. На этом айда закончим. Мне такой базар надоел, и я вообще очень удивлен.

Петю наконец пробило, он покраснел, стал суетлив и шепеляв, и принялся извиняться.

Я полминуты был гордый. Потом стал великодушный.

Тут Петя снова зацепился за эту фразу дикую, я выругался, Петя ойкнул, опять рассыпался на извинения и скрылся, потом засунул голову в кабинет и пообещал в ближайшее время позвонить, потому что есть еще одна тема, но сейчас, пожалуй, не до нее, — еще раз извини, переклинило меня что-то, в самом деле.

Я отмолчался, решив дальнейшее общение с Куликовым свести к минимуму. А то он в следующий раз мои музыкальные вкусы обсуждать начнет, а тут совсем уже широкие возможности для вынесения общественного порицания. Я даже подумал, не наябедничать ли на Куликова Гильфанову, чтобы тот по своей линии коллегу урезонил, пока коллега кусаться не начал. Кусающийся чекист — это, надо вам сказать, штука посильнее баксов. Но в итоге я решил, что закладушничество — не наш метод, и ябедничать не стал. И потом, фраза действительно была негазетной и сохранилась в тексте только благодаря моему малодушию — автор так умолял сохранить именно ее в первозданном виде, что я решил не докапываться до мелочей. Проявленное малодушие заставляло меня стыдиться — а я это дело не люблю и злюсь всякий раз.

Куликов подкараулил меня следующим утром на Баумана, когда я шел от стоянки к зданию редакции.

Он тронул меня за рукав, робко поздоровался и попросил десяток минут для очень важного разговора. Мне совсем поплохело, поскольку товарищ явно собирался либо униженно извиняться за вчерашнее, либо объяснять свою упорность, вернувшись к больной теме заново. Но я пошел с ним до ближайшей лавки у фонтана с толстыми бронзовыми лягушками. Потому что не драку же устраивать с чекистом — тем более что он небось владеет смершевскими навыками боя вприсядку, а я в очередной раз забросил утреннюю гимнастику (по системе Миллера, дело которого живет) две недели назад, когда связался с Магдиевым.

Разговор с пугающей точностью уложился в десяток минут и оказался бешено интересным. Про вчерашнее Петя почти не вспомнил, ограничившись коротеньким сожалением по поводу своего занудства и некорректности (так и сказал). И тут же спросил, как я отношусь к возможности сделать интервью с Аязом Гарифуллиным и Рифкатом Давлетшиным.

Аяз Гарифуллин был бывшим замминистра внутренних дел Татарстана и нынешним министром по версии Придорогина, а Рифкат Давлетшин — бывшим местным полуолигархом от нефтянки. Наверное, лишь страшное усилие воли удержало Придорогина от того, чтобы назначить экс-вице-президента «Татнефти» и экс-министра топэнерго РТ альтернативным президентом Татарстана или там ханом в изгнании. Оба последнюю пару лет были московскими чиновниками среднего звена, оба покинули Татарстан с закулисными скандалами и оба считались бывшими доверенными лицами, а ныне — довольно злыми врагами Магдиева. Сам Магдиев их молчаливо презирал, а любые вопросы по поводу ренегатов игнорировал.

Я несколько секунд рассматривал Куликова, который перенес это стойко и молча. Для верности я уточнил, имеет ли смысл спрашивать, от кого исходит приглашение к интервью.

— Будем считать, от фигурантов, — предложил Петя.

Я согласился и сказал, что в принципе идея мне нравится, может получиться неплохой скандал. Но я хочу знать, во-первых, какую цель преследуют организаторы интервью, во-вторых, что они видят оперативным поводом для разговоров с оппозиционерами.

Куликов начал с ответа на второй вопрос, и начал ерундой.

Первые два варианта я забраковал, и тогда Петя с неожиданной легкостью выдал вполне бенцевую идею:

— Через пару лет перевыборы Магдиева. Люди хотят примериться к его посту.

Это вообще-то было ответом и на первый вопрос — люди хотят оценить общественное мнение в республике. Я для порядка спросил, можно ли будет спросить у Гарифуллина, куда он дел джип, подаренный «борисковскими». А получив заверения, что можно задавать любые вопросы в любой последовательности, сказал, что готов, и поинтересовался, как и когда встречи могут быть организованы.

Оказалось, что у названных Петей людей в каждую часть тела было засажено по шилу: самолет для меня уже под парами, а Гарифуллин с Давлетшиным ждут в московской гостинице «Севастополь» в течение послезавтрашнего дня. Дорога, стол, командировочные и гонорар оплачиваются принимающей стороной.

Я засмеялся и сказал, что дорога и стол само собой, с командировочными подумаем, а гонорар мне редакция заплатит, так что не надо. И послезавтра не получится — Магдиев явно предвидел действия своих оппонентов и назначил как раз на послезавтра колоссальную прессуху с участием чуть ли не всех журналистов планеты. И я, уж извините, послезавтра в губернаторском дворце Кремля буду, а не в «Севастополе».

Петя заметно огорчился, но спорить не стал. Лишь уточнил тему прессухи и точно ли она не может перенестись, а заодно, ухмыльнувшись, осведомился, а сам он не сможет ли попасть на мероприятие — больно уж интересно Магдиева вживую в нынешней ситуации послушать.

Я пожал плечами и предложил Пете срочно устроиться на работу во влиятельное федеральное, а лучше иностранное СМИ. Или хотя бы похитить ихнего корреспондента, а документы переправить на себя.

Посмеявшись по этому поводу, Петя предложил:

— Лучше ты мне расскажешь, как все было.

А я предложил ему читать «Наше всё», в котором мой сумрачный татарский гений изложит все подробности куда лучше, чем я это делаю в устном порядке. На том и расстались, договорившись созвониться вскоре после прессухи и назначить все-таки встречу в «Севастополе». Тем более что после магдиевского брифинга и у меня будет больше вопросов, и у оппортунистов — больше свежих ответов.

Размышления по поводу того, как славно было бы устроить здесь и сейчас совместную прессуху Магдиева, Давлетшина и Гарифуллина, развлекли меня, пока я, благополучно миновав тайницкого сержанта, карабкался по крутому (градусов 35) подъему. Проходя мимо нового дворца, стоявшего справа, так сказать, в профиль, я обратил внимание на то, что российский флаг на нем развевается ничуть не ниже, чем татарстанский. Интеллигентно, подумал я, стараясь не пыхтеть вслух. Зато поверх черных пик, огораживающих двор губернаторского дворца (он располагался за коричневой громадой башни Сююмбике слева и вполоборота ко мне — соответственно, и к юному конкуренту), в гордом одиночестве реял президентский штандарт. А вот так, снова подумал я, сворачивая влево, к раздвинувшим черные пики воротам.

Ворота занимал парадный милиционер, рядом с которым топталась пара не без выпендрежа одетых ребят примерно моего возраста. В руках они держали закатанные в ламинат удостоверения. Второй малиционер ковырялся в будочке сразу за воротами — видимо, сверялся со списком приглашенных.

Вдоль главного здания Пушечного двора, со стороны Спасских ворот, подходили еще человек пять, и тоже незнакомых. Я удивился, а потом сообразил, что это, наверное, московские коллеги, прибывшие на заведомо скандальную прессуху. Странно только, что они вразброс к месту назначения подходят. Наверное, притыдыхтали в семь утра «Татарстаном» и решили по Казани прогуляться. Чтобы рипорт написать про город, придавленный предчувствием войны. Хотя нет, Дамир, магдиевский пресс-секретарь, когда мы вчера болтали, сказал, что под москвичей специальный чартер отправился. Ну, да и бог с ними, было бы чем голову ломать. Забавно только, что журналисты в Москве одинаковые какие-то пошли: все мужеска полу, в цветущем возрасте и при аккуратной стрижке. Надо брать пример.

Один из незнакомцев обернулся на мой взгляд, приветливо улыбнулся и подошел ко мне, источая московскую самоуверенность и запах дорогого парфюма.

— Коллега? — спросил он, улыбаясь.

— Наверное, — сказал я. — Вы из пожарной охраны?

Собеседник с удовольствием рассмеялся.

— Ну да, газета «Дым отечества». Прессуха здесь будет?

— Да вроде должна, — сказал, соображая, двигать ли уже к милиционеру с удостоверением наперевес, или лучше минут пятнадцать погулять на свежем воздухе — хотя бы и в плотной завеси ароматов триколорной Москвы. А то ведь загонят в «предбанник» дворца, и чисть там ботинки в специальном автомате под свирепым взглядом охранников. В любом случае, к милиционеру идти пока рано — его так обступили москвичи, что и фуражки не видать.

Парень рядом со мной тоже бегло посмотрел назад, вероятно, пришел к тому же выводу и протянул мне руку:

— Давайте знакомиться. Дима Чурылев, Russia Today.

— О! Today, tomorrow and forever. Вас-то мне и надо.

Дима заулыбался, ожидая продолжения, но тут за моей спиной сказали:

— Bay. Летфуллин лично пожаловали. Не иначе, снег будет.

Легко, будто и не в гору, приближалась Алсу. За ней брел оператор со штативом и камерой. И я в очередной раз порадовался тому, что не променял газету на ТВ. А заодно и тому, что ГТРК не поддалась моде, сразившей частные телекомпании, и удержалась от оптового приема на работу операторов не сильного, а прекрасного пола. Ведь последние годы на прессухи ходить страшно: чуть зазеваешься, и тебя сшибает с ног деловитая девица в комбинезоне, на плече которой «бетакам», а под мышкой зажат пудовый штатив. Первое время народ, в том числе и я (пока совсем не зажрался и не стал кабинетным пауком), порывался помочь — и нарывался на такую бездну молчаливого презрения, что только судорожно сглатывал и удалялся от греха в самый дальний уголок. Теперь все стали ученые и только стыдливо прятали руки за спину, когда мимо с пыхтением пролетала амазонка с камерой. Мужики-операторы, надо сказать, их тихо ненавидели — примерно как водители коллег противоположного пола.

ГТРК, говорю, была не из таковских и использовала прекрасных дам сугубо по назначению. Репортеры среди них тоже попадались, но Алсу, скажу с гордостью, была лучшей. С гордостью, потому что это я ее натаскивал лет пять назад, когда она два лета подряд проходила практику в нашей газете. Совсем дремучая красоточка была, и на первых порах мне думалось, что все кончится двумя заметками, одну из которых напишу сам, а вторую, доверенную практикантке, так и не опубликую — а потом придется еще и в характеристике для универа врать, что студентка Замалетдинова, несмотря на юный возраст и отсутствие опыта, проявила себя как умелый журналист, и только катастрофическая нехватка места на газетной полосе не позволила… и так далее.

Но миловидность Алсу скрывала, да так и не скрыла ясный ум, редкостную обучаемость и уникально ровный характер. Так что пока я строил планы на то, как курсу к пятому возьму ее себе в отдел экономики и потихоньку выращу до завотделом, девицу увели из-под моего неказистого носа гады-рекрутеры с ГТРК. Компания переживала тогда обвальное сокращение штатов в связи с возвращением в федеральное лоно (а все людские и технические ресурсы, накопленные за последние годы, перетекли в специально созданную властями Татарстана бридж-компанию). Тивишники цопнули мою Алсушу и сделали прямо из третьекурсницы старшим корреспондентом, а через пару месяцев — редактором новостей. Я не возражал — да и что я мог возразить? Но Алсу, как честная девушка, все равно с первой же телезарплаты явилась к нам с тортом наперевес и устроила масштабный отходняк, на который, похоже, вся зарплата и ухнула. Все напились, я разболтался и сдуру похвастался, как именно на третьем курсе отказался от должности редактора теленовостей (боялся, что камеры таскать заставят). Что дало Алсу повод который год подряд при каждой нашей встрече прохаживаться по поводу того, какая она не гордая и как она доедает то, что отцы и наставники не доели.

…Чмокнувшись, мы потрепались на эту тему с полминуты. Оператор, не обращая на нас внимания, поставил камеру наземь, расправил штатив и принялся, вполголоса матерясь, что-то в нем ломать. Тут я вспомнил, что грубо бросил москвича Диму, так и не узнавшего, чем я недоволен в деятельности ведущего российского интернет-издания.

— А вот, Алсуш, знакомься… — сказал я, развернулся и обнаружил, что хоть запах Чурылева живет и побеждает все прочее, но гордого носителя дорогого аромата нет ни рядом со мной, ни поодаль.

Не было и остальных москвичей, более того, не было и привратников, причем ворота оказались притворены, а ментовская будка, зеркально отсвечивающая тонированными стеклами, и вовсе наглухо закрыта.

Здрасьте, на фиг, испуганно подумал я, вообразив вдруг, что, как Рип ван Винкль, заспал прибытие остальных журналистов и их торжественный проход во дворец. Сорвал с пояса телефон и посмотрел на экранчик. Было без двадцати. Облегченно вздохнул, вернул аппарат на место.

Может, менты получили приказ заводить прессу в здание группами? Странно. Привратники без ворот существовать не могли, что доказывалось уже на словообразовательном уровне. Ну да это проблема не моя, а филологов и службы охраны.

Тут из второго подъезда дворца на высокое крыльцо вышел москвич Дима, деловито огляделся по сторонам и зашагал к воротам. Не взглянув на будку, он вышел за ограду, опять притворил калитку и встал рядом с ней, как часовой, разве что не по стойке «смирно». Да еще часовому плеер не положен, а Чурылев выудил из-за ворота бесцветный наушник и вставил в ухо.

Я вопросительно посмотрел на москвича, он подмигнул мне, улыбнулся и пожал плечами. Идти расспрашивать было лень — впрочем, и так все понятно. Правильно я догадался: коллег заводят во дворец мелкими группами, чтобы, значит, не создавали сутолоки. Накопится еще группа, выйдет провожатый и. куда деваться, проведет. А Дима пока ждет отставших земляков.

— Вот смотри, Алсу, — сказал я назидательно, — будешь хорошо себя вести и делать правильные репортажи, возьмут тебя в Москву, оденут хорошо, спрыснут шанелем и купят классную фигуру.

— Гад ты, учитель, — сказала Алсу с оправданной обидой.

— Я не гад, я просто комплексую.

— Не комплексуй, у тебя тоже ноги красивые, — сказала юная нахалка.

— Балда, я не на твоем фоне комплексую, а на фоне этого орла, — сказал я, незаметно кивнув на Чурылева. — Зырь, каким должен быть настоящий журналист: лицо волевое, выправка военная, и взгляд как у волка. А запах…

— Да какой это журналист. Это ж секьюрити.

— Ой ты господи. Стыдно должно быть Замалетдиновой, которая обзывает коллегу. Я, между прочим, с дяденькой познакомиться успел. Электронный журналист из Тудея, самый настоящий, звать Митяем.

— Интересно, — сказала Алсу. — А в Тудее все со стволами ходят?

— Где? — спросил я и уставился в Диму.

Он улыбнулся и снова повернулся к нам спиной, рассматривая окрестности и подходившую со стороны кремлевской ватагу опять-таки явно нездешних журналистов.

— Под мышкой, где еще, — показала глазами Алсу.

— Если ты легкую небритость… — начал я и заткнулся. Под мышкой ничего заметно не было, даже складок, зато на спине тонкая ткань летнего пиджака явно обрисовывала сбрую потолще подтяжек.

— Антиресно девки пляшут, — сказал я, лихорадочно соображая.

Ватага подошла к Чурылеву и дружно полезла за удостоверениями, а он остановил их жестом и принялся что-то неторопливо объяснять. Я двинулся к воротам, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного. И не зря: Дима, покосившись на меня, закончил:

— В общем, коллеги, мероприятие немножко переносится, минут на десять. Они извинились и просили подождать. Буквально пару минут. Сейчас вас проводят, ладно?

Коллеги согласились с тем, что ладно, рассыпались на пары и тройки и принялись кто трепаться, кто проверять технику, а кто объяснять обстановку свежеприбывающим журналистам.

Я вернулся к Алсу, которая, видимо, тоже поняла если не все, то многое, почесал голову и спросил потихонечку — почему-то на татарском:

— Алсуш, твой чертов глаз без сети работает?

Она, говорю же, светлая голова, сразу все поняла. В том числе и мою жалкую попытку конспирации — ну не хотел я «камеру» произносить, которая, что по-татарски, что по-русски, звучит вполне однозначно. Подслушать нас было некому, и Димин наушник явно не мог быть придатком к направленному микрофону, но лучше перебдеть.

— Конечно, — сказала Алсу.

— Врубай. Только оч-чень аккуратно.

— Лешик, курить у тебя есть? — спросила Алсу, повернувшись к оператору.

Дальше я в силу известной глухоты не слышал. Лешик заворчал, нагнулся к камере, поднял ее, достал из болоньевого кармана на чехле пачку сигарет, протянул Алсу. Она вытянула сигарету, кивком поблагодарила, повернулась ко мне, прикурила и еще раз легонько кивнула. Лешик небрежно держал «бетакам» у колена, объектив был направлен на ворота.

Я моргнул и перевел взгляд на поднимавшуюся от Тайницких ворот утомленную группу туристов, отчаянно пытаясь не смотреть на Чурылева и сообразить, что будет, если я сейчас позвоню Гильфанову. Побоявшись пару секунд, я ожесточенно подумал, что вот хрен с этим инетчиком при стволе. Это мой город и моя страна, и я могу делать все, что хочу. Наскоро накачав себя патриотизмом, я взялся за телефон. И тут Чурылев, сморщившись, схватил себя за ухо с наушником, нагнул голову и резко развернулся к воротам. Одновременно распахнулись двери второго и третьего подъездов дворца, и оттуда выскочили давешние москвичи. Правда, не в полном составе. Трое в темпе дунули к воротам, а один обратился к нам спиной и принялся отступать от дворца стелющимся шагом. Еще не добежав до ворот десятка метров, один из парней крикнул:

— Чинк! Мешкан! Не тот дом! — и показал стволом в сторону нового дворца.

Чурылев отшвырнул кого-то из журналистов с дороги и бросился к новому дворцу.