Таро Люцифера

Глава двадцатая

От Икши до Яхромы электричка следовала без остановки.

Корсаков выбрал этот народный вид транспорта по двум соображениям: масса случайных свидетелей и скорость. Рассудил, что остановить на шоссе машину и до минимума сократить его земные дни могла даже не особо крутая банда, а уж те бригады, что схлестнулись на Бронной, сделают свое черное дело быстро и следов не оставят.

А на счет скорости, так и думать не надо: на рельсах пробок не бывает, а на Кольцевой и Дмитровском, наверняка, стоят заторы на десятки километров в обе стороны. В изобилии народа, набившегося в электричку, был еще один положительный момент. То самое «одиночество на публике», когда, хотя и в тесноте, до тебя нет никому дела.

Корсаков забился в угол, прислонился плечом к окну и даже умудрился задремать.

Из сна вытащил лязг металла над самым ухом.

Корсаков распахнул глаза и уставился на то, что со сна показалось ему средневековым орудием пыток. Пальцы с красным лаком на неаккуратных ногтях щелкнули устрашающего вида клещами.

— Мужчина, ваш билет?

— Что?

— Гражданин, ваш билет?!

Корсаков зашарил по карманам.

Контролерша, деревенская тетка в распахнутом форменной кителе, терпеливо ждала, обдувая взмокшее лицо.

— Гражданин, пить надо меньше! — с бабьим подвыванием, вдруг выдала она.

— Причем тут водка? — возмутился Корсаков.

— А при том! — Тетка ухватилась за повод сорвать накопившуюся злобу. — Нажрутся и едут без билета.

Корсаков нащупал в кармане бумажный квиток.

— Вот билет! Только успокойтесь, пожалуйста.

Тетка придирчиво осмотрела билет. С явным сожалением лязгнула компостером.

Она почему-то не отходила от Корсакова. Какая-то искра проскочила между ними, и теперь тетка смотрела на него болючим материнским взглядом. Словно был ей этот помятый и растрепанный сорокалетний мужик родным сыном, что сбежал в мясорубку Большого города, подальше от отупляющего скотства и пьяной тоски родного Завяляжска или Погорелок; только выплюнула его столица, изжевав и обсосав до последней капли жизни, как сотни тысяч до него; и теперь мотаться ему в электричках туда да обратно, то пьяному, то трезво злому, мотаться до конца века: до ножа под ребра, до бутылки по голове или до последнего глотка паленой водки, от которой заснет гробовым сном на полпути между тем, что манило, и тем, что было суждено.

Корсаков разглядывал одутловатое лицо женщины, на котором навсегда отпечатались осатанелое долготерпие и иступленная надежда на капельку счастья, смотрел на изможденные и увядшие пальцы, мертвые, как соски на вымени постаревшей коровы, на глубоко врезавшееся тонкое свадебное колечко, потускневшее и траченное временем, на скупые искорки фионита в дешевых сережках, на седую паклю волос и мученическую складку в уголках губ, смотрел и чувствовал, что сердце готово разорваться в груди.

Это была та самая Богиня-Мать, хранительница жизни и очага, к груди которой припадают в моменты слабости и на коленях которой находят вечный покой усталые странники. Это она купает детей и омывает мертвых. Это ее имя шепчут в горячечном бреду и в предсмертном холоде. Это ее слезы смывают все грехи сыновей, это ее сердце способно вместить всю боль мира. Другой Богини под серым небом его родины не найти. Только такая и есть.

«Мама, ты же знала, что Бог проиграл Люциферу? — чуть не вырвалось у Корсакова. — Почему же ты нам ничего не сказала? Зачем мы мучаемся?»

Контролерша, словно угадав его мысли, шумно вздохнула и отвела глаза. Сунула ему в руку билет и, раздвигая телом стоявших в проходе, двинулась по вагону дальше.

Корсаков отвернулся в окну. Уже проехали платформу «Турист», до Яхромы оставалось совсем немного.

В вагоне ожили, закопошились, задвигали сумками, оторвались от своих мест и стали протискиваться к выходу истомленные духотой пассажиры.

Корсаков решил, что лучше выйти последним, пристроившись в хвост потока, чем подставлять помятые бока под жесткие локти, корзины и рюкзаки.

Поезд, клацнув сцепкой, резко сбавил ход.

Толпа оживилась и стала напирать на тех, кого угораздило набиться в тамбур. Послышался первый мат и злобное шипение.

Сидевший напротив Корсакова мужик в дачной униформе: камуфляж и панама, проспавший всю дорогу, открыл глаза. Выглядел он типичным армейским садоводом, окопавшемся в круговую оборону на шести сотках. Мясистое бульдожье лицо загорело до багровых складок. Ниже шеи в распахнутом вороте белела тугая кожа.

Мужик сдвинул панаму на затылок, вытер испарину со лба. На коленях он держал корзинку, накрытую плотной тканью. Из-под тряпки торчал черенок какого-то садово-земледельческого инвентаря и горлышко пластиковой бутылки.

Корсаков успел встать, но выход еще загораживал живой строй пассажиров.

— Яхрома? — поинтересовался мужик, глянув в окно.

— Вроде бы.

Поезд затормозил, мимо окон поплыла платформа. Народ стал спрессовываться в плотную массу. В тамбуре спор о правилах поведения в общественных местах быстро вошел в стадию взаимных оскорбление и попыток освободить руки для зуботычин.

— Прибыли. — Мужик расплылся в довольной улыбке. — Слышь, парень, не поможешь?

Он плутоватыми глазками указал на объемистый рюкзак на полке.

Корсаков разгадал замысел хитрована. Набросить на плечи рюкзак у мужика не было ни места, ни времени. Народ планировал покинуть вагон, как десантно-штурмовая рота: разом и яростно. А на платформе уже готовились к штурму те, кто собирался ехать дальше. Получалось, кто возьмет в руки рюкзак, тому и тащить его сквозь месиво тел к выходу. А на платформе лишь спасибочки получит.

«Вечно я жертва собственного благородства», — проворчал Корсаков, нахлобучивая «стетсон».

Но видимых причин для отказа не имелось, да и не хотелось зря трепать себе нервы в бестолковой перебранке. Он развернулся, широко расставил ноги и вскинул рук, вытягиваясь за рюкзаком.

«Подставился!» — Холодный шепоток прощекотал ухо.

Корсаков вдруг до льда в мышцах осознал, в какой беззащитной позе находится.

Бросил загнанный взгляд через плечо.

А сзади тихо, но яростно, как в ночном окопе, бушевала схватка.

Мужик, багровый от натуги, сопел и мученически корчил рожу. В правой руке он сжимал за деревянную рукоять огромный тесак. Лезвие было направлено точно в спину Корсакову. Несмотря на вздувшиеся мышцы, руку с ножом мужик ни на миллиметр ближе у цели продвинуть не мог. В кисть ему до белых костяшек на кулаке вцепился молодой парень в серо-зеленом спортивном костюме. Со стороны их поединок напоминал банно-пивную забаву — армрестлинг. Если бы не отполированная сталь тесака.

Корсаков был единственным в толкучке и суете, поднявшейся в вагоне, кто видел, что происходит. И кто понимал, что же происходит. Лица парня он видеть не мог, но вполне хватило круто выбритого белобрысого затылка.

Корсаков оказался зажатым дерущимися в узком промежутке между скамьями. И путь для бегства был только один — в окно.

Он со всей силы надавил на раму, опустив ее вниз до максимума. Щель получилась меньше, чем хотелось, но при желании жить и не в такие проскальзывали.

Вцепился в решетку багажной полки. На последок оглянулся. Рожа дачного ветерана потеряла всякие человеческие черты, теперь это была морда ящера с вытаращенными глазами и косо вырезанным плотным ртом.

Корсаков не сдержался и по-каратистски лягнул монстра в челюсть. Тот дернул головой так, что на шее свернулись тугие складки. Рука, все еще остававшаяся человеческой, дрогнула, лезвие качнулось вверх.

Блондин не удержал равновесия, качнулся и грудью навалился на монстра. Раздался чавкающий звук. Сквозь ткань куртки, вспоров букву «К» в слове «NIKE», проклюнулось лезвие тесака. По спине блондина стало быстро расползаться темное пятно.

Корсаков вскинулся, потянулся и бросил ноги в поем окна. Когда вошел до поясницы, провернулся, ложась животом на раму. Жесткое ребро рамы пересчитало все ребра.

Он рванулся, толкая себя глубже в пустоту. Успел увидеть, что блондин схватил мужика за голову, выгнул спину от усилия, распахнул в немом крике рот. И голова мужика треснула, как арбуз. В потолок выстрелила белесая кашистая струя.

Корсаков рухнул вниз. Жестко приземлился на зад. С секунду приходил в себя. Никак не мог оторвать взгляда от стекла, густо заляпанного кровью и белыми комками.

Из вагона вырвался истошный рев.

Корсаков подхватил свалившуюся с головы шляпу, на четвереньках перебежал через рельсы и кубарем покатился под платформу.

По свободному пути, распугивая всех гудком, несся встречный поезд.

Показалось, что из соседнего вагона электрички кто-то тем же способом, что и Корсаков, через окно, сиганул на рельсы.

Встречный взвыл истеричным гудком. С бешеным грохотом мимо Корсакова пронесся локомотив, таща за собой товарные вагоны.

Вдруг сцепка оглушительно залязгала. Раздался протяжный стальной скрип и мощные удары бьющихся на привязи вагонов.

Истеричной скороговоркой, со свербящими душу эфирными подвываниями, заголосили динамики на столбах.

Паника и крики на платформе, как магнит притянули к себе всех обитателей станционной площади.

Остался только хозяин потрепанного «жигуля» с распахнутым зевом багажника. Рядом с колесо стоял мешок картошки. К мешковине был пришпилен листок с надписью: «5 р. за кг.».

Корсаков осмотрел площадь и прямиком направился к «жигулю».

Дядька с внешностью механизатора бросил на него оценивающий взгляд, быстро вычислил причину интереса, и напустил на себя независимый вид.

— Бог в помощь, командир, — приветствовал его Корсаков. — Заслуженного художника СССР еще возить не доводилось?

Дядька поправил замасленный картуз.

— Ты, что ли, заслуженный?

Корсаков отряхнул шляпой плащ, припорошенный белой пудрой гравия. Подумал, что сил на долгий спектакль не осталось, и если дядька быстро не согласится, то придется применять силу. Пусть даже с угрозой сесть потом за угон. Лучше уж на три года в лагерь, чем на веки вечные в клетку рядом с Жуком.

— Восстанавливаю усадьбу Белозерских. В Ольгово. Подбросишь?

— В Ольгово? Так там уже, вроде, есть художник.

— Иван? Он всего лишь реставратор. А я — автор проекта. Почувствуй, так сказать, разницу.

Дядька нашел в кармане семечку. Толстым ногтем отколупал шелуху, бросил зернышко в рот.

— Я картошку тута продаю. — Он указал на мешок. — Ни хрена сегодня не продал.

— Оно и понятно, все покупатели в Москве.

— А мафия где? Там же. Прямо на Кольцевой отымут, сунут в карман рвани — и поворачивай оглобли, пока цел. Так-то! А на что бензин покупать? Картошку в бензобак не заправишь.

Через площадь, грузно переваливаясь на полусогнутых ногах, затрусил милиционер.

— Слышь, Жорка! Чой там? — заорал ему дядька.

Милиционер сбавил скорость. Сорвал с головы фуражку, обмахнулся, как веером.

— Да, бля, кто-то не рельсы упал! Щас фарш собирать будем.

— Мост через рельсы пятый год чинят, чо ты хош!

— Ай! — отмахнулся милиционер и побежал к станции.

— Такие дела, заслуженный.

Мужик с выражением посмотрел на мешок.

Корсаков прикинул, что дядька вполне человек, раз знается с местным ментом. А что рожей не вышел, так это генетика и регулярная алкогольная интоксикация.

— Картошка-то нормальная? — привередливо, как на базаре, спросил он.

— Первый сорт! — с радостью включился в торг дядька. — Хош жарь, хош вари, хош так ешь. Чистый крахмал.

— От крахмала, командир, только воротнички стоят, — пробормотал Корсаков, делая вид, что разглядывает плоды аграрного творчества, насыпанные в мешок. — У тебя приличным мясом разжиться можно?

Дядька с сомнением посмотрел на одежду Корсакова.

— На счет кабанчика только по осени. Не сезон.

— Буду иметь ввиду. — Корсаков сунул руку в карман. Вытащил ворох банкнот. — Мне работяг кормить надо. Как тебя зовут?

— Гавриил. Можно и Гаврилой. Не обижусь. — Дядька прочно вцепился глазами в деньги. — А вас как?

— Алексей Примак, — не моргнув глазом, соврал Корсаков. — Член правления Московского союза.

«Член правления», «Московский» и «союз», в союзе с ворохом купюр, произвели на мужика неизгладимое впечатление.

— Решим мы с тобой так, Гавриил. — Корсаков решил тут же закрепить успех и деловито стал выуживать сотенные. — Двести за мешок картошки. Плюс сто за доставку. И осенью подгонишь нам кабанчика. О цене договоримся на месте.

Кадык на морщинистой шее дядьки дрогнул.

Корсаков протянул деньги.

— А твоя колымага быстро ездить умеет? — Корсаков с сомнением посмотрел на частный самосвал для картошки. — Что-то она мне не внушает…

— Да она летает! А я самую короткую дорогу знаю.

Дядька выхватил деньги и быстро сунул в нагрудный карман рубашки.

«Рожденный ползать, летать не может» было сказано по «жигули».

Обрусевший «фиатик» старался, как сивка, но больше, чем позволяла дорога, выжать из себя не мог. Он дребезжал, постукивал и поскрипывал, брыкался на каждом ухабе, но все безрезультатно. Стрелка спидометра качалась на отметке «шестьдесят».

Возможно, он и мечтал в новой жизни родится «лендкрузером» или «гранд чероки», но железным нутром своим уже осознал, что нет смысла в реинкарнации, если экспортируют тебя в Россию. Российские дороги укатывали и не такую технику. Немецкие «тигры» и те не выдержали.

Невдалеке от дороги в зарослях ивняка мелькнула речушка. Черная сонная вода. Белый комок спящей на воде утки.

«Мария», — по странной ассоциации всплыло в голове.

Корсакову вспомнились умиротворение покой, исходящий от молодой женщины, подруги Ивана Бесова.

«Действительно, когда она рядом, словно у тихой речушки сидишь. Неспешно течет вода, не путая мысли и не зовя за собой. Просто сочится из ниоткуда в никуда. Сама по себе, сама в себе. Можно окунуть пальцы в темную воду и, как в зеркале, увидеть, что было и что будет. И знание это не сделает тебя несчастным. Просто еще лучше осознаешь, что место тебе здесь — у тихой воды, в тени деревьев. Покой. Ни омутов тебе, ни водоворотов, ни белых от ярости водопадов. Песок на дне виден, как через темное стекло. Да изредка мелькнет тень рыбешки. Покой между небом и землей».

Все женщины Корсакова были стихиями. Амазонками, ниагарами, ориноко и ленами. Самая примитивная была Невой-рекой, что умеет течь вспять и выходит из гранитных берегов, когда ей заблагорассудится. Была еще таинственная речка Квай. Стратегического значения ручей в джунглях. И было делом чести, как в том классическом фильме, навести через нее мост. Не сложилось. В самый последний момент все полетело к черту. Одна радость, что попробовал…

«Ивану просто повезло. А может быть, просто знал, что покой дороже, к-хм, гидротехнических характеристик».

— Щас мост будет, уссышься, — пообещал водитель Гавриил.

Корсаков с обреченностью пресытившегося туриста приготовился восторгаться местной достопримечательностью.

Та же самая речка, что вызвала ассоциации с Марией, попетляв по лугу, пересекла проселок.

Мост через нее оказался чисто символическим. Вбитые в дно реки бревна и остатки настила.

Гавриил со смаком вдавил тормоз. Машина, чуть не просыпавшись деталями на дорогу, резко замерла, клюнув передком.

— Во! — С гордостью экскурсовода-энтузиаста указал Гавриил. — «Мост жизни» называется. На ту сторону перебрался, считай, будешь жить.

От настила остались только две подозрительного вида доски, ничем не закрепленные. Высота мостика была метра полтора, плюс глубина речки около того. Не знаменитые «Золотые ворота», конечно, но падать неприятно. Даже если уцелеешь, машину без трактора уже не вытащить.

— И нафига ты меня сюда привез?

— Так, дорога короче.

— А это что? — Корсаков ткнул в сторону мостика.

— Ай, ерунда. Я же местный. Каждый раз тута езжу.

— Вредительство какое-то, — проворчал Корсаков. — Ну, кому он помешал?

Гавриил глубокомысленно хмыкнул.

— Обществу.

— Чему-чему? — спросил Корсаков.

— Городскому не понять. Обществу. Людям, в смысле. — «Людям» он произнес с ударением на первый слог, невольно зарифмовав с пятибуквенным обозначением нестойких на передок женщин. — Людям нормальным помешал.

Гавриил помусолил пальцами козырек кепки. И продолжил посвящать городского в перипетии местной общественной жизни:

— Там, за бугром, — он махнул на пологий склон, — ферму один наш организовал. В смысле, за длинным рублем потянулся. Взял в аренду коровник старый, дерьмо выгреб, доилку починил, скотину в стойло поставил. Картошку посадил аж на двенадцати га, ага! Кукурузы на силос. Еще чего-то там… А, свеклу с морковкой. Не, морковь у него тепличная. Прикинь, да? Как говорят, экологическая. Без химии, значит.

— Решил человек бизнесом заняться, что тут плохого?

Гавриил цыкнул зубом.

— Плохо, что спохабился он от денег. Через губу стал разговаривать. А общество это не любит. Не… Вот мост ему и разобрали. Чтобы не выеживался. На легковушке проехать можно, а на технике — шиш. Как, например, комбайн его канадский тута проедет? Не пройдет он тута.

Из бревен остова торчали устрашающего размера ржавые гвозди. Колея из двух досок по ширине предназначалась для узких шин легковушки.

— Бред какой-то!

— Ну, Семен, мужик сообразительный. Дал кому надо бутылку, ему две бетонные плиты в речку бросили. Там, на лужку. — Гавриил махнул налево. — Соорудил себе, значит, брод. Но и на эту пидерсию общество укорот быстро нашло. Стал Сеня силос косить, а тут — херак! Гайку в молотилку-то и засосало. И звездец его комбайну. А ремонт, знаешь, сколько стоит? Ого! Каждую финтифлюшку из Канады почтой получать надо. Так то!

— Откуда гайка взялась?

— А, делов-то! Привязал веревочку, раскрутил и запулил на кукурузу. Пущай растет, ха-ха-ха!

— Так это вы ему гайку подбросили?!

— И не одну. Для верности штук двадцать повесили. А чо? Общество уважать надо. А то он, нате-хрен-на-вате, на канадском комбайне рассекает!

— Красивый хоть комбайн?

Гавриил разом погрустнел.

— В том-то и дело, что красивый. Белый весь. По полю едет, чисто лебедь плывет. — Он шмыгнул носом. — И кресло там все такое… Как у врача. И руль крутишь одним пальцем. Я же всю жизнь на комбайне «Нива» отпахал. Та еще техника! Как для врагов делали, ей богу! Трясет, аж мозги вскипают. Баранку крутить — руки отвалятся. И чинить ее замучаешься. День молотишь, два — ключами гремишь. А тут — Канада!

— Сам бы в фермеры пошел, чего на зависть исходить?

Гавриил покачал головой.

— Не. Не получится. Люди не пустят. — Он кивнул на мостик. — Ты не смотри, что разбабахали. Все на свои места встает, порядок будет. Последний год маемся. Семен плюнул-таки и в город подался. А ферму с пристройками, ох он там и настроил! сын районного прокурора к рукам прибрал. Теперь там охотничий клуб будет, или что-то там типа того. Говорят так, я точно не знаю. Но порядок будет! И мост, сказывали, к осени из бетона поставят. Хозяин пришел, знать, все по уму будет.

— А без барина вам не жить?

— Усадьбу же не для себя, поди, до ума доводите? Тоже, небось, хозяин на нее есть. Вот и я говорю: как они все себе под зад подгребут, тогда мы работать и начнем. А пока там, наверху, бардак, то мы тут одной картошкой перебиваемся.

Гавриил надвинул кепку на глаза и хлопнул крепкой ладонью по рулю.

— Так мы сделаем. Вы по мостку пехом пройдите. И с той стороны мне отмашки давайте. А то, не приведи господь, колесо с доски сковырнется. Сможете?

— Ты руль, главное, удержи, Гавриил.

Дядька хмыкнул.

— Не боись. Все будет, как у молодого.

Корсаков толкнул плечом дверь.

Вышел и сразу же задохнулся от пьяного запаха разнотравья.

Постоял, разглядывая темные тучи, клубящиеся на горизонте. Солнечный свет, забродивший в них, и косые лезвия лучей, бьющие в землю, и глубокое синее небо, напомнил ему картины старых мастеров.

Корсаков, раскинув руки, чтобы удержать равновесие, пошел шаткой доске. Не удержался, и посмотрел вниз, где между коричневых илистых бревен журчала черная вода.

То ли порыв ветра налетел, то ли какой-то сбой случился в вестибулярном аппарате, но в голове у Корсакова качнулся тяжелый маятник, гулко ударив по вискам. Что-то щелкнуло в глазах, и, показалось, что все вокруг подернулось полупрозрачной дымкой. Контуры предметов размазались, а краски стали гуще, насыщеннее.

«Жигуленок» пополз по доскам, их ширины едва хватало для того, чтобы на них уместились шины, а толщина заставляла предательски замирать сердце. К тому же доски похрустывали и поскрипывали, принимая на себя тяжесть машины.

Корсаков добросовестно помахивал то левой, то правой рукой, но в душе осознавал, что дело не в его подсказках, а в мастерстве и интуиции водителя. А по большей части в том, смотрит ли на них в этот момент кто-то всесильный, спрятавшись за клубящимися облаками. Или давно махнул рукой.

Доски громко щелкнули и задрожали, когда задние колеса прокатились по ним последние сантиметры.

Водитель с облегчением газанул, подогнав машину к отступившему на обочину Корсакову.

Плюхнувшись на сиденье, Корсаков сразу же достал сигареты.

— После такой работы, — он трясущимися пальцами полез в пачку, — даже Минздрав рекомендует перекурить. Угощайтесь, Гавриил.

Дядька взял сигарету, покрутил в закургузлых пальцах, сунул в рот.

— Благодарствую, — хмуро произнес он.

Задумчиво покачал головой.

— Что-то не так? — спросил Корсаков.

— Гроза будет. — Гавриил поцарапал ногтем висок. — Как газировку в башку налили.

— И у меня тоже самое, — поддакнул Корсаков. — И что характерно, ни грамма второй день в рот не беру.

Гавриил цыкнул зубом и натужно улыбнулся.

— Резко тоже бросать нельзя. У нас один бросил, ага. Сразу — «белка». Вожжами вязать пришлось.

— Лихо.

— А то! Вон Горбачев все разом захотел. И что вышло? Чистая «белка»!

Гавриил со скрежетом переключил скорость.

— Как приедете, так сразу стакан примите. Коньяку, или чего вы там употребляете. — Он пыхнул сигаретой. — Я, к примеру, наливочки приму. Ох, теща моя наливку делает!

— Вкусная?

— Сам удивляюсь. — Гавриил кивнул. — Баба — ведьма ведьмой, а наливка у нее — первый сорт. И почему так?

— Бывает… До Ольгово далеко?

Машина как раз взобралась на пригорок. Слева шла реденькая посадка, справа раскинулось поле кукурузы, подпертое с тылу густой рощей.

— Проехали Ольгово. — Гавриил указал за рощу. Над деревьями золотом горел крестик. — Вон оно — имение. Счас кругаля дадим, и, считай, дома.

Корсаков расслабленно откинулся в кресле. Он не ожидал, что дорога займет так мало времени, и, главное, никакой черно-магической чернухи не произойдет.

Тучи на горизонте сдвинулись и густым, черным фронтом поползли к солнцу.

«До дождя успею», — присмотревшись к их движению, решил Корсаков.

Машина, скатываясь с пригорка, ходко набирала скорость.

В самом народном русском автомобиле вдруг проснулась итальянская родословная. В работе двигателя появились ровные, уверенные нотки. Из-под капота исчез лязг и скрежет, даже навязчивый запашок масляной гари пропал. Рессоры мягко принимали на себя все неровности дороги. И скорость неуклонно, без всяких видимых и слышимых усилий, все нарастала и нарастала.

Мелькавшие слева стебли кукурузы слились в монолитную зеленую стену. В приоткрытом окне дико завыл ветер.

Корсаков хотел сказать что-то типа «кто же не любит быстрой езды», повернулся к водителю. И осекся.

Гавриил тупо уставился в лобовое стекло. Сигарета тлела в плотно сжатых губах. Руки мертвой хваткой сжимали руль.

— Эй, командир! — окликнул его Корсаков.

Никакой реакции.

Корсаков помахал ладонью перед глазами Гавриила. Никакой реакции.

Он в страхе вцепился в руль. Но ни на миллиметр сдвинуть баранку не смог. Руки Гавриила, как сваркой приварили к рулю. Мышцы налились стальной твердостью. Корсаков попытался пинком сбить ногу Гавриила с педали газа. Но она, словно, приросла к полу.

А ветер, врывающийся в окно, уже хлестал с яростной силой. Двигатель вдруг смолк. Но машина беззвучно и неукротимо стала увеличивать скорость.

Корсаков рванул ручку двери, сильно навалился плечом и выбросил себя из кабины.

Удар получился жестким. Даже прокатившись по обочине, Корсаков не смог погасить скорость. На кочке его подбросило и, как куклу, швырнуло об землю.

Воздух вылетел из легких. В глазах померк свет. И в кромешной мгле засновали яркие светлячки.

Когда они угасли, сознание безвольно рухнуло в пустоту…

Он пришел в себя от жесткого толчка в плечо.

Перед глазами плавала красная муть. Словно вокруг все залило водой, в которой потрошили рыбу. Мерзкий запах лип к лицу, пробирался в ноздри и до рвотных позывов заполнял легкие. И на душе было гадостно, будто весь вывозился в той рыбьей требухе.

Корсаков пошевелил стопами и кончиками пальцев рук.

«Уже легче, позвоночник цел», — тягуче медленно проползла мысль.

Он набрался сил и попробовал привстать. С ужасом ощутил, что тело сковано, как стальной броней, неподъемной и несгибаемой тяжестью. И тут же новый удар опрокинул его на землю.

Больно ударившись затылком, Корсаков зажмурился.

Мысли перепуганными мышками засновали в голове. Ни одной здравой. Одна паника.

Он вычленил главную. Самую очевидную и, вне зависимости от вариантов ситуации, в которую попал, максимально точную.

«Белая сибирская лисичка. Шесть букв. На „пэ“ начинается, на „цэ“ кончается».

Что-то острое кольнуло в лоб.

— Le Templier![28] — пророкотал металлический голос.

Корсаков распахнул глаза.

Над ним, закрыв собой солнце, нависал закованный в броню всадник. Конь под ним был самый настоящий, мощный, ярый, шумно выстреливающий воздух из ноздрей. И пена с его губ капала самая настоящая. Белая, пузырчатая. Копыта нетерпеливо топтали землю.

Рыцарь опустил копье с раздвоенным флажком на древке. Стальное острие смотрело точно в грудь Корсакова.

«Нет, это не писец, а классическая „белка“. В народе именуемая делириум тременс, — тупо решил Корсаков. — Допился-таки».

Согласно медицинскому справочнику, бредовая картинка дополнилась соответствующим звуковым сопровождением.

Звуки нахлынули, как прибой, разом со всех сторон. Лязг железа, вой, скрежет, тупые удары, истошные крики, всхлипы и стоны. Можно было подумать, что угодил в самую гущу автомобильной аварии. Если бы не громкое ржание коней и дробный стук копыт, сотрясающий землю.

«Как это мило», — не к месту улыбнулся Корсаков.

Внутри уже зрела готовность признать это бред единственной и неоспоримой реальностью, не сопротивляться, плюнуть и раствориться в нем, навсегда отрезав себя от иной жизни. Живут же тихие психи, законопатив себя в своем мирке, и не особо горюют. Зачем бунтовать и доказывать себе и другим, что можно в пятидесяти километров от Москвы встретить рыцаря на боевом коне? Проще прикинуться тихим психом и регулярно получать дозу кайфа с таблеточках и бесплатную кашу-размазню.

Рыцарь дал шенкелей коню. Стальной кентавр, вскидывая страшные копыта, угрожающе двинулся на Корсакова.

«Это же понарошку», — вильнула хвостиком слабовольная мыслишка-мышонок.

И тут в какофонию битвы врезался звук лопнувшей басовой струны. Что-то со свистом вспороло густой воздух. С лязгом прошило панцирь на груди рыцаря.

Конь вздрогнул, с храпом пошел боком. Рыцарь стал заваливаться в седле. Уперся острием копья в землю, прямо у ног Корсакова. Но сдвинуть себя он уже не мог. Просто, с силой навалясь на древко, пытался удержать равновесие.

А из рваной небольшой пробоины в панцире проклюнулся темно-красный родничок. Кровь, самая настоящая кровь, тонкими ниточками побежала по отполированной до блеска стали нагрудника.

Гулкими точками задрожала земля. Из-за спины Корсакова вылетел всадник в белом плаще поверх лат. Вскинул коня на дыбы.

На долгую секунду умерли все звуки, а сетчатка глаз Корсакова отпечатала на себе эту жуткую в своей смертоносной мощи сцену: конь шарахающийся, трусливо пригнувший голову, конь, передними копытами проткнувший воздух, высоко вскинувший на своей спине всадника, занесшего над головой стальной кнут, и неуспевающего отразить удар рыцаря, сваливающегося с седла.

Рывком кадр сдвинулся. Конь ухнул вниз, добавляя силы в удар седока. Стальной зубчатый язык кнута с воем вспорол воздух. И, как лезвие скальпеля, точно и ровно, по косой рассек от плеча до седла рыцаря и снес голову его коню. Поверженный кентавр с грохотом рухнул на землю. А другой, в белой попоне и белом плаще победно застыл в свечке над поверженным врагом.

Корсаков задохнулся от вони крови и внутренностей, хлестнувшей в лицо. Подтянул ноги, пытаясь встать.

Победитель, осадив взбесившегося коня, заставил его топтать землю на одном месте. Из-под яростных копыт брызгала пыль, смешавшаяся с кровью. Багровые брызги бусинками висли на белой попоне и плаще седока.

Перебросив кнут через седло, белый рыцарь поднял забрало шлема.

Из темной тени на Корсакова глянули стальные глаза Рэдерика.

— Встань и сражайся! — прогремел металлический бас.

Рэдерик жесткой рукой развернул коня и, пришпорив, бросил в галоп.

Корсаков, преодолевая стальную неподвижность мышц, с трудом встал на ноги.

И чуть снова не рухнул на землю.

Вокруг, сколько хватало глаз, шла безумная, дикая сеча.

В лучах багрового солнца искрились латы и клинки. Трупы лошадей и людей были навалены грядами, штурмуя которые, яростно рубились еще живые. Кто здесь за кого, уже было не понять. Бой вошел в стадию священного жертвоприношения, когда уже не важно, убьешь ты, или убьют тебя. Небеса алчут грешных душ, а земля вопиет о жаркой крови. И твое дело отдать им душу и кровь. Свои или чужие.

С шелестящим звуком, будто птичка чиркнула крылом, над головой Корсакова прошмыгнула стрела.

Он развернулся, чтобы увидеть, откуда стреляют. И грудью принял новую.

Искаженное страхом зрение, как при замедленной съемке, показало каждый миллиметр ее полета. Вынырнувшая из багровой мути, стрела неестественно медленно приблизилась к груди, звонко цокнула о то место, где замерло сердце, и сломалась пополам.

Корсаков рефлекторно прижал руку к груди.

На нем был стальной панцирь, прикрытый белой холстиной плаща. Руку закрывала чешуйчатая боевая перчатка с острыми шипами.

Стреляли со стороны плотной группы латников, надвигающихся ромбом, острым углом таранящих хлипкий, разрозненный строй пехотинцев-копейшиков. С лязгом и грохотом стальной ромб подминал под себя все новые и новые жертвы, насаживал на копья, рубил мечами и перемалывал копытами лошадей.

Сознание Корсакова так и не примирилось с этой багрово-красной, тошнотворной и смертельно опасной реальностью. А внутри уже всколыхнулась неизвестно откуда взявшаяся ярость. Белый огонь вспыхнул в груди и выжег остатки сомнений.

Правая рука сама собой нашла на поясе рукоять меча.

Взлетевший в воздух клинок молнией сверкнул в лучах мутного солнца.

— Viva Dei — Sent Amor! — сам собой вырвался из его горла яростный крик.

Боевой клич рыцарей Тампля, исторгнутый его хриплой глоткой, перекрыл шум битвы.

В ответ на крик Корсакова сразу в нескольких местах протрубили рога.

Копейщики разом оглянулись.

— Chez moi, les infants de la veuve! Chez moi!!

Услышав команду, копейщики бросились к нему. Скользили по лужам крови и кучам внутренностей, запинались за трупы, падали в грязь. Но вставали и бежали на зов.

Словно чувствовали, что единственное спасение от стальной мясорубки, что упорно таранила себе путь, там — где стоит одинокий рыцарь в белом плаще с алым крестом на груди.

Первые уже добежали и без команды стали выстраиваться в каре. Грудь закрыта щитом. Древко под наклоном, прижатое ногой к земле. Холодное острие — в грудь врага. Яростный взгляд — в глаза врагу.

Строй, как магнит стал притягивать к себе отставших.

Короткий, злой смех сам собой родился в груди и выплеснулся наружу. Усиленный эхом стального панциря, он долетел до копейщиков. Они, сначала не дружно, а потом все разом и все громче и громче, подхватили его.

И над строем заколыхался яростный и страшный хохот обреченных.

Меч вычертил «восьмерку», со свистом вспоров воздух.

Рукоять ладно лежала в ладонях. Кисти были полный гибкой силы. Сердце мощными ударами гнало по венам горячую кровь.

Он опустил забрало шлема.

И солнце померкло. И мир погрузился во тьму…

Вскрикнула ночная птица.

Над травой ползла густая кисея тумана. Стволы деревьев тонули в молочном мареве. Среди разрывов в плотной листве крон светлячками роились звезды.

Удушливо пахло болотной сыростью. Холод, поднимавшийся от земли, пробирал до костей.

Корсаков сорвал бархатистый на ощупь длинный лист, рассеченный на узкие зазубренные лоскутки. Помял и поднес к носу. Вдохнул щекочущий еловый запах.

«Папоротник. Значит, лето, — медленно родилась мысль. — Но хотелось бы знать, где?»

Он осмотрелся. Лес лесом. Глухомань.

— М-да. Занесло.

В сознании уже мутнели и умирали, как туман на рассвете, воспоминания о битве.

«Рыцарем, пусть даже и на поле боя, быть приятнее. Однозначно, как выражается Жириновский. Определенность не может не радовать. А кто я сейчас, и, главное, где? Хрен его знает».

Корсаков почесал лоб. С удивлением обнаружил на голове верный «стетсон».

Шляпа и Жирик убедили, что находится в… В общем, в более привычном для себя времени. Точку в пространстве можно было определить позднее.

Он встал, отряхнул от лесного мусора плащ. Подобрал палку. Попробовал на колене ее прочность. Решил, что за посох и дубинку вполне сойдет.

Развернулся, выбирая, куда направить шаги. Принципиальной разницы не нашел. Трава по колено. И никаких признаков тропинки.

— Надо дождаться рассвета, — решил Корсаков. Наученный опытом последних суток, добавил: — Если он тут бывает.

Поворошив посохом в траве, набрал сухих веточек и толстых коряжек. В кармане нашел зажигалку. И полпачки «Кэмела». Вид классического верблюда несказанно обрадовал.

— Есть в жизни непреходящие ценности, — усмехнулся он.

Чиркнув зажигалкой, развел слабенький костерок.

Тьма отступила и загустела на границах круга, очерченного светом огня.

Корсаков присел на корточки, прикурил от тлеющей хворостинки.

Увидел себя со стороны. Грустно усмехнулся. Рекламный ковбой, да и только.

Закинув голову, выпустил к звездам струю дыма. Стал следить, как табачное облачко, подсвеченное огнем, поднимается к дырам в плотной массе листвы. Звездочки мирно помигивали алмазными глазками.

Корсаков выбрал одну, самую симпатичную на его взгляд, и стал ждать, когда она коснется рваного края дырки в листве, в которой она плавала, как светящийся головастик в лужице.

Сигарету докурил до самого фильтра, а звездочка не сдвинулась ни на миллиметр.

— Пуф! — выплюнул остатки дыма Корсаков.

По его минимальным знаниям астрономии, с грехом пополам усвоенным в школе, такого просто не могло быть.

Небо проворачивается, или земля вращается, что не суть важно, со скоростью градус в четыре минуты. Иными словами, за десять-двеннадцать минут, что горит сигарета, звезда по всем законам небесной механики обязана была сдвинуться почти на полсантиметра.

— Е-мое, опять попал! — Корсаков в сердцах сплюнул.

Швырнул скомканный фильтр в огонь.

За черной ширмой кустарника, со всех сторон огораживающего полянку, послышался шорох и сиплое дыхание.

Корсаков схватился за посох. Вскочил на ноги, лицом к источнику звука. Хватило сообразительности перешагнуть через костер, поставив огненную преграду между собой и незваным гостем.

«Только бы не звероящер какой-нибудь!» — хихикнула в голове глупая мыслишка.

Кусты с треском раздвинулись. На поляну выползло мохнатое бесформенное существо, ростом с теленка. Оно постояло, прячась в сумраке. Потом гнусаво вскрикнув, распалось на три части. Каждый комок, переваливаясь и шурша травой, пополз к огню.

Корсаков напрягся. Непонятно что, возможно даже не имеющее отношение к животному миру, достаточно разумно брало его в клещи. Он резко нагнулся, выхватил из костра самую крупную корягу.

Ближайший ком вступил в круг света. Из-под груды ветоши на Корсакова глянули мутные глаза. Пламя высветило изрезанное морщинами лицо. Опиралось человекообразное существо на толстую палку с мощным набалдашником на конце. Рука, сжимавшая палку, выглядела вполне человеческой. Правда, не знающей горячей воды и мыла.

Два других мохнатых существа, откинув с голов накидки, тоже показали свои человеческие морды. Именно морды, потому что обезображенные коростами и шрамами лица иначе назвать язык не поворачивался.

От гостей кисло пахло бомжами. Тягучий и тошнотворный запах этот Корсакову был хорошо знаком. И опыт общения с обитателями клоаки жизни подсказывал, что бомж, конечно же, человек. Но порой уже наполовину — затравленный зверь.

— Что буркалы выкатил, срань господня? — суровым голосом обратился он к тому, что выполз на свет первым.

Обвешанные всяческой рванью существа переглянулись.

Тот, в ком Корсаков опознал старшего, издал нечленораздельный чавкающий звук. Резко смахнул с себя рванную накидку.

Пламя осветило его лицо, почти до глаз заросшее бородой. Волосы на голове были заплетены в косички: две спускались с висков, одна змеей сползала по затылку. Густые брови нависали над глазницами, почти скрывая блеск глубоко запавших глаз. На мужчине были широкие бесформенные штаны неопределенного цвета, рубашка с завязками у горла и меховая жилетка. Мех ее вытерся, как на лишайном псе; остались клочья шерсти, торчащие жалкими островками среди засаленной кожи.

Растревожив пламя костра, слетала ветошь с двух оставшихся существ. Танцующие блики выхватили из полумрака фигуру мужчины и женщины.

Женщина была молодой, но убогой, со впалой грудью, сухими плетями жилистых рук. Лицо обезобразил бордовый нарост, свисавший с нижней губы и бугристой пеной облепивший подбородок. Одежда ее состояла из синего цвета юбки с остатками золотого шитья и холщовой рубахи с оторванными рукавами.

Второй мужчина был самым страшным в компании. На месте носа у него зияла дыра с рваными краями, правый глаз залеплен сочащейся гноем лепрой, рот с напрочь отрезанными губами щерил щербатые зубы. Волос на черепе было еще меньше, чем шерсти на жилетке вожака. На теле болтался камзол неопределенного цвета. Штаны он соорудил из двух мешков, соединенных на живую нитку. Живот у мужчины был впалый, как у отощавшего волка.

Бомжей такой степени запущенности Корсакову встречать не доводилось.

— Так, срань господня, вам тут делать не фига! — объявил он.

Для пущей доходчивости угрожающе махнул пылающей головешкой.

Женщина ткнула в Корсакова скрюченным пальцем.

— Le sorcier! Tuer le sorcier![29]

Визгливый голос болью ввинтился в уши Корсакова.

— Да заткнись ты, уродина! — выкрикнул он, крест на крест отмахнувшись головешкой.

— Il fait de la sorcellerie![30] — завизжала женщина

Корсаков сделал выпад, как в фехтовании, огнем отпугнув уродину.

Вожак шамкнул, залив бороду слюной. От локтя до кулака размазал слизь по руке. Утершись, перевел дубину в боевое положение.

Второй мужчина радостно заморгал единственным глазом. Сунул руку за спину и вытащил меч, перекованный из косы. Женщина, как рассерженный индюк, затрясла бородавчатым наростом на губе. Плюясь проклятиями, судорожно цепляясь за узлы, сорвала с пояса веревку. К обоим концам ее, оказалось, были привязаны по стальному крючку. Со свистом прокрутив свое оружие над головой, женщина первой ринулась в атаку.

Корсаков шагнул ей навстречу. Футбольным ударом взбил угли и золу из костра, швырнул точно в лицо женщине. Она с воем отпрянула. Космы и юбка покрылись язычками пламени.

С разворотом уйдя с линии атаки одноглазого, Корсаков уклонился от летящего в живот меча. Провернул в воздухе посох, вспугнув вожака, и обрушил удар на спину безглазого. Тот хэкнул и подломился в коленях. Пинком в зад Корсаков послал его под ноги вожаку. Секунды заминки вожака хватило Корсакову, чтобы наотмашь врезать посохом ему в висок. Вожак выдул кровавый пузырь из распахнутого рта и выронил дубину. Безглазый нечленораздельно заголосил, пытаясь отлепиться от вожака. Корсаков, упав на колено, горизонтальным ударом врезал ему в позвоночник. Раздался громкий треск, словно ветка хрустнула. Крик безглазого оборвался.

Он обморочно рухнул на спину. В скрюченных пальцах осталась рукоять самодельного меча. Корявое лезвие влажно блестело от крови.

Вожак, раскорячившись на кривых ногах, продолжал стоять, схватившись за живот. Он судорожно хватал распахнутым ртом воздух. А сквозь пальцы сочилась кров. Из огромной раны в животе с пукающим звуком выползали сиреневые змеи кишок.

Корсаков с брезгливой яростью прицельно врезал в горло вожака, оборвав его страдания.

Женщина каталась по земле, не в силах сбить с одежды и волос пламя.

Одноглазый дернулся всем телом и затих, меч вывалился из его рук. Корсаков поднял уродливое оружие. Удобнее перехватил рукоятку. И метнул меч в копошащуюся в траве уродину. Клинок легко, по рукоять, вошел в впалую грудь ведьмы, пригвоздив ее тело к земле.

Свербящий крик, сверливший ночь, оборвался.

Корсаков обвел лихорадочным взглядом поляну.

— И что дальше? — спросил он сам себя.

Как ответ, где-то за лесом ударил колокол.

За лесом ударил колокол. Один раз. Словно ветер потревожил язык или звонарь случайно тронул веревку.

— Откуда здесь колокол? — подумал Корсаков.

И открыл глаза.

Солнечный день. Сочная зелень травы, крапчато белые стволы берез. Прозрачные, трепещущие листья на хлестких ветках. Ветер пах лугом и близким человеческим жильем.

За редкими деревьями на краю рощи белела часовенка. Золотой крест ярко горел на фоне низких грозовых туч.

Корсаков с истово перекрестился.