Танец для живых скульптур

Я подхожу к зеркалу и вижу богинеподобного Галлиена, золотую пряжку плаща, томность полуопущенных век, я вижу двух женщин, их имена Зиновия и Саломея.

И зеркало возвращает меня, а вокруг манекены играют свой танец.

Танец для живых скульптур.

От люстр светящийся шлейф как мантия спадает на плечи Адольфа Гитлера. Не прерывая дирижировать, он поворачивает ко мне лицо и через плечо ликующе шепчет: "Толпа подобна женщине! Они безвольны как куклы",- он заговорщески подмигивает мне и поворачивается затылком, и я знаю, что он прав, но знаю, что и он не заметил, как чья-то рука сменила партитуры, да и сменились ли они?

Я замечаю, как из-за дальнего столика мистер Карнеги делает мне приветственный знак, другой рукой шаря по блюду в поисках ломтика ананаса; лорд Честерфилд повязывает ему салфетку, а за его спиной Сёра восседает перед своим мольбертом; сосредоточенно и хладнокровно срисовывает он этюды для воскресной прогулки, и мне хочется оборвать календарь как ромашку, чтобы пришпорить его, но это ребячество, право...

Кавалеры ведут своих дам и подходят ко мне - Иясон подводит Медею, Клайд Бонни, Юстиниан - Феодору, императрица Мария пропорции белого тела венчает улыбкой, за ней Нерон ведёт Агриппину, Цезарь несёт на руках Клеопатру, Эвиту - Перон, они идут мимо, продолжая свой танец.

Моя Леди целует меня, и я слышу: "Теперь менуэт".

И я пишу партитуры.

Но что они знают об этом, те, кто играют свой Танец Живых Скульптур...

Всё началось так легко, что я и сам не сразу это заметил, а волны уже расходились кругами и, словно магнит, вовлекали в своё поле всё больше людей, их мысли, поступки, и как всякий магнит, он имел два полюса, и оба были в моих руках. Я всё ещё думал, что забавляюсь, швыряя камешки в воду, я думал, что ещё не готов, что я слишком мало знаю ещё и неопытен, а всё уже началось, и я уже не мог отступить.

Наверное, это было рискованно, но я создавал не людей, а лишь обстоятельства, необходимость, диктовавшую действия, и если бы кто-то из них воспротивился, я не знал бы, как заставить его подчиниться, и едва ли стал бы удерживать. Но никто не противился, они послушно становились союзниками и врагами.

Последние беспокоили Леди, и она говорила, что я иду, ступая по краю обрыва, но я не шёл, а кружился в танце, вальсируя с прелестнейшей из женщин Земли.

Я понял, что враги столь же необходимы, как и союзники, и союзники союзников, и их враги, и враги врагов, и союзники их врагов, и враги их союзников - каждый играет свою роль в этой мистерии. И каждый, кто хочет внести свою лепту в согласие или вражду, неизбежно включается в неё в качестве нового персонажа, умножая толпу.

В жизни, как в разговоре, случаются упущенные моменты, после которых кусают локти и стонут: "Ах, если бы всё могло вернуться!" Мне же не нужно метаться, выбирая дорогу - я сам прокладываю её для себя, и она обрастает домами, в которых поселяются люди, и парками, где они отдыхают. Даже когда они отдыхают, они остаются и живут здесь, никогда не покидая пределов своего жизненного пространства.

Всё оказалось куда проще, чем представлялось. Достаточно просто быть хорошим стрелком и время от времени делать поправку на ветер, чтобы никогда не промахиваться.

Привычные действия отрабатываются до автоматизма, привычные мысли держат человека в плену замкнутой сферы, где он и кружится, то ускоряясь, то замедляя вращение. И только судьба остаётся коварна...

Когда мне становилось скучно от повторений, я придумывал флаг для своей новой страны, её герб и характер её населения, но никогда не мог сказать точно, где заканчиваются её пределы, и начинается Terra Incognita. Один мир незаметно проникает в другой, и никакой на свете хирург не смог бы разъединить их.

Эти люди, как они могли почувствовать разницу? Они всегда играли свои роли, каждый свою роль, и никогда не создавали их сами, потому что их самих никогда не было.

Они добывали камень и строили стены, они возделывали сады и не знали, зачем они это делают, потому что они всегда разрушали то, что они строили. Но каждый знал свою роль в радости и в беде. И я ходил среди них, неотличимый в толпе многих, я учился быть невидимкой, чтобы они не прознали, что я родился, и мир уже стал другим. Но что изменилось в привычном им мире? Ведь это всё тот же танец. Это их танец.

Это всегда только их танец. Мой танец для них. Танец для живых скульптур.

3. Король

Я не хочу мёртвого холода ледников, они высоки, но безжизненны, я не хочу их. Мне не нужна чистота небес, в ней нет страсти, я не хочу её.

Я не хочу потных объятий джунглей, их страсть безобразна в своём неистовстве, жирная, душная, дикая, её запах вызывает у меня тошноту, я не хочу её.

Но царство вечной весны, как прохладны его луга! Как чисты и душисты его цветы, его воды прозрачны и спасают от жажды, и воздух сладок и полон благоухания, он изгоняет из тела усталость, а из души тоску.

Его закон - красота.

Его королева - женщина в венце из золота.

Когда я говорю с ней, я называю её Леди.

.....................................................................

Я говорил ей, что хочу, чтобы она всегда была дома, со мной. А она смеялась.

Она говорила: "Да ты ревнуешь?"

И я думал: "Да, я ревную".

Я хотел, чтобы она была со мной всегда. Что же заставляло её уходить, нет! - бежать от меня.

Она говорила мне: "Остановись. У нас есть уже всё, что нам нужно".

Но как я мог остановиться, если она всегда была где-то там, дальше, в той части мира, которая была не подвластна мне.

И я слышал её смех за стенами моего дома,- и расширял его пространство, чтобы быть с ней, но она каждый раз ускользала, и я знал, что земля имеет конечную протяжённость и площадь, и этому должен наступить конец,- как тогда, когда я стоял в душевой кабине, а Леди была в комнате за дверью, закрытой на шпингалет, там, откуда доносились женские голоса, смех... Тогда, на море, я впервые почувствовал, что эти люди пришли к нам с Леди, чтобы мы были вместе.

И Леди прислала мне телеграмму.

Я думал, что потерял её навсегда, и мир умер, и я подумал: "Да была ли в нём жизнь? Или это была ложь, и я обманывал себя?"

Этого не было? Ведь вот же, всё вокруг меня то же, что и было, и всё мертво.

Или это правда, что жизнь иллюзорна, и её ткань - пелена обмана?

Но даже согласившись признать это, я не мог заставить себя желать, чтобы это было так. Мир сделался пустым и бессмысленным, в нём не осталось радости. И если такова правда, то я не хочу её. И если то, что было моим счастьем иллюзия, то я желаю иллюзии.

Я колебался, встать ли мне на путь добровольной аскезы или наложить на себя руки, а тем временем вливал в себя водку, упрямо заставляя себя напиваться. Особенно мучительны были вечера.

Но и свет дня был убогим и плоским, безжизненным как песок пустынь.

Мэгги таскал меня по кино. Он говорил: "Разве это плохой фильм?"

Он пытался растормошить меня.

Я шёл в церковь, но и там не находил приюта. Я склонялся перед ликами и думал, что принимаю их истину, но я не любил её.

Я думал: "Что ищут все эти люди здесь? Ведь это одна только тоска по жизни!"

И каждый раз мне казалось, что я нашёл ответ.

А Леди всегда было, в сущности, наплевать, как называется то, что она делает, её теоретические познания были весьма поверхностны и сумбурны.

Она не спорила, и ей было всё равно, как звучит то, что она сказала, в контексте Аристотеля, Канта, Бергсона, Лейбница, как это трактуется в системе ницшеанства, пуританства или идей Просвещения.

Они спорили всегда. Всегда друг с другом.

А она была сама жизнь. С кем ей было спорить?

Я не ограничивал её ни в чём, я только хотел, чтобы она была рядом. А она была во власти своего страха.

Достаточно один раз испугаться - и всё. Это как заболеть неизлечимой болезнью. И можно пить таблетки, притупляя симптомы и оттягивая очередной приступ, но всё неизбежно, и повторится снова.

Она давно уже перестала понимать мои действия и даже интересоваться ими, как мы забрасываем книгу, когда, потеряв нить мысли несколько раз, возвращаемся к одной и той же странице, где-то в самом начале. И конечно, она не видела, что чем больше я делал, тем меньше я рисковал. Она видела в моей страсти один лишь азарт, как если бы я играл в рулетку, всё более увеличивая ставку, а она просила меня остановиться - ведь я уже достаточно выиграл, зачем же снова и снова идти ва-банк!- и чем дольше я выигрывал, тем больше был её страх, и уже крах казался ей неизбежным.

И она уходила, не в силах смотреть на всё это, прихватив с собой часть моих денег. Это всегда раздражало меня - изымать деньги из оборота невыгодно,но я не спорил с ней и скоро забывал об этом. Единственное, чего я хотел - это чтобы моей жизнью была она.

И я устремлялся в погоню.

Как правило, созданный прежде меня механизм оказывался немощен, все его ткани были заражены метастазами болезни, так что целесообразнее было начать строительство на чистом месте, нежели перестраивать это чудо эклектики.

Я создавал новый механизм, и поначалу мне приходилось контролировать деятельность каждой из его составляющих,- так ребёнок учится делать первые шаги, чтобы со временем это стало для него так же естественно, как дышать.

Я обнаружил, что массой тем легче управлять, чем она больше. Тратить свои силы на то чтобы приводить в движение каждый элемент системы в отдельности столь же нелепо как давить многотонным прессом орехи.

Когда-то Леди говорила мне: "Сбей эту звёздочку",- и я думал: "Что ж, надо так надо".

И только позже я понял, как это глупо, ломать машины, когда их можно использовать.

Она наивно полагала, что для того чтобы двигаться, нужно расчищать перед собой место. На деле всё обстоит в точности наоборот - чем больше у меня механизмов, пружин, звеньев, передач, тем легче мне двигаться. Я должен быть всем. Но разве может ВСЁ двигаться, расчищая себе путь? Для этого пришлось бы смести весь мир, и куда бы я двигался тогда?

...........................................................................

.......

Грустно видеть, во что превратили Землю разные маньяки, которые сжигали собственные дома и с дикарскими воплями водили вокруг костров хороводы, а когда наступали холода, замерзали заживо. И всё же, они приготовляли пути.

Одно время мы часто выезжали с Леди кататься, каждый на своей машине, и, если дорога не была монументом стиральной доске, устраивали гонки.

В тот день мы гнали по узкому шоссе - всего две полосы,- машин почти не было.

Я шёл по встречной, прижимая Леди к обочине. Во что бы то ни стало, мне нужно было удержать её до подъёма, не дав ей выскользнуть - на подъёме моя тянула лучше, и я знал, что непременно обойду её.

Леди тоже понимала это и выжимала до отказа.

Я увидел встречную. На какую-то долю секунды передо мной возникло расползающееся от ужаса лицо, и исчезло. Дорога была свободна.

Я меня была скорость под сто шестьдесят, у него - что-нибудь около восьмидесяти, готовое блюдо для морга, если бы нашёлся охотник отскребать обгорелое мясо от обломков. Меньше секунды чтобы не потерять голову. Нужно было удержать Леди до подъёма, она всё ещё не теряла надежды вырваться из тисков. Но, обернувшись, чтобы посмотреть назад, она немного отпустила педаль газа, а там начался подъём, и дело было сделано.

Мы заехали перекусить. Выигравший гонку делал заказ.

Я заказал бутылку шампанского и фрукты.

- Наверное, нам следовало остановиться, посмотреть, что с ним,- сказала Леди, беря вилку.

- Зачем?- спросил я.

- Ты не видел? Он вылетел в кювет.

"Но ты всё-таки очень рисковал",- сказала она.

"Ничуть. Не бери в голову".

- Там очень крутой спуск,- сказал я.- Вряд ли от него что-нибудь осталось.

Я взял бокал.

- За тебя, Леди. За мою крылатую Нику.

Я сказал: "Теперь я знаю, какое было лицо у Иоанна, когда он узрел всадников Апокалипсиса".

...........................................................................

Дорога. Ночь.

Плотные тучи, тяжестью своей сдавившие темноту, спрессовавшие её в непроницаемую твердь. Освещённая кабина, светляки фар. Она там. Я иду на обгон, но её зеркальце как перископ, она елозит машиной поперёк шоссе, каждый раз закрывая мне путь. Я отстаю.

Она не позволяет мне обойти её.

Я включаю дальний свет, рассчитывая на мгновение ослепить её вспышкой, чтобы попытаться проскользнуть, но тщетно. Она не теряет бдительности.

Я снова отстаю.

Я догоняю её. На встречной прожекторы. Убрал. Плошки фар - грузовик. Леди уходит вправо. Я изо всех сил давлю на газ и иду "в ножницы". Успею.

Должен успеть.

Успел. Мы поменялись ролями.

Леди применяет иную тактику - она выключает весь свет. Теперь она меня видит, а я её - нет. Я спешно делаю то же самое. Мы несёмся в кромешной тьме как два призрака-невидимки.

На полсекунды я включаю свет, чтобы сориентироваться. Я иду точно посередине шоссе.

Лёгкий удар сзади с левой стороны. Она пытается зайти слева, я подвожу руль. Снова удар, ближе. Так и есть - она прорывается по самому краю, но, увидев, что её манёвр разгадан, отстаёт.

Тень света - снова встречная. Я ухожу в последнее мгновение, чтобы не дать ей повторить мой трюк.

Руки вспотели.

Я включаю свет, предлагая ей играть в открытую. Она принимает и обжигает мне глаза холодным пламенем. Зажмурившись, я вслепую швыряю машину из стороны в сторону, не сбавляя скорости. Я открываю глаза как раз вовремя, чтобы не налететь на попутную. Увернулся.

Дорога скользкая.

Леди погасила дальние.

Я мигаю подфарниками в знак того, что прекращаю гонку.

Она тормозит.

Я выскакиваю из машины и бегу к ней. Пошёл дождь. Мы стоим, вжимаясь друг в друга. Меня трясёт. Её дыхание. Я показываю в сторону леса. Она кивает.

.............................................................

Я задыхаюсь, она стонет - да! да! да!- она шепчет, я задыхаюсь, дальше, дальше, дальше... Она стонет...

...........................................................

Мы пьём из горлышка.

Она передаёт мне бутылку. Я делаю глоток и возвращаю ей.

Я обессилен,- или это уже не я? Но я знаю, что это - Леди.

Она говорит: "Останемся здесь?"

Я киваю.

Она делает глоток.

..........................................................

Капли стучат по стёклам, капоту. Её глаза закрыты. Она спит.

.......................................

...............................................

На фронтоне храма скульптор изобразил сражение героев с чудовищами.

Может ли оно разрушить храм? Нелепый вопрос.

Что может разрушить меня в мире, когда всё в нём - формы храма моего тела?

Ничто.

..............................................

Пирамида фараона - сооружение, растущее всё время, что он жив.

Ведь это гробница - если рост её прекратился, это значит только одно: "Фараон мёртв".

................................................................

Лишь тот победил мир, кто победил смерть.

Сколько повелителей мира схоронила неживая вода забвения, где их могущество? Их имена стёрты на камне.

Там, где были сады их столиц, теперь прокладывают нефтепровод.

Они сгинули, мир остался, он стряхнул их, как соринку с камзола, одно небрежное движение - и их нет.

Лишь победив смерть, можно победить мир.

А победить смерть - значит подчинить себе время.

Сделать свои движения движениями этого мира, своё лицо - его обликом, свой голос - хором его голосов.

Посмотри на свои детские фотографии - вот ты грудной ребёнок, упакованный в пелёнки, вот ты сидишь на горшке, вот тебе три года, пять лет, десять, вот ты сидишь за партой, вот ты решился впервые в жизни побриться.

Ты изменился с тех пор, но разве ты назовёшь это смертью?

В таком случае, ты умираешь каждое мгновение, потому что каждое мгновение ты неуловимо меняешься. Так движется часовая стрелка.

Принципы манипуляции очень просты. Слабые места - не те, что причиняют боль, а те, что доставляют удовольствие. Никогда не вторгаться в сферы жизненных интересов, но всегда контролировать их.

Эти принципы очень просты, но почти невозможно создать схему столь тонкую, чтобы она оставалась жизнеспособной сколько-нибудь долго. Это всё равно что пытаться одеться в туман - малейшее дуновение ветерка - и ты голый.

Даже располагая незначительными силами, но мобилизовав их в нужный момент в нужном направлении, можно достичь очень и очень многого.

Манипуляция - это никогда не то, что называется манипуляцией.

Я знал это уже тогда, когда мало ещё что понимал. Предстояли месяцы и годы пути, и я толком ещё не разбирался ни в чём и почти ничего не умел.

Но с самого начала мой мир был совсем другим, хотя внешне... Так ли он отличался внешне?

Не знаю. Кажется, мне просто не с чем сравнивать.

Однажды я решил посетить город, в котором прошло моё детство.

Это было в июне, спустя три года после того, как я встретил Леди, и спустя десять лет с того дня, когда я покинул его, уезжая в столицу.

Я прошёл по его улицам, листая их пожелтевшие фолианты. Старые вязы, земля - запахи переулков.

Всё осталось таким же и на том же месте, ничто не изменилось.

И всё стало другим.

Какую музыку ожидал я услышать, напрягая свой слух? Все песни давно записаны на магнитофонную ленту и... стёрты.

Уставшее солнце пыталось улизнуть незаметно, я сидел на скамейке и бессмысленно щурился в поисках слёз, давно высохших. Глупых.

Теперь я всё знал, этот город, такой же, как и сотни других, таких же, я взвесил его и знал его, но не мог вспомнить.

Он сделался чужим? Мёртвым.

Его женщины, недоступные, загадочные, когда они дразнили меня и уходили, смеялись и отдавались другим, я ненавидел их и обожал, я стоял, схоронившись за деревом в плаще-невидимке ночной тени, и жадно смотрел, следил за ними, впившись глазами в их движения, походку, волосы, губы, их платья, и вздрагивал от их голосов, провожая взглядом отъезжающие машины.

Ассирийцы и гетеры, они смеялись надо мной, я был одинок, как одиноки Тантал и Атлант. Я кутался в небеса и смотрел на землю.

Каким всё это было тогда? Этот город с его сиренью, афишами, с его потайными ходами-тропинками, душистой листвой обветренных колоннад тополей.

Я не вернулся в него, и мне не нужно было прощаться. Я покинул его так же просто, как и приехал - без заплаканных платков, без испачканных телефонами манжет.

........................................................................

Я не предлагал Леди поехать со мной. Это было бы всё равно что пригласить к нам на обед мумию - нельзя воскресить прошлое, можно лишь умереть вместе с ним.

Вернувшись, я не застал Леди дома. Она уехала, не оставив никаких сообщений о своих планах.

Потом она позвонила из Стокгольма и сказала, что ей нужны деньги.

Это был первый раз, когда она уехала, не предупредив меня и не сказав, куда и как надолго она уезжает. Потом это стало обычным, и я научился вычислять, где она, и как до неё добраться, но в тот раз она застала меня врасплох.

Я сказал ей, чтобы она немедленно возвращалась. Она спросила, нельзя ли ей повременить с возвращением, и я сказал: "Нет".

И она приехала.

Я не стал её ни о чём расспрашивать - мне не хотелось ссориться.

Поужинав в ресторане, мы вернулись домой, и она, сославшись на усталость, села смотреть телевизор.

По спортивному каналу передавали бейсбольный матч.

- Посмотри, как он играет,- сказала она мне.

Я стоял у открытого окна и курил, глядя вниз, на ночные огни улиц.

- Кто?- спросил я, обернувшись.

- Подойди.

Я подошёл и встал за её спиной.

- Смотри,- она показала на игрока, отбившего в этот момент мяч.- Вот он! Красиво, правда?

Я молчал.

Она обернулась.

- Он похож на пантеру,- сказала она.- Что с тобой?

Я не ответил.

Она отвернулась к экрану.

Я помедлил немного. Потом подошёл к шкафу, взял пиджак и, набросив его на плечи, быстро обулся и вышел за дверь, нащупывая в кармане ключи от машины.

Вернулся я через три с половиной часа. Леди уже спала.

Через день, просматривая утренние новости, она вскрикнула.

Я посмотрел на неё.

- Что ты там нашла?- спросил я, допивая свой кофе.

- Представляешь,- сказала она.- Помнишь, я тебе показывала того игрока?

- Нет,- сказал я.- Не помню.

Она назвала имя.

Я пожал плечами.

- Позавчера,- терпеливо напомнила она.- Был матч. По телевизору. Помнишь?

- Помню,- сказал я.- И что с ним?

- Представляешь,- она сверилась с текстом.- Он летел в самолёте, и самолёт взорвался. Предполагают, что террористы.

- Не повезло.

Она вздрогнула и подняла голову, внимательно посмотрев на меня.

- Не повезло?- сказала она.

- Не понимаю,- сказал я.- Что тебя так удивляет.

Она отбросила газету.

- Скажи мне правду.

- Какую именно?- сказал я, доставая сигареты.

- Ты знал, что там будет бомба?

- Предполагал. Почти наверняка, но заметь - почти.

Я посмотрел на неё.

- А что, по-твоему, я должен был сломя голову мчаться, чтобы предотвратить это? Я не могу разорваться на части и не хочу, я делаю то, что я делаю, и меня в данный момент не интересует, взорвут какие-то там террористы какой-то там самолёт, или нет. Я не благодетель по вызову. Это их мир, он так устроен, и они сами устроили его так. Мои люди не истребляют друг друга. Пока мы с тобой тут мило беседуем, где-нибудь кого-нибудь убивают, вот в эту секунду, так было всегда. И я не бэтмэн, чтобы носиться по всему свету и выручать всех бедолаг, которым не повезло, которые влипли в историю, или ещё что-то там. Я раздвигаю границы своего мира, постепенно, с наибольшей эффективностью, какая только возможна, и я не могу позволить себе, да, я не могу позволить себе метаться и хвататься то за то, то за это, тем более, из соображений абстрактного человеколюбия.

- Это ты посадил его в самолёт?- сказала Леди.

- Я просто выставил его за дверь,- сказал я.

Она смотрела мне в глаза.

- Это их мир,- сказал я.- Если им угодно безумствовать, пусть безумствуют. Когда-нибудь я не оставлю им для этого места. Но пусть они не пытаются соваться ко мне без спросу. Да. Да, это я посадил его в самолёт. И что?

- Но зачем?- сказала она.

- Зачем?

- Зачем ты это сделал?

- Хочешь, чтобы я объяснил? Хорошо, давай объяснимся. Ты пропадаешь, неизвестно с кем, как, где, я ничего не знаю. Наконец, ты звонишь и просишь денег. После этого ты приезжаешь, садишься перед телевизором, включаешь его и кричишь от восторга, увидев дрессированный кусок мяса, Леди!..

- Ты ревнуешь?

- Да,- сказал я.- Может быть, это называется именно так. Но можно назвать это и по-другому.

- Как?

- Это важно?

- Нет,- сказала она.- Но я не твоя собственность.

- Конечно, Леди. Конечно, ты не собственность и не можешь быть ничьей собственностью. Но пойми и меня.

- Я понимаю,- сказала она.- Ты просто помешался на власти.

- Ты считаешь меня помешанным?

- Нет, но ты пугаешь меня.

- И уже давно,- сказал я.

- И уже давно,- сказала она.

- Пора бы уже и привыкнуть.

- Я не могу к этому привыкнуть.

- Значит, что-то меняется?

- Да,- сказала она.- Ты пугаешь меня всё больше и больше. Скажи, это правда?

- Разве я когда-нибудь лгал тебе?

- И ты с таким равнодушием относишься к людям? И ни во что не ставишь человеческую жизнь?

- Я очень высоко ценю жизнь, Леди. Ты даже не представляешь, насколько высоко.

- Да, но только свою собственную.

- А разве есть какая-нибудь другая?

- По-твоему, нет?

- Нет.

- А я?- сказала она.- Моя жизнь, по-твоему, чего-нибудь стоит?

- Ты и есть моя жизнь, Леди!

- Не знаю,- сказала она.- Не знаю... Что и делать.

- Лучше всего нам забыть об этой истории,- сказал я.

Она покачала головой.

- Вряд ли я смогу забыть это.

- А ты попробуй, и всё получится. А теперь поехали, съездим куда-нибудь.

- Я не хочу,- сказала она.

- Хочешь, поедем куда-нибудь... в Мадрид, в Афины... Хочешь в Афины?

- Нет, не хочу.

- Тогда я поеду один.

- Поезжай,- сказала она.

- И тебе это безразлично?

- Нет, мне это не безразлично.

- Тогда поехали вместе.

- Не хочу.

- А чего ты хочешь?

- Я хочу, чтобы у нас был дом.

- Я тоже хочу этого, Леди! Но в доме должна быть женщина.

- Я не об этом, хотя, и об этом тоже.

- О чём же тогда?

- Я хочу купить дом.

- Прекрасно,- сказал я.

- Настоящий рыцарский замок.

- Очень романтично,- согласился я.- Что ж, давай купим.

- Я присмотрела один...

- Так поехали смотреть! Тебе для этого были нужны деньги?

- Нет, не для этого.

- А для чего?

- Неважно.

- Ладно, - сказал я.- Поехали.

- Завтра,- сказала она.

- А почему не сегодня? Завтра мир станет уже другим, и мы станем другими.

- Ну, не так уж сильно всё и изменится,- возразила Леди.

- Ты думаешь?

- Да,- сказала она.- Я надеюсь.

Так мы никуда и не поехали.

Этот разговор расстроил меня. И Леди была расстроена не меньше.

Я мог бы объяснить ей всё, но это означало бы попытку подменить жизнь словами. Ведь слова, даже правильные - это всего лишь слова, когда пытаешься объяснить ими жизнь.

Я давно отказался от этого - с тех пор как понял, что нет никакой нужды в том, чтобы со мной соглашались. Не нужно никого и ни в чём убеждать,- это западня, в которую попались очень многие,- ведь убеждать, значит осуществлять насилие, принуждая людей изменить свою волю, это трудно, а по существу и невозможно, так как для человека это означало бы гибель, а на перегоревшую нить бесполезно подавать напряжение - она уже не загорится.

Но есть иной путь.

Можно как угодно изменить желание человека и его мнение при помощи дополнительного сигнала - так жёлтый цвет, добавив к нему синий, можно превратить в зелёный. И не нужно сначала смывать жёлтую краску, чтобы уже потом нанести зелёную - всё равно, какая-то доля жёлтой краски останется на листе, несмотря на все усилия, и потому зелёный цвет всегда будет иметь болотный оттенок.

Белый же лист означает смерть.

Путь насилия обещает много героических подвигов, но никогда не возведёт на трон мира. Это путь дураков и умников, которые, в сущности, те же дураки.

Для того чтобы выстрелить, нужно произвести как минимум два действия зарядить ружьё и нажать на курок.

Одно из этих двух действий результата не даёт

Нужно начинать с начала и идти до конца - вот единственный способ получить результат.

Это был год, когда я заканчивал школу. В нашем дворе жила собака. Обычная бездомная дворняга, так что правильнее было бы сказать, не жила, а ошивалась. Жила она, то есть, ночевала, где придётся. Я же склонен считать, что она, вообще, никогда не ночевала, то есть, не спала. Потому что всю ночь она самозабвенно отдавалась единому и непрерывному припадку лая. К нему невозможно было привыкнуть, его невозможно было не замечать, это был въедливый, назойливый, нескончаемый, истошный собачий лай.

Мне приходилось закрывать на ночь окно и вставать утром с разбитой головой. Я вечно не высыпался. Думаю, я был не единственной жертвой. Не состоял же наш двор из одних только толстокожих и тугоухих. И все скрипели зубами и вполголоса ругались, когда это живое напоминание об ужасе вырождения выводило особенно прочувствованную руладу, и кто-нибудь не выдерживал и выбирался из постели, проклиная того шизоида, которому первому пришло в голову приручить волка, или от чего там произошли эти твари. И он швырял в окно бутылку или картофелину, то что нащупывал в темноте. Но вскоре убеждался, что это не слишком эффективный метод, и со вздохом обречённого отщипывал вату и затыкал уши.

"Машины тоже шумят, а это всё-таки природа".

Может быть, его и могла утешить подобная сентенция, по крайней мере, при свете дня никто не проявлял явной вражды к мирно бегающему, чешущемуся, развалившемуся в пыли псу, и ничто не выдавало в нём ночного безумца. Но когда однажды ночью я попытался утешиться этой душеспасительной мыслью, мне пришло в голову только одно: что машины - это просто ангелы, в сравнении с теми инструментами изощрённого садизма, которые сплошь и рядом подкидывает нам природа.

И тогда я подумал: "Дам ему ещё полчаса".

И я включил свет и положил перед собой часы, и томительно ждал, когда истекут эти бесконечные тридцать минут, мужественно стараясь не сойти с ума. И когда отведённое время истекло, я, испытывая подъём сил от мысли о скором избавлении, прошёл в гостиную и снял со стены ружьё. В кладовке я взял коробку с патронами, там же я взял лопатку с коротким черенком.

Потом я спустился во двор, зарядил ружьё, и когда этот комок лая, пятясь, выбрался на свет фонаря, я прицелился и спустил курок.

Потом я вырыл в палисаднике у въезда во двор яму и похоронил останки угомонившегося навеки ночного безумца.

Вернувшись домой, я тщательно вымыл руки и улёгся спать, без всякого страха открыв окно.

Таинственное исчезновение дворняги стало на некоторое время предметом детального обсуждения всех тех, кто обладал склонностью к анализу объективной реальности и её перемен. И одни развивали соображения, сводившиеся к формуле: "Мерзкая была тварь, а всё равно жалко". Другие говорили: "В общем-то, не так уж она и мешала". Третьи уверяли, что это был вовсе не выстрел, а просто у кого-то лопнула покрышка.

"Я точно слышал, что хлопок был с улицы".

Четвёртые категорично заявляли: "Так ей, стерве, и надо. Нашёлся-таки человек, что прикончил её".

А пятые и вовсе утверждали, что вся эта история раздута из ничего и является продуктом хиреющих от хронической недозагруженности мозгов тех, кто обладает склонностью к анализу объективной реальности и закономерностей её перемен.

"Да не было никакого выстрела. Просто убежала куда-нибудь в другой двор".

"Да я даже видел её. Бегает, чего ей станется".

"Угодила где-нибудь под машину, вот и вся история".

Это случилось в октябре прошлого года, я помню этот день с точностью до числа. Помню даже погоду - было ветрено, небо было затянуто стылой пеленой туч, сквозь которую проглядывало мутным пятном солнце.

Разговор произошёл где-то около часа дня. Леди хотела познакомить меня с одним молодым человеком, кем-то из её новых знакомых, она назвала его имя, и я припомнил, что уже слышал его от неё. Конечно, я не собирался знакомиться с ним, прекрасно зная, что он может представлять из себя, но её настойчивость, столь неожиданная, заставила меня насторожиться. Я мог отговориться какой-нибудь стандартной фразой, и тема была бы исчерпана, но вместо этого я решил выяснить, что скрывается за её просьбой. Насколько я мог понять, она просила оказать этому юноше протекцию.

- Ты не совсем верно понял меня,- возразила Леди.- Я просто хочу, чтобы вы познакомились.

- Это может быть для меня полезным?- спросил я.

- Да,- сказала она.

- Или это будет полезным для него?

- Для вас обоих.

- Позволь мне усомниться в этом,- сказал я.

И вдруг я понял её намерение. Видимо, она имела влияние на этого мальчика и с его помощью надеялась манипулировать мною. Эта мысль поразила меня неужели, по прошествии этих пяти лет, что мы прожили вместе, она могла быть такой наивной!

Что же могло затмить её разум, или, если это не импульс, что подтачивало её умственные способности, приведя её к столь плачевному результату?

Страх. Желание властвовать. Ну конечно, желание властвовать!

Но, в таком случае, я знаю, что делать.

А пока, ничем не выдавая своей догадки, я продолжал разговор. Этот юноша, кажется, поэт?

- Да, он пишет стихи.

- Ты помнишь, у меня был друг, Мэгги...

- Именно о нём я и хотела тебе напомнить,- сказала Леди.

- Не хочешь ли ты заново познакомить меня с ним?

- В каком-то смысле, да,- сказала она.- Я хочу, чтобы ты кое-что вспомнил.

- Я ничего не забыл.

- Но ты изменился.

- Мы все меняемся, Леди! - сказал я.- Ты хотела поделиться со мной этим наблюдением?

- Мне просто кажется,- сказала она,- что, расставаясь с прошлым, ты упустил что-то очень важное.

- Что же?

- По-моему, ты сам должен ответить на это.

- Леди,- сказал я.- Я так радовался, что ты снова со мной, что мы неразлучны, и мне не нужно больше искать тебя по всему свету. И вот, оказывается, что ты просто решила повлиять на меня. Ты говоришь, что, расставаясь с прошлым, я упустил что-то важное. Да. Но я расстался с ним, а ты никак не можешь этого сделать. Но замечаешь ты это, или нет, нравится тебе это, или не нравится, а мы живём в настоящем, и иной реальности нет. Ты хочешь, чтобы всё повторилось? Ведь мы уже прошли этот путь, и пройдём снова, ведь ничто не случайно.

- Да,- сказала Леди.- Всё не случайно, и я не думаю, что можно вернуть прошлое. Но я не могу так жить больше.

- Но что, что тебе не нравится?- сказал я.- Ведь ты можешь делать всё, чего только захочешь. Я никогда не забуду, как ты говорила мне о сахарном домике. Помнишь?

- Нет.

- Ты говорила, что свобода не в том чтобы построить себе сахарный домик и молиться, чтобы не пошёл дождь. Свобода предполагает силу, а сила означает власть. Неужели я должен повторять тебе твои же собственные слова! Да что же с тобой произошло, Леди!

- Не знаю,- сказала она.- Но что-то, наверное, произошло.

- Понимаю. Тебе просто стало скучно, и от скуки ты решила немного помудрствовать. Тебе не хватает моего внимания?

- Нет,- сказала она.- Дело не в этом.

- Тогда я, кажется, знаю, в чём тут дело.

- Не думаю,- сказала она.- Не думаю, что ты это знаешь.

- Хорошо,- сказал я.- Я встречусь с ним завтра, но с одним условием. Обещай, что больше мы не вернёмся к этому разговору.

- Договорились,- сказала она.

- И больше не будем возвращаться к прошлому.

- Значит, завтра?

- Завтра,- сказал я.

...........................................................

Вечером того же дня я уже знал, где живёт этот тип, и сделал соответствующие распоряжения. Я должен был ясно и чётко дать ей понять, что впредь не потерплю ничего подобного с её стороны.

Я был дома и ожидал телефонного звонка с сообщением, что всё сделано,этот парень даже не мог снять квартиры и обитал в вагончике, вроде тех, в которых живут строители. Леди куда-то уехала ещё днём, потом, уже вечером, позвонила и сказала, что, может быть задержится, просила не волноваться. Меня почти умилила такая забота.

Было три часа ночи. Я сидел и думал об этом её звонке - что-то не давало мне забыть о нём. Что-то странное было в том, что она позвонила мне, не похожее на неё. Словно бы она извинялась за что-то... И тут меня поразила догадка. Я бросился к аппарату, и в этот миг раздался телефонный звонок.

Я не сразу снял трубку.

Всё оборвалось во мне, и я недвижно стоял посреди комнаты и смотрел на телефон.

Наконец, я протянул к нему руку.

В трубке прозвучал условный сигнал.

Они сделали это. Как я приказал. Один выстрел из гранатомёта, и для надёжности...

Я положил трубку.

Всё очень просто. Она была с ним. Она звонила мне от него.

И её не стало.

Я умер в ночь на восемнадцатое октября прошлого года.

В кинотеатре идёт вестерн, классический американский вестерн, и я смотрю его, не пропуская ни одного сеанса, снова и снова, и давно уже перестал вздрагивать, видя, как Негодяй наводит на Героя свой револьвер и вот-вот выстрелит. Ведь я знаю, что будет дальше.

Я могу вызвать какое угодно желание в ком угодно. Единственное, чего я не могу - это пробудить хоть какое-нибудь желание в себе самом.

Их желания - это мои желания, но я не хочу их желаний - всё так запуталось с тех пор, как не стало Леди...

Где заканчивается мой мир, как далеко простираются его пределы, какая теперь разница.

Все дела человека подвешены на тонкой нити - это известно уже давно,- и не нужен ни нож, ни пистолет, ни газовая камера - достаточно невзначай перерезать эту нить,- она так тонка,- или нащупать её и перерезать намеренно, хоть это всегда так неразумно, и наступит смерть.

Древние, относившиеся к приметам и предсказаниям со всей серьёзностью, лучше понимали это.

Мелеагр жил, пока оставалась недогоревшей головня. Достаточно было сжечь её, и он умер. И не нужно было размахивать мечом, пускать в него стрелы достаточно было просто дожечь головню...

Я вовсе не озабочен поиском какого-то смысла в том, что произошло, или поиском оправдания.

Никто не ступит в круг моих покоев, если я не захочу этого.

А я не хочу этого.

Слившись с миром, я отстранился от него как никто и никогда, потому что есть только одно настоящее отчуждение - отчуждение человека от себя самого.

Я - Король, или меня уже нет вовсе? Зачем я пытаюсь понять это?

Должно быть, я всего-навсего ищу Бога, а несчастный разум может представить себе Его только в виде единого ответа на все вопросы, измождённый бесконечно-издевательски-бесконечными их кругами, к слову сказать, им же порождёнными, не в силах ни уйти от них, ни справиться с ними, как тот охотник, что поймал медведя, а на деле, не он поймал медведя, а медведь поймал его, итак, этот измотанный, осатаневший мозг прекрасно понимает, что справиться с наваждением может лишь тот, кто поистине всесилен, а кто же всесилен, как не Бог?

Вот так. Получается, не человека я убил, Бога убил. А это совсем другое.

Я могу позволить себе пренебречь рационализмом, и это уже приятно, и, наверное, это что-то доказывает, ведь это свобода, а впрочем, всё это совершенно не имеет значения. Я могу утверждать что угодно, и это станет истиной в пределах меня самого, а разве есть какая-нибудь другая истина?

Мне это безразлично.

Когда что-то становится понятным, оно становится чем-то другим, это верно, конечно, верно.

Я распадаюсь на части.

Это, право, несколько забавно - кровь мира густеет в моих венах, моё тело остывает, а я забавляюсь тем, что вcпоминаю... или придумываю? Кто разберёт теперь.

Историки ворошат ветошь веков, исследуя окаменелые отпечатки прошлого, в то время как события дня сегодняшнего вот-вот разнесут их талмуды по атомам. Вероятно, всё это от того, что нам открыто лишь прошлое.

Да, я знаю, что я сделал.

Трудно поверить в то, что ты умрёшь когда-нибудь или скоро, пока не умрёшь на самом деле. И тогда в это трудно поверить. Но когда человек преодолевает мир, он оказывается лицом к лицу с самим собой. Тут-то всё и происходит.

Если человек потеряет два литра крови, он умрёт. Я не знаю, как велико моё тело, и смертельна ли эта рана, которую я нанёс миру.

Может быть, он уже обречён.

.................................................................

Прощаясь, она улыбнулась мне, я и теперь вижу перед собой эту улыбку. Мне никуда не уйти больше, потому что, я знаю, я остался там, навсегда, и больше я ничего уже не смогу сказать.

Я хотел бы почувствовать теперь хоть что-нибудь, если бы я умел хотеть.

Хотя бы усталость.

А теперь пусть будет занавес.

Послесловие

....................

Мы познакомились, можно сказать, случайно, на одном из рождественских вечеров. Нас представили друг другу. Мы обменялись несколькими малозначительными фразами, после чего он неожиданно наклонился к моему уху и тихо сказал: "Сейчас я незаметно улизну. Приходите ко мне. Завтра. Я буду ждать вас".

И он скрылся, а я даже не успел спросить его, где он живёт. Однако, я узнал его адрес и на другой день явился к нему с визитом, не позвонив заранее и не будучи уверен в том, что застану его.

Он был дома.

Про Ганнибала говорили, что в его красоте есть нечто, приводящее в ужас. То же самое я мог бы сказать и о нём - его красота произвела на меня впечатление неизгладимое, вызвав одновременно чувство невольного преклонения и ощущение страха (мысленно я назвал его Ганнибалом и Сципионом в одном лице).

Мы стали беседовать.

Я, между прочим, сказал, что в последнее время меня занимает психология убийства, и я всё более убеждаюсь в том, что тяга к нему, косвенно или напрямую, связана с желанием высвободиться из-под власти чужой воли. В качестве самого простого примера я привёл пресловутый эдипов комплекс, который, по моему мнению, нельзя сводить к одной лишь ревности. После этого я долго говорил о теологии мёртвого Бога, цитировал Шопенгауэра, уж не помню, по какому поводу. Наконец, я замолчал.

И тогда он сказал: "Воля означает жизнь. Живые диктуют свою волю мёртвым".

Я возразил, что, как мне кажется, происходит как раз обратное - мёртвые диктуют свою волю живым.

- Да,- согласился он.- Я понимаю, о чём вы говорите. Люди верят только мёртвым. Но это от того только, что они сами, в сущности, мертвы и, тяготея к авторитетам, стремятся воплотить это тяготение в логически завершённой форме. Кстати сказать, заметьте, как переменчивы они бывают в своих суждениях, вопреки, казалось бы, стремлению обрести прочный авторитет. Абсолютный, непререкаемый, совершенный.

- Это всегда несколько смущало меня,- признался я.- Они проглатывают всё, что им ни преподнеси. Сегодня они идут за тобой, а завтра они кричат, чтобы тебя распяли, причём, и то и другое делают искренне.

- Это от того, что они не имеют воли. Что может сказать мертвец о жизни? Они всего лишь служат тому, кто повелевает ими сегодня. Что будет с ним завтра? Сегодня они возводят ему статуи, а завтра сокрушат их. Это очень утомительное зрелище, вы не находите?

И он рассказал, что когда-то был увлечён идеей великого синтеза творческого гения.

- Но это синтез небесный,- сказал он.- Его может осуществить лишь Бог, и осуществляет. В этом смысле, вполне обоснованно называть Его Небесным Диктатором, есть такое определение, вы знаете. Но я займусь Землёй,- закончил он несколько неожиданно.

Я спросил его, что он хочет сказать этим.

Он сказал: "Вот дорога, по ней движется колонна солдат. Вдруг в небе появляется ангел. Солдаты замерли, заворожённые его полётом. Но вот раздаётся окрик офицера, ангел скрывается из виду, и колонна продолжает своё шествие".

Я опять спросил, что это значит.

- Когда вы проповедуете людям,- сказал он,- они слушают вас, но это вовсе не значит, что они становятся такими, как вы, и осознают то, что осознали вы. Отнюдь. Они лишь наблюдают ваш полёт. Вы не можете увеличить количество себя, действуя таким образом.

Я возразил, что и не стремлюсь к этому.

- А я стремлюсь,- сказал он.

- Зачем?- спросил я.

Он пожал плечами.

- Я люблю жизнь. Она должна принадлежать мне всецело, расти во мне. Когда-нибудь мне будет принадлежать весь мир.

То, что он произнёс, было так странно, что я не знал, что и думать.

Он посмотрел на часы и сказал: "Сейчас вы её увидите".

- Кого?- не понял я.

Он не успел ответить. Я услышал, как открылась входная дверь.

Он вышел из комнаты.

Вернулся он не один - с ним вошла женщина. Я поднялся к ним.

И тогда я увидел Леди.

Она заговорила.

Я был словно бы под гипнозом, странное чувство охватило меня, как будто я вдруг вспомнил что-то, что всю жизнь тщетно пытался вспомнить, и не могу высказать, и волнение переполняет меня, и... нет уже ничего, только совершенный покой... и странное томление... Это было похоже на гипноз... Или, может быть, сон... Следующее, что я помню, это как я иду по улице, а на меня все оборачиваются, и я не могу взять в толк, почему, пока не замечаю, наконец, что смеюсь и громко разговариваю сам с собой.

Да, да, я знаю, что каждая женщина по-своему красива, и всякая красота по-своему неповторима и уникальна. Но неповторимых и уникальных много.

А Леди была одна.

Наверное, это самое главное - понять это, значит, начать понимать, кем же она была, Леди...

Когда мне становится грустно,- может быть, это усталость,- и что-то тоскливое зажигается во мне, крохотный светильник посреди кромешной пустыни ночи, и я понимаю бессилие слов высказать это чувство, я думаю о ней... Нет. Это она приходит ко мне.

Она была солнцем мира, и солнце мира погасло.

Какого покоя она искала? Что знал об этом Король? Он сказал: "Она всегда оставалась снаружи, и я раздвигал стены своего дома, догоняя её, и не мог догнать".

Неужели наш мир такой старый, что солнце его искало покоя!

"Что мне до мира",- говорю я себе.- "Он мёртв и лишь пытается создать иллюзию жизни, и, подражая, той, которая никогда уже не вернётся, делает это всё хуже. Он забывает, какой она была. Так распадались формы на критских монетах - я разгадал тайну Кносса, с кем поделиться мне своим открытием? Я остался один..."

Сколько дворцов было на этой Земле, в этой Вселенной!

Только Леди была одна.

Король обещал мне, что наши пути не пересекутся, но он ошибался, или просто не договаривал всего, ведь он не умел ошибаться.

Она была единственным живым человеком в его мёртвом мире, и он не мог не убить её, ведь править вполне можно лишь мёртвыми.

Теперь, когда её больше нет, и те, кто пытаются подражать ей, делают это всё хуже и хуже, у меня больше нет пути вернуться назад.

Он лишил меня права на малодушие, мне некуда вернуться больше.

Потому так грустно становится мне, когда мною овладевает усталость.

И тогда я думаю о Леди.

Вторая наша встреча произошла более чем год спустя, весной, в Афинах. Я безмятежно грезил, лёжа на кровати в своём гостиничном номере, может быть, я спал,- мне предстояло пробыть здесь ещё неделю или две, в зависимости от обстоятельств, суть которых представлялась мне непонятной и загадочной, что, впрочем, нисколько меня не беспокоило,- как вдруг дверь распахнулась, и вошёл Король. Он взял меня за руку и вывел из комнаты на улицу, не дав себе даже труда объяснить мне, что происходит.

Несколькими минутами позже мы уже сидели под зонтиком тента и беседовали, попивая охлаждённую воду.

Я был плохо причёсан, небрит и пребывал в настроении самом прескверном.

Он, кажется, не замечал этого или же делал вид, что не замечает, любезно прощая мне скверное расположение духа и несколько излишнюю пытливость, с которой я изучал его лицо, подслеповато щурясь от слишком яркого света, который щедро разливало безоблачное весеннее небо.

Он почти не переменился с нашей прошлой встречи, разве что сделался ещё более неотразим и чуточку более насмешлив и высокомерен,- последнее, впрочем, было почти незаметно.

Я поинтересовался о Леди.

Его губы едва уловимо дрогнули, но немедленно сложились в улыбку.

"Даже не знаю, где она в эту минуту. Она меняет свои апартаменты так часто..."

Тогда-то он впервые и рассказал мне о своём неслыханном замысле.

- Я хочу облагородить человеческую расу, изменить её внешность, направление мыслей... Идеальная красота души и тела, то, в чём древние видели идеал, доступный лишь олимпийским богам.

- Неужели такое возможно!- невольно вскричал я.

Он сказал, что некоторое время назад ознакомился с результатами экспериментов, проводившихся в своё время немецкими нацистами, и не без любопытства.

- Но увы,- сказал он.- Они подходили к этому делу слишком прямолинейно, не понимая, что тело - это своего рода проекция души на материю. Вы знакомы с аналитической геометрией?

- Самую малость,- признался я.

- Если у вас есть некая фигура на плоскости, и вы хотите тем или иным образом переместить её или изменить её форму, то вам приходится искать соответствующее преобразование, с помощью которого вы сможете это сделать. Но есть иной способ. Всякая плоская фигура - это проекция пространственного тела, и иногда оказывается гораздо проще просто повернуть последнее, чтобы изменить проекцию.

- То есть, вместо того чтобы пытаться растянуть тень от жерди, нужно просто наклонить жердь?

- Да,- сказал он.

- И это возможно?

- А как вы полагаете?

- Я имею в виду людей.

- Я делаю это.

- Но как же вы управляете ими?

- Это просто,- сказал он.- Они лишь провода, по которым я пропускаю ток. Ведь сами по себе они мертвы, я совершаю в них жизнь, которая всегда воплощение моей собственной, единственной реальной жизни.

- Но ведь они двигаются, ходят, говорят, едят, ложатся спать, просыпаются, неужели вы отрицаете в них даже самую элементарную жизнь!

- Есть такие механические игрушки,- сказал он,- которые копируют движения людей, порой презабавно - они танцуют, двигают руками и ногами, пастухи и пастушки, арлекины, танцовщицы, барабанщики, рыцари - игрушки Дроссельмейера. Вы назовёте их живыми?

Я не ответил.

- Когда они сражаются друг с другом,- продолжал он,- и когда одна кукла изображает короля, а другая - вассала, они остаются куклами. Они всегда остаются куклами.

- И они будут послушны вам?- недоверчиво сказал я.

Он улыбнулся.

- Вы не представляете, с какими занятными казусами мне приходится иногда сталкиваться, ведь я не всегда знаю точно, как далеко простирается мой мир, когда я должен отдавать распоряжения, а когда мои желания исполняются безо всяких указаний с моей стороны. Так верный слуга предугадывает желания хозяина. Всё это очень мило, однако... Вы не замечаете в них перемену?

Я несколько растерялся от неожиданности вопроса.

- Вы имеете в виду моду?- пробормотал я.

- Да нет же!- сказал он.- Внешность. Вы не замечаете этого, нет? Они меняются, это уже теперь заметно.

- А вы не боитесь,- сказал я,- что все они станут на одно лицо, точную копию вашего собственного?

- Не думаю,- сказал он.- У каждого из них своя роль, и в соответствии с этим, различной должна быть и их внешность.

Он взглянул на меня.

- Но конечно, что-то должно передаться. Так Господь сотворил Адама по своему образу и подобию,- добавил он задумчиво.

"Он полагает себя Богом!"- подумал я, замерев от ужаса.

- Я знаю, о чём вы подумали,- сказал он, пристально посмотрев на меня.- Но вы ошибаетесь. Вечность меня не интересует, это по вашей части. Хотя ведь и вы стремитесь вовсе не к тому чтобы стать Богом, а к тому лишь, чтобы быть Ему абсолютно послушным. Это означает смерть, но это ваш выбор.

- Надеюсь,- сказал я,- вы не полагаете меня мёртвым?

Он отнёсся к этому с серьёзностью, показавшейся мне странной.

- Вы не мешаете мне,- сказал он.- Даже если вы захотите вдохновить людей своими идеями,- да, я знаю, что вы хотите сказать, но мало ли,- то мне гораздо проще сделать так, чтобы они не слушали вас, нежели сделать так, чтобы вы не говорили. Но наши пути не пересекаются.

Я сказал, что теперь только начинаю понимать, что он хочет сделать с миром.

- Нет, нет,- поспешил я перебить его.- Я о другом. Вы растите свой мир как сад, но только сад этот - не более чем оранжерея экзотических цветов, всегда под стеклянным колпаком. И это, может быть, трогательно, поэтично, но если вам всё же удастся дойти до конца,- это не удавалось ещё никому, вы знаете,- если вам всё же удастся, то это может быть страшно.

- Что же такого страшного в том чтобы выращивать цветы?- улыбнулся он.

- Вы лишите землю притока воды, и она превратится в пустыню.

- Почему же?

- Вы лишите её воды.

- Но вода, которая есть в этом мире, в нём и пребудет. Цветы, если накрыть их стеклянной банкой, не требуют полива. Это замкнутый цикл.

- Так поступают с цветами, когда хозяева отлучаются из дома,- сказал я.

- Вся наша планета - это космический корабль с замкнутой системой водоснабжения,- сказал он.- А хозяин, как будто, в отлучке...

- Не думаю,- возразил я.- Наша планета - часть Вселенной, а часть неотделима от целого, и все части взаимосвязаны и взаимозависимы. Почему вы полагаете Землю замкнутой системой?

- И кто же хозяин этого мира? Бог?

- Да,- сказал я.

- Вы знаете, католики полагают папу наместником Бога на Земле.

- Я знаю.

- Вы не католик?- спросил он.

- Нет,- сказал я.- Я понимаю, о чём вы говорите. Но даже под стеклянным колпаком цветы получают извне солнечный свет. Снаружи всегда что-то есть, не забывайте об этом.

- Если вам это доставит удовольствие...- сказал он с улыбкой.- Я готов даже записать ваши слова... ну хоть на этой салфетке. Чтобы не забыть.

Я извинился.

Мы расстались. Через два дня он покинул Афины, мне же пришлось задержаться ещё почти на месяц.

После этой встречи мы долгое время не виделись.

Между тем я начал замечать, что в мире что-то меняется,- или, вернее, в нём появляется что-то новое,- не повсюду, но каждый раз, когда я чувствовал это, ощущение было ясным и отчётливым.

Этот мир вокруг всегда был чужим для меня - порой он бывал благодушен, даже сентиментален, порой жесток и отвратителен в своей агрессии... Он вёл себя как живой человек, туповатый, взбалмошный, иногда удивительно чуткий, но умеющий всегда всё испортить в последний момент. Он провоцировал меня, и я его недолюбливал, хотя никогда и не считал себя его врагом. Просто я старался держаться от него подальше, впрочем, никогда не уходя слишком далеко.

Есть мнение, что, умерев, человек не сразу осознаёт это, и думает, что продолжает земную жизнь. Когда-нибудь у меня ещё будет возможность это проверить, но здесь, на Земле, вступая в мир Короля, я всегда безошибочно чувствовал эту грань, разделяющую мир живой и мир мёртвый.

Иногда мне больше нравился первый, иногда второй.

Мир Короля был безразличен ко мне, не замечая самого факта моего существования, и в этом было своё удобство, мне даже случалось искать убежище в его прозрачных стенах - непроницаемые, они хранили тишину моих кабинетов, покой в моих садах, никто не пришёл бы сюда помешать мне, и я блаженствовал... Ах, если бы это могло продолжаться долго...

Последняя наша встреча произошла через три с половиной месяца после известия о смерти Леди.

Он не был сонным или отрешённым, когда мы стояли друг перед другом, и он протягивал мне изящную папку с этими бумагами - ничего подобного. Он был всего лишь мёртв.

Я проезжал по этой дороге,- сам не знаю, почему я выбрал поехать по ней,его машина стояла у обочины, а он стоял рядом с ней, как будто ждал меня здесь.

Я остановил машину и вышел к нему.

Он сказал: "Возьмите это. Мне нечего делать с этими записями".

Я стоял и смотрел на него, и не мог пошевелиться.

- Возьмите,- повторил он, протягивая мне папку, и я протянул руку и принял её.

- Вы верите в Страшный Суд?- спросил он.

- Да,- механически ответил я.

Он повернулся и пошёл к своей машине.

С неторопливой манерностью он открыл дверцу и исчез. Дверца с тихим щелчком затворилась. Потом в окошке возникла его рука, бледная, с тонкими пальцами, одетыми в перстни, и махнула мне на прощанье.

Он уехал, а я остался стоять, держа в руках папку.

Я ничего не изменил в этих записях, только немного упорядочил их.

Вот, кажется, и всё.

И можно опускать занавес.

1990 - 2000 гг.