Танцовщица из Атлантиды

Глава 8

Атмосфера осталась дружественной. Моряки, видимо, пропустили мимо ушей непонятные намеки на путешествия во времени, сочтя их недоразумением, простительным для чужестранца из таких далеких краев, какими Олег позаботился нарисовать Русь и Византийскую империю. К тому же проклятие плавание не поразило: наоборот, попутный ветер держался дольше обычного. Рид не мог решить, в какой мере ахейцы верили новгородцу — да и гунну, после того как он немного смягчил свою угрюмость. Но кто не любит увлекательных историй? Моряки, со своей стороны, радовались, обретя новых слушателей, и пустились в описание торговых плаваний там, где несли дозор военные корабли миноса, грабежей и захвата рабов в других местах, охоты во внутренних областях своей страны на оленей, вепрей, зубров и львов, которые тогда еще водились в Европе. Не забыты были и стычки с дикими горцами, а также с другими городами-государствами ахейцев, и пьяные ссоры, и оргии. Со смаком вспоминались портовые гетеры и храмы в Азии, где девственница должна отдаться первому мужчине, который ее пожелает, и лишь тогда получает право выйти замуж. Рассказы о богах, тенях умерших, невиданных чудовищах сопровождались страшными клятвами в истинности каждого слова.

Рид избегал разговоров о своем мире и старался узнать побольше об этом. Ахейцы были земледельцами, установил он. Даже цари ходили за плугом и плотничали. Самый бедный крестьянин обладал правами, которые ревниво оберегал. Среди буйной знати (людей настолько богатых, что они могли обзавестись полным комплектом военного снаряжения Бронзового века, что позволяло им легко справляться с простыми воинами) царь («верховный жрец-вождь», мысленно определил Рид) был всего лишь «первым среди равных». Женщины не считались равными мужчинам, как у кефтиу, — равенство, которое Диорей насмешливо назвал главенством куриц, — но их и не держали взаперти на их половине, как в классической Греции. У себя дома женщина была уважаемой хозяйкой.

Всего лишь несколько поколений назад и пока лишь в немногих своих государствах ахейцы начали постигать искусство мореходства. И Диорей был среди них исключением, ибо осмеливался несколько дней плыть напрямик, не видя берега, тогда как для кефтиу это было привычным. Зато его спутники были редкостными скотоводами и колесничими. Каждый из них великолепно разбирался в лошадях, и они часами обменивались мнениями и спорили с Улдином.

Они хранили нерушимую верность своей семье, своему племенному вождю и своему слову. Благородному мужу полагалось быть гостеприимным и щедрым во всю меру своих возможностей. Он был чистоплотен, опрятен и в хорошей физической форме. Он знал предания своего народа и законы; он ценил умение ремесленника, танцора, певца-поэта. Он смело смотрел в глаза несчастьям и смерти.

Из недостатков Рид назвал бы гордыню, которая в любой миг могла обернуться угрюмой обидой или смертельным вызовом; кровожадную любовь к битвам; абсолютную бесчувственность ко всякому низшему, — а низшими были все, кроме свободнорожденных ахейцев и особо влиятельных чужеземцев; а еще неуживчивость, побуждавшую их разделяться на соперничающие микрогосударства, которые, в свою очередь, не знали покоя от внутренних раздоров и гражданских войн, приводивших к дальнейшему их раздроблению.

— Есть причина, почему Крит верховенствует над нами, — заметил Диорей, стоя на носу рядом с Ридом и следя за полетом выпущенной голубки. — И может, самая главная. Мы не способны все разом тянуть в одну сторону. Ну да, правда, Лабиринт этого нам ни за что не позволит. Большие города на материке — Микены, Тиринф и все прочие — так они продались. Критские товары, критские обычаи, критские обряды, критское то, критское се, пока человека не вывернет! Вот бы взяли и просто передались миносу! Так нет! Он хитер, и ему другое требуется. Он сохраняет их царей-блюдолизов, чтобы они сидели в совете с нашими, строили козни, подкупали и стравливали истинных ахейцев между собой. А когда кто-то задумывает вырваться на свободу, вот как мой царь Эгей, соглядатай из Микен или Тиринфа вынюхает и уползет донести в Кносс.

— А тогда что? — спросил Рид.

— Ну, тогда минос свистит своим военным кораблям, закрывает все порты и хватает корабли всех данников и — хрр! — «союзников», которые не послали ему воинов. Так что они посылают. И вот почему в будущем году еще семь юношей и семь девушек поплывут из Афин к Минотавру…

Диорей умолк, приложил руку козырьком над глазами, сощурился, а потом сказал небрежно:

— Вон он! Теперь и ты сумеешь разглядеть то, что видела птица. Вон там, на краю мира, видишь пятнышко? Вершина горы на Крите, не иначе, клянусь животом Афродиты.

Он и обогнули огромный остров еще до заката. Над морем белели обрывы. За ними земля уходила вверх зелеными уступами. Волны бороздили корабли, многочисленные, как чайки, бороздившие небо. Эрисса стояла у перил и смотрела. Последние дни она ничем не выдавала печали. Но говорила только тогда, когда промолчать было нельзя, и все время сидела одна со своими мыслями. Рид подошел к ней.

Она не обернулась к нему. «Какие страхи и желание прячутся за этим гордым профилем?» — подумал он. И, словно услышав его, она сказала тихо:

— Не беспокойся за меня, Данкен. Годы научили меня ждать.

К вечеру следующего дня из лиловых вод поднялся зубчатый Пелопоннес. Ни голых холмов, усеянных деревушками, ни множества теплоходов, которые помнил Рид. Темная зелень лесов, пустынное море, пустынное небо и тишина, в которой стук и плеск весел звучали слишком громко. Даже старшой, задававший темп гребцам, понизил голос. В воздухе веяло прохладой. Крылья пары журавлей в вышине вспыхивали закатным золотом.

Диорей указал на остров Кифер в нескольких милях от берега. Он выглядел точно так же, как берега материка.

— До Пирея два дня хода, а то и меньше, — сказал кормчий. — Но мы остановимся на ночлег тут, возблагодарим богов за легкое плавание, разомнем ноги и проспим ночь не в тесноте, так что можно будет ворочаться сколько душе угодно.

Пляж в небольшой бухте хранил следы былых ночлегов — закопченные кольца камней, обрывки веревок и другой пристойный мусор. Выше виднелась каменная гробница в форме улья, а напротив нее — грубо вырезанный деревянный бог, чьей наиболее примечательной чертой был фаллос. Тропинка уводила под деревья — к источнику, объяснил Диорей. Но в этот вечер весь пляж был в их распоряжении. Моряки посадили корабль на мель, сбросили с кормы якорь — большой камень и, захватив с собой рулевые весла, зашлепали по воде на берег.

Выбравшись на пляж, Улдин зашатался.

— Это заколдованное место! — крикнул он, выхватил саблю и свирепо огляделся. — Земля тут качается под ногами!

— Скоро перестанет, — ухмыльнулся Олег. — Вот хорошее средство от этого! — И он побежал туда, где моряки разминали мышцы, бегая вперегонки, борясь, играя в чехарду и испуская боевые кличи. Диорей позволил им развлекаться полчаса, а потом приказал разбить лагерь, собрать хворост, разжечь костер.

Эрисса отошла к гробнице. Не тронув плаща, окутывавшего ее ниже пояса, она сняла тунику, обнажив грудь, сжала в руке амулет и опустилась на колени, молитвенно склонив голову, так что распущенные волосы закрыли ее лицо. Диорей помрачнел.

— Жаль, я не помешал ей! — шепнул он Риду. — Заметь я вовремя, так остановил бы ее.

— А что она делает?

— Молится о вещем сне, наверно. Я и сам хотел. Говорят, он на редкость силен, ну, муж, здесь погребенный. А теперь мне уже нельзя. Он может разгневаться, если его потревожат дважды в один вечер. А я бы часть жертвы посвятил ему! — Диорей хмуро подергал себя за бороду. — Знать бы, какую клятву она тут приносит! Это ведь не простая критянка, друг Данкен, и даже не простая сестра по обряду танца с быком. Что-то есть в ней особое. На твоем месте я бы держался от нее подальше.

Эрисса надела тунику и отошла в сторону. Казалось, она обрела внутреннее спокойствие. Рид не посмел заговорить с ней. Он все сильнее ощущал, каким чужим был для него ее мир.

Ночь наступила прежде, чем на углях костра успели поджарить овец, которых везли из Египта для этой стоянки. Жертвоприношение было недолгим, но впечатляющим зрелищем. Высокие мужчины чинно стояли в красных отблесках и скользящих тенях, подняв оружие в честь Гермеса, покровителя путников; Диорей звучно произнес молитву, а затем торжественно заколол овец, вырезал бедренные кости и, завернув их в жир, бросился в пламя под басистые возгласы «Ксарейс! Ксарейс! Ксарейс!», которые возносились к звездам вместе с дымом и гулкими ударами мечей о шлемы и бронзовые нагрудники.

Олег перекрестился. Улдин разрезал подушечку большого пальца и выдавил в костер несколько капель крови. Разглядеть в темноте Эриссу Рид не сумел.

Но она разделила последовавшую затем Трапезу. Это было веселое обжорство. По кругу ходили бурдюки с вином. Потом встал кто-то из воинов, забряцал на лире и затянул героическое сказание:

А его товарищи под его пение плясали на песке.

Когда они снова расселись у костра, встал Улдин.

— Я спою вам, — предложил он.

— А потом я! — заявил Олег. — Песню странника вдали от родного дома, от жены и детей, от батюшки Новгорода. — Он утер глаза и икнул.

— Моя песня о степях, — сказал Улдин. — О высоких травах, где весной, точно кровь, краснеют маки и новорожденные жеребята встают на тоненькие подгибающиеся ноги, а морды у них нежнее, чем щеки новорожденной девочки, но они уже видят тот день, когда, не зная усталости, поскачут к подножию радуги.

Он откинул голову и запел на своем языке. Мелодия и его голос оказались на удивление нежными.

Рид сел в отдалении от костра, чтобы лучше наблюдать происходящее. Внезапно его сильно дернули за рукав. Обернувшись, он различил неясную фигуру Эриссы. С екнувшим сердцем он поднялся и как мог незаметнее последовал за ней к тропке, держась в стороне от светлого круга, отбрасываемого костром.

Под деревьями было темно. Держась за руки, они ощупью пробрались вверх по склону и наконец, спотыкаясь, выбрались на прогалину. С трех сторон окруженная лесом, она уходила вниз к берегу. В небе плыла половина идущей на убыль луны. На теплоходе Рид перед сном часто любовался ею, но это было волшебство. Над пустыней океана она светила не так, как над водами, где правила Богиня Эриссы, — такими недвижными, что в их ночи отражались все звезды и бледный светильник спутницы Земли. Трава и камни тоже сверкали звездными россыпями росы. Воздух тут был теплее, чем на пляже, словно лес выдыхал тепло, которое впитал за день. Пахло влажной землей, листьями, чем-то пряным. Негромко прокричала сова. По мшистым камням журчал родник.

Эрисса вздохнула.

— На это я и надеялась, — сказала она тихо. — Найти место, священное от Ее близости, где мы сможем поговорить.

Рид страшился этого момента, но теперь вдруг понял ее покорность судьбе — не печальную и не радостную, но гордую, какой он и представить себе не мог.

Эрисса расстелила на траве свой плащ. Они сели лицом к роднику. Ее пальцы поглаживали бороду, уже покрывшую его щеки и подбородок. В лунном луче он увидел, как нежна ее улыбка.

— Каждый день ты все ближе к Данкену, которого я знала, — прошептала она.

— Расскажи мне о том, что было, — попросил он тоже шепотом.

Она покачала головой:

— Я сама не знаю. О конце я помню очень мало, только черепки, обрывки тумана: рука, утешающая меня, ласковые слова… и чародейка, чародейка, которая заставила меня заснуть и забыть… — Она снова вздохнула. — Быть может, из сострадания, если судить по тем ужасам, которые остались со мной. Я часто желала, чтобы то же покрывало было наброшено на случившееся потом.

Она до боли сжала его руку.

— Мы были в лодке, я и Дагон, думали добраться до восточных островов, найти приют в одной из колоний Кефта. Но сквозь тучи в молниях, сквозь дождь из пепла нельзя было разглядеть ни солнца, ни неба, а воды бушевали, обезумев от боли, которую им причинили. Потом завыл ветер и погнал нас, куда хотел. Мы только-только удерживались в лодке. Когда наконец стало потише, мы увидели корабль. Но это были троянцы, повернувшие домой, когда их окутала тьма. Они объявили нас пленниками и, когда добрались до Трои, продали в рабство.

Эрисса глубоко вздохнула. Какие бы силы она ни почерпнула, увидев Крит или воззвав к герою-оракулу, теперь вскрывались старые мучительные раны. Рид тоже утратил спокойствие духа и машинально вытащил трубку с кисетом.

— Возможно, толкнул его на это по доброте сердечной шаловливый мальчик, Сын Богини, — заметила Эрисса с неуверенным смешком.

К тому времени когда он объяснил, что намерен сделать, она уже могла говорить почти отвлеченно. Рид успокоил себя глотком благодетельного дыма и слушал, сплетя пальцы с ее пальцами.

— Купил меня Мидон. Он был ахейской крови — они силой и подкупами утвердились в Троаде, ты знаешь об этом? — но оказался не таким уж плохим господином. И Дагон был рядом. Он всячески постарался понравиться Мидону, чтобы тот купил его вместе со мной, и стал у него писцом. Так что мы жили в одном доме. Я помню, как ты, Данкен, поручил меня Дагону, когда мы расставались. И ты все еще отрицаешь, что ты бог?

Когда родился Девкалион — твой сын, как я знала всем моим существом, — я дала ему это имя, потому что оно сходно с твоим, и потому что я поклялась, что и он тоже станет родоначальником целого народа[2], — я не могла допустить, чтобы он вырос рабом. Я выжидала еще год, наблюдала, составляла планы, готовилась. Дагон тоже набрался терпения — ведь я убедила его, что так предначертано. Когда наконец мы бежали (я держала Девкалиона в объятиях), то не смогла задушить свою дочь от Мидона, как собиралась, — она лежала в колыбели такая крохотная! Надеюсь, он заботился о ней и она узнала хоть немного счастья.

Мы уплыли на лодке, которую давно припрятали и нагрузили провизией. Мы хотели добраться до Додеканеса кефтиу. Но ветер вновь был противным и погнал нас на север к берегам Фракии. Там мы нашли приют у диких горцев и прожили у них несколько лет. Приняли нас хорошо, потому что мы принесли им в дар вещи, которые увезли из Трои. А потом Дагон стал уважаемым человеком, потому что он умен и искусен во многих ремеслах кефтиу. А я, хотя на Атлантиде была не жрицей, но лишь танцевала с быками, научила их обрядам в честь Богини и Астерия, которые им понравились. Их ворожеи приняли меня в свой круг. От них кроме ворожбы я научилась искусству исцеления, не известному ни в Греции, ни на островах, — узнала свойства трав, способы лечения и наведения волшебного Сна. И благодаря этому меня почитают там, где я живу теперь. Значит, во Фракию нас забросил бог, не желавший нам зла. Так было предначертано судьбой, которую ты даровал мне.

Потом, немного разбогатев, мы смогли заплатить купцу с Родоса, чтобы он взял нас с собой. В его родном порту мы встретили моих дальних родственников, и они помогли нам устроиться. Так к нам наконец пришло благоденствие.

Но я уже не та девушка, которую ты любил, Данкен.

Наступило молчание. Пел родник. На призрачных крыльях между ними и луной пролетела сова. Рид сжимал свою теплую трубку и руку Эриссы.

— И я не тот Бог, которого помнишь ты, — сказал он наконец. — И никогда им не был.

— Возможно, в тебя вселился Бог, а потом исчез. Но мил ты не меньше.

Он положил трубку, повернулся к ней — какие бездонные сияющие глаза! — и сказал с силой:

— Постарайся понять! Мы все вернулись в прошлое. И ты тоже. Я убежден, что в эту самую минуту девушка, которой была ты, живет на еще не погибшей Атлантиде.

— И она не погибнет! — Ее голос зазвенел. — Вот почему мы присланы сюда, Данкен, — чтобы, зная грядущее, предупредить наших сородичей.

У него не хватило мужества ответить.

— Но как я тосковала по тебе! — Ее голос стал нежным. — Как томилась! Но я теперь слишком стара, любимый мой?

И словно кто-то другой ответил:

— Нет. Ты никогда не станешь старой.

А он подумал: «Да, о Господи! Хотя бы из милосердия. Нет, не лицемерь! Ты ведь раза два позволил себе, и Пам ничего не узнала… И, Господи, Пам родится только через три-четыре тысячи лет, а Эрисса здесь, и она прекрасна…»

Но и думал это вовсе не он, а незнакомый человек, изгнанник из реального «завтра». Он был тем, кто сказал то, что сказал.

Смеясь и плача, Эрисса прильнула к нему.