Танатос

3

Следующий день начался для Алтухова задолго до рассвета. Он лежал на диване в пальто и ботинках, смотрел в потолок и думал о еде. Он не мог не думать об этом, потому что не ел уже больше двух суток, но и тот последний его ужин в основном состоял из пива.

Алтухов вспомнил о Нине и пожалел о своем поспешном уходе.

Вернее, о том, что не успел как следует подкрепиться. На столе у Нины были хлеб, масло и варенье. Отнесись он к этому посерьезнее, ему не пришлось бы сейчас мучиться голодом.

"Неудобная штука – тело, – думал Алтухов, – всю жизнь кормишь его, пашешь на него как проклятый – гадость какая". Он встал и бесцельно походил по комнате.

Мгла на улице сменилась синевой, но свет луны все так же играл на невидимых гранях микроскопических кристаллов воды. ’олодные огоньки мерцали на подоконнике, а Алтухов как завороженный смотрел на эту игру и думал о том, что красота, наверное, никогда не спасет мир человека, потому что красота мертва, а человек – живой. И как бы люди не пытались заставить ее служить себе, как бы ни наделяли ее признаками живого, мрамор всегда останется мрамором, краски – красками, а холодный свет – холодным светом. Что художник вырезает из мрамора человеческую фигуру не для того, чтобы увековечить живое в камне, не из любви к живому. Это тоска по красоте, желание обратить живое в мертвое или тоска по вечности. "Да, – думал Алтухов, – может быть, когданибудь красота и спасет мир, но это будет очень нескоро, потому что человечество живуче".

– Да и черт с ним, с человечеством, – вслух выругался Алтухов. Он окинул взглядом свое опостылевшее жилище, опустил глаза и испытал жесточайший приступ клаустрофобии. Затем Алтухов застегнул пальто на все пуговицы и тихонько вышел из квартиры.

На улице было много народу: двери подъездов постоянно хлопали и в одном направлении – к метро – тянулась длинная вереница окуклившихся людей.

Алтухов поднял воротник и засунул руки поглубже в карманы.

Морозный воздух освежил его, и Алтухов с еще большей силой onwsbqrbnb`k голод. Он прошел мимо нескольких светящихся ларьков к магазину и, не заходя в него, остановился в освещенном квадрате у самой витрины. В магазине было еще совсем мало покупателей. Продавцы стояли сонные и ленивые, и Алтухов вдруг почувствовал ненависть к этим сытым выспавшимся женщинам. За деньги они продавали то, что человеку нужно было для жизни, а у него не было ни гроша. Тело его мучительно ныло, требуя еды, и Алтухов едва заставил себя отвернуться от витрины. При этом у него свело нижнюю челюсть, а под языком зафонтанировала слюна.

– Чтоб тебя, – выругался Алтухов, сплюнул и посмотрел на плевок.

Прямо под ним, у самых носков ботинок лежала небольшая бумажка знакомого размера и цвета. Несколько секунд Алтухов напряженно всматривался в этот голубой прямоугольник, пока наконец не признал в ней банкноту.

– Деньги! – засуетился он. – Милые вы мои! Кто ж это вас сюда положил? И для чего? Уж не для меня ли? Могли бы тогда и в почтовый ящик опустить! – Бормоча, Алтухов нагнулся и попытался поднять купюру, но она каким-то образом умудрилась вмерзнуть в лед. – ’Хотя в ящик-то я давно не заглядывал, – продолжал бормотать Алтухов. – Все правильно. Прямо у магазина, все правильно. – Он положил замерзшие ладони на деньги и стал ждать, когда тонкий слой льда растает. – Ну вот я и богатый, – сладострастно проговорил Алтухов. – Как все-таки хорошо быть покупателем.

Мимо шли люди, но Алтухов не обращал на них никакого внимания.

Он священнодействовал, колдовал над находкой и между выдохами бормотал:

– Правильно. Все правильно. Все по закону. Даже мертвого не стоит доводить до крайности.

Завтракал Алтухов долго, с затяжными передышками. Он словно боялся, что ему теперь нескоро представится возможность поесть и потому впихивал в себя дешевую колбасу с хлебом до тех пор, пока не почувствовал пищу у самого горла. После этого Алтухов выпил несколько глотков молока и отвалился на диван. "Ну вот и все, – подумал он, – ерунда какая-то: поел и совсем другие мысли в голове". Внутри у Алтухова урчало и булькало, словно в котле.

Веки отяжелели, и впервые за несколько дней он почувствовал, что ничего больше его не волнует, что жизнь, независимо от его капризов и настроений, крепко держит его в своих объятиях. По этому поводу Алтухов хотел было поспорить с самим собой, но сытость оказалась сильнее. Алтухов отрыгнул, почувствовал облегчение и безмятежно задремал.

Проснулся Алтухов после полудня, совершенно разбитый и с горячей испариной на лице. Он долго лежал, не шевелясь, пытаясь отделить картины сна от недавних реальных событий.

Окончательно разбудил его громкий стук в дверь. Алтухов сел на диване, протер пальцами глаза и нахлобучил на голову шапку.

После этого он поднялся и открыл дверь.

В комнату уверенно вошел участковый – огромного роста майор с клеенчатой папкой под мышкой, и при виде своего мучителя Алтухов невольно вздрогнул.

Участковый брезгливо потянул носом и грубо спросил:

– Ты хотя бы иногда проветриваешь свой хлев?

– Может, вначале поздороваетесь? – исподлобья глядя на него, проговорил Алтухов.

– А зачем я буду желать тебе здоровья? – с недоброй улыбкой qopnqhk участковый. – Я желаю тебе одного, Алтухов. Я желаю заслать тебя, куда Макар телят не гонял. И я это сделаю. Даю тебе честное слово. – Говоря это, участковый крутил головой в поисках места, куда можно было бы сесть и разложить свою папку.

– Опять у соседки крупу воровал, – сказал он, и тут же в дверном проеме образовалась благообразная старушка с седым пучечком на затылке.

– На прошлой неделе. На столе забыла. Кашу варила и забыла, – не глядя на Алтухова, жаловалась соседка. – А утром хватилась – половины банки нет. Ну сколько ж это можно-то? В прошлом месяце тоже. А у меня пенсия…

– Я сейчас, – вдруг сказал Алтухов, обращаясь к участковому. – Сейчас я табуретку принесу из кухни.

Он пошел прямо на старушку, та испуганно отступила в глубь прихожей, пропуская его на кухню, но Алтухов кинулся к входной двери и выскочил из квартиры.

В несколько секунд Алтухов скатился с третьего этажа, быстро завернул за дом и побежал к автобусной остановке. "Сволочь, – на бегу думал он. – Начальник! ’Хозяин!" Вся одежда, которой располагал Алтухов, была на нем. Он не оставил в квартире ни вещей, ни денег. Единственное, чем ему пришлось пожертвовать, так это четырьмя опостылевшими стенами.

Больше в эту комнату Алтухов не собирался возвращаться.

Относительно своего будущего у него не было никаких планов. Не было их давно, так что эта последняя жертва не представляла для него какой-то особой ценности. Жизнь казалась Алтухову законченной, и его совсем не интересовало, где и в каком углу ему предстоит провести последние несколько дней или часов.

Главным для Алтухова было сейчас то, что он ушел от унизительного разговора с представителем власти. Ему больше нечего было бояться. Он наконец получил полную свободу, вернув государству последнее, что у него было – жилье.

В магазине Алтухов взял на все деньги две бутылки самого дешевого портвейна и батон хлеба. Он распихал все это по карманам и поспешил в тот самый выселенный дом, куда приводил Нину. По дороге он подумал, что зря не купил телефонный жетон, вспомнил о нескольких монетках, которые у него остались и вслух проговорил:

– Ну и черт с ним.

В квартире нашлось все, что было нужно Алтухову: и диван, и старая эмалированная кружка, и даже столовый нож, видимо, брошенный хозяевами из-за устарелости дизайна.

Алтухов выложил хлеб на подоконник, открыл бутылку и выпил полкружки портвейна. Затем он побродил по квартире, разгребая ногами мусор, и, заметив среди бумаг дырокол, опустился на корточки, внимательно осмотрел находку, несколько раз нажал на рычаг и положил на место.

– Работает, – равнодушно констатировал Алтухов.

Трезвый он чувствовал родство с этими брошенными, уже негодными вещами, отождествлял себя с ними, ощущал себя таким же никому не нужным, выработанным предметом. Пьяному же, они виделись ему совсем в другом свете. Алтухов называл это "эффектом Золушки", когда мусор переставал быть мусором и каждый предмет обретал свое, до сих пор прятанное лицо. Все существующие в мире предметы как бы переставали делиться на полезные и бесполезные, на старые и новые. Алтухову словно открывалась их внутренняя qsymnqr|, и тогда пустой пузырек из-под таблеток обретал такую же ценность, как и редкая китайская ваза. А точнее, ваза ниспровергалась им до уровня пузырька, и, встретившись где-то посередине, они уравновешивались, словно голые люди в бане, становились равными.

Алтухов вернулся к дивану, налил еще и уже через несколько секунд внутри почувствовал приятное тепло, которое постепенно разливалось по всему телу. Ему нравилось это состоянии. Когда у него случались деньги, нравилось медленно напиваться в одиночестве и в полной тишине наблюдать, как сворачивается и исчезает в самом себе реальный мир. Как он теплеет и постепенно уменьшается в размерах. И тогда Алтухов начинал ощущать его мягкую мутную оболочку плечами и спиной. Затем, после энного стакана в уютном коконе гас свет, и Алтухов проваливался в небытие до утра. Правда, на утро Алтухов в который раз обнаруживал, что теплый кокон растворился, и со всех сторон его опять обступил холодный реальный мир. Алтухов вновь начинал чувствовать себя голым и больным, и он машинально тянулся к пустой бутылке, как замерзший во сне тянется за одеялом, чтобы натянуть его на себя, укрыться с головой и снова уснуть.

Алтухов не успел донести кружку до рта, когда услышал, как тихонько открылась, а потом так же тихо закрылась дверь в квартиру. Алтухов замер, боясь выдать себя скрипом пружин, осторожно поставил на пол кружку и стал медленно подниматься с дивана. При этом лицо у него было такое, будто он только что ограбил квартиру и убил хозяев.

Из коридора до него донеслись осторожные шаги. Непрошеный гость как будто подкрадывался к двери, и Алтухов так же тихо, выбирая места, куда можно поставить ногу, прошел за разбитый шкаф и прижался спиной к стене.

Судя по всему, гость уже добрался до двери в комнату. Затем надолго наступила тишина, и после утомительной паузы вошедший похлопал по шкафу рукой и голосом Нины сказал:

– Мертвенький. -‘Тьфу, это ты, Нина? – громко спросил Алтухов, и она испуганно откликнулась:

– Я. А это ты?

– Я, я… – ответил Алтухов и вышел из-за шкафа на середину комнаты. – Вот так встреча. Что это тебя сюда принесло?

– А ты что, здесь и живешь? – удивленно спросила Нина. – Ты же говорил, что у тебя есть комната. Это и есть твой дом?

– Да, – с напускной важностью ответил Алтухов. – У меня таких квартир по две на каждом этаже. Располагайся, коль пришла.

Гостем будешь. Сегодня у меня даже есть чем угостить.

– Значит, ты здесь и живешь, – с горечью повторила Нина.

– Здесь, здесь, – ответил Алтухов. – Участковый меня достал. Вот сегодня переселился. Давай отпразднуем новоселье. Гостей вроде больше не предвидится. Во всяком случае, я на это надеюсь. Так что, можно начинать. – Алтухов плеснул в кружку портвейна и протянул ее Нине. – Давай выпьем за этот мертвый дом. Здесь, наверное, и привидения водятся. Ты веришь в привидения?

Нина не ответила и села на диван.

– В общем, за мое последнее пристанище. Дай Бог нашим управителям закончить свое существование в подобном интерьере. – Алтухов nabek взглядом комнату. – Больше я им ничего не должен. Я свободен! – Явно красуясь, он сунул кружку с портвейном Нине в руку. – Свободен, понимаешь?

Нина кивнула головой и печально улыбнулась.

– Понимаю, – сказала она и пригубила вино.

– Да ты пей, пей и садись, – возбужденно сказал Алтухов. – Оказывается, для того, чтобы стать свободным, нужно только умереть. Не больше, не меньше.

Неожиданно они услышали шаги, а затем и невнятный разговор на лестничной площадке. Громко шаркая ногами, кто-то поднимался по ступенькам на второй этаж.

– Что-то сегодня здесь много народу, – поморщившись, проговорил Алтухов, но увидев, как Нина испугалась, добавил: – Да ты не бойся. Наверное, мужики, бутылку распить. ’Холодно на улице.

Шаги приближались. Затем кто-то вошел в квартиру, громко выругался, и дверь в комнату отворилась. За ней стояли два человека: один – длинный и сутулый, с разбитой, грязной физиономией, другой – маленький, с рыжей свалявшейся бородой.

Оба одеты были примерно одинаково, в "антикварные" драповые пальто со следами бесчисленных ночевок на вокзальном полу и в таких же вот квартирах. ’арактерные скрюченные позы этих бродяг говорили о том, что внутри у них не осталось ни одного здорового органа, и каждое движение требует от них немалых усилий и причиняет боль. Видно было, что оба уже давно дошли до ручки, и от смерти их отделяет каких-нибудь два десятка бутылок водки или одна неудачная попытка пьяными добраться до ночлега.

Увидев Алтухова с Ниной, бродяги растерялись, захлопнули дверь, и на некоторое время в доме снова стало тихо. Понятно было, что они молча стоят в прихожей, чего-то выжидают или решают, как поступить. Молчали и Алтухов с Ниной. Наконец дверь снова отворилась, и длинный простуженным, клокочущим голосом проговорил:

– Слышь, мужик, это наше место.

– Тебе что, квартир мало? – беззлобно, но с заметным вызовом спросил Алтухов. – Поднимитесь выше.

– Там нет дивана, – сказал длинный.

– Пойди купи, – ответил Алтухов, всем своим видом показывая, что уступать он не собирается.

Дверь снова закрылась, но бродяги остались стоять за ней, и Нина едва слышно прошелестела:

– Они не уйдут. Пойдем отсюда.

– Нет, мы первые, – так же шепотом ответил Алтухов.

– Но нам же есть куда, а они бездомные.

– Нет, – твердо повторил Алтухов. – Это что, гостиница, что ли?

Здесь кто первый пришел, тот и хозяин.

Алтухов забрал у Нины кружку, поднес к губам, но выпить не успел.

– Слышь, мужик, – снова появился в дверях длинный. – Уе… отсюда по-хорошему. На четвертом этаже свободно.

– Ну-у… – протянул Алтухов и поставил кружку на пол. – Нехорошо. Здесь же дама…

– Там есть на чем сидеть, – таким же булькающим голосом сказал p{feanpnd{i. – Ящики есть.

– Нет, ребята, мы не уйдем, – покачал головой Алтухов и взялся за диванный подлокотник. Тяжелый полированный брус легко поддался, вышел из пазов, и Алтухов постучал дубинкой по ладони.

Они стояли так не более минуты, будто примериваясь друг к другу и оценивая свои силы. Алтухов знал, что бродяги не нападут – слишком слабы, – зато Нина страшно перепугалась. Она сидела, готовая вскочить в любую секунду, и широко раскрытыми глазами смотрела на длинного.

– Ну так что, вы проходите или как? – наконец спросил Алтухов.

Не ответив, бродяги хлопнули дверью.

Алтухов с Ниной слышали, как они покинули квартиру, но потом с лестничной площадки еще долго доносился какой-то шорох и тихий бубнеж.

– Они сейчас приведут подмогу, – сказала Нина. Она подняла с пола кружку и, громко глотая, торопливо выпила все вино.

– Не приведут, – успокоил ее Алтухов. – Вот это и есть настоящие бомжи. Венцы творения, так сказать, во всей своей красе. Не бойся, они трусы. Я же сидел, знаю, кто чего стоит.

– Ты сидел? – изумилась Нина.

– Да. А что, не похоже? – хохотнул Алтухов и пропел: – Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ невинных загубил…

– А за что тебя? – осторожно спросила Нина.

– Не хочу рассказывать. Надоело. – Он взглянул на Нину, налил себе вина, залпом выпил и добавил: – Не бойся, я никого не убивал, не насиловал, не грабил. Так, по глупости.

– А их тебе не жалко? – вдруг спросила Нина и как-то нетрезво мотнула головой в сторону двери.

– Нет, – ответил Алтухов. – Мне давно никого не жалко. Мне даже себя не жалко. Каждый живет в доме, который построил сам. И одиночество, поверь мне, не самое плохое наказание. Одиноко – иди в церковь. Там, по крайней мере, любовь – это Бог. А здесь – половой акт или мелодрама.

– Да, да, да… – закивала Нина.

– У меня бабка была верующей. Я ее и запомнил-то только из-за рождественских подарков. Официально тогда не справляли, нельзя было, а так, потихоньку, словно гадость какую делали, праздновали. Я помню, мне лет пять было. Шкаф у нас стоял – огромный, до потолка. Вот из этого шкафа бабка и доставала подарки. Я почему-то запомнил только запах. Рядом со шкафом пахло яблоками и печеньем. Я подходил к нему и нюхал, как звереныш. Волшебный был запах. Вот тогда мне было жалко всех… даже пауков.

– А может, тебе… лечь полечиться? – тихо спросила Нина. – Гипнозом лечат… выпивающих.

Алтухов удивленно посмотрел на нее, убедился в том, что Нина сказала это серьезно, и как-то сразу обмяк.

– Дура ты, – вдруг устало проговорил он. Нина покраснела и опустила голову, а Алтухов спохватился, подсел к ней, торопливо открыл вторую бутылку и налил в кружку вина. – Извини, я не хотел. Так, вырвалось. Давай выпьем. – Он попытался всунуть ей в руку кружку, но Нина сжала пальцы в кулак. – Ну не обижайся, – виновато попросил Алтухов. – Одичал я совсем. Ну, выпей. Ты unpnxhi человек, я это сразу понял, потому и говорю тебе все это. ‘-фу… ты черт, – выругался Алтухов. Он залпом выпил кружку вина и затряс головой.

Нина встала и запахнула пальто, но Алтухов успел схватить ее за рукав.

– Куда ты? Куда ты пойдешь? Домой? – Он потянул ее за рукав и усадил рядом с собой. – Здесь нас двое, там ты будешь одна.

Неужели не понятно?

Алтухов чувствовал, что сильно опьянел, и вместе с этим изменилось его отношение к Нине. С нее как будто слетела серая невзрачная обертка, и Алтухов увидел, что Нина имеет очень даже привлекательное лицо, и трагическое выражение нисколько не портит его. Он вдруг увидел, что у нее густые пышные волосы, коегде тронутые сединой и красиво вылепленные руки. Затем он вспомнил бывшую жену, болезненно поморщился и тряхнул головой, как бы избавляясь от неприятных воспоминаний. А Нина сама себе налила полную кружку вина и, поколебавшись, выпила все до дна.

– Ну вот и умница, – Алтухов погладил ее по волосам, а Нина ткнулась лицом в его плечо и затихла. – Умница девочка, – ласково приговаривал Алтухов. – Умница. Сейчас тебе станет лучше. Вино для того и существует, чтобы обезболивать. – Он услышал, как Нина всхлипнула, и укоризненно сказал: – Ну вот и рассопливилась.

– Все-таки ты сумасшедший, – тихо пролепетала Нина. – Жалко.

– Ты это уже говорила, – ответил Алтухов. – Я не сумасшедший, я умер. Просто умер.

– Жаль, – повторила Нина и двумя пальцами вытерла нос. – Пойдем ко мне. "ы, наверное, есть хочешь?

– Я? – искренне удивился Алтухов. Он задумался, пытаясь сообразить, хочет ли есть, и затем с усмешкой ответил: – Нет, спасибо. Я лучше здесь. У тебя разуваться надо. Туда не присядь, того не делай. Я отвык от такой жизни. А здесь я дома.

– Это не дом, – вздохнула Нина.

– Дом, – уверенно ответил Алтухов. – Дом везде, откуда не гонят и где не приказывают. Мы просто позабыли, что такое дом, а может и не знали никогда. Так что, это мой последний дом. Следующий будет – фьють… – Алтухов махнул рукой. – Далеко.

Некоторое время они оба молчали. Затем Нина подняла воротник и, не глядя на него, прошептала:

– Я вот одного не пойму, если ты сама по себе живешь, нормально живешь: не врешь, не воруешь… не притворяешься, то тебя прогоняют… не замечают… ну, в общем, никому ты не нужна.

– Отторжение клетки от организма, – покачал головой Алтухов. – Конечно, если ты не соблюдаешь правил игры, не знаешь их или не хочешь им следовать – взашей. Все справедливо. А ты соблюдай.

Чай, не в джунглях живешь.

– Не надо, не смейся, – заплетающимся языком проговорила Нина. – Я вот тоже, всегда сама по себе жила. Потом поняла, что так нельзя, а уже все. Поздно. Не могу. Нет, я не говорю, что все плохие, а я хорошая. Я знаю, я злая. Я и с сестрой из-за этого рассорилась, и мужа прогнала. А больше никого у меня и нет.

Знакомых вроде бы много, а поговорить не с кем.

– Известная ситуация, – сказала Алтухов. – Многим это открытие стоило жизни. "Велика Москва, а позвонить некому". Самое qlexmne, что каждый человек открывает это по-новому. Для себя, разумеется. И это при том, что человечеству никак не меньше миллиона лет. В общем-то, все это странно, конечно. Ты удивляешься – одна! – Алтухов усмехнулся. – Да, одна, а чего бы ты хотела? Человек приходит один и уходит один.

– Ты все правильно говоришь, правильно, – забормотала Нина.

Алтухов посмотрел ей в лицо и понял, что она сильно опьянела. В ее блестящих глазах отражались два изрядно посиневших окошка, а лицо разгладилось и сделалось печально-улыбчивым.

– Может, и правильно, а, может, и нет, – разочарованно ответил Алтухов. Он налил себе в кружку вина и медленно выпил. – Ты еще будешь?

– Буду, – охотно согласилась Нина.

Она смотрела на Алтухова, сияя то ли от радости, а может, от восхищения, пьяного восхищения преобразившимся миром. И Алтухов сразу понял, что разговор закончен. Ему больше не хотелось ничего говорить – исчез слушатель. Нина больше не понимала его.

Сейчас она заранее была согласна со всем, что он скажет, даже если это будет откровенная глупость.

Налив Нине вина, Алтухов подождал, когда она выпьет, забрал у нее кружку и поставил на пол.

– Давай спать, темнеет. – Он подошел к двери и запер ее, просунув в дверную ручку оторванный диванный подлокотник.

– Давай, – бессмысленно улыбаясь, согласилась Нина.

– Я привык с краю, – сказал Алтухов.

– А мне все равно, – ответила Нина и, как была в пальто и сапогах, переползла к стене.

Алтухов лег на спину, позволил Нине положить голову себе на плечо и закрыл глаза. Нина затихла. Она лежала рядом с напряженной застывшей улыбкой, боясь нарушить этот интимный акт совместного почивания каким-нибудь легкомысленным словом или движением.

Алтухову не спалось. Иногда он слышал, а вернее, чувствовал, как Нина украдкой вздыхает. "Зря я ее не отпустил, – подумал он. – Зачем она здесь? Обыкновенная баба. Замуж хочет. Представляю себе, парочка: она и я". Алтухов вообразил, как бы они с Ниной жили в ее ухоженной убогой комнатенке, и ему сделалось противно и невыносимо скучно. Он громко вздохнул и пробормотал:

– Боже мой.

– Ты что? – тут же откликнулась Нина.

– Не спишь? – спросил Алтухов. – Я думаю, зачем мы с тобой встретились, кому это нужно?

– Не знаю, – ответила Нина и, помолчав, добавила: – Мне нужно.

– Может быть, – медленно проговорил Алтухов. – А мне это зачем?

Рыбак рыбака видит издалека? Глупо все это. Приходится напрягаться, как-то реагировать друг на друга. Тебе это не надоело?

– Нет, я не напрягаюсь, мне нетрудно, – ответила Нина. – Наоборот, мне так легче.

– Тогда ты счастливый человек, – усмехнулся Алтухов.

– Я счастливая? – хихикнула Нина. – Нет, счастье – это когда все уже есть и ничего больше не хочется.

– Не говори ерунды, – громко сказал Алтухов. – Когда ничего не хочется – это конец. Мне вот ничего не хочется. По-твоему, я счастливый?

– Нут, у тебя же ничего нет, – ответила Нина.

– А что ты подразумеваешь под "все есть"? – язвительно спросил Алтухов. – Семья, конечно?

– Семья, – согласилась Нина, – хороший дом, хорошая работа.

Насчет "ничего не хочется" – это я, конечно, неправильно. Это я так, не подумала. ’очется и очень сильно хочется. Жить хочется.

– Вот-вот, – сказал Алтухов, – непонятно только, что здесь такого нереального. Комната у тебя есть, кто тебе не дает завести семью? От кого вообще это зависит? Тебе же не небоскреб нужен и не принц. Ты ведь даже со мной согласна жить. Тебе и нужно-то всего ничего. – Алтухов даже сел на диване от возмущения. – Боже мой, человеку нужен мужик нормальный да крыша над головой. И изза этого он прыгает под поезд.

– А тебе что нужно? – тихо спросила Нина.

– Мне? Ничего, – ответил Алтухов.

– Нет, что тебе нужно, чтобы ты снова захотел жить? – пояснила Нина.

– Ох-хо-хо! – рассмеялся Алтухов. Он помолчал немного, а потом ответил: – Не знаю. Ничего в голову не лезет. Может, потому что выбирать не из чего. – Алтухов на ощупь нашел бутылку и кружку, налил себе и выпил. – Мне кажется, мы ничего не знаем об этой жизни. Она ведь совсем не такая, какой мы ее себе представляем.

Мир не такой. Мы его себе придумали. Я вот, убей не пойму, зачем мы здесь с тобой лежим на грязном диване в темноте и говорим.

Зачем? Темнота, диван, грязь – это все внешнее. А ведь есть же что-то еще. То, что мы с тобой оба как бы несчастные – это глупость, тоже внешнее, это ничего не объясняет. Есть какая-то сила, которой мы слепо подчиняемся. Слепо – вот что плохо. А я знать хочу, что это за сила. "ы вот зачем сюда пришла сегодня?

Ты, чистюля, пришла в этот хлев, зачем? Можешь ты мне это объяснить?

– Не знаю, – прошептала Нина. – Мне было скучно дома.

– Скучно?! – почти закричал Алтухов. – Когда бывает скучно, идут в кино, в театр, в зоопарк. А ты-то пришла в нежилую квартиру.

На мусор посмотреть?

– А ты знаешь, зачем я пришла? – серьезно спросила Нина.

Алтухов чуть было снова не назвал ее дурой, но вовремя сдержался и лишь застонал.

– Ладно, хватит болтать, – успокоившись, сказал он. – Спи.

Нина затихла, и вскоре Алтухов услышал ее мерное дыхание.

Алтухов уснул не сразу. Ему вспомнилась еще одна игра с зазеркальным миром. Когда-то в детстве, оставаясь в квартире один, он брал в руки зеркало, так, чтобы в нем отражался потолок, и медленно бродил с ним по квартире. На пути у него часто возникали ложные преграды. В комнатах – отразившиеся в зеркале люстры, в прихожей и коридорах – антресоли, а при переходах из комнаты в комнату или кухню – высоченные притолоки.

Алтухов прекрасно помнил, как страшно ему было перелезать через них, как подойдя к краю антресоли, он вдруг обнаруживал "под собой" глубокий провал и останавливался, боясь упасть в этот несуществующий колодец. Эта игра ужасно нравилась ему – страшно h одновременно безопасно. Его забавлял этот обман – видимые в зеркале преграды воспринимались им как настоящие, и однажды, гуляя в парковом овраге, он впервые подумал: а не есть ли преграды и ямы земные всего лишь отражением преград и ям небесных?

Лежа с закрытыми глазами, Алтухов подумал, что жизнь так и не дала ему ответа на этот вопрос. Квартиры, в которой он вырос, давно уже не было, как не существовало и тех зеркал. А сам он потерял всякий интерес к каким бы то ни было играм – детским или взрослым. "В этом я, наверное, похож на человечество, – засыпая, размышлял Алтухов. – Оно сейчас примерно в моем возрасте, так же, как и я, со временем сопьется и умрет небритым от цирроза печени или покончит с собой, что, конечно, вероятнее всего".