Там, где обитает зло

Глава 5.

В большом зале замка сидели у огня дед Харкорта и Шишковатый. С ними, развалившись на скамье и прислонившись к стене, сидел и аббат Гай. Его сутана была подвернута, мускулистые грязные ноги вытянуты вперед. В камине весело горел огонь, и в огромном каменном дымоходе слышалось урчанье, словно в горле у спящего пса.

– Как только я увидел легионеров, – рассказывал аббат Харкорту, – я сразу прибежал сюда узнать, не нужно ли чем-нибудь помочь.

Харкорт кивнул, соглашаясь, хотя прекрасно знал, что аббат не думал ни о какой помощи, а прибежал из любопытства, потому что никогда не мог удержаться от того, чтобы не сунуть нос во все, что происходит вокруг.

– А когда твой высокоуважаемый предок, – продолжал аббат елейным тоном, – предложил остаться на ужин, я с радостью принял приглашение. На мой взгляд, нет ничего вкуснее хорошо зажаренного, сочного кабана.

Позади них слуги хлопотали у стола, раскладывая доски для нарезания хлеба и ножи, расставляя кружки и зажигая свечи.

Шишковатый встал и подошел к камину. Он стоял спиной к огню в одной белой набедренной повязке, плотный, массивный, весь покрытый бурой шерстью, как медведь, у которого только что кончилась весенняя линька. Харкорт вдруг осознал, что это не человек, а совсем иное существо, чуждое всему человеческому. За много лет Харкорт привык к мысли, что Шишковатый друг и неразлучный спутник деда, и хотя всегда знал, что он на самом деле не человек, тем не менее воспринимал его как существо, ничем не уступающее человеку, и больше об этом не задумывался. «Почему же я только сейчас вдруг увидел, кто он такой на самом деле?» – подумал Харкорт.

В том, что его называли Шишковатым, не было ничего удивительного: он действительно был какой-то шишковатый. Его массивные плечи были устроены иначе, чем у человека, голова не возвышалась над ними, а выдавалась вперед, и шеи, можно сказать, не было совсем. Руки у него были куда длиннее человеческих, а ноги – кривые, как будто он сидит верхом на чем-то круглом. Сейчас, когда Харкорт впервые увидел – а вернее, впервые осознал – эти отличия, ему стало не по себе. Потому что он любил Шишковатого, любил уже теперь, несмотря на эти отличия. Когда он был еще младенцем, Шишковатый качал его у себя на коленке, а когда подрос – гулял с ним, показывая ему всевозможные чудеса природы. Шишковатый выискивал для него птичьи гнезда, которых он сам ни за что бы не смог найти, и объяснял, как их искать. Шишковатый говорил ему, как называются разные дикорастущие травы, которые он до этого считал ничем не примечательными, и объяснял, что вот этот корешок помогает при такой-то болезни, а горький навар из этих вот листьев – при другой. Шишковатый находил для него лисьи норы и барсучьи логовища. И насколько Харкорт мог припомнить, рассказы Шишковатого, как ничьи другие, неизменно оставляли у него ощущение, будто все, что он слышит, необычайно важно. Загулявшись, они усаживались где-нибудь под деревом, и Шишковатый сочинял для него длинные истории, такие складные, что он верил каждому их слову и многие помнил до сих пор.

– Как бы ты ни мечтал приняться за кабана, придется тебе потерпеть, – проворчал дед, обращаясь к аббату. – Смотри, как бы тебе не помереть с голоду, не дождавшись. Сколько живу на свете, не видал здесь такого переполоха. Женщины уложили моего блудного сына в самую лучшую кровать и теперь только и делают, что бегают пичкать его горячим вином с пряностями, кормить всевозможными лакомствами, подержать его за руку и попричитать над ним. Просто смотреть тошно.

– А как он себя чувствует? – спросил Харкорт.

– Нет у него никакой особой хвори, которую нельзя было бы вылечить двенадцатью часами крепкого сна, но они так пристают к нему со своими заботами, что он не может глаз сомкнуть. Твоя мать – прекрасная женщина, но иногда она бывает уж чересчур усердна.

Видя своего деда в таком настроении, Харкорт понял, что расспрашивать про дядю дальше нет никакого смысла.

– А что нужно было у нас римлянам? – спросил он. – Или просто заглянули мимоходом?

– Римляне никогда не заглядывают просто мимоходом, – сказал дед. – Им много чего было нужно. Для коней – овса, а для людей – окороков, и солонины, и колбас, и вообще всего, на что они только смогли наложить лапу. Они нагрузили свои две повозки до того, что оси стали трещать. И за все дали мне расписку – не знаю, какой от нее толк.

– Может быть, придется ехать в Рим, чтобы по ней получить что полагается, – сказал аббат, – Или, по крайней мере, в ближайший лагерь легиона, где бы он ни был. Слава Господу нашему, что они миновали аббатство.

– Они прекрасно знают, что у аббатов много не выпросить, – сердито возразил старик. – И что мне как верному гражданину Империи некуда будет деться и придется дать им все, что попросят.

– Сдается мне, – заметил Шишковатый, – что уж слишком дорого обходится тебе твое гражданство, а толку от него в конечном счете никакого.

Старик, ничего не ответив, спросил Харкорта:

– Рауль говорил тебе, в чем там было дело?

– Совсем немного, Даже очень мало, Он пытался что-то мне сказать, но я не дал. Он сказал, что нашел призму Лазандры.

Аббат мгновенно сел прямо, словно его подбросило.

– Призму? – воскликнул он. – Ту самую, о которой мы с тобой сегодня говорили?

– Ту самую, – подтвердил Харкорт, – В которой, как говорят, заключена душа святого.

Дед сразу взял быка за рога:

– Он ее привез?

– Нет. Он знает только, где она.

– Вечно он чего-то ищет, – недовольно сказал старик. – Никак не уймется. Не успеет вернуться после одной сумасбродной затеи, как уже задумывает следующую.

– Но ты ведь рад, что он вернулся.

– Конечно, рад. Он мой единственный сын. Он и твоя мать – вот и все мои дети. Во всяком случае, о других мне ничего не известно.

– Если Рауль прав… – начал было аббат.

– Когда речь идет о таких серьезных делах, – сказал старик, – мой сын никогда не врет. Он невозможно привирает в своих рассказах, чтобы они были поинтереснее, но если он говорит, что видел что-то, значит, на самом деле видел, можете быть уверены. Если он говорит, что знает, где призма, значит, она там.

Аббат поспешил исправить свою ошибку.

– Конечно, не всякой легенде можно верить, но если правдивый человек клянется, что видел главный предмет, о котором говорится в легенде, то это, значит, уже не просто легенда.

– Дядя так и сказал, – подтвердил Харкорт – Он сказал, что это уже больше не легенда. Что он знает – призма существует. И знает, где она.

– На Брошенных Землях? – спросил Шишковатый.

– Видимо, да. Он ведь оттуда пришел. Сказал, что не смог до нее добраться, потому что их было слишком много. Только не сказал кого.

– Ну ладно, – сказал дед Харкорта, – он сможет подробнее рассказать нам все потом. Сейчас парню надо дать как следует отдохнуть, а не приставать к нему каждую минуту.

– Но если она действительно существует, – воскликнул аббат. – Если мы знаем, что она существует, то, значит…

– Мы теперь знаем, что она существует, – перебил его дед. – И все тут. Теперь мы можем успокоиться и…

– Но в ней заключена благословенная душа святого, и она находится в лапах у Нечисти.

– По-моему, если уж душа заключена в призме, то ей должно быть довольно-таки безразлично, в чьих лапах находиться.

– Нет, не безразлично, – возразил аббат. – Душа не должна быть в лапах у Нечисти. Она должна находиться среди самых священных для христиан реликвий. Она должна пребывать в лоне Церкви, окруженная благоговейным почитанием, хранимая от всевозможных бед до тех пор, пока в самый последний день она не обретет свободу и не отправится на небо.

– Я полагаю, – сухо заметил Шишковатый, – что ты был бы не прочь приютить ее на освященной земле своего аббатства?

– Разумеется, – ответил аббат, не замечая подвоха.

– И ты не боишься, что аббатство, где хранится такая реликвия, станет самым знаменитым во всей Империи?

– Аларих, – строго сказал Шишковатому дед Харкорта, – это недостойный намек. Я уверен, что аббат…

Он не закончил фразу, потому что в это время на верхней площадке широкой лестницы, которая спускалась в зал, появилась мать Харкорта в сопровождении своих камеристок. Почти в ту же минуту под торжественные звуки труб на стол принесли жареного кабана – во рту у него было яблоко, а на голове венок из молодых побегов падуба.