Так хочет бог!

1.

Тоболь перекинул автомат из левой руки в правую.

Уже часа два, как ночь укутала землю вязкой пеленой тумана. Луна на забранном тучами небе лишь слегка подкрашивала кисель на гребне холмов. До дороги лучи не доходили. Ехать в такой темноте было опасно – и заблудиться легко и сломать шею можно. Хорошо!

Игорь поправил окуляры "очков ночного виденья". За спиной фыркнула лошадь.

Пригодько, уловив жест товарища, успокаивающе погладил морду кобылки. Тоболь же, припав к земле, вглядывался в тусклый экран пеленгатора. По всему выходило, что путь им лежал на запад.

– Еще около трех километров.

Захар еле заметно кивнул, показывая, что услышал товарища.

Игорь снова сверил направление и поднялся. Пора двигаться дальше.

Похитители явно не ожидали, что их решатся преследовать по местности, запруженной толпами врагов да еще в погоду, когда в путешествие пускаются только безумцы. Кто бы не спланировал кражу, время нападения и путь бегства он выбрал правильно. Гнаться через холмы, за каждым из которых может таиться орда тюрок, значило подписать себе смертный приговор.

Вот только с противниками неизвестный налетчик ошибся.

День Захар и Игорь провели в лагере норманн, выспрашивая все, что слышали и видели соседи. Получилось немного, но и того, что они накопали, хватило для первых выводов.

Вчера вечером в лагере видели византийцев. Греки крутились у палаток торговцев, спрашивали о многом, в том числе и о странных рыцарях папского легата. К ночи греки исчезли, так и не купив ничего. Зато поутру несколько кнехтов приметили странный конный отряд. Судя по доспехам, у дальних холмов крутились степняки. Обычные степняки – в тулупах-малахаях, с луками и саблями в руках. Вот только командовал ими не степенный бек, а воин в доспехах византийского патриция.

Пеленгатор упрямо вел русичей в сторону лагеря корпуса поддержки. После того, как вожди похода, выполняя клятву, данную Боэмунду, отказались передать Антиохию басилевсу, все войска Византии покинули союзников. Ушли недалеко – до побережья, где окопались и замерли, ожидая флота империи для переправки домой. Конечно, их никто не преследовал. Мусульмане видели главную угрозу в захвативших Антиохию латинянах, а у крестоносцев были куда более близкие проблемы.

Но и без присмотра византийцев не оставили. Несколько разъездов по тысяче степняков каждый караулили любого, решившего покинуть пределы частокола. Иногда сельджукам улыбалась удача, и тогда головы греков украшали наконечники копий, но чаще наемные половцы, составляющие немалую толику византийского войска, отбивали своих лазутчиков и фуражиров.

Ночью странная осада лагеря прекращалась. Тюрки уходили, оставив, правда, множественные заслоны и секреты. Дети степей верили, что доблесть во время, когда боги не видят их, не приносит счастья воину. Кроме того, стрелять в темноте было малоэффективно. Но византийцы, опасаясь засад, не стремились использовать эти передышки для вылазок или прорыва. Их устраивал "статус кво".

Так думали все. Пока Михаил Анемад не исчез, уведя за частокол почти два десятка бойцов из числа своих телохранителей. Тюркополы, крещеные и принятые на службу благородным патрицием, мало отличались от тех, кто взял лагерь в осаду. Тот же язык, те же одежды. Отряд Анемада прошел через посты безо всяких проверок и расспросов. Будто так и надо. Потому как, даже если у кого из лежавших в кустах на холмах степняков и зародились вопросы о том, что это за отряд движется внизу, задать этот вопрос никто не решился. Как только любопытный открывал рот, его осеняло, что "это же Малик" или "Джафур" или "почтенный Вахид-гази", и вопросы отпадали сами собой.

И совсем немногие связали вылазку патриция с прибытием в лагерь старого запыленного араба, ехавшего теперь в голове отряда Анемада. Глаза араба были прикрыты, губы шевелились, вознося молитву. Только вот язык, на котором эта молитва звучала, был позабыт в этих местах уже давным-давно.

2.

Кочевники спали. Подложив под головы седла, укрывшись попонами, держа ладони на саблях и луках. Спали чутко, в пол уха. Расседланные лошади стояли у ног, готовые унести своих хозяев по первому сигналу тревоги.

Утром им надо будет прорваться в лагерь.

Отдельно стояли телеги с добычей. Именно из-за неповоротливых двухколок половцы не ушли в лагерь ночью. Слишком медленно передвигался отряд, слишком много звуков издавал при этом. Отбросить хлипкие заслоны тюрков можно, только через мгновения за спиной будут тысячи воинов, а убегать с обозом дело не легкое.

Костров не разжигали. Четыре стража следили, чтобы никто не подобрался незамеченным.

Степняки спали.

Изредка то один, то другой из охранников подходил к обозу, где на земле лежали пленники.

Поход был удачным. Нанявший их благородный остался доволен и железом, и книгами, и содержимым сундуков, которые они вынесли из лагеря латинян. Только вот с пленниками не повезло. Не те, что нужно. Дрянные, в общем, пленники попались. Благородный говорил с каждым по минуте, а после подарил избитого воина и малолетнюю девку подханку Иргу. Тот, думая, что таким образом наниматель решил сбить цену, поначалу отказался, но, убедившись, что расчет будет полным, подарок принял. Воина можно продать на галеры, а девку пустят на радость богатурам. Греки не разрешали трогать окрестное население, так что воины устали без женской ласки.

Половцы спали. Не разносился по окрестностям храп, не слышно было сопения. Лишь лошадь могла тихо фыркнуть, напоровшись на колючку в траве. Жизнь в походах приучает быть тихим, когда это нужно. Даже те из караульных, кто уходил к распластанным между кольями пленникам, старались делать свои дела потише…

Так что щелчок у края лагеря заставил их вскочить. Шум был негромким, будто сухая ветка сломалась под ногой, но для часовых хватило и малого. Вылетели сабли из ножен, заскрипели, натягиваясь, тугие луки. Ночь молчала…

Дрожали кончики стрел, готовые унестись навстречу врагу,

Один из стражей скосил взгляд вниз, высматривая, что там лежит у его ног.

– Бары? – удивленно позвал он оставшегося на земле товарища.

Труп, осевший кучей тряпья на траву, не ответил.

Рот дозорного открылся, готовясь исторгнуть сигнал тревоги, поднять всех, разбудить и бросить в бой.

Но за спиной снова затрещало. На этот раз не единожды, а целых три раза невидимый враг наступил на невесть как попавшие сюда ветки.

Три пули, выпущенные из АПБ, вошли в затылки сторожей, бросив на землю уже бездыханные тела.

Когда стало ясно, что шум от падения не разбудил никого, из сумрака появились две тени. Игорь скользнул к двухколесным телегам, где лежали вещи, украденные из лагеря. Захар прокрался к пленникам.

Это была степная привычка – растягивать пленника или пленницу между вбитыми в землю колышками. Когда воин связан, то всегда есть опасность, что он освободится: перетрет путы, достанет припрятанный нож, лягнет или прыгнет. Когда же раб растянут между кольев, он подобен жуку, пришпиленному на дощечку – беспомощен и весь во власти того, кто стоит над ним.

Захар отложил автомат, достал нож. На обнаженное, избитое тело он старался не смотреть. Знаком показал, чтобы молчала, и перерезал путы. Кати зашевелилась, вырвала кляп. Но не закричала, не заплакала. Присела и начала растирать затекшие руки.

Пригодько отполз к франку. Клод выглядел хуже. Его, конечно, не насиловали, но зато избили до полусмерти. Во время короткой схватки в лагере кнехт зарубил одного из степняков. Теперь родичи отыгрывались на нем, ожидая возвращения в лагерь, чтобы прирезать пленника на тризне по убитому.

Пригодько освободил франка, влил тому в рот немного водки из фляги. Клод очнулся, тихо закашлялся.

– Идти можешь?

Ему пришлось повторить вопрос трижды, пока до франка дошел его смысл. Клод замотал головой. Не сможет!

– Я тебя понесу. У нас есть две лошади, на них погрузим вас и припасы. Жаль, что ты не можешь идти.

Клод сжал ладонь, показывая, что понял.

Захар обернулся. Хорошо, что хотя бы Кати еще на ногах.

Где?!

Канадки не было.

Он закрутил головой, выискивая девушку. Хрупкая фигурка, пошатываясь, шла к лежбищу степняков.

Пригодько быстро уложил Клода, дернулся к автомату. Оружия исчезло.

Он рванул за канадкой. Туда же, заметив неладное, уже несся Игорь. Подбежали одновременно.

– Ты чего? – Захар схватил девушку за плечо, но она смахнула руку. – Стой!

Девичьи глаза превратились в узкие щелочки. Только теперь Пригодько заметил, что в руках канадки блестит калаш. Пальцы ее побелели от напряжения. Разорванное до пят одежда висела на плечах подобно плащу, не скрывая ничего.

– Чего ты? Мы же уходим… Тихо.

Стоявший рядом Игорь с опаской оглянулся на раскинувшиеся во сне тела наемников. Полтора десятка головорезов против двух – не самый удачный расклад в любом бою.

Канадка ответила. Ответила звенящим от напряжения, твердым голосом:

– Хотите выжить, убейте их!

– Что?! Кого?!

– Убейте их! Всех их!!!

И заорала, бросившись на спящий лагерь.

…Ближайшие кочевники вскинулись, как игрушки-неваляшки из детства. Сабли, луки в руках, в заспанных глазах еще нет разума, но руки уже дергают тетиву.

А в животы им лупит огонь из ходящего ходуном Калашникова в руках той, что служила им безмолвной забавой. Пули прошивают кожаные доспехи, вспарывают щиты, рвут тела. Крик, перешедший в ультразвук, не смолкает, заполняя все вокруг. Автомат молотит без остановки, сея смерть и ужас. Ржут лошади, уносясь в ночь, уносясь и утягивая за собой тех, кто по степной привычке спал, повязав конец от уздечки себе на ногу. Те из наемников, кто так не сделал, бегут сами. Лишь некоторые пробуют остановить громыхающую ночную гостью.

К реву автомата добавляется треск АПБ.

Со щелчком кончаются патроны в магазине. Кати пробует перехватить калаш как дубину, охает, роняет раскаленное оружие. Тут же поднимает саблю убитого врага и бросается вперед, уклоняясь от удара. Шатающийся раненый степняк пробует достать фурию, но сабля в его руках дрожит, движения медленны. Кати ныряет под очередной замах, обегает врага, с остервенением рубит половца по шее. Не удовольствовавшись, лупит еще раз, кромсает уже лежащего мертвого противника.

Время течёт подобно смоле, растягивая секунды в минуты, а минуты превращая в часы. Захар, очнувшись от ступора, сбивает впавшую в раж мстительницу. Над головами их тут же вспарывают воздух стрелы. Щелкает в ответ АПБ Тоболя, пуля за пулей вгоняя свинец в темноту. Лучники, затаившиеся у края лагеря, оседают на землю. Кати извивается, отталкивается, ревет что-то яростное, пробует подняться. Ее колотит.

Пригодько прижимает обезумевшую к земле, вытаскивает револьвер, ждет. Игорь еще разок стреляет в темноту, из которой доносится лишь удаляющийся топот.

Тут же грохает револьвер Пригодько – один из "трупов" попробовал схватить саблю.

Кати, чуть успокоившись, взрывается снова. Вывернувшись из-под сибиряка, перехватив саблю двумя руками, она прыгает на ближайший труп и рубит его. Колошматит от души, с замахом, как мясник на разделке. Остатки платья, залитые черной в ночи кровью, липнут к бедрам, ошметки чужой плоти летят вокруг. Она не видит ничего, только рубит, рубит, рубит.

Приступ проходит так же внезапно, как и начался.

Тело замирает, плечи опускаются. Канадка с детским всхлипом валиться на землю. Игорь и Захар вскидывают пистолеты, выискивая в окружающей темноте того, кто послал стрелу.

Но стрелка нигде нет. Кати не задета. Из травы, где, скрутившись в клубок, лежит канадка, доносится тихий плач.

3.

– Ты всегда был мне другом, Тимофей, – Захар накренился, но могучая ладонь кубанца успела подхватить товарища.

Сибиряк кивнул, благодаря, попробовал подняться по ступеням и снова откатился назад. На этот раз подъесаул не помог.

Казак вернулся и замер, пошатываясь над телом. Упав на спину, бывший красноармеец пробовал подняться, смешно загребая руками и ногами. Подъесаул заржал. Громыхая в узких коридорах, эхо разносилось по этажу, заставляя гурий жаться к стенам.

– Эко тебя угораздило.

Захар виновато улыбнулся.

…Когда они ввалились в малую залу, гости Аламута уже разбрелись по отгороженным закуткам. Сладковатый дым витал в помещении, заставляя замирать сердце и туманя мозг.

Хозяин приветливо махнул рукой.

– Сюда, сюда.

Русичи, пошатываясь, двинулись к помосту, на котором возлежал владыка. Крупный, уже немолодой мужчина с лицом, будто выбитым из скалы неумелым резчиком. Шрамы исказили черты лица его, время выбелила бороду, иссушила руки.

– Я набил для вас свою лучшую трубку.

Потресканые губы разошлись в улыбке, обнажив белоснежные зубы юноши.

Захар нетерпеливо дернулся, протягивая руки к искушению. Он уже забыл все, о чем они сговорились полчаса назад.

Горовой с трудом удержал товарища.

Старец удивленно поднял брови. Захар вздохнул и отошел за спину казака.

– Спасибо, добрый друг, но мы пришли не за этим, – слова отказа дались подъесаулу с трудом.

За спиной обреченно вздохнул Пригодько.

– А за чем же еще?

– Не за этим… Совсем не за этим, друже.

Владыка огладил бороду и отложил трубку к серебряному кубку, наполненному "радостью мира". Пригодько следил за перемещением трубки, как собака отслеживает уносимую из-под носа кость.

– Все ли хорошо у тебя? Не мучает ли что твою душу, мой несостоявшийся враг и гость дома моего?

От повторного приглашения отказаться было нельзя. Горовой сел.

За спиной еще раз глубоко вздохнул Захар.

– Спасибо. Все у меня добра. Все в порядке и достатке.

Старик улыбнулся и протянул трубку Захару. Пригодько облизнулся и попробовал привстать, но ладонь подъесаула вдавила его в пол.

– Он не будет.

Еще один душераздирающий вздох.

Владыка повернул голову набок.

– Так ли я понял, что тебе не по вкусу цветы моего сада, гость?

– Все мне по вкусу, хозяин. Только загостились мы. Пора и честь знать.

– Уезжаете?

– Знаешь, что ждали мы лишь попутного каравана, чтобы не ехать через горы сам-самом. Ты говорил, что в месяц по два таких каравана идут. Мы гостим уже значно больше, а все никак не можем застать попутчиков.

– Время такое, друг. Война в мире нынче. Купцы не едут, а воины сторонятся моих земель, да и я их не жалую.

– Тогда не обессудь. Сами мы в поход выступим. Негоже сидеть сиднем, пока друзья невесть где обретаются. Дело у нас там. Пора.

– Знаю, знаю.

– Откуда?

– Слухами полны корзины моих гостей. Ими они расплачиваются за радость, что несу в их души.

– И что еще тебе сказали твои гости, уважаемый?

– Мало… Очень мало, друг.

Горовой поднялся.

– Дозволь нам откланяться. До моря путь не близкий. Собраться надо, коней снарядить. Думаем, по зорьке первой в дорогу выедем. Не держи на нас зла, если чем обидели.

Владыка усмехнулся.

– Я много, что знаю, друг… Мир полон тех, кто хочет говорить, и всегда мало тех, кто готов слушать.

Он протянул трубку, показывая, что не собирается заканчивать разговор. Горовой отказался. Потом удержал руку друга. Пригодько в который раз обреченно вздохнул.

– И что же говорят твои гости, уважаемый?

– А говорят они, друг мой Тимо-о-фей, что не надо вам выезжать в земли, которые сейчас старается избежать каждый благоразумный человек. Люди, которые вам дороги, уже спешат сюда сами. Зачем прыгать у дерева, когда каждый плод когда-то сам будет готов упасть тебе в ладонь?

– Как?

– Не как, друг, а сколько… Ваши друзья, живые и невредимые, едут сюда. Будут в гости к концу зимы, когда снег на перевалах сойдет.

Владыка еще раз протянул трубку.

Казак упустил момент, когда подарок перехватил Пригодько. Через мгновение сибиряк уже втянул сладковатый дым в легкие.

– Так нам… Эта? Выезжать, выходит, что и не надо?

От окутавшего голову дыма мысли путались, терялись, убегая в те моменты, когда нужны.

Тимофей Михайлович потер переносицу.

– Как нам… – Понял, что недоверием оскорбит хозяина, и поменял вопрос. – Где нам узнать, скоро ли друзья будут здесь?

– Все в воле небес, – Владыка поднял ладони вверх.

Подбежавший слуга тут же вложил в них новую трубку.

– Пока же не стоит спешить, дорогие гости. Зачем идти к тому, что само спешит навстречу? Нельзя обогнать судьбу.

Он протянул новую трубку подъесаулу. Тот отказался. Хозяин еле заметно нахмурился. Но негатив прошел быстро. Через секунду он опять улыбался.

– Солнце создано, чтобы нести тепло. Вода утоляет жажду. А мои цветы заставляют каждого становится на ступеньку ближе к Создателю.

Пригодько что-то согласно прогудел, но казак остался непреклонен.

Владыка улыбнулся, пробормотал, что все в руках Аллаха, и показал, что гости могут уходить.

…В комнату, где они жили, Пригодько уже волокли слуги. Сам бывший красноармеец лишь бессвязно лепетал, лыбился и пускал слюни.

4.

– Ну, Костя-я-я, как же так?! – скулила жена, заламывая крепенькие ручки. Копна волос в искусственном беспорядке разлетелась по плечам, создавая то очарование, которое, как она знала, ее мужчина и ценил в них. – Что со мною будет, ты подумал?! Ты за море уйдешь, годы там ходить будешь, грехи свои отмолишь, а я?!

Она стрельнула очаровательными глазками.

Костя не выдержал очередного приступа и отвел глаза, чем Алессандра не преминула воспользоваться.

– Ну зачем, зачем тебе это? – Она обвела кругом руками. – Пускай твои товарищи едут. Тимо – рыцарь, ему по рангу положено, Захарий – тоже перекати-поле. Улугбек тот вообще здесь не бывает. Пускай и едут! А ты пока за хозяйством присмотришь! Какие такие грехи ты там замаливать будешь?! В чем каяться?

– Э-э-э, милая, ну понимаешь… – Неуверенно начал Малышев, но его первую же фразу прервал натужный женский рев, слезы из зеленых глазок лились самые натуральные. При этом белокурая итальянка заламывала руки и осуждающе качала головой.

Костя вздохнул – разговор предстоял долгий.

– Дорогая, я же только поклониться Гробу Господню и назад, – слова произносились тоном уверенного человека, для которого фраза "на секунду, за сигаретами" была одной из ключевых в прошлой жизни. Но видавшую жизнь представительницу купеческого мира северной Италии было не так легко успокоить. От упреков и жалоб, она без всякого промежуточного состояния перешла к активным воспитательным действиям: в стену над самой макушкой головы Кости с треском ударился серебряный кувшин дорогой мавританской чеканки. Костя от неожиданности присел – до такого в их спорах они еще не доходили.

– Я на него годы потратила! – уже больше рычала, чем просила и причитала красавица, чей живописный вид сейчас больше напоминал валькирию из скандинавских легенд.

Малышев мог бы возразить, что понятие "годы" включает как минимум двадцать четыре месяца, но благоразумно промолчал – опыт, все же, какой-никакой у него был.

Атака на пошатнувшийся союз, между тем, продолжалась по всем канонам горячего итальянского скандала: Алессандра подхватила со столика с фруктами еще пару блюд и с ревом переправила их в стенку за спиной благоверного, но неправильно думающего супруга. Тот только ниже пригнулся. Следом за блюдами с секундным перерывом последовала вся мебель, которую она способна была поднять в гневе, остатки сервировки со стола и канделябры.

Внезапно рев прекратился. Теперь итальянка только слегка всхлипывала.

Костя настороженно замер, он уже знал, чем грозят такие смены настроения.

Девушка выпрямила спину и встала. Волосы сами собой распрямились, сплетаясь в аккуратные космочки, глаза загорелись уверенностью, кулачки стали похожи на маленькие булыжнички.

– Если ты не можешь не ехать, я поеду с тобой!

Фотограф поперхнулся собственной слюной.

– Чего?!

Алессандра была непреклонна:

– Я сказала! – Она вздернула подбородок. – Или так, или никак! Тебе выбирать.

Костя начал заводится.

– То есть как: выбирать?! Что выбирать?!

Зеленые глаза превратились в узенькие щелочки, из которых время от времени пыхало с трудом сдерживаемым пламенем.

– Выбирать между тем, что мы расстаемся, я забираю свои деньги, поля, работников, прекращаю поставки твоего спиритуса через мои лавки, закрываю тебе кредит в торговых домах или… или ты берешь меня с собой, – девушка дрогнула. – Ты будешь годы ездить, ты меня забудешь, другую найдешь, а мне сиди здесь?!

Малышев вскипел:

– Да ты что мне предлагаешь?! Куда я собираюсь?! Я по пустыням ездить буду! Без паланкина, повозки и часто без воды! Я воевать иду!! Где ты находиться будешь?! Сзади на телеге?! Вместе со служанкой?! С мазями своими, притираниями, ароматической водой и солями?! Ты думаешь, там дорога лепестками от роз усыпана?! Я не знаю, вернулись ли я живой! Но зато знаю кое-что другое: если поедешь со мной, то мы не вернемся оба!!!

Донна Кевольяри разрыдалась. Сквозь всхлипы до Кости донеслось:

– А если я… я… если я… собираюсь подарить тебе… ребеночка?

Костя опешил:

– Как?!

Хлюпающая носом красавица подняла на него глаза:

– Как?! А чем мы, по-твоему, тут занимались?! Или дети у вас, в Полацьку, по-другому заводятся?!

Малышев упал в кресло.

– Когда?!

Алессандра всхлипнула:

– Скоро месяц…

Костя попробовал охватить голову руками и… проснулся.

Вытер вспотевшую шею, присел, разгоняя остатки сновидения.

Воспоминания наваливались все чаще. Будто кто-то внутри нашептывал, спрашивал, что он тут делает.

На душе скребли кошки. Малышев вздохнул, разглядывая кровавую луну в узкое окошко.

А, действительно, что?

Тимофея не нашли… След почти потеряли… Едва сами не погибли.

Разве что… Захар. Его отыскали – это уже неплохо.

Еще погромили логово… Кого, кстати? Одного из древних богов, что их сюда затянули? Или очередных конкурентов, что ведут свою игру с непонятными целями? Костя глянул на остатки папирусов. Видимо, все-таки кого-то из древних богов потревожили. Науку оживлять себе подобных люди бы в тайне не удержали. Или смерть Захара – всего лишь удачная инсценировка?

Костя подтянул кувшин с пойлом, приложился.

Что дальше?

Куда идти, как выбраться из этого пекла? Спастись самим, найти Горового, вернуть всех туда, где им милее всего? Восток с Западом сцепились в партере, взяв друг друга на болевой прием. Хруст стоит от лопающихся сухожилий. Все ждут, когда один из противников пойдет на попятную. Быть на стороне проигравшего очень не хотелось. Как и погибнуть во славу Гроба Господня.

Сон ушел…

Костя прошелся по узкой каморке. Мысли перескочили на последние события.

Хорошо хоть, что Игорь с Захаром вернулись, да канадку приволокли…

Странная вылазка у них получилась. Рассказывают, что побили бандитов, которые на лагерь нападали. Однако при этом как-то неправильно ведут себя. Глаза отводят, мямлят… Будто скрывают что… Не договаривают? Что случилось с ними такого, чем и поделиться нельзя? Непонятно.

Костя вернулся к лежанке, сел.

Надо, надо во всем этом разобраться. Выяснить, куда дальше идти… и стоит ли? Он одернул себя – конечно, стоит! Надо только определиться, где вражина, и двигать туда. Не задерживаясь… А то с походом этим крестовым, есть мнение, что слишком многие из путешественников прямиком на небеса попадут. Им же пока туда не надо – бывали, хватит.

Устраиваясь на лежанке, Малышев очень надеялся, что уж в этот раз ему присниться что-то действительно приятное.

5.

Пригодько посмотрел на части оружия, разложенные на промасленной холстине. Все ли блестит? Вроде, все… Хорошо.

Он взял цевье автомата.

– Захарий?

Кати подобралась со спины.

Рука сибиряка медленно положила на стол выхваченный из-за пояса кинжал.

– Захар… – девушка подбирала слова.

После боя в ночи она сильно изменилась. И так не сильно разговорчивая, канадка стала по настоящему замкнутой, сторонилась людей, предпочитая проводить время на кухне или во внутреннем дворе. Пару раз ее пробовал разговорить Костя, подходил Тоболь, но Кати убегала или отмалчивалась.

И вот теперь подошла сама. К Захару.

– Что случилось?

Канадка осунулась после плена. Синяки еще не сошли с лица, хотя и сменили цвет с фиолетового на желтоватый.

– Захарий, у меня к вам… просьма?

– Просьма? Просьба, наверное.

Кати понимала все, что говорили русичи, да и смысл ее фраз, произнесенных на английском или французском языках, доходил до каждого из них. Но английские или французские слова могли понять и некоторые из крестоносцев, поэтому, когда ей хотелось соблюсти конфиденциальность, девушка выбирала для бесед русский язык.

– Захарий… Научите меня воевать.

Пригодько, собравший под пристальным взором канадки автомат Калашникова, вздохнул:

– Катя… Мне… Я… Не место тебе здесь. Не место… Мы, как найдем установку энту, отправим тебя домой. Не лезь ты в бойку. Барышням на войну нельзя, вам…

Кати вспыхнула. Глаза сузились, голос зашипел:

– Don't u ever talk to me like this! Ever!!! – она спохватилась. – Я не…

Глубокий вздох.

– Я прошу вас, Захарий, помочь меня… мне… научиться стрелять и бить мечом.

Пригодько оценил и побелевшие кулачки и вздернутый носик.

– И зачем? Где ты воевать собралась?

Взмах ресниц. Даже моргать у нее получалось зло.

– Не воевать. Нет… Мстить! Я хочу сама найти тех, кто бросил моего брата монстру-крокодилу. Найти и отомстить!

Сибиряк покачал головой:

– Не женское это дело… Да и враг этот не пойми где и кто. Вроде как, хозяйка того… – он вспомнил слово. – Того Екура не сказывала, нас на корм пускать… Кто-то из слуг расстарался, видимо. Ошиблись.

– Я все равно отомщу!

– Кому?

Девушка запнулась.

– Как кому? – она подбирала слова. – Им! Всем! Всем отомщу! Тем, кто вытянул нас сюда, кто брата крокодилу кинул! Тем, кто меня выкрал и отдал стаду патла…

Она осеклась.

Пригодько щелкнул предохранителем и убрал оружие.

– Не надо копаться и заводить себя.

Лицо канадки стало пунцовым от ярости.

– Тебя не распинали на земли, оставляя на забаву сотне вонючих бомжей!

Сибиряк не ответил.

Девушка стояла рядом. Оба молчали. Наконец, Кати поняла, что согласия не дождется, и убежала.

Захар тихо вздохнул и взялся за разборку револьвера.

…Вечером канадка прыгала во дворе с деревянным мечом, уворачиваясь от выпадов Гарета. Юбку, мешающую схватке, она сменила на кожаные степные штаны, волосы обрезала, на блузку натянула стеганую куртку мечника.

Захар, глядя на раскрасневшуюся пыхающую девушку, невольно вспомнил оставленную в Германии пышнотелую подружку. Они были так непохожи с тонкой, "костлявой" канадкой.

И тем не менее…

– Красивая, – еле слышно выдохнули губы.

Захар потер переносицу, ухватил сидор с вещами и побрел на второй этаж.

Если у этой чумной запал не кончится, то надобно б ее обучить из пистолета стрелять. С мечом против местных бугаев девчонка долго не выстоит, а вот с револьвером, при должной закалке и обучении, вполне сможет сколько минут продержаться. Главное, выстрелы слышны далеко – на помощь придти успеет.

По спине пробежали мурашки. Пригодько удивленно замер. Что это такое шевельнулось в груди, когда подумал, что он ей на помощь подоспеет?

Он скрипнул зубами, гоня ненужные мысли.

Не время сейчас для личной канители… Ой, не время сейчас!

6.

Дни шли за днями, а ситуация не менялась.

Крестоносцы не спешили вывести войска за стены города на решающее сражение, тюрки боялись идти на штурм. Одни ждали, когда сдастся цитадель. Другие молили Аллаха удержать защитников от этого шага.

Восток и Запад, действительно, вели себя как два борца, ушедшие в партер и схватившие друг друга на болевой. Каждый терпел и надеялся, что противник уступит. Христиане, взявшие город на меч лишь изменой, верили, что неприступные стены укроют их до тех пор, когда падет цитадель с городскими складами. Запасы Антиохии вернут им силу и уверенность. С этими складами, божьи паломники, смогут еще год плевать на макушки тех, кто топчется снаружи городских стен. Измотанные вынужденными постами кнехты и рыцари яростно долбили камень, ведя подкопы, да рубили высоченные штурмовые шесты и лестницы. Штурм обойдется дорого, но без него нельзя. Господь поможет верным. Deus lo volt!

Правда были и те, кто изводил себя и друзей ненужными вопросами. "Если Господь с нами, ведет нас от победы к победе, оберегая и протягивая руку помощи, то почему верно служившие делу Его гибнут сотнями от голода? Взят оплот неверных, оскверняющих Святую землю. Но мы все так же мрем, как и раньше. Пески и голод уносят больше, чем стрелы врага".

Мусульмане знали, что враг измотан, истощен и пошатнулся в вере.

А воины всего лишь желали знака. Послания сверху, которое бы указало каждому, что путь его верен, а цель желанна Богу. Оглядываясь на сотни тысяч врагов, оплакивая смерть друзей, воины спрашивали тех, кто вел их вперед… Спрашивали церковников.

И пока епископы кивали головами и вещали о том, что цель похода угодна небу, простые монахи все чаще высказывали то, что уже и так засело в головы кнехтов. "Гордость – смертный грех. Слишком много спеси появилось. Вместо смирения на благом пути служения Господу, вожди начали думать о наградах: землях, золоте, титулах. Испытание и лишения нынешние – наказание за чванливость".

Кнехты косились на штандарты вождей, на усадьбу, где графы и князья спорили и совещались. Нехорошее что-то сквозило в этих взглядах.

Во дворцах же, если и догадывались о том, как меняется настроение в войске, то старались не обращать на это внимание.

Вожди искали выход.

– Если не пошлем гонца к басилевсу, не отдадим под его руку Антиохию, то мы обречены! – ревел тулузец. – Штурм цитадели невозможен. Там нет места для башен, негде развернутся тарану. Тысяча лучников завалит ров телами, но не даст взойти на стены. Мы потеряем лучших, но не возьмем замок. А это для нас смерть!

Разными словами те же мысли повторяли все. Они обещали город принцу Тарентскому. Обещание свято, выполнить его нужно. Но еще раньше эти же клятвы давались басилевсу. Отступись Боэмунд от своего требования, согласись отдать Антиохию обратно в руки греков, и можно слать гонцов к императору. Пускай Алексей Комнин ведет свои армии под стены города. Между латинянами и греками тюрки дважды подумают, прежде чем начинать битву.

В то, что они свалят цитадель, вожди не верили. Отнимать надежду у войска не спешили, но и слать измотанных ветеранов на верную смерть не желали.

Басилевс был последней надеждой.

– Нет! – отрезал лангобард.

– Да как же ты не понимаешь. Своим упрямством ты всех нас отправишь на тот свет!

– Нет! – упрямо повторял принц маленького городка. – Господь дал МНЕ этот город. Господь пошлет нам помощь. Без измены делу его!

– Отдать город басилевсу – измена?

– Если он дал город МНЕ, то да, измена! Воля Господа выше клятв!

– Ты ставишь свои шкурные интересы…

– Стой… те. – Неожиданно подал голос Адемар.

Старый епископ болел, спал с лица и только орлиным профилем походил на того грозного воителя, что вел колонны под Дорилеей.

– Боэмунд может быть прав. Не стоит рубить сгоряча, – слова давались ему с трудом.

– Но ведь…

Епископ поднял ладонь, призывая к порядку. Гул смолк.

– Два дня… Мы будем ждать два дня знамения Господа… А потом пошлем гонцов к басилевсу.

Лицо Боэмунда вспыхнуло от гнева. Но принц сдержался, поклонился, принимая условие вождя похода, и торопливым шагом покинул зал.

Остальные закивали, соглашаясь с мудрым решением. Все были убеждены, что через двое суток им придется думать о том, что написать басилевсу.

7.

– Слышал?

Костя, заканчивающий перевязку Сомохова, удивленно посмотрел на Тоболя.

– Если ты о ценах на хлеб, то да, слышал. Еще вчера что-то несусветное называли. Клод вместо лепешек прикупил специй… Хорошо идут с кониной.

Игорь поставил автомат в угол, поставил на стол ведро с водой и устало присел на табурет.

– Нет.

– Тогда что?

Тоболь показал рукой в проем окна.

– Весь город гудит. Слухи бродят с утра.

– Ты же знаешь, что я с рассвета тут сижу.

Игорь вытер с потного лба грязь.

– Я думал, что ты ночью в лагерь викингов ходил.

– С чего такие идеи?

– Кто-то брал мой калаш.

Малышев посмотрел на автомат товарища.

– Это был не я.

– Значит, Захар…

Тоболь умолк и смотрел, как Костя фиксировал повязку на груди раненого. Ученый спал после выпитых отваров.

– Я нашел травы, которые требовал твой араб. Он их смотрел. Говорит, что подходят.

– Замечательно.

Малышев промокнул лоб Улугбека, смочил губы. Сомохов благодарно промычал что-то, но не проснулся.

– Это хорошо. Отвары Ашура хороши… Будь у нас реанимация и витамины в капельницах, я бы предпочел витамины, но для местных реалий, отвары – само то.

Тоболь кивнул, соглашаясь, и двинулся к выходу.

– Так что ты слышал в городе? О чем судачат?

Игорь отмахнулся:

– Ночью кому-то из южан, не то кнехту не то монаху, привиделся призрак или тень. Вроде бы, типа, апостол Петр или Павел… Он сказал, что даст в руки воинства невиданное оружие – копье, которым убили Иисуса. Не знаю с каких таких делов, но это копье, как бы, вундерваффе для местных. Господь, мол, видит страдания и желает дать своему воинству победу.

Малышев нахмурился:

– Лучше бы дождь из рыбы или хлеба соорудил… Это все?

Тоболь, уже дошедший до выхода, вернулся в комнату:

– По утру этот тип собрал приятелей, причастился и пошел в церковь, которую ему указало видение… Не помню названия церкви, но древняя, факт. Котируется среди местных… Копали до обеда. К полудню выкопали ржавый наконечник.

– И что? Будут бросаться им со стены?

– Пока что пошли заверять находку у авторитетных товарищей. Тулузец сразу признал Святое копье, Боэмунд рассмеялся. Слово было за Адемаром. Епископ болеет, но епископ – голова… – Игорь уважительно причмокнул. – Так что его и назначили главным экспертом.

– Забраковал?

– Не… Вроде признал. Теперь у нас на руках великая реликвия.

– Так а бузят чего?

– Спорят… Одни требуют идти и бить муслимов прямо сейчас, другие требуют причащения и крестного хода.

Малышев, видевший сонмища наехавших тюрок, несколько раз, присвистнул:

– Эко их торкнуло… Всерьез собрались ватагой пеших доходяг перебить полмиллиона конных лучников?

Игорь кивнул.

– Это ж хуже, чем с крестьянами под Никеей будет… Там хотя бы было, куда убегать.

Тоболь пожал плечами.

В комнату вбежал Захар:

– Слышали? Готовятся все!

– Сражение? Завтра? Сегодня?

– Точно, оно… Через два дня по утру идем. Люди Боэмунда ходят по домам, проверяют готовность. Жгут те здания, где не очень горят желанием воевать. Добавляют огоньку!

Малышев плюхнулся на пол.

Пригодько потер отросшую бородку и высказал то, что вертелось в голове у каждого в комнате:

– Побьют.

– Ага, – согласился Игорь. – Еще как… Черные вырежут их… И нас… Надо было раньше уходить.

– Ну да…

Все посмотрели на тело Сомохова. Ученый только начал приходить в себя после жуткого ранения. О том, что он перенесет даже небольшое путешествие, нечего было и мечтать.

8.

– Твое имя – Петр?

– Петр Бартелеми, ваше преосвященство.

Тщедушный кнехт, стоявший перед легатом, казался намного выше ростом, чем, собственно, являлся. Немудрено – именно его считали спасителем и надеждой большинство тех, кто остался снаружи шатра легата.

– Это, – Адемар указал на обломок ржавого лезвия, покоившийся на бархатной подушке. – Это нашел ты?

– С Божьей помощью, – смиренно склонил голову Бартелеми.

Граф Сен-Жилль довольно подбоченился. Петр был из его войска – честь нахождения святыни падала и на него.

– Ты утверждаешь, что это копье прервало жизнь спасителя нашего?

– Не я, господин, – кнехт занервничал. – Не я. Ко мне явился первоапостол Андрей. Дело было ночью. Я спал, но проснулся от странной музыки. Уже подумал, что привиделось, как заметил его. Весь в бледном сиянии, такой благостный…

– Какой?

Кнехт с трудом подбирал слова:

– Он был… Он был… Как…

– Во что одет? Как выглядел? На каком языке говорил?

Петр виновато развел руками:

– Разве можно описать сон?

– Ты утверждаешь, что тебе все приснилось?

Бартелеми тут же поправился:

– Я бодрствовал… Но все было как во сне. Как будто в детство вернулся, ваше преосвященство. Казалось, что со мной говорит отец. Я верил… Я верю!

Адемар потер слезящиеся больные глаза:

– Итак… Что тебе сказало… видение?

– Андрей сказал, что укажет мне место, где закопано то, что приведет нас к победе!

Радостный гул прокатился внутри. На лицах воинов появились первые улыбки. Глаза их разгорались вместе с каждым словом допрашиваемого.

– Копье, которым римский воин Лонгин пронзил бок нашего Спасителя, прервав его мучения на кресте! Этого копья касалась кровь Господа. Оно уцелело, оно не могло исчезнуть! И если мы отыщем, возьмем копье, то сможем выйти против любого войска и победить!

Петр положил ладонь на бархат подушки.

– Я рассказал все сеньору графу. Его высочество приказал дать мне в помощь воинов и отправил искать туда, куда послал меня первоапостол Андрей. К храму святого Петра. Там воины разобрали пол, убрав плиты, и взялись за лопаты. Я же молился и принял причастие. И когда, очистив душу, сошел в яму, то нашел… – Он подхватил обломок. – Вот!!!

Зал взревел. Рыцари, раскрасневшиеся от жары, орали "Deus!", монахи славили Господа.

Лицо Петра Бартелеми сияло.

– Я нашел то, что приведет нас к победе.

Адемар попросил его подойти ближе, взял в руки осколок.

Гул в зале, подобно волне, перевалился за пределы шатра. Возгласы, молитвы и восславления Господа слышались сверху, сбоку, с каждого угла.

Скептическое выражение лица сидевшего напротив Адемара Боэмунда сменилось задумчивым.

– Господь вручил нам победу!

Адемар покачал на ладонях ржавый осколок.

Рев с улицы уже давил на уши.

– Господь верит в нас. Он не гневается.

– Deus! Deus! Он не гневается! Он с нами! – скандировала толпа.

Епископ согласно кивнул головой.

– Да будет так.

– Так хочет Бог! – было ему громогласным ответом.

9.

25 июня совет вождей назначил Боэмунда Тарентского главой Божьего воинства сроком на четырнадцать дней. Этого ему должно было хватить, чтобы или отбросить владык мусульманского мира от стен Антиохии, или уложить в землю всех, кто еще мог держать оружие.

Лангобард не подкачал.

Из собственных запасов князя выкатили бочки с вином. Немногочисленных лошадей придирчиво осмотрели. Большую часть пустили под нож. Так появилось мясо.

Дисциплина, пошатнувшаяся в последние недели, наводилась твердой рукой. О каком духе можно говорить, если бежали из города даже такие вожди, как Гуго де Вермадуа, брат французского короля, и Стефан Блуаский? После обретения святыни дезертирство пошло на убыль, но мысль о том, что можно отсидеться за стенами, пока остальные штурмуют лагерь мусульман, посетила не одну рассудительную голову. Таких командиров собирали к шатру верховного командующего, назначали место в штурмовых колоннах, указывали время и брали клятву, что придет. Тех, кто мямлил, ставили первыми.

Нашлись упертые. Двое баронов отказались идти на верную смерть. Высказали вслух то, о чем думали многие. Мол, басилевса надо звать, а не на рожон лезть. А пока не пришла помощь, они и тут могут подождать.

Боэмунд поджег дома строптивых. Рано утром к зданиям подкатили повозки с соломой, засуетились работники, вспыхнул огонь. Когда толпа кашляющих кнехтов высыпала наружу разобраться, их окружили отборные головорезы из личной охраны лангобарда. Бароны тут же поменяли мнение и высказались за немедленную атаку.

Так ковалось единство, так поднимался дух.

Каждый знал, что за спиной резервов нет. Только больные и раненые. Да и те сгрудились у цитадели, чтобы не дать осажденным сделать вылазку в спину.

Все зависело от предстоящего боя. Отступить значило умереть.

Кербога мог легко уйти от сражения и терпеливо дождаться, когда спелое яблоко само падет в ладонь. Всего и надо было – загнать крестоносцев обратно в город. Перекрыть лучниками ворота, перебить первую колонну, запрудив улочки беглецами. Сил было предостаточно.

Но мосульский эмир рвался в бой даже больше латинян.

Собранные в кучу блистательные повелители мусульманского мира не привыкли к тому, что им кто-то указывает. Добиться порядка от тех, кто считает себя равным вождю, становилась все трудней. Склоки превращались в ссоры, всплывали давние обиды. Сунниты все чаще ругались на исмаилитов, те отвечали. Иногда ссоры превращались в стычки, рассудить которые не мог и сам Мухаммед.

Дошло до того, что эмир Дамаска, прихватив друзей и тридцать тысяч войска, вообще покинул лагерь. Захватчики обречены. В осаде мало чести, да и ту делить придется. Эмир поехал домой.

Для Кербога в такой ситуации решающее сражение стало подарком небес. Ни один из всадников его войска не приблизился к строящимся за Оронтом колоннам крестоносцев. Эмир не хотел тянуть время, он ждал всех. Чтобы прихлопнуть врага, как полудохлую осеннюю муху.

10.

Солнце только выглянуло за край холмов, когда над стенами Антиохии запели трубы. Дубовые окованные железом ворота медленно пошли вперед, выпуская первых разведчиков. Минуту спустя на равнину хлынула кованая кавалерия, последние сотни некогда бесчисленной рати.

Малышев, зажатый в теснине у выхода, уже жалел, что не решился идти в сражение верхом. По крайней мере, не пришлось бы так долго ждать!

За спиной, в городе, под присмотром канадки остались раненые Улугбек и Клод. Сомохов после боя всего лишь несколько раз приходил в себя, ни разу не заговорил и лишь стонал при перевязках. Франк выглядел получше, но тоже еще был далек от того, чтобы сражаться.

А в бой вожди, действительно, требовали всех и каждого. Даже сегодня утром посланцы Адемара и князя Тарентского проехались по улице, заглядывая во дворы и покинутые дома. Божьему воинству каждый кнехт был впрок. Легкораненые охраняли ворота, калеки, засев на башнях, подавали сигнал, если кто под шумок попробует перебраться через стены. Ну а все ходячие строились в колонны.

Вымотанные, израненные, с ввалившимися щеками и горящими глазами крестоносцы шли и шли из ворот Антиохии. От знамен вождей пестрило в глазах. Трубили рога, созывая зазевавшихся, ржали лошади, почуявшие возбуждение хозяев.

Шатающимися нестройными рядами воинство выдвигалось наружу.

Боэмунд утром огласил план на бой. Двенадцать (по числу апостолов) штурмовых колонн будут строиться за переправой через Оронт. Если получится, и неприятель даст возможность собраться всем, то атаковать будут наискосок, ударом за холмы, в сторону обоза и лагеря мосульского эмира. Кавалерия свяжет и уведет легкие заслоны, пока пешие бегут к кустам и укреплениям лагеря. Эмир, чей шатер на холме прикрыт лучшим войском, аскером, не бросит обоз с казной и припасами – тюрки полетят следом. Кусты и телеги – не место для степного танца "налетел-выстрелил-удрал", значит, пойдут в рукопашную. Вместо карусели со свистом стрел получится привычная схватка лоб в лоб, что, собственно, и требуется пешим измотанным паломникам. А дорвутся до обоза, так и поесть найдется.

Русичи были в колонне Адемара. Рыцарские пояса подняли котировки товарищей. Два дня назад к ним "под руку" попросились трое однощитовых кнехтов германцев. Они и разнесли по окрестностям слух, что у итальянских рыцарей водится какая-никакая еда. Желающих налетело…

Так что за спиной Малышева и Пригодько в бой шла уже не кучка, а добрых три десятка разномастно вооруженных бойцов. В основном к ним прибились франки, оставшиеся в городе после бегства Гуго де Вермандуа и Стефана Блуаского. Кнехты отказались возвращаться домой, не выполнив обет. Кроме французов в отряде появились германцы, несколько венгров и пара валлийцев, вышедших из ночи на звуки родной речи, когда Гарет распекал заснувшего караульного.

Отряд подобрался разномастный, недисциплинированный и склонный к спорам. Но для дальнейших поисков нужны были люди, так что привередничать не стоило. Да и проверка предстояла скорая и ответственная.

Малышев еще раз обернулся и глянул на насупленные рожи новичков. Скоро увидим, что вы стоите и стоите ли, вообще, чего.

Захар расчехлял снайперку.

– Обнажить головы! На молитву! – пронеслось по рядам.

Вперед пошли монахи.

Из города выкатывались новые вымпелы и знамена, благородные графы вели своих бойцов на решающую битву. На первый взгляд, еще и трети не покинуло городских стен. Малышев поискал глазами знамя князя Тарентского. К чему спешка? Молятся обычно перед самой атакой, а тут еще ждать и ждать, когда все соберутся.

– Во имя отца и сына…

Захар протер патроны, затвор, быстро загнал блестящие тушки внутрь снайперки. Сам Костя проверил, легко ли достается из ножен новенький меч, не разболтались ли крепления щита, и тоже потянул из чехла винтовку. Сбоку зашептал молитву Тоболь. Игорь шел в свое первое сражение. С утра он волновался, как и остальные часто проверял оружие, теперь же здоровяк истово молился со всеми коленопреклоненными христианами.

– Поспеши. Видно, мы недолго тут простоим.

Сибиряк еле заметно кивнул. Не мешай, мол. Сам знаю.

Еще вчера они определили свою собственную тактику.

По рассказам Сомохова и по тем книгам, что Костя читал уже в своем времени, крестоносцы были обречены. Слишком много врагов собралось под стены. Участь Никеи и потеря Анатолии так напугали сельджуков, что те на время позабыли все распри и собрались в гигантскую армию, противопоставить которой латинянам было уже нечего. Пешие они могли бы удержаться в городе, но на открытом пространстве обречены. Сомохов говорил о том, что в двухдневном сражении христиане потеряют большую часть войска, лишь треть их пробьется обратно в крепость, где будут ожидать подхода Гуго де Вермандуа и армии басилевса. При осаде люди сожрут все: от лошадей и котов до соломы с крыш и кожаных сапог.

Этого не хотелось.

Костя и сам штудировал исторические книги. И вынес кое-какие мысли, пропущенные археологом. Так, один из авторов предположил, что в решающем сражении, крестоносцам не стоило отдалятся от стен города, а бить в сторону вождей мусульманского ополчения. Если гибнет командир, войска почти всегда бегут. Так было многие сотни веков с армиями, куда более известными своей дисциплиной, чем сбитые в кучу родовые ватаги степняков. Историк гипотетически рассуждал, что сил, вышедших из Антиохии, вполне хватило бы для того, чтобы опрокинуть самого мосульского эмира и его соседей. А при смерти или бегстве вождя, все остальные гази, бойцы за веру, дрогнули бы.

Слишком много "бы", но толика здравого смысла в рассуждениях была.

Захар, знавший символы мусульманского мира, наматывал на локоть ремень винтовки. Сесть или лечь в толпе не получится, придется стрелять стоя. За спиной гудел голос Малышева:

– Главное, свали знаменосца. И гаси всех, кто попробует поднять знамя.

В том, что Кербога не озаботится своей безопасностью, Костя не верил. Но внести сумятицу, положив знамя похода, они могли. Это отвлечет сельджуков, даст время бегущим крестоносцам. Сам Костя взялся за "Ремингтон". Шатер Кербога отлично просматривался, почему бы не попробовать шугануть самого эмира, постреливая его советников и охрану?

На той стороне долины явно не спешили. Степняки, привыкшие к тому, что битву начинают охотники и смельчаки, сходившиеся посередине для схваток один на один, лишь начали формировать строй. Заставить ждать кого-то – признак знатности. Эмиры и беки готовились к сражению, попивая шербет в шатрах. Да еще два военачальника, претендующие на место справа от знамени, поссорились и оба покинули поле боя, разъехавшись по сторонам.

– С нами Бог! – Последние слова молитвы чеканным эхом отразились от стен и склонов.

Воздетые вверх сотни мечей, тысячи копий своим звоном не перекрыли и малой части вырвавшегося из уст христиан ора. Вибрирующий, устрашающий яростью и злобой, полный отчаянья и бесстрашия, он летел впереди двинувшегося вперед воинства подобно взрывной волне. Распаляясь с каждым шагом, христиане бежали в атаку, в свой последний бой. Впереди несся сам Бартелеми, за ним размахивал дубиной духовник графа Тулузского, на шее которого висел найденный наконечник Святого копья.

Двадцать метров, тридцать…

Толпа, должная бить в сторону холмов, отогнала редких наездников.

Каждый из степняков, вылетевших на врага, был отличным лучником. Стрелы врезались в строй, находя себе новые и новые цели. Люди бежали, перепрыгивая через тела товарищей, не всматриваясь в лица. Только вперед!

Задрожала земля от топота копыт. Пошел на разгон последний клин рыцарской кавалерии.

В этой вакханалии мало кто обратил внимание на то, что в ясном небе зазвучал гром. Зато все заметили, как накренилось и упало знамя мусульманского пророка.

Торжествующий рев одних и единый вздох отчаянья был одновременным.

– Lo Volt! Господь указал путь! Мусульман поразила Божья кара! – крики, зародившись в первых рядах, неслись от одного к другому.

Они очень хотели чуда, они верили в него. И чудо пришло.

В лязге тысяч кольчуг и сотнях криков тонули новые раскаты выстрелов.

У громадного зеленого шатра, расшитого золотом, падали смельчаки. Желающие поднять знамя пророка гибли без видимых причин. Воины, пережившие десятки схваток и сражений, хватались за бок, живот, грудь и падали, падали, падали… Сам эмир бросился к распростертому на земле полотнищу, но цепкие руки телохранителей оказались сильнее безрассудного желания.

Заметив падение знамени, волновались отряды беков, выехавших навстречу крестоносцам, колебалась пехота.

Боэмунд, князь Тарентский, разметав заслоны, остановил коней у самого обоза и оглянулся. Его войско шло следом. Бежало, не встречая сопротивления, не отбиваясь от наседающих степняков, даже не подвергаясь обстрелу. Напротив, ряды мусульман, так и не пришедшие в движение, подались назад. Знатные, украшенные золотыми шлемами беки, развернув тонконогих жеребцов, всматривались в сторону шатра предводителя. Знамени похода не было! Изредка оно мелькало над головами стражи и тут же падало наземь!

Лангобард всегда принимал решения очень быстро.

Поворот на сто восемьдесят градусов, за спиной трепыхнулся на ветру багровый плащ, и кавалерия уже летит на раскинувшееся до горизонта море врага. Несколько сотен на сотню тысяч. Трубач надувает щеки, багровеет от усилия. "Все вперед!"

Колонна, ведомая Танкредом, послушно разворачивается и идет следом. За ней, не сбавив темп ни на долю мгновения, поворачивают остальные.

Еще несколько минут и исступленно орущее воинство врезается в так и не вышедших из холмов сельджуков. Кавалерия Боэмунда к тому мгновению уже опрокинула два родовых отряда из числа смельчаков, не привыкших смотреть за плечо, разметала как сухие листья наемных копейщиков из Египта, втоптала в землю отборную тысячу халебского ополчения.

Спешенные рыцари не ударили в грязь лицом. Пробивая чеканами доспехи, снося всадников вместе с лошадьми, скользя сквозь частокол копий мандражирующей пехоты, они шли вперед как раскаленный нож проходит масло.

Вот одно полотнище затрепетало и упало… Второе… Еще два флага с символами Аллаха Всемогущего, держателя миров, исчезли в людском водовороте.

У правого края запели дудки. Кто-то более сметливый, чем Кербога, пробует остановить разгон? Связать схваткой на две стороны, сбить кураж?!

Верно! Несколько сотен всадников в остроконечных шапках, вылетев из прохода между холмами, погоняли лошадей. Колонна уже ушла вперед. Сельджуки заходили с тыла.

Костя повернул ствол в сторону нового врага, нажал курок.

Боек сухо щелкнул… Дернул затвор, но патрон переклинило, намертво запечатав внутри.

– Захар, справа!

Пригодько, вооруженный двадцатизарядным Армалоном, даже не повернул головы.

– Захар, там кавалерия! Наших снесут!

Сибиряк лишь повел плечом. Не мешай, мол! Он всаживал пулю за пулей в тех, кто пробовал поднять знамя.

Сбоку подлетел рыцарь со знаками епископа на плече:

– Почему отстали? Почему в бой не идете? Отлучу!

Костя понял, что рядом с ним не рыцарь, а монах в полном снаряжении воина.

– Мы догоним.

– Те, кто будут последними, пройдут мимо Царствия небесного! Вперед! Вперед!

Приставшие к отряду франки, которым лишь коротко объяснили, что рыцари пробуют бить врага на расстоянии с помощью волшебных палок страны Цинь, согласно загудели.

– Мы идем!

Захар удовлетворенно хмыкнул, отщелкнул пустой магазин, и поднял голову:

– Что?

Малышев бросил взгляд направо. Клин сельджуков уже крушил отставших от "пелетона".

К монаху от города скакала целая кавалькада. В первом всаднике Малышев с удивлением узнал самого епископа. Адемар серьезно болел, едва мог ходить. Об участии его в сражении не могло быть и речи. Смерть вождя принесет куда больше паники, чем его изможденный вид.

– Ваше выс…

– Вперед, гнойные потроха! Вперед, не-то сам буду вас вешать! – лицо епископа полыхало гневом.

Их приняли за дезертиров.

Костя молча замотал винтовку в холстину, повесил ее за спину и вытянул меч. Захар последовал примеру.

– Туда!

Отряд, все три десятка человек, побежал.

Крики радости впереди сменились возгласами боли, лязгом, ржанием и хрипом. Тюрки догнали колонну. Аръергард остановился, принимая бой. Врезавшиеся в месиво первые ряды, не чувствуя за спиной поддержки, сбавили темп, стали оглядываться назад.

Нерв сражения задрожал, баланс качнулся.

11.

Тимофей Михайлович устало протер глаза. Но видение не исчезло.

На стене, покрытой странной пленкой, бились и умирали. Два войска, в одном из которых легко узнавались недавние товарищи по походу, а во втором – степняки, сцепились у незнакомого города. Высоченные стены служили прекрасной защитой, но войска предпочли осаде кровопролитную схватку.

Пешие латиняне против бескрайнего моря всадников.

Заныло в груди.

– Что это?

Владыка так увлекся картинкой, что даже забыл про раскуренную трубку. Сладковатые клубы дыма подымались к потолку, сплетаясь в замысловатые узоры, укутывая лепнину и резьбу потолочных балок.

– Война…

Горовой потер щетину и уселся рядом.

– Где?

Владыка махнул рукой в сторону стены:

– Там.

Тимофей Михайлович недовольно нахмурился, оторвался от зрелища, повернулся к хозяину замка… и наткнулся на внимательный прищуренный взгляд.

– Что тебя волнует в моих картинках, воин?

– Там мои друзья.

– Разве тебе плохо здесь?

– Мои друзья там. Я им нужен. Они меня ищут. Мне… нам пора ехать.

Старик вздохнул, помолчал, рассматривая меняющуюся мешанину боя. Тимофей тоже повернулся к экрану. Латиняне прорвали строй разномастной пехоты азиатов, теснили их, но не видели, как в тыл их уже заходит клин вражеской кавалерии.

На ухом зазвучал голос:

– Жизнь человека коротка. Моя, к примеру, намного, намного длиннее. И большая ее часть, да почти вся, прошла тут. Я привык к вам, сроднился… И понял, что могу… должен сделать так, чтобы вы были счастливы. Так любящий отец заботится о детях. Мне приятна эта мысль, – владыка усмехнулся. – Век человека мимолетен. Что заставляет тебя тратить его на то, чтобы сокращать жизни ближним, да и себе тоже?

– О чем ты?

– Разве тебе плохо здесь, воин? Я, ведь, хотел, и я дал людям счастье. Тем, кто ближе, оно дается полнее. Тем моим друзьям, кто далеко, выдается частями… Но я даю его… Счастье даю. Что дашь миру ты, воин? Для чего ты рвешься отсюда, что желаешь обрести из того, чего тут нет?

– Не знаю… Я не хочу что-то кому-то дать. Но у меня есть друзья, есть жонка, сыны. Я нужен им. Пусти меня, владыка.

– Вот этого, этого я не понимаю! Ты был здесь и хочешь уйти? Твой друг не рвется прочь, я чувствую. Он хочет остаться здесь, но я также знаю, что этот юноша покинет дом мой, он последует за тобой… Я спрашиваю: "Ты был здесь счастлив?" И если да, то почему тебя тянет куда-то?

– Мне надо… Долг.

– Нет… – он закачал головой. – Нет… Не понимаю. Всегда я думал, что знаю, что вам нужно. Рецепторы, нервы – что может быть проще химии? Но… Вы ушли, потеряли нити, которыми мы сшивали ваши души. Я строил империи, но они разваливались, я лепил верования, но их снашивали в пыль. Мне казалось, что я понял, уловил… Мечту о рае я протянул избранным, но и тут находятся те, кто отвергает все… Какой странный алгоритм… ошибка?

Старик выглядел расстроенным. Уловив изменение интонации, за занавеску, отгородившую угол со странными картинками от остального зала, заглянули стражи. Владыка жестом услал их.

– Ты понимаешь, что, выйдя, можешь никогда не вернуться?

– Там…

Хозяин дома показал, что дальше можно не продолжать.

– Иди. Вы сами выбираете пути… Дети выросли…

Старик был расстроен. Сладкий дым вился над его головой, запутавшись в пологе балдахина. Свет развешанных по стенам лампад преломлялся и падал наземь причудливой мешаниной теней. В ней дергались и растекались контуры того, кто сидел напротив Тимофея. Дрожали черты, менялось лицо. Через серую, изрубленную трещинами и складками кожу старика проступали ороговевшие пластины, проседали и искажались глаза, выдвигалась массивная челюсть.

По спине пробежал холодок. Горовой попятился к выходу.

Владыка очнулся от размышлений. Видение исчезло.

– Свободы. Вы всегда хотели свободы, но никогда не знали, что с ней делать…

– Мы…

Рука старика взметнулась вверх, останавливая ненужные слова.

– Я уже сказал. Идите! Мир не так велик. При желании, всегда найдешь, как вернуться сюда, – владыка замка устало потер глаза. – Знал же о вас, понял, догадался, зачем вы тут.

Он усмехнулся и погрозил пальцем стене.

– Мало его бил, мало… – он повернулся к казаку. – Ты мог остановить мой бег, но сдержался. Я обязан тебе… Так что можешь вернуться сюда всегда… Как пожелаешь.

Он встал, поправляя длинные полы халата, повел шеей, разгоняя кровь, двинулся к выходу.

– Но лучше бы было, если бы ты никуда не уходил.

Горовой упрямо склонил голову.

– Впрочем, как знаешь.