Свое время

- Никогда так не говорите. Оставайтесь мужчиной не только на деле, но и на словах. Нравится говорите?

- Ужасно, - сказал я.

Она обвела взглядом комнату.

- Ничего, конечно, - сдержанно согласилась Марина, - но я бывала в домах и побогаче, не чета этому.

- А где ваши родители работают?

- Работали, - медленно, после паузы ответила Марина. - В Минвнешторге. Заграницей всю жизнь. Последний раз в Египте. Полгода назад, возвращаясь, погибли в авиакатастрофе. Об этом даже в газетах писали. Не слышали?

- Нет, - также медленно, после паузы, выдавил я из себя.

- Вы меня извините, я, честное слово, не хотел...

- Понятно, что не хотели, - спокойно согласилась Марина.

- Что поделаешь...

Из кухни появилась Наташа. С подносом в руках. Чем-то неуловимо напомнившая статную даму - жену экономиста Папастова, к которому мы приходили во время выборов со Светланой Ветлугиной.

Я поднялся, чтобы помочь ей.

- Обожди-ка, подруга, со своим чаем, успеется, я тебе тут сюрприз небольшой приготовила.

Марина скрылась в передней, откуда вернулась с пластиковым пакетом в руках, на котором по-иностранному было написано "Березка". Оценивающе взглянула на меня.

- Пойдем-ка лучше в ванную, - решительно кивнула она Наташе. - А вы, молодой человек, пока готовьтесь к чайной церемонии. Мне сейчас не наливайте, я пью только горячий чай.

Вернулись они минут через пятнадцать. Сначала Марина прошла через комнату, по пути схватив меня за рукав, и поставила рядом с собой.

Потом в дверях появилась Наташа.

В белом платье.

В белых туфлях.

Невеста моя...

- По-моему, то- что надо! - одобрительно прищелкнула языком Марина. А?!

И подтолкнула меня локтем:

- Что скажете, молодой человек?

Я молча выставил кулаки и с силой оттопырил вверх большие пальцы обеих рук.

- Ты представляешь, Валера, словно на меня пошито, - залившись румянцем, тихо заговорила Наташа. - И ничего, совсем ничего переделывать не надо.

- Я, конечно, знаю твой размер, но тоже боялась, что не угадаю, сказала Марина. - Правда, не страшно, поменяли бы завтра, время пока есть.

- Это, наверное, дорого? - спросил я.

- Ерунда, - отмахнулась Марина. - Дорого - не дешево. Счастье не в деньгах, счастье в их количестве, как говорит один мой знакомый. Теперь можно спокойно чаю попить. Я книжку читала про чайную церемонию - в Японии целый ритуал, оказывается... Вы, Валерий, случайно не были в Японии?

Марина по-великосветски, рассеянно-приветливо одарила меня улыбкой. Так, словно само собой разумелось, что для меня поехать в Японию так же просто, как на Яузу "зайцем".

- Перестань, Марина, - рассмеялась Наташа. - Спасибо тебе огромное за подарки, и лучше перейдите на ты, ребята, вы же мои самые близкие люди.

Марина фыркнула и отрицательно покачала головой:

- На брудершафт мы с Валерием не пили, а чтобы на настоящее ты перейти, это надо, как нам с тобой, с детства дружить. Помнишь наш коммунальный Шанхай в Марьиной Роще, а Натуська? Один сортир на тридцать задниц. Раньше квартирка одной тете Фросе принадлежала, а доживала она свою старость в чулане с маленьким окошком, никому не нужная. Но барыней, как была, так и осталась. И жа-а-адная...

- Пожалуйста, не преувеличивай, Марина, все люди к старости становятся совсем как дети. И она была старенькая и больная. Жалела я ее очень.

- Это точно, жалела, пропадала ты в ее каморке частенько. Не то, что я.

- Тетя Фрося любила рассказывать мне, как ее насильно замуж выдали. За нелюбимого.

Марина саркастически усмехнулась:

- Меня бы кто выдал. Можно и насильно. Согласна. Хотя, какое же это насилие, если согласна... Что-то заболтались мы с вами, дети мои. Проверим-ка лучше, как молодой наш человек стол сервирует... Ошибочки, ошибочки допускаете... Ножи надо класть лезвием вовнутрь, десертная ложечка сверху, все по ранжиру, все по протоколу, чтобы минимум движений за столом с приборами делать, не звякать, не звенеть бокалами, не греметь посудой, иначе официанты сбегутся, соседи заметят, что невоспитанный вахлак вы, молодой человек. На двоечку работа.

- Подумаешь, нож не так положил, пальчик не оттопырил, глазки не закатил, - я готов был обидеться на Марину.

- Неправда ваша, дяденька, - с интересом взглянула на меня Марина и нравоучительно добавила: - в жизни все надо знать, все уметь делать самому. И делать хорошо. Как Мэри Поппинс.

Марина неожиданно заливисто расхохоталась:

- А ведь он у тебя зеленый еще совсем, Натуся, и чувствительный, весьма чувствительный, ох, и трудно будет вам, ребятки, в жизни. Не робейте, месье, не тушуйтесь, сэр, все о?кей.

Она тряхнула головой.

Цыганистая брюнетка в отличие от моей светловолосой Наташи. Черное и белое. Что их связывает, кроме детства? Или подругами обязательно становятся женщины, внешне и внутренне, казалось бы, диаметрально противоположные? Женская дружба, наверное, понятие особое, живущее по своим законам и коренным образом отличающееся от мужского братства. Они нуждаются друг в друге, потому что неуверены в себе - кто подскажет, как я сегодня выгляжу, что надеть, чтобы нравиться, чтобы быть в центре внимания? Конечно, подруга. Подруга всегда предупредительна, ласкова, внимательна, подруге доверены самые тайные тайны. Подруге нравится эта власть, и она не станет делиться ею с другой... С другими... Со мной, например. Я для Марины - соперник. Если, не дай бог, мы с Наташей поссоримся, то она пойдет к Марине. И еще неизвестно, что ей та насоветует... Треугольник. Мужчина - Женщина - Подруга. Бермудский... Похоже, что я ревную Наташу к ее подруге...

Марина шумно вздохнула:

- Мое воспитание - тяжелое наследие прошлого, - сказала она, обращаясь ко мне. - Среда, как говорится, дурно влияла на меня. Родители, светлая им память, укатили в гниющий ад проклятого капитализма, а маленькую девочку-дюймовочку сдали в интернат. Школы не было для советских детей в Токио, понятно?.. Домаригато, что по-японски спасибо большое значит... Чему же мы в нашем славном интернате обучались? Науки в голову не лезли, да и кому они нужны, если тебе с детства в голову вдалбливала мамаша, что для девушки важнее всего красиво одеться, модно причесаться, элегантно накрыть на стол, умно вести светскую беседу, и все это для того, чтобы точно в сердце поразить свою цель, свою добычу - мужа, который увезет тебя заграницу, где ты горя не будешь знать. Такие вот были мои университеты. Неофициальные. Интернатские. Учила жизнь. Детки в интернате четко делились на тех, у кого родители в капстранах работают, у кого - в соцстранах. Капиталисты и социалисты. Самая тяжелая, самая нервная, истеричная пора для детишек - встреча после каникул: кто кому что понавез, кто куда съездил к мамочке, к папочке... Кто в Париж, а кто и к тетке в Тамбов... Есть разница, не так ли?.. Ченч шел... Обмен значит... Меняли не только барахло, меняли душу, тело... Преподавателей просто покупали... Дешевка - она и есть дешевка...

Марина умолкла.

Молчали и мы.

- Что-то непохоже на меня, - сказала она наконец. - А случилось, надо же... Вы меня не слушайте, просто завидую я вам, ребята, и праздник ваш, честное слово, не хотела испортить, да так уж вышло. Пойду-ка я лучше, завтра свидимся.

В передней Марина звонко расцеловала Наташу и меня.

- Простите интернатского звереныша, прячется он во мне, а иногда так и лезет, так и лезет, хоть бы сдох, проклятый.

Мы с Наташей вернулись в комнату.

Сели за стол.

- До чего паршиво ей сейчас, - сказал я. - А когда у нее родители погибли?

- Ты меня извини, не успела я тебе рассказать про Марину, а видно следовало бы. Жили мы в коммуналке, школа у универмага, время послевоенное, тяжелое, голодное. Жили, как и все тогда, бедно, но дружно. Отец ее, химик, на заводе работал, мать - на шляпной фабрике. Обрезки от фетра, отходы домой таскала, коврики из них мастерила разноцветные, продавала на рынке. Попал дядя Коля, отец Маринки, в академию внешнеторговую. Он не хотел, но в райкоме сказали надо, специалисты требовались. В первую командировку, в Австрию, они Марину с собой взяли, а потом в интернат ее сдали. С годами словно подменили людей. Поначалу подарки всем возили, потом перестали. Барахла натащили воз. И хотя Маринку в институт международных отношений устроили, пай за квартиру эту внесли, но все равно, как будто откупились от нее, долг свой выполнили и забыли про нее. Словно профсоюзные взносы уплатили. Мать ее у жен послов первой советницей по шляпкам была. Потому и сидели за рубежом по пять-шесть лет. Когда случилось это, Аэрофлот и Минвнешторг хоронили их, как героев. А Марина на похороны не пришла... Носит ее по жизни... То бухгалтером, то администратором работает... И что-то никак ей хороший человек не попадется. Как ты. Это потому, что таких, как ты, мало... Ты - мой единственный... Вот после этого и размышляй, что значит для Марины "здравствуй", а что значит "прощай"?..

Глава тридцатая

--===Свое время===-

Глава тридцатая

- Горько! - крикнул отец.

- Горько!.. Горько!.. - нестройно подхватили еще несколько голосов.

Мы с Наташей встали со своих мест...

... С утра мы поехали в загс. Я от возбуждения не знал, куда девать руки, то улыбался, то хмурился, почему-то подмигивал пассажирам в метро, если встречался с кем-то взглядами, настоял, чтобы мы вышли на остановку раньше, уверяя Наташу, что так ближе, короче дорога, заодно и прогуляемся, но мы пошли не в ту сторону, заблудились, попали в квартал новостроек, нам пришлось возвращаться, опять спускаться в метро, проехать остановку, пока, наконец, мы не добрались до загса.

Наташа всю дорогу терпеливо успокаивала меня, резонно подсказывала, что известный путь всегда короче неведомого, что времени у нас достаточно и так, она покорно соглашалась, и только у дверей загса я понял, что был кругом не прав, что Наташе очень вредны все эти треволнения, и резко ощутил, что теперь-то я должен, я обязан все время помнить, что я не один, к чему я основательно попривык за время моего вольного житья у родителей.

- Прости меня, пожалуйста, - попросил я Наташу. - Дурак я, притом круглый. Как подсолнух.

- Будет тебе, Валера, успокойся, солнышко мое. Вот и Евгения Алексеевна.

К загсу подходила наша судьба-регистраторша. Когда это Наташа успела узнать ее имя-отчество?

Евгения Алексеевна впустила нас в загс, велела раздеться и ждать. Сама ушла куда-то. Мы молча стояли, не зная, что делать.

Распахнулись боковые двери, выглянула Евгения Алексеевна.

- Жених и невеста, пройдите, пожалуйста, сюда, - тихо позвала она нас.

Мы вошли в зал.

Предназначенный для обряда бракосочетания, для торжественного церемониала, для нарядной толпы родных, сватов, подружек невесты, дружков жениха, зал был пуст, мы прошли через него и остановились около покрытого скатертью стола, за которым стояла Евгения Алексеевна.

Она поздравила нас, объявила мужем и женой, мы расписались в книге и надели друг другу кольца.

Все в полной тишине.

- Еще раз от всей души поздравляю вас, - усталое, нервное лицо Евгении Алексеевны осветилось молодой улыбкой. - Живите ладно, терпимо относитесь друг к другу. Не горячитесь, берегите друг друга. Здоровья и счастья вам!

Она вышла из-за стола и вручила Наташе нивесть откуда взявшиеся гвоздики.

- Ой, спасибо, какие красивые, - восхитилась Наташа и расцеловала Евгению Алексеевну. - Приходите к нам на свадьбу. Валера, что молчишь, приглашай давай...

- Сегодня в три. Здесь недалеко, - очнулся я, назвал адрес. - Правда, приходите.

- Спасибо большое, - ответила Евгения Алексеевна. С удовольствием бы. Но сегодня никак, право, никак. Дочка моя из санатория должна звонить.

Мы вышли на улицу.

Ленивое воскресное утро. Парило. Дымка на небесах. Городской пейзаж дома улицы, поток транспорта - искажался движением теплого воздуха, казался бесплотным миражом. Пожалуй, ничего, кроме какой-то легковесной опустошенности, я не испытывал.

- Любовь моя, поздравляю тебя, - радостно обнял я Наташу за плечи. Ты теперь - моя жена. Ясно? \

Неожиданно Наташа резко вывернулась из-под моей руки и быстрыми шагами ушла за угол дома.

Я бросился за ней.

Наташа стояла, уткнувшись в стену, плечи ее судорожно сотрясались от рыданий.

- Наталья, Наташенька, Натуся, - растерянно звал я ее. - Маленький мой, что с тобой?

Она повернулась от стены, схватила меня за лацканы плаща и, уткнувшись головой в мою грудь, горько, взахлеб плакала, тщетно пытаясь сдержать, подавить в себе истерику, но ничего у нее не получалось.

Я стоял растерянный, шляпа еле держалась у меня на затылке, и зачем я ее только напялил, идиот, гладил Наташу по голове, по плечам, пытался поднять ее лицо, но она отворачивалась и рыдала, рыдала, рыдала.

"Вот и поженились..." - медленно соображал я. - "Вот тебе и на... А может, просто перенервничала?.. Или жалеет?.. Вдруг не хочет?.."

Наташа разом стихла, достала носовой платок из кармана, вытерла слезы и улыбнулась.

Будто ничего и не было.

- Все, - сказала она. - Больше такого никогда не повторится. Обещаю тебе. Я ужасно люблю тебя.

"Ужасно - женское слово..." - вспомнил я почему-то слова Марины...

... - Горько!

Мы с Наташей встали со своих мест.

Наташина мама, Наташин брат Кирилл, мои старики, Марина, ее приятель Игорь, Ян Паулс - вот и все наше свадебное застолье - выжидающе смотрели на нас и, конечно, не представляли они себе, как было горько в пустом зале загса, чем-то похожем на морг, как было горько, когда рыдала Наташка у меня на груди, пряча свое лицо, как бы не желая видеть меня, сразу после того, как мы стали мужем и женой...

Бесшабашного веселья на нашей свадьбе не было, да, скорее всего, и не могло быть. Отец, как старейшина, торжественно вел застолье. Хотел, чтобы все шло как полагается, по регламенту, а получилось что-то вроде профсоюзного собрания, на котором по очереди выступали все присутствующие.

Сам отец произнес целую речь, видно, готовился заранее.

Рассказал о себе, о матери, описал мой жизненный путь, мои несбывшиеся попытки стать кинорежиссером, про мои стихи...

Мать Наташи коротко сказала - совет да любовь молодым, - встала из-за стола и низко , в пояс, неоднократно поклонилась всем по очереди...

Моя мама расплакалась, говорить ничего не смогла...

Наташин брат, Кирилл, крепко выпил, еще когда мы с Наташей из загса заезжали к ним домой, несвязно и долго говорил, как он любит сестру, как он ее защищал в школе от всех, кроме ее бывшего мужа, который очень Наташу любил...

Марина произнесла короткий тост за настоящего мужчину и крепко поцеловала меня в губы...

Ян, наконец-то, разрядил обстановку, с юмором нарисовав картинку быта нашего отраслевого издательства, передав приветы от всех, в том числе от Малики Фазыловны, которая, к сожалению, приболела, от комсомольской, партийной и профсоюзной организаций...

Во время всех этих здравиц, тостов, поздравлений я поглядывал на Наташу, она лучезарно улыбалась мне в ответ, а я все тревожился - почему все-таки она плакала сегодня утром?

Кирилл совсем опьянел. Наташина мама повезла его домой, Ян вызвался ей помочь.

Мы тоже начали собираться, оделись и вышли с Мариной и Игорем на улицу.

У подъезда Марина остановила нас.

- Нет, вы как хотите, но дело так не пойдет. Игорек, ты все понял, когда я тост за настоящего мужчину подняла?.. Молчишь?.. Он всегда молчит, когда надо. Ладно! У меня лучшая подруга замуж выходит, расстаемся мы с ней, а ты не догадываешься, что надо делать?.. Или ты пижон какой-нибудь?.. Пошарь-ка в карманах.

Игорь обаятельно улыбнулся Марине:

- Сейчас сделаем, королева.

И властным жестом остановил проезжавшее мимо такси.

Глава тридцать первая

--===Свое время===-

Глава тридцать первая

На второй этаж вела неширокая, плавно завитая в спираль белого мрамора лестница, застланная красным ковром. Ступеньки выступали малиновыми уступами и ритмично подчеркивались латунно сияющими стержнями с шариками на окончаниях. Стены лестничного марша, отделанные зеркалами, изогнуто расширяли пространство, наполняли его отраженным светом золотых электрических канделябров с белыми трубочками стекла вместо свечей и каплеобразными лампочками. Каждый наш шаг вверх происходил, как восшествие.

В зеркалах мы с Наташей предстали в полный рост пред самими собой, и я еще раз обрадованно увидел ее - мою родную, мою счастливую жену. Себя же я усмотрел взъерошенным, в мешковато сидящем черном пиджаке, съехавших на ботинки брюках, со сбившимся набок, под воротничок белой рубашки, галстуком.

Не то, что Игорь. Аккуратно стриженый, тщательно, волосок к волоску, уложенный пробор. Близко и глубоко посаженные глаза, как бы утонувшие в коротких пушистых ресницах, белозубая улыбка - он чем-то походил на человека с рекламного проспекта зубной пасты. Выражение его лица могло меняться, он становился серьезным или улыбался, но при этом всегда оставался каким-то непроницаемым, отчужденным, что даже вызывало импульсивное желание как-то растопить этот ледок, добиться его расположения.

Марина небрежно опиралась на руку Игоря, откинув голову в шапке черных волос, шла разболтанной походкой, раскачивала повисшей на вытянутой руке сумочкой.

Лестница привела нас в длинный, ярко освещенный коридор, с одной стороны которого распахнутые двери вели в голубой, мраморный, зеркальный, гостиный, охотничий залы, в которых за рядами столов и отдельными столиками сидели гости и в то же время хозяева этого праздника, этого карнавала жизни на сегодняшний вечер. Позванивал хрусталь люстр и бокалов, серебряно сверкали столовые приборы, говор отдельных голосов, восклицания и смех сливались в ровный шум, который как бы повисал под высокими расписными и лепными потолками.

Игорь плавно обогнул нас с Наташей и повел в глубь коридора. Короткая остановка: Игорь о чем-то негромко попросил метрдотеля, и нас усадили в полутемном зале, рядом с оркестровой эстрадой, за столик, на который специально был направлен луч голубого света. Наши лица приобрели серебристо-лунный оттенок, засияло старинное кольцо, подаренное Наташе к свадьбе ее мамой, радужно засверкало бижутерийное ожерелье на шее Марины, заблестел пробор у Игоря. Даже мой черный пиджак стал глубокого мягкого цвета.

Игорь что-то надиктовал почтительно склонившемуся официанту, тот, покивав головой, исчез, но ненадолго, вернулся, расставил закуски, принес шампанское, бесшумно откупорил бутылку, разлил вино по бокалам и, пожелав приятного аппетита, пропал, как за занавесом, за световым конусом голубого луча.

- Разрешите, королева? - спросил Игорь у Марины.

- Валяйте, граф, - царственно склонила она свою черную голову и подмигнула Наташе.

- Легко поднять бокал и сказать слова.

Игорь сделал паузу.

- Совсем нетрудно, - продолжил он и вдруг остро, исподлобья, глянул на меня.

Как бы оценил.

Даже глаза его, до того скрытые в пушистых ресницах, на мгновение широко приоткрылись. Черные.

Как у ворона.

- Сложно другое, - Игорь опять стал добродушно-непроницаемым. - Да извинит меня королева, но я, алаверды, продолжу ее тост за настоящего мужчину. Валерий гол, как сокол, угла своего нет, жена завтра ляжет под нож, но он верит, что может решить все проблемы, и знает, как это сделать. Только настоящий мужчина, только сильная личность совершает поступок и готова отвечать за все его последствия. Отныне лишь от тебя, Валерий, зависит, сможешь ли ты превратить жизнь Наташи в праздник или нужда, неудачи, болезнь раздавят вас и обрекут на жалкое существование.

Игорь, как мне показалось, поморщился, соболезнующе взглянул на меня, но тут же окаменел лицом.

- Я верю в тебя, мужчина, - твердо произнес он. - Я понимаю всю силу твоего чувства к Наташе, потому что она женственна, обаятельна и чиста душой. Именно таким женщинам пишутся стихи, слагается музыка, посвящаются книги...

Среди миров, в мерцании светил

одной звезды я повторяю имя...

Не потому, что я ее любил,

а потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

я у нее одной молю ответа

не потому, что от нее светло,

а потому, что с ней не надо света...

Ваше здоровье, Наташа, за тебя, Валерий!

Двойное, двойственное, разноречивое ощущение вызвали у меня слова Игоря. Он как бы рассекал меня пополам, безжалостно отделяя светлую надежду на счастье от тяжелой реальности. Мне показалось, что он с иронической усмешкой представил себе наше с Наташей будущее и не увидел там ничего хорошего, кроме тягот жестокой борьбы за существование. Заглянул, как свободный, ничем и никем не связанный человек, который никогда не совершит такой непростительной ошибки, какую сделал я... А может быть, мне все это почудилось, потому что Наташа и Марина зааплодировали Игорю - женщины всегда помнят только последнее из сказанного, а последними были стихи...Кстати, хорошие стихи, надо бы у Игоря спросить про них.

- Гарри, - впервые назвала Игоря таким именем Марина. - А я-то думала, что ты - Пижон, пижоном навсегда и останешься. Я тебя явно недооценила.

- Ты, как всегда, права, королева, - остался лучезарно непроницаемым Игорь.

Заиграл оркестр.

Зазвучала шотландская мелодия, вальс-бостон из английского фильма "Мост Ватерлоо", где герои фильма танцуют перед разлукой, их разлучает война, и каждый музыкант, закончив свою партию, гасит стоящую перед ним свечу и исчезает в темноте, пока не остается единственная, последняя свеча... Но гасится и она.

Мы кружились с Наташей в медленном вальсе, с паузами проворачивались перед глазами стены зала, столики, оркестр, но все это размытым фоном, каруселью для Наташиного лица - она улыбалась только мне, она смотрела только на меня... На своего мужчину... от которого теперь зависит все... А может быть Игорь, действительно, прав по сути?.. Так-то оно так, но в чем -то совсем не так... В чем?..

Мы танцевали еще и еще, потом оркестранты, сложив инструменты, ушли на перерыв, Марина увела куда-то Наташу и мы остались с Игорем вдвоем за столом.

Один на один.

- Игорь, скажи, пожалуйста, стихи, которые ты читал, чьи они? - спросил я.

- Иннокентий Анненский, сборник "Кипарисовый ларец", довоенное издание, раритет, пользуется спросом только у интеллектуалов, - быстро и четко выдал информацию Игорь.

- Ты увлекаешься поэзией?

- Нет. Достаточно помнить несколько подходящих к случаю строк. Правда, склерозом я никогда не страдал. Да и читал я одно время немало. Когда подрабатывал перепродажей книг.

- А как ты считаешь, в чем смысл жизни? - я сам не ожидал от себя этого вопроса, но по моим глазам Игорь понял, что я спрашиваю неспроста.

- Нашел, у кого спрашивать, - снисходительно усмехнулся он. - И место выбрал удачное. Думаешь, все они собрались сюда, чтобы философствовать?

Он обвел взглядом зал.

- Ищешь ответа на вечные вопросы?.. Хочешь втянуть меня в интеллигентский спор и доказать свое превосходство над Пижоном? Зря стараешься, старик.

- Неправда, - покачал головой я. - Ты меня не понял. Я действительно хочу знать истину.

- Какая истина? О чем вы, дорогой мой, - удивленно поднял брови Игорь.

Я в упор смотрел на Игоря и молча ждал. Так бывает - двое начинают спорить, начав с малого, но по мере обмена доводами выясняется жизненная позиция каждого и тут оказывается, что чье-то кредо с червоточиной. Проигравший должен иметь мужество признать свое поражение. Я не думал, что Игорь сделает это, но был уверен в своей правоте и считал, что если Игорь не ответит мне, значит ему нечего сказать, он просто завидует нашей любви, так как он сам не способен на такое чувство, потому что весь смысл его бытия подчинен трезвому расчету обывателя...

- Хорошо, - сказал он. - Заседание продолжается, как говорил незабвенный товарищ Бендер. Итак, усвой на первое, что человек - скотина. Любой человек. Все. Но скотина с мозгами. Мозги наши всегда активно шевелятся насчет попить, насчет пожрать, насчет переспать. Когда с этим все в порядке, можно и стишки послушать, и киношку посмотреть, и даже покопаться - в чем смысл жизни.

- Так могут говорить и думать только циники.

- Совершенно верно. Цинизм. Иного мировоззрения не признаю. Можешь называть и обзывать цинизм как угодно, но циник говорит только правду. Голую, как Венера Милосская. А правда всегда жестокая. Потому что голая.

- Спасибо. Первым я сыт. По горло. Что же у нас на второе? - в тон Игорю спросил я.

Он посмотрел на меня. Так же, как тогда, когда тост произносил за настоящего мужчину. Оценивающе.

- Рыбка съела червячка, не заметила крючка, - продолжил он. - На второе у нас одиночество. Без гарнира. Женщина выдавливает тебя на этот свет, отрывает от своей груди, и ты остаешься один на один с этим миром. Навсегда. ТЫ - и все остальное. Несколько несоразмерные понятия, не правда ли? Кстати, неточно говорили древние, что все произошло из праха и все возвратится в прах. Ты возник не из праха, а из женщины, но уйдешь в прах. Вот тебе еще одна изначальная несправедливость. Далее. Если ты выжил, если ты силен и умен, то добьешься, скорее всего, того желанного благополучия, которое избавит тебя от житейских хлопот, ты сумеешь сделать рабами своего эгоизма женщину или друга, но все равно смерть ты встретишь один на один и будешь знать, что за ней неизбежная победа. За ней. И даже на собственных похоронах ты будешь вынужден выслушать с постной рожей все то, что ты, может быть, и не заслужил за свою короткую угрюмую жизнь, и будешь терпеть это, пока не загремят комья земли по крышке твоего гроба или пока не растает в голубом небе черным дымом твоя душа. Улыбнитесь, сэр, и кушайте на здоровье.

- Второе блюдо вы приготовили без гарнира, но со слишком острой приправой. Или отравой?.. Аж слезу вышибает. Ох, и напужал ты меня, барин, весело, с вызовом сказал я. - Но ты ужо нас не пужай, мы ужо пужатые. Что же у нас на десерт?

- Не паясничайте, молодой человек. Вам также страшненько, как и мне. Как и всем. На третье у нас кислый фрукт - забвение. Да-да. После вашей смерти, сэр, вас никогда больше не будет. Зароют в одну из ям, сомкнется желтая глина, и не будет того господина, который себя называл я. Можно, конечно, попытаться остаться в памяти человеческой. Потрясти скопище себе подобных могучим талантом, стать пастухом этого стада, войти в христоматии и учебники. Вы, судя по описанию вашего папаши, чувствуете в себе искру божью? Тогда вперед, на верх пирамиды, по костям честолюбивых безумцев, в душах и глазах которых горит такое же неистовое пламя, как у Герострата. А ведь он сжег храм удивительной красоты, лишь бы прославиться, победить забвение.

- Что же делать обездоленным, бесталанным?

- Вот, - назидательно поднял палец Игорь. - Вот мы и пришли к ответу на заданный вопрос - в чем же смысл жизни? А почему ты спросил про жизнь вообще? Жизнь - весьма многообразное и разноречивое понятие. Почему ты не задал вопрос иначе: а в чем смысл моей жизни? Вот на этот вопрос ты и ответишь своей собственной, тобой прожитой жизнью. А это, пардон, ваши проблемы.

- Если не секрет, Игорь, в чем ты видишь смысл своего собственного существования?

Игорь отрицательно покачал головой.

- Слишком многого хотите, сэр. Духовный стриптиз я вам устраивать не собираюсь, да и очень я для вас непрезентабельная личность: комбинатор, бывший фарцовщик, ныне деловой человек... Но одним я пока тешусь, это правда. Талантов у меня нет, забвение для меня неизбежно, как смерть. Поэтому для меня жизнь - это игра. Я всегда выигрываю. Как в нашем споре. Проигрываю только в расчете на более крупный куш. Я обречен на выигрыш.

- Даже в карты?

- А что карты? Железная логика и абсолютное душевное равновесие. Когда-то я зарабатывал себе на жизнь преферансом, покером. Да и сейчас иногда балуюсь. Пижон известен среди крупных игроков Москвы, Ленинграда и Сочи. Со мной считаются. Но это в прошлом, пройденный этап.

- Теперь не карты, теперь - женщины? - холодея от пришедшей в голову догадки, спросил я.

- Логично, - согласился Пижон. - Пока молод и здоров, самое время облапошить дуру. Как Марину, например. Она же сейчас транжирит, прожигает родительское добро. Как тут не помочь человеку. Не я, так другой. Но лучше - я...

... Я вскочил, выхватил за горло бутылку из серебряного ведерка. Красное, как кровь, вино хлынуло на мое лицо, черными пятнами залило белую рубашку, скатерть стола, но я ударил с размаху по тщательно, волосок к волоску, уложенному пробору...

Кровь, кровь, кровь...

... Я не сделал этого, но Пижон ощутил волну моей ненависти, дернул откинувшейся головой и оттянул душащий его воротничок рубашки.

- Спокойно, искатель смысла, - оскалился он в улыбке. - Ты все равно ничего не скажешь ни Марине, ни Наташе. Супругу надо беречь, а Марина сама все прекрасно понимает.

- Что же и кто же будет после облапошенных тобою дур, Гарри? - я смотрел на него, как на животное, как на зверя, с которым неожиданно столкнулся в лесу.

Игорь пожал плечами.

- Возможностей много: общепит, торговля, автосервис... Только грамотно надо работать, а деловые люди везде нужны. И они уже есть. Пришло время профессионалов. Наше время. Все условия для настоящей работы имеются. Только делать все надо с умом, и деньги придут, сами придут. Сколько захочешь... А тебя не манит такая перспектива?.. Подумай... Очень ответственный момент... Будет Наташка твоя, как сыр в масле кататься, стихи свои издашь... Деньги - великая власть... Кстати, ты не думай, что я граблю бедную девушку Марину. У нас с ней чисто деловая основа: я реализую ее чеки Внешпосылторга, себе беру только комиссионные.

- Почему тебе нужен именно я?

- А ты - надежный. И мужик. На бабу же нельзя положиться... Кстати, вот и наши дамы.

- Что-то я проголодалась, мальчики, - сказала Марина, подходя к столу. - Как там с нашим заказом?

Игорь, предупредительно встав, пододвинул стул Марине, потом Наташе. Я остался сидеть, не успев сообразить, что мне надо бы было сделать то же самое для Наташи первому.

- Уже несут, - сказал Игорь. - А мы пока, перед горячим, по маленькой, а? Перед горячим и нищий пьет, а мы люди солидные, можем себе позволить...

- На меня не рассчитывай, - сказал я, глядя в упор на Пижона и подразумевая под сказанным, что я никогда не стану его "надежным" человеком.

- Зря, - понял меня Игорь. - Воля ваша, сэр. Каждый сам выбирает свою долю, каждый сам к своему идет итогу.

- Вот тут ты абсолютно прав. Абсолютно.

- Я всегда прав. А лишние эмоции вредны. И могут кончиться драматически.

Игорь перевел взгляд на Наташу:

- Кстати, об эмоциях. Вспомнил одну смешную историю. Как-то на майские праздники, еще в студенческие годы, решили мы загулять. Мы - это я, Горилла и Серый. Марина всех знает.

- Выводок, - подтвердила Марина.

- Птенчики совсем, сейчас поразлетелись кто куда, иных уж нет, а те далече... Но дело в другом. Хата была. А хата в те годы - редкость, поэтому хозяин хаты, Алик, поставил нам условие, чтобы не больше трех пар и ему, как приз, какую-нибудь телку. У "Метрополя", на плешке, закадрили мы каких-то девчонок, приходим. Алику говорим, выбирай любую, а там дело твое. Он и выбрал. И... любовь с первого взгляда. Совсем развезло парня, пока пили-ели-танцевали. А нам скучно, хотя Горилла отцовский маг припер, "Грюндиг", через радиоприемник пленки крутили. А надо сказать, что бас был у Гориллы, как у Левитана. Вот он на этом и схохмил. Когда вся компания поднакачалась, он подошел к радиоприемнику и говорит, может, "Голос Америки" послушаем, сейчас передача начнется. И ручки стал крутить, вроде настраиваться, но я-то видел, что магнитофон он не выключил. И вдруг радиоголосом Левитана объявляется, что началась атомная война. Классный розыгрыш! Не ожидал я такого от Гориллы. И эффект потрясающий девки в плач, на Серого столбняк напал, а Алик упал на колени и сделал предложение руки и сердца своей избраннице. Та, не будь дурой, согласилась. Ушли они в другую комнату, а потом женились, представляете себе. И живут, как кошка с собакой. А вы говорите эмоции...

Мне вдруг показался омерзительным этот изысканно отделанный ресторан, специально построенный для коллективного жора, превративший простую естественную потребность поесть в ритуал чревоугодия. Почему я должен жевать, пить, глотать на глазах у других? Чем это застолье отличается от общественного сортира? Кто эти люди, которые пришли сюда? Они могут себе позволить нанять поваров, судомоек, официантов на этот вечер, оплатить их услуги. Почем же нынче опиум для народа?

Наташа почувствовала резкую смену моего настроения.

- Марина, Игорь, огромное вам спасибо, вы извините нас, но мы, наверное, пойдем.

- Куда же вы? - спросил Игорь. - Нас еще ждет большая программа: мороженое, ликер, коньяк, танцы.

- В другой раз, - мягко ответила Наташа. - Поздно уже, а мне завтра в больницу к восьми.

- Молодожены торопятся в гнездышко, не понимаешь, что ли? - добродушно сказала Марина. - Счастливо вам, ребятки, а мы с Гарри еще посидим.

Глава тридцать вторая

--===Свое время===-

Глава тридцать вторая

Мы вышли на улицу, швейцар подогнал такси, я молчал всю дорогу, а когда подъехали к дому, я заплатил шоферу пять рублей, хотя по счетчику было два, и сказал, что сдачи не надо.

Таксист равнодушно сунул пятерку в карман.

- Что-нибудь случилось, Валера? - спросила Наташа, когда мы разделись в прихожей. - Расскажи, пожалуйста...

- Ты же мне не сказала, почему ревела сегодня утром? - почти зло сказал я Наташе.

Она опустила глаза, пожала одним плечом.

- Не хотела тебе говорить, вот и все... Ты должен сам это понимать, сам делать... Без напоминаний. Есть вещи, которые не объяснишь и которые нельзя объяснить.

- Какие еще вещи? Что же это за тайны Мадридского двора, в которые я не посвящен? Когда же это я что-то нарушил, королева, в чем-то провинился?

- Не повышай голоса на меня. Никогда. Пожалуйста. Хорошо, я скажу тебе. Ни за что не сказала бы прежде, но ты же - мой муж, у нас не должно быть недомолвок... Вещи эти простые, элементарные. Например, пропускай даму вперед, когда входишь в двери, ты же никогда этого не делаешь, всегда лезешь вперед.

- Манерам не обучен, - буркнул я.

- Очень жаль. Бери пример с Игоря, какой он учтивый - встал, отодвинул стул...

- Хватит об Игоре!.. Пижон... Да, если бы ты знала, что кроется под его пробором!

- Опять шумишь? Я же просила тебя. Пойми, когда ты начинаешь кричать, мне становится плохо, понимаешь? У меня сердце останавливается. Мне кажется, что я потеряла тебя. Навсегда. Вот также плохо мне было сегодня утром, потому что... потому, что ты не подарил мне цветы...

- Да где же их взять, мы же все время вместе были, - сразу упавшим голосом пытался оправдаться я, понимая, что все это пустые отговорки.

- Регистраторша, чужой человек, догадалась, а ты... - было видно, как обидно Наташе, как она переживает.

"Ну, вот, теперь это на всю жизнь", - обречено подумал я. - "Теперь всегда, когда мы будем вспоминать о свадьбе, как крест, на мне будет висеть этот промах... Соображать надо... Все-таки любовь, брак - это не только соединение двух судеб, двух миров, но и их столкновение. А Наташа права, кругом права - что болтать о любви! - внимание, постоянные знаки внимания нужны женщине. Отныне буду покупать ей цветы ежедневно..."

- Я тебе написал стихи, - тихо сказал я. - Считай, что цветы. От меня.

- Ой, как здорово! - засветилась Наташка. - Прочти, пожалуйста.

Я шумно, с облегчением вздохнул.

Помолчал.

- Лето, зима или осень

все нам волнует кровь,

если мы в сердце носим

ясное солнце - любовь.

Мой человек любимый,

в самой большой беде

я тебя не покину,

верю я только тебе.

Будто поется песня,

та, что хотел сложить

так мне с тобой интересно,

весело рядом жить.

Не погасить горенья,

жизнь, будто песнь пропеть

вера, любовь, уваженье

это ведь счастье и есть.

Пусть же звучит чудесно,

как будто звенит весна,

чистое слово "невеста",

верное слово "жена".

- Какие прекрасные цветы... Ой, извини, стихи. Вот это подарок. Как песня. Спасибо тебе, любимый.

- Ты прости меня, Наташка, дурака. Испортил тебе настроение в такой день. Понимаешь, ненавижу я рестораны.

- Слишком остро ты все воспринимаешь. Просто мы с тобой чужие на этом празднике жизни. Мы - больные, а они - здоровые.

- Это не мы больны - болен мир, в котором мы живем. Вспомни шутку Гориллы с объявлением атомной войны. Скучно им было! А Пижон, помяни мое слово, через десяток лет станет под-польным миллионером и купит все, что захочет, и всех, кого за хочет.

- И тебя?

- Меня - нет.

- И меня - нет. Значит, нас уже двое. А он - один. И всегда будет один. Кого бы он ни купил.

- А нас всегда будет двое, радость моя, - сказал я и ткнулся лицом в Наташкины теплые ладони.

- И когда-нибудь, трое.

Глава тридцать третья

--===Свое время===-

Глава тридцать третья

Шутка Гориллы.

Есть, наверное, определенная категория людей, которым кличка подходит настолько, что заменяет полностью имя - почему-то язык не поворачивается назвать Пижона Игорем, именем, созвучным с именем князя русского, да и у Гориллы было же когда-то свое имя - Вовка, Алеша или Санек, но с годами превратился он в Гориллу, не просто вырос, а внутренне переродился, как чудовище Франкенштейна...

Пижон, Горилла, шутка Гориллы с Аликом... Как это произошло?.. Как могло бы произойти? Будь я свидетелем, соучастником, тогда другое дело. Помогла власть воображения...

... "Бегут ручьи... бегут ручьи..." Слов не помнится, а поется... Ага, вот вспомнил: и даже пень в апрельский день березкой снова стать мечта-а-ает... И даже пень! В апрельский день!" - Алик испытывал поистине телячий восторг от озаренного предчувствия чего-то необычного, что неизбежно должно вот-вот произойти, вот-вот случится.

Еще неделю назад Алик подошел к Пижону в перерыве между лекциями и небрежно, но внутренне ликуя, сообщил:

- Предки отваливают на дачу на майские. Хата свободна первого и второго.

Алик не любил Пижона и даже побаивался его мгновенной точной реакции, цепкой хватки, холодного цинизма, глубоко спрятанного презрения к своим сверстникам, побаивался потому, что не желал попасть впросак в глазах Пижона, и все же именно от Пижона Алику хотелось услышать хотя бы сдержанное одобрение, встать, пусть на время, на один уровень с ним, ощутить себя силой - независимой, уверенной, властной.

Пижон тут же почуял запах добычи, белозубо улыбнулся, дружески процедил на ухо Алику:

- Ну, ты гигант, Эл!

Эл - Алик - не был "гигантом", никакой его личной заслуги в том, что родители уезжали на дачу, не было, но ему откровенно льстило восхищение Пижона.

- Пока они там в навозе ковыряются, мы устроим шикарный кайф-пикничок, - Пижон, улыбаясь, совсем спрятал глаза за пушистыми ресницами.

Алик внутренне дернулся от обиды, когда Пижон смешал родителей с навозом, но тут же подавил в себе это чувство и полез в карман за сигаретами.

- Подожди, старик, у меня "Кент" еще остался, - остановил его Пижон.

Сам Пижон не курил, но всегда носил с собой пачку иностранных сигарет и импортную зажигалку. Откуда от доставал "Кент" - неизвестно, но угощал Пижон им только избранных.

- Тогда какие будут предложения по составу президиума, как говорит наш комсомольский вожак Петров. Кого берем? - внимательно посмотрел Пижон на Алика.

Ответственный момент.

Алик понимал, что ему же потом придется вылизывать квартиру к возвращению родителей, скрыть все следы "кайф-пикника", кроме того, он боялся, что, не дай бог, разобьют какую-нибудь рюмку или тарелку.

- Не больше троих.

- Значит, ты, я и Горилла. Гориллу надо брать, у него маг и клевые записи. Плюс три чувихи. Итого шесть, - подытожил Пижон. - Великолепная шестерка, Эл.

- Только... - запнулся Алик. - Я... у меня... нет знакомой... Сам понимаешь...

- У тебя - хата, у Гориллы - маг, кадры - за мной, - тут же сориентировался Пижон.

Первомайское утро прошло для Алика не праздничной колонне демонстрантов на Красной площади, а в мелких, но утомительных хлопотах: надо было раздвинуть стол, расставить стулья, отыскать скатерть, решить - стелить ее или обойтись клеенкой, сбегать за хлебом - выполнить ту бесконечную круговерть, которую так незаметно и всегда вовремя успевала делать мама. Праздник врывался в дом многоликим окном телевизора, вливался в форточки музыкой городских репродукторов, он будоражил и без того нетерпеливое ожидание Алика, и когда в пятом часу пополудни раздался звонок, Алик с облегчением бросился открывать дверь.

Первым ввалился Горилла. Он сразу же, не раздеваясь и не здороваясь, пронес на вытянутых руках магнитофон и сумку с кассетами в комнату. За ним с неприступным видом вошли две девушки.

Алик мучительно смутился, широко улыбнулся и сказал, как можно веселее:

- Меня зовут Алик.

- Зина, - сухо представилась худая, невысокая, бледнолицая блондинка со светло-голубыми глазами и вздернутым носиком.

- Марина, - мрачно отрекомендовалась вторая, - в отличие от Зины, смуглолицая брюнетка.

- Эл, лучше помоги дамам раздеться, - подсказал замыкающий шествие Пижон.

"Дамы" сняли пальто, платки и удалились в ванную комнату наводить марафет.

- А почему только две? - тревожным шепотом спросил Алик у Пижона.

- Горилла - пас, когда узнал, что каждый платит за свою, так что с тебя червонец, старик.

- Отдам в стипендию. А... которая моя?

- Это кому как повезет. Можно, конечно, разыграть, но лучше пусть сами решают. А что тебе - не все равно?

- Да, конечно, - поспешно согласился Алик.

- Алик, - позвал из комнаты Горилла. - Куда здесь врубаться? У тебя двести двадцать или сто двадцать семь?

- Двести двадцать, сейчас, сейчас.

Алик помог Горилле подключить магнитофон к сети, для этого пришлось выключить телевизор. Горилла сосредоточенно, аккуратнейшим образом поставил пленку, достал носовой платок, обернул им руку и только тогда повернул выключатель. Зажегся зеленый глазок индикатора, завращались бобины. Пошелестев ракордом, магнитофон вдруг резко, громко и очень чисто разразился рок-н-роллом в исполнении Элвиса Пресли.

Все трое благоговейно помолчали. Горилла развернулся к Алику и Пижону.

- "Грюндиг", - пояснил он, кивнув на магнитофон.

- Фирма, - согласился Пижон.

- А зачем носовой платок? - наивно полюбопытствовал Алик и опять улыбнулся.

- Село, - презрительно хмыкнул Горилла. - Кто же его, залапанный, в комиссионку примет? И если кто мага коснется - пасть порву, понятно?

Горилла угрожающе набычился.

- Уговор - дороже денег, - значительно изрек он. - И через каждые сорок пять минут выключаем на пятнадцать минут, ясно? Он же не железный.

Девицы явились нескоро, сели рядом, в сторону ребят не смотрели, постоянно перешептывались, выпить поначалу отказались, но потом пригубливали понемногу и время от времени исчезали в ванной. Застольной беседы не получалось, да и не могло получиться - все перекрывал грохот рок-н-ролла.

Горилла, не обращая ни на кого внимания, накладывал себе полную тарелку, наливал рюмку до краев, пил, методически работал челюстями, опустошал тарелку и снова рыскал глазами по столу. Насытившись, он отвернулся к магнитофону.

Пижон, наоборот, ел неторопливо, предупредительно ухаживал за слабым полом, понимающе подмигивал Алику, кивая на поглощенного процессом поглощения пищи Гориллу.

Алик, то вскакивал, чтобы принести забытые бумажные салфетки, то бегал на кухню за ложкой для салата, выпивая, но как-то не успевал закусить и потихоньку, незаметно для себя пьянел. Отнеся грязные тарелки на кухню, он зашел в ванную комнату ополоснуть руки и обнаружил, что она полна дыма - девицы, оказывается, бегали покурить.

Горилла пунктуально выключал магнитофон через каждые сорок пять минут, в такие моменты наступали томительные паузы. В одну из них Пижон предложил:

- А может устроим дансинг? Пусть пока мистер "Грюндиг" остынет, а мы с Элом сдвинем стол.

Перетащили в угол стол, переставили стулья, открыв пространство в середине комнаты и диван, вдоль которого ранее стоял стол. Пижон включил торшер возле дивана и погасил люстру, а Горилла поставил вместо ревущих "роков" медленные блюзы.

Алик, недолго раздумывая, пригласил на танец Зину, Пижон - Марину. Так они и танцевали танец за танцем, не разлучаясь даже в паузах, Алик с Зиной, Пижон с Мариной, и Алику казался очаровательно милым вздернутый носик Зины, в полутьме блестели ставшие глубокими ее бледно-голубые глаза и худая фигурка доверчиво тонула в объятиях Алика, от чего он ощущал себя большим и сильным.

Горилла опять объявил перерыв и поколдовал над магнитофоном, поставив новую пленку. Остальные сели на диван.

Горилла щелкнул ручкой радиоприемника, стоящего рядом с сервантом. Осветилась шкала диапазонов, маркированная черными прямоугольничками с названиями городов: Рига, Киев, Прага, Варшава, Белград...

- Послушаем, что в эфире... - почему-то криво ухмыляясь, пробасил Горилла и начал крутить ручку настройки.

Сквозь потрескивание электрических разрядов и обрывки радиопередач вдруг прорвались позывные "Широка страна моя родная..." Один раз, два, три и голос Левитана объявил: "Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем специальное сообщение. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем специальное сообщение. Сегодня в пятнадцать часов по московскому времени без объявления войны подвергнуты атомной бомбардировке города Вильнюс, Рига, Таллин и Ленинград. Ждите наших следующих сообщений..."

... Летит в бездонном космосе отравленный ядерными грибами шарик погиб Дом, в котором жил Человек... ...Пиджак на стуле с переломанными ногами опустил плечи, еще сохраняя форму человеческого туловища. Оплавляясь, текут стены, пузырятся, вздуваются и, лопаясь, съеживаются обои, шелестя страницами, падают книги с оторвавшихся полок, как взбесившиеся птицы, беззвучно в тысячи осколков рассыпаются стекла, хрусталь посуды и люстр, полыхнул ахнувший снопом пламени телевизор - развал, разруха, запустение в когда-то уютном человеческом жилье. Все постепенно покрывается пылью, потому что в этот дом больше никто никогда не войдет. Серая пыль забвения, серый пепел погибели и праха...

...Калейдоскоп, лавина, извержение...

...Маленький мальчик Алик, прыгающий на одной ноге, другой просто нет, по "классикам", расчерченным белым мелом на черном асфальте, и отчаянно-весело кричащий: "Мама с папой в Таллине!.. Мама с папой в Таллине!.." А в полукруглом, как долька дыни, сегменте вписано мелом "Огонь!" И огонь, языкастый, вихляющийся, вспыхивает, пожирая черный асфальт, как смолу, и бежит, вставая стенками, по квадратикам "классиков"...

...Бледнолицая Зина, ставшая воспаленно-пунцовой, как чирий, и седая брюнетка Марина...

...Искажающийся череп, выползающие вперед зубы, удлинняющиеся до колен руки, покрытые густой шерстью, добрые, как у преданной собаки, глаза Гориллы, в которых заплясали костры бессмысленной ярости злобного зверя. Рык орангутанга - хозяина джунглей...

Только Пижон спокоен.

Только Пижон видел, как прикрывает Горилла плечом работающий магнитофон, на котором крутится бобина с записью позывных и голосом якобы Левитана... Только Пижон мог остановить этот ужас - шутку Гориллы.

Он красив и спокоен:

- Мир погиб. Все - бессмыслица. Так устроим пир во время чумы... Наливай, Алик...

Тихо, ребята, а вот если Москва опустеет, то за сколько лет она зарастет?

Глава тридцать четвертая

--===Свое время===-

Глава тридцать четвертая

Я взял отпуск на неделю и приходил в послеоперационную палату, как на работу. К девяти утра.

В палате две койки - справа Наташина, на другой - Вероника Приходько. Операцию им сделали в один день.

В первый день меня не пустили - они отсыпались после наркоза и обезболивающих уколов, чтобы не помнить скальпеля, и раны их еще не болели. Никогда не задумывался и не знал, что, оказывается, хирургический разрез - это тоже ранение. Умышленное, продуманное, обоснованное - но ранение.

Мою Наташку ранили.

Поначалу я смущался, не зная, куда деться, как подойти к высокой кровати с регулирующими наклон тела рычагами, со стояком, на котором висела опрокинутая бутылка с мерными делениями, по капельке вводящая раствор в вену. В конце концов устроился на жестком стуле в ногах Наташи так, чтобы видеть ее лицо, и когда она просыпалась, возникала из небытия, то сразу же улыбалась мне. Я боялся ее тревожить, неуклюже протирал ей пересохший рот смоченной в воде ваткой, каждый раз спрашивал о самочувствии, пока не понял, что ей трудно отвечать и что лучше всего просто быть на подхвате, когда это потребуется.

К Наташиной соседке Веронике никто не приходил. Черноокая, стеснительная украинка из Одессы. Муж ее не сумел приехать, как она объяснила, не отпустили по работе.

Я напряженно старался помочь им, но они ни о чем не просили за исключением пустяков: поправить подушку, подать салфетку - день тянулся бесконечно медленно, мне было жарко в теплом свитере, надетом под пиджак, и к вечеру я устал так, словно на мне воду возили. Пусть даже в виде мокрой ватки для смачивания.

На следующее утро медсестра показала мне, как, положив руки на грудь, помочь Наташе откашляться, очиститься от сукровицы заживающей раны. И каждые два часа я ощущал ладонями, как замирает и бьется Наташкино сердце, я держал его, как драгоценный сосуд, как птицу, которая доверчиво устраивается в моих руках, как в гнезде.

Вероника, густо покраснев, наотрез отказалась от моих услуг, медсестра же попалась то ли неопытная, то ли ленивая, и к вечеру у Вероники полезла в гору температура, ее увезли следующим утром на бронхоскопию это когда трубку вставляют в горло и откачивают скопившееся, а я смотрел на Наташку и радовался, что, наконец-то, я ей действительно помог, помог своими собственными руками.

С этого дня девчата пошли на поправку.

Гардеробщицы уже знали меня в лицо, я сам заходил за стойку, вешал плащ, накидывал на плечи белый халат и поднимался на третий этаж.

Тлеющий, мерцающий огонек жизни разрастался в жаркое, сухое пламя. Заблестели глаза, заиграл слабый румянец, появился интерес к косметике, проснулся аппетит. Здоровье - полнокровная основа жизни, без него тусклы желания, забыто творчество, безрадостно существование. Выздоровление как восход солнышка, как рассвет ясного дня - с каждой минутой все больше света и тепла.

- Ой, рятуйте, люди добрые, наш чоловик прийшов, - певучеприветствовала меня Вероника.

- Валера, а ты оказывается чоловик, что на украинском означает муж, улыбнулась Наташа. - По-моему, очень правильно. Мой муж - человек.

- Что, малыши, соскучились за ночь?.. Что новенького?.. Как температурка?.. Ну-ка, ну-ка... Кто это кашу у нас не доел?.. Не слышу...

- Надоела каша. Каждый день одна каша, - сморщила нос Наташка. - Воблы хочу. Я же просила тебя воблочки, хоть кусочек, маленький такой, просила, скажешь нет?

- Ты же знаешь, что соленого вам никак нельзя. За-пре-ще-но. Но! Ваш чоловик слов на ветер не бросает. Сказано - сделано, обещал - принес.

- Ура! - восторженно, в два голоса, тихо прокричали Наташа и Вероника.

- Но! - я назидательно поднял вверх палец. - Сначала детки скушают кашку.

- Дай воблочки, жадина-говядина, турецкий барабан, соленый огурец, на полу валяется, а никто не ест, - плаксиво заныла Наташа. - А еще человеком называется.

- Вот эту ложечку за Наташеньку, за ее здоровье. Умница девочка, хорошо кушает, мужа слушает. А эту - за маму. Она тебе приветы передавала, завтра опять придет. Завтра к тебе целая делегация явится, жди. Вот, молодец, и эту съела. А эту за Веронику, видишь, как она тоже старается, ест кашку-малашку... Ну, и последнюю за мужичка твоего... Вот и все. А разговоров-то было. Держи-ка кусочек воблы, я ее еще дома почистил.

- А мне нихто не дасты, нихто не подасты, - горестно подняла глаза к потолку Вероника. - Не приехал мой Грицай... Вот я бачу, як же вы любите дружка дружку. Як лыбеди.

- Валера, а ты, правда, похож на лебедя в этом белом халате, - тихо сказала Наташа и счастливо улыбнулась.

- А я, Наташа, люстру нам купил. Вчера забежал в магазин "Свет", что рядом с вокзалом. Так, на всякий случай. И вот, посмотри...

Я достал из сумки завернутый в несколько слоев газетной бумаги плафончик от люстры, распаковал его и высоко поднял на вытянутой руке. Молочно-белый, колокольчиком, с желтой каемочкой. Как цветок ландыша.

- Какая удивительная прелесть! - засветилась улыбкой Наташа. - Ой, Валера...

- И почем же это ваше стекло?

В дверях стоял невысокий, худощавый, с живыми черными глазами и ниточкой усов на верхней губе мужчина в небрежно наброшенном на плечи белом халате.

- Ого, явився, - грозно сверкнула глазищами Вероника. - Грицай, чтоб тебя разорвало...

- Гриша, - представился Грицай Наташе. - Целую ручки.

- Григорий, - протянул он мне руку.

- Здравствуй, моя ласточка.

Григорий достал из-под халата букет роскошных роз, припал на одно колено, склонил голову и со смиренным видом протянул цветы Веронике.

- Мои любимые... Где ж ты их взял? - сердито и в то же время растроганно сказала Вероника.

А я вспомнил, как не купил Наташе цветы на свадьбу и закусил губы от досады.

Григорий живо поднялся с колена:

- Розы Одессы - это же сказка, это самые розовые розы в мире. Как однажды сказал мне инструктор, что обучал меня водить авто, почему ты стоишь на перекрестке, уже полчаса светофор горит зеленым светом и зеленее он не будет, ждать просто нет никакого смысла. Кстати, как здесь кормят? Конечно же, плохо, это и ежику ясно. Вероника, радость моя, я привез немножко сала, своего, разумеется, немножко меду, немножко колбаски домашней, там внизу стоит контейнер, куда грузить будем, я спрашиваю? Может, мне молодой человек любезно поможет поднять продукты первой необходимости наверх, вира помалу, потому что человек без сала, как паровоз без пара, даже на гудок не хватит.

- Им нельзя жирное сейчас. Еще рановато, - сумел вставить я свое слово в бесконечный речевой поток Григория.

- Кто такое сказал, извините? - несказанно удивился он.

- Доктор.

- Я-то думал, - легко успокоился Гриша. - Мы дадим доктору сала, он тоже человек, и синеньких, не подумайте чего плохого, я имею ввиду не пятирублевые купюры, а всего лишь навсего баклажан, только баклажан, ничего дурного, и доктор выпишет другой рецепт...

- Слухай, шо тебе Валерий каже, он у нас був и як нянька, и як доктор - по науке нас выхаживал. И люди они с Наташей дюже хорошие.

- Это видно простым невооруженным глазом. А что здесь действительно классные специалисты? - многозначительно прищурившись, Григорий посмотрел на меня. - Мне как-то сразу не понравилось, что Веронике запросто дали направление из райбольницы и она укатила сюда на обследование, да ничего мне не сказала, что операцию ей предложили. Представьте себе, звоню позавчера из Одессы, барышня, спрашиваю, как драгоценное самочувствие гражданки Приходько? Все в порядке, отвечает барышня, не зарезали. Жена решила устроить мужу маленький сюрприз. Как вам понравилась эта хохмочка?

- Хотела, штоб ты приихав, а я вже здоровая, - смущенно, но упрямо сказала Вероника. - А што мне операцию зделали: так ты и не почуял...

- О, женщины, сказал Шекспир и был абсолютно прав. Классный, между прочим, был писатель. Говорят, он у нас в Одессе со своим театром гастролировал, не слышали? Я тоже, но все может быть, если есть театр, то гастроли в Одессе - это очень заманчиво, очень... Однако вернемся к нашим баранам, как говорят в Австралии. Или правильнее в данной ситуации сказать, что вернемся к нашим баранкам? Скажите честно, Валерий, здесь и вправду все чисто, соперировали как надо - ведь мы ничего не дали ни хирургу, чтобы крепко держался за ножик, ни сестре, что качала наркоз, ни сестре, что кипятила инструменты. Или вы все-таки... Да?..

Григорий склонился ко мне, многозначительно подмигнув черным глазом.

- Нет, - отрицательно покачал головой я.

- Странно... За так?.. Что ж, сделаем благодарность доктору сейчас. Главное, что все позади, теперь только ешь побольше да наращивай бока, ласточка моя, а то было извела себя как женщина и как человек. Ревнивая моя Вероника до жути, чистый мрак, вот и приболела.

- Ты же сам издевался, казав, шо чоловик - не пес, на кость не кидается, - опять засверкала глазами Вероника.

- О це темперамент! - любуясь женой, обожающе произнес Григорий. Огонь в аду под сковородкой и то тише. Будь ласка, успокойся, моя цыпочка, теперь все только от тебя зависит, от твоей природы, чуешь? Захочет природа - и сделается все, як по маслу. И еще надо, чтобы хоть немного, но подфартило. Без фарта можешь всю жизнь горбатиться, но если не везет, то куда доедешь, спрашиваю я вас? Вот у меня кореш есть, Микола. Надо сказать, что он мячик гонял, тоже в жизни занятие, за "Черноморец", это футбольная гордость Одесского морского пароходства, помяните мое слово, быть ей чемпионом эсесесер, дайте только в класс "А" перейти. Вы, извините, за кого болеете, Валерий?

- За "Спартак",

- Я почему-то так и подумал. Не будь "Черноморца", был бы "Спартак" моим фаворитом, Как-то раз наш Микола на тренировке спину повредил. Не было ни шиша - и вот травмолотогический радикулит по все форме. Ни сесть, ни встать, Микола - мужчина видный, не так ли, моя ласточка?

- Бугай. - определила Вероника.

- Помучился он полгода, надо инвалидность оформлять или операцию делать. Хотя после операции все едино инвалидом останется, поднимать не больше килограмма, а кому нужен бугай, как ты счастливо изволила выразиться, который кило не удерживает? Но куда деваться, Микола дал согласие резаться. Повезли его на каталке под нож, а как стали на стол перекладывать, одна медсестричка, бай бог ей здоровья, склянку какую-то грохнула вдребезги, весь пол в стекле, и санитары от неожиданности Миколу из рук выронили. Стал Микола пикировать и до того стекла битого перепугался, что совершил уму непостижимый кульбит всем телом. До того, как говорят чехи, рукой-ногой шевельнуть не мог, а тут - такое антраша. Он, конечно, приложился, земля, как определил Ньютон после того как получил яблоком по кумполу, имеет-таки свое постоянное притяжение, но зато вскочил с пола, как новенький - позвонок его сдвинутый встал на свое законное место. И не надо никакого скальпеля. Чудо. Хирург, не отходя от кассы, повытаскивал у него из спины пару осколков, помазал йодом, и Микола двинулся своим ходом в палату за шмотками, выписываться. С футболом, сами понимаете, пришлось завязать, на складе бутсы выдает под расписку, но в научных кругах Микола теперь - большая знаменитость, его показывают студентам, чтобы знали, на что природа-матушка способна...

Глава тридцать пятая

--===Свое время===-

Глава тридцать пятая

...Настал, наконец, тот день, когда Наташа, держась за стенку, впервые пошла по коридору больницы своим ходом.

- Смотри, Валера, нет, ты посмотри, - осторожно передвигая ноги, радостно и удивленно говорила она мне. - Я же иду, понимаешь, иду... Сама...

Я шел рядом с ней, согнув в локтях руки - так легче было бы подхватить Наташу, если, не дай бог, оступится. И все-таки есть справедливость, вот поправится Наташка, вот получим мы квартиру и заживем счастливо, и будет у нас свой дом, своя дверь. Большое дело, великий смысл, оказывается, в дверях. У одних дверей, черных, обитых под черную кожу, как двери директорского кабинета, стоишь и томительно ждешь, и дверь изучает тебя стеклянным холодным глазом. А другие двери прижаты навытяжку вдоль стенки передней, и через порог, сквозь проем льется музыка, манит свет и к тебе протянуты руки. И да будет так у нас.

Хранители тайн,

любители тайн

двери!

Языками замков,

косяками оков

от беды оградите

и откройтесь друзьям,

и желанным гостям,

и хорошим вестям...

Я даже знаю, где и каким будет наш дом, наша квартира. Общей полезной площадью двадцать квадратных метров. С огромной кухней в одиннадцать квадратных метров, неподалеку от метро, семь минут ходу, в районах улиц, носящих имена Щепкина, Дурова, Гиляровского, бывших Мещанских, с видом на Тополев переулок, где по утрам поет муэдзин на своем минарете и во дворе автобазы стоит неухоженная, замызганная, но прекрасная, как Золушка в ветхом платье, церковь митрополита Московского постройки самого Казакова.

Наша дверь - это вход.

В наш дом, в наш мир, в наше царство. За ее спиной я останусь вдвоем с любимой и окружат меня в моем воображении те, кого я встретил в своей жизни, вспомнится то, что прочувствовал, осознал и понял, и родится звук, явится строка, сложатся стихи, напишутся киносценарии... За ее надежной спиной завершу я задуманное... То, что торопливо записано в минуту озарения и томится в желтеющих тетрадках...

... Телефон-автомат... На улице... Сценарий или рассказ - неважно можно так и назвать "Телефон-автомат"... Девочка - подросток, почти девушка, на грани превращения кокона в бабочку: маленькая сумочка через плечо на длинной ремешке, неумелая, робкая косметика, независимый, полупрезрительный взгляд, но это от близорукости. Как у Марины Цветаевой. Она деловито подходит к телефону-автомату, озабоченно вздыхает, вставляет монетку в прорезь, снимает трубку и набирает цифру, но только одну и начинает говорить... Мы слышим ее монолог в диалоге с кем-то и начинаем понимать, что этот кто-то очень ее любит, очень по ней страдает, очень скучает в разлуке с ней, а она, позвонив, дарит ему свое общение и надежду. Они беседуют о книгах и выставках, о фильмах и спектаклях, среди их знакомых знаменитые артисты, известные писатели и дикторы телевидения... Не только мы слышим этот разговор с паузами, во время которых успеваешь домысливать слова ее собеседника, все это слышит и молодой человек, который ждет своей очереди позвонить. Он - невольный свидетель ее слов, он с интересом начинает поглядывать на нее, заходит сбоку телефонной будки, чтобы рассмотреть ее получше, но их разделяет стекло, а она, заметив незнакомца, вдруг начинает горячо обвинять своего собеседника в черствости, бездушии, во всех смертных грехах и со слезами на глазах бросает трубку, промахивается мимо рычага - качается трубка - выбегает на улицу и исчезает за углом. Удивленный таким разворотом, молодой человек входит в телефонную будку, берет неостывшую трубку, прижимает ее к уху и обнаруживает, что в трубке глухо, как на дне омута, что монетка, вставленная в прорезь, не провалилась, значит... Значит, она говорила с воображаемым собеседником, с выдуманным человеком... С тем, в ком она так сильно нуждается, с кем разделила бы свое одиночество... С телефоном на улице... С автоматом...

Или...

Погожий осенний день. Даже жарко, несмотря на холодок налетающего ветерка. Томительно скучно в медленно движущейся очереди за яблоками. Деревянные ящики с импортными наклейками стопой выстроенные прямо на тротуаре, пластмассовый стол с весами, продавщица в свежезамаранном халате, разношерстная очередь и груда пустых ящиков с другой стороны стола. В очередь встали Он и Она... Судьба?.. Случай?.. Неизвестно, но видно, им на роду написано было встретиться в этот погожий осенний денек, и Он, не зная об этом, просто отмечает про себя красоту плавного изгиба ее шеи, а Она, тоже не зная об этом, оборачивается и встречает его внимательный взгляд. Мало-помалу движется очередь, лениво бранится продавщица со сварливой старухой в белой панамке. Он и Она успевают сказать что-то незначительное друг другу, например, "...яблоки, как на полотнах Сарьяна, не правда ли?" И это оказалось значительным, полным другого смысла, потому что они заволновались, сами не понимая от чего, а ведь то был обмирающий холодок предчувствия - скорее всего голопопый, лукавый мальчишка пролетел над очередью за яблоками, сверкнул золотым крылом... и коснулась любовь их сердец, когда взглядами встретились двое. Он помог Ей пересыпать яблоки в сетку, а его бумажный пакет, как нарочно, порвался, и яблоки раскатились по асфальту. Она бросилась помогать и протянула Ему яблоко.

Остановись мгновенье - ты прекрасно!

Грянул хор и запел орган - так Ева когда-то протянула Адаму яблоко, и начался род человеческий, да дело даже не в библейской легенде - сколько бы ни жило человечество, вечно будет случаться такое - встретятся Двое и познают Любовь, Добро и Зло...

Или...

В звуке - тяжелое, с присвистом, дыхание, топот сапог, кинокамера "бежит": в кадре вздрагивает на ходу стриженый наголо затылок, вздулись мускулы шеи, взмокла от пота солдатская гимнастерка. Вбегает во двор телега с одной, задранной в небо, оглоблей, осколок разбитого кувшина, покачивающийся на колу в заборе, истошно заоравшая курица всполошно вылетела из-под ног, ступени, ступени, ступени крыльца, с высоты которого открылась панорама села в дыму и пыли, где по улицам, неуклюже переваливаясь, ползут, натужно воя, коробки танков с черно-белыми крестами... Темные сени... Светлая горница: лавки, стол, образа в углу, расширившиеся от ужаса глаза молодой женщины, которая машет, подталкивает, зовет руками, торопливо сдвигая в сторону половик и поднимая за железное кольцо крышку, открывающую лаз в подпол. Захлопнулась крышка, скрыл ее сдвинутый сундучок и в темноте подвала сдерживают, успокаивают дыхание двое... Два солдата,,, Один наган на двоих... Один патрон в стволе... На двоих... Один из двоих - Поэт. В подполе темнота, затаенное дыхание, а наверху окрик чужой речи, грохот сапог, поет губная гармошка - встали на постой. В сырой кромешной тьме, как в могиле. И запах земли. Той, за которую наверху - бой. Прислонившись затылком к холодной стенке погреба шепчет Поэт строчки... о тех, кто были молоды, русоволосы и ушли недолюбив, недокурив последней папиросы... о тех, кто шел на смерть и пел, а перед этим плакал, кого вела через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи... Поэтов военного времени. Страшен бездушный лик войны: сгоревший дом, поникшая от горя вдова, огромноглазый от голода ребенок... И встает солдат, и встает Поэт, для которого подвал, как могила, и стоит Поэт на изуродованной земле - сапоги, гимнастерка, бинты - солнце нимбом вкруг стриженой головы, и поднял Поэт пулемет, нажимает на спуск, поливает свинцом, только вместо фонтанчиков жалящих пуль распускаются белые стрелки желтоглазых ромашек, только от взрыва гранаты раскинулась клумба, только после воя снаряда - вознес в небо ветвистую крону могучий дуб. И идет Поэт по Земле, белозубо смеется солнцу и сеет, сеет, сеет своим оружием мир... Поднялся Поэт поступенькам вверх из погреба и не услышал выстрела в спину...

Тот, последний патрон, был один на двоих, а достался Поэту, потому что второй решил, что Поэт сдается... Не сдаются Поэты, но война для Поэта, для поэзии - смерть... И мрамор лейтенантов, фанерный монумент венчанье тех талантов, награда тех легенд...

...Телефон-автомат - одинокость среди людей, среди множества себе подобных.

...Очередь за яблоками - все женщины явились на этот свет невинными Евами, все мужчины Адамами, пусть же будет им всем дано вкусить от терпкого яблока Любви.

...Поэт и Война - бессмысленность убийства, человек уничтожает самого себя, погублены Адамы, овдовели Евы, не успевшие даже встретиться друг с другом.

Глава тридцать шестая

--===Свое время===-

Глава тридцать шестая

На заседание собрались в директорском кабинете. Здесь я бывал нечасто.

В небольшой приемной восседала с капризно надутыми губками Анюта секретарша, Анка-пулеметчица, как зовут ее за глаза, потому что она, действительно, может отпечатать любую бумагу с высокой скорострельностью. Если пожелает, конечно.

Сквозь двойные, обитые черным дерматином двери попадаешь в продолговатую комнату, бывшую когда-то, скорее всего спальней, а может также кабинетом старорежимного хозяина. Большой письменный стол расположен на фоне окна, свет слепит глаза, сидящий за столом высится размытым силуэтом.

Нет, это не директор. Сегодня на его месте председатель местного комитета профсоюзов Витя Горобец. Директор сел в стороне, в кресле. Боком, словно отвернулся, нога на ногу.

Королев Степан Тимофеевич. Седая грива, под кустистыми, мощными бровями спрятались маленькие глаза. Между собой мы его зовем "Разбойник". Злые языки добавляют "половой". Что касается злых языков, то у слабого пола этой привилегии никак не отнимешь, но и наша молодежно-похоронная команда - Синецкий, Фалин, Шулепов, я - в карман за словом не полезут.

К письменному столу примкнут, словно припаян, Т-образно длинный стол. За ним и расположились двумя рядами члены месткома.

Вдоль одной стены, напротив двери, книжные полки. За большими раздвижными стеклами полное собрание сочинений Ленина.

На противоположной от письменного стола стене портрет Брежнева. Под ним календарь. Яркий, разноцветный. Явно не отечественной печати.

На четвертой стене картина. Скорее даже не картина - этюд. Лужок. Два желтых стога. Картинку принято рассматривать. Восхищенно-одобрительно. Зачарованно-почтительно. Любуясь. Потому что этюд этот - кисти директора. Ничего плохого в том, что он пишет маслом нет, мне даже нравится этот лужок и два желтых стога. С настроением. Но вешать в своем служебном кабинете?

Сомнительно. Или дома к его занятиям живописью относятся равнодушно?

По правую руку от Горобца - наш партийный секретарь Гладилин Семен Васильевич.

Горобец, несмотря на официальность обстановки, все равно сияет, но как бы изнутри - готов рассыпаться улыбками, но сдерживается. Я на заседание месткома попал случайно - вместо заболевшего комсомольского вожака. Интересно, что там у Горобца - премия?.. повышение окладов?.. распределение путевок?..

- Присаживайтесь, товарищи, не будем время тянуть, давайте пооперативнее, - пригласил широким жестом Горобец еще двоих зашедших. - Так... Кворум имеется, можно начинать. Вы позволите, Степан Тимофеевич?

Горобец развернулся в кресле всем телом и склонился в сторону директора.

Тот удивленно вскинул мохнатые брови:

- Ты, Виктор Федорович, председатель, тебе и командовать. Я же здесь, как и остальные товарищи, рядовой член профсоюза.

- Понятно, Степан Тимофеевич, - согласно кивнул головой Горобец и развернулся к нам. - Товарищи, на повестке дня один вопрос. Исполнительный комитет депутатов трудящихся Дзержинского района обратился к нам с просьбой пересмотреть решение о предоставлении пяти однокомнатных квартир сотрудникам нашего издательства в доме, что вводится в эксплуатацию в районе проспекта Мира. Дело в том, что Моссовет забирает себе одну из таких квартир, но временно, в долг что ли. Это означает, что сейчас мы получили возможность заселить четыре квартиры, а пятая будет предоставлена в следующем квартале, максимум через полгода. Наша с вами задача - решить, кому придется подождать. Возражений по повестке дня нет?

- Нет, - сказал кто-то за всех.

- Вот и хорошо. Голосовать, я думаю, не будем. Повестка дня утверждается. Товарищ Зверева, вам слово. Товарищ Зверева, председатель жилкомиссии, доложит вам состояние дел.

Инна раскрыла пухлую папку, лежащую перед ней, аккуратно переложила несколько скоросшивателей. В каждом из них разные документы, заявления, справки, ходатайства... Судьбы. Где-то там и мои дела.

- В жилкомиссию поступило шесть заявлений на однокомнатную квартиру, - ровным, бесстрастным голосом доложила Зверева.

- Одно из них не рассматривалось, податель уволился в связи с переходом на другую работу. Остальные пять следующие. В порядке поступления заявления подали: Королев Степан Тимофеевич, Горский Давид Борисович, Голикова Вера Ивановна, Истомин Валерий Сергеевич, Панина Анна Павловна.

"Их было пятеро", - вспомнил я название французского фильма. Кто из них неудачник? Неужели я? Неужели мы с Наташкой?

- Как, товарищи, будем решать? - спросил Горобец в пространство.

Наступила пауза. А, действительно, как решать? Кого из товарищей оставить? Кого выкинуть? И почему именно того, а не другого? Конечно, раз Моссовет обещал, то все равно дадут, но только когда и где? И кто будет потом ходить, хлопотать, напоминать за тебя одного? Не позавидуешь неудачнику.

- Есть предложение рассмотреть каждое заявление отдельно, - поднял руку Семен Васильевич Гладилин. - При этом обязательно учесть, как характеризуется товарищ по работе, какие общественные нагрузки несет, как у него обстоят дела по линии отдела кадров, пользуется ли он уважением в коллективе, и так далее.

- Так и сделаем, - улыбнулся Горобец. - Итак, по списку у нас первый Степан Тимофеевич. К сожалению, придется попросить вас выйти, мы обсуждать вас в вашем присутствии не можем.

Директор поднялся с кресла, прошел в полном молчании по своему кабинету, на ходу кивнул Гладилину:

- Я у главного редактора.

- Кто желает высказаться? - спросил Горобец, когда директор скрылся за дверями.

Опять наступила пауза. Попробуй, скажи что-то не так доложат. В лучшем виде. В более лучшем, чем говорил.

- А как у него с жилищными условиями? - тихо спросил кто-то.

- Двухкомнатная квартира, - ответила Зверева. - Прописаны он, жена, дочь, зять. Однокомнатную Степан Тимофеевич просит для себя. Дочь и зять остаются в двухкомнатной. Они ждут пополнения семейства. Справка о беременности дочери имеется.

Опять наступила пауза.

Дать бы им две однокомнатных, подумал я, а двухкомнатную - Моссовету. Хотя нет, не получится. Для такого варианта потребуется еще одна однокомнатная, а взять ее негде.

- Разрешите опять мне, - кашлянул Гладилин. - Мне кажется, нецелесообразно характеризовать Степана Тимофеевича как работника - это определяют вышестоящие органы. Хотелось бы отметить следующее. Фактически, мы сейчас единственное из отраслевых издательств Москвы, которое участвует своей долей в строительстве и улучшает жилищные условия своим сотрудникам. Благодаря кому? В первую очередь, благодаря Степану Тимофеевичу. Он принял на себя эту ответственность, пробивал эту возможность. Так что же, мы ему откажем в его просьбе? Думается, что это было бы неверно...

Я посмотрел на картину кисти Королева. Лужок. Два желтых стога. Будет живописать теперь в своей отдельной однокомнатной квартире.

- Предложение одно. Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы оставить Степана Тимофеевича в списке, прошу поднять руки, - Горобец уже тянул свою ладошку вверх. - Так... Кто против?.. Нет... Воздержался?.. Нет. Принять единогласно. Попрошу позвать Степана Тимофеевича.

- Следующий у нас Горский Давид Борисович. - Горобец дождался, когда сядет вернувшийся директор. - Что у него? Как с жильем?

- У Горского тоже дети, - развернула очередной скоросшиватель Зверева. - Двое. Да еще отец. Занимают две комнаты в трехкомнатной квартире. В третьей одинокий сосед. Горский просит выделить однокомнатную квартиру отцу, чтобы потом произвести обмен с соседом и занять трехкомнатную квартиру полностью.

- Что же в результате получается? - спросил Фурман, отвечающий в месткоме за производственную работу. - Улучшаем жилищные условия не Горскому, ему достаточно и комнаты, а его соседу? Нелогично.

Фурман против Горского. Это понятно. Фурман работает в издательстве тысячу лет, может быть, один из самых старых кадров, производственный сектор в месткоме на себе тащит, ему на пенсию скоро, а перед этим подработать бы, но назначили на освободившуюся год назад должность начальника отдела не его, а неизвестно откуда взявшегося Горского.

- Горский - достойный человек, - осторожно начал было Горобец.

- А кто с этим спорит? - перебил его сразу раскрасневшийся Фурман.

- И правильно, - веско сказал директор. - Спорить не надо. Я прошу членов местного комитета учесть только одно, но очень важное обстоятельство. У Горского очень хорошие связи в райисполкоме. В основном благодаря ему нам разрешили иметь долевое участие в строительстве нового дома. Иначе нам не видать бы этих квартир, как своих ушей.

Ох, уж эти связи!.. А без них ты кто?.. Нуль без палочки... Тем более с туберкулезной палочкой.

- Есть предложение оставить Горского в списке, - радостно улыбнулся Горобец. - Ставлю на голосование... За - семь... Против?.. Один... Фурман... Воздержались?.. Трое... Предложение утверждается большинством голосов. Так и запишем. Кто на очереди?

- Голикова Вера Ивановна. Уборщица. Мать-одиночка. Дочь - на учете в психо-неврологическом диспансере. Родитель, судя по всему, был алкоголик.

Зверева умолкла. Молчали и все остальные. А что тут скажешь?

- По закону им положено выделить даже двухкомнатную, - пояснил Горобец, - но мать и дочь - существа однополые. Можно обойтись и однокомнатной. Возражений против того, чтобы оста вить Голикову в списке, нет?.. Оставляем.

- Истомин Валерий Сергеевич, - Зверева посмотрела на меня.

Я, не дожидаясь особого приглашения, вышел из кабинета.

В приемной, за своим столом наводила марафет секретарша директора. Увидев меня, отложила в сторону зеркальце и пластмассовый цилиндрик с губной помадой, спросила с жадным интересом:

- Ну, как?

Я пожал плечами, нормально, мол, сел в угол на стул для посетителей.

Зазвонил телефон. Анюта неохотно подняла трубку и ледяным тоном стала отвечать какому-то беспокойному автору, который сдал свою рукопись в издательство полгода назад и вот - ни ответа, ни привета.

До тебя ли, до авторов, до работы ли сейчас, рассеянно подумал я и начал лихорадочно соображать. Троих из пятерых уже оставили в списке. Выбирать придется кого-то из двоих... Я или... Второй была Анюта, Нюрис, Анна Павловна Панина, секретарша директора. И его любовница. Сидит, закрыла трубку телефона ладошкой и, выразительно округлив губы, глазами показывает мне на трубку - ну, не зануды все эти авторы, авторь°, как мы их называем между собой, и чего пристал?.. Конечно же, директор отстоит свою Анюту, она у него Анной на шее виснет... Вот и выходит, что отодвинут меня... Нас с Наташкой... Если сейчас идет голосование, то кто поднимет руки за меня?.. Горобец?.. Возможно ли такое, чтобы Горобец пошел против директора?.. Да никогда в жизни!.. А мне он, наверное, забыть не может, как мы с Аликом Синецким разыграли его. Идея, конечно, была Алика, но реализовал ее я. Это я позвонил Горобцу из соседней редакции и сказал, что беспокоят его с Центрального телевидения, скоро в эфир пойдет передача, в которой будет рассказано о книгах, выпускаемых нашим издательством, что книги эти должен представить специалист, старший научный редактор Горобец Виктор Федорович, которого рекомендовал нам, Центральному телевидению, директор издательства товарищ Королев. Для того, чтобы операторам телевидения было легче установить свет, не найдется ли у уважаемого Виктора Федоровича нескольких фотографий?.. Найдется?.. Вот и хорошо, вот и прекрасно. Нам нужен фас Виктора Федоровича, профиль Виктора Федоровича и... вид сзади. Да, такова специфика телевидения. Ракурс камеры может быть различным. Да, вид сзади обязательно. Если у вас нет таких фото, это не беда, зайдите в любое фотоателье, объясните, вам сделают, они прекрасно все знают, обычный формат, шесть на девять, скажете для телевидения, это недорого, копейки, вас не затруднит?.. Горобец поверил, потому что, действительно, по Центральному телевидению как-то поминали о нашей продукции и шел разговор, чтобы сделать такую рекламу постоянной. Горобец поверил, потому что сам Королев рекомендовал его Центральному телевидению как специалиста. Горобец поверил... и отправился в фотоателье. Когда он вернулся, мы все ему рассказали и долго уговаривали его поведать нам, как он объяснялся в фотоателье, как фотографировался, сидя спиной к фотоаппарату, но Горобец молчал, кисло посмеивался и поглаживал свою обширную круглую лысину на затылке, которую он пытался прикрыть остатками окружающих ее волос. История широко разнеслась по издательству, в основном усилиями Левки Фалина, и долго еще в спину Горобцу раздавался с трудом сдерживаемый смешок. Этот смешок он мне никогда не забудет... Гладилин?.. Я с досадой припомнил, что в спорах Синецкого с Гладилиным я всегда был против Гладилина, особенно недавно, когда ни с того, ни с сего развернулась жаркая дискуссия о культе личности Сталина, мы победили, как нам казалось, Гладилина, но нет, в итоге, вот сейчас, я проиграл. Вот получил бы ордер, тогда и спорил бы про разные личности. Свободно. Без оглядки... Инка Зверева?.. Зря с ней не... О, господи, до чего же я докатился?! Неужели готов дружить с Горобцом, лизать зад Гладилину, переспать со Зверевой?..

Анюта словно прочитала мои мысли. Усмехнулась криво:

- Как сладкого хочется, - зажмурилась она.

И потянулась. Руки за голову. Смачно, с хрустом косточек.

Грудь высоко поднялась. Конечно, отстоит ее директор.

На столе звякнул внутренний телефон. Анюта сняла трубку.

- Слушаю, Степан Тимофеевич, - послушно-ласково пропела она. - Хорошо...

- Тебя... Зовут, - кивнула она головой на дверь кабинета.

- Ни пуха...

- К черту.

Я вошел в кабинет. Никто не смотрел на меня. Сел на свое место.

- И последнее заявление от Паниной Анны Павловны, - ровным голосом зачитала Зверева. - Незамужняя. От родителей ушла, снимает комнату.

На какие шиши, подумал я, на директорские?

- А что у родителей? - спросил кто-то.

- Комната в коммунальной квартире, - ответила Зверева. - Еще две семьи. Жалко девку. Пропадает. Предлагаю оставить ее в списке.

- Кого же тогда исключим? - озабоченно спросил Горобец и покосился на Гладилина. - Всем надо, все нуждаются, но решать-то вопрос все равно придется. И не кому-нибудь. Нам.

Опять нависло молчание. Заседание шло уже больше часа. В кабинете стало душно, жарко. Или мне так только казалось?

- Валерий, а как самочувствие твоей супруги? - спросил меня Гладилин.

Вот оно, растерянно подумал я.

Но ответил:

- Она сейчас в санатории, в Крыму. Поправляется.

- Живет она с матерью? - участливо осведомился Гладилин.

- Да, у них двухкомнатная квартира, - ответила за меня Зверева. Мать, брат и она.

- Когда она возвращается из санатория? - опять спросил меня Гладилин. - Это известно?

- Смотря как пойдет процесс выздоровления, - пожал плечами я. - Месяца через полтора, два...

- А если мы попросим вас подождать немного? - склонился в мою сторону Горобец. - Ведь пока ее все равно нет, она в санатории, дышит крымским горным воздухом, сейчас там весна, все в цвету, а когда вернется, то мы наверняка сумеем положительно решить вопрос с вашей квартирой в Моссовете. Не так ли, Степан Тимофеевич?

Королев многозначительно кивнул седой гривой:

- Двух месяцев за глаза хватит. Это мне твердо обещали.

Сам председатель райисполкома.

- Есть еще один момент, Валерий Сергеевич, - мягко сказал Горобец. Мы, то есть администрация, общественность, помогали тебе оформить твой брак, добились, чтобы пошли нам навстречу, сделали для вас исключение так помогите и вы нам, пожалуйста. Всем миром просим.

- У него же жена после тяжелой операции, - сказал хмуро Фурман.

Хороший мужик этот Фурман - я, наконец, смог оторвать глаза от своих сжатых в кулаки рук.

- Мы все понимаем, - возразил Горобец. - Но за это время ситуация изменилась. Если до операции у нее была открытая форма туберкулеза, что являлось бесспорным основанием для срочного предоставления им отдельной жилой площади, то теперь, после операции, открытой формы у нее нет. Ты же сам мне об этом говорил, Валерий Сергеевич, не так ли?

- Мы оба состоим на учете, - охрипшим голосом сказал я.

- Тем более нам будет легче поторопить Моссовет, - рассудил по своему Горобец.

- Давайте решать, - предложила Зверева. - Виктор Федорович, ставь на голосование.

- Хорошо, - согласился Горобец. - Кто за то, чтобы предоставить жилую площадь Истомину Валерию Сергеевичу не в эту очередь, а позже, прошу поднять руки... Так... Шесть... Кто против?.. Трое... Воздержались?.. Тоже трое. Предложение проходит большинством голосов. Повестка дня исчерпана. Есть какие-нибудь объявления?

- У меня предложение, Степан Тимофеевич, - подняла руку Зверева. Давайте все-таки попытаемся вместе отстоять всех пятерых. Напишем ходатайство в Моссовет. Может учтут?

- Это можно, - согласился директор.

- Сегодня же и сделаем, - сказал Горобец. - Все свободны, товарищи.

Мы вышли через приемную в коридор. Все с деловым, озабоченным видом разошлись, и вокруг меня образовалась пустота. Я остановился и долго читал пожелтевшую инструкцию по противопожарной безопасности.

Глава тридцать седьмая

--===Свое время===-

Глава тридцать седьмая

Я не заметил, как доехал до платформы Яуза. Шел знакомой, хоженой не один десяток раз аллеей к институту, в клинике которого еще совсем недавно, недели три назад, лежала Наташа. Нет, не лежала, ходила, уже не оглядываясь, рядом ли стенка.

Деревья совсем сменили свой весенний вид на летний: густо зеленела листва, посвистывали, перекликаясь, прилетевшие с теплого Юга, может из Крыма, из Наташкиных краев, птицы, корни деревьев - вот она сила жизни! - вспучили корку асфальта и сквозь трещины лезла трава, тянулись пики нераспустившихся одуванчиков, кустился конский щавель.

По памяти отыскал среди четырех одинаковых жилых корпусов нужный мне и опять, как когда-то, мне открыл дверь розовощекий аспирант Воробьев с синими глазами.

В прошлый раз я запнулся прежде чем представится, на этот раз с тайной гордостью сказал:

- Вы меня не помните?.. Истомин. Моя жена Истомина Наталья, извините, она тогда была Кузнецовой, лечилась у вас.

- Успели-таки? - улыбнулся Воробьев. - Поздравляю. Проходите, пожалуйста.

Мы сели на стулья. Опять, как тогда.

-Наташа перед отъездом в Крым сказала, чтобы я обязательно зашел к вам, - объяснил свое появление, сам не зная с чего начать, потому что Воробьев, когда я созванивался с ним. Назначил мне встречу не в клинике, а у себя в общежитии. - Извините, сразу не смог.

- Она в санатории? Как ее самочувствие?

- Пишет, что хорошо.

- Все верно. Так и должно быть. Сейчас она быстро поправляется, ей же удалили очаг интоксикации, очаг, который травил ее организм. Сложность в другом.

- В чем? - не выдержал даже короткой паузы я - Гистология показала... Вы не знаете. Что такое гистология? Исследование удаленных тканей. Так вот, это исследование показало. Что у вашей жены особый вид туберкулезных палочек. Редко встречающийся, но, к сожалению. Встречающийся. Опасный вид.

- Чем?

- Противоядие пока не найдено.

Воробьев не отводил своих синих глаз, он ждал пока до меня дойдет смысл, пока я полностью осознаю и смогу оценить сказанное им.

- Получается, что Наташа... обречена. - Совсем необязательно. Сейчас она, будем надеяться, чистая. Вся зараза была сосредоточена в одном месте. Если ее удалили полностью, то опасений практически нет, если же хоть что-то осталось, тогда... тогда еще одна операция.

- Как это узнать?

- Что именно?

- Чистая она или нет?

- Время покажет, - пожал плечами Воробьев.

Подумал и добавил:

- Обязательно покажет.

- Что можно сделать, чтобы избежать рецидива?

- Есть одно средство, - медленно ответил Воробьев. - Я читал о нем в одном иностранном журнале. Пишут. Что уникальное, универсальное и тому подобное. Курс лечения - тридцать инъекций. У нас закупили опытную партию. Попробуйте достать. Правда, дорого...

- Сколько?

- Ну... как ?Москвич?. Последней модели.

"Наташенька, родная моя, сел сегодня за очередное письмо тебе, и никак оно у меня не начиналось, не получалось. Поэтому пишу, что пришло первым в голову в Москве зарядили дожди, и откуда такая прорва воды, льет и льет, беспросветно, и сейчас по стеклу окна, в которое я смотрю, ползут, набухая, капли, словно слезы - даже погода плачет, потому что нет тебя рядом. И на самом деле жизнь без тебя тоскливая - и ем без аппетита, и живу без радости. А на что похож майский Крым? Говоришь, что живешь наверху, не у моря? А какая весна в горах? Или там уже лето? Молоко туманов, холод - не мерзнешь? Хочешь, я пришлю свой свитер, мне мама его вязала, он большой, даже больше, чем я, и теплый. Мама и отец передают тебе приветы, каждый день вспоминаем тебя, говорим о тебе, ждем твоих писем. Не ленись, пиши, устрой нам маленький праздник. С квартирой опять какая-то задержка, райисполком тянет, я даже ходил на заседание месткома как комсомольский угол четырехугольника: администрация-партбюро-местком-комсомол. Наш секретарь гриппует, вот и пришлось идти мне. Какая-то там неразбериха с очередниками, в общем, придется подождать нам еще немного, месяц или два. Потерпим? Главное, чтобы ты поправилась. Я люблю тебя, Наташа. Ужасно люблю.

Ужасно - женское слово, как сказала Марина, помнишь? Тебе от нее приветы тоже, она часто звонит, мы вспоминаем нашу свадьбу и наш с тобой медовый месяц из трех всего-то дней в ее квартире. Были бы слова сильны, как наши чувства, им не говорить, а звенеть, им бы звучать пением птиц, журчанием ручья, падением снега, им бы светиться аркой радуги, мерцанием звезд, им бы греться, зажмурившись, котами на мартовском солнце и оседать морозными узорами на окнах, им бы дышать свежестью розы и хрустеть ароматным яблоком... Где найти мне слова - про то, чем дыхание наше полнится, про то, чем жизнь наша полнится, про то, чем желания наши светятся...

Не иссякает желание,

нет,

словно сияет полдень,

будто весь мир

словно ярый цвет

или

как осень в Болдино.

Я сейчас переполнен тобой,

мне любое твое движенье

или даже простой покой,

окруженье

так важны

и нужны,

как вершине снег,

словно утру

ночная свежесть,

как важна

и нужна

тебе

моя нежность.

Р.S. Ездил на Яузу, заходил к Воробьеву. Он сказал, что ты обязательно поправишься, только надо быть очень осторожной и беречься от любой инфекции. Твой В."

Глава тридцать восьмая

--===Свое время===-

Глава тридцать восьмая

А что было бы, если бы Фурман тогда не подошел ко мне в коридоре издательства?

Но он подошел:

- Я глубоко сочувствую тебе, Валерий. Не имели они права отказывать в квартире двум больным людям. Кстати, как самочувствие супруги?.. Ничего, ничего, бог даст и поправится. Слушай, Валера, а я к тебе не просто так. Не знаю только, с чего начать.

Фурман замолчал и уставился на меня, теребя подбородок.

Молчал и я.

Фурман подождал еще немного, шумно вздохнул, оглянулся.

Наконец, зашептал:

- Обнаружились факты злоупотребления нашим директором Королевым служебного положения при распределении квартир. Понимаешь, к чему я клоню?

- Нет. Какие факты?

- Об этом пока нельзя говорить, но сведения точные, мне верные люди сказали.

- Даже если это так, то что дальше?

- А получается, что если факты подтвердятся, а в этом я абсолютно уверен, то опять пересмотрят очередь и тогда ты получишь квартиру, может, даже двухкомнатную, разве неясно?

- И что же я должен сделать?

- Вот! Завтра будет собрание, и я собираюсь выступить. Против Королева, понимаешь? И если ты от своего имени потребуешь пересмотра решения месткома, то создадут специальную комиссию. И тогда директору несдобровать.

- Как же я могу выступать, не зная, что у вас за факты? И откуда вы их взяли?

Фурман испытывающее посмотрел мне в глаза. Словно глубоко в душу хотел заглянуть. Не знаю, что он там увидел, но в какой-то момент решился и выпалил скороговоркой:

- Ладно, тебе скажу. Но только тебе, учти. Не проговорись, смотри. Особенно Фалину. Этот Лева и в самом деле не пожалеет родного папу ради пустой хохмы. Слушай сюда. Выступлю не только я, не только ты, но и Поляков, главный редактор. Он мне и рассказал всю правду. Дело в том, что совершенно незаконно но отдали на сторону еще одну однокомнатную квартиру.

- Разве такое возможно?

- Я тоже так думал. Но оказывается, в этой жизни все возможно. Королев отдал квартиру одному, имеющему достаточно важный пост товарищу из Госкомиздата. Сам сообрази, зачем и почему.

- Как же ему это удалось?

- Ты не учитываешь Горского. У Давида Борисовича, как признал сам директор на нашем заседании давеча, очень хорошие связи в райисполкоме. Скорее всего, высокого начальника оформили как очередника Моссовета. Не имеет значения - сделали. Получается следующая арифметика: товарищу из Госкомиздата - квартиру, Горскому - квартиру, Анюте-секретарше - квартиру, всем сестрам - по серьгам, и себя не забыл, а тебе - шиш и уборщице Голиковой вместо двухкомнатной - однокомнатную. Где справедливость, где правда, я спрашиваю?

- Ее нет, - сумрачно сказал я.

- Вот и я также считаю. Я тут походил, поговорил с людьми, оказывается, было еще несколько различных случаев и коллизий, например, в план редакции массовой литературы почему-то включена книга зампредрайисполкома.

- С кем же ты говорил, Ефим Сергеевич?

- Обошел почти всех. Кроме этой вертихвостки Аньки да еще нескольких королевских приспешников вроде Зверевой - люди за, поддерживают меня. А ты?

Я лихорадочно соображал. А ведь, действительно, подтвердятся факты сразу две квартиры освободятся, неужели мне одна не достанется?

- И я за.

- Принципиально?

- Конечно.

- Вот молодец! Принципиальным надо быть всегда и до конца.

Глава тридцать девятая

--===Свое время===-

Глава тридцать девятая

- Истомин, можно тебя на минуточку? - заглянула в редакцию Анюта-секретарша. Наклонилась в дверь из коридора так, что вертикально повисли серьги в ушах на длинных подвесках, разноцветная нитка бус на шее, а груди оттянули блузку.

Я вышел.

- Директор зовет. Иди, только лучше незаметно. Не хочет, чтобы про тебя болтали разное.

- О чем болтали?

- Беги скорей, пока никого нет, - капризно сморщила носик Анюта.

- Здесь тебе не стадион, чтобы бегать, - огрызнулся я, но споро зашагал по коридору. Миновал пустую приемную, двойные двери.

Портрет Брежнева, сочинения Ленина, два желтых стожка на лужке.

Директор оторвался от бумаг, кивнул на кресло напротив.

- Садись.

Скинул очки на стол, поднял седые кустистые брови и наклонился в мою сторону.

- Как работается?

- Как обычно, - пожал плечами я, не понимая, к чему он клонит.

- Малика не обижает? - весело усмехнулся он.

- Нет, что вы, она женщина добрая.

- Добрая женщина - это не профессия. Как и хороший парень. Сколько же лет ты у нас в издательстве?

- В июле будет пять.

- А получаешь те же сто сорок?

- Да рад бы больше...

- Сейчас возможностей нет, - раздумчиво сказал Королев - это верно. Немного рано говорить, но тебе скажу, ладно. Добился-таки я разрешения на реорганизацию. На днях подписали. У нас ведь как? Хочешь что-то поменять - нельзя, это значит, предыдущее решение надо отменять! Другое дело - реорганизация. Спасибо, есть люди в Госкомиздате, утвердили новое штатное расписание. Новые должности, новые оклады, новые возможности. Не за красивые глазки, конечно. Их очередник в нашем доме квартиру получает.

Тот самый, о котором Фурман говорил, подумал я.

- Я к тебе давно присматриваюсь. Вот скажи откровенно, нравится тебе журнал, который ты делаешь?

- Если откровенно, то нет.

Я на минуту задумался, хотя сам много размышлял над этим и с Яном Паулсом часами рассуждал о тематике, о новых рубриках, о страничке досуга - и коротко рассказал обо всем этом Королеву.

- Занятно, - с интересом посмотрел он на меня. - А что, если так? В результате реорганизации появится у меня возможность предложить Малике Фазыловне должность эксперта - и денег побольше, и ответственности поменьше, да и годы у нее берут свое. А ты приготовь-ка на мое имя служебную записку, где изложи свои мысли о журнале. По пунктам. И будем тебя рекомендовать на ее место. Правда, есть тут одна загвоздка. Беспартийного заведующим не утвердят. И в партию не возьмут, если ты рядовой.

Он помолчал, задумавшись.

- Годков тебе сколько?

- Двадцать восьмой.

- Значит, из комсомола пора выходить. Это кстати. В партию тебе обязательно надо. Пиши заявление, я с Гладилиным поговорю, рекомендацию тебе он даст, Малика тоже не откажет, третья от комсомола - и в райком. Жалко, у нас квота - один человек в год, не больше, тут же издательство, интеллигенция, а не рабочий класс. Но я тебе твердо обещаю, сам к секретарю пойду, вопрос идеологический, во главе журнала должен стоять коммунист! А как иначе?..

Я посмотрел на кустистые брови Королева, перевел взгляд на портрет вождя. И у того брови, как черные гусеницы. Генеральный секретарь взирал сквозь меня в глубь неведомых мне государственных далей. Как я отношусь к партии? Рано или поздно на этот вопрос надо ответить, надо знать ответ. Одно дело разговоры в издательских коридорах или на диване под чердаком. Там мы все смелые. Там Синецкий спорит с Фалиным на ящик коньяка, что он никогда не позарится на партийный билет, там мы говорим то, что никогда не скажем на собрании. Но в чем прав Королев на все сто - беспартийному в деле пера и кисти ничего не светит. И потом, совесть моя чиста, а чем больше честных людей будет в партии, тем активнее мы сможем вершить справедливость. Хотя бы у нас в издательстве.

- И, наконец, последнее.

Королев откинулся в кресле, расслабился.

- Вижу, Валерий, правильно ты все понимаешь. Принципиально. Но совет один хочу тебе все-таки дать. Послушай опытного человека, не верь ты всем этим Фурманам, Горским, Синецким, вон сколько их у нас развелось, дружка за дружку цепляются. Мне в Госкомиздате и то говорят, куда ты смотришь, почему своих не двигаешь? Ты не смотри, что они иногда между собой собачатся, как до дела дойдет, подведут они тебя. И Поляков, главный наш, по матери тоже французской национальности оказывается. Жидавр. Спасибо, кадровик раскопал. Так что держаться надо тоже вместе. Вот такие пироги... Значит, договорились, жду твоей записки. И с квартирой твоей само собой тоже все будет в порядке, не беспокойся...

Беспокоиться было о чем - я же обещал быть принципиальным и Фурману, и Королеву. Чью сторону взять?.. Победит Фурман, выгорит малогабаритная двухкомнатная, получу, а там хоть трава не расти... Возьмет верх Королев - пусть будет однокомнатная, но зато стану завредакцией, вступлю в партию и уж тогда смогу употребить власть свою на благо... Доживем до завтра, до собрания, главное, чтобы у Наташи...чтобы у нее... чтобы ей...

Глава сороковая

--===Свое время===-

Глава сороковая

На собрание пришли даже те, кто никогда не ходил на собрания. Ритуал регламента выполнялся строго в соответствии с заведенными, отработанными сотнями тысяч таких мероприятий нормами. Для начала лес рук единогласно избрал президиум во главе с Горобцом и утвердил повестку дня: первое - о снижении авторской правки, второе - утверждение протокола месткома о распределении жилплощади сотрудникам издательства.

По первому вопросу выступил Королев. Слушали его невнимательно, так как знали, что на стадии гранок и верстки неизбежно всплывают огрехи и автора, и редактора, которые исправлять все равно надо, несмотря на то, что это влетит издательству в копеечку.

Единогласно же избрали редакционную комиссию по выработке решения собрания.

В еще двух выступлениях не прозвучало ничего нового. Горобец предложил закончить прения по первому вопросу.

Опять все лениво подняли руки вверх в знак согласия.

- Значит, пусть пока редакционная комиссия подрабатывает проект решения, - поднялся со своего места в президиуме Горобец. - Товарищи! Поступила записка от товарища Полякова. Просит отпустить с собрания, он записан к врачу. Я думаю, уважим его?

Зал выжидающе молчал. Народ безмолвствует, мелькнула ассоциация.

- Так и решим, - разрешающе кивнул Горобец Полякову.

Тот встал, прошел по проходу и скрылся за дверью. Я проводил его глазами и увидел сидевшего неподалеку Фурмана. Побледнев, он тоже смотрел вслед Полякову.

Поляков вышел не только из зала - он вышел из игры. И Фурман не может уже на него рассчитывать. А ведь Поляков - главный козырь Фурмана. Теперь у Фурмана остались те, кто согласно кивал ему в коридорах, кто возмущался и негодовал вместе с ним, кто обещал ему...

- По второму вопросу слово имеет товарищ Зверева, - буднично объявил Горобец.

Инна вышла на трибуну, зачитала решение месткома о распределении жилплощади среди сотрудников издательства.

- Предлагаю решение утвердить. Кто за? - первым поднял руку Горобец.

- Минуточку, я прошу слова, - высоко и напряженно прозвучал голос Фурмана.

Ефим Сергеевич сказал все открытым текстом - и про товарища из Госкомиздата, и про связи Горского, и про книгу зампреда райисполкома, включенную в план издательства, и про уборщицу Голикову, и про меня с Наташей. Закончил он предложением направить протокол собрания в райисполком и положил на стол президиума отпечатанный текст своего выступления.

Горобец побагровел, вскочил и некстати радостно заулыбался:

- Что же мы теперь будем делать будем? - обратился он вроде бы к собранию, а на самом деле впился глазами в директора, сидевшего в первом ряду.

Тот набряк лицом, седые мощные брови совсем скрыли глаза.

Словно спал сидя.

- Ставьте на голосование мое предложение, - оборвал тишину Фурман.

- Разрешите мне? - вышел к трибуне Гладилин. - Я не совсем понимаю, что здесь происходит. О каких фактах говорил товарищ Фурман? У вас есть доказательства, Ефим Сергеевич?

- А как же! - вскочил со своего места Фурман. - Но тот, кто сообщил мне эти факты, просил не называть своей фамилии.

- Степан Тимофеевич, - обратился Гладилин к Королеву. - Хоть доля правды в выступлении товарища Фурмана есть?

- Все ложь, - кратко, но очень уверенно бросил директор.

- Вот видите, - развел руками Гладилин. - Кому прикажете верить? Товарищ Горский, вы что, действительно совершали какие-то незаконные махинации с райисполкомом?

- Упаси бог, - замахал руками Горский. - Ничего незаконного не было, хотя вы можете мне не поверить, я - лицо заинтересованное, я же тоже получаю квартиру, но все честно, слово коммуниста.

- Кстати, Гладилин выдержал небольшую паузу. - Товарищ Фурман, вы должны прекрасно отдавать себе отчет, что ваше заявление не оставят без внимания и партийные органы. Если факты не подтвердятся, можно за клевету положить партийный билет на стол. Но это будет ваше личное дело. Вернее, персональное. А вот с точки зрения общественной случится следующее: для проверки фактов создадут комиссию, это потребует времени, а дом готов и райисполком и райком своей властью могут просто передать нашу жилплощадь очередникам, которые живут в гораздо худших условиях, чем сотрудники издательства. И это будет справедливо, Мы там и так в роли просителей, в виде исключения. В результате никому ничего не дадут. Ни Королеву, ни Горскому, ни Истомину, ни Голиковой... Вера Ивановна, сколь лет ты ждала двухкомнатную квартиру как очередник района?

- Да считай всю жизнь. Как дочку на учет поставили.

- А сейчас ты согласна на однокомнатную?

- Конечно, согласная, лишь бы дали, а я уж на кухне как-нибудь, стала креститься Вера Ивановна.

- Остается еще Истомин. Мы понимаем сложность положения, но поскольку его жена еще пробудет в санатории месяца два-три, просим его подождать и твердо обещаем добиться для него отдельной квартиры в ближайшее время. Валерий Сергеевич согласился с нашими доводами. Не так ли?

Никто, кроме Гладилина, не смотрел на меня, но мне казалось, словно я на огромной пустой сцене и все сидящие в этом зале ждут моего ответа...

Глава сорок первая

--===Свое время===-

Глава сорок первая

Эх, поезд, моя колесница, перестук колес, вагона качка, за окном вертикальный промельк придорожных столбов и в середине горизонта - точка, вкруг которой вращаются поля, перелески, текущие речки, вкруг которой, кажется, бесконечный оборот делает наш поезд.

Еду к Наташе, в Крым. И мысли мои тоже вкруг одного и того же - что же нас ждет? Язык не поворачивается вымолвить это слово, глаза не глядят в пустые глазницы гибельной истины, душа каменеет предчувствием и только надежда, светлая, как солнышко, истово верующая в благополучный исход, только надежда зовет к жизни и хранит от невзгод. Ничего, все будет хорошо, если только хорошо сделали операцию, удалили всю нечисть. Есть еще уникальное средство, как сказал аспирант Воробьев. Сколько стоит "Москвич" последней модели?.. И где взять такие деньги?.. У Пижона они наверняка есть, а мои родители, мои друзья и знакомые живут до получки, если и собрать с миру по нитке, то есть еще одно, главное - о долгах обязательно узнает Наташа, никак не скроешь, спросит - для чего?.. Сказать ей смертоносную весть?.. Это убьет ее, отравит ее существование, ее жизнь, и без того, может быть, короткую... Я старался не заглядывать в черную бездну всех этих проблем, живя по принципу - будь, что будет!

А случилось все страшнее, чем можно было бы предположить при самых худших опасениях.

Наташа не встретила меня на вокзале, как обещала, я бестолково проторчал целый час на вокзале, даже начал сердиться, как же так, ведь договаривались и вроде кроме перрона ни ей, ни мне некуда деться, а надо же - разошлись.

Вышел в город, разузнал, как добраться до санатория, и на редко ходящих автобусах, как на перекладных, попал-таки туда, куда надо.

Из лечебного корпуса меня отправили в хирургический , где я узнал, что Истоминой вчера вечером сделали операцию - вырезали аппендицит и что повидать ее можно только завтра.

Я вернулся в центр города, измочаленный жарой и тяжелым чемоданом, отыскал бюро по сдаче комнат, договорился с какой-то женщиной на улице, дотащился до ее дома, где на веранде стояла моя койка, лег и еле дождался утра.

Наташа встретила меня слабой, виновато-удивленной улыбкой, сама не понимая, как же это она опять попала под скальпель хирурга.

Я покормил ее и к середине дня попал, наконец, к главному врачу - седовласой женщине с жесткими, мужскими чертами лица. Она курила папиросу за папиросой и только усмехалась в ответ на мои взволнованные речи. Ну, что вы, молодой человек, рядовая операция, аппендиктомия, для студентов второго курса, нет, ничего не надо, через неделю будет прыгать ваша ненаглядная, как птичка на ветке.

Неделя прошла незаметно по самим собой установившемуся распорядку: чуть ли не с первым автобусом - в санаторий, до обеда с Наташей, потом в город - перекусить и снова - на белую табуретку рядом с Наташей. Поправлялась она медленно, температурила, то наступало улучшение, как просвет в тучах, то жар полыхал лихорадочным румянцем на ее щеках.

Главврачиха невозмутимо курила и не утруждала себя даже ответом на мои вопросы.

Настал день, когда Нташа сказала мне, что ее переводят обратно в лечебный корпус, а это значит, что нечего опасаться. Я ушел от нее поздно, мы весь вечер проговорили, не засечая времени, пока не прозвенел сигнал отбоя.

Безумие - царь и воля его творится...

Наташа лежала на спине, раскинув исколотые шприцами руки в желто-лиловых кровоподтеках, змеилась трубка кислородной подушки. Наташа тяжело и часто дышала, на шее, вздуваясь и опадая, бился пульс. С трудом подняла тяжелые веки, посмотрела на меня с отчаяньем и только выговорила:

- Валера, я умираю...

В ординаторской, куда я, оглушенный, вышел, какой-то мужчина в белом халате зло кричал на главврачиху:

- Почему же вы не собрали консилиум, коллега? А?!

Коллега с неприступным видом закусила мундштук папиросы и ничего не ответила.

Наташа умерла утром. Перед смертью пропала боль, ей легко дышалось и говорилось, она вспоминала без боязни, казалось, совсем прошедший страх, и ничто не предвещало близкого обрыва. Вдруг замерла на полуслове и так и не договорила начатое:

- Ты не поверишь, Валера...

В морге я коснулся губами холодного, как булыжник, лба Наташи и отошел от гроба. За спиной тихий шепот старшей медсестры отделения, пришедшей со шприцем на всякий случай, потому что сердце работало на разрыв:

- Напишите жалобу на главврача. Я подпишу. Убийца она. И потом я знаю, кто взял сапожки вашей жены.

- Убийца... Убийцы моей жены - их несколько... На суд моего горя надо призвать и директора школы, который выгнал на субботник десятиклассников, не разрешив им одеться, чтобы они работали... На этом субботнике Наташа простудилась... И врача, который не распознал вовремя осложнений после простуды, потому что из-за ремонта лаборатории не хотелось везти кровь на анализ в другую клинику... И Наташа заболела туберкулезом... И того, кто поместил ее в палату с тяжелобольными, имеющими особый вид туберкулезной палочки... И Наташа заразилась ею... И главврачиху, которая неграмотно сделала операцию для студентов второго курса...

Солнечны, ленивый от праздного безделья, курортный Крым...

Перевозка гроба...

Москва в разноцветных флагах кинофестиваля...

Крематорий 232-03-21. Райсобес 283-36-71.

Похороны и поминки - девять дней... сорок дней...

И ночей...

Глава сорок вторая

--===Свое время===-

Глава сорок вторая

Нет правды на Земле. Да, на Земле с большой буквы. На этом свете.

Все говорят: нет правды на земле...

Кто говорит? Все? Нет, так сказал Пушкин. Устами Сальери, хотя уста Пушкина и уста Сальери совместимы только в трагедии... Пушкин, Моцарт, Сальери, трагедия - все это для искусствоведов...

Главное другое - правда: нет правды на Земле. Сальери у Пушкина изверился настолько, что бросил вызов небесам:

Все говорят: нет правды на земле,

Но правды нет - и выше...

К такому придти - Моцарта убить...

Собор огромен, темен и пуст. Его готика не покрыта сводом купола, уходят в поднебесье колонны и витражи и оттуда, с самой верхней точки, над тусклыми трубами органа, поющими "Лакримозу" из "Реквиема", единственным сияющим пятном - гроб. Почетный караул пылающих толстых свечей на высоких подсвечниках, белые кружева жабо, белый завитой в букли парик, белые хризантемы, словно точеное из белой кости лицо - Моцарт спит с еле заметной улыбкой, смертию смерть поправ.

А где-то в углу собора, за колонной в полумраке черный Сальери:

Все говорят: нет правды на земле,

Но правды нет - и выше. Для меня

Так это ясно, как простая гамма...

Я сидел на полу своей квартиры, прислонившись спиной к стене. В центре свежепобеленного потолка торчали скрученные провода с обрывком изоляции и крюк для люстры. Для той, что я хвалился в палате клиники перед Наташей и Вероникой - плафоны, как колокольчики ландыша. Стены обклеены светлыми обоями: по серому полю белый непонятный рисунок с бесконечными извивами переплетающихся линий без начала и конца. Прямоугольник тройного окна стеклянно чист, две крайние створки распахнуты настежь, и солнце, июньское солнце мощным световым потоком упиралось в паркетную лесенку пола. Я сидел на полу, прислонившись спиной к стене, руками ощущая выструганную стружку деревянных волокон, и смотрел, как световой столб незаметно, но неотвратимо, словно свое время, перемещался справа налево и уже взобрался косым углом на противоположную от меня стену.

Память то возвращала меня далеко в прошлое, в детство, в юность, то пыталась вспомнить о будущем, мир моих ощущений тоже двигался, как река времени, он был пронизан светом озарений, током иного восприятия жизни в такие моменты почти физически ощутима равнодушная гармония мироздания и видишь себя малой частью целого, частью прошлого и настоящего, переходящего с каждым мгновением в будущее, в такие моменты осознаешь, кто ты и зачем ты... А кто я?..

Простая история: родился, учился...

В сказке моего детства яркая, высвеченая до мельчайших подробностей, с запахами и голодным ознобом - послевоенная Москва.

Чугунные орлы на башне Киевского вокзала, раскинув крылья, всматривается в разноголосый, быстроглазый рынок-шельму: горестно взывает к справедливости под усмешки толкущегося народа мужик в кургузом пиджаке, кепке-восьмиклинке и кирзовых сапогах - ему всучили "куклу" - вместо пачки красных тридцати рублевок аккуратно сложенный сверток газетной бумаги.