Свое время

Два дня назад во время такого же перекура Лева задал тихим голосом глубокомысленный вопрос:

- Вот интересно, если налить подряд два стакана кипятком из чайника, который стакан будет горячее?

- Конечно, второй, - быстро ответил Алик.

- Почему?

- Потому что первый уже остывает, пока ты наливаешь второй.

- Но ведь и чайник остывает тоже.

- Конечно. Но зато в чайнике больше кипятка, значит, больше его теплоемкость, значит, больше сохраняется тепла, поэтому второй стакан горячее.

- Так ведь поначалу в чайнике было на стакан больше и кипяток был горячее, выходит, что первому стакану досталось больше тепла. Конечно, он горячее.

- Подумай, глупый. Пока ты наливал, стакан был холодный, он забрал тепло и стал менее горячим, чем чайник, то есть он холоднее.

- Я не глупый, я просто хочу понять. С другой стороны, второй стакан был такой же холодный, как и первый...

Все доводы были давно уже исчерпаны, оставалась убежденность в своей правоте. Алик твердо стоял на своем, Лева - на своем.

Мне надоело слушать эту схоластику, и я решил подбросить им задачку посложнее. Так, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь:

- Тихо, ребята, а вот если Москва опустеет, то за сколько лет она зарастет?

- Так, чтобы совсем не было видно, что здесь был город? - спросил Алик.

- Да. С высотными зданиями.

- Очень долго, - высказал свое мнение Паша.

- Сотни лет, - неуверенно протянул Лева.

- Это можно легко подсчитать, - загорелся Алик.

- Вот и займись, - я двинулся вниз по лестнице.

По пути я вспомнил, что меня еще вчера просил зайти председатель профкома Виктор Горобец, и поднялся к нему на четвертый этаж.

- Заходи, дорогой, - засветился радушной улыбкой Горобец, увидев меня. - А впрочем, давай-ка выйдем, пошепчемся.

В коридоре Горобец отыскал уголок потемнее.

- Как здоровье? - преувеличенно внимательно вглядываясь мне в глаза, спросил он. - Не кашляешь?

- Пока не жалуюсь.

Не люблю я этой привычки у людей - в разговоре класть руку на плечо, держать за лацкан, трогать, касаться, теребить, подталкивать локтем.

- Это прекрасно, просто прекрасно, - заулыбался Горобец и погладил меня по руке. - Я ведь что хотел? Порадовать тебя.

Он вытащил из верхнего кармана моего пиджака проездной билет, внимательно рассмотрел его, будто видел в первый раз в жизни, и снова сунул на место.

- Ходили мы на днях в райисполком, советовались, поздравляю - сказали, что дадут, тебе обязательно дадут. Без сомнений. Так что, вот какие дела, дорогой.

- Спасибо, Виктор. И вправду порадовал. - Я тут же подумал о Наташе, какой же это будет отличный подарок к нашей свадьбе, когда она выпишется. - С меня причитается.

- О чем ты? - засмущался Горобец. - Это наша обязанность, стоять на страже интересов... Правда, с отдельной квартирой не получается, ну, ничего страшного, получишь комнату с подселением... Разве плохо комната?

- Как комната? - обмер я, холодея от ощущения, что происходит что-то нехорошее. - Я же на однокомнатную квартиру заявление подавал.

- На всех пока не хватает, не построили еще, понимать надо, - объяснил мне тоном райисполкомовского работника Горобец.

Он даже руки убрал за спину, но не удержался, опять схватил меня за пуговицу пиджака.

- А что делать? - вздохнул он шумно. - Хочешь квартиру, нужно, чтобы у тебя была открытая форма туберкулеза, так нам объяснили. Или справку сочини такую, у тебя нет возможности?

- Нет, - тихо ответил я.

- Жаль. А так ты не опасен для окружающих. Поэтому не полагается. Сам видишь - куда не кинь, везде клин. Вот я тебя и позвал, чтобы ты заявление переписал.

- Что же издательство за своего сотрудника и походатайствовать не может? - с надеждой спросил я.

Горобец опять отдернул руки.

- Ну, конечно же, а как же, обязательно. Мы просили, прямо на коленях умоляли. И за тебя тоже. Думаешь, ты один у нас? Как мы можем , спрашивают у нас, доверять вашей организации, если мы столько анонимок получаем?.. Пишут и пишут, совести нет никакой... Вот ты случайно не знаешь, кто пишет?

- Откуда? - буркнул я.

- Впрочем, нам объяснили, что пишут всегда. Это обычное явление, вопрос в том, сколько и куда.

Я молчал. Приходишь на работу, встречаешься с людьми, делаешь с ними одно дело, ездишь с ними в колхоз на картошку, иногда делишься сокровенным, выпускаешь стенгазету, готовишь самодеятельность, сидишь на собраниях - а кто-то из них, вернувшись домой, садится за стол, берет ручку левой рукой, или как там они еще делают, и пишет гадости про тебя или звонит голосом доброжелателя Тамаре. И ты не знаешь кто. А в самом деле кто?.. Лика?.. Ян?.. Светка Ветлугина?.. А может, сам Горобец?..

Горобец, подобравшись, ждал. Потом встрепенулся:

- Ну, что ты с заявлением решил?

- А ничего, - хмуро ответил я. - Пусть пока в таком виде полежит. Бумажка и есть бумажка.

- Не скажи, - хитро улыбаясь, протянул Горобец. - Впрочем, воля твоя. Время пока терпит, но учти, что в твоем распоряжении месяц, самое большее месяц.

Месяц, подумал я тупо... Значит, за месяц я должен или достать справку о том, что я болен открытой формой... или заболеть в открытой форме... или успеть оформить брак с Наташей... но она же в больнице... и еще развод...

- И вот еще что, - Горобец опять полез за моим проездным билетом, но не стал его вытаскивать, а как бы удостоверился, что он на месте. - При распределении жилплощади обязательно будут учитывать твое общественное лицо. У тебя какие-нибудь поручения есть?

- Побойся бога, Виктор, я же весь отчетно-выборный период в больнице валялся. А там пока нет ни профсоюза чахоточных, ни ДОСААФ.

- Жаль, что нет, надо бы. Ведь что получается? Получается, что ты как бы напрочь отделился от коллектива, выключился. А что мы теперь в твоей характеристике напишем? То-то и оно.

Горобец задумался. Но не надолго.

- Я все рассчитал, как помочь тебе. Выход есть, не унывай... Выход всегда есть... Короче, сам знаешь, выборы скоро, так я тебя в агитаторы записал, по квартирам походишь, избирателей по отмечаешь, кто имеется в наличии, кто убыл. Да, конечно, в день выборов на участке подежуришь. Понятно?

- Договорились, - согласился я.

- Вот и ладушки, - опять засиял улыбкой Горобец. - Чуешь, какая работа у меня вредная? Молоко выдавать надо.

- Причем, не порошковое, а натуральное, - поддержал я его и, как бы машинально, полез в верхний карман Горобцовского пиджака.

Он тут же плавно перехватил и отвел мою руку:

- Во-во. Кстати, Ян твой во главе агитколлектива назначен. Он тебе все и расскажет.

Я медленно спустился по лестнице на четыре марша, но в редакцию не пошел... Что же теперь делать-то?.. Какая нелепость!.. Наташа вот уже полтора года не живет с мужем, а считается его женой... А если бы дом сдавали год назад, то я бы получил отдельную квартиру... Может, выйти, не одеваясь, в мартовскую стужу и ждать до озноба, пока не полыхнет горячка?..

Окстись, Валерий! Но как хотелось зажить с Наташей отдельным домом...

Жизнь показалась мне совсем бессмысленной, когда мимо меня прошлепал Вова, наш издательский курьер, рослый дебил с вечно разинутым ртом и расстегнутой ширинкой. Деловито перебирая какие-то пакеты и озабоченно хмуря белесые бровки, он сердито бормотал себе под нос:

- Понабрали идиотов...

Глава девятнадцатая

--===Свое время===-

Глава девятнадцатая

Еще в старину отличали в белокаменной столице нашей, Москве-матушке, друг от друга сорок сороков церквей - "Спас за золотой решеткой", "Иоан-Богослов, что под вязами", "Никола на песках", так и угловой продовольственный магазин с кафетерием живущие поблизости москвичи и сотрудники нашего издательства называли "магазином на ступеньках". Я зашел в него после работы, отстоял мерно двигающуюся очередь, перекусил за высоким столиком стаканом кофе с булочкой и поехал к Наташе.

Далеко не все электропоезда останавливались на платформе, где располагался институт с клиникой, в которой лежала Наташа, поэтому по вечерам мне из-за железнодорожного расписания приходилось выбирать: или я не успевал забежать в кафетерий и оставался голодным, или я приезжал слишком поздно, прямо перед Наташиным ужином, и мы успевали повидаться с ней совсем ненадолго, или приходилось ехать в электричке "зайцем" три остановки, поскольку не оставалось времени купить билет. Хотя, какая там сытость от стакана магазинного кофе с булкой, но я предпочитал быть сытым "зайцем", тем более, что сумма одного штрафа за безбилетный проезд составляла как раз десять таких поездок, а ревизоры по вагонам чаще не ходили.

Размышляя над этими дилеммами, я поймал себя на мысли, а, действительно, сколько же времени каждый из нас тратит на решение вот таких проблем: что лучше, как выгоднее? И для чего? Наверное, чтобы выиграть время.

Чтобы было время про запас.

И уже потом прожить это время, как хочется.

Как надо.

А как надо?..

Когда я приехал, Наташа уже сидела в вестибюле клиники на белой крашеной деревянной скамейке - санитарки зовут их почему-то диванами - и, похорошев от радости, поднялась мне навстречу.

Мне даже показалось, что она посвежела, поправилась, но что-то тревожное мелькнуло в ее лице.

Я протянул Наташе веточку мимозы.

- Ой, какая прелесть, спасибо, Валерочка. Не забыть бы мне забежать перед ужином в палату, в воду поставить.

- Ну, что новенького, рассказывай, - выжидательно посмотрела она на меня.

Я взял Наташу за руки, вздохнул, сильно потер вдруг зачесавшуюся щеку - не знал, как начать.

- Наташ, - собрался я с духом. - Как ты скажешь, так и будет. Я тебе раньше не говорил, хотел подарок нам сделать, да не получается сюрприза. Дело в том, что я стою в очереди на жилплощадь в нашем издательстве, и скоро сдают дом.

- Ой, как здорово! - негромко рассмеялась Наташа. - И где же? Где-нибудь в Новых Черемушках?

- На проспекте Мира. В районе уголка Дурова будет у нас свой уголок.

- Правда?

- Да, маленький, - улыбнулся и я, - но... раньше мне обещали отдельную квартиру, а оказывается, полагается только комната. Если же мы хотим получить квартиру, то тебе нужно как можно скорее развестись и выйти за меня замуж.

- Ты делаешь мне официальное предложение? - лукаво спросила Наташа и гордо выпрямилась.

Больничный халатик, тапочки... невеста моя.

- Делаю, - серьезно сказал я. - Предложение и руки, и сердца. Обещаю, что эти руки мои будут и стирать, и гладить, и мыть посуду, и писать стихи, и согревать тебя. А сердцем моим ты владеешь безраздельно уже давно. Как и мыслями.

- Стирать да мыть этим рукам необязательно, для этого у меня тоже есть руки, а поскольку я теперь владею всем, то и распоряжусь по-своему: твои пусть больше пишут и чаще согревают.

- Так оно и будет.

- А насчет остального сделаем так, как ты считаешь нужным, - прижалась ко мне Наташа.

И вдруг посмотрела на меня снизу со страхом:

- Лишь бы ты не передумал, не бросил меня...

- О чем ты, маленький?

- А мне два дня назад томограмму сделали, Валера, - сказала она медленно и умолкла.

- Ну и... - не выдержал я молчания.

- Обнаружили туберкулому, - опустив глаза, сказала Наташа. - Предлагают операцию.

- Когда?

- Недели через три-четыре. Здесь режут по вторникам и четвергам. Такое расписание.

- А ты что сказала?

- Ничего. Тебя ждала.

До чего же резкий, бездушный, безжизненный этот дневной свет из вечно зудящих молочных трубок... Белые стены... Белый кафель... Белые скамейки-диваны... Что значат мелкие расчеты - ехать зайцем или нет, когда идет другая игра, где ставка - жизнь, а проигрыш - смерть... Вот если выиграем, тогда заживем... Не знаю, в комнате или в квартире, не в этом дело.

- Валера, вот что я подумала, - ласково, успокаивающе сказала Наташа, - ты бы сходил, с моим лечащим врачом посоветовался- поговорил бы.

- Он что, дежурит сегодня?

- Нет, просто он - аспирант, Воробьев его фамилия, и живет он в общежитии, здесь неподалеку. Я вот и адрес узнала. Хочешь, сходи к нему прямо сейчас, пока я на ужине.

Я рассмеялся, несмотря на всю напряженность ситуации:

- Помнишь Бомарше? Фигаро только придумал, что надо написать записку, а у Розины она уже готова.

- А я и есть Розина. Только ты тоже будь, как Фигаро - не задерживайся, ждать тебя буду.

Я поплутал среди четырех одинаковых жилых корпусов, стоящих поодаль от института, прежде чем отыскал нужный мне. Дверь открыл розовощекий парень с синими глазами:

- Здравствуйте! - сказал я и запнулся.

Как представиться?

- Я - муж больной Кузнецовой... Впрочем, не муж пока, скорее жених... Извините, я займу у вас пять минут, мне очень надо посоветоваться с вами.

- Проходите, - пригласил Воробьев.

Маленькая комната в общежитии: одно окно, кровать, двухстворчатый шкаф, пара стульев, книжная полка, на столе сковорода с остатками яичницы с вермишелью - быт аспиранта.

- Минутку, - Воробьев унес сковородку в коридор и сразу вернулся.

Мы сели на стулья.

Я сбивчиво объяснил ситуацию.

- Понятно, - кивнул головой Воробьев. - Что касается развода и свадьбы, то тут я пас.

Разве медики тоже гоняют в преферанс, подумал я, вспомнив свои студенческие годы.

- По поводу состояния больной Кузнецовой могу дать не совет, а информацию. Вы, очевидно, знаете, что институт наш - специализированный, исследовательский, клиника - экспериментальная. Кузнецова поступила на обследование в связи с тем, что на стадии полного выздоровления, когда для нее были показаны, то есть эффективны, препараты химиотерапии, у нее наступило резкое изменение в худшую сторону всей картины заболевания. Нам удалось стабилизировать процесс, приостановить его развитие, но, к сожалению, зашел он слишком далеко, образовалась туберкулома, и требуется оперативное вмешательство.

- Операцию будете делать вы?

- Нет. Я - терапевт, собираю практический материал для диссертации. Случай Кузнецовой доказывает связь и активное влияние лимфатической системы на течение процесса, что и является темой моей диссертации.

Тема, случай, связь... все-таки мы все для медиков только материал, подопытные кролики, а не живые люди. Знал бы этот спокойный, уверенный в себе парень, что Наташа не выздоровела от того, что затосковала, перестала радоваться жизни, и при чем здесь лимфатическая система? Или именно в ней затаилась душа?

Тогда я сделал открытие мирового значения...

- Так кто же будет делать операцию?

- Не знаю. Это уже не моя епархия. Теперь Кузнецову должны перевести в хирургическое отделение. Я не думаю, что ее выпишут, хотя такой вариант не исключается - раз она у нас, мы и должны вроде бы довести лечение до конца. Но все теперь зависит от хирургов. Если кто-то из них заинтересуется ее случаем, то операцию сделают быстро, но советую не тянуть, у вас в запасе месяц. Самое большее. Идеально было бы, если бы оперировал академик, директор нашего института, но к нему очередь.

- Посодействовать ничем не можете? А? - с глухой надеждой спросил я.

- Что вы! - в первый раз улыбнулся Воробьев. - Я сам из Владимира. Приезжий из провинции. Мне дай бог только защититься, самому бы кто-нибудь помог.

Это уж точно, если сам себе не поможешь, то кто поможет? Шансов мало, но что делать?

Я узнал у него, как попасть на прием к академику, простился и вернулся к Наташе. Мы еще раз все обсудили с ней. Получалась такая программа развод, женитьба, операция, квартира.

Времени - месяц, хорошо бы успеть. Не получится - значит, не судьба. Главное, чтобы операция прошла успешно, главное - здоровье.

И все-таки теория вероятности сработала - на обратном пути в электричке меня поймали контролеры, но я, не споря, уплатил штраф, чем несколько удивил ревизоров и вызвал бурный монолог добросердечной соседки по вагону, утверждавшей, что я еле-еле успел на поезд и поэтому ехал без билета, хотя это было неправдой. Все-таки мир не без добрых людей - может быть поможет кто-то и нам с Наташкой?

Глава двадцатая

--===Свое время===-

Глава двадцатая

Точно сорвался храповичок и бешено закрутилось колесо времени, точно вот-вот тронется поезд, а до перрона далеко, еще бежать и бежать, точно сейчас захлопнутся двери перед самым носом, а надо успеть, обязательно успеть, вопрос жизни и смерти...

В те времена процедура развода требовала исполнения своих необходимых формальностей, очевидно, специально предусмотренных для проверки правильности решения расторгающих брак: подайте заявление, явитесь в назначенный час на собеседование и ждите решения суда. Подайте... Явитесь... Все это при условии обязательного присутствия Наташи, а она могла, рискуя здоровьем и тем, что ее могут просто выписать за нарушение больничного режима, исчезать незаметно из клиники только после тихого часа или же, в крайнем случае, после обеда до ужина.

В этот день в редакции я, как сторожевой пес, охранял телефон, не подпуская к нему Лику и Яна, пока, наконец-то, не дождался Наташкиного звонка.

- Ты откуда? - и радостно, и сразу тревожно спросил я.

- Из института. Сейчас выхожу. Заеду домой, переоденусь, и пойдем в суд. Хорошо?

- Обязательно дождись меня. Я бегом. Только по пути залечу в сберкассу, надо купить гербовые марки.

- Ой, Валер, лучше сразу приезжай, а сберкасса рядом, вместе сходим.

Ждет, хочет скорее увидеться, конечно, вместе, вместе всегда лучше, а как же иначе.

Я повесил трубку и умоляюще посмотрел на Лику:

- Малика Фазыловна, - стал подлизываться я, называя Лику ее полным узбекским именем, - разреши мне в министерство уехать и вернуться завтра без опозданий?

- А кто гранки читать будет?

- Я их с собой заберу, все до буковки, до точечки, до запятой прочитаю и утром принесу, прямо в типографию, если хочешь. Можешь не сомневаться.

Лика вздохнула:

- Иди.

Меня ждет, конечно, ждет Наташка, я на ходу застегнулся, схватил давно уже собранный портфель, Ян что-то крикнул в спину на прощание. Я не расслышал, не слышал просто уже ничего, некогда, вперед, скорее, скорее.

До метро, в метро, от метро я несся, не переводя дыхания, заранее рассчитывая, где можно поднажать, а где передохнуть перед новым рывком.

Хорошо, что Наташка уже дома, уже переоделась, как ей идет это лиловое платье.

- Ну, что? Двинулись? - я даже дверь прихлопнул неплотно, не до щелчка замка.

- Да ты проходи, разденься. Чаю хочешь? - Наташа потянула меня за рукав пальто.

- Какой чай? О чем ты? Прием у судьи начинается в пять, через полчаса, а нам еще в сберкассу.

- Пойдем, не стой в передней. Это неприлично... И, кроме того, я жду звонка.

- Ждешь? Звонка? От кого? - удивленно спросил я. - Ничего не понимаю.

- Неважно.

Я молча повиновался. Что за новости? Не говорит, кто должен звонить, зачем. Может муж? Это еще что?

Мы прошли на кухню.

Сели за стол.

От чая я отказался.

Сидели молча. Вот так бежишь, бежишь, нетерпеливо ожидаешь радости...

Наконец, я не выдержал:

- В чем дело?

- Что с тобой? - удивилась Наташа, но как-то вяло, неискренне. Смотрит куда-то в сторону.

- Кто тебе должен звонить? - уже с нервной дрожью в голосе спросил я.

- Ну, Маринка. Ты только не волнуйся, пожалуйста. Все будет хорошо. Подождем.

- Я и не волнуюсь, - взволнованно сказал я. - Просто, ничего не могу понять. Ни-че-го.

- Да что тут понимать, - пожала плечами Наташа. - Просто, я обещала Марине дождаться ее звонка, вот и все. Если подруга просит, значит, ей надо.

У подружек всегда секреты, подумал я. Потом окажется какая-нибудь ерунда типа потрясающей новости о купленном по случаю платье или туфлях, а мы тут теряем время, которого у нас нет, катастрофически нет. И потом, какие секреты могут быть у Наташи от меня? Вот именно - от меня?

Заныло слева, под лопаткой.

- А сама позвонить ты не можешь?

- Нет, не могу. У нее пока нет телефона. Она совсем недавно квартиру получила. Кооперативную. В Новых Черемушках. Правда, дом блочный и первый этаж. Зато отдельная.

Про квартиру Наташка уж лучше бы не распространялась.

Время - без четверти пять. Прием до семи. Да еще сберкасса. Да неизвестно, сколько там народу. Да ей еще необходимо успеть вернуться в институт до ужина.

- Наташа, у тебя есть валерьянка?

- Есть. У мамы.

Звонок. Наташа сняла трубку.

- Да... Наконец-то... Да, я... Не узнаешь, что ли?.. Здесь... Пришел... Ну что?.. Понятно... Ага... Ясно... Значит, такой он... А что ты ожидала?.. Теперь будем знать... Ой, Марин, извини, некогда нам, очень некогда... Да, приезжай навестить, вот тогда и поговорим... А сейчас не могу.

Наташа повесила трубку, ушла в комнату:

- Сейчас нальем валерьянки Валерию... И все будет опять хорошо. Конечно, будет.

- Лучше пойдем, маленький.

- Ладно, пойдем, - остановилась Наташа. - Тебе, действительно, лучше?

- Пойдем, а?

Наташа еще помедлила, о чем-то раздумывая, потом, побледнев, спросила:

- А деньги у тебя на марки есть?

- Есть, конечно. Ерунда какая.

Мы зашли в сберкассу, купили марки, поплутали по переулкам в поисках суда.

Время - пять двадцать.

В суде пусто, висит объявление. Прием перенесен на завтра. И еще оказывается, при подаче заявления нужна справка с места жительства. Значит, все, до завтра. Опять Наташке сбегать из института, мне - отпрашиваться у Лики, Наташкиной маме идти в ЖЭК за справкой и к пяти быть здесь.

Время снова замедлило свой ход - мы могли, не торопясь, доехать до клиники, да еще погулять перед ужином. До метро пошли пешком. Наташа держала меня под руку, крепко, крепко прижавшись. Я успокоился. Таяло, как лед, напряжение, даже легче стало дышать.

И тут меня осенила простая, как репа, мысль.

Я даже остановился.

- Так ты ждала звонка Марины, потому что у тебя не было денег на гербовые марки?

Наташа ничего не ответила, смотрела вниз, потом утвердительно кивнула головой.

Я набрал полные легкие воздуха:

- Нет, как же ты это могла? Как? А? Неужели тебе непонятно, что все мое - твое, что это наше общее дело? Ты знаешь, сколько стоят все наши переживания? Могу назвать точную цифру. Десять рублей. Десять! Вот кто-нибудь даст мне или тебе десять рублей и скажет, даю, но с условием, чтобы ты полчаса помучилась и подергалась, неужели возьмешь? И потом, причем здесь Марина, почему Марина, зачем Марина, какие-то секреты, не понимаю...

Я шумел, но без всякого энтузиазма, потому что радовался, что загвоздка оказалась только в деньгах, а не в чем-то другом, не в Наташкином муже.

- Кстати, о ком это вы с Мариной говорили? - с нарочитым подозрением спросил я и передразнил Наташу. - Теперь мы знаем, какой он... А?

- У Марины есть, как это сказать, друг, наверное... Ты его не знаешь... Даже не друг, а вроде больше... Он все обещает ей, но никак не решится... Понимаешь?.. Жениться они должны - вот родители и купили ей кооператив, чтобы она могла замуж выйти. Он ей все говорил, что жить им негде. А теперь есть где, так он говорит, что на машину копить надо, деньги нужны, а свадьба - это большие расходы... В общем, нет у нее пока денег.

- У нее нет, у тебя нет, но у меня-то есть. Уж скорее у меня надо спрашивать, а не у нее. Теперь наши деньги в общем котле, разве не так?

- Тут я тебе плохая помощница. Бедную невесту ты себе выбрал, Валера. Меня же на инвалидность перевели. Вторая группа, тридцать семь рублей в месяц. А развод - это мое личное дело, мне и платить. Да дело вовсе не в деньгах, их просто под рукой не оказалось, но не хотела я у тебя брать, понимаешь? Стыдно это как-то, неудобно?.. Нельзя мне этого делать...

Я одновременно растерялся и разозлился на себя. Пижон, подумал я о себе, Отелло десятирублевый. Мог бы сообразить и сам давным-давно, ни с кем не советуясь, в сберкассу сбегать. Впредь наука будет.

- Пижон я, - пробормотал я вслух.

- Нет, ты не Пижон, - рассмеялась Наташа, - вот Маринин друг - пижон. Его, кстати, Пижоном кличут.

Глава двадцать первая

--===Свое время===-

Глава двадцать первая

В коридорах здания районного суда пахло особым, нежилым, канцелярским запахом - так пахнут старые полы, если их протереть мокрой тряпкой. Вдоль стен стояли строенные деревянные стулья с откидными сиденьями - по четыре подлокотника на три ячейки, на стенах в простых рамах под стеклом висели пожелтевшие инструкции, образцы справок.

Я сел в свободную ячейку, поближе к двери в комнату, где начнется прием у судьи.

Время четыре сорок.

Я - пятый в очереди.

Если уж и верить в существование биополей у предметов, то в здании суда такое поле имело бы мощный отрицательный заряд мрачно-фиолетового цвета. Пришедшие сюда, а привела их, как в песне Владимира Высоцкого, кривая да нелегкая, либо стоя изучали висящие на стене бумаги, либо сидели в трехклеточных стульях, и видно было по их глазам, что они напряженно думают каждый о своем и время от времени с тревогой и надеждой смотрят на дверь, за которой сидит судья. Я не мог вообразить, какой он из себя, и мне представлялся некий абстрактный символ, неукоснительный блюститель закона. Скорее всего, бездушный, потому что закон нарушать нельзя, потому что какая может быть душа у закона. Как-то сложится наш разговор?

Сегодня Лика отпустила меня с трудом, ворчала, что ее тоже ругают, когда в редакции пусто. И почему так? Скорее всего, начальству обидно, что подчиненный не под рукой, а где-то. И руководить некем, и сам сидишь, как на цепи. Зато начальник.

Нелегкая у них доля, у начальников. Кстати, Наташа должна зайти к начальнику в ЖЭК и сразу сюда. Звонила мне в три, что выезжает. Вот-вот должна появиться. Пора бы уже.

Очередь за мной заняли и сели рядом в соседние свободные ячейки две женщины. Какие-то одинаковые. Молодые, но в серых пуховых старушечьих платках, в невысоких сапожках, у обеих в руках по книжке. Сели, тут же раскрыли книги и уткнулись в них, низко опустив головы. Читать начали сразу, на первой попавшейся странице, будто настолько интересно, что и не оторваться, что даже в суд зашли так, по необходимости, а главное, самое важное - это то, что написано в книгах. Судя по всему, библиотечных. Уж слишком затрепаны. А что там может быть написано?

Однако вскоре я заметил, что книг они не читают, держат их неумело, непривычно, кидают быстрые косые исподлобья взгляды на входную дверь. Донесся нервный, короткий смешок, шепоток: еще не пришел, успокойся, тихо ты...

Начался прием ровно в пять.

Похоже, Наташа опаздывает, хотя и не должна. Если в три она вышла из института, то спокойно успела бы на электричку в три пятнадцать... А вдруг ее отменили?.. Хотя вряд ли... До дома минут пятьдесят, в ЖЭКе пятнадцать минут, не больше, до суда десять... Получается, что полчаса как должна быть здесь. То есть в половине пятого.

Время пять десять.

Вышли первых двое, получается по пять минут на посетителя, и если так пойдет и дальше, то у меня в запасе еще десять минут. Наташа должна прийти не позже.

Одна из моих соседок подняла голову и свистящим шепотом прошептала другой:

- Пришел...

Он остановился в конце коридора, мял в руках кроличью шапку, близоруко улыбнулся, но тут же погасил улыбку, сильно прищурившись, огляделся, увидел моих соседок, направился было к ним, но заметил меня, круто развернулся и стал яростно прохаживаться вдоль стульев, кидая то на меня, то на соседок презрительные, гневные взгляды. Этого еще не хватало, подумал я. Псих какой-то. Хотя, что делать психу в суде?

Третий вышел через десять минут.

Вошел четвертый.

Следующий я.

Время пять двадцать. Где же Наташа? Что случилось? Мужчина с кроличьей шапкой в руках остановился напротив и стал меня насмешливо рассматривать. Чего ему надо?.. Тут до меня дошло - он, очевидно, разводится с одной из моих соседок.

Наверняка, она пришла с подругой - у каждой женщины есть одна, единственная подруга, которой можно доверить все. А есть ли такая подруга у Наташи? Я как-то прежде не думал об этом. Есть, конечно, Марина. Мои соседки, перед тем как двинуться к судье, скорее всего долго решали, как одеться, как вести себя, в последнюю минуту схватили первые попавшиеся под руку книги - мы тоже образованные! - и вот сидят, делают вид, что читают, а грозный муж в неофициальной отставке принял меня за соперника и испепеляет взглядами... Дурачок... Интересно, а как Наташкин муж будет реагировать на ее развод?.. Тоже станет меня ненавидеть?.. Значит, любит Наташу... И я ее люблю...

Время пять тридцать.

Вышел четвертый.

Я пропустил соседок.

Мужчина растерянно поглядел на меня, сунул кроличью шапку в карман пальто и тоже прошел в кабинет судьи. Дверь закрылась неплотно, и в коридоре слышно было, как сначала потек женский, быстрый, тараторящий говорок, а потом раздался мужской, бухающий, полный боли, как крик большого раненого зверя, голос. Обида, горечь, желание излиться, просто хотя бы поделиться с кем-то звучали в их диалоге одновременно. Они говорили, не слушая друг друга, словно пели дуэт, дуэт дисгармонии из драматической оперы, в которой звучала не музыка, а сама жизнь. Претензии к друг другу были мелкие, пустые, неразумные: я всегда, а он никогда... это неправда, вот помнишь тогда и тогда...

Время пять сорок.

Слава богу, вот и Наташа. Когда она вошла, я поймал себя на мысли о том, что уже начинаю на нее злиться, но все мгновенно улетучилось, когда я увидел, как она запыхалась. Оказывается, ЖЭК работает только с пяти. Да пока раскачалась ленивая сотрудница ЖЭКа, пока выписала справку, да все выспрашивала куда, зачем... Ох, уж эти начальники!..

Мужчина вышел из кабинета судьи и встал посредине коридора, бешено вращая глазами.

- Где правда, я вас спрашиваю? - обратился он в пустоту.

За ним победоносно выплыли возбужденные подруги. Глаза у них радостно сияли. Чему они радовались?

- Раньше надо было думать, правдоискатель, - сказала с насмешкой одна из них, но осеклась, поняв, что не место здесь для триумфа, и они уже пугливо рванули к выходу.

Мы вошли в кабинет.

- Здравствуйте, - сказал я с порога. - Дело в том, что надо оформить развод.

- Садитесь, - пригласил судья.

Вот так выглядит в реальном воплощении закон: молодой, почему-то загорелый, откуда загар в марте, парень, серый пиджак с университетским значком, стол, телефон, чернильница, пузырек с клеем, папки, скрепки...

- Кто истец? - спокойно и внимательно посмотрел на меня судья. - Вы? Возбуждаете дело о разводе?

- Нет, - растерялся я.

- Заявление заполнили? - обратился он к Наташе. Я, как мне показалось, для него перестал существовать.

Взял заявление, стал читать.

- Так, все в порядке. Гербовые марки есть?.. Так, приклеим их сюда... Справку с места жительства принесли?.. Отлично... Присовокупим и справочку...

Зазвонил телефон.

Судья положил заявление на стол, взял трубку, отвернулся к окну. Говорил весело, радостно:

- Привет... Ага... Что ты говоришь?.. Старик, но сегодня никак, нет, никак невозможно... Иду на хоккей... Нет, не надеюсь, хоть бы в ничью свели... Сейчас?.. Да, прием... На второй период хочу успеть... Извини... Ладно?.. Ага, созвонимся... Он положил трубку, повернулся от окна, взглянул на бумаги, потом на Наташу:

- Так... Справочку о зарплате тоже принесли?

- А разве она нужна? - встревожился я.

- Нужна, - сказал судья Наташе.

- Откуда нам знать? - пожал плечами я.

- В коридоре висит перечень необходимых документов, там указано, какие документы должны быть приложены к заявлению о расторжении брака, опять не мне, а Наташе сказал судья.

Тихо сказал. Терпеливо. Сочувственно: что поделаешь?

- Ничего там не указано! - повысил голос я, понимая, что опять все безнадежно сорвалось, а следующий прием только во вторник.

- Пошли, - резко, по-спортивному встал судья. Мне он оказался где-то по плечо, зато по своей значимости для нас гораздо выше. Я даже внутренне как-то съежился.

В коридоре он молча показал на перечень.

Все точно. Есть. Моя вина, я проглядел.

Мы с Наташей вернулись в кабинет подавленные.

Сели.

- В соответствии с процессуальным кодексом, - объяснил судья, - я должен проверить правильность оформления представленных документов, выслушать истца, в данном случае истицу, и в случае признания мотивов обоснованными, назначить собеседование, на котором выслушать обе стороны, после чего суд вынесет решение. Какие проблемы? Принесите справочку, назначим собеседование, зря вы так беспокоитесь.

- Дело в том, что я не работаю сейчас, - тихо сказала Наташа. - Лежу в больнице. Инвалид второй группы.

Как же я ненавидел этого молодого, загорелого, и откуда загар в марте, он что отдыхает круглый год, этого веселого любителя хоккея.

Наташа спокойно, внятно объяснила все.

Судья задумался.

- Минутку... Так, так...

Достал из стола какую-то толстую амбарную книгу. Полистал ее.

- Значит так, - он по-прежнему обратился к Наташе. - Слушайте меня внимательно, запоминайте. Следующее заседание суда состоится в среду на той неделе. Я вас записываю. На суде вы скажете, если спросят, что прошли собеседование в пятницу, то есть завтра, запомнили?.. Хорошо. Далее. Я должен был бы вызвать на собеседование и вашего супруга также, но повестка дойти не успеет, поэтому будет лучше всего вам договориться с супругом, что вы были вместе на собеседовании. Он не будет против?

- Думаю, что нет, - сказала Наташа.

- Думаете или уверены?

- Уверена.

- Так лучше... Но на суде, в среду, он должен обязательно быть, повестку я ему пошлю сегодня же. Это понятно?

- Да.

- Так, дальше... На суде обязательно скажете, что не живете с супругом больше года. Запомнили?.. Возьмете справку из больницы, в регистратуре, принесете ее прямо в суд. Я приобщу ее к документам. Справки о зарплате не надо. Выписку из решения суда получите в установленном порядке, через неделю. Все. До среды.

Как же я любил этого молодого, загорелого, откуда этот загар в марте, спокойного и веселого парня. Надо, обязательно надо достать билеты на лучший хоккей и принести ему.

Глава двадцать вторая

--===Свое время===-

Глава двадцать вторая

Выходной день получился длинным, потому что надо было рано утром проголосовать самому и поспеть на дежурство в агитпункте. В школе, что неподалеку от нашего издательства, царила торжественная, праздничная и в то же время деловая, годами отработанная атмосфера процедуры выборов: негромко играла музыка, вошедшие приглашались сначала к столам регистрации, затем по ковровым дорожкам бесшумно подходили к избирательным урнам, у которых, как часовые, отрешенно застыли пионеры.

Ян Паулс - руководитель нашего агитколлектива, здороваясь, задержал мою руку в своей:

- Что в суде?

- Нужны два билета на хороший хоккей.

- О"кей, учтем.

- Шучу. Суд через неделю.

- Ну, что ж, хорошо бы нашему теляти да волка забодати... Валера, здесь пока в тебе особой нужды нет, иди отдохни. Наши в школьном биокабинете, по коридору третья дверь направо.

Я прошел за портьеры, отгораживающие столы регистрации, урны, кабинки для избирателей, отворил третью дверь и обмер - мне в лицо скалился скелет. Сдвинутая набок шляпа, одна глазница перевязана платком, в челюстях зажата сигарета.

В классе раздался хохот.

- Дураки вы все, и шутки у вас дурацкие, - проворчал я, щелкнул скелет по черепу и пошел по проходу между партами в конец кабинета, здороваясь по очереди с каждым. Сработала привычка, оставшаяся со школьных лет, я всегда сидел на "камчатке", то ли из-за своего длинного роста, то ли от застенчивого характера, и я сел за последнюю парту.

Кто-то дремал, положив голову на руки, кто-то вполголоса разговаривал, кто-то разглядывал гербарии, развешанные ровными рядами на стенах.

Появился Ян:

- Здравствуйте, дети! - он прошел к учительскому столику, достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, уткнулся в нее, сняв пенсне. - Так... Кто у нас давно не отвечал?.. Ветлугина, Истомин, к доске.

Мы со Светланой поднялись со своих мест в разных концах кабинета и подошли к Яну.

Выжидающе посмотрели на Яна. Действительно, совсем как школьники.

- Возьмите урну. Вот здесь указаны адреса. Находятся все неподалеку. Эти избиратели просили прийти к ним домой. Проверяйте паспорта перед тем, как выдать бюллетени.

Я взял урну - деревянный, обтянутый кумачом, продолговатый ящик с прорезью, бестолково повертел его в руках. Что же, так и идти с ним по улице?

- Подожди-ка, у меня сумочка для продуктов есть, - отобрала у меня урну Светлана.

Мы затолкали ящик в авоську.

Авоська... Говорят, что это чисто московское слово, появилось во время войны или сразу после отмены карточек. Идешь в город - возьми авоську, авось чего-нибудь прикупишь по дороге. Нынешнее житье, конечно, не сравнишь с теми временами, но авоська - обязательный атрибут всех домохозяек. Да и мужей тоже. Надо бы и мне завести авоську, как человеку, считай, семейному.

На улице влажный, оттаявший воздух, стены домов в мокрых пятнах, монотонно захлебывающийся говорок в водосточных жестяных трубах, слякотный, растоптанный снег.

- А ведь весна, Валера, - глаза у Светланы блестели, она улыбалась

Ручьем весна.

Рекой весна.

Войной весна.

Трубят зарю зеленые войска.

И сердце стукает в висках.

А женщины

теряют шпильки

и распускают волосы,

теряют головы

и на высоких каблуках

танцуют по просохшему асфальту,

и маникюрят пальчики,

и застывают мальчики,

как в столбняке,

и нервно крутят пальцами,

и отирают лбы в испарине.

Мужчины замирают в шаге,

а женщины, 0 1как 0 1маги,

а женщины,

как маги...

- Как ты умудряешься все это запоминать? - засмущался я, удушливо краснея.

- Мне нравятся твои стихи, - просто сказала Светлана. - сами запоминаются. А новых у тебя нет?

- Как-то не до стихов было. Вот киносценарий написал. Фантастический. "Планета пустынь". Про любовь.

Со Светланой мы могли часами говорить о прочитанных книгах, виденных фильмах, спектаклях, выставках... Это о ней, о Светлане, кто-то анонимно позвонил Тамаре.

- Фантастика? Про любовь? - рассмеялась Светлана. - Не представляю. Так не бывает.

- Бывает. В искусстве все бывает, если только оно настоящее. Неподдельное.

- А вот что значит настоящее и ненастоящее искусство? - уже всерьез спросила Светлана. - Разве есть ненастоящее искусство? Это же алогизм.

- Пришли. Нам, кажется, сюда, - посмотрел я в бумажку с адресом.

По длинным крутым маршам старого дома мы поднялись на третий этаж. Позвонили в высокую дверь. Не сразу загремели засовы, цепочки, замки. Дверь распахнулась, вынеся волну застоявшегося воздуха, запахи кухни, нафталина. В ноги бросился, толкаясь, бесцеремонный лохматый пес.

- Той, на место, - лениво шуганул пса невысокого роста мужчина. Лысина, волосатая грудь, майка, полосатая шелковая пижама, шлепанцы на босу ногу.

- Проходите. Проходите, пожалуйста, - пригласил он. - Мы ждем вас с утра.

В комнате неметено, на столе большая черная сковорода, куски хлеба, тарелки с остатками завтрака, чашки с недопитым чаем. Орет телевизор.

- Кто там? - выглянула из кухни пожилая женщина в фартуке, с длинным ножом в руках. Смерила нас, даже не нас, а наши ноги, подозрительным взглядом.

- Успокойтесь, тетя, - сморщился, как от зубной боли, лысенький. Это к папе. С избирательного участка. Сегодня же выборы. местных депутатов.

- Здравствуйте, - сказал я.

Тетя, не ответив, развернулась, ушла на кухню. Загремела там кастрюлями.

- Не обращайте внимания, - пожал плечами лысенький, подошел к телевизору, уменьшил громкость.

- И папа, и тетя плохо слышат, - пояснил он. - Сейчас папу позовем. Он гуляет. На балконе. Папа после смерти мамы очень сильно переживает, забывается, поэтому я звонил, чтобы прислали кого-нибудь. А тетя боится, что я унесу отсюда что-нибудь. А зачем это делать? Я все равно здесь прописан. Папа! Папа!..

Он стал стучать кулаком в балконную дверь. Старик на балконе сидел спиной к окну, на стуле с высокой гнутой спинкой, грудью навалившись на перила, и жадно рассматривал улицу. Резко обернулся, увидел нас. Радостно, молодо заулыбался. Вошел в распахнутую сыном дверь свежий, розовый. Неожиданно для его возраста очень крепко пожал нам руки.

- Вы ко мне? Очень, очень рад. Прошу садиться. Сейчас будем пить чай. Я вас ждал. Ну, рассказывайте. Ах, какие же вы молодые, какие красивые. Что?! А?! Да, да, прекрасно, что вы пришли, как все прекрасно! Вы говорите, говорите, пожалуйста, все, все расскажите, это так интересно, какие вы. А?! А ведь мы тоже в свое время... Голод... Война... Гражданская... Сабли наголо!.. Эска-а-дрон... Там я и познакомился с Тосей... Эх, Тося, Тося...

Старик неожиданно, без перехода, бурно расплакался - так же, как ранее бурно радовался.

- Ой, что вы! - взяла его за трясущиеся руки Светлана.

- Папа, не надо, прощу вас, папа, - громко, но очень спокойно, даже равнодушно, сказал лысенький, утомленно подняв брови. - Люди ждут. Им еще много ходить надо. Где ваш паспорт? Вы вечно куда-нибудь его прячете.

Старик сел, весь как-то съежился, посмотрел снизу благодарно на Светлану, не отпуская ее рук.

Я поставил урну на край стола.

Старик поднялся, выпрямился, взял избирательные бюллетени и торжественно опустил их в прорезь.

- За власть Советов! - твердо сказал он.

Он смотрел на нас невидящими глазами, потому что ему открывалось то, что неведомо нам, может быть степь, эскадрон в буденовках с саблями наголо, Тося...

Следующий наш адресат проживал рядом, в этом же доме, в соседнем подъезде.

Дверь открыла строго, но нарядно одетая... дама, иное определение к ней не подходило. Сдержанно-любезная, но не надменная, а с большим достоинством и чем-то очень привлекательная.

- Прошу вас, раздевайтесь, - плавным жестом руки предложила она нам.

- Да мы на минутку, - сказала Светлана, доставая избирательную урну из авоськи.

- Неудобно, молодые люди, в верхней одежде находиться в доме. Прошу вас.

Наверное, Светлана почувствовала себя также неловко, как и я, - ведь это так естественно: раздеться, раз пришел.

В этой квартире, в отличие от предыдущей, было тихо и чисто. Тисненые обои, мебель красного дерева, старинные напольные часы в мой рост, на стенах картины.

За столом в гостиной сидел высокий, если так можно сказать о сидящем, человек с густыми белоснежными волосами, очень чистой, без морщинок, кожей и умными спокойными глазами.

- Папастов Евгений Валерианович, экономист, - представился он, не вставая. - Прошу простить великодушно, ноги отказывают, приходится сидеть. Присаживайтесь и вы. С кем имею честь, молодые люди?

Мы назвались.

- Вот и чудесно. Машенька, угости Светлану и Валерия чаем, ничего, что я вас так запросто называю?

Дама уже вносила поднос с ажурным сервизом.

Я принялся помогать расставлять чашки, а Светлана поднялась и пошла вдоль стен, рассматривая картины. У одной из них она задержалась надолго. Сквозь кусты и деревья деревенского погоста, покосившиеся кресты проглядывала стоящая на пригорке церквушка. Белая, как невеста.

- Нестеров, - Евгений Валерианович тоже взглянул на картину, хотя было заметно, что ему интереснее было наблюдать за Светланой. - Как тут не вспомнить:

Эти бедные селенья,

эта скудная природа,

край родной долготерпенья,

край ты русского народа.

Н о не поймет и не заметит

гордый взор иноплеменный,

что сквозит и тайно светит

в наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

всю тебя, земля родная,

в рабском виде царь небесный

исходил, благословляя...

А вы не задумывались, молодые люди, о таком странном сочетании, ведь Федор Иванович Тютчев почти всю жизнь прожил заграницей, аристократ, высший свет, а вот Россию воспел так, как мало кому удавалось. Отчего же это?

Я ждал, что скажет Светлана. Она помедлила, подыскивая точные слова:

- Интересно, что я тоже думала об этом, Евгений Валерианович... Как бы лучше выразиться?.. Тютчев - патриот, вот нашла нужное. Патриот - понятие высокое, в него входит не только любовь к родным местам, к Родине, но и духовные постижения всего человечества. Тютчев знал и высоко ценил западноевропейский гуманизм, а сердцем любил Россию.

- Вы совершенно правы, Светлана, - благодарно улыбнулся Евгений Валерианович, - именно любил, а любовь...

Он посмотрел на жену.

- Когда любишь, сердцу не прикажешь... И у понятия патриот иного смысла, кроме высокого, быть не может, тут вы опять правы. Правда сейчас, к сожалению, это слово как-то реже употребимо, стерлось, потускнело. Как вы считаете, Валерий?

Я поймал себя на том, что не могу отделаться чем-то вежливо необязательным, но понял, что сидящему напротив седовласому человеку действительно интересно знать мое мнение, и настала моя очередь держать ответ. Перед этим патриархом? Нет, если разобраться поглубже, то я и сам должен знать - почему сейчас, в конце шестидесятых, на пятидесятом году советской власти тускнеют идеалы, пропадает вера в них... В день выборов... И почему не поется народом с патриотическим воодушевлением "Союз нерушимый республик свободных..."

- Евгений Валерианович, наверное, всех причин назвать не смогу, но считаю, что так уж сложилось исторически. Нас же всю жизнь учили, по теории Маркса, что главное в развитии общества - экономический базис, а культуру, мораль, этика - это надстройка, нечто вторичное. Занялись базисом, забыли о надстройке. И потом не до стихов, когда живешь в коммунальной квартире а туго с едой и одеждой, когда вкалываешь от гудка до гудка. Кстати, Евгений Валерианович, вы же экономист. Почему, скажем, до сих пор нет учебника по политэкономии социализма?.. Хотя, получается, что я опять о базисе.

- И правильно, что о нем... - задумчиво сказал Папастов.

- С чего бы начать?.. Скорее всего так... Идеальная модель общества справедливости, то есть модель социалистического общества, была создана с одной целью - раскрепостить человека, освободить его физически и духовно от усилий, направленных на удовлетворение социальных нужд, порабощенного труда. Но реальная модель нашего социализма вынуждена работать на развитие производительных сил, на создание материально-технической базы, то есть она порабощает человека. А порабощенный человек не в состоянии стать личностью. Почему?.. Человек накапливает, осознает и ощущает духовное богатство только тогда, когда он может принять решение сам и осуществить его. Здесь и есть момент истинной свободы: человек - творец, созидатель, осознанно реализующий свои возможности для всеобщего блага... Заманчивая перспектива? Конечно, это же и есть реализация мечты о счастье человека и человечества. А у нас получилось на деле, что вот как раз этой возможности, этой свободы выбора человек лишен. Порабощенный же человек морально опустошен, не верит в идеалы, добавьте к этому разрушение семьи как хозяйственной, экономической ячейки, несовершенный институт брака...

- Евгений, ты только не волнуйся, - мягко вступила молчавшая до сих пор его жена.

- Ну, что ты, Машенька, я спокоен, мне хорошо, мне радостно, что молодым людям так интересно, что тянутся они к свету истины... Кстати, о коммунальных квартирах и голоде - революцию делали в рваных обмотках, но стихи писали. И какие стихи! А царизм, монархию, Николая с Распутиным мы ненавидели. В восемнадцатом году мне довелось в Ливадии от имени Советов реквизировать царский дворец. Какое было ощущение, поинтересуетесь вы? Роскошь и мерзость. Роскошь в интерьере, а вот про мерзость нам дворецкий, оставленный охранять царское добро , порассказал. Надо бы его мемуары было издать - весьма поучительно... Теперь уже не издашь - расстреляли мы и дворецкого и царя со всем семейством...

Вдруг глаза у Евгения Валериановича закрылись, голова склонилась, как бы свалилась немного набок, и он явно коротко всхрапнул, погружаясь в глубокий сон.

Мы встревоженно посмотрели на его жену. Она успокаивающе улыбнулась и прижала палец к губам. Мы поднялись и на цыпочках вышли в переднюю.

- Извините, - вполголоса сказала жена, - у Евгения Валериановича это бывает. Он много работает, пишет.

Мы шли со Светланой по улице, украшенной красными флагами и транспарантами, и я вдруг осознал, ясно представил себе, как много лет назад такие же молодые, как и мы, люди шли на демонстрацию, митинг или в бой, мечтая о светлом будущем для всего человечества... Будущее?.. Да вот оно и есть, эта улица, этот неровный, в выбоинах и трещинах асфальт мостовой и тротуаров, этот поток однообразных автомашин, эти дома в грязных потеках с отвалившейся штукатуркой, эта толпа серых и унылых людей, куда-то спешащих по растоптанному в бурое месиво снегу, это Светлана, это я... Сбылось ли обещанное, свершилось ли задуманное?

- А ты знаешь, я уже решила, что обязательно приду к ним еще не раз, - убежденно сказала Светлана самой себе. - Какие люди!..

Мы свернули во двор большого, по-современному однообразного блочного дома, который прикрыл и словно навис над небольшим флигельком, вросшим в землю. На звонок открыла пожилая женщина, аккуратно покрытая темным платком, не спрашивая нас ни о чем, повела по скрипучим полам вглубь коридора до маленькой светелки. Голубые, цвета полинявших васильков обои, под темными образами в серебряных окладах в углу мерцает лампадка, на кровати на высоко поднятых подушках обряженная в чистое старушка с пергаментно-желтым личиком. Блаженно улыбается, помаргивает.

- Отходит, - сказала стоящая сзади женщина в темном и сдержанно вздохнула. - О, господи, воля твоя...

Лежащая вдруг забеспокоилась, поняла, что рядом кто-то есть, принялась часто оглаживать покрывало.

- Зовет, - подсказала женщина.

Мы подошли поближе.

Я, больше от того, что не знал, что делать, протянул урну, Светлана достала свернутые бюллетени.

Лицо лежащей осветилось умильной улыбкой, она принялась мелко и быстро крестить нас, потом, подслеповато прищурясь, перекрестила заодно и урну.

- Сыновей ждет. Всех их война забрала, всех троих. Чудится ей, что вы ее дети, за ней пришли... - спокойно объяснила женщина в темном. - Дождалась... Радуется... Наконец-то, вместе... О, господи...

Из синей светелки с желтым лампадным огнем под черными образами по скрипучим полам мы вышли из флигелька во двор. Такое было ощущение, что высокие стены современного дома равнодушно смотрели на нас стеклянными глазницами окон.

- И все-таки, как тебе не стыдно, Валера, - вдруг набросилась на меня Светлана. - Нет, ты не увиливай, ты отвечай... Да, да, отвечай...

Я остановился, удивленный.

- Что смотришь? - улыбнулась, строго хмуря брови, Светлана.

Трава такая мягкая,

а люди такие жестокие,

солнце такое жаркое,

а люди такие холодные,

любовь такая спелая,

а люди такие голодные...

Твои стихи?.. А почему больше не пишешь? У человека дар счастливый, ты же продолжатель...

- Да чей я там продолжатель... - отмахнулся я.

- Жуковского, Пушкина, Тютчева...

- Скажешь тоже! Как ты меня можешь сравнивать с ними?

- Могу, - серьезно сказала Светлана. - Твой дар - не твоя личная собственность... Как это пальто или шапка... Пой песню, поэт, не бойся своего голоса.

Глава двадцать третья

--===Свое время===-

Глава двадцать третья

Длинный, прямо-таки бесконечный день.

Дел было немного, часам к четырем проголосовали последние избиратели, и агитколлективу можно было расходиться, но тут Светлана Ветлугина предложила собраться накоротке - у нее свободно, муж в командировке. С Наташей у меня было уговорено, что сегодня я с ней не увижусь - к ней должен был придти муж, остальным тоже неохота было возвращаться к ежедневному быту скучных домашних дел, и мы, организовав складчину, гурьбой отправились сначала в магазин, а потом в метро.

Я в первый раз был у Ветлугиных. Скромная обстановка, но уютно. Небольшая полка с книгами. Только поэтические сборники.

Фотография Блока под стеклом. Веточка багульника в небольшой керамической вазе. Я вспомнил, как дарил багульник Наташе восьмого марта в санатории - за окном комнаты снег, сосны, а на подоконнике в стакане красные звездочки цветочков на тонкой медной веточке.

Ян Паулс - прирожденный лидер, не дал особенно поманежиться, и пока женщины на кухне варили пельмени и нарезали закуски, мы с Пашей Шулеповым и Левой Фалиным раздвинули стол, расставили приборы, а когда все было готово, то с такой жадностью набросились на еду, словно голодали сутками. И действительно, было вкусно, то ли от того, что позавтракали очень рано, то ли от веселого, бесшабашного настроения, царившего за столом - можно не спешить никуда, расслабиться. Постепенно наступила блаженная сытость, поскидывали пиджаки, поснимали свитера.

- Ну что, Паша, есть в жизни свои маленькие радости? - полуутвердительно, полувопросительно обратился Ян к Шулепову.

Паша поднял маленькие, круглые, светлые глазки, которые, казалось, светились из глубины его рано полысевшего черепа.

- Есть, - подтвердил Паша со вздохом удовлетворения и причмокнул толстыми губами.

- И немалые, - Фалин снял свои круглые очки и близоруко прищурился на Полину Грушину.

Я, кажется, впервые видел Фалина без очков. Как крот. И откуда берутся такие совершенно круглые оправы? Такие же круглые, как глаза у Полины. Она уставилась на Фалина, но ничего не ответила, а продолжала на него выжидающе смотреть, словно он должен был ей лично, персонально сказать что-то непременно важное, но непонятное. А когда заговорил Паша Шулепов, она медленно перевела глаза на него и стала смотреть на Пашу точно так же, как ранее на Фалина.

- Хозяйке спасибо, - склонился Паша в сторону Ветлугиной.

- Жаль, Света, что мужа твоего, Андрея, нет.

- А ты его откуда знаешь? А? Рассказывай, как на духу, - с лукавой усмешкой прищурился Ян.

- Да в колхоз мы все вместе ездили, не помнишь разве? Он еще косил. Нашел косу где-то, отбил ее молотком, выправил и пошел. Красиво... Глаз не оторвешь.

- Это он может, - как-то не очень приязненно сказала о муже Светлана. - Любит в черноземе ковыряться. Андрей - прямо земляной какой-то. От сохи, иначе не скажешь.

- Ребята, а ведь мы находимся в типичной для старого анекдота ситуации: муж в командировке, у жены - полный дом гостей, - сказал Ян. - Вот, кстати, я же недавно из Челябинска вернулся. Интересная, доложу я вам, история приключилась. В Челябинске на всесоюзное совещание сталеплавильщиков съехались и ученые, и производственники, и, конечно, знатные сталевары. Решили они свою собственную бригаду составить и показать народу, какие такие резервы еще в деле выплавки стали имеются. Дали им печь, выделили смену, вот они и выдали вместо одной две плавки...

- Вдвое быстрее, выходит, работали? - недоверчиво шмыгнул носом Паша Шулепов.

- Что-то тут не так, - согласился с ним Фалин.

- Не так, конечно, - подтвердил Ян. - Рекорд есть рекорд. Для рекорда особые условия нужны. К примеру, хорошим скрапом, ковшами, завалочными машинами, чугуном их обеспечивали в первую очередь. Печку дали старую, перегрели ее сверх положенного, а после рекорда на капитальный ремонт остановили.

- Какой же это рекорд? Липа, а не рекорд, - сказал я.

- Почему же? - покачал головой Ян. - Это называется интенсификация. Да соль не в этом. Я решил написать очерк о плавке дружбы. Даже заголовок придумал: дружба творит чудеса. Оригинально, правда? А надо сказать, что я с этими сталеварами в одной гостинице жил. Выбрал я одного из них для интервью. Молодой, симпатичный парень, Вадим Ивановский. Договорились встретиться. Прихожу я к нему в номер - что за черт? Утром был такой приветливый, а тут сидит туча-тучей. В чем дело, спрашиваю. Молчит. Потом нехотя так говорит, я больше с вашим братом, с журналистами, не общаюсь. Подвели вы меня, говорит. Я удивился. Оказывается, познакомился наш герой на улице с местной красавицей. Домой проводил. В кино с ней сходил. К себе в гости, в гостиницу пригласил. Она пришла. - Вот дурочка, - неожиданно звонко сказала Полина. Она была вся внимание.

- Чай пили, - продолжил Ян. - Все было хорошо. И вдруг - не поймет наш герой - перестала она разговаривать с ним, а потом залепила ему пощечину. За что, удивился наш бедный Вадим. А она подошла к репродуктору и включила его на полную мощность. Оказывается, по радио шла передача про совещание сталеплавильщиков, и включили в нее интервью с молодым, но знатным сталеваром Вадимом Ивановским. И говорил в этом интервью Вадим, как радостно ему вернуться домой после смены из горячего цеха, как жена ставит ему на стол ведро холодного компота, а маленькие детишки лезут на колени к папке, просят рассказать, как сталь варят...

- Верь после этого мужчинам, - шумно вздохнула Грушина. - Надо же, как ей не повезло...

Первым захохотал Паша Шулепов, потом остальные, и пошли воспоминания и пересуды, как всегда бывает, когда встретятся сослуживцы в нерабочее время.

- Говорят, что дом, который строит наше издательство, по решению Моссовета отбирают под какой-то научно-исследовательский институт, - с бесстрастным лицом изрек Фалин, выводя при этом какие-то замысловатые фигуры на своей тарелке.

- С чего ты взял? - недоверчиво спросила Светлана. - Вечно ты что-нибудь выдумаешь, лапшу нам на уши навешиваешь. Светлана права, подумал я, Левка недорого возьмет, чтобы соврать. И зачем люди лгут? Наверное, с разной целью, но Левка ради красного словца... а может перед Полиной хвост распускает.

- Я тоже об этом слышал, - серьезно нахмурившись, сказал Ян. - Насчет решения Моссовета не знаю, а вот про институт, это точно. НИИ НЛО.

Теперь не только Грушина, но и все остальные уставились на Яна. Что же он раньше молчал? Мне ничего не сказал...

- У меня приятель один там работает, - продолжил Ян в напряженной тишине.

- НЛО - это неопознанные летающие объекты? - спросил я, а сам лихорадочно думал, конечно же не о пришельцах и инопланетянах - получается, что квартира тю-тю, хотя нет, не может быть, раз Моссовет забрал, значит, дадут, обязательно дадут, но в другом месте и попозже, тогда мы успеем с Наташкой пожениться.

- Нет, - отрицательно покачал головой Ян, - НЛО - это не летающие объекты, но занимаются они, действительно, непростым делом, разрабатывают какую-то супертехнологию.

- Наверное, и деньги им платят большие, - зачарованно проговорила Грушина.

- Да уж немалые, - солидно подтвердил Ян. - Оклад триста пятьдесят, да за кандидатскую степень, разные надбавки, премиальные... У Женьки, у приятеля моего, машина, дача, двухкомнатная квартира. Кстати, Полина, неженатый он.

- Обманываете, - Грушина презрительно повела плечиком, но в ее безмятежных глазах мелькнул явный интерес к этой теме.

- Нисколечко, - холодно сказал Ян.

- Вот это сенсация, доложу я вам, - оживился Фалин. - То-то я смотрю председательша нашей жилкомиссии Инна Зверева раньше неприступная такая была, а теперь - сама любезность.

- Причем тут Зверева? - резонно спросила Светлана. - И почему она должна меняться? Ее-то уж, по-моему, ничто не переиначит.

- Очень просто, - объяснил Фалин. - Сейчас она - шишка, попробуй подступись, а так переизберут ее осенью и все: была председательша и сплыла...

- Почему же ты решил, что ее переизберут? С какой стати? - упорствовала Светлана.

- Да я первый против нее голосовать буду, - Левка победоносно посмотрел на Светлану, как будто от его голоса будет зависеть, изберут Звереву в местком или нет. Не будет этого. Списки кандидатур составляют заранее, а собравшиеся поднимут руки, лишь бы по домам поскорее разойтись.

- Тогда бы надо и Горобца заодно прокатить, - заметил Ян.

- По достоинству. Ведь что такое местком? Временное правительство. Долой временных! Вся власть народу. Тебе. Тебе. Выберем лидером нашего профсоюза Валерия Истомина, а товарищу Фалину поручим заняться разрешением конфликтных жилищных проблем, подбором документов. И справедливость восторжествует. А что такое торжество справедливости? Это счастье. И не одного человека, как, например, Полины, а всего народа.

- Нет уж, увольте, - замахал руками Фалин. - Не могу, не буду, не способен.

- На благо общества потрудиться не желаете? - саркастически спросил Ян.

- Кем угодно, но только не в жилкомиссию. Дрязги, склоки, анонимки...

- А что же пишут? - брезгливо спросила Светлана. - Неужели и среди наших кто-то нашелся?

- А как же иначе? - беаппеляционно заявил Фалин. - Другого просто быть не может. Три доноса уже лежат в столе у Горобца.

- И откуда ты все всегда знаешь? - неодобрительно спросила Светлана.

- Не все. Далеко не все. И не всегда, - впервые улыбнулся Фалин. - Не знаю, например, как расшифровать НИИ НЛО? Ян, будь ласка...

Ян выдержал паузу.

- Научно-исследовательский институт по Навешиванию Лапши Олухам. Чудаки вы, ребята. Светлана сама же сказала, что Фалин нам лапшу навешивает, вот я и подумал...

Только тут до нас дошло, что это очередной розыгрыш Яна. Надо отдать ему должное - делает он это мастерски. Однажды первого апреля Ян ухитрился разыграть все издательство, повесив скромное объявление, гласившее, что в профкоме имеются путевки в зарубежные круизы. Среди дорогостоящих путешествий выделялась пара сравнительно дешевых и интересных по программе поездок. Расчет Яна оказался точен - к полудню у стола ничего не подозревающей ответственной за путевки, которая с утра отпросилась по личным делам, стояла очередь скандалящих между собой сотрудников, некоторые из них умудрились даже за полдня раздобыть деньги и подать начальству заявления на отпуск.

Все начали весело ругать Яна Паулса, а я опять вспомнил о Наташе, мне сильно захотелось закурить, я встал из-за стола и пошел на кухню, но видно ошибся дверью и попал в соседнюю темную комнату. Подошел к окну. К вечеру подморозило, свет из окон соседних домов, свет уличных фонарей и далеких звезд легко проникал сквозь прозрачный черный воздух, и мне казалось с высоты восьмого этажа, что я повис над землей в космическом корабле...

Дверь комнаты открылась, впустив сноп желтого света из прихожей, и тут же захлопнулась... Кто-то подошел сзади, обнял меня за плечи и прижался ко мне. Я повернулся и увидел запрокинутое белое лицо Светланы... Глаза закрыты, она плакала, судорожно прижимаясь ко мне, гладила ладонями мои щеки...

- Я люблю тебя, Андрюша!.. Люблю, люблю, понимаешь, Андрей, люблю. Неужели ты не видишь, не понимаешь, не чувствуешь... Ну, как это можно?..

- Света, я - не Андрей, Свет...

Она зажала мне рот.

- Молчи, лучше молчи, прошу тебя...

Светлана открыла глаза, тихо рассмеялась, но руку не отняла, не отодвинулась.

- Плохо мне, Валера, стало, грустно. Вот я и пошла в спальню, а тут ты стоишь у окна. Совсем, как Андрей. И так мне захотелось обнять его... Извини...

Она вытерла слезы.

- Я ужасно люблю Андрея, я жить без него не могу. А он все ездит куда-то, на даче вечно пропадает, к стихам абсолютно равнодушен, представляешь?

- Нет, - погладил я ее по голове.

Как девочку.

Как дочку.

- Он любит тебя. Но не так, как ты хочешь. Он по-другому не умеет, не может, но он любит тебя.

Скорее всего, Андрей сидит сейчас где-то в другом городе и не подозревает, что у Светки на душе творится. Она же гордая, никогда в своей слабости не признается.

Только сегодня.

Такой получился день.

Я вернулся домой, смотрел с родителями праздничный концерт по телевидению.

Потом разложил раскладушку. Лег.

Не спалось. Если я опускал веки, то начинали мелькать кумачевые флаги, красные транспаранты, бордовые ковровые дорожки, ведущие к избирательным урнам, багровые прожилки на щеках бывшего кавалериста, мебель темного красного дерева в квартире экономиста Папастова, алый рот Светланы, который в темноте казался черным...

Такой длинный получился день.

Глава двадцать четвертая

--===Свое время===-

Глава двадцать четвертая

Не идти на службу - эдакая маленькая радость. Хорошо, что я не тореадор можно взять работу на дом, а значит, подольше поспать и, не торопясь, позавтракать, что я с удовольствием и сделал.

Отец - на работе, мать поехала на весь день к своей школьной подруге. Родители молча, не вмешиваясь, наблюдали за моей жизнью, деликатно помогая, чем возможно. Умницы.

Я сел за небольшой письменный стол у окна, разложил бумаги, углубился в работу.

Часа через два закончил намеченное. День за окном за это время успел набрать силу - светило солнце, за прошедшую неделю снег сошел почти полностью, и я долго смотрел, как поднимается возводимая неподалеку белая двенадцатиэтажная башня нового жилого дома.

Совсем как наша. Только в нашей уже ведут отделочные работы. А у Наташи сегодня развод в суде. День суда... Судный день... Не судите, да не судимы сами будете... Не обессудьте... Сколько же поговорок, слов, выражений, где корень суд?.. Наташина судьба, судьба Тамары, сына, моя... Все сплелось в клубок - не распутать...

Я достал карты, разложил пасьянс. Люблю раскладывать пасьянсы. Мой любимый - "дорожка". И почему у нас не издают книги с пасьянсами, играми, кроссвордами? Разошлись бы мгновенно - государству выгодно, умам занятие, удовольствие.

Загадал - если пасьянс сойдется, то Наташа придет, как мы договорились, из суда ко мне, мы пообедаем и еще успеем погулять. Лишь бы у нее все было в порядке.

Пасьянс сошелся.

Суд в одиннадцать, время - полпервого, скоро должна быть. Лишь бы...

В час раздался телефонный звонок. Ошиблись номером.

В два я пошел на кухню и разогрел на малом огне обед. Естественно, есть не стал - ждал.

В три снова сел за пасьянс. Он все время сходился. Я даже усложнил его специально - карты ложились, как по заказу.

Долго стоял у окна. День постепенно мерк, лишь светился в сумерках белый идол жилой башни. Что случилось?.. А что могло случиться?.. Я уже лихорадочно непрерывно перебирал мысленно возможные варианты...

Суд отменили?.. Почему не позвонила?..

Не отпустили из больницы?.. Быть не может...

Муж не явился?.. Сказали, что это не имеет значения, и без него можно обойтись...

Что-то выяснилось на суде?.. Что?.. Непонятно...

Авария?.. Обморок?.. Не дай Бог...

Вернулась к мужу?.. Не хочет разводиться?..

В пятом часу я сидел на кухне отупевший, опустошенный, усталый, бессмысленно изучал узоры на клеенке, среди которых мне чудились, как бы проступая сквозь поверхность, то какие-то химеры, то подмигивающие старухи.

Звонок в дверь.

Долгий, нетерпеливый.

Я медленно поднялся, дошел до передней, щелкнул замками, отворил дверь.

Наташа с порога бросилась мне на шею, крепко-крепко прижалась, обхватила голову руками, целовала глаза, щеки, губы.

Я стоял окаменевший.

От нее попахивало вином.

Наконец, она отстранилась, стала пристально вглядываться мне в глаза:

- Что с тобой? - спросила, еще радостно улыбаясь, но уже встревоженно.

Я молча смотрел на нее, не в силах двинуться, улыбнуться, даже дышал с трудом.

- Да ты что? - улыбка окончательно сползла с ее побледневшего лица.

- Ну, перестань, что с тобой? - она стала судорожно трясти меня за рукав.

- Ничего, ничего... - сумел выдавить я. - Что ты стоишь?.. Раздевайся, пожалуйста...

Она скинула пальто, теплый платок, сапожки, маленькая передняя была наполнена ее дыханием, ее теплом, запахом ее духов - все такое родное и в то же время такое далекое, непостижимое...

Мы прошли в комнату и сели рядом на диван.

Наступила долгая пауза. Я молчал, не смотрел на нее, только гладил ее руки.

И тут Наташа ткнулась мне в плечо головой и расплакалась.

- Ну, прости меня, я тебя очень прошу, прости... И пойми... Ты должен сейчас меня понять... Все оказалось не так просто, как я ожидала. Нет, не на суде. Там не было проблем. Он пришел вовремя, зря ты беспокоился. Мы сказали, что расстаемся, потому что кончилась любовь, бывает же так?.. И судьи увидели, что иначе у нас и быть не может, а когда вышли из суда, он говорит, давай зайдем в кафе на пять минут, расстанемся по-хорошему... Он так просил, так просил, мне его даже жалко стало...

А меня не жалко, подумал я.

- Ну, зашли мы в кафе, заказал он вина, мороженого, сначала просто сидели, разговаривали, а потом он стал вспоминать... Ведь мы же с детства дружили. Он влюбился в меня в третьем классе, приставал на переменках, за косу дергал. И так продолжалось все время, не отставал он от меня, покоя не давал. И все знали, что он меня любит. С седьмого класса мы были уже неразлучны. Все праздники, все вечеринки, в кино - только вместе. А в девятом классе на Новый год мы уехали к нему на дачу... Всем сказали, что идем встречать Новый год в другое место, и уехали... Одни... Холодно было очень... Он вспоминал все это в кафе, шутил, смеялся, а глаза грустные-грустные... И сказал, что лучше мужчины, чем он, я не найду и все равно вернусь к нему... И что он дурак самоуверенный, потому что думал, что я предана ему на всю жизнь... И что слишком мать свою слушал, не хотел ее обидеть, а меня потерял... Сказал, что теперь он от матери уйдет и ждать меня будет...

Наташа говорила что-то еще, а я поначалу, взревновав ее, злился на весь свет, а потом понял, что ей обязательно надо выговориться, ей необходимо было рассказать все это, не таиться, довериться мне, потому что из нее уходил мужчина, первый мужчина в ее жизни, она расставалась с ним, как с первой любовью. Он уходил, а она приходила ко мне.

Насовсем.

И принадлежала отныне только мне. И я становился тем, кто являлся во все века для женщины и защитником, и добытчиком, и рыцарем, и поэтом.

- Я люблю тебя, Наташа, - сказал я.

И она перестала плакать.

И опять улыбнулась.

Родная моя...

Судьба.

Глава двадцать пятая

--===Свое время===-

Глава двадцать пятая

Надо было жениться.

И как можно скорее.

Теперь наша судьба зависела не от нас - от других людей.

Другие люди? А кто они? А кто свои люди? Свои - те, которые по могут, а остальные - другие. Другие - это чужие, даже если они родственники, родные по крови. Так жизнь делит на своих и чужих.

Ян был свой. Настоящий свой. Он, как это часто бывало и прежде, надоумил меня:

- Без официальной общественности тут не обойтись, - решительно сказал он. - Положим, явишься ты в загс, начнешь просить, распишите меня сегодня, иначе я квартиру не получу - кто тебе поверит? А вдруг у тебя фиктивный брак? Брачок-с. Получишь ордер - и на развод. Нет, тут Горобец нужен. И Лика. Правда, Горобца уломать будет трудно, уходит ужом он от всяких просьб - не любит за других хлопотать без собственной выгоды. Его я беру на себя, у него должок один есть, выручил я его в трудную минуту, придется напомнить. А вот Лику попроси ты сам.

Загс.

Странное заведение. Свадьба, развод, рождение и смерть под одной крышей. И очень нужное и важное заведение. Без свидетельства ты неизвестнорожденный, ты жене не муж, без свидетельства даже не похоронят. А по сути своей - просто вписывают все эти важнейшие вехи в жизни человека в обыкновенную регистрационную книгу. Это и есть книга наших судеб. Никакой мистики. И, может быть, пишется эта книга одной и той же рукой. Рукой судьбы-регистраторши.

Мы с Наташей ждали у дверей загса. Я аж приплясывал от нетерпения и внутренне даже возликовал, когда увидел, что по улице приближаются к нам Лика и Виктор. Горобец, улыбаясь, что-то говорил, щурился, как кот на солнце, а солнце, действительно, сияло вовсю, и деликатно поддерживал под руку Лику, которая кивала ему и тоже мило улыбалась.

- Наташа, познакомься, пожалуйста... Малика Фазыловна... Виктор Федорович...

Лика со сдержанным, но добродушным женским любопытством рассмотрела Наташу, Горобец забегал то с одной стороны, то с другой, почему-то коротко посмеиваясь, все улыбались, и, очевидно, со стороны представлялось, будто мы, будучи добрыми приятелями, наконец-то нечаянно свиделись после долгой разлуки.

Вошли вовнутрь.

В коридоре отыскали нужную дверь. Эту комнату от рядового служебного помещения отличал подоконник, заставленный какими-то экзотическими кактусами. Сидящая за столом женщина с усталым нервным лицом пригласила нас присесть. Лика и Виктор остались у дверей.

- Желаете вступить в брак? - спросила женщина сухо и взглянула на Наташу.

Бесцветная какая-то, подумал я. Как кактус. Такая не поможет. Вот она наша судьба-регистраторша.

- Здесь бланки, заполните их аккуратно. Паспорта при вас?.. Да, вон за тем столиком, там будет удобнее...

Мы перешли с Наташей за свободный столик, а Лика и Виктор заняли наши места.

Горобец, льстиво улыбаясь, трогал то ручку, то чернильницу, то пресс-папье, то поправлял стопки бланков, бумажек на столе регистраторши, что-то замолол сдавленным шепотком, наклоняясь, как бы кланяясь или словно рассказывая нечто скабрезное.

Лицо у регистраторши совсем окаменело, потом вытянулось, глаза удивленно раскрылись, она покраснела и даже как-то похорошела от этого.

Тут вступила Лика. Она долго, терпеливо и доверительно тихо втолковывала что-то регистраторше. Горобец и тот притих, перестал за все хвататься, убрал руки и только, как зачарованный китайский болванчик, кивал головой в такт Ликиным словам.

Регистраторша окинула меня невидящим, полным изумленного ужаса взглядом.

Глухо, подумал я.

И вдруг все трое поднялись со своих мест и куда-то направились. Неожиданно по-восточному величавая Лика, проходя мимо, подмигнула мне.

Вернулись они не сразу.

Горобец светился, как начищенный самовар.

Неужели удалось?

- Заполнили? - спросила регистраторша. - Так... Сейчас проверим... Значит, вы оба ранее состояли в браке?.. Свидетельства о расторжении брака имеются?

- Есть... у меня, - сказал я. - А Наташе обещали через неделю.

- Вот через неделю и принесете, - думая о чем-то своем, сказала регистраторша. - Мне... Пока оформим документы, пока то да се... в общем, раньше десятого апреля никак не получается.

Она сверила свои расчеты с календарем.

- Да. Десятого. В десять приходите. Свидетели по вашему усмотрению, можете пригласить, а можете не приглашать.

- Вот и хорошо, - потер руки Горобец. - Мы как раз документы в райисполком везем двадцать первого, в понедельник.

- Ой, огромное вам спасибо, - вздохнула Наташа.

- Дочка у меня... тоже в санатории, - задумчиво сказала регистраторша.

И улыбнулась. Какое, оказывается, у нее молодое, красивое лицо. У нашей судьбы.

- Подождите, - осенило ее. Дайте-ка я в горзагс позвоню, вдруг у них побыстрее выйдет?

Вернулась мрачная, злая, расстроенная.

- Ничего не получается. Хотела, как лучше, а вышло по-другому. И даже запретили мне регистрировать вас десятого. Тринадцатого, не раньше. А это воскресенье... Все равно приходите. В десять. Я загс сама открою. Ничего...

Я не знал, как благодарить эту женщину. Вот он - свой человек для нас с Наташей.

Ее поступок похоже вдохновил даже Горобца.

- Ты не бойся, Валера. Мы, со своей стороны, тоже... - начал он, но так и осталось неизвестным, кто это мы и с какой стороны эти мы собираются что-то сделать для нас с Наташей.

И почему все-таки такое усталое лицо у регистраторши? Устала делать добро? Но делает же! Как и молодой судья, любитель хоккея, как и Малика, как и Горобец, в конце концов.

Значит, не все потеряно.

Значит, есть надежда. А надеждой жив человек.

Мы вышли вчетвером из загса.

Солнце в открытом небе смеялось теплой ватрушкой, сияло зеркально в стеклах зданий и, отражаясь от весенних луж, озаряло снизу лица прохожих розовым светом...

Счастье, вот оно счастье, вот его мгновение, которое так сильно, может быть, и не повторится больше никогда. Я был счастлив. Смеялась Наташа, улыбалась Лика, похохатывал Горобец.

Счастье?.. Какими стихами рассказать о счастье, какими словами передать это сильное, до дрожи, ощущение постоянного предчувствия, что оно сбылось, что оно есть и будет и невозможно без тебя...

Все к тебе.

Идет. Летит. Стремится.

Листьями к солнцу,

к парусу ветром,

дождем к земле.

Все к тебе.

Все к тебе.

Идет. Летит. Стремится.

Руками детскими к маме,

улыбкой к радости в доме,

ожиданием встречи в тепле.

Все к тебе.

Все к тебе.

Идет. Летит. Стремится.

Любовью даже во сне,

надеждой на луч во мгле,

верой, что жить на Земле.

Все к тебе.

Все к тебе.

Идет. Летит. Стремится.

Листьями, ветром, дождем,

руками, улыбкой, ожиданием,

любовью, надеждой и верой.

Все к тебе.

Идет.

Летит.

Стремится.

Как птица во мне...

Наташа поехала на вокзал, а мы вернулись в издательство.

Как мне легко работалось в этот день, я даже быстро сочинил поздравление Паше Шулепову, которому стукнуло пятьдесят, который тоже ждал квартиру и собрал вечером сослуживцев. Я заметил, что в последнее время все чаще, по любому поводу, а иногда и без повода те сотрудники нашего издательства, которые ждали улучшения жилищных условий, приглашали к себе домой, возможно без тайного умысла, но все-таки с прицелом на тех, от кого зависела и их судьба. Действительно, вечером у Паши собрались и замдиректора издательства, ведающий строительством, и наш профсоюзный деятель Витя Горобец, и секретарь парторганизации Семен Васильевич Гладилин, и председатель жилкомиссии Инна Зверева.

Застолье получилось широкое. Паша не поскупился на угощение. С Пашей я никогда не был особенно близок, но знал, что он - открытая душа, словом, нормальный, обычный человек. Без фокусов. А тут - пятьдесят. И у меня день счастья, и потому, когда пришла моя очередь провозглашать здравицу, я сказал:

- Дорогой Паша! Сегодня у меня счастливый день, все исполнилось, что я хотел, и так, как я хотел, и я захотел невозможного: я решил подарить тебе время. Старик рехнулся, скажешь ты. К чему это? Ведь придут кто с чем: с адресом или хрустальной вазой, с книгой или другим дефицитом, а тут время? Представляете, скажешь ты, если бы каждый подарил бы мне самое дорогое - день своей жизни. Ты прожил бы сегодня день как Валерий Истомин, завтра - как Ян Паулс, послезавтра...

- Согласен, - вскинул руку Ян, - живи, Павел, завтра моей жизнью, мне завтра надо долги раздавать...

Все засмеялись.

- А послезавтра, как Виктор Горобец...

- Не завидую тебе, Паш, - засветился улыбкой Горобец, - послезавтра мне в цека нашего профсоюза ехать, целый день на совещании предместкомов по обмену опытом просижу...

- Вот видишь, Паша, - продолжил я. - Ты подумаешь и скажешь, нет, ребята, подарок слишком дорог. И, действительно, неизвестно, кто какой день мне подарит. Ты прав, Паша, каждый живет своей жизнью, у каждого свое время, но проводит он это время с другими. И чем больше таких хороших людей, как ты, тем больше на свете хорошего, и когда проводишь время своей жизни с хорошими людьми, то ты его проводишь хорошо. А время, Паша, я тебе все-таки подарю. Держи на память часы наручные марки "Полет".

Вечер продолжался. Постепенно гости поднялись из-за стола и сосредоточились группками - кто на кухне, кто на лестничной площадке, кто остался за столом. Я вышел на балкон. С высоты третьего этажа двор, засаженный тополями и липами, был как на ладони. Желтым, цвета топленого масла, светились окна соседних домов, над городом опустилась весенняя ночь, еще непрогретая, с талыми запахами. Кто-то переступил порог балкона, мягко обнял меня сзади, плотно прижался.

Высокая грудь, сильный торс, крепкие духи... Инна Зверева... Председатель жилкомиссии месткома, пышная блондинка, всегда добродушно кокетничает со мной, танцевали пару раз на общеиздательских вечерах, незамужняя.

Я попытался высвободиться.

- Не пущу, - еще плотнее прижалась к моей спине Инна. - Разве тебе не приятно?

Что ответить? Я замер.

- Ну, ладно, - ослабила она кольцо своих рук.

Я развернулся. Мы оказались лицом к лицу. Теперь я был прижат к перилам балкона. Она улыбалась влажными губами, от нее пахло вином.

- Тебя, говорят, поздравить можно? - лениво спросила она и шумно вздохнула. - Эх, ты... дурачок, дурачок... Счастья своего не увидел, проморгал... Помнишь, я тебе с поминок звонила, тетка у меня померла?.. Как же ты был мне тогда нужен... Не приехал ты, отказался, плел чего-то, держись, мол, Инка, не расстраивайся, морально, можно сказать, поддержал... А надо было физически, просто приехать - и все... И все было бы... Уж я тебя обласкала бы, отогрела бы, каждый пальчик твой поцеловала бы... Если женщина звонит сама, значит, ей нужно... Я тебя давно приметила, еще когда ты с Тамаркой своей мучился... Видно же было, что мужик неухожен, пропадает... Я ей, дуре, звонила, про любовь твою с Ветлугиной наговорила, вот и освободился ты от нее...

Так вот кто этот аноним! Я смотрел на Инну, в полутьме балкона светились ее глаза, словно сочились перламутровой помадой губы, свет из окна ореолом высвечивал золото ее волос, а там, за окном за длинным столом с цветами в вазах, фужерами, тарелками и бутылками сидели, смеялись, что-то оживленно говорили мои коллеги по работе и ее коллеги по работе, и они не знали, что она может позвонить домой любому из них, подозвать жену и нашептать на ухо грязную сплетню и разрушить семейный покой, от которого зависит и здоровье, и жизнь человека...

- Как развелся ты, вот я радовалась, вот готовилась, хоть бы взглянул на меня разок повнимательнее, понял бы, почему я тебе так улыбаюсь, лучшие свои платья на работу таскаю, нет... Ждала я тебя, ждала, да опять не вышло... Видно, надо вас, дурачков, приступом брать, как кутенка, пока его в миску с молоком не ткнешь, голодным останется... А зажили бы мы с тобой счастливо... Уж я выходила бы тебя, выправила бы, приодела... Квартиру бы двухкомнатную пробила бы... И сейчас может не поздно, а?.. Я все думала, счастья своего дождусь, успею, а времечко-то бежит, летит, это правильно ты сегодня говорил, что никто тебе времени не подарит, только твое оно у тебя и есть, другого не будет, а счастья все нет, нет его - счастья, понимаешь...

А ведь я был сегодня счастлив с утра. Недолго, однако.

Нет у нее счастья, говорит. Да разве можно построить свое счастье на наговоре, на сплетне, на подлости? Не вышло. И не выйдет. А я счастлив. И мне стало даже жалко эту высокую женщину с горячим телом, так и не дождавшуюся своего мужчины, своего бога.

- Холодно здесь. Пойдем, - сказал я.

- Ага, - покорно кивнула она головой. - Ты иди, я постою еще немного.

Я обошел Инну, добрался через сдвинутые стулья до своего места, налил рюмку водки и залпом выпил ее. Потом с удовольствием съел маринованный нежинский огурчик, мясной салат с зеленым горошком, кусок золотистой прожаренной курицы с желтым от шафрана и морковки рисом.

Ко мне подсел Паша Шулепов.

- Ешь, Валерка, больше, поправляйся. Как у тебя со здоровьем-то? Получше?

- В порядке, - кивнул головой я. - Ты лучше о себе расскажи, как ты себя ощущаешь в свои полные пятьдесят.

- А чего рассказывать? - широко улыбнулся Паша. - Нормально. Все то же, что и в сорок девять, только на год постарше, и все дела.

- А я даже и не знал, что тебе уже полтинник. Всегда тебя держал за молодого. Думал, что тебе слегка за сорок, с небольшим хвостиком, не больше.

- А мы, Шулеповы, всегда до старости к жизни интерес имеем, потому и выглядим молодо, - озорно улыбнулся Паша. - Мы же курские, куряне, деревня наша Хотьково называется. От корня "хотеть" производное.

Он лукаво хохотнул.

- Очень мы к этому делу приспособленные. Натура, можно сказать, такая. Нутром чувствую, где может обломиться лакомый кусочек. Вот Инну взять...

Паша кивнул в сторону балкона.

- Огонь-баба. Как печка. Что ты!..

Я поглядел на Пашу. Круглое лицо, курносенький, глазки пуговками. Колобок: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...

- И не стыдно тебе, Паша? Седина в голову, бес в ребро, так что ли? И как жена тебя терпит?

Паша погрустнел, вздохнул.

- То-то и оно, вот в чем загвоздка. Очень она у меня ревнивая. Зудит целый день, как пилорама, всех подозревает в связях со мной. Вот и сейчас на кухне Гладилина, партийного секретаря нашего, обрабатывает, на судьбу свою нелегкую жалуется. А ведь допрыгается, дуреха, учинит мне персональное дело, плакала квартира, я уже присмирел, насколько мог, в последнее время. На уговоры ее поддался, к врачам ходил.

- Как к врачам? Зачем? - не понял я. - Сам же говоришь, что у тебя все нормально.

- А так, - объяснил Шулепов. - Ей в голову мысль пришла, что избыток энергии у меня объясняется каким-то психическим отклонением. Вот и погнала она меня в психдиспансер.

- Ну и что? - недоверчиво спросил я.

- Состою у них на учете. Даже спинно-мозговую жидкость на анализ брали. Операция такая - пункция называется.

- Это же очень больно!

- Ага, пришлось потерпеть.

- Что же они тебе сказали?

- Да вроде бы все в порядке. Без отклонений. Только моя не успокоилась, иди, говорит, лечись. Наверное, схожу все-таки еще разок провериться.

- Так ты уже ходил.

- Она сказала, что в последний раз. И потом, кто на учете, прав больше имеет на жилплощадь.

Паша еще что-то говорил, но я его уже не слушал. И потом, пока пили чай с тортом, прощались и ехали гурьбой в метро, я все думал о том, что же такое счастье, где оно и сколько кому его досталось. Не дождалась своего счастья Инна Зверева, наверное, были же когда-то счастливы, как мы с Наташей, и Паша Шулепов со своей женой, а вот теперь гоняет она его в психдиспансер, поди разберись, кто из них нормальный, а кто нет, и неужели у нас с Наташей когда-нибудь наступит охлаждение, уйдет любовь, покинет счастье?

Быть не может этого.

Глава двадцать шестая

--===Свое время===-

Глава двадцать шестая

Храни нас бог

от возвращенья к бывшим женам.

Храни нас бог

от сожаленья по мостам сожженным.

Храни нас бог

от пустоцветного зачатья.

Храни нас бог

от не прощенного проклятья.

И бог хранит

любви похмельным звоном.

И бог хранит,

вернув нас к бывшим женам.

И бог хранит,

усталый от страданий,

которые мы выдумали

сами.

Телефон.

Черный, обтекаемый, даже наощупь эбонитовый, трубка изогнулась в сомкнутых пальцах, прижалась к моему уху круглой головкой. В трубке потрескивание слабых разрядов, словно вздыбленный шерстяной кот, шипя, идет по кабелю.

Голос.

Издалека, кричит на одной ноте:

- Па-пу-па-пу-па...

Сын.

- Хорошо, хорошо, обязательно.

Я вешаю трубку.

Та-а-ак... Надо ехать к сыну... Надо... Сын просил...

Сама Тамара к трубке не пошла - тещу послала. Сын просил тещиным голосом: а вот мы какие маленькие, какие хорошенькие, костюмчик у нас новый, кто тебе подарил? мама, скажи, ма-ма, ну, скажи, внучек, какая у нас мама хорошая, а где папа? папа плохой, папы нет, папа не приезжает, нам подарки не дарит, не звонит, а ведь у мамы сегодня день рождения. Мама ждет, баба пироги испекла, ну, позови, позови папу... Па! Па...

- Па-пу-па-пу-па...

... На улице уже совсем тепло, но в доме еще топили, батареи центрального отопления обжигающе горячи, план, наверное, по сжиганию угля, что за зиму сэкономили, выполняют, и в комнате было просто жарко. Форточки закупорены, теща панически боится сквозняков, а тут еще Сережка... Он сидит за загородкой, занимающей чуть ли не треть комнаты, как зверек в вольере, сопит забитым носом, глазенки слезятся, румянец возбуждения проступил красными пятнами по лицу, терзает раскиданные игрушки и то начинает дергать ручонками, то успокаивается и заводит на одной ноте нудный капризный полурев. В новом костюмчике. С зайцем на груди.

Зайчик ты мой.

Зайка.

Пестрые обои, кое-где сгорбленно отошедшие от стен. Это я сам когда-то делал ремонт, неумело, зато дешево. Денег у нас никогда и в помине не было, но как же хотелось чистоты, уюта, порядка в нашей комнате, в нашем доме. Вот ведь как случается - любовь полиняет, остынет, если кто-то из двоих окажется неряхой, а другой патологически не терпит пыли, затхлости, запустения... Один металлический карниз над окном прогнулся, видно, резко дернули занавеску, у кровати обломана ножка, подставили деревянный чурбак, в углу каким-то покрывалом накрыта груда белья, на немытых полах клочки бумаги, пуговица, на шкафу, идиотски улыбаясь, сидит Буратино в полосатом красно-белом колпаке и с облупленным разбитым носом. Мне его вручили на первом курсе за участие в художественной самодеятельности. Глупая кукла, вечно улыбающийся оптимист, а голова тяжелая, часто перевешивала, и Буратино частенько с размаху вонзался носом в пол. При этом было ощущение, словно не он, а ты сам грохнулся. Поднимешь его, а он по-прежнему сияет блаженной улыбкой. Может, так и надо - подниматься и снова радоваться жизни? Только что делать с разбитым носом? Может забить голову чем-нибудь полегче, чтоб не перевешивала?..

Книжные полки... Книги, которые я собирал постепенно, любовно, по одной... Когда уходил из этого дома, то набрался рюкзак барахла и несколько стопок книг. Тогда Тамара, не глядя на меня, - знала, как дороги мне книги, - негромко сказала:

- Сыну оставь. Ему же читать...

Я скрипнул зубами, но пересилил себя:

- Какие?

- А какие из них ценные? - уже с интересом спросила Тамара и добавила простодушно: - Я же не знаю...

- Хорошо. Бери.

- Сам решай.

Я развязал шпагат на стопках, рассортировал заново:

- Эти я заберу.

- Вот их и оставь.

- Почему?

- Небось, ерунду какую-нибудь не возьмешь, хорошие себе, конечно, выбрал.

- Ну и дрянь же ты. Это же книги по кинорежиссуре... Кулешов, Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко... И стихи...

- Так для сына же... Я для него что угодно сделаю.

- Что угодно... Что угодно? Даже зло?..

- Зайка! - сказал я Сережке. - Я сейчас вернусь. Не хнычь, пожалуйста, будь мужчиной.

Теща возилась на кухне у плиты. Я не стал ей говорить, что специально приехал пораньше, чтобы не видеться с Тамарой, просто мне пора, передайте ей мои поздравления и пожелания, но нет, теща не отпускала, просила обождать, ты, зятек, так редко к нам приходишь, сына забыл, а теща старая, ей тяжело сидеть с внуком - и я пожалел ее, остался.

Тамара пришла часов в семь. Навеселе. С подругой. Не раздеваясь, в пальто, сапогах прошла в комнату, долго тискала Сережку, тот хныкал, колотил ее ручонками по лицу, она смеялась, прижимала его к себе, и наконец, как бы насытившись игрой, опустила его обратно в загородку.

Невеселые выходили именины. Медленно, с паузами, собирали на стол, уселись, наконец-то, поздравили Тамару, но она отмахнулась, ерунда все это, тоска - каждый год сознавать, что ты стареешь... Тоска, подумал я, и вправду тоска. Зеленая. Тягостно было мне, томило меня какое-то дурное предчувствие, а она смеялась - пей, гуляй, однова живем.

Когда включили телевизор и уставились хором в экран, я встал, попрощался.

- Я провожу тебя, - поднялась Тамара и вышла со мной из комнаты в переднюю.

Я помог ей одеться.

В колодце двора стыло, ветрено.

- Посидим, покурим, - предложила она.

Мы сели на скамейку.

Я смотрел, как она неумело чиркала спичкой, слабо затягивалась однобоко затлевшей сигаретой.

- Ты же раньше не курила.

- Закуришь, - вдруг резко ответила она. - Где живешь? У стариков?

- Да.

Помолчали.

- Что же ты так дом запустила? Грязно, не прибрано. Как ты можешь так жить? - спросил я.

- А ты не командуй, - оборвала меня Тамара. - Вот приходи сам, уберись, а потом командуй. Тебе хорошо, у стариков под боком - и покормят, и спать уложат, а ты сам себе - вольная птица, куда хочу, туда лечу. А у меня мать, отец, дача, работа, повертись с мое. О сыне не говорю, это особая статья. Нет, как ты только мог нас бросить, я не понимаю, как? Ведь ты же ушел от такого сына! Ты знаешь, люди на улице останавливаются, любуются им, а тебе...Эх, ты, растяпа, всю жизнь был растяпа, ну, да ладно, дело не в этом. Ребенку отец нужен, ясно? Я это уже поняла. Он даже слово первое выучил "па", а не "ма".

Она вдруг глубоко затянулась сигаретой, выпустила через ноздри дым. Как дракон огнедышащий.

- Я, Валерий, делаю тебе деловое предложение. Понимаю, что мы далеки друг от друга, у каждого своя жизнь, но ради сына, только ради него, вернись. Сделаем так. Мы с тобой образуем союз по воспитанию ребенка, идет? Ты свободен, я свободна, никаких ограничений, но перед сыном мы святые, мать и отец. Другой отцом ему никогда не будет... Что скажешь?

Я ехал обратно в метро, время от времени мотая головой, как от наваждения, словно отмахивался от летучих мышей, внезапно появлявшихся из темноты. Как у Гойи: сон разума порождает чудовищ... Союз по воспитанию, говоришь?.. Деловое предложение?.. Видно, стала что-то понимать, да разве так вернешь утерянное?

Нет.

Почему? Дело даже не в абсурдности ее идеи. Не верю я ей, ненадежная она. А с ненадежным человеком жить нельзя, только маяться. А вот сына, худого, воспаленного, родного так жалко, что выть хочется...

Черный день - встреча с сыном...

Черный день не кончился с возвращением домой - позвонила Наташа. Как же я был рад ее голосу, но:

- Подожди, дай сказать, Валера, - тихо прервала она мои расспросы о самочувствии. - Я чувствую себя хорошо, это правда. Тут, понимаешь, какое дело.

- Что стряслось?

- И впрямь стряслось. Мне операцию назначили на десятое.

- Десятое?!

- Да. У них там что-то изменилось.

- Но мы же...

- Да, я говорила, что тринадцатого мы должны быть в загсе, но... Дело ваше, но десятого сам директор института будет оперировать, к нему очередь, считайте, что вам повезло...

- Что же делать?

- Как скажешь, Валера, - медленно сказала Наташа. - Так я и сделаю. Если надо, откажусь...

Черный день превратился в черную бессонную ночь. Я закрывал глаза, впадал в полузабытье и каждый раз...

... я бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, за окнами которого белели лица слепых пассажиров. Я должен был успеть, вскочить, влететь в единственно открытые двери вагона, в которых стояла Наташа и махала мне рукой. Но двери с шипом закрывались, зажимая ее руку, и рука бессильно обвисала...

Я просыпался и снова...

... бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, в окнах которого слепо белели лица пассажиров, а Наташа издали махала мне рукой, высунувшись из окна вагона с единственно открытыми дверями. Я успевал, я вскакивал, я влетал в вагон, и двери с шипом закрывались, и поезд, вздрогнув, трогался, оставляя на перроне растерянную Наташу...

И снова...

... я бежал по пустому перрону вокзала, влетал в открытые двери последнего вагона... Никого... Промельк деревянных, цвета постного масла, скамеек, тамбур, грохот железных листов перехода под ногами... Еще вагон... И здесь никого... И опять никого... Последняя дверь первого вагона наглухо заперта, я выскакиваю на перрон, кабина машиниста заставлена экзотическими кактусами, за пультом регистраторша из загса с усталым нервным лицом, она мне молодо улыбается и беззвучно шевелит губами: поезд уйдет по расписанию... С шипом закрываются двери, вздрогнув, трогается состав, проплывают, набирая скорость, пустые, пронизанные солнцем вагоны, в одном из которых, опустив голову, сидит Наташа...

Я встал, зажег на кухне свет и не помню, сколько сидел, перебирая в уме различные варианты. Логика была неумолимой, как ни верти: тянуть с операцией нельзя - прорвется туберкулома, погибнет Наташа, редкую возможность оперироваться у директора института, хирурга с мировым именем, упускать тоже нельзя. Значит, однозначно надо резаться. Пока Наташа выйдет из больницы, поезд с квартирами уйдет. Что ж, будет комната, а не отдельная однокомнатная. Ничего, перебьемся.

Об этом я сказал Наташе на следующий день.

Она пыталась возражать.

Потом взяла мою руку, ткнулась в нее лицом, целовала, гладила, затем выпрямилась и задумчиво сказала:

- А ты знаешь, я сейчас хочу жить, так сильно хочу жить, как никогда, а ведь был момент... Я еще была в санатории и письмо от тебя получила... Не вели казнить, вели миловать, ты писал. И еще - терять тебя не хочу, поступить иначе не могу, у меня родился сын. Я должен вернуться к жене, к матери моего ребенка. Вот тут я и поняла, что делать мне на этом свете нечего, все кончено. Утром, после обхода врачей пошла я в соседнюю деревню, куда я тебя гулять водила и где прадеды мои похоронены, хотела с ними проститься. Постояла у могилок, вижу склад, что в церкви, открыт, я и взошла на колокольню, будто кто вел меня к самому краю... Высоко... Шаг один - и все... Шажок... Только слова твои вспомнились вдруг - сохрани любовь, сохрани веру...

- Сохраним, - как эхо повторил я.

Глава двадцать седьмая

--===Свое время===-

Глава двадцать седьмая

Иду на дно.

Но даже здесь своя мечта:

обломком

в тину

тихо

ткнуться,

но к свету все-таки тянуться последним пузырьком из рта...

А потом спрашивают - как писались эти стихи? Никак. Сами собой.

Как дыхание.

Как стон.

Я пытался еще что-то сделать, ходил, советовался, но беспомощно разводил руками Горобец, отводила в сторону свои восточные глаза Лика, сочувственно хмурился секретарь нашей партийной организации Гладилин кончилась изматывающая душу гонка по судам, загсам, архивам.

Что ж, видно, и правда, не судьба.

Даже вроде легче стало, хотя при этом я ничего не чувствовал, кроме крайней опустошенности и странного ощущения потерянности, одиночества ситуация была безысходная, никто не мог помочь. Даже постоянно иронически настроенный Ян на сей раз не очень уверенно попытался приободрить меня следующим вариантом: что, мол, старик, не все еще потеряно, понятно, что если ты сейчас получишь только комнату от издательства, то потом на отдельную квартиру рассчитывать очень трудно, так что имеет смысл сейчас совсем отказаться, а после операции, тьфу, тьфу, тьфу, и свадьбы, когда Наташа поедет долечиваться в санаторий, лучше встать на учет в районе... Но уж слишком много было этих "если" и "после", причем одно за другим должно было следовать в определенной последовательности.

Хватит об этом.

Позабыть.

Не думать.

Главное - Наташа. Ее здоровье.

Я ездил к ней каждый день - в понедельник, во вторник, утром и вечером, в среду...

Завтра четверг.

Завтра операция.

И все друг другу сказано, и обо всем договорились...

Я ухожу из больницы: глаза Наташи, будто вырезаны из маски лица, бледные губы, последний поцелуй, цветы на тумбочке, палата пуста, все смотрят телевизор в холле, сумка - в руки, Наташа идет со мной до дверей отделения, я спускаюсь вниз по лестнице, Наташа стоит наверху, как бы уплывая ввысь, и прижимает к груди свой талисман - плюшевого мишку Потапа. И чем дальше я уходил от Наташа по длинному белому коридору, по весенней сырой березовой аллее, ехал электричкой до Москвы, поездом метро до дома, тем чаще, сама собой, как затаенное желание, творилась, пробивалась, шептала, кричала, металась молитва: о, если Ты есть, если Ты существуешь и сила небесная в Твоих руках, прости меня, может и не заслужил я милость Твою, но не оставь, помоги, сотвори чудо, ниспошли радость, свет и покой добрым утром, чтобы силы прибыли у Наташи, вдохновения дай профессору, проследи за его ножом, спокойствия и внимательности дай всем врачам и сестрам, пронеси беду мимо, пронеси...

И так весь вечер.

И так всю ночь.

И так все утро.

На работе я будто забылся. Да и ждать было больше нечего - все равно, как мне объяснили в больнице, операция начнется в десять, раньше двенадцати в справочной известий не будет.

Лика подняла телефонную трубку:

- Вас слушают...

И очень странно, недоуменно посмотрела в мою сторону:

- Тебя, Валерий.

Сердце оборвалось.

Я взял трубку.

Голос Наташи:

- Это я.

- Наташка?! Что?! Что случилось?..

- Да успокойся ты, - рассмеялась она. - Просто операцию отменили. Крови нет, понимаешь?

- Как нет? Почему?

- Не привезли. Должны были с утра привезти, но почему-то не было. Именно моей группы.

- Ну, и как же теперь?

- Через неделю.

- Значит... Значит, мы?..

- Да, да, да. Я даже договорилась, меня отпускают на субботу и воскресенье.

- Женимся! - заорал я в трубку.

- Ага, - счастливо засмеялась Наташа. - Кстати, тебе полагается три дня за свой счет.

Нет, все-таки жизнь непредсказуема, но идет по своим, неведомым нам законам. Плетет свои нити судьба, и только по прошествии лет удивляешься - неужели было, а ведь могло быть совсем иначе. А оказывается, не могло быть иначе, должно было быть и произошло именно так и никак по-другому. Я уже не помню сейчас, в какой горячке я пытался сообразить, каким образом организовать все - свадьба все-таки, но потом мы с Наташей посоветовались, и получилось следующее: Марина, Наташина подруга, даст нам ключи от своей квартиры на два дня, а в воскресенье, после загса, мы устраиваем небольшой обед у моих родителей.

Для очень узкого круга.

Только для своих.

Глава двадцать восьмая

--===Свое время===-

Глава двадцать восьмая

Вечером, в пятницу, мы с Наташей переступили порог Марининой квартиры. Я поставил сумки к стенке, а Наташа расстегнула черную шубку и спустила на шею вязаный платок.

- Вот мы и дома, - улыбнулся я и чмокнул ее в щеку. - С приездом!

Дома...

Странное ощущение охватило нас - это был не наш дом, но скоро у нас будет такой же, однокомнатный со своей дверью, которая укроет нас, со своими стенами, которые защитят нас, со своими окнами, сквозь которые нам, только нам будет светить солнце.

Мы ходили по квартире, все время вместе, здесь нам предстояло прожить три дня и две ночи - хотя бы на это время она стала нашим домом, и мы знакомились с безмолвно окружающими нас предметами, как хозяева волшебного замка со своими добрыми слугами: здравствуй, чайник, какой же ты горячий и бурлящий, обжигающе нетерпеливый, спасибо тебе за крепкий ароматный кофе...

Мы касались руками стен и портьер, словно хотели сказать каждому предмету: теперь мы - твои хозяева, я и он, я и она, и если ты телевизор, то будь добр, развлекай нас, пока тебя не выключили, а если ты люстра, то, пожалуйста, свети, пока тебя не погасили... А сколько лукавого ожидания в глазах у девушки на этом эстампе, она закусила губами травинку, эстамп так и называется "Травинка"...

Все осмотрев, мы сели на тахту, я обнял Наташу за плечи.

Стало слышно урчание труб центрального отопления, негромкая музыка за стенкой слева, чьи-то шаги сверху и неясный шум улицы через приоткрытую форточку.

- Ну, вот, расселась, - опираясь на мое колено, Наташа попыталась встать. - Ты же, конечно, голодный, а что же это за хозяйка, у которой мужик не кормлен.

- Сядь, - удержал я ее. - А лучше ложись. Ты отдыхай, я сам все сделаю, что надо. Ты только скажи что?

- Сам. Все сам. Нет уж. Обознатушки-перепрятушки. Ты меня, пожалуйста, не лишай моего маленького счастья - готовить тебе, стирать тебе, гладить твои рубашки. Иди-ка лучше вымой руки и всегда-всегда слушайся меня.

- Тогда я сумки разберу.

- Не надо, Валера, ты не сумеешь, принеси-ка их сюда, а лучше сразу на кухню. Мне еще больничное белье надо простирнуть...

... Белоснежная скатерть, ровно укрывшая овальный стол, большие плоские тарелки с картиной живописных развалин старого замка, тарелки с такой же картинкой, но поменьше, ложки, ножи, вилки тяжелого темного в металлической вязи мельхиора, хрустальные рюмки, посверкивающие радугой, бокалы цветного стекла на тонких ножках, зеленые, как молодая трава, салфетки, салатница, горшочки с тушеным мясом, бутылка красного вина, свечи...

Я разлил вино по бокалам, взялся за свой и поднял его.

Наташа ожидающе улыбалась, счастье двумя свечами сияло в ее глазах.

- Послезавтра ты станешь моей женой, Наташа, сядем мы с тобой за свадебный стол вместе с родителями и друзьями... И много, наверное, будет тостов, напутствий, советов, и может случиться так, что не будет у нас с тобой такой вот минуты, как сейчас, когда я тебе смогу сказать главное... Я люблю тебя, Наташа, я счастлив... Я счастлив, потому что я теперь не одинок... Когда рухнула моя мечта стать кинорежиссером, когда я попал в противотуберкулезную больницу, когда оказалась чужой мне Тамара, когда сын мой Сережка фактически лишился отца - все это, удар за ударом, загоняло меня в беспросветный тупик одиночества... Конечно, есть родители, есть друзья, есть добрые хорошие люди, есть книги, картины и музыка, которые спасли меня, но теперь есть у меня ты, дорогой мой человек, любимая... За тебя!

Наташа слушала меня очень серьезно, с широко открытыми глазами, потянулась ко мне своим бокалом, пригубила вино.

- Как же ты все красиво накрыла, вкусно приготовила, умница моя, - я ел и похваливал. - Хорошо все-таки, когда жена умеет кулинарничать, хозяюшка ты моя.

Наташа отрешенно думала о чем-то своем, но при этом смотрела, подперев рукой подбородок, как я ем, подкладывала в мою тарелку, забывая о своей.

- То, что вкусно, это вовсе не моя заслуга - мамы, - сказала Наташа. - А то, что красиво, - это Маринины родители из-за границы навезли... Сервизы... Салфетки... Хрусталь... У нас-то пока своего ничего нет.

- Будет, - уверенно сказал я. - Все будет. И заграницей мы с тобой побываем, вот увидишь. Обещаю. И еще вот что! Сейчас нам некогда, а вот попозже мы с тобой обязательно съездим в свадебное путешествие... На пароходе... По Волге, например... До Астрахани и обратно... Нравится идея?

... "Сад земных наслаждений" Иеронима Босха, пятнадцатый век, наружные створки триптиха - сфера серой Земли в черной бездне космоса, за створками распахивается зеленый ковер сада, карнавал жизни, в котором радуются и страдают. Любят и дышат сонмы человеческих тел, диковинные полуптицы, безобразные чудовища и изящные конструкции типа межзвездных галактических кораблей, ревет, скрипит, грохочет музыка огнедышащего подземного ада, куда с виселицы ведет лестница, по которой спускается повешенный, а люди, мужчины и женщины, разнокожие, идут, едут, плавно движутся вереницами по бесконечному кругу, вкушая огромные черничные и клубничные ягоды, неся свою странную ношу, трансформируясь в раковины и сов, меняя кожу на панцырь и чешую на кожу... А в подводном мире на стебле из красных завитых лепестков повис пузырек воздуха, в котором обнялись двое, как ты и я, как я и ты, и в нашем единении, и в этом всеземном единении - вечный смысл всего сущего, когда ты - это я, а я - это ты, и наше счастье, что мы найдены друг для друга, созданы друг для друга, чтобы творить любовь...

- Валера, - оглаживая в темноте мое лицо, шептала Наташа. - Муж мой, любимый... Сказка моя...

... Мы безумно проголодались, бегали на кухню, ели прямо со сковородки, пили вкусное терпкое вино, босые, радостные, первозданные... Ночь за окном озарилась бледным зигзагом далекой молнии, через несколько секунд пророкотал докатившийся жестяной гром, потом полыхнуло еще несколько раз, и на город обрушилась сильным дождем первая весенняя гроза...

Шел дождь.

И пух летал.

Метался ветер.

А я был пьян

и понимал

про все на свете.

Шел дождь.

Вовсю хлестал.

И прилипал

рубашкой к телу.

А я любил

и целовал,

как ты хотела.

Шел дождь.

Его немного

в туче оставалось.

И слипся пух.

И по ногам

травою мокрою усталость.

Вдали утих последний гром.

Дорога задымилась.

Прекрасно,

что Земля - мой дом.

И я в нем жил,

от счастья пьян.

И что мне

ТАК

любилось!

Глава двадцать девятая

--===Свое время===-

Глава двадцать девятая

Узкая, в ширину просвета между портьерами, прозрачная стенка солнечного света делила комнату пополам, проходила по подоконнику, затем, пересекая пространство, по столу, отражаясь от темно-коричневой лакированной поверхности, и дальше по ручке кресла, высвечивая черный, расплывшийся инвентаризационный штамп на больничной сорочке Наташи. Как она сюда попала? Ах, да, она же хотела ее выстирать. Неужели эта отметина на всю нашу с ней жизнь?.. Такая же несмываемая...

Слышно было, как Наташа плескалась в ванной. Я встал, убрал постель, и когда она в белом махровом халатике, с мокрой головой появилась из ванной - на кухне уже сопел чайник, потрескивая маслом, жарилась яичница, поднатужившись, выстреливал поджаренные хлебцы тостер.

Утро субботы прошло в хозяйственных заботах - мы ходили по магазинам, закупали продукты, воду, вино, отвезли все это к моим старикам, мать, конечно, усадила нас за стол, накормила обедом, и только где-то часа в три мы поехали к себе.

По пути из метро неожиданно решили зайти в расположенный поблизости кинотеатр. Шел фильм "Здравствуй и прощай". Мы сидели в темном зале, прижавшись друг к другу, а на экране разворачивалась немного грустная история любви сельского милиционера к "соломенной" вдове, муж которой ушел на заработки, в город, да так и сгинул. "Вдова" была крепкой, статной, полной силы, налитой здоровьем свежести, дом ее сиял чистотой и светился уютом, в огороде наливались соком помидоры да яблоки, а умело подобранные в икебану цветы украшали быт героини.

Я смотрел на экран и, зная на своей собственной шкуре, как это делается, ясно представлял себе, как большая съемочная группа - художники, декораторы, гримеры, костюмеры - белили потолки и стены, лакировали полы, крахмалили занавески, покрывала, подзоры, накидки, строили, драили, кропотливо подбирали все эти абажуры, половички, мебель. Самой героине да еще при условии скудости ассортимента товаров в наших магазинах, конечно же, ни за что не суметь бы и работать в колхозе от зари до зари, и вести собственное хозяйство, и содержать дом в таком ажуре. Или искусство обязательно должно быть красивее, чем жизнь?

Обо всем этом я и сказал Наташе, когда мы вышли из кинотеатра.

- Ну, почему, Валера, - возразила она, - может быть, авторы хотели показать, какая она хорошая хозяйка, чем она и пленила сердце одинокого милиционера. И потом, ей такая жизнь по плечу - она же сильная, здоровая женщина... Не то, что я у тебя...

- Не говори глупостей, - перебил я ее. - Причем тут ты?

Сравнила себя с какой-то колхозницей.

- Это не имеет значения, колхозница или космонавтка, милиционер или кинорежиссер, все мы - люди, и, по-моему, только страдание или болезнь заставляют человека остро почувствовать, задуматься, вспомнить, оценить, что значит для него "здравствуй", а что значит "прощай"...

"Здравствуй - значит, здравствуй, жизнь, а прощай - значит..." - подумал я, но ничего не сказал вслух. Я испугался продолжить эту мысль, я ощутил, что мы с Наташей не соответствуем окружающему нас миру людей, для которых естественно, как дыхание, просто не помнить о "прощай", и поэтому они не так понимают нас, а мы их, и в наших разговорах с Наташей есть запретная тема, тема "прощай", и надо постоянно думать об этом, чтобы случайно ничем ей не напомнить о предстоящей операции, об опасности...

Я замолк, попытался припомнить что-нибудь смешное, непритязательное и веселое, как детский крик на лужайке, но в голову лезла всякая чушь, которая, как мне казалось, только подчеркивает, усугубляет остроту нашей ситуации. Когда же станет легче?

И я ужасно обрадовался, когда к нам пришла Марина.

- Проходите, не стесняйтесь, будьте как дома, - пригласил я Марину в комнату.

- Быть у себя дома, как в гостях, это, действительно, что-то новенькое, - усмехнулась она. - Хотя, ты же знаешь, Натуся, что всю жизнь я чувствовала себя дома, как в гостях, и только у тебя, у твоей мамы, как дома.

- Не придумывай, - пропела Наташа. - Давай-ка лучше раздевайся скорей, будем чай пить. С пирогами. А ты, Валера, развлекай хозяйку, пока я чайник поставлю.

Наташа прошла на кухню, Марина села в кресло, нога на ногу, а я - на стул за столом.

Помолчали немного.

- Полы подметены, посуда вымыта, цветы политы, - доложил я, не зная, с чего начать разговор. - Как поется в песне, порядок в танковых войсках.

- Вольно, - словно офицер солдату скомандовала мне Марина и улыбнулась. - Живите, ребята, и радуйте друг друга. Были бы счастливы.

- Нам с Наташей для полнейшего счастья совсем немного не хватает, вздохнул я. - Операцию перенести да квартиру получить... Как у вас хорошо, уютно... Нам так ужасно нравится у вас...

- Ужасно - чисто женское слово, - поправила меня Марина.