Светлая сторона апокалипсиса

Впрочем, Лабарт мог погибнуть давным-давно. А оказавшись здесь, он прожил долгую жизнь. Мелькнула даже странная, нелепая мысль: «Может, и к лучшему, что и я попал сюда? Может, повезет?»

Жоффрей Лабарт криво, недобро усмехнулся:

— Ты глуп, чужак. Ты воистину глуп, если надеешься уцелеть в горящем доме, к какой бы стенке ни прислонился. Смотри!

Кристалл засветился снова, но изображение нечетко, расплывчато, будто подернутая мелкой рябью поверхность воды.

Базарная площадь перед царским дворцом в Сафате заполнена людьми. Олег видел это место только ночью, в темноте, а теперь все залито полуденным солнцем. На пороге дворца появляется некто в золотых одеждах. Он еще молод, хорошо сложен, в осанке и движениях заметна уверенность и гибкая, хищная сила. Властно он поднимает правую руку, и вот уже все взгляды устремлены на него.

Он начинает говорить. Слов не разобрать, но во всем его облике и манере чувствуется что-то такое, что роднит его с земными коллегами.

Ложь, наверное.

— Кто это?

— Фаррах. Он вот-вот станет новым царем.

А вот другой пейзаж. Горы. Храм богини Нам-Гет чуть виднеется вдали, а в маленькой зеленой долине, притулившейся меж заснеженных вершин, творится очередное кровавое безобразие.

Маленькие, приземистые лошадки хрипят, роняя на землю клочья пены. Всадники в одеждах из звериных шкур, рогатые кованые шлемы на головах, лица прикрыты черными платками… Будто и не люди вовсе. Они споро, слаженно поджигают соломенные крыши белых глинобитных домиков, выгоняют жителей на маленькую деревенскую площадь.

Их не так уж много — человек пятьдесят, не больше. Мужчины, женщины, дети… Олег даже залюбовался — какие лица! Молодые и старые, красивые и не очень — но какое достоинство и мужество! Только маленькие дети плачут, а матери прижимают их к себе, нашептывая что-то утешительное и ласковое.

А вокруг гарцуют всадники-нелюди, и старший над ними четко, коротко отдает приказания. Вот высокий мужчина с короткой светло-русой бородой, сжав кулаки, бросается на врагов. Ему удается даже стащить с седла одного из всадников, вцепиться могучими руками в горло, но сверкнули на солнце острой сталью несколько сабель — и сразу же окрасились кровью.

Но и противник остался лежать на земле. В пылу борьбы черный платок слетел с лица, и Олег узнал того самого стражника, который когда-то прозевал его у дворцовых ворот.

«Старики, женщины, младенцы — никто не сохранил жизни…»

Эх, глаза бы не смотрели на все это!

Другая картина. Толстые кирпичные стены. Даже отсюда видно, что сырые. Низкие сводчатые потолки. Похоже на подземелье. А точнее — на тюрьму. За столом копошатся люди в черных мантиях, пишут что-то, шелестят бумагами. А на стене распят голый мужчина. По телу струится кровь, голова свесилась на плечо. Вместо глаз — кровавые дыры.

Олег пригляделся пристальнее. Что-то очень знакомое было в облике несчастного. Где-то он его уже видел.

— В зеркале, чужак, в зеркале!

«Господи боже мой, это же и вправду я!»

Олег потряс головой, отгоняя дурноту. «Так вот что меня ждет!» А Лабарт сидит рядом и смотрит так спокойно. Да, немудрено — ведь это не его ждет такой страшный конец. Так и хочется отбросить подальше проклятый камень, но пальцы сами собой сжимают его все крепче и крепче.

Вот солдаты в черной форме с песнями маршируют по улицам. Толпы зевак собрались посмотреть на них, женщины бросают цветы. Кое-кто в толпе даже смахивает слезы умиления:

— Защитники наши…

Изображение меняется вновь. На этот раз кристалл пульсирует так сильно, что, кажется, вот-вот разлетится прямо в руках.

Вот колонна солдат идет обратно, но нерадостно их возвращение. Уходили белым днем, на виду у всех, гордо выпятив грудь, а возвращаются под покровом темноты, украдкой, будто воры. Только луна освещает героев мертвенным светом, и от того ли или от чего-то еще они похожи на оживших покойников. Строй солдат значительно поредел, люди выглядят смертельно усталыми, раненых с трудом поддерживают более сильные товарищи. И у всех в глазах застыло выражение смертельного ужаса и тоски.

У многих на щеках выступили странные черно-багровые пятна.

— Фаррах уже готовит карательную экспедицию для усмирения горцев-донантов. Они живут здесь, неподалеку. Это жестокие люди… Но они живут здесь от века и никого не звали к себе в гости.

Олег даже вздрогнул, вспомнив всадников-нелюдей.

— Так это они убили… то есть убьют людей из поселка?

Лабарт посмотрел на него укоризненно:

— Смотри и слушай внимательнее, чужак. А главное — запоминай. У нас и так мало времени. Ты же сам все видел.

Ах да, конечно. Мертвый дворцовый стражник.

— Тогда зачем?..

— Чтобы был повод начать войну и стать настоящим царем — защитником своего народа. Только вот повернулось все по-другому. Смотри, смотри!

Снова в Сафате ночь. Но неспокойна эта ночь, ох неспокойна! Во мраке горят десятки факелов, и свет их кажется кровавым. В городе паника, полуодетые люди мечутся по улицам. Некоторые тащат с собой скудный домашний скарб и бегут куда глаза глядят. Другие обнимают кричащих детей. Кто-то молится, воздевая руки к небу. Какой-то старик, похоже, сошел с ума. Высоко подпрыгивая, размахивая руками, он танцует посреди мостовой. Вот широкоплечий парень несет на руках потерявшую сознание девушку. Две женщины средних лет бережно ведут под руки старушку. Грязный оборванец шмыгнул в пустующий дом — и тут же вернулся, что-то пряча за пазухой.

И у всех, молодых и старых, на руках, на ногах и лицах предательски проступают черно-багровые выпуклые пятна. У одних они уже превратились в глубокие язвы, и от них все шарахаются и гонят прочь, у других пятна чуть заметны, они пытаются прикрыть их волосами и одеждой. На базарной площади свалены горы трупов, но на них никто не обращает внимания.

— Что это?

— Проказа. Божье клеймо. Горцы-донанты храбро сражались, но их было слишком мало. И тогда те, кто уцелел, решили укрыться в пещерах. И там… Случилось что-то страшное. Темные боги вырвались на свободу. Даже Око Света не может этого показать. Победа досталась дорогой ценой. Слишком дорогой, я бы сказал.

— А что было… то есть будет дальше?

Лабарт устало пожал плечами:

— Смотри.

Солнце стоит в самом зените, но улицы Сафата совершенно пусты. Только ветер метет пыль и пожухлую листву. Кое-где белеют кости мертвецов, присыпанные пылью и песком, где-то рядом хлопает на ветру незапертая калитка. Дома сильно обветшали и будто вросли в землю. Видно, что скоро все здесь рассыплется в прах.

И только царский дворец высится над мертвым городом нерушимой громадой. Странно и жутко выглядит он, как будто люди покинули его только что. Отполированные камни нигде не сдвинулись, не треснули, словно время не властно над ними, целы все оконные стекла и разноцветные витражи. Они сверкают на солнце, как только что вымытые, и даже флюгер-стрела на крыше сияет червонным золотом.

— Проклятое место! — Жоффрей Лабарт даже плюнул в сторону. — За этот дворец заплачено дорогой ценой, а потому стоять ему суждено во веки веков. И пока стоит храм Гордыни, не будет покоя и мира в Сафате.

Олег с трудом разжал затекшие пальцы. Лабарт осторожно забрал у него Око Света.

— Зачем ты показал мне все это?

Жоффрей Лабарт ответил не сразу. Голос его звучал тепло и мягко, как у врача, который говорит, что осталось совсем чуть-чуть потерпеть — и больше не будет больно.

— Я действительно знал и видел все… Все, кроме тебя. До самых последних дней. И это оставляет надежду. Ты должен спасти этот мир… И свой тоже.

«Вот тебе и раз. Спасать мир, не больше и не меньше. Я что, Брюс Уиллис?»

— Да мне бы хоть себя спасти!

Жоффрей Лабарт укоризненно покачал головой:

— Бог не любит трусов, как говаривал мудрый Хаддам из Гилафы. Ты пришел сюда и должен пройти свой путь до конца.

Олег хотел возмутиться непомерностью задачи, неизвестно кем и за что на него возложенной, когда тоненький ехидный голосок в голове вмешался снова:

— Конечно-конечно, можешь и не спасать. Не все ли равно, где пропадать, здесь или там? И кстати, как тебе больше нравится?

— Но как? Что я должен сделать?

Жоффрей Лабарт устало покачал головой:

— Я не знаю.

Вот тебе раз! Олег почувствовал себя таким одиноким, раздавленным и жалким, что ему вдруг захотелось умереть прямо сейчас, лишь бы не принимать на себя ответственность за судьбы мира. А что? Это ведь тоже выход. Сиганул в пропасть — и все. Больше нет ни боли, ни страха, ни этого ужасного, безжалостного знания, ни глупых надежд… Хорошо!

Жоффрей Лабарт нахмурился еще больше:

— Повторяю тебе, чужак, — Бог не любит трусов.

Ага. Он любит отважных. И руками других своих верных слуг выкалывает им глаза и подвешивает на дыбу.

Жоффрей Лабарт долго сидел неподвижно, устремив взгляд в никуда. Олег даже забеспокоился — умер он, что ли? Потом достал из складок своей хламиды маленький мешочек из черного бархата на длинном шнурке, осторожно положил туда свой драгоценный кристалл, прикоснулся к нему губами, шепча слова молитвы, потом туго затянул шнурок, связав его хитрым узлом, и… повесил мешочек на шею Олега.

— А теперь уходи, чужак.

Олег опешил от удивления:

— Куда?

— Я очень устал и хочу побыть один… И к тому же я голоден. Спустись в поселок и принеси поесть.

В его голосе зазвучали вдруг требовательные, нетерпеливые нотки.

— Когда выйдешь за ворота, сразу бери влево. Только не ступай на Тропу! С нее невозможно вернуться. Спустишься в долину, там увидишь поселок. В дома не заходи, людей незачем пугать прежде времени. Дневное пропитание для меня они оставляют на большом плоском камне.

Олег послушно поднялся с места. Светает. Хорошо бы и ноги размять, лишь бы уйти хоть на время от бесконечных кровавых кошмаров и вопросов, на которые нет ответа, от этого сумасшедшего старика, который смотрит на него в упор и чего-то ждет, от себя самого, наконец.

— Эй, чужак!

Олег обернулся.

— Только смертью смерть поправ, обретешь ты настоящую жизнь. Спаси Божье Дитя — и весь мир спасешь вместе с ним. Прощай.

Олегу вдруг очень захотелось вернуться, припасть губами к морщинистой руке и попросить себе… Не спасения, нет, но веры и мужества и сил, чтобы совершить невозможное, но почему-то он этого не сделал.

— Прощайте, учитель.

Он низко поклонился старику, потом резко повернулся и вышел.

А во дворце в это время скончался царь Хасилон. Он умер тихо, не приходя в сознание. Когда первые рассветные лучи солнца пробились в его спальню сквозь шитые золотом тяжелые гардины, царь больше не дышал. Его лицо разгладилось, он даже помолодел, будто вместе с жизнью ушла тяжесть потерь и ошибок, и теперь лежал, вытянувшись во весь рост, с улыбкой на лице.

Будто спал и видел хороший сон.

Старый Расмут загасил ненужный уже светильник, сложил руки умершего на груди, потом опустился на колени и прочитал молитву. Молитва была старая, а по нынешним временам, когда всем велено молиться лишь Единому Богу, — запретная. Но, рассудив здраво, что Богу все равно, а людям — тем более, старый Расмут истово просил Тас-Джелатта, древнего бога — упокоителя мертвых с тремя головами, даровать покой и прощение почившему царю. Пред лицом смерти все равны, но каждый властитель успевает нагрешить много больше, чем обычные люди, и потому особенно нуждается в такой молитве. И горько было думать о том, что царь скончался, но некому скорбеть о нем, некому молиться за его душу, и вспоминать о нем тоже будет некому.

Закончив молиться, Расмут тяжело поднялся с колен — сказывался застарелый ревматизм, — прикрыл лицо покойника вышитым покрывалом, погасил ненужный уже светильник…

Он еще постоял у двери, прощаясь со своим господином. Все осталось далеко в прошлом — и долгие годы беспорочной службы, и вздорный характер покойного, и короткие минуты отдыха, царские милости и беспричинный гнев.

Только несколько слов, произнесенных прерывающимся шепотом, стали ему наградой. Они и сейчас звучат у него в ушах:

«Расмут Гервер, сын Алема! Ты один… остался верен».

Утро выдалось солнечным и ясным. Выйдя за ворота, Олег с наслаждением вдохнул прозрачный горный воздух. Небо сияло яркой синевой, и каждый камень, каждая песчинка играли и переливались на солнце, будто радуясь наступающему дню. Олег с наслаждением потянулся, чувствуя счастливую легкость во всем теле. Надо же, красота-то какая! Две ночи, проведенные в храме Нам-Гет, показались ему давним и тяжелым сном. Ну как может погибнуть мир, когда он так прекрасен?

«Чертов старик! Зачем он только показал мне все это? Может, и вправду лучше не знать будущего, а просто жить, как живется?»

— А ведь тебя предупреждали! Ты сам хотел знать. — Даже ехидный голосок в голове звучал миролюбиво в это утро.

Что правда, то правда. Сам напросился. Очень здорово получилось: пойди туда — не знаю куда, спаси мир — неизвестно как.

«Уж не знаю, как насчет мира, а единственный способ спасти свою жизнь — бежать». Олег содрогнулся, вспомнив, какая судьба ждет его, если он вернется в Сафат. Так почему бы не сделать это прямо сейчас? Просто бежать куда глаза глядят, а эти люди пусть сами разбираются со своими проблемами. Он не нанимался спасать их от собственной глупости.

Перепрыгивая с камня на камень, занятый своими мыслями, Олег не заметил, как оказался перед большим плоским камнем, похожим на стол. Посередине его красовалась большая глиняная крынка с молоком и каравай хлеба, заботливо обернутый чистым домотканым полотенцем. Похоже, неведомые друзья Жоффрея Лабарта действительно не забывают о нем.

Вот и белые домики едва виднеются в долине. Олег подошел ближе к краю горного уступа. Можно спуститься и пониже, но вторгаться в чужую жизнь совсем не хочется, особенно сейчас. Сверху все видно как на ладони, особенно если напрячь зрение. Олег даже сам удивился, как легко ему стало управлять собственными чувствами. Никогда и не мечтал иметь глаза вроде полевого бинокля, а вот поди ж ты…

Люди заняты дневными заботами — кормят животных и домашнюю птицу, собирают плоды с деревьев, мужчины возятся с какими-то непонятными приспособлениями, женщины готовят еду на маленьких глинобитных печурках, дети с визгом носятся друг за другом по улице… Но какая плавность движений, какие у всех добрые, спокойные лица и ясные, внимательные глаза!

Это хорошие люди. Они выстроили свой мир, добрый и теплый, во многом опередив свое время… Да и наше тоже.

И совсем скоро они все будут обречены на ужасную смерть.

Когда Олег вернулся в храм с кувшином молока и караваем хлеба, Жоффрей Лабарт был уже мертв. Он лежал на полу, вытянувшись во весь рост, и на его одежде засыхала кровь, почти черная в полумраке храма. Все вокруг было перевернуто вверх дном, цветные витражи разбиты вдребезги, а отверстие в полу, из которого вырывалось голубоватое пламя, завалено огромным камнем-валуном. Откуда он только здесь взялся?

Хрустя осколками стекла под ногами, Олег осторожно подошел ближе. Зачем-то потрогал руку старика. Она была тяжела и холодна, как камень. По морщинистой щеке ползла божья коровка, будто кровавая слеза.

Олег долго стоял перед безжизненным телом. Горе и ужас обжигали его сердце. Но вместе с тем было и странное облегчение… И пустота. Будущего больше не существует, а значит, его можно изменить.

Ну, или хотя бы попытаться.

Олег больше не помышлял о бегстве. Неожиданно он обрел веру и мужество. Что бы там ни было, какая бы страшная судьба ни грозила ему, он вернется в Сафат и сделает все, что сможет, ради того, чтобы изменить то будущее, которое люди сами выбрали себе из-за своей глупости, трусости, невежества и жадности.

— Будь осторожен, чужак! Никого нельзя спасти насильно.

Хрипловатый, насмешливый голос Жоффрея Лабарта заставил Олега вздрогнуть. Неужели он все-таки жив? Олег долго смотрел по сторонам, пока не сообразил, что и этот голос теперь звучит у него в голове. Неожиданно он ощутил огромную благодарность ко всем своим незримым помощникам и советчикам.

— Может, это и называется шизофрения, но без вас я бы точно не выжил. Спасибо, ребята, — почему-то сказал он вслух и направился к выходу.

Олег уже стоял в дверях, когда услышал какой-то шорох в углу. Он подошел ближе и отшатнулся. Скорчившись, на него снизу вверх смотрело какое-то создание, отдаленно напоминающее человека. Огромная, будто налитая жидкостью голова как-то странно дергалась. Спутанные сальные волосы космами свисали на лоб. Тощее тело, покрытое гнойными язвами, кое-как прикрывали зловонные лохмотья. Более отталкивающего и жуткого создания Олегу не доводилось видеть за всю свою жизнь.

Преодолевая отвращение, Олег подошел ближе. Человек пристально наблюдал за ним, бормоча что-то вроде «блы, блы, блы»… Его глаза блестели в полумраке из-под косматых бровей, и этот взгляд не предвещал ничего хорошего. Олег даже растерялся — как столь жалкое существо может излучать столько злобы? В замешательстве он оказался слишком близко, когда человек вдруг неожиданно быстро и ловко выпрямился во весь рост и бросился на него. Олег слишком поздно заметил в его руках огромный нож. Длинное отточенное лезвие сверкнуло на солнце.

В первый момент Олег не почувствовал страха. В голове засела только одна мысль — лишь бы не коснуться этого существа. Он попытался оттолкнуть его — и человек отлетел к стене. Нож выпал из его руки и упал на пол. Только сейчас Олег увидел, что лезвие уже запятнано кровью. Бедный Жоффрей Лабарт… Он быстро подобрал нож и приготовился к обороне. Как бы то ни было, он не даст убить себя без боя, а такому уроду и подавно.

Противник поднялся на ноги не сразу — видно, сильно ударился о стену головой. Держась рукой за висок, он подвывал жалобно, как раненое животное. Олег попытался подойти ближе, на всякий случай держа нож наготове, когда незнакомец бросился на него снова. Олег и опомниться не успел, как грязные кривые пальцы с обломанными ногтями сомкнулись у него на шее. Он уже чувствовал у себя на лице чужое смрадное дыхание и видел совсем близко глаза, в которых огнем полыхало безумие. Теряя сознание, он ударил ножом снизу вверх, вложив в этот удар всю силу горя и ярости. Несчастный еще стоял на ногах несколько секунд, пытаясь зажать рану рукой и как-то странно, утробно мыча, потом силы оставили его, и он мешком повалился на пол.

Он вытянулся во весь рост, изо рта хлынула кровь, глаза закрылись. Олег стоял над ним и тупо смотрел на свои руки. Он все еще не мог поверить, что этими руками убил человека… Даже такого.

Олег уже думал, что все кончено. Конечно, он защищал свою жизнь, но на душе все равно было гадко.

— Эй, ты кто такой? — зачем-то спросил Олег.

Лучше бы он этого не делал.

Умирающий вдруг открыл глаза и улыбнулся, показав черные гнилые осколки зубов. Он смотрел Олегу прямо в лицо, и этот взгляд хотелось немедленно стереть, смыть, содрать вместе с кожей, как ядовитую слизь. Потом он облизнул растрескавшиеся губы и сказал совершенно четко, каким-то деревянным голосом:

— Меня зовут Делфрей Аттон. И… я еще вернусь. Потом он как-то странно дернулся всем телом и перестал дышать. Глаза закатились под лоб, и Олегу показалось, что этот мертвый взгляд будет преследовать его вечно.

I will be back… Тоже мне Терминатор!

Олег вышел из храмовых ворот (на этот раз они распахнулись подозрительно быстро и почти бесшумно), зачем-то оглянулся, потом решительно повернулся и быстро зашагал вниз по Тропе.

Солнце стоит в самом зените, и базарная площадь заполнена людьми так, что повернуться негде. Но торговцев не видно. Люди ждут чего-то.

На отрытой террасе дворца появляется Хранитель Знаний. Он очень бледен и выглядит испуганным.

— Слушайте, жители Сафата! Я должен сообщить вам печальную весть. Сегодня ночью наш возлюбленный царь Хасилон скончался. Но перед смертью, — Арат Суф возвысил голос, — он успел открыть нам, своим слугам, великую тайну.

В толпе воцарилось напряженное молчание. Чужую тайну всегда интересно узнать, даже если она касается соседской коровы, но тайны царствующих особ будоражат воображение толпы, как ничто другое.

Довольный произведенным эффектом, Арат Суф продолжал:

— Много лет назад царь Хасилон осчастливил своей любовью женщину из простого звания. От этой связи родился сын. Он был тайно воспитан доверенными людьми и взят на службу во дворец. Он проявил незаурядные таланты и дарования, как и следует благородному сыну великого отца.

Арат Суф остановился, чтобы перевести дух. Почему-то сейчас ему стало страшно. «Вот и все», — мелькнуло в голове. Непоправимость происходящего парализовала волю. Хотелось бросить все и бежать прочь с этой площади не важно куда, скрыться, исчезнуть, затеряться… Только бы не стоять здесь больше и не произносить этих ужасных слов.

— И сегодня я могу, наконец, открыть вам его имя. Его зовут… — он помедлил, — Фаррах!

Имя звонко раскатилось в наступившей тишине.

— И сейчас, — горло у него перехватило, — я должен спросить вас, жители Сафата: хотите ли вы видеть новым царем возлюбленного сына вашего прежнего властителя?

Толпа взревела:

— Пусть живет царь! Пусть живет царь!

Звеня золотыми шпорами, Фаррах вышел на открытую террасу. Он стоял выпрямившись во весь рост, сияя сплошь вышитым драгоценными камнями парадным царским облачением. Как же он был прекрасен в эту минуту! Толпа бесновалась вокруг, словно огромное многоликое чудовище, и каждый был бы счастлив отдать свою жизнь за сына царя.

Фаррах вскинул руку, и все на площади мгновенно замолчали. Ликование стихло, люди напряженно ждали. Фаррах заговорил медленно и с достоинством:

— Жители Сафата! Сегодня, в этот торжественный день, я принимаю высокую честь, оказанную мне моим народом. У меня есть только две цели — безопасность подданных и величие государства. И к этим целям я буду идти с Божьей помощью и при вашей поддержке. И я верю, что вместе мы сможем привести страну к процветанию.

Ответом ему был восторженный рев толпы. Одинокий звенящий голос выкрикнул:

— Слава Фарраху Великому!

И толпа отозвалась:

— Слава! Слава! Слава!

Оглушенный криком, потрясенный случившимся, с опустошенной душой, Олег повернулся и пошел прочь с базарной площади.

По улицам деловито сновали бойцы из отряда Верных Воинов. Коротко переговариваясь между собой, они выламывали двери, врывались в дома, вытаскивали под руки перепуганных обывателей.

Все. В городе больше делать нечего. Покойный Жоффрей Лабарт был прав — никого нельзя спасти насильно.

Хотя нет. У него осталось еще одно дело, точнее — долг.

Старый Тобис. Теперь ему несдобровать. Надо предупредить его.

Загребая дорожную пыль тяжелыми сапогами, Олег бросился бежать к дому лекаря. Кровь стучала в висках. Только бы успеть. Только бы успеть.

Но сердце уже знало, что он опоздал.

Старый Тобис лежал мертвый, раскинув руки, на пороге пылающего дома. Невидящие глаза широко раскрыты и смотрят в небо. Столько лет его не могли поймать с поличным, а теперь, похоже, доказательства больше никому не нужны.

Олег посмотрел на его руки — сильные умные, чуткие, и вдруг подумал почему-то, как много они потрудились на своем веку. Унимали боль, готовили свои снадобья, принимали младенцев… Да мало ли что еще!

А теперь лежат, бессильные, как две коряги.

Олег побрел прочь, ничего не видя перед собой. Отчаяние — великий грех, но бывают минуты, когда это — единственно возможное состояние.

Мимо него солдаты бесцеремонно тащили за ноги пожилого человека с окровавленным, распухшим лицом. Длинные седые волосы волочились по земле, голова стукалась о булыжники мостовой при каждом шаге, но выцветшие голубые глаза были открыты. В них застыла тупая обреченность и покорность судьбе. Присмотревшись внимательнее, Олег узнал дворцового прислужника, который приносил ему обед. Бедолага, его-то за что?

Олег чуть замедлил шаг, и в этот момент несчастный узнал его. Лицо чуть оживилось, в глазах затеплилась надежда. Неимоверным усилием приподняв голову, он вытянул вперед левую руку, указывая на Олега грязным окровавленным пальцем, и крикнул стражникам:

— Это он! Чужак! Хватайте его скорее!

И вот уже чужие руки крепко держат его. На лицах стражников сияет неподдельная радость — поймали государственного преступника! Ведь наверняка уже и награда обещана… Цепкие, не слишком чистые пальцы шарят на груди под рубахой. Тот стражник, что повыше, со шрамом на лице, нащупал бархатный мешочек, рванул шнурок… Боль обожгла шею, как удар хлыстом.

— Терпи, терпи, — сочувственно пропищал ехидный голосок, — вспомни, что тебе еще предстоит!

А стражник уже возится с мешочком, пытаясь развязать хитрый узел. Его глаза загорелись жадностью, видно, что своей добычи он просто так не отдаст. Но тут вмешался его товарищ, тот, что до этой минуты крепко держал Олега за локти, лишая возможности двигаться.

— Эй, что там? А ну-ка, покажи!

Олег почувствовал, что хватка ослабла, и, собрав все силы, рванулся вперед. Он чудом вывернулся, оставив в руках стражника только клочок домотканой серой рубахи, и бросился бежать. Стражники ринулись в погоню, и вскоре к ним присоединилась целая толпа.

Петляя как заяц в узких лабиринтах старинных улочек, Олег сумел на время оторваться от преследователей. Но топот сапог по булыжной мостовой все ближе и ближе, хлопают ставни, слышны голоса простых горожан: «Вот он! Здесь! Только что свернул вправо!»

Олег даже обрадовался, когда выбрался из города. На открытом пространстве его легче будет поймать, улюлюкающая толка уже настигает, дышит в затылок, словно огромное многоголовое чудовище. Но умирать в узких кривых лабиринтах, словно крыса, забившаяся в щель, — это совсем недостойный финал. Лучше здесь, на белых камнях, отполированных соленым морским ветром, среди редких кустиков высохшей желтоватой травы… Уже ни на что не надеясь, Олег бежал вперед, не разбирая дороги.

Он слишком поздно заметил, что впереди у него только утес, нависающий над пенным прибоем. Он еле-еле сумел остановиться на самом краю обрыва, глянул вниз — и тут же отпрянул. А высоко, однако. Метров тридцать, не меньше. Волны с ревом бьются о берег… А из воды торчат белые острые скалы, будто зубы древнего чудовища. Олег не знал, конечно, что местные жители называли это место бухта Акулья Пасть, и не одна рыбацкая лодка уже разбилась здесь о камни.

Так или иначе, бежать ему больше некуда. Что ж, бывает и такое. Остается только не выдать свой страх. Как там говаривал этот, мать его за ногу, Хаддам из Гилафы? Бог не любит трусов.

Олег обернулся к своим преследователям. Толпа стояла молча, окружив его широким полукольцом. Подойти ближе никто не решался — при каждом резком движении камни предательски выскальзывали из-под ног, с плеском падая в море. Вес одного человека утес выдержал, но под тяжестью многих вполне мог бы обрушиться, превратив бухту Акулья Пасть в братскую могилу.

Ну и что же теперь делать?

— Камнями его! Побить камнями! Теперь не уйдет!

Толстый краснолицый горожанин, скорее всего лавочник, в цветной рубахе, промокшей насквозь от пота под мышками и на спине, брызгал слюной от возмущения. И толпа подхватила:

— Камнями его!

Олег не чувствовал страха. Заложив руки за спину, выпрямившись во весь рост и подняв лицо к небу, он улыбался. Вверху синева и внизу откос… солнце палит нещадно, и соленый морской ветерок нежно перебирает волосы. Олег понял внезапно, что именно к этой минуте он шел всю свою жизнь. Он понял, ради чего так яростно и безнадежно сражался Роже де Мирпуа, за что взошли на костер тысячи и тысячи безвестных катаров, за что боролся и страдал всю свою долгую жизнь покойный Жоффрей Лабарт. К нему пришло никогда не изведанное раньше чувство покоя и свободы.

Брошенный камень ударил в плечо. Другой рассек верхнюю губу. Олег отер кровь рукавом, медленно обвел взглядом беснующуюся толпу. Даже странно — и чего они так суетятся? Он ясно представил себе, что ожидает их всех в ближайшем будущем, — и содрогнулся.

Теперь он видел перед собой уже не толпу, жаждущую крови, а людей, испуганных, обманутых, отданных на заклание чужой злой воле. И непрошеная жалость к ним вдруг сдавила горло, заволокла глаза мутной пеленой, превратила сердце в пульсирующий комок боли.

— Ну и черт с вами, — почему-то сказал он по-русски. — Живым тут все равно ловить нечего.

И — странное дело — в глазах многих он увидел уже не алчность и охотничий азарт, а нечто совсем другое. Растерянность? Сомнение? Страх? Кое-кто уже украдкой отбрасывал камни в сторону.

Стражник в черном, упустивший его в городе, вдруг заволновался. Добыча уходит из рук, за это и голову снять могут.

— Трусы! Чего вы ждете? Это же чужак, враг Династии, враг государства! Десять золотых тому, кто поймает! Брать живым, доставить во дворец, там во всем разберутся!

По толпе прокатился невнятный шепот. Глаза многих загорелись жадностью, к Олегу потянулись десятки рук. Во дворец? Умирать в руках палачей? Ну уж дудки, этого не дождетесь!

— Ты еще не забыл? — пискнул ехидный голосок в голове. — Выбор есть всегда!

Олег в последний раз с наслаждением втянул в себя соленый морской воздух. Нет, все-таки хороша жизнь, хороша даже сейчас!

— Бедные вы, бедные, — еле выдохнул он, — я-то уйду, а вы останетесь.

И шагнул в пустоту.

Боли Олег не почувствовал. Только полет… И синева там, где море смыкается с небом. Потом все исчезло, наступила темнота, и разноцветные огоньки замелькали перед глазами.

Смертью смерть поправ…

Он так и не узнал, что было дальше. Люди еще долго стояли молча, пока двое самых смелых не отважились подойти к краю обрыва и заглянуть вниз, ожидая увидеть распластанное на камнях мертвое тело. Так же шумел прибой и пенные буруны накатывались на каменистый берег, но чужак исчез, как будто его и не было никогда.

Люди расходились, стараясь не смотреть друг на друга. Стражников в черном обходили, будто прокаженных, боясь случайно прикоснуться. Никто из честных жителей Сафата, кто был в тот роковой день в бухте Акулья Пасть, не смог уснуть этой ночью… И еще много ночей потом. Чужак появился и пропал, оставив после себя в их сердцах вечное смятение и чувство вины. Не узнал о том, что уже на следующий день по базару пошел гулять невероятный слух, будто в бухте Акулья Пасть произошло чудо — святой читал волшебные заклинания, а потом вознесся на небо.

И уж конечно, не ведал, что через много лет, уже после подписания Хартии Объединения и превращения Сафата в столицу метрополии, тысячи паломников будут посещать бухту Акулья Пасть дабы почтить святого, Приносящего Себя в Жертву.

Холодно. Неизвестно, где он оказался на этот раз, но как же здесь холодно!

Олег медленно открыл глаза. Он почти не удивился, увидев до боли знакомый подмосковный пейзаж. Да, именно сюда его привезли убивать тогда, в другой жизни. Только тогда было лето… А сейчас один из тех дней, когда осень уже закончилась, а зима еще не наступила. Серо-свинцовое небо висит совсем низко, и ветер гоняет ледяную крупу по мертвой земле.

Руки и ноги совсем одеревенели. Надо уходить быстрее, а то воспаления легких не миновать. Но как тяжело встать! Лежать бы здесь, смотреть на небо, на ветки деревьев и облака… И так, пока все не кончится.

Превозмогая слабость, Олег рывком поднялся. Не спать, не спать! Нечего тут разлеживаться попусту. Ноги слушаются с трудом, но ничего, потерпим Главное — выбраться отсюда. Пережить столько и банально замерзнуть, как пьяный бомж под забором, — это и правда глупо.

Вот и дорога. Даже не дорога, так — проселок захудалый. Машин нет и, похоже, давно уже не было. Да и сил не осталось. Олег, опустившись на мерзлую землю, привалился спиной к дереву. Постепенно сгущались ранние сумерки. Контуры деревьев стали сливаться с темнотой, Олег даже холод перестал чувствовать. Он уже был почти без сознания, когда услышал грубый мужской голос прямо у себя за спиной:

— Эй, ты что, обдолбанный, хиппи волосатый? Тоже моду взяли — на снегу в исподнем валяться.

Морщась от боли в шейных мышцах, Олег обернулся. Перед ним стоял невысокий, кряжистый мужик лет сорока пяти в затертой кожаной куртке с монтировкой в руках.

Олег недоуменно оглядел себя. Ах да, конечно, здесь его одежда выглядит по меньшей мере странно. Он разлепил запекшиеся губы и медленно, с трудом заговорил. Язык заплетался, но это даже к лучшему — можно сойти за пьяного.

— Слушай, друг! Подбрось до города. Вчера с корешами зависали — ни черта не помню.

Мужчина покосился на него недоверчиво:

— Здесь, что ли, в доме отдыха?

— Ну да.

Он махнул рукой:

— Ладно, садись. А то на снегу недолго и дуба дать.

— Да ты не думай, я заплачу. У меня деньги есть… Дома.

Мужик недоверчиво хмыкнул:

— Дома, скажешь тоже! Видал я вас таких. Бога благодари, что я и так в Москву еду. Довезу до города — и гуляй, я тебе не таксист.

Чуть поодаль стояла довольно обшарпанная «газель». Олег залез в кабину и устроился поудобнее, согревая дыханием окоченевшие пальцы. До города так до города, и то хорошо.

Мужик сел за руль и спросил уже более миролюбиво:

— Тебя звать-то как?

— Олег. А тебя?

— Коляном дразнят. Будем знакомы.

— Будем обязательно. Слышь, Колян… А какой сейчас год?

Колян усмехнулся и покачал головой:

— Ну ты даешь, братан! Так нажраться… Двухтысячный год, юбилейный, можно сказать. Второе декабря.

«Не хило. Значит, я больше трех лет пропадал неизвестно где. Поди, все давно умершим считают. С одной стороны, это хорошо — Мансур и его банда не будут искать человека столько времени. У них самих век недолгий. А вот мама, наверное, все глаза выплакала».

— А что нового слышно? Ну, там вообще… Я три года дома не был.

— Нового-то?

Колян нахмурил лоб и принялся добросовестно вспоминать.

— Это с девяносто седьмого года? Да много чего! Сначала бизнес весь медным тазом накрылся.

Олег оживился:

— Это как же?

— Да черт его знает! Долги какие-то не заплатили. В общем, доллар за неделю в три раза скакнул, цены в космос улетели, у кого деньги в банках лежали — все погорело. Я сам полгода без работы ходил. Потом, конечно, кое-как все устаканилось, но заработки уже не те.

Вот вам и конец веселого грабительского капитализма в России образца девяностых годов. Пока мелкие шавки грызлись между собой, главный пахан кинул всех и сразу.

— А еще чего?

— Еще? Президент у нас новый.

Ах, ну да, конечно. В двухтысячном году как раз должны были быть выборы. Олег наконец-то согрелся и Стал потихоньку проваливаться в дремоту. А Колян все бубнил, добросовестно припоминая:

— Как в прошлом году чеченцы в Москве два дома подорвали, так Ельцин в отставку ушел, а нового назначили.

Вот тебе и раз! Даже сон пропал. Олег аж подскочил на месте.

— А кто же теперь президент? И как это — назначили?

Колян рассердился:

— Да черт их всех разберет! Заладил спрашивать — как это? Путин — наш президент. Меньше надо ханку жрать да под кустом валяться, тогда и будешь знать, что к чему.

— Да уж, это верно. Пьянству — бой.

Ладно, бог с ним, с президентом. Колян, конечно, парень хороший, но политическая аналитика явно не его призвание. Потом разберемся, что к чему. Олег устроился поудобнее на жестком сиденье, откинул на спинку голову и быстро заснул.

Колян привычно крутил баранку, искоса поглядывая на своего пассажира. Странный он какой-то. Вроде молодой, а волосы седые. И одет по-чудному, и лопочет во сне не по-нашему. И к тому же парень врет, он совсем не пьян. Водкой от него не пахнет. Наркоман, что ли? Или просто больной? Или пережил что-то такое, что не дай бог никому? Такое лицо было у армейского друга Славы Шахова, когда он чудом вырвался из окружения под Кандагаром. Неожиданно для себя Колян вдруг понял, что оставить парня на дороге он не сможет. Ночь-то холодная, а он одет явно не по сезону. Так и вправду недолго дуба дать.

Вот и Москва. Впереди замелькали огни кольцевой дороги. Колян принял решение и бесцеремонно пихнул Олега в бок:

— Слышь, а ты где живешь-то?

Олег с трудом разлепил глаза.

— На Юго-Западе. Улица Профсоюзная. Знаешь?

Колян презрительно хмыкнул:

— Да как не знать. Считай, всю жизнь за рулем. Ладно, подброшу тебя до дому.

— Спасибо.

— Спасибо в карман не положишь, — хмуро пробурчал Колян.

— Я же сказал — заплачу.

— Да ладно, ладно. Это я так… К слову пришлось.

Подъезжая к дому, Олег заметил, что в окнах его квартиры почему-то горит свет. Неужели здесь уже новые жильцы? Вот так, не успеешь помереть, а уже норовят прибрать к рукам имущество. Ладно, как говаривал институтский приятель — армянин Рубик Бахчаян, «будем жить — будем посмотреть».

Колян затормозил возле подъезда.

— Ты подожди меня, я быстро. В залог оставить, сам видишь, нечего.

Колян недовольно заворчал:

— Да ладно тебе! Может, лучше вместе пойдем?

— Нет, Коляныч, спасибо тебе, конечно, но я сам.

В подъезде появилось новшество — кодовый замок. Что там Колян говорил про чеченских террористов? Для них это, безусловно, непреодолимая преграда. Воистину, глупость людская неистребима.

Олег присмотрелся внимательнее. Так и есть, на трех кнопках из десяти зеленая масляная краска стерлась чуть сильнее. Ну-ка попробуем нажать по очереди… Не получается. А если одновременно? Так и есть, открылась.

На шестой этаж по лестнице Олег почти бежал. Лифта ждать не хотелось. Даже странно было — как можно год за годом, каждый день преодолевать столь небольшое расстояние в маленькой зловонной коробочке, висящей на честном слове?

Он надавил кнопку звонка, за дверью послышались легкие, быстрые шаги, и кокетливый женский голосок пропел:

— Владик, это ты?

Не дожидаясь ответа, женщина открыла дверь — да так и застыла на пороге. Олег не сразу узнал ее. Перед ним, запахивая вышитый шелковый халатик, стояла его младшая сестра Маринка. Олег усмехнулся: «Да уж, не меня она ждала здесь в поздний час. Дело молодое».

— Вам кого? — спросила она строго, целомудренно придерживая ворот халатика у самого горла. В голосе звучал испуг, но девушка была полна решимости выпроводить прочь нежданного визитера.

Олег улыбнулся обветренными губами:

— Маринка! Здравствуй, кошка полосатая! Своих не узнаешь?

Сестра все еще смотрела на него не узнавая. Потом ее глаза стали круглыми и совсем детскими, тонкие выщипанные в ниточку брови поползли вверх.

— Олежка, это ты? — тихо, неуверенно спросила она.

— Нет, не я, тень отца Гамлета, — сказал Олег уже сердито. — В дом-то пустишь или так и будем в дверях стоять?

— Да, да, конечно, — засуетилась Маринка, — проходи скорее. Ой, Олежка, где же ты пропадал? Седой стал совсем… А почему такой оборванный? Даже на себя не похож. Ой, холодный какой! Хочешь, чайник поставлю?

— Давай. И поесть там сооруди чего-нибудь.

Маринка мигом упорхнула на кухню и принялась греметь посудой. Тяжело топая сапогами и оставляя на полу грязные следы, Олег прошел в спальню. Да, много чего здесь изменилось! Покрывала новые, занавески, палас на полу… Эдакий кокетливый будуарчик. Похоже, Маринка даром времени не теряла, личная жизнь у нее бьет ключом. А тут вдруг такой облом — братец родной с того света вернулся! Хотя надо отдать ей должное — она и вправду обрадовалась его возвращению.

Хорошо еще, что на своем месте остался пузатенький старинный комодик красного дерева. В свое время Олег приобрел его потому, что в одной из ножек был затейливо спрятанный тайничок, виртуозно сработанный безвестным мастером во второй половине девятнадцатого столетия. Если не знать секрета — век не найдешь.

Заледеневшими, непослушными от холода пальцами Олег осторожно нажал потайную пружину. Так, очень хорошо, заначка на месте. Если Колян ничего не врет и не путает, три тысячи долларов, отложенные когда-то на черный день, позволят не беспокоиться о хлебе насущном хотя бы первое время. Все в порядке, можно закрывать снова.

«Надо же, чуть не забыл! В тайничке припрятаны только сотенные купюры, ну да ничего, пусть Колян порадуется. Все же он мне жизнь спас…»

Время уже подползало к полуночи, когда Олег остался, наконец, один. Маринка умчалась домой — сообщить маме невероятную новость. Надо и подготовить поаккуратнее, все-таки пожилой человек.

Колян давно уехал, рассыпаясь в благодарностях. На стодолларовую бумажку он уставился так богомольно, что Олегу даже стало смешно.

Он с наслаждением принял обжигающе горячую ванну, смывая с тела грязь и кровь чужого мира. Завернувшись в махровую простыню, протопал босыми ногами в спальню. В шкафу на верхней полке нашлись его старые джинсы, рубашки и белье. Молодец Маринка, не выбросила, даже сложила аккуратненько. И костюм вот висит… Олег застегнул «молнию» на джинсах, ставших почему-то чересчур свободными, обернулся к большому зеркалу в дверце шкафа…

«Вот это да! А где же я?»

Человек, который сейчас смотрел на Олега из зеркала, не имел ничего общего с тем вполне заурядным бизнесменом с начинающимся брюшком и редеющими волосами на макушке. Загорелый дочерна, худой и гибкий, как хлыст, с лучиками тонких морщинок в уголках глаз и длинными волосами, изрядно тронутыми сединой.

Он чуть наклонил голову и присмотрелся внимательнее. Странно, но незнакомец ему даже понравился. Олег зачем-то потрогал рукой поверхность зеркального стекла. Отражение повторило его жест. «Да, это действительно я. Но… другой».

Ничего. Будем жить.

Олег подмигнул своему новому отражению.

Впервые за много лет Фаррах встретил наступивший день в постели. Он обвел взглядом комнату. «Где это я? Ах да! Царская опочивальня». Широченная резная кровать под богато вышитым пологом. Свершилось. Сбылось. Но особой радости Фаррах почему-то не ощущал. Только усталость и тяжелую, холодную скуку.

Да еще и спалось плохо. Сколько себя помнил, он всегда спал как убитый, если удавалось добраться до постели. А теперь что? Полночи проворочался с боку на бок, в голову почему-то лезли неприятные, тревожные мысли, а потом, когда удалось, наконец, забыться, приснился кошмарный сон.

Ему снилось, будто он поймал большую рыбу, а она прямо у него в руках превратилась в змею и впилась прямо в грудь. Он пытался ее оторвать, но она вцепилась еще крепче, прогрызая плоть, с хлюпанием втягивая кровь, наливаясь этой кровью, как огромная пиявка…

До самой своей смерти Фаррах так и не узнал, что вместе с короной унаследовал кошмарные сны своего предшественника — царя Хасилона.

Фаррах проснулся в холодном поту, с колотящимся сердцем. С чего бы это? Он никогда не видел снов, даже в детстве. А тут вдруг — такой кошмар. Он долго, жадно пил воду, потом постепенно успокоился. Даже удалось снова ненадолго забыться в дремоте. Осталась только ломота в висках, противный кисловатый вкус во рту и тоскливое безразличие ко всему.

Фаррах медленно, будто старик, поднялся с кровати. Нет, он не даст победить себя слабости! Сон — это всего лишь сон, а днем надо действовать. Он долго умывался в расписном тазу, ежась от холодной воды и отфыркиваясь. Стало чуть полегче.

В самом деле, незачем раскисать! Настоящему государю слабость не к лицу. Кажется, давно ли была коронация — всего несколько дней назад! — а сколь много уже изменилось в Сафате! Создан легион Верных Воинов, что планомерно искореняет измену, душит в зародыше любое неповиновение. Правда, тюрьмы стали тесноваты, и дворцовые подвалы уже переполнены… Но кто сказал, что будет легко и просто? Впереди еще много работы. Тем более что Хранитель Знаний нашел замечательный выход из положения — пусть государственные преступники (конечно, не из самых опасных) сами строят для себя тюрьмы. Мудрое решение! Так что Хранитель Знаний еще может быть очень полезен… До тех пор, пока не выходит из дворца.

Что еще? Карательная экспедиция против горцев-донантов — дело практически решенное. Осталось только провести подготовительную операцию. Здесь надо поторопиться, скоро большой праздник — Осенний день. Значит, нужно отобрать несколько солдат из легиона — самых преданных, проверенных, повязанных кровью — и дать им подробные инструкции. Правда, потом придется пожертвовать ими, чтобы не начали болтать, но ни одно великое дело не обходится без жертв.

Так что же саднит, будто заноза в сердце? Впереди долгие годы царствования, много великих дел и славных свершений. Ах, вот оно что — в день коронации олухи солдаты упустили чужака. Принесли только кристалл, что он носил на шее. Арат Суф аж затрясся, когда увидел эту стекляшку. В детство, что ли, впал на старости лет?

Но и чужак — невелика потеря. Жаль, конечно, что не успел он прогуляться до дворцовых подвалов и свести близкое знакомство с заплечных дел мастерами. Они хорошо умеют освежать человеческую память, а чужак мог рассказать много интересного. Но он нашел быстрый и легкий конец в бухте Акулья Пасть и больше ничего никому не расскажет. Может быть, оно и к лучшему.

Фаррах совсем повеселел, дернул за звонок, вызывая доверенного слугу. Все-таки неудобно одеваться самому, застегивать на себе эти дворцовые тряпки. Да и по чину не положено.

Слуга вошел, бесшумно ступая по узорчатому мозаичному полу, склонился в придворном поклоне. Ловко застегивая многочисленные пряжки и пуговки царского облачения, оправляя и одергивая со всех сторон, он не проронил ни слова. Во дворце уже всем было известно, что новый государь не любит пустой болтовни.

Закончив свое дело и отойдя в сторону, он деликатно кашлянул и тихо произнес:

— Ваше величество! Арат Суф просит принять его. Третий день уже ждет.

Фаррах нахмурился. Не дело слугам передавать такие просьбы. Государь должен всегда решать сам, кого из своих подданных и в какой день и час он желает видеть.

— Ладно, проси. Но передай, пусть в следующий раз обращается официальным порядком.

Надо бы учредить дворцовую канцелярию, чтобы и просителям было куда обращаться, и грамотеям нашлась работа.

Арат Суф как будто постарел за одну ночь. Лицо его осунулось и посерело, морщины проступили глубже, глаза ввалились и сверкали лихорадочным огнем, как у больного или безумного.

— Царь! Умоляю, заклинаю тебя! Отмени поход в горы, пока не поздно!

Фаррах на миг оторопел от неожиданности. Еще не хватало, чтобы раб указывал господину!

— Ты забываешься, Арат Суф! Прочь отсюда!

— Выслушай меня, царь! — Арат Суф упал на колени.

— Ты сказал достаточно. Уходи. И не смей докучать мне больше. Будешь нужен — я сам тебя позову.

Арат Суф медленно брел по дворцовым коридорам. Теперь он понял окончательно, что перестал быть здесь даже почетным пленником. Солдат в черном маячит за спиной, пыхтит и топает сапогами. Арат Суф не привык ходить под конвоем и теперь чувствовал себя таким униженным и раздавленным, как никогда в жизни. Даже во времена своей нищей молодости он, по крайней мере, был свободен и шел куда хотел…

Вот и книгохранилище. Солдат отворил тяжелую дверь и пропустил его вперед. Тяжелая дверь захлопнулась за ним, и Арат Суф услышал скрежет ключа в замке.

Он тяжело опустился в любимое кресло. Зачем-то стал бесцельно перебирать бумаги на столе. Его пальцы шарили и шарили беспокойно, как два зверька, попавшие в западню, пока не наткнулись на черный бархатный мешочек.

Нет. Только не это.

Арат Суф отдернул руку, будто от ожога. А как он радовался всего несколько дней назад, заполучив этот чертов кристалл! Еще в те времена, когда Первым министром был Жоффрей Лабарт (теперь уже покойный, наверное), он берег этот кристалл как зеницу ока и никому не позволял к нему прикоснуться. Уж не говоря о том, чтобы заглянуть в него.

И правильно делал, как оказалось.

Арат Суф внутренне содрогнулся. Виски сжала боль, а к горлу подступила тошнота. Мучительное знание разрывало его изнутри. И страшнее всего было осознавать, что он сам приложил руку к грядущему распаду и гибели.

«Благо страны превыше всего!» Вспомнив любимое изречение, Арат Суф вдруг откинулся в кресле и громко расхохотался. Забота о благе обернулась смертью, а наведение порядка — вселенским хаосом. Это ведь и правда смешно, не так ли? Арат Суф всю жизнь верил, что ради целого можно пожертвовать частью, а ради процветания страны — жизнью нескольких людей. Теперь пришлось пересмотреть эту точку зрения.

Отсмеявшись, Арат Суф вдруг почувствовал, что ему стало намного легче. Чудовищное напряжение ушло, да и ком в горле как будто рассосался. Сколько лет ему не приходилось смеяться по-настоящему? Даже вспомнить страшно. Вся жизнь прошла с оглядкой, зато теперь, когда терять уже нечего, можно снова стать самим собой. Лучше всего он умеет думать, значит, стоит заняться этим прямо сейчас.

Возможно, потом уже не будет времени и подходящего случая.

Итак, если отбросить чувство вины за фатальную ошибку, что же, собственно, произошло?

К власти пришел недостойный правитель. В самом скором времени он приведет страну к войне, которая обернется катастрофой. Он не откажется от своих планов, потому что слишком любит власть, а еще потому, что не слишком умен. Теперь, с большим опозданием, следует признать, что это был плохой выбор.

Принц Орен… Вот кто должен был стать настоящим государем! А ведь царь Хасилон оказался прав — он действительно сумел скрыться. Подлецы стражники. Они так уверяли, что хорошо выполнили свою работу! Так искренне уверяли, что даже он, стреляный воробей, поверил. Или просто хотел поверить? Теперь уже не важно. Пещеры всегда были очень странным и опасным местом, из них можно попасть куда угодно — и в жизнь, и в смерть. А принц Орен оказался в одном из бесчисленных миров, и сейчас он спит на оранжевой траве под багровым небом, не живой и не мертвый. Вряд ли ему суждено вернуться назад. Когда Арат Суф увидел вчера в глубинах волшебного кристалла его лицо, залитое смуглой бледностью, завиток смоляных волос, прилипший к высокому лбу, полукружия длинных ресниц на щеках, сердце его, пожалуй, впервые в жизни сжалось от чувства вины и жалости.

— Много же отдал бы я, чтобы повернуть время вспять! — Арат Суф почему-то произнес эти слова вслух, и ему опять стало смешно. Отдавать-то больше нечего! У него не осталось ни денег, ни власти. Даже свободы уже нет. И скорее всего, самой жизни осталось немного. Фаррах может убить его в любой момент, как только захочет. — А вот и нет! Если я больше не властен в жизни своей, то уж в смерти всегда властен!

Как же можно было забыть! Здесь, в потайном ящике стола, вместе со всякой всячиной, хранился маленький синий флакончик. Проклятое Зелье из старых запасов — вот ключ к его свободе.

Арат Суф повеселел. Но не слишком ли это просто? Пожалуй, Фаррах только обрадуется… И все пойдет своим чередом, вплоть до того дня, когда живущие позавидуют мертвым. Прав был царь Хасилон, тысячу раз прав. Всю жизнь он был дураком и пьяницей, но перед смертью боги дали ему великий разум.

Арат Суф вспомнил вдруг глаза принца Орена, вспомнил несчастного дворцового лекаря, павшего жертвой чужой интриги, и еще многих-многих других… Тяжело уходить в вечность с таким грузом вины. Всю жизнь его стезей была интрига и тайна, а оружием — бумага и перо. Значит, надо им воспользоваться и сейчас, когда пришло время выйти на свет. Перед смертью он должен сообщить всю правду, а что будет — боги знают лучше.

Собравшись с духом, он выпрямился, положил перед собой чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и твердой рукой начал писать:

«Я, Арат Суф, Хранитель Знаний, настоящим сообщаю и свидетельствую…»

Когда на следующее утро боец отряда Верных Воинов Орус Танвел вошел в книгохранилище, чтобы препроводить Хранителя Знаний в царские покои, он застал его мертвым.

Арат Суф сидел в своем кресле запрокинув голову. Его тело уже остыло, а мертвый остекленевший взгляд был устремлен к небу. Рядом валялся маленький синий флакончик. Орус Танвел брезгливо потянул носом, уловив знакомый резкий запах. Проклятое Зелье! Надо же, и здесь оно.

В книгохранилище было чисто прибрано, все рукописи и книги разложены по местам, будто покойный Арат Суф в последние часы своей жизни вдруг решил озаботиться наведением порядка, даже пыль везде вытерта. Всю жизнь на это недоставало времени, а вот теперь — собрался…

На столе перед ним лежала толстая пачка исписанной бумаги и маленький черный бархатный мешочек. Орус осторожно заглянул внутрь — и на руку ему выпал огромный драгоценный камень. Он сверкал и переливался на солнце всеми гранями, завораживал, притягивал к себе… Но вместе с тем не покидало ощущение, что это не простой камень, пусть даже и очень драгоценный. Он был теплый и слегка пульсировал, как будто живое существо. Он одновременно притягивал и пугал, хотелось заглянуть в глубину, туда, где сходятся воедино все грани, уйти в сверкающее ничто…

И возможно, остаться там навсегда.

Осторожность — дар богов. Орус Танвел был человек простой и грубый, но крестьянский здравый смысл позволил ему отвести взгляд. Он поспешил спрятать кристалл обратно в мешочек и старательно затянул шнурок. Камень надо отнести царю, еще не хватает быть пойманным на воровстве. А вот рукопись…

В глаза бросились слова «обвиняю», «свидетельствую», «убийство невинных» и «Божья отметина». Орус Танвел всю жизнь был солдатом, грамоте он разумел слабо, но сейчас понял — он легко может лишиться головы только за то, что держал в руках эти бумаги. Любой властитель не жалует гонца, приносящего дурные вести.

А уж правдивые — тем более.

Орус Танвел почувствовал, как предательски дрожат руки. Он уже пятнадцать лет честно служил Династии и был принят в отряд Верных Воинов за недюжинную физическую силу, воинский опыт, приобретенный еще во время Большой Войны, и немногословие. Но сейчас он и сам подумывал о том, как бы спрятать подальше свою форму и бежать отсюда. В родную деревню, в горы — все равно. Дурные дела творятся в Сафате, ох дурные. Он это чувствовал, как волк чует отравленную приманку.

После того как в бухте Акулья Пасть таинственно исчез чужак при большом скоплении народа, его сосед по казарме, который был там в этот трижды неладный день, вдруг начал заговариваться, а потом и вовсе учудил странное — белым днем посреди базарной площади он вдруг разорвал на себе черную форму, рыдая, упал лицом в дорожную пыль и принялся длинно каяться, называя себя убийцей.

Убийства невинных теперь происходят почти ежедневно. Только называется это по-другому: защита государственных интересов.

А уж Божья отметина… Много лет прошло с тех пор, как в Сафате погуляла эта зараза, но память живет до сих пор. Как забудешь, если целые деревни вымирали за несколько дней! Старухи до сих пор пугают ею мальчишек, которые умудряются выпачкаться с головы до ног.

Как бы то ни было, Арат Суф много лет был известен в Сафате как человек мудрый, хитрый и много чего знающий. И скорее всего, умер он тоже неспроста. Если предпочел убить себя — значит, не нашел лучшего выхода.

И не надо нести эти листки новому царю. Орус Танвел хорошо помнил его командиром третьего отряда царской стражи. И не самым лучшим командиром, кстати. Сын он там покойного царя или не сын — дело темное.

А листки пока лучше припрятать.

Поздней весной, перед самым началом лета, бывают иногда в Москве удивительные вечера. Вкрадчивый весенний воздух обволакивает и пьянит, легкий ветерок шепчет на ухо о чем-то сладком и грешном, как первый поцелуй, сорванный с розовых неумелых губ соседской девчонки…

И даже чахлые деревья в городских сквериках, вечные пленники загазованных улиц, улыбаются миру первой зеленью клейких листочков. Прохожие замедляют шаг, чтобы вдохнуть поглубже пьянящий весенний воздух, замученные бытом женщины улыбаются, и даже старики на лавочках умолкают на время, прекращая бесконечные разговоры о политике и болезнях. Они прикрывают глаза, опуская морщинистые веки, и вспоминают, что когда-то сами были молоды, как этот весенний вечер.

И только мужчине, что шагает сейчас торопливо по бульвару мимо играющих детишек и влюбленных парочек, нет никакого дела до весны. В самом деле, что за глупости — весна! Человек на работу опаздывает, это поважнее будет. Высокий, костлявый, гротескно-нескладный, с редкими островками растительности на угрюмом лошадином лице и взъерошенными черными волосами, он выглядит нелепо… Но есть в нем что-то зловещее, как в обугленной коряге среди цветущего сада.

Это много позже, после вскрытия, дошлый судмедэксперт будет что-то толковать о синдроме Крайнфельтера и лишней Y-хромосоме. Все совпадет — и характерный внешний вид, и особенности психики, а генетический анализ поставит последнюю точку. Этот интересный случай придаст его диссертации недостающий блеск и изюминку, а потому очкастый взъерошенный коротышка взирал на изувеченный труп, как ребенок на именинный торт со свечками. Энтузиаст своего дела, что с него взять.

Виктор Волохов вырос в большой, гулкой и неуютной казенной квартире в самом центре Москвы. Отец его, человек уже пожилой и суровый, целыми днями сидел в своей комнате на старом кожаном диване, курил и думал о чем-то своем. Мать, маленькая женщина, будто раз и навсегда чем-то испуганная, целый день суетилась по хозяйству.

С самого раннего детства Виктор постоянно слышал, что его отец — герой, заслуженный человек и несгибаемый чекист. Витя смотрел фильмы про войну и всегда представлял отца на месте Штирлица или бесстрашного разведчика Абеля. Образ «не надевался», киногерои с усталыми и добрыми лицами никогда не кричали и не давали подзатыльников, но Витя все равно смотрел эти фильмы с восторгом.

Сколько он помнил себя, на стене в гостиной висел портрет улыбающейся белокурой девочки в черной рамке. В ее лице, глазах, ямочках на щеках было что-то удивительно милое. Витя иногда даже разговаривал с ней.

Когда он подрос настолько, что осмелился спросить, кто это, мать сжалась еще больше, а отец как-то странно посмотрел на него. На мгновение Вите показалось, что отец хочет его ударить.

Потом он справился с собой и тихим ровным голосом (слишком тихим и слишком ровным!) объяснил:

— Это твоя старшая сестра Наташа. Она давно умерла. От… скарлатины.

В его голосе и глазах было что-то такое, от чего у Вити пропала всякая охота расспрашивать дальше. Он сразу понял, что отец не хочет говорить.

В школе Витя учился плохо. Почему-то ручки и карандаши все время выскальзывали из пальцев, оставляя кляксы на тетрадках, палочки и крючочки выходили кривыми, а противные закорючки в книжках никак не хотели превращаться в буквы и слова. Учителя из года в год с трудом «натягивали» ему тройки, переводили из класса в класс, сокрушенно качая головой: «Ну надо же! Мальчик из такой хорошей семьи!», а одноклассники сторонились и не любили. Обижать не обижали — побаивались костистых и жилистых кулаков, а главное, той отчаянной решимости, с которой Витя всегда кидался в драку, но и в свои игры не принимали. Оставаясь в одиночестве посреди шумной ватаги сверстников, Витя чувствовал еще острее, что он не такой, как все.

Приходя домой из школы, он со злостью швырял портфель прямо на пол, забирался в подвал и часами сидел в самом темном углу, думая о чем-то своем. Где-то там, далеко, шла совсем другая жизнь — мальчишки играли в футбол и ходили в кино «на протырку», влюблялись впервые в соседских девочек и пели жалобные песни под гитару, потихоньку от взрослых пробовали курить.

А здесь, в подвале, заставленном всяким хламом, вечно пахло какой-то гнилью, капала вода, и только сверху пробивался тоненький лучик света. Витя сидел не шевелясь. Темнота не пугала его, она обволакивала, как мягкий кокон, защищала и успокаивала.

Только однажды его уединение нарушил чей-то писк в углу. Витя осторожно подошел ближе, подсвечивая себе фонариком. Крошечный полосатый котенок, не более двух недель от роду, забрался в деревянный ящик, а выбраться сам не мог.

Витя осторожно достал зверька, посадил себе на ладонь и принялся разглядывать. Малыш сразу успокоился и затих, посасывая его мизинец.

Сжимая в ладонях теплый комочек, чувствуя пальцами его мягкую шерстку, он впервые ощутил нечто, никогда раньше не изведанное. Печаль одинокого детства осталась где-то далеко. Наконец есть существо, которое полностью находится в его власти! Пальцы сжимались все сильнее и сильнее… Обреченный звереныш еще боролся за жизнь — кусался, царапался, вырывался, как мог. Но куда там! Освобождающее, мощное чувство собственной силы и значимости наполнило вены жидким огнем, заставило сердце биться быстрее, пока не перешло в сладостный трепет, который затопил все потаенные глубины его существа, растворил чувства и волю в невероятном блаженстве.

Счастье было кратким, через несколько минут все кончилось. Осталось только мертвое тельце в руках и мокрое пятно на брюках, неизвестно откуда взявшееся. Витя брезгливо отбросил в сторону еще теплый трупик и долго вытирал руки подолом рубашки. Придя домой, он впервые в жизни тщательно выстирал свою одежду. Мама даже умилилась — помощник растет.

В подвал Витя больше не лазил. Теперь он почему-то очень боялся, что кто-то из взрослых поймает его там. Он даже стал пытаться лучше учиться и «быть как все». Теперь у него была своя, особенная тайна. При одном только воспоминании о том дне перехватывало горло, сердце начинало ныть мучительно и сладко, перед глазами плясали зеленые светящиеся точки, а где-то внизу живота возникало удивительное чувство.

Отец умер в тот год, когда Витя заканчивал десятый класс. Он до сих пор не забыл холодный мартовский день, один из тех, когда кажется, что весна раздумала наступать и зима будет тянуться вечно. Чуть подтаявший снег уже оседал ноздреватыми грязными кучами, и сосульки свисали с крыш, грозя обрушиться на голову зазевавшемуся пешеходу, но ледяной ветер гулял по улицам, а старушки ворчали:

— Пришел марток — надевай трое порток.

В школе приближались выпускные экзамены. Одноклассники вовсю обсуждали проходные баллы и конкурсы в разные институты, девчонки хихикали по углам и выбирали выпускные платья. Витя в таких разговорах не участвовал никогда. Он вообще мало общался с одноклассниками — те не принимали его в свой круг, да он и сам не стремился. Как раз сегодня на большой перемене к нему подошел Шурик Пырьев.

— Слышь, Витек! А ты что будешь делать на экзаменах?

Витя нехотя оторвался от созерцания лепнины на потолке и уставился на непрошеного собеседника с высоты своего почти двухметрового роста. Он с удовольствием заметил, как неуютно чувствует себя признанный остряк и балагур под его тяжелым, неприязненным взглядом.

— Что, что… Буду смотреть в одну точку, пока мне три не поставят.

Мама встретила его на пороге, бледная и как-то враз постаревшая.

— Сыночка… Папе плохо. В больницу увезли. Врачи говорят… — Она закрыла лицо руками, опустилась прямо на пол и как-то странно, приглушенно зарыдала. Будто даже плакать громко боялась. — Ты пойди к нему, попрощайся.

В больнице был карантин из-за эпидемии гриппа, но Витю к отцу пропустили сразу. Он даже испугался, увидев на белой подушке осунувшееся, перекошенное и совершенно чужое лицо. Неловко накинув на одно плечо больничный халат, Витя подошел ближе. Отец вдруг как-то странно замычал, замахал руками и отвернулся к стене, зарывшись в одеяло, будто хотел спрятаться. Сразу набежали врачи, медсестры, Витю быстро оттеснили и вывели из палаты. Врач потом что-то долго объяснял ему, поглаживая короткую седую бородку. Витя ничего не понял, но на всякий случай кивал, как заведенный болванчик. Один раз он даже чуть не прыснул в кулак, когда врач с серьезным лицом говорил про «летальный исход». Отец что, летать собрался? Значит, скоро поправится.

На похоронах бывшие сослуживцы отца сдвигали столы, а их некрасивые, безвкусно наряженные жены помогали матери на кухне и зачем-то завесили все зеркала в доме, напекли целую гору блинов и уселись вокруг стола с постными лицами, будто лимон съели.

Первую рюмку пили в молчании, не чокаясь. «Земля пухом, как говорится…» Потом стало веселее. Женщины раскраснелись, мужчины распустили тугие галстуки, некоторые и пиджаки сняли. Под конец даже затянули вразнобой: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!» Один, самый толстый, с красным лицом, хотел подняться из-за стола и вдруг упал. Пришлось уложить его в гостиной на диване.

Женщины оказались покрепче. Они потом помогали матери мыть посуду и поглядывали на Витю искоса, даже с некоторым осуждением. Ишь, барин какой, здоровый бугай уже вымахал, а сидит сиднем на стуле да пялится не поймешь куда. Мать с ног сбилась, а от сына родного помощи никакой. Перешептывались, что на детях природа отдыхает. Отец вон орел был, большим человеком стал, всего в жизни сам добился, а сыночку-оболтусу прямая дорога к станку.

Ему было все равно — к станку так к станку. Но на следующий день после похорон мать вытерла слезы ладонью и твердо сказала:

— Ничего, сынок. Учись. Проживем как-нибудь.

И Витя пошел учиться. Какой чудодей пропихнул его в институт — он и сам иногда удивлялся. Многие ребята, более умные и талантливые, остались за бортом и ушли потом в армию, а вот он — поступил. Витя, конечно, не задумывался о том, что в институте, как и в любом советском учреждении, имеется первый отдел, а у покойного отца друзей было много. Не каждый сможет отказать безутешной вдове в маленькой просьбе…

Как бы то ни было, первого сентября Виктор Волохов оказался студентом одного из технических вузов (больше никуда не взяли, а сюда был конкурс поменьше) и приступил к постижению премудростей высшей математики, начертательной геометрии, термеха, сопромата и множества других полезных и важных наук, которые никогда ему больше не пригодились. Кто бы знал, с какими трудами ему дался этот синий «троечный» диплом, который потом в отделах кадров ему будут презрительно швырять через стол!

Несколько раз Витю пытались отчислять за неуспеваемость, но потом восстанавливали — отцовский знакомый в первом отделе сидел крепко. Так что в положенное время Витя окончил вуз и распределился в научно-исследовательский институт с непроизносимым названием. Маш… Тяж… Он сам так до конца и не запомнил.

Времена были застойные, и народ в этом учреждении занимался кто чем. Редкие энтузиасты ваяли диссертации, почтенные матроны, матери семейств, сплетничали, пили чай и бегали по магазинам, а молодые специалисты в основном проводили время в курилке и буфете. Но и тут сослуживцы вскоре начали перешептываться, что новый сотрудник туп до крайности, ничего поручить нельзя, да к тому же и неприятный какой-то. Но уволить молодого специалиста в советские времена было невозможно.

Так и жил Витя день за днем, будто в полусне. Утром встать… На работу… С работы… Домой. Мама все так же суетилась по хозяйству и даже будто повеселела. Несколько раз Витя слышал, как она напевает, перемывая тарелки.

Она умерла в мае восемьдесят пятого. С утра вышла на балкон вывесить белье, еще постояла, любуясь сиянием весеннего дня, потом пошла на кухню лепить пельмени и упала. Вернувшись с работы, Витя там и нашел ее с руками в тесте, и мука осыпалась прямо на лицо.

С тех пор он жил один. Женщин у него не было никогда, даже в студенческие годы. Сколько раз он замечал на их лицах брезгливое отвращение! Но стоило подойти ближе — и оно сменялось страхом. Витя и не стремился сблизиться с кем-нибудь. Пусть живут как знают, лишь бы не трогали.

Потом что-то произошло. Зарплату еще выдавали, но цены росли с каждым днем. Потом закрыли институт. Помыкавшись без работы, Виктор с трудом устроился работать охранником, а проще говоря — сторожем в детский сад. Зарплата, конечно, копеечная, но Виктор очень боялся лишиться и этого. Поэтому сейчас он так спешит, меряя улицу длинными ногами, и в который раз думает невеселую думу о том, почему же ему так не везет в жизни, когда это началось и неужели никогда не кончится.

История эта началась очень давно, в тот год, когда ровесник века, шестнадцатилетний сапожник-подмастерье Кирилл Степанов Волохов получил три года тюрьмы за насилие над перезрелой хозяйской дочкой, девицей Васильчиковой. Присяжные были снисходительны — тощий заморыш вызывал скорее жалость, чем праведный гнев.

Потом еще много лет он помнил мрачные тюремные стены, вонь от параши и окрики надзирателей. Старые тюремные сидельцы «по человечеству» жалели мальчишку. Ему было все равно. Безучастно слушал он рассказы «скокцеров» и «марвихеров», «фармазонщиков» и уличных «котов». В жизни ценится только сила и власть, а уголовники, хоть и любят похвастать своими подвигами, полжизни проводят взаперти. За год Кирюшка понял одно — сила у тех, кто сажает, а не у тех, кто сидит.

Его освободила революция. Всех заключенных выпустили на волю как узников проклятого царизма. Очкастый еврейчик в кожаной куртке с маузером на боку пришел в сопровождении двух дюжих балтийских матросов и сначала опасливо посматривал на уголовную братию, но потом разошелся и долго болтал что-то о свободе, равенстве и братстве, потрясая тощим кулачком. Заключенные, которых собрали в тюремном дворе для прогулок, пересмеивались, переругивались и не могли дождаться конца этого действа.

Только Кирилл Волохов слушал оратора открыв рот и почти не дыша от волнения. Из всей длинной речи он не понял ни слова. Социальная революция, торжество труда, поверженный капитализм — все эти понятия были для него пустыми словами. Он понял одно, самое главное — вот она, настоящая сила! Вот к чему надо держаться поближе!

Когда бывшие заключенные разошлись по домам, он подошел к «комиссару Сереброву» (так себя называл бывший ковенский портной Мойша Зильберман) и несмело тронул его за рукав. Севшим от волнения голосом спросил:

— Как бы это… в большевики записаться?

Тот посмотрел на него с опаской, но сопровождающий, здоровенный балтийский матрос, хлопнул парнишку по плечу и добродушно пробасил:

— А ты давай к нам, малец.

Так Кирилл Волохов пришел на службу в органы, или, как он сам выражался, «поступил в подотдел чеки». Новая жизнь была прекрасна. Сапожный подмастерье Кирюшка и мечтать не мог о такой. Ладная форма, сапоги со скрипом, паек по первой категории, почет и уважение — все это хорошо. Но главное — восхитительное, пьянящее ощущение власти над жизнью и смертью людей. Птенцы революции не сильно утруждали себя юридическими тонкостями. Революционное правосознание и пролетарское происхождение — вот что было главным и зачастую единственным аргументом в суде… Если, конечно, дело до суда все-таки доходило.

Ну, и того… Не без греха, конечно. Хотя нет. Грехи — поповское слово. Кир Волохов комсомолец и в Бога не верит. Теперь ему стала доступна любая, не нужно больше, урезывая себя во всем, откладывать копейки на дешевый бордель. А что? При коммунизме все общее, ну и бабы тоже.

Ах, сколько же он их перевидел! Дворянок и жен ответработников, монашек и проституток, старых революционерок и несовершеннолетних уголовниц.

А жены врагов народа! Холеные, надменные, в меховых горжетках и шелковых чулках. Он был сдержан, даже вежлив… Сначала. Выслушивал сочувственно, говорил мягко: да, положение не из лучших. Обвинения тяжелы, доказательства бесспорны. Но он ей сочувствует, искренне сочувствует. И мог бы даже помочь, хоть и не положено… Если, конечно, сначала она сама себе поможет.

И трескалась корка льда. Рыдали, ползали в ногах, давали признательные показания на ближних и дальних. Ну и предлагали себя, конечно. Бабы дуры, думают, что между ног у них такое сокровище, которым весь мир купить можно. Просто грех не воспользоваться. Все равно для врагов народа из кабинета следователя только два пути — или в подвал, лоб зеленкой мазать, или в лагеря лет на десять минимум. Не пропадать же зазря нежному телу!

Но самое острое, трепетное наслаждение было потом. Привести себя в порядок не спеша, брюки застегнуть, гимнастерку одернуть… Посмотреть в глаза, наполненные мольбой и страхом, — и вызвать конвой.

Некоторые сослуживцы даже завидовали:

— Ну ты и молодец! Ловко! Как это у тебя получается? Я с этой стервой месяц бился — и ничего!

— Так ведь подход к ним надо иметь, — говорил он самодовольно, — это, брат, психология!

Надо отдать ему должное, оперуполномоченный ЧК — ГПУ — НКВД Кирилл Волохов действительно верил в правоту своего дела. А почему бы и нет? Революция дала ему все, и он готов был жизнь отдать, чтобы отстоять ее завоевания. А кругом враги! Все эти недобитые дворяне, гнилые интеллигенты, шпионы иностранных разведок… Каленым железом надо выжигать гидру контрреволюции! А если и попадется иногда невинный человек… Что ж, лес рубят — щепки летят. И потом — что значит невинный? У нас просто так не сажают. Что-то обязательно было, только небольшое.

Так и прошла вся жизнь в трудах и заботах на благо Советской Родины. Работать порой приходилось сутками напролет. Одни ночные допросы чего стоят! Но и ценили его по достоинству — квартира, дача, персональный автомобиль, спецобслуживание… Да мало ли еще что! Кирилл Волохов честно все это заслужил, и можно было бы наслаждаться спокойной старостью, персональной пенсией и сознанием выполненного долга. Но случилась с ним на склоне лет воистину гнусная история, которая изрядно отравила последние годы жизни.

Это произошло весной 1957 года. Жена тогда попала в больницу. Врачи улыбались, делали бодрые лица, но под их улыбками проглядывало другое, как черные камни в мутной воде, — «рак, да, это рак, конечно, мы оперируем, сделаем все, что можем, но сами понимаете…»

После двадцатого съезда он жил как во сне, будто почву выбили из-под ног. На карьере пришлось поставить крест, его срочно «ушли» на пенсию. Но еще хуже было другое — все, ради чего он жил и боролся, заклеймили отвратительным словом «культ личности».

В эти дни Наташе исполнилось 12 лет. Форменное коричневое платье, ставшее таким тесным и коротким за последний год, косички, пальцы в чернилах… И круглые коленки в коричневых чулках в резинку. Она так старалась заменить маму! Готовила немудрящую еду, стирала и гладила отцовские рубашки, бегала в больницу с передачами, да еще успевала хорошо учиться и играть в школьном драмкружке.

Но отец становился с каждым днем все мрачнее и раздражительнее. А как иначе, когда вся жизнь пошла под откос! Столько лет орлом глядел, а теперь что? Одно тебе звание — пенсионер, одна дорога — в гастроном за кефиром да в поликлинику с анализами, и сиди на солнышке, грейся. А тут еще Наташка, дурочка, под ногами вертится…

Какой липкий дьявол завладел его душой, когда однажды вечером он позвал ее в свой кабинет и сказал, что если она его любит, если хочет быть хорошей девочкой, то должна быть вместо мамы не только днем, но и ночью.

И неизбежное случилось. Потом, конечно, была боль, ужас и отвращение. В первый раз Наташа проплакала всю ночь. Но он объяснил ей, что это бывает у всех, это просто такой секрет, и никому о нем нельзя говорить.

И девочка подчинилась. Она так хотела быть хорошей! И всегда слушалась папу. Учителя и подруги в школе замечали, конечно, бледное до прозрачности Наташино личико, и круги под глазами, и то, что веселая прежде девочка стала вдруг замкнутой и печальной, но спросить никто не посмел — все знали, что в семье горе.

Так прошло почти полгода. Вот и летние каникулы подходят… А у Наташи заметно округлился животик. Она даже не понимала, что значит быть беременной, ей никто не объяснял, что это такое. И только когда она, смертельно бледная, выскочила из-за стола за завтраком, зажимая рот руками, отец понял, в чем дело, — и пришел в ужас.

Кирилл Степанович спешно увез Наташу на дачу, объяснив ей, что она больна, очень больна, но папа о ней позаботится и все будет хорошо. Он метался в поисках знающего, толкового врача, которому можно было бы довериться.

Конечно, в спецполиклинике обслуживание на уровне, но туда обращаться нельзя — мигом все выплывет наружу. Еще и Наташка сболтнет ненароком. Адресов подпольных абортмахеров он не знал, а обращаться за такой информацией к кому-то из бывших сослуживцев тоже нельзя — замучают вопросами. Кирилл Степанович был просто в отчаянии, когда в памяти у него вдруг всплыло знакомое лицо. Коротко подстриженная старомодная бородка клинышком, прищуренные серые глаза за стеклами очков… Профессор Плетнев! Несколько лет назад он был арестован по «делу врачей-вредителей», но после смерти Сталина процесс как-то тихо сошел на нет. Многих тогда выпустили, и Плетнева в том числе. Кирилл Степанович тогда вел его дело. В освобождении Плетнева никакой его заслуги не было, просто линия партии изменилась, но Кирилл Степанович искренне считал Плетнева «крестником». А как же? Вышел на волю живой-здоровый, на своих ногах, ослабел только малость.

Обидно, конечно, идти на поклон к бывшему подследственному, ну да что поделаешь — надо. Профессор выслушал его молча, только переспросил:

— Дочь, говорите? Двенадцать лет?

Потом махнул рукой:

— Хорошо, поедемте.

Всю дорогу длилось тягостное молчание — и пока ехали в электричке, и пока шли пешком от станции через березовый лесок. Молчание угнетало обоих, так что даже свежий воздух и буйная зелень начала лета, омытая дождем, казались чем-то излишним, неуместным.

Уже на даче профессор вежливо, но твердо отказался от приглашения выпить и закусить, даже чаю не выпил и сразу же прошел в Наташину комнату.

Он вышел, на ходу вытирая руки, и сказал мрачно:

— Поздно уже. Загубим девчонку. Куда же вы, Кирилл Степанович, раньше смотрели?

Волохов только зубами скрипнул. Мерзавец! Гнида недобитая! Посмел бы только лет пять назад так поговорить. А теперь осмелели, мать их за ногу.

Что было дальше, он старался не вспоминать. Бледное до прозрачности Наташино личико, вопрошающие серые глаза… И огромный живот, который рос день ото дня. Кирилл Степанович уже не мог ее видеть. Он старался как можно реже бывать на даче, привозил продукты на неделю — и сразу уезжал в город. Хорошо еще, участок большой, на самом краю леса.

А потом настал тот страшный день, когда, приехав на дачу, он застал там посторонних людей. Одни, в белых халатах, деловито выносили на носилках накрытое простыней тело, другие задавали какие-то вопросы… Кирилл Степанович еще пытался отвечать, когда из соседней комнаты услышал до отвращения бодрый голос:

— Надо же, а ребятенок-то живой!

Дальше он не помнил ничего. Голову будто ватой укутало, потом вдруг стало темно и все пропало.

Узнав о рождении внука и смерти дочери, его жена, которая никогда в жизни ему не перечила и головы поднять не смела, вдруг пошла на поправку. Врачи в онкодиспансере только руками разводили — редчайший случай спонтанной ремиссии! Вернувшись домой, она сразу же забрала младенца из Дома ребенка и строго заявила:

— Будем воспитывать.

Странное дело, но Кирилл Степанович почему-то не стал возражать. Ему было все равно. Он вообще как-то обмяк, почти перестал разговаривать, только сидел целыми днями на старом кожаном диване и беспрестанно курил.

Вот так и началась недолгая и невеселая жизнь Виктора Волохова — сына убийцы и насильника, палача и одной из его жертв.

Придя на работу, он привычно проверил все двери, положил ключи в ящик колченогого ободранного стола и расположился в своем закутке. А что? Живи — не хочу. Телевизор есть, правда маленький, черно-белый, но еще показывает. Есть старенький диванчик, застеленный жестким коричневым одеялом с темно-синей полосой в ногах. Можно и чайник вскипятить.

Виктор расположился на своем продавленном лежбище, вытянув длинные ноги. Почему-то сегодня ему совсем не хотелось ни пить чай, ни смотреть телевизор. Поспать бы, что ли? В открытую форточку просачивался колдовской весенний воздух, и полная луна засвечивала в окно, да еще совсем рядом стояла молоденькая яблоня в цвету, будто невеста… Ну где тут уснуть.

Виктор положил руки под голову, уставился в потолок и снова погрузился в свои невеселые думы. Все вокруг его раздражало, хотелось плакать и жаловаться кому-то на то, что жизнь проходит так нелепо и никчемно, что он, Виктор Волохов, вроде бы и ничем не хуже других людей, а ничего не добился, никому не нужен, и дальше только хуже будет…

Впервые в жизни он почувствовал, что готов на что угодно, лишь бы вырваться из этого проклятого заколдованного круга и что-то изменить. Вот если бы появился Хозяин — большой, сильный и умный, который скажет, что делать, и щедро наградит, выручит из любой беды и простит, если что не так! Даже если накажет за провинность — ничего, главное, чтобы он был, чтобы почувствовать себя причастным к чему-то большому и значительному!

А если надо — жизнь отдать за Него, бестрепетно и радостно, лишь бы только знать, что нужен Ему.

А луна все светила в окно, и постепенно Виктор стал понимать, что на самом деле это совсем не ночное светило, а огромный глаз, который смотрит на него. Уже проваливаясь в темноту сна, он почувствовал, как его подхватывает серебряный вихрь и уносит куда-то далеко-далеко.

Он ощутил себя в цепях, на грязном полу. Вокруг стояла темнота и удушающее зловоние. Он не помнил, кто он такой, как его зовут, потерял счет времени. Он не мог говорить, только мычал и почти не двигался. Даже боли не было, только тихое, всепоглощающее отчаяние. Это продолжалось долго-долго, дольше, чем жизнь, дольше, чем само время.

И вдруг… Он услышал скрежет ключа в замке. Потом дверь его темницы чуть приоткрылась. Тоненький лучик света впервые за много дней (часов? месяцев? лет? Он не знал…) показался ему невероятным чудом, почти откровением. Виктор (или тот несчастный узник, которым он был сейчас) с трудом приподнялся на локтях, встал на четвереньки, потом сел, привалившись спиной к сырой и холодной каменной стене. Он бы встал, но цепи не пускали. Каждое движение причиняло невероятную боль, но он все равно старался.

За дверью он услышал голоса. Узник почти перестал понимать человеческую речь за долгие годы одиночества, но сейчас в его сердце появилась надежда. Сначала она была маленькой, как весенняя почка на дереве, но потом начала быстро расти, набухать, заполнила все его существо, потом лопнула, раскрылась и превратилась в огромный розовый цветок, наполнивший все вокруг невероятным ароматом.

В камеру быстрой и легкой походкой вошел человек. Нет, на самом деле их было двое, но второй держался в тени, узник его почти не заметил. Так, тень какая-то в темном углу под капюшоном. Но тот, кто вошел первым… Его трудно было не узнать. Это был Он, Хозяин. Узник думал в первый момент, что его сердце не выдержит, просто разорвется от счастья, когда Хозяин обратил к нему свое лицо и заговорил с ним. Слов он не разобрал, только понял, что Хозяин пришел, чтобы дать ему какое-то важное поручение. Он согласно кивал, а Хозяин все говорил и говорил, и узник готов был выполнить что угодно, только бы смотреть на Его лицо — самое прекрасное и доброе лицо В мире! — слышать Его голос, жить и умереть ради Него.

Когда Виктор проснулся, было еще темно. И судя по старенькому будильнику «Слава», что тикал рядом, спать ему пришлось не так уж много.

Но что-то изменилось в мире и в нем самом. До самого утра Виктор лежал без сна, смотрел в потолок и улыбался. Теперь он точно знал, что скоро в его жизни наступят большие перемены.

И ждал их с радостным нетерпением.

Олег проснулся среди ночи в холодном поту. Резко, рывком, будто что-то разбудило его. За несколько месяцев он уже настолько втянулся в обыденную жизнь, что пребывание в Сафате стало казаться чем-то далеким, нереальным.

В первые дни и недели он еще вглядывался пристально в лица женщин и детей, стараясь отыскать Божье Дитя. Безуспешно. Потом успокоился, привык. Боги знают лучше, не так ли?

Но теперь он почувствовал — время пришло. Что-то изменилось. Сегодня ему вдруг приснился храм Нам-Гет, освещенный мерцающим зеленоватым пламенем, и Жоффрей Лабарт перед алтарем.

— Мир благословен, пока в нем живет Дитя.

Ничего себе — благословен! Стоит пять минут посмотреть криминальную хронику по телевизору или просто выйти на улицу, как в этом начинаешь сильно сомневаться.

А Жоффрей Лабарт невозмутимо продолжал:

— Живи как можешь, человек. Строй свой дом, возделывай свой сад, расти дитя. Но помни — пока у нас есть Божьи люди, в мире сохраняется порядок и закон. Или хотя бы его подобие. Если погибнет Дитя — наступит хаос.

И сейчас Олег бессмысленно таращил глаза в темноту, ежась от внезапного озноба под влажной и липкой простыней.

Что же делать-то, а? Вроде бы только все наладилось — и вот нате…

А в Сафате уже наступила осень. Дни становились все короче, летний зной сменился проливными дождями. Люди старались как можно реже выходить на улицу, даже дома как будто съежились и клонились к земле.

Только царский дворец высился темной угрюмой громадой. Нет больше огней по ночам, не слышно треска фейерверков, музыки и криков хмельных гостей.

Новому властелину не по душе пиры и веселье.

Вроде бы воцарились, наконец, в городе тишина и покой, но недобрая это тишина, тревожная. И многие обыватели ворочались по ночам в своих постелях без сна, прислушиваясь — не застучат ли сапоги под дверью?

Напрасно они напрягают слух. Ночные гости ходят тихо, дабы не возбудить ненужных слухов и кривотолков. К кому пришли, к тому пришли, а утром глядь — был человек, и нет его.

Сгинул.

И во дворце тоже стало тихо. В бывшем Парадном зале новый государь велел оборудовать канцелярию, и теперь пятеро уцелевших книгочеев трудятся там от зари до зари — читают доносы подданных друг на друга, с трудом разбирая безграмотные каракули. Пухлые свитки каждый вечер получает сам царь, он ставит на листках какие-то пометки — и вот опять у отряда Верных Воинов есть работа.

Работа теперь есть у всех, ибо праздношатающийся люд — нищих, уличных певцов, жонглеров, музыкантов, фокусников, проституток и предсказателей будущего — давно убрали из столицы. Каменоломни постоянно нуждаются в свежей рабочей силе.

Царь приказал оборудовать во дворце просторный рабочий кабинет. Стол всегда завален бумагами, а по коридорам шастают туда-сюда то писцы из канцелярии, то солдаты в черном, сопровождающие очередного посетителя (лица их напоминают застывшую маску, а ноги подгибаются от ужаса, ибо неизвестно, куда лежит их дальнейший путь — то ли обратно на улицу, то ли в дворцовые подвалы).

Но сейчас, сидя за столом, Фаррах бессмысленно перебирал бумаги (многие с его собственноручными пометками «исполнить» и «принять меры»). Время шло, работа кипела, но что-то было не так.

Определенно не так. И даже посоветоваться больше не с кем.

Узнав о смерти Хранителя Знаний, Фаррах был вне себя от гнева. Подумать только, как он посмел! Этот уход в никуда, в смерть нес в себе то, чего Фаррах больше всего боялся.

Неповиновение. Своеволие.

К тому же Арат Суф был еще нужен ему. Трудно разобраться в управлении страной, когда рядом нет опытного советчика. Все прежние придворные давно уже казнены или томятся в дворцовых подвалах. Можно, конечно, вызволить кое-кого…

Если только после общения с палачами кто-нибудь из этих несчастных сохранил остатки разума.

Есть отряд Верных Воинов. Хм, верных, как же! Половина уже разбежалась, а остальные заняты только тем, что грабят обывателей. Да и обыватели ведут себя странно. Уже три дня базарная площадь пуста. Никто не торгует, не покупает, жизнь города замерла. Все сидят по домам и трясутся от страха.

Иногда Фаррах и сам испытывал приступы беспричинного ужаса и тоски. Обычно это случалось в предрассветные часы, когда ночь уже кончилась, а утро еще не наступило. Тогда ему хотелось плакать, молиться неизвестно кому, а иногда — закрыть глаза и тихо умереть, уйти в Далекие Поля, о которых ему в детстве рассказывала мать.

— Боги! О боги! Неужели я, Фаррах Великий, Властелин Сафата, такой же раб судьбы, игрушка в руках Неведомого, как и жалкий безумец Делфрей Аттон?

Почему-то в последние дни Фаррах часто думал о нем.

Но наступало утро, и Фаррах поднимался с постели, забывая о глупых страхах за дневными делами. «Благо страны превыше всего», как говаривал покойный Арат Суф.

И сейчас, сидя за столом с тяжелой головой, он изо всех сил старался закончить работу. Казалось бы — проще простого, чего стоит составить список солдат, на которых будет возложена деликатная миссия по проведению особой операции в поселке оризов. Безоружные крестьяне не смогут оказать особого сопротивления, и никакие боги, новые или старые, тут не помогут. Но противная мутная слабость загнала тело в оцепенение, заволокла мысли серой паутиной.

Прочь! Резко мотнув головой, Фаррах, наконец, справился с собой. Слабость недостойна государя. Торопливо, разбрызгивая чернила и царапая бумагу пером, он начертал список из десяти имен. Удовлетворенный, откинувшись в кресле, просмотрел список еще раз. Хорошо! Послать нужно самых ретивых и жестоких… А особенно тех, кем не жалко пожертвовать.

Фаррах нахмурился. Пожалуй, эти щенки перегрызутся, не дойдя до Орлиного перевала. Над ними нужен старший, более опытный и трезвый. Жаль, конечно, жертвовать хорошим солдатом, но что поделаешь…

Последним в списке стал Орус Танвел.

Олег день за днем мерил шагами улицы. Его беспокойство росло, превращалось в огненный шар где-то в груди, грозя вырваться наружу. Он искал Божье дитя. Должен был найти.

А весна катилась в лето, и трава повсюду пробивалась сквозь асфальт и бетон, и небо сияло торжественной синевой, отражаясь и в зеркальных витринах, и в оконных стеклах, и в каждой лужице, оставшейся после короткого ливня.

За те полгода, что прошли после его чудесного возвращения, Олег вполне освоился в обыденной жизни. Даже обнаружил в себе новые, неизвестные до той поры способности и нашел им применение.

А получилось все случайно. Еще зимой, вскоре после Нового года, Олег встретил случайно на улице бывшего однокурсника Ваську Зотова. Он тогда с трудом узнал в одышливом, краснолицем лысеющем дядьке за сто килограммов весом своего тощего, рыжего и веснушчатого приятеля юности, первого заводилу веселых студенческих безобразий, любителя посиделок в общаге и капитана команды КВН. Зато Васька его сразу узнал, хлопнул по плечу огромной пухлой лапищей и потащил в бар — отметить встречу.

В уютном небольшом заведении с приглушенным светом, стильно-обшарпанным интерьером, старыми открытками в рамочках на стенах и непонятными железяками, привешенными к потолку, Васька, видимо, считался завсегдатаем. Уверенно пройдя к столику у окна и бросив официанту: «Мне как обычно, Валера», Васька плюхнулся на гнутый дубовый стул, жалобно скрипнувший под его тяжестью, и принялся расспрашивать Олега о жизни:

— Ну, ты как? Трудишься где? Чем занимаешься? Жена, дети?

Олег отвечал уклончиво. Пачечка зеленых бумажек в тайнике антикварного комодика таяла с каждым днем, и следовало бы озаботиться поиском какой-либо деятельности, но к бизнесу типа «купи-продай» Олег приобрел стойкое отвращение, а больше ничего не умел. Не в инженеры же идти, в самом деле!

Но к счастью, Ваську не очень-то интересовали его ответы. Как и большинство представителей рода человеческого, говорить он любил больше, чем слушать, а потому на голову Олега обрушился поток сведений о его, Васькиной, жизни.

Олег сначала слушал вполуха, не желая обидеть старого приятеля, потом заинтересовался. Оказывается, Васька, будучи сыном крупной региональной номенклатуры (кто бы мог подумать! А ведь в студенчестве никогда не задавался и на картошку со всеми ездил!), в постперестроечные годы сумел отхватить немалый кусок бывшей социалистической собственности. И не только отхватить, но и распорядиться ею с толком. «Владелец заводов, газет, пароходов…» Даже дефолт он умудрился пережить с минимальными потерями. И теперь с жаром рассказывал Олегу о последнем своем приобретении:

— Понимаешь, прикупил я заводик в Подмосковье. С виду, кажется мелочовка — пластиковую посуду штамповать. Ну, стаканчики там, тарелочки, вилки-ложки. А из чего штамповать-то? Из мусора! Смекаешь? Рентабельность офигенная! Только вот с местной администрацией — полный швах. Глава управы такой мудила оказался, не поверишь. Пердун старый. Я завод с аукциона купил, все честь по чести, а он мне до сих пор электричество включить не хочет. Требует, зараза, чтобы я все долги по коммуналке за прежнего хозяина заплатил. Так за эти долги и завод продали! Двурушник хренов. А чем платить ему такие бабки, мне проще киллера нанять.

Васька опрокинул залпом рюмку коньяка и мрачно резюмировал:

— Видно, так и придется.

Олег, оторвавшись от стакана с минералкой (алкоголь он почему-то перестал воспринимать даже в малых дозах), серьезно спросил:

— Так-таки сразу и киллера? А поговорить с ним ты не пробовал?

— Я ж говорю тебе — мудила! Поди сам с ним поговори! — Васька даже разозлился, лицо его налилось краской еще больше. А ведь еще пара лет такой жизни — и инсульт ему обеспечен — мелькнула у Олега непрошенная мысль.

— Хочешь — поговорю, — спокойно ответил он.

Васька удивленно на него уставился, но, видно, было у Олега в лице что-то такое, что старый приятель протрезвел вмиг и заговорил совсем другим тоном, спокойным и деловым:

— А ведь ты того… Можешь быть убедительным! Давно ищу такого человека. Мне же переговоры все время проводить приходится! Психологи, хуелоги — это все ерунда. Руку туда, ногу сюда, дыши глубже, улыбайся чаще, думай позитивно… А мне такой нужен, кто бы конкретно разбирался, кто чем дышит. Короче, в следующий раз поедем вместе. Телефончик свой черкни, не забудь. Если выгорит — не обижу, будь уверен.

Вопрос с местной администрацией тогда действительно решился на удивление легко и быстро. Так Олег превратился в профессионального переговорщика. Он и сам не знал, как ему удавалось подбирать ключи к самым упрямым экземплярам Homo sapiens, но как-то это ему удавалось. Работа хорошо оплачивалась и оставляла массу свободного времени, так что Олег был вполне доволен.

Но теперь он снова и снова шагал по знакомым и незнакомым московским улицам, вглядываясь в лица прохожих. Снова и снова искал малейшие зацепки в памяти. Он знал точно, что Сафат — это не сон, не выдумка и не плод больного воображения. Способностями и навыками, полученными в том мире, оплачено его теперешнее благополучие.

Но теперь это не имеет больше никакого значения. Божье Дитя в опасности, и, кроме него, его некому спасти.

Виктор Волохов с нетерпением ждал наступления ночи. Теперь Хозяин стал приходить к нему все чаще и чаще. Он подолгу разговаривал с ним, и Виктор мало-помалу учился его понимать.

Вчера Хозяин сообщил ему новое имя, и это наполнило его сердце невыразимой гордостью. Он воспринял свое имя как награду, как высокое доверие, как обещание и часто повторял снова и снова, каждый раз удивляясь красоте и мощи звучания.

Делфрей Аттон.

Он точно знал, что скоро, совсем скоро Хозяин даст ему какое-то важное поручение и, как только он его выполнит — будет вместе с Хозяином навсегда.

И все будет хорошо.

Серое осеннее утро лениво переползало к полудню, когда одиннадцать солдат в черной форме бойцов отряда Верных Воинов сидели в кабачке «Зеленый кролик», примыкающем к базарной площади. Они стучали тяжелыми кружками, снова и снова требовали темного крепкого пива, а хозяин снова и снова наливал, подсчитывая в уме убытки и пряча кислую мину за любезной улыбкой.

— Нашим храбрым защитникам за счет заведения! Что вы, что вы, какие деньги, это честь для меня! Еще кружечку?

Попробовал бы он возразить.

Вообще-то за пьянство среди дня вполне можно схлопотать дисциплинарное взыскание. Сначала нашивки снимут, потом форму отберут, а там недалеко и до увольнения «с позором». Куда пойдешь, если за плечами служба в отряде? Обыватели и так волком смотрят. Мало нынче найдется таких семей в Сафате, у кого отец, муж, брат, сын или племянник не был уведен солдатами в черном.

Но сегодня можно расслабиться. С утра перед караулом начальник отряда зачитал имена одиннадцати солдат и сообщил торжественно, что на сегодня они освобождаются от несения службы, потом их долго вели куда-то длинными дворцовыми коридорами, пока они не оказались перед тяжелыми дубовыми дверями царских покоев. Пришлось довольно долго ждать, пока, наконец, молчаливый слуга не распахнул перед ними дверь, жестом приглашая войти.

И сейчас, сидя в кабаке, почти все они преисполнены сознания собственной силы и значимости, будто обведены незримым меловым кругом причастности к высшей власти. В самом деле, им ли бояться патрулей, если от самого царя они получили увольнительную до завтра!

А главное, получили особое задание. По возвращении каждый получит награду в пятьдесят золотых. И впереди маячат такие перспективы, что просто дух захватывает! Потому они так радостно гогочут, обсуждая густое пиво и груди хозяйской дочки. Мир принадлежит смелым!

И только самый старший из солдат (таких обычно называют «дядьками») сидел перед едва пригубленной кружкой, хмурил густые брови, сросшиеся у переносицы, и молчал, бессмысленно уставившись в закопченную от дыма кирпичную стену.

Орус Танвел совсем не радовался неожиданной царской милости. В голове у него намертво застряли немногие слова, которые он сумел разобрать в предсмертном послании Хранителя Знаний. «Убийство невинных»… Орус Танвел всю жизнь был солдатом, и убивать ему случалось неоднократно. Но одно дело — убить на войне, а совсем другое — зарезать мирных крестьян в горах. Они, конечно, очень странные, но живут тихо и никому не делают зла. Вот, оказывается, что имел в виду покойный Арат Суф, когда писал про убийство невинных!

И Орус Танвел устал быть соучастником.

Хуже всего, что даже посоветоваться не с кем. Грамотеев в Сафате осталось немного, а те, что есть, либо пишут доносы, либо читают их в дворцовой канцелярии. Друзей и родственников он растерял за долгие годы службы. Жены и детей не завел. Какая семья может быть у солдата! Разве что дешевые шлюхи из борделя. А что еще? Старые шрамы, что болят к плохой погоде, да воинская доблесть, будь она неладна. «Армия — вот ваша семья!» — так всегда говорили командиры, а он верил.

Дурак потому что.

Орус Танвел вдруг так резко и сильно ощутил свое одиночество, что ему захотелось то ли напиться до бесчувствия, то ли морду кому-нибудь набить.

— Эй, Орус, ты чего такой мрачный? Не трусь! Смотри лучше, какая курочка! Покажись, красотка, не бойся, мы бравые парни! Иди к нам, будет весело!

Дочка трактирщика, девочка лет четырнадцати, та, что подавала им жареную говядину, зарделась, как маков цвет, закрыла лицо руками, пытаясь спрятаться от нахальных, раздевающих взглядов.

А солдаты все гоготали, как стоялые Жеребцы, и шутки их становились все непристойнее:

— Курочка подросла, пора насадить на вертел!

— Иди сюда, у меня припасен добрый вертел для тебя, длинный и крепкий!

— И у меня, у меня тоже!

У девочки из глаз брызнули слезы, она опрометью бросилась к двери в кухню, но не тут-то было. Миг — и ее уже держат чужие, цепкие, жадные руки.

— Куда, красотка, хотела сбежать? От нас не сбежишь, мы хорошо ловим курочек!

Толстый трактирщик побледнел, руки нервно теребили фартук, но губы сами собой сложились в жалкую, вымученную улыбку, и видно было, что он не посмеет вступиться за дочь.

Орус Танвел смотрел прямо перед собой стеклянными глазами. «А ведь и у меня уже могла быть такая дочка», — мелькнула в голове глупая, непрошеная мысль. Нет ни дочки, ни сына и, наверное, уже не будет. Может, оно и к лучшему. Зачем вообще иметь детей? Чтобы дочь изнасиловали пьяные солдаты, а сына убили на войне? Или превратили в цепного пса, который сам будет убивать по приказу?

— Хватит!

Орус Танвел так шарахнул по столу пудовым кулаком, что пивные кружки подпрыгнули, жалобно звякнув. Он поднялся во весь свой немалый рост, едва не задев головой потолочную балку.

— Вы солдаты на службе, а не банда разбойников! Как старший над вами, приказываю немедленно отправляться в казарму.

Но расходившихся молодчиков не так просто было остановить.

— Эй, Орус, уж слишком ты строг!

— Мы в увольнении, а не на службе! Где же еще повеселиться солдату!

— Если ты слишком стар для этой курочки, это не повод портить людям праздник!

Орус Танвел подался вперед, как бык. Его лицо побагровело, на скулах заходили желваки, глаза заволокло пеленой, как во время памятного боя в бухте Асадат-Каш пять лет назад. Ярость, что так долго копилась в душе, наконец-то нашла выход. Невыполнение приказа, открытое неповиновение, оскорбление командира! Одной рукой он схватил за перевязь ближайшего к нему солдата, того, что веселился больше всех, и рывком поднял. Несколько секунд смотрел в перепуганное, мигом побледневшее под веснушками и прыщами мальчишеское лицо. Потом четко, размеренно, очень тихо произнес:

— Слушай меня и хорошенько запомни, щенок, потому что повторять я не буду. В увольнении или нет, но все вы солдаты, а я ваш командир. И если я сказал — ты подчиняешься, иного нет. Ты хорошо меня понял?

Парень торопливо закивал. Орус Танвел встряхнул его еще раз для острастки, потом отпустил и повернулся к остальным и рявкнул:

— А ну, марш отсюда!

Тьфу, погань, а не солдаты! Никакой дисциплины.

Виктор Волохов полюбил гулять по ночам. Темнота наполняла его силой, тело становилось легким и гибким, походка — упругой, каждое движение доставляло радость. Это днем он опять становился самим собой — туповатым неудачником, длинным, неуклюжим и нелепым, как коряга. Зато ночь… Ночь принадлежала ему.

Он начал вдруг сильно тяготиться работой в детском саду. Ну в самом деле, разве это занятие — сторожить детские горшки и поломанные игрушки! Раньше ему было все равно, а теперь, когда появился Хозяин, когда он узнал свое настоящее имя и настоящее призвание, только надежда на будущее позволяла ему, сцепив зубы, продолжать тянуть постылую лямку.

Правда, Хозяин сказал — это ненадолго.

Зато каждый свободный вечер был настоящим праздником. Готовиться Виктор начинал заранее. Днем он отсыпался, но, как только на город опускались сумерки, его душой и телом овладевало радостное возбуждение. Виктор не мог усидеть на месте ни секунды, не мог дождаться, пока совсем стемнеет.

Вот и сегодня он долго стоял перед большим зеркалом в прихожей, приглаживая непослушные вихры на макушке. Потом аккуратно, стараясь не помять, достал из целлофановой магазинной упаковки новую черную рубашку. Долгие годы ему было совершенно все равно, как одеваться, но теперь он почему-то полюбил черный цвет. Хотелось слиться с темнотой, раствориться в ней, стать частью ночи…

Распаковывая рубашку, отцепляя маленькие булавочки, Виктор случайно уколол палец. Сначала вскрикнул от боли, а потом залюбовался каплей крови на белой коже, поворачивая руку туда-сюда. В электрическом свете капля крови наливалась, становилась все больше и больше, блестела, как драгоценный камень…

Кажется, он называется рубин.

Кто бы мог подумать, что это так красиво!

Когда одиннадцать солдат в черном вышли за городские ворота, солнце еще не взошло. Сонный, отчаянно зевающий стражник отодвинул засов, с опаской поглядывая на них. Даже подорожную не проверил. Мало ли что взбредет в голову власть имущим! Вмешиваться — себе дороже выйдет.

Выйдя на дорогу, солдаты принялись возиться, толкаться и подшучивать друг над другом, будто расшалившиеся школьники на прогулке. Еще бы — впереди интересное приключение, им доверили такое важное дело, откуда рукой подать в герои! А дальше их ждут слава и богатство. К тому же утро выдалось на редкость ясным, солнечным, хотя и прохладным. Бывают такие дни в начале осени, когда серая хмарь и дожди вдруг отступают на краткое время и небо сияет пронзительной синевой.

Отличный день, чтобы совершить подвиг!

Только Орус Танвел угрюмо смотрел в землю. Все не заладилось с самого начала, а это дурной признак. Съестных припасов выдали только на три дня, а что может случиться в горах — бог весть. Вместо маленьких, крепких и коренастых, выносливых горских лошадок главный царский конюший предложил им только гнедых лошадей из Дарелата либо серых крестьянских осликов. Оказывается, горские лошадки не живут в стойлах, им нужен простор, а в тесноте они начинают болеть, отказываются от еды и вскоре умирают. Поэтому пришлось идти пешком, ведь рослые гнедые не пройдут по скалам, мигом поломают себе ноги, а солдат верхом на осле — это вообще не солдат.

Плечи оттягивал мешок из белой холстины с большой сургучной печатью, что выдали вчера из обширных царских кладовых. Только Орус Танвел знал что там, внутри, — кованый рогатый шлем, какой носят горцы-донанты. Приказано бросить его на самом видном месте, когда…

Когда все будет кончено.

Орус Танвел старался не думать о том, что им предстоит совершить. «Убийство невинных…» Несколько листов бумаги, спрятанных на груди под одеждой, жгли его сердце. Приказ есть приказ, но становилось невыносимо больно при мысли о том, как он, воин, превратится в разбойника, будет убивать мирных и простых людей, которые ничего плохого не сделали.

И о том, как будет жить дальше.

Солнце уже стояло в самом зените, когда Орус Танвел разрешил солдатам сделать короткий привал — пообедать и отдохнуть немного. Он-то знал, что восхождение в горы — нелегкое занятие, а потому требовалось подкрепиться.

Проверив съестные запасы, выданные накануне, он сделал еще одно неутешительное открытие. Ну, каков подлец каптенармус! Все сухари заплесневели, а вяленое мясо отдавало гнилостным запахом. Поэтому и трапеза получилась невеселая. Солдаты молча жевали сухари, с которых кое-как отскребли противные сине-зеленые пятна, а мясо Орус Танвел приказал выбросить. Не хватало еще в походе солдат, мающихся животом! Пусть уж лучше будет праздник у окрестных ворон и диких кошек. Хорошо еще, есть вода из ручья — прозрачная, холодная и чистая. Орус Танвел велел солдатам наполнить фляги и дал приказ к отправлению.

Они пошли дальше, и уже не слышно было ни шуток, ни смеха. Поход в горы перестал казаться легкой и веселой прогулкой. Постепенно стало смеркаться, и в души людей закрадывался беспричинный страх. Солдаты шли в молчании, и каждый думал о чем-то своем. Вот и заснеженные вершины Черных гор уже видны… В казарме быть героем легко, а здесь на каждом шагу подстерегает опасность.

— Эй, командир! Там, справа, деревня. Можно запастись едой, не голодать же нам три дня!

Орус Танвел оглянулся. И правда — совсем близко маячат белые глинобитные домики.

Запастись едой действительно надо. А еще лучше тут и заночевать.

Олег совсем извелся от грызущего беспокойства. Последние несколько дней он даже перестал спать по ночам. Все его поиски были безуспешны. Люди спокойно идут по своим делам, работают и отдыхают, только он один бродит как неприкаянный.

Пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что…

Недавно он случайно глянул на себя в зеркало — и сам испугался. Лицо серое, под глазами залегли глубокие тени, одежда болтается, как на вешалке, а главное — взгляд совершенно безумный.

Просто готовый кандидат для больницы имени Кащенко.

— Думай, чужак, — услышал он спокойный голос Жоффрея Лабарта, — думай, вспоминай, ищи. Это твой мир.

А ведь правда! Если не получается думать ногами, приходится призвать на помощь голову.

Итак, что может помочь сейчас? Олег сжал руками виски, стараясь припомнить до мельчайших деталей все, что он видел в кристалле. Все, что знает про Божье Дитя.

Перед глазами послушно всплыли знакомые картины. Парк, осенние красные листья, типовые многоэтажки… Мимо. Это не пойдет. Такие дома строили везде, да и парков в Москве полно.

Стоп. А почему — в Москве? Может, они живут в Питере, Липецке, Воронеже или Сыктывкаре каком-нибудь? Олегу стало совсем уж грустно. Если трудно, почти невозможно отыскать человека в огромном мегаполисе, ничего про него не зная, то с расширением сферы поиска задача усложняется на несколько порядков и вероятность решения стремится к нулю.

Арбат. Вот единственная узнаваемая зацепка. Хотя провинциалов там тоже полно бродит, но слишком уж уверенно и органично вела себя молодая мать. Может быть, они любят гулять там?

«Ничего. Мы еще поборемся». Олег улыбнулся и подмигнул своему отражению.

Привычка, понимаешь.

В доме деревенского старосты было тепло, уютно, пахло жареным мясом, свежевыпеченным хлебом и немного дымом от очага. Сидя на низкой деревянной скамеечке, Орус Танвел с трудом разлепил сонные веки. Блаженное ощущение сытости, тепла и покоя сковало его по рукам и ногам. Даже думать не хотелось о том, что завтра утром придется покинуть этот дом и идти куда-то в горы. Тем более что и погода испортилась к ночи — в окно стучат холодные струи дождя и ветер завывает, как брошенный пес.

Конечно, приказ есть приказ, придется идти, но это будет только завтра. А сейчас Орус Танвел может вполне насладиться коротким отдыхом, сытной едой, уютом и теплом чужого дома.

Молодая хозяйка, белокурая и синеглазая, закатав рукава выше локтей, хлопотала по хозяйству. Сначала она долго увязывала в прочные холщовые мешки круги домашней колбасы, козий сыр, караваи хлеба, потом села у огня и принялась чинить мужнин верчет — прочную и теплую куртку из толстого серого сукна, что носят крестьяне в холода. Она шила, тихо напевая, а ее красивые руки, такие крепкие и полные, порхали в воздухе.

— Эй, хозяюшка, куда собрался твой муж? В город, на базар?

Женщина подняла голову. Ее взгляд был такой открытый, доверчивый… Да уж, деревня — не город, не привыкли еще люди бояться солдат в черном.

— Нет, не на базар. В горы, на богомолье. Осенний праздник через три дня, вот и готовлю припасы.

Она ответила охотно и весело, разглядывая свою работу так и эдак, поворачивая ближе к свету, но потом вдруг замолчала и взглянула на гостя испуганно, исподлобья. Поняла, значит, что сказала лишнего.