Сверхновая американская фантастика, 1996 № 05-06

НАУКОСОФИЯ

Предлагаем вашему вниманию мысли Айзека Азимова о науке и ученых, оформленные его вдовой в 400-е эссе для «F&SF», которое там так и не успело появиться при жизни писателя. Мысли и выдержки из переписки представляют набросок той целостной картины мира, которую Азимов хотел составить для себя и показать другим. Увы, столкновение понятий не всегда приводило к их логическому синтезу. На наш взгляд, удачнее это случалось в образной сфере его художественного творчества. Некоторая резкость автора, иногда им самим вскоре осуждаемая, позволяла только оттолкнуться от крайности в обратную сторону. И продолжать поиск…

Айзек написал 399 научных эссе для журнала «F&SF», но был слишком болен, чтобы написать четырехсотое. Это очень беспокоило его, поэтому, так как мне уже пришлось однажды приложить руку к одной из его научных колонок, я предложила, чтобы мы написали 400-ое эссе вместе, отразив все его мысли о науке и ее популяризации. К несчастью, оно так никогда и не было завершено.

Более двух лет прошло уже со дня смерти Айзека. И, так как я все еще хочу завершить круглый счет 400-ым эссе, я наконец собрала его из наших бесед и писем, добавив выдержку из его недавно опубликованной автобиографии.

Мои комментарии отмечены квадратными скобками.

«Эссе» не отшлифовано, так же, как и письма, послужившие его основой. Как-то очень давно он писал мне об этом: «Мои мысли к тебе, словно эскизы, наброски мысли, совершенно непричесанные, такие, какими они легли на бумагу; и я доверяю тебе пробраться сквозь некоторую невнятицу и понять истинный смысл. На самом деле, это прекрасно — иметь возможность оставить это тебе с полным расположением и доверием».

И теперь я передаю это читателям Айзека с полным расположением и доверием.

[Дженет, 1994. Сегодня экономическое положение заставляет правительства и учреждения урезать расходы на научные исследования, которые могут рассчитывать на финансирование, только если обещают практический и экономический эффект. Ученым мешает все возрастающее количество антинаучных предрассудков, растущее с уменьшением количества литературы и ее распространяемостью. Люди хотят слышать удобные им ответы и обещания, а не правду. Карл Саган недавно выразил эту проблему в следующих словах: «Мы живем в обществе, остро зависящем от науки и техники, но вместе с тем очень немногие знают что-либо об этих науке и технике».

Айзек полностью соглашался в этом с Карлом и большую часть своей жизни пытался помочь людям понять науку.]

[Из речи в день присуждения ученой степени.]

Наука, несмотря на все ее ошибки, принесла образование и искусство большему числу людей — в процентном отношении — чем любой другой источник знаний в донаучные времена. В этом отношении именно наука сделала человека человеком. И, если мы собираемся решать вопросы, которые породила наука, мы сможем сделать это только с ее помощью.

[1966, рассказывая мне, что он написал в письме к Карлу Сагану.]

Научное братство — один из немногих идеалов, преодолевающий все границы между государствами и указывающий возможный путь к спасению от опасностей, угрожающих нам.

[Это выдержка из опубликованной работы — А. Азимов: «Воспоминание» (которую Айзек называл «Сцены жизни»), напечатанной издательством «Даблдэй» в 1994 году.]

…наука никогда не сможет объяснить все, и я могу обосновать почему… я верю, что научное знание содержит фрактальные качества: сколь много бы мы ни узнали, то, что осталось непознанным (каким бы малым оно нам ни казалось), так же сложно, как и все, с чего мы начинали. В этом, я думаю, и содержится тайна Вселенной.

[В том, чтобы помогать людям понимать науку, есть свои сложности. Ниже следует выдержка из письма о статье, которую Айзек написал для «Плейбоя», и требовавшей, по их мнению, переработки.]

…я написал письмо в «Плейбой», где объяснил, что не собираюсь переделывать свою статью в глупую писанину с сенсационным привкусом, о которой они просят, и посоветовал им напечатать ее так, как она есть. Я написал, что посвятил свою жизнь просвещению людей и что науку нельзя рассматривать как магический черный ящик, откуда сыплются игрушки и конфетки, потому что это вызовет у обывателя представление об ученых, как о замкнутой касте шаманов в белых лабораторных халатах, отчего он даже может бояться их и ненавидеть. В этом деле я иц пособником быть не могу. Я должен объяснять науку, а «Плейбой» должен просто доносить эти объяснения до своих читателей, и если большинство из них, скорее всего, не захотят тревожить свои проржавевшие головы, они могут просто поглазеть на лучшую подружку месяца. Для этого она и там. В любом случае, это было слишком упрямое и самовлюбленное письмо, ответа на него я так и не получил.

[В статье] я высмеял рецензента, который хотел поменьше лязга статистики и побольше стонов восторга. Я получил сегодня письмо от фона, согласного со мной, и он прислал мне одну цитату из Альфреда Нойса (знаешь, того самого, автора «Человека с шоссе», оказавшуюся, кстати, одной из любимых поэм Джина Роденбери, которую он любит триумфально декламировать). Я раньше не встречал эту цитату, но мне она кажется восхитительной, и я хочу передать ее тебе:

[О критическом письме]…от некой особы, которая утверждает негодующе, что если бы НФ была научно точной, то перестала бы быть НФ, а если бы ей, этой особе, захотелось получать образование, она пошла бы за ним в школу. Я ужасно ругался и отправил ей открытку, где говорилось: «Если хотите быть невежественны — это Ваше дело». Я так стараюсь просвещать, а людям куда привычней глупость.

[Я не знаю: слова ли это Айзека или он прочитал их где-то, но произносил он эту фразу с большим пылом.]

Неуверенность, проистекающая от знания (знания того, чего ты не знаешь), отлична от неуверенности, проистекающей от невежества.

[Из лекции в колледже]

Я проследил историю науки и человека (науки и обычного человека, не историю науки и ученых) по трем стадиям. На первой стадии наука ничего не значила для простого человека, и он обращался к своим блюстителям веры за защитой от всей Вселенной. Поворотной точкой стало (следуя моему тезису) изобретение Франклином громоотвода — первая победа науки над угрозой для человека, до того времени казавшейся неотвратимой и в самом деле принимавшейся за прямой артобстрел Зевса, Тора и Яхве.

И когда средний человек увидел громоотводы, возвышающиеся над колокольнями великих соборов, он воочию убедился, что даже сами священники верили в науку больше, чем в свою святость, — как раз тут и окончилась битва. Последние два века религия неуклонно отступала под натиском науки. С другой стороны, в девятнадцатом веке это привело к утопическим ожиданиям от науки. Наука была Благом и могла разрешить все.

Возникновение представления о науке, как о Зле, я отношу к 1915 году — году, когда было изобретено химическое оружие и люди были внезапно поражены открытием обратной стороны достижений, несших теперь порой ужасные бедствия и никаких благ.

С тех пор мы живем в амбивалентном обществе, где наука есть и Добро и Зло, где она ставит нас перед лицом непосильных задач и опасностей, но где только она может дать хоть самую малую надежду на их решение. Потом я бросил взгляд вперед и нарисовал возможное идеальное общество, в котором труд и опасности исчезнут, а люди, постепенно теряя интерес к жизни, уменьшатся в числе, в то время как роботы, все более и более человекообразные в возможностях и поведении, примут на себя всю работу в мире.

Наконец последний человек умрет, и останутся только само-чинящиеся и самодвижущиеся. И они попытаются разобраться в смутных воспоминаниях о Золотом Веке, не замечая проходящих столетий. Они решат, что некогда существовала раса полубогов, которым не надо было работать, которые не страдали от болезней, которые не умирали, а просто засыпали. Не поймут они лишь, как же все это кончилось, и роботы были навеки приговорены к тяжелому труду.

У одного из роботов наконец возникнет догадка: «Понимаете, — начнет он, — явился тут один змей…»

И на этом наша беседа завершилась.

[Издатели просили книгу о квазарах, но Айзек решил написать книгу «Вселенная: от плоской модели Земли до квазара».]

Я написал историю человеческих попыток увидеть Вселенную в целом, от попыток древних греков нарисовать карту плоской Земли, имеющей форму блюдца и пять тысяч миль в диаметре, до всей наблюдаемой Вселенной, имеющей диаметр двадцать шесть миллиардов световых лет.

Постепенно я расширял горизонты: круглая Земля в первой главе; Солнечная система во второй; звезды в третьей; наша галактика в четвертой и пятой; другие галактики в шестой; вопросы космогонии (возникновения и развития Вселенной, о чем, собственно, и книга) в главах с седьмой по двенадцатую. За этим, в главах с тринадцатой по пятнадцатую, следовало обсуждение различных моделей и теорий Вселенной, возникших на представлении о разбегании галактик. И наконец в шестнадцатой и семнадцатой главах я показал, как обогатились наши знания о Вселенной в середине двадцатого века пониманием того, что излучение достигает нас не только в форме видимого света, айв форме нейтрино, космических, рентгеновских и гамма-лучей.

Последние две главы рассказывают о радиоастрономии, сталкивающихся и взрывающихся галактиках. И наконец, после ста тысяч слов, я ввел квазары, о которых меня и просили написать книгу. Но, понимаешь, теперь вместо обычной журнальной статейки, которая, словно бизе, хороша на вкус, но не утоляет чувство голода, у меня вышла солидная история космологии, которая останется в сознании внимательного читателя. И читатель осознает истинное место квазаров во Вселенной уже при первом упоминании о них.

Представляешь ли ты, с какими затруднениями сталкивается при создании литературного произведения тот, кто не страдает от недостатка мыслей и идей? К примеру, работаю я над книгой по физической биохимии, в которой последовательно раскрываю термодинамические аспекты. Я применяю исторический подход, а исторически второй закон термодинамики был открыт прежде первого, но с точки зрения здравого смысла логичней сначала говорить о первом законе. Как же в таком случае поставить первый закон раньше второго, да так, чтобы у читателя не создалось впечатления, что я скачу по времени (хотя на самом деле именно это и происходит). Понимаешь?

[1966] Я только что завершил статью, которую назвал: «Освойте Луну или умрите», — она вкратце обосновывает мой тезис, насколько важно начать строить колонию на Луне, потому что лишь колонисты смогут показать нам, как создать по-настоящему управляемую экономику, и еще потому что на их плечи ляжет дальнейшее освоение космоса. Можно задать вопрос: «Зачем тратить миллиарды долларов на освоение Луны?», и тут же на него ответить: «Если мы этого не сделаем, мы потеряем Землю. Если сделаем — завоюем Вселенную. О лучших ставках нельзя и мечтать».

[О том, как он читал лекцию маленькой аудитории непробиваемо серьезных людей.]

…так как я не подготавливаю мои встречи, меня всегда направляет реакция аудитории. Мне просто автоматически становится все веселей, если слушатели смеются… и все грустней, если нет. В этот раз мне стало так грустно, что я начал трезвое обсуждение возможной пользы лунной программы, выразив под конец надежду, что лунная колония научит людей экологически разумно существовать, что привело меня к проблеме загрязнения и перенаселения, и я совершенно «замрачнел»… Я говорил быстро, ни на чем не задерживаясь, и все ушли настолько потрясенные, что вряд ли смогут заснуть этой ночью.

Лучше бы они посмеялись.

[Об интервью репортеру европейского журнала.]

Она вытащила магнитофон и спросила: не против ли я; я ответил, что не против. (В конце концов, я не стыжусь своих слов.) Потом я в течение двух часов раскованно выражал ей свои чувства о том, что… исследования космоса — дело всего человечества, и мне больно видеть, как его превращают в соперничество нескольких держав, но, возможно, это единственный путь в нашем безумном мире; я сказал, что Луна никогда не вместит достаточное количество людей, чтобы выбрать избыток населения, и что демографический кризис должен быть разрешен к 2000-му году, но другими методами, и что мы не должны ждать помощи из космоса, а сами обязаны справиться с ним к тому времени; я говорил также и том, что мы должны прекратить загрязнение воды и воздуха и безжалостное стирание с лица Земли целых видов; и о том, что увеличение продолжительности жизни до двухсот лет — очень сомнительная выгода, так как население станет расти тогда гораздо быстрее, а продление жизни какого-то меньшинства особо ценных людей поставит вопрос: кто властен решать, поэтому мне даже думать об этом страшно; и о том, что в автоматизированном мире скука станет опасной эпидемической болезнью, и что худшим наказанием будет исключение виновного из списков допущенных к работе на срок, определяемый тяжестью преступления. И так далее, все в этом духе.

[Репортер] все повторяла с энтузиазмом, что я — первый американец, говорящий ей об этом. Это меня обеспокоило… можно, конечно, на каждом углу долдонить официальные заявления… но я могу говорить, что захочу, по крайней мере, я буду говорить, что захочу.

[По поводу шумихи в научных кругах о том, становятся или нет плоские черви обученными, если съедают кусочек другого обученного червя.]

Я относился к этому вопросу весьма подозрительно (ты же знаешь о моем «встроенном сомневателе»), но наконец решил, что это может происходить единственным способом: молекулы РНК (ключи к памяти) жертвы напрямую присоединяются к поедателю, так как организация обоих настолько низка, что им не требуется переваривать пищу одного с ними происхождения. К моему удовольствию, это стало одним из самых распространенных объяснений среди «настоящих ученых». Тем не менее [ «один очень хороший ученый»] до сих пор настаивает, что результаты работ по червям не подтверждены, а сами плоские черви не обучаются. Это доставляет мне сардоническое удовольствие, потому что, конечно, Джон Кемпбелл с самого начала уцепился за эти эксперименты, убежденный, что есть какое-то объяснение, способное опрокинуть все доводы «ортодоксальной науки». (Он за все, находящееся за гранью познанного, но не из-за того, что ценит его, а из-за того, что хочет видеть, как любители — вроде него самого — победят профессионалов, не давших ему закончить Массачусетский технологический)

А еще, читала ли ты, что метеорит, на котором были обнаружены следы жизни, — всего лишь мистификация столетней давности? Это очередное доказательство ценности постоянного сомнения. Мой принцип, если помнишь, не сомнение ради сомнения, но сомнение как необходимый барьер, который истинное может преодолеть, а ложное не может. Чем больше претендует открытие на изменение основ структуры науки, тем выше барьер сомнения. Хотя каждый должен помнить, что «сомнение» — не одно и то же, что «нежелание слушать».

Недавно во время двухчасового радио-шоу я обсуждал происхождение жизни… весьма учено, со множеством информации, выдаваемой в хорошем темпе: о развитии как следствии случайных сочетаний молекул аминокислот, эволюции, движимой естественным отбором и т. д. На втором часу слушатели начали звонить и задавать вопросы, а некоторые из звонивших оказались разъярившимися на меня пуританами. Они цитировали Библию и поносили меня за то, что я краду красоту Вселенной (как будто концепция эволюции и долгой истории звезд не были бесконечно прекрасней истории о том, как раздражительный Господь создавал и разрушал один крохотный мир, похожий на баскетбольный мяч). Одна из слушательниц, которая была даже не в силах назвать меня по имени, дрожащим от ярости голосом адресовала свои вопросы (или, скорее, порицания) только к ведущему. Впрочем, ты могла бы мною гордиться. Отвечая и этим людям, я был спокоен и вежлив. Я продолжал говорить^- «Ученые ни отрицают Библию, ни защищают ее. Библия нас никоим образом не касается». Конечно, это выводило их из себя, они начинали что-то выкрикивать, и ведущий был вынужден класть трубку.

Проблема в том, что эти люди живут в маленьком мирке чудес и библейских притч, общаются только с теми, кто живет в таком же мире, ходят в свою маленькую церковь по воскресеньям и (как зеленые горошинки в стручке, думавшие, что весь мир зелен) откровенно считают, что весь мир мыслит также, как они. Они не читают научных книг, не ходят на лекции, не посещают курсы, и вдруг они включают радио и, к своему удивлению и ужасу, слышат чьи-то богохульные излияния о жизни, возникшей случайно, о человечестве, развивающемся под воздействием слепых сил естественного отбора, и ни слова о Господе

Просто чудо, что у них не случается немедленного сердечного приступа от того, что меня не поражает гром небесный. В любом случае, думаю, что я немного проветрил умы тех, кто не обручен навеки с невежеством. Это был интересный опыт.

[1970] Я получил только что очень странное письмо от одного из «библейских фундаменталистов», в котором говорится: «После многих лет восхищения Вами и Вашим подвижническим трудом перевода Вашей науки в обывательские термины я наконец пишу Вам эти строчки, чтобы сказать, как сильно я ценю Ваш вклад в мою веру в слово Божие».

Дорогой доктор, где же я ошибся?

[Тридцать лет назад я написала Айзеку письмо, которое он очень хвалил, поэтому я включаю сюда выдержку из него:

…как ты уже показал в различных научных статьях…близкое знакомство с методом изменяет способ мышления человека к лучшему. Даже если он — человек до мозга костей, с примитивным, ошибающимся, неуравновешенным сознанием, получив инструменты научного метода — построение логических выкладок, опытную проверку, сомнение и умение поставить вопрос — он сможет использовать это несовершенное сознание. Моя последняя фраза поражает меня саму. Люди — и я сама — говорят «человек до мозга костей», имея в виду все примитивное, что есть в нем. Но научный метод применяется людьми и не может быть применен без учета личных качеств человека.]

[Из другого письма, которое я написала Айзеку о споре с одним моим родственником-фундаменталистом:

Некоторые люди всегда будут верить любой безумной системе, если она в достаточной мере удовлетворяет их потребности, особенно, если эти потребности обусловлены неустойчивостью их душевного состояния. Но гораздо меньшее количество людей втягивалось в такого рода системы, если бы они приобщались к научным принципам с детства. Каждый ребенок, рожденный в наше время, должен иметь хотя бы приблизительное представление о научном методе, чтобы его мышление было настроено согласно научному подходу, когда он сталкивается с новыми гипотезами, данными, вопросами и т. д. Не то чтобы ученые не могут стать жертвами гипертрофированных эмоций и других форм искаженного мышления, но, по крайней мере, они обладают инструментами научного мышления, которые они могут использовать, если не слишком суетятся и пугаются.

У моего кузена нет этих инструментов, и нет смысла спорить с ним, потому что у него нет адекватных средств оценки моих или даже его собственных доводов.]

[Ответ Айзека]

…Мы с тобой — потомки Фалеса, ведь именно он был первым известным рационалистом, первым, кто попытался объяснить Вселенную, не взывая к сверхъестественному, первым, кто поверил, что устройство Вселенной может быть понято рассудком. У нас с тобой общее наследие, и наши предшественники — это люди, выстоявшие под нападками, трудившиеся без устали, зачастую не надеявшиеся на понимание, чаще получавшие от работы разорение и бедность, чем преуспевание и богатство. Работая над биографиями [великих ученых] я, в каком-то роде, писал историю наших предков и чувствовал Мистические узы (просто не могу подыскать другого слова), связывавшие меня с ними, и даже с нашими потомками — немногочисленными рационалистами, не уступающими своих позиций в изучении Вселенной.

[1963 г.] Один мой друг в разговоре заметил, что моя книга «Человеческий мозг» впервые объяснила ему значение ФСЭ. Как только я сам смог добраться до этой книги, я поскорей нашел ФСЭ[8] в предметном указателе, открыл нужную страницу и прочитал с большим наслаждением от ощущения неописуемого восторга познания.

Как грустно, что по разным причинам (социальным, личным, философским — не знаю; ты у нас психолог) обучение обычно ассоциируется с болью, трудом и скукой, так что едва лишь школа закончена, а вместе с ней и процесс вынужденного обучения, средний человек с облегчением отворачивается от всего этого и принимается усердно забывать то, что он или она выучили, за исключением, может быть, навыков чтения, умения писать и арифметики на уровне третьего класса. (Действительно, по многим людям не скажешь, услышав их разговор или увидев их работу, что они пошли дальше третьего класса.) Но я говорю это не из критики, а, наоборот — из сочувствия, ведь теряют они, не я. Потому что даже не само знание приносит радость в жизнь, а — возможность и желание учиться. К примеру… [статья одного друга Айзека по астрономии] содержит вычисления, не представляющие для меня особого интереса, но из нее же я почерпнул мысль о том, что Земля и Луна — два объекта, блуждающие в границах объема единого тела, вращающегося вокруг Солнца. Такая идея никогда не приходила мне в голову, но теперь, когда ее заронили в мое сознание, я возвращаюсь к ней снова и снова. Она делает мое представление о Вселенной более полным; она доставляет мне то наслаждение нового знания, что дает удачная рифма поэту или внезапное откровение мистику. Учиться — значит расширять пределы познанного, ощущать больше, узнавать для себя новые аспекты жизни. Нежелание учиться или даже та легкость, с которой признают необязательность обучения — это формы самоубийства; по сути дела, самоубийства в более полном смысле слова, нежели насильственный обрыв жизни физической оболочки.

Сейчас я пишу статью для F&SF на предмет, который сам не очень хорошо понимаю, но к тому времени, как я ее закончу, обязательно пойму. На самом деле мне иногда представляется, что мои статьи — объемный план самообучения. И мне помогает. Нет ничего лучше, чтобы заставить себя продумать что-то досконально, чем написать об этом статью.

Все, что существует, развилось, по моему мнению, из случайного приложения законов Вселенной. Я нахожу гипотезу о направляющем высшем разуме гораздо менее правдоподобной, чем — о случайном процессе, который просто возникает здесь в данный момент времени. Он мог бы возникнуть где-то еще, но случилось так, что он здесь…

…Мы должны различать научное знание и знание вообще. Научное знание — как бы только один из видов знания. Оно достигается особым образом. Есть знание, достижимое и другими способами. Например, молодой влюбленный знает, что его возлюбленная — самая прекрасная девушка на свете. Он не измеряет ее так и эдак; он знает по собственным неописуемым, неизмеримым никакими приборами ощущениям.

[О письме поклонника]

Он отвечает на мою недавнюю статью, в которой я развенчиваю мистическое объяснение Вселенной. Он утверждает, что в нашей планетарной системе Солнце соответствует мозгу, девять планет — девяти основным отверстиям в человеческом теле (два глаза, два уха, рот и, я полагаю, уретра и анус, — молодой человек, очевидно, не рассмотрел кое-что как следует, или он считает человеческим только мужской организм, иначе ему пришлось бы объяснять и десятое отверстие), астероиды (как взорвавшаяся планета) — пуповине (как отверстию, когда-то существовавшему, но исчезнувшему). (А может, пояс астероидов и есть то десятое отверстие, исчезнувшее при изменении пола?) Этот парень также утверждает, что если бы мы могли счесть все астероиды, кометы и меньшие тела, то число равнялось бы количеству пор в коже — малых отверстий.

Я послал ему открытку, в которой говорится: «Великолепно обосновано! И впрямь, пупок, так же, как и астероиды, находится посередине тела».

[1968] Я получил уже два письма от людей, недовольных моими откровенными высказываниями в адрес Великовского, первое — от социолога, второе — от философа, не соглашавшегося с моим «догматичным» отношением к Великовскому, являющимся следствием того, что я, как и многие ученые, желаю задавить его, несмотря на то, что он приглашался во многие колледжи известными деканами и везде был встречен большими, полными энтузиазма толпами.

Я отписал этому философу, что не может быть одновременно и то, и другое. Если Великовского постоянно приглашали беседовать с толпами народа в колледжах, где же тут «задавление»? Однако если мерить истину величиной и энтузиазмом толп, то я не стал бы тратить время на Великовского, а сразу бы занялся проповедником Билли Грэмом.

Что я не написал, поскольку это было бы слишком жестоко, это, что про-Великовская клика собрана практически целиком из не-ученых грамотеев, таких, как мой друг — философ. Было время, когда философы считались сливками научного общества, а теперь само слово «философ» вызывает непроизвольную усмешку, которую не всегда можно разглядеть, но которая существует. Физики стали новой интеллектуальной элитой (что также не всегда оправдано, но остается фактом), а сгорающий от нетерпения философ только рад запрыгнуть на поезд теории, выставляющей физиков: а) ошибающимися глупцами и б) преступными надоедами.

[Дорогой доктор Азимов, почему, черт возьми, Вы побеспокоились отвечать на письмо, упрекающее Вас за Ваше поведение по отношению к Великовскому? За те пять минут, пока Вы написали свой ответ, положили его в конверт, приклеили марку и запечатали, Вы бы могли написать столько слов для своей новой книги. Сколько, при Вашей скорости печати? Вы у нас — математик, не я. Посчитайте и усовеститесь.]

[На полях моего письма Айзек написал напротив слова «почему»] Потому что я заядлый спорщик.

[О рецензии на одну из его научных книг]

…я сел и написал пышущее яростью письмо… я отметил, что факты остаются фактами и что я потрясен, узнав, что автор обзора предпочитает подгонять факты к теории, и что это беспокоит меня, так как в том же издании была его собственная статья, одобряющая широкое применение пестицидов, и я не уверен, безопасно ли прислушиваться к его мнению…

Написав письмо, поставив адрес на конверте авиапочты и запечатав его, я почувствовал, как моя ярость улетучивается. Я перечитал обзор и нашел, что он был глуп, но не так вреден, как я думал. Автор даже использовал слово «интересный» в одном месте, так что обзор был не напрочь плох. Поэтому теперь я должен набраться духу и разорвать этот конверт с совершенно новой маркой.

P.S. Я только что разорвал его.

[Он любил Бенджамина Франклина.]

…Вчера я узнал кое-что новое о нем. Во время американской революции капитан Кук участвовал в удивительных походах через Тихий Океан. Он был одним из первых современных научных исследователей, искавшим не золото, барыши или колонии, но знания. В те дни американские каперы рыскали по морям, выискивая английские корабли, чтобы утопить, в какой-то степени из патриотизма, но в основном из-за добычи. Капитана Кука тем не менее не трогали и даже не беспокоили, так как он находился под официальной защитой американской революции, по совету и настоянию Бенджамина Франклина.

Франклин хорошо понимал, что стремление к познанию (Вселенной — учеными, человеческих мыслей и чувств — писателями и художниками, человеческой этики и поведения — психологами, философами и — гм — теологами) является высшей целью человечества и что именно оно возвысило человека над другими животными. Важнее же всего, что Франклин понимал сам и заставлял американское правительство осознать приоритетность этого стремления над любыми государственными интересами.

Мы живем во времена, когда наука сделала понятие «сугубо государственных интересов» совершенно устаревшим, просто мало еще кто из нас это понимает. Такие люди как Кеннеди и Хрущев понимают, что «сугубо государственные интересы» — лишь окольное название самоубийства, и стараются (преодолевая всевозможные трудности и огромное сопротивление) поставить благо человечества во главу угла. Но есть и другие люди, понимающие архаичность обычных государств, но желающие произвести другое разделение — на основе цвета кожи. На стороне этих дьяволов и коммунистический Китай, и ЮАР, и расистский юг США, и многие другие.

[О «докторе Стрейнджлаве»]

Я никоим образом не считаю, что никто не должен смеяться (правда, только без злобы и ожесточенности) над учеными. Восхищаясь учеными и наукой, бесконечно любя их и уважая, я в то же время понимаю, что они — как и все остальное — могут служить мишенью для сатириков. Собственно говоря, укрыть ученых от пера юмористов, пусть даже злобного, было бы исключительно опасно для самой науки. Сделать из нее религию — значит возвести на трон ее худшие аспекты: авторитаризм, иерархичность и т. д.

В частности, я сам осознаю опасность того, что наука без особого сопротивления с ее стороны может стать марионеткой национализма и создать огромную угрозу для человечества. Действительно, существуют ученые, признающие свой первейший долг только по отношению к некоему произвольно выбранному сегменту человеческого рода, а не ко всему человечеству, есть и такие, для которых гордость от их творений или теорий, или их собственное болезненное самолюбие стоит над высшими интересами — интересами человечества. Да, конечно, я имею в виду и Теллера, при этом мне хотелось бы знать, не взял ли Питер Селлерс прототипом для этого героя Вернера фон Брауна.

[Из другого письма]

Мне не дает покоя, что люди готовы считать всех ученых воплощением зла за их участие в создании атомной бомбы, в то время как именно ученые протестовали против ее создания (не все, конечно) и боролись против нее. Решение ее использовать приняли политики, а взорвали ее военные — но есть ли хоть один политик или военный, публично выразивший сожаление в том, что он принимал участие в создании ядерной бомбы и ее использовании? На мой взгляд, к науке сегодня привлекаются люди с таким складом ума, какие в древние времена занимались философией, в средневековье — богословием: не просто лучшие, но наилучшие. (Что, конечно, не означает отсутствия проходимцев в рядах ученых.)

[О старом научно-фантастическом фильме]

Земля не может оставить свою орбиту и полететь прямо к Солнцу в результате чего-либо, чего угодно, произошедшего на Земле. Должна быть приложена внешняя сила. Земля может быть разрушена на кусочки, как следствие чего-то случившегося на ней, и некоторые кусочки могут направиться к Солнцу, но тогда эквивалентная масса должна полететь в противоположном направлении, а центр масс всех кусочков продолжит величественно вращаться вокруг Солнца по прежней орбите. Черт возьми, не знать этого (а никто в столице кино с этим фактом явно не знаком) может только человек до-галилеевской эпохи. Все равно, что сказать, будто «Готтдамерунг» написал Моцарт. И бесполезно отнекиваться, мол: «Глупые обыватели, которые будут смотреть картину, не знают этих тонкостей, а если бы и знали, то не обратили бы внимания». В современном мире научная неграмотность — грех, и любой, кто способствует ее распространению — преступник.

К чему тогда преподавать основы физики в школе, если в фильмах делаются вещи, показывающие, что их создатели никогда не слышали даже о сохранении вращательного момента.

[О вандализме и терроризме]

Весь мир горит, разрывается на части и ломается на мелкие кусочки, а всем наплевать. Я дошел до того, что уже почти желаю, чтобы уровень смертности резко возрос, очень резко возрос, нанося наибольший урон человечеству и наименьший — животному миру и неживой природе, давая шанс возродиться нашей старой планете. Я становлюсь мизантропом, наблюдая, как отдельные человеческие создания превращаются в чудовищ, думающих только о том, как бы урвать себе кусок побольше при всеобщем развале.

[После одного диспута в 1961 году]

Я всегда был очень нетерпелив по отношению к философии и философам, не продвигаясь в мыслях дальше определенного неприятного стереотипа, который, в основном, заключается в том, что они находятся гораздо ниже ученых. Необходимость философии, факт, что наука основывается на философии и может обсуждать свои результаты только в философских терминах — я сам все время пользуюсь философией в своих работах — все это внезапно оказалось так очевидно и явно, что я смертельно стыжусь того… что пришлось признаться в этом.

[Но мы иногда и спорили в письмах, хотя обычно побеждал он.]

Ты не должна использовать фразу «механицисты XIX-го века» как грязное оскорбление. Механицисты XIX-го века были гораздо ближе к цели, чем их соперники: виталисты, теологи и мистики. Под механицистами я понимаю тех, кто считает, что поведение Вселенной можно описать серией общих утверждений, называемых «законами природы». То есть Вселенная и ее составные части всегда ведут себя согласно законам природы и не могут выйти из повиновения. Это отрицает любую мысль о «свободной воле», или «направляющем высшем разуме», или «боге», если тебе угодно, чтобы я был откровенен. Это также подразумевает, что человек как часть Вселенной также не обладает свободой воли и не может выйти из повиновения законам природы. Короче говоря, Вселенная обладает некоторыми характеристиками, делающими ее подобной машине.

Этот взгляд на вещи эмоционально оскорблял многих людей, которые полны решимости считать себя выше машин, обладать свободой воли, душой и всем остальным. Вот почему у многих философов наступило облегчение в связи с тем, что механицисты XIX-го века, как оказалось, знали не столь много, как они преподносили. (Да это никому и не дано, а самое смешное, что механицисты XIX-го века были гораздо менее невежественны в этом аспекте, чем их оппоненты.)

Великое дополнение, которое предстояло сделать, можно выразить словами «понятие вероятности». Газовые законы оказались не столь абсолютными, как казались, стоило их интерпретировать как результат беспорядочного движения частиц. Они потеряли определенность, подернувшись пеленой вероятности. Принцип неопределенности все укутал такой пеленой.

Это не означало, что Вселенная не механизм. Это означало, что мы просто знали о механизмах меньше, чем думали. Вселенная управляется неопределенностью — в любой момент времени нельзя твердо сказать «да» или «нет», но ведь так обстоят дела со всеми механизмами. Можно вычислить математические выражения, в точности описывающие вероятности. Невозможно отделить пушистость от пуха, но возможно описать природу пушистости. Поэтому Вселенная все-таки остается механизмом, а мы лишь немного больше узнали о его работе, вот и все. Так что я — механицист ХХ-го века, причем очень закоренелый, и не допускаю существование какой-либо причины предполагать, что все во Вселенной не может быть убедительно объяснено на материальной основе (считая энергию и материю одинаково материальными).

К примеру, вполне можно изучать симптомы и методы лечения болезней, не зная причин, вызывающих их. На этом пути лежали даже великие достижения. Вакцинирование и хинин появились в тот момент, когда лишь поверхностные знания об оспе и малярии были доступны. Ведь только после выдвижения микробиологической теории медицина перестала быть в этом вопросе просто эмпирическим гаданием. Что же было важнее, мой досточтимый доктор? Вакцинирование или микробиологическое обоснование? А, если бы было возможно, сэкономив на исследованиях в области вакцинирования, открыть микробиологическую теорию на двадцать лет раньше, разве в конце концов не было бы лучше?

Величайшим открытием в биологии стала теория эволюции, которая по сути объяснила порядок и расположение в этой области, но оно не могло бы совершиться, пока концепция возникновения видов не была еще разработана.

К тому же жизнь устроена сложнее одной молекулы ДНК, так же как и вся материя в целом сложнее атома, потому что включает в себя и силы межатомного взаимодействия. Тем не менее, пока не будет понят атом, не будут поняты и межатомные силы. Изучение жизни будет оставаться туманным и мистическим, пока не будет узнано точно, что представляет собой фундаментальная основа жизни. Тогда можно будет обратиться к порядку и расположению, которые создают все высшие тонкости жизни, и наконец понять их. Если же наскочить прямо сейчас на исследования порядка, чтобы быстрее понять, что мы упорядочиваем, то придем мы к пониманию гораздо медленней.

Или, в качестве другого примера, рассмотрим три этапа великих достижений в химии. Вначале было представлено понятие об элементах; затем — об атоме; и наконец — об отрицательно заряженной субатомной частице. Ни в коем случае мы не можем сказать, что серная кислота — это просто некая смесь элементов (она и не является таковой), или просто определенное сочленение атомов (и это нет), или еще проще — некая масса электронов и протонов (тоже нет). На самом деле, это все вместе взятое плюс организация. С каждым новым знанием о тех объектах, организацию которых мы изучаем, мы узнаем гораздо больше о самом процессе организации.

Итак, традиционалисты биологий могут продолжать свою работу, но все проблемы, которые требуют от них столько усилий, разрешатся, как только ребята, работающие над ДНК, наконец разберутся со своей молекулярной биологией. И все, что делается в помощь исследователям ДНК, делается и на благо традиционной биологии.

[После похожего спора я согласилась с ним, и вот что он ответил мне.]

Спасибо за то, что пытаешься понять мою вовлеченность в битву Разума против Хаоса, даже когда я внезапно бросаюсь на ветряные мельницы. Я же всей душой постараюсь понять твое стремление отдаться битве Сердца против Слепоты и Безразличия мира… если временами мы расходимся в предпочтениях относительно Сердца и Разума, я знаю, мы все равно вернемся к старой битве Добра (Сердца и Разума) против Зла (Безразличия и Невежества).

В [колонке писем известного научного журнала] бушует спор между традиционалистами от биологии и молекулярными биологами. Традиционалисты настаивают, что они вовсе не виталисты, а вот молекулярные биологи — на самом деле, просто биохимики по образованию и, фактически, ничего не знают о биологии. Молекулярные же биологи упорно настаивают, что традиционалисты все равно — виталисты, а молекулярная биология — единственный путь к биологической правде.

В первый момент я готов был встать на сторону молекулярных биологов, но все же, размышляя о том, что мне открылось (из наших споров), я нашел аргументы обеих сторон неполными. Без сомнения, верно, что обычный молекулярный биолог — скорее химик, но это дает традиционному биологу прекрасный шанс. Пусть он ознакомится с молекулярной биологией и приспособит ее к своему знанию традиционной биологии. Надо дать этим двум отраслям слиться, так как знание едино, и, хотя могут быть враги среди ученых, не должно быть вражды между науками.

Как пример из истории: когда Пастер (химик) выдвинул бактериальную теорию заболеваний, традиционные доктора вполне могли сказать, что он — микроскопист и ищет ответы только в микроскопическом мире, а о настоящей медицине не имеет и представления. Ну конечно же! Но Роберт Кох взял результаты пастеровских бактериологических работ и применил их к медицине систематическим образом, чем произвел революцию в этом искусстве.

Я был на местном радио сегодня вечером, звонили слушатели и почти все просто расхваливали меня. Один же парень, объяснив, что читает мои произведения на протяжении уже многих лет, настойчиво излагал свои невероятно замысловатые взгляды на летающие тарелки. Оказывается, мы собираемся уничтожить солнце и вызвать разрыв в течении времени, а гуманоиды из летающих тарелок пытаются это предотвратить, причем этот слушатель знает, что я об этом прекрасно осведомлен, но боюсь сообщить общественности. Мне- пришлось избавиться от него, очень корректно, конечно, но, боже мой, если люди думают, что вот к этому приводит чтение моих книг, пусть сожгут их.

[Он пожаловался на цену славы, и я напомнила ему слова Генри Филдинга: «Учи меня не только предвидеть, но и наслаждаться; нет, не предвидеть, а упиваться грядущей славой. Успокой меня торжественным заверением, что, когда настанет час мне сменить эту крошечную гостиную на еще более тесное и хуже обставленное вместилище, меня по-прежнему будут читать с уважением те, кто никогда не знал и не видел меня, и кого мне не суждено узнать». Айзек ответил:]

Надо же, какой родственный ум говорит сквозь века. Все-таки здорово было быть хомо сапиенс, а не тем его искусственным заменителем, который существует сейчас.

[О письме фэна, который хвалит одну из его научных книг.]

Я до абсурдного благодарен, когда кто-то говорит, что моя книга «пробудила забытую радость от постижения нового», потому что именно это я и пытаюсь сделать; в этом я вижу свою миссию; только как в этом признаться, не боясь показаться самовлюбленным, претенциозным поучателем? Мы живем в обществе, в котором непозволительно быть идеалистом; в котором желание делать добро и помогать как-то своему ближнему так беспощадно высмеивается, что те, кто и хотели бы поступать так (по той единственной причине, что это доставляет им удовольствие и придает значение их жизни) вынуждены облекать свои действия в эгоистические мотивы, как я это только что сделал и должен делать постоянно, из-за боязни быть обвиненным в лицемерии или того хуже… О, доктор Джи, было бы намного приятнее давать, чем брать, если бы это были два разных действия; если бы не было так, что только отдав, человек может взять, и только взяв, может отдать Я хочу дарить любовь, радость и знание такими многими способами, на стольких разных уровнях, стольким разным людям, ведь, делая это, я нахожу для себя эти самые любовь, радость и знание О знании, как о самом конкретном из этих трех наслаждений, могу добавить каждая из написанных мною книг становилась учебником в первую очередь для меня самого