Свадьба Берсерка

ГЛАВА 6. Путь в Йорингард

Проведать Сванхильд Харальд зашел только тогда, когда его корабли уже вышли из залива.

Дуло с запада, паруса драккаров и кнорра, развернутые по ветру, хлопали, раздуваясь. В темноте взлетали и опускались весла — Харальд торопился уйти от Веллинхела.

К обеду, подумал он, подходя к кожаным занавесям, его корабли уйдут достаточно далеко. И люди проведут на берегу весь остаток дня и ночь — достаточно, чтобы отдохнуть после боя и дороги.

Девчонка, укачанная волнами, спала. Харальд ненадолго присел рядом, скользнул рукой по телу, прикрытому меховыми покрывалами. На ощупь нашел в темноте ее голову, погладил.

Сванхильд тут же проснулась. Спросила с дрожью в голосе, на наречии Нартвегра:

— Кто тут быть?

— Я, — отозвался он. — Я, Харальд…

Скрипнули половицы — она приподнялась, прикоснулась сначала к его плащу, потом к лицу. Харальд обнял тело, выскользнувшее навстречу ему из-под покрывал.

И опять, как на берегу, пообещал:

— Все будет хорошо.

Сванхильд молча прижалась к нему.

Об остальном, подумал Харальд, мы поговорим после. Сказать надо будет многое. Правда, она не все поймет…

Забава снова плыла на корабле Харальда. И опять одна.

Харальд зашел к ней за занавеси ненадолго. Обнял, заявил, что все будет хорошо, поцеловал крепко — и ушел.

После его ухода она лежала без сна, глядя на одинокую звезду, сиявшую в щели между занавесками. Думать ни о чем не хотелось. Но в уме все время звучали слова бабушки Малени.

И мысли все-таки наплывали.

Их всех забрали из-за нее. Рабынь и бабушку Маленю. Выходит, она тем змеям зачем-то нужна?

Но сама-то она кто? Да никто, сирота без роду-племени, из далеких краев.

Одно лишь отличает ее от других рабынь, которых тут полно — Харальд зачем-то решил на ней жениться.

Забава вдруг вспомнила то, что случилось, когда он пришел к ней с серебряной мордой на лице, после боя в Йорингарде. И тогда, когда она наткнулась на змею в опочивальне, а Харальд засветился. Всякий раз после этого он был с ней, как муж с женой. Стыдным делом занимался…

И — уходило, угасало серебряное сияние-то.

Может, все из-за этого? Или нет?

Измучившись от мыслей, Забава наконец уснула.

Во сне ей привиделось, будто она висит на конце одного из щупалец — и оно уходит в воду вместе с ней. Забава дергалась, пытаясь от него оторваться, но так и не смогла.

Тонула молча. Пыталась закричать — а крик изо рта не шел. И губы не шевелились. Тонула снова и снова…

Спас ее от этого кошмара Харальд, снова зашедший за занавеси. Забава проснулась в холодном поту, разглядела сероватое небо в щели между занавесками. И Харальда, присевшего рядом. Следом ощутила на щеке его руку — и тут же вскинулась, не обращая внимания на боль в плече. Вцепилась в крытый шкурами плащ, замерла, уткнувшись лбом ему в грудь.

И почувствовала горячую, тяжелую хватку его рук.

— Подними, — сказал он.

Следом добавил еще слово, которое она сначала не поняла. Вот вроде бы и узнала, а что оно значит, не вспомнила.

И только когда его пальцы надавили на подбородок, Забава сообразила, что он велел ей поднять голову.

Харальд дернул ее вверх, притягивая к себе. Поцеловал, заставив раздвинуть губы. Язык его хозяйничал во рту, оставляя вкус соли.

И сон, в котором Забава висела на конце щупальца, начал как-то расплываться в памяти.

Он оторвался от нее резко, рывком. Помолчал, глядя ей в лицо, затем подхватил стоявшие в углу сапожки, один из которых был разрезан. Сунул ей в руки. Забава послушно обулась. Уже начала вставать — но Харальд вдруг накинул на нее меховое покрывало, вскинул на руки и понес.

За занавесями стоял хмурый день, корабли стояли у изогнутой подковы берега. С двух сторон поднимались гористые склоны, поросшие деревьями. Там, где корабли причалили, склоны отступали, оставляя у воды каменистую пустошь, покрытую бурой травой.

На берегу было полно людей. Разгорались костры, где-то в стороне коротко взвизгнула и умолкла свинья. Забава разглядела нескольких мужиков у одного из костров, заголившихся до пояса и умывавшихся из ведер.

Подумала безо всякого удивления, как-то безучастно — холодно ведь. Как терпят?

На Харальда, который ее нес, люди на берегу почти не смотрели. Но ей все равно было не по себе. Она шевельнулась, ощутив, как ноет щиколотка, попросила:

— Я идти.

— Идти-идти, — проворчал Харальд.

Но на ноги не поставил, понес куда-то в сторону, по кромке берега. Остановился не скоро, возле густых зарослей. И уже тут опустил на землю. Сказал, махнув рукой перед собой:

— Кусты.

Забава, густо покраснев, похромала вперед, подбирая повыше покрывало, лежавшее на плечах широченным плащом.

А когда вернулась, Харальда уже не было.

Первое, о чем она подумала — может, с ним случилось что-то? Море плескалось рядом, всего в двух десятках шагов…

И сразу все вспомнилось — бабка Маленя, змеи те. Мысль вспыхнула — а Харальда-то нет.

Забава, кривясь и чуть не плача, заковыляла к воде. Остановилась, замерла с бьющимся сердцем, глядя с ужасом то на далекие корабли по левую руку, то на пологие, забирающиеся в небо скалы по правую, за которыми исчезала лента фьорда.

В обе стороны берег был пуст.

Забава замотала головой, оцепенело уставилась на сине-серые волны, катившиеся перед ней…

А потом услышала короткий свист. Обернулась.

Харальд топал по бережку со стороны кораблей, неся ведро, над которым вился пар. В другой руке был факел, на шею накинуто тряпье, с двух сторон падавшее на грудь. Подошел поближе, объявил:

— Мыться. Стой здесь.

И, коротко кивнув, пошел дальше вдоль берега.

Забава подумала-подумала — и осторожно похромала следом. Понятно, что он помыться решил… а ей велел остаться.

Только стоять одной рядом с водой Забава не хотела. Колотило ее как-то — и сон все вспоминался.

А еще слова бабкины о том, что всех их забрали из-за нее…

За Харальдом с ее ногой было не угнаться. Тот исчез где-то впереди, среди невысоких деревьев, росших на пологом скальном склоне. Снова появился, зашагал к ней — уже без факела, без ведра, без тряпья на шее.

— Я сама, — пробормотала Забава, когда Харальд подошел поближе — и встретился с ней взглядом.

Она захромала быстрей, хоть нога и подворачивалась, а в щиколотке что-то похрустывало. Ступню Забава почти не чувствовала, наступала на нее, как на деревянную. Одно ощущала — боль.

Но всем своим видом показывала, что может идти сама, и незачем ее на руках таскать, утруждаться…

Хоть и жалела про себя втихомолку о сказанном. Все-таки хорошо, когда тебя, как маленькую, нянькают. Приятно.

Но — стыдно. И потому, что она уже взрослая баба, вот-вот мужней женой станет. И потому, что Харальд всю ночь не спал, сначала из-за боя, потом из-за того, что корабль по морю шел.

А она, лежебока, отсыпалась за занавесками. И он ее после всего на руках потащит?

Харальд поставил ведро на прогалину среди невысоких сосенок и зарослей орешника, сейчас стоявших голыми, без листвы и без орехов. Здесь, недалеко от берега, склон сглаживался, становясь практически ровным.

Он воткнул комлеватый конец факела в одну из двух куч дров, которые сложил тут заранее. Защепил конец сука, из которого был сделан факел, между поленьями. И скинул чистую одежду, припасенную для Сванхильд, на ветку сосны.

Затем пошел за ней. Качнул на ходу головой, когда увидел, что она уже хромает по берегу, ковыляя следом за ним. Оступается, пошатываясь, того и гляди, упадет…

Ведь сказано же было — стой.

Лепет Сванхильд о том, что она сама, Харальд выслушал на ходу. И закинул ее на плечо. Отнес на прогалину, там поставил на ноги.

Затем молча занялся делом. Разжег обе кучи дров, перенес ведро с горячей водой в промежуток между ними. Ткнул рукой в одежду на ветке. Повторил:

— Мыться.

А сам отошел к краю прогалины. Развернулся лицом к фьорду.

Воздух был холодный — с тем пронзительным привкусом ледяной чистоты, какой бывает только осенью, пред тем, как выпасть снегу. От одного взгляда на ведро с водой становилось зябко.

Но Забаве вдруг захотелось продрогнуть.

Может, хоть тогда забудется то, что случилось с бабкой Маленей и другими. Слова бабкины, все то, что ей снилось…

Она торопливо похромала к ведру. Скинула сначала рубаху, стянула повязку с плеча, открыв рану, уже начинавшую зудеть под тканью. Начала загребать ладонями горячую воду, плескать на плечи, грудь, лицо.

Пламя костров трещало с двух сторон. Жар от них тек неровно, порывами. Мокрые плечи и бока то припекало, то обдувало холодом — когда со стороны берега легким порывом налетал ветер. Забава, постукивая зубами, умылась до пояса. Потом, распустив косы, ополоснула волосы, плеская на них водой из пригоршней и перетирая между ладонями пряди.

Под конец она обтерлась скинутой рубахой, натянула чистую. Настороженно оглянулась на Харальда — тот стоял на конце прогалины, не глядя в ее сторону.

И она, успокоившись, отвернулась от него. Стащила штаны и сапоги.

Ознобом, как Забава и хотела, ее пробрало. Да так, что зуб на зуб не попадал. Кожа пошла пупырышками, саму начало трясти, хотя вода в ведре и была горячей, даже немного жгла руки…

Харальд стоял все там же, между ней и морем, повернувшись к ней спиной. Она под конец кое-как ополоснула ноги, засунула их в сапоги. Торопливо завернулась в меховое покрывало.

Повязка на щиколотке намокла, но снять ее Забава не смогла — там узлы затягивал Болли, накрепко.

Харальд, неслышно подойдя сзади, вдруг обнял ее. Пробормотал что-то, добравшись губами до уха. Она узнала первое слово — "хорошая". Второе просто не поняла.

Хвалит, подумала Забава, немного смутившись. А за что?

В этот раз он поступил с ней не как со своей женщиной — а как с раненым воином. Принес горячей воды и предложил помыться на холоде.

Но Харальду не понравилось то, что он увидел, когда пришел забирать ее на берег. Сванхильд скинула покрывала, но все равно спала, не обращая внимания на холод. И во сне металась, крепко стиснув губы. Не стонала, не кричала.

А ведь ей явно снился кошмар — и скорей всего, с щупальцами, которые она видела прошлым вечером.

Но вела себя девчонка совсем как те бабы, которых затянуло под воду. Молчала.

Рядом с покрывалами на чистой тряпке лежали хлеб и кусок сыра, что принес ей утром Болли. Нетронутые.

И Харальд решил, что лучшим лекарством для нее сейчас станут тяготы походной жизни. А потом еда — и много эля.

Стоя на берегу и прислушиваясь к тому, как Сванхильд плещется у него за спиной, он думал о том, что слишком долго ограждал ее от обычной жизни. Может, настало время дать немного свободы? Конечно, с охраной, в пределах крепостных стен…

Но дать.

Сейчас можно было не прятаться — она уже достаточно знала и о нем, и о том, какую он жизнь ведет. Не было нужды окружать ее рабынями, утаивать одно, скрывать другое.

Ну разве что иногда, изредка.

Сванхильд затихла, и Харальд украдкой обернулся. Она стояла к нему спиной, и как раз сейчас снимала штаны. Мелькнули белые ягодицы…

Ему понравилось и зрелище, и то, что она не стала сразу снимать с себя все. Разумней, когда половина тела прикрыта одеждой от холода.

Наверно, можно и впрямь дать ей немного свободы, подумал Харальд, глядя на фьорд, расстилавшийся чуть ниже того места, где он стоял. Глядишь, и разговаривать быстрей научится, и оживет. А он посмотрит, что из этого получится. С Ермунгардом он договорился, до весны можно жить спокойно.

А может, не только до весны — если он сумеет победить Готфрида.

Плеск воды затих, теперь уже окончательно. Он обернулся. Сванхильд накидывала на себя покрывало.

Харальд сделал три широких шага, обнял ее. Девчонка дрожала, постукивая зубами. Он наклонил голову, прошептал на розовое от холода ушко:

— Хорошая задница.

Сванхильд повернула голову, посмотрела искоса, доверчиво и чуть смущенно. По губам Харальда скользнула тень ухмылки.

Как он и предполагал, ни Рагнхильд, ни рабыня-славянка не стали учить ее словечкам из мужского обихода. Первая посчитала это ниже своего достоинства, вторая, похоже, просто не посмела.

Харальд отпустил ее, взялся за ведро. Сбегал к фьорду и залил костры.

Потом сунул ведро в руки Сванхильд, натянул на влажную золотистую голову меховое покрывало. Подхватил, понес к лагерю.

И опустил на землю уже перед своей палаткой, стоявшей на краю пустоши, под скалами.

Сванхильд тут же уставилась на резные головы драконов, украшавшие деревянный каркас двухскатной крыши.

Харальд, посмотрев на это, не стал запихивать ее внутрь сразу же. Коротко приказал:

— Жди здесь.

Затем забрал ведро, забрал у нее узел с одеждой и ушел.

Вернулся он, нагруженный покрывалами с драккара, едой и баклагой с элем. Нырнул за кожаные занавеси, обойдя Сванхильд, теперь смотревшую уже на фьорд. Позвал из палатки:

— Иди сюда.

И едва Сванхильд забралась внутрь, указал на кучу покрывал. Распорядился:

— Садись.

Она послушно опустилась — прикусив губу, стараясь не морщиться. Харальд затянул кожаные шнуры на входе, чтобы холодный ветер не залетал внутрь, оставил лишь маленькую щель для света.

И потянулся к ее ноге. Щиколотка и половина ступни были синими, распухшими.

— Все будет хорошо, — заявила вдруг Сванхильд.

Слово в слово повторив то, что сам он говорил ей уже несколько раз — после ночи, когда за ней приходил краке.

Харальд, сдвинув брови, хмыкнул. Обхватил щиколотку ладонями, спросил с любопытством, поглаживая кожу выше опухоли кончиками пальцев:

— А что для тебя хорошо, Сванхильд?

Девчонка посмотрела неуверенно — и Харальд неожиданно для себя подумал, что лишь теперь, за четыре дня до свадьбы, они начинают разговаривать без посредников.

Только он и она.

Еще бы она его понимала…

— Харальд, дом, — четко и ясно вдруг выдохнула девчонка.

Услышанное ему понравилось. Харальд, собственно, и сам знал, что она успела к нему привязаться…

И все же свои края Сванхильд не забыла, раз краке сманивал ее за борт, обещая отправить назад. Как она назвала то место? Кажется, Ладога.

Сванхильд, пока он молчал, потянулась к розовому шраму на его предплечье — след от раны, полученной, пока рядом была хульдра. Погладила его кончиками пальцев, посмотрела на него жалостливо.

— Болеть?

— Нет, — честно ответил Харальд.

Пора было поговорить с ней обо всем. Он отпустил ее ногу, передвинулся, садясь поближе, так, чтобы она очутилась между его раздвинутых колен. Руки пока распускать не стал. Бедром ощутил мягкость ягодиц под покрывалом…

— Сванхильд. Ты знаешь, что я не человек?

Девчонка смутилась.

— Человек — нет. Зверь?

Харальд кивнул. Старуха явно успела наболтать ей о нем что-то еще. И даже научила слову "зверь" на наречии Нартвегра.

— Ты знаешь наших богов? Бог, боги…

— Один, Тор, Тюр, — Выпалила Сванхильд. — Хеймдаль, Фрейр, Эйр, Фригг. Хель, Локи…

Имена богов она перечисляла уверенно, и Харальд догадался, что к этому приложила руку Рагнхильд.

— Локи, — перебил он ее. — Локи — отец Ермунгарда. Ермунгард — мой отец.

И поскольку девчонка смотрела на него недоверчиво и непонимающе, Харальд повторил:

— Я — сын Ермунгарда. Зверь. Не человек. Ну или не всегда человек.

Сванхильд наклонила голову, улыбнулась.

— Харальд — хороший зверь.

И он расхохотался. Предупредил, отсмеявшись и тряхнув головой:

— Смотри на людях такого не скажи. Харальд хороший зверь, надо же…

Затем добавил, помолчав:

— Нет, Сванхильд, я плохой зверь. Я убивал женщин. Убивать женщин… ты об этом знаешь. Помнишь первую ночь? Первый раз? Ты сбежала. Сломала крышу. Сломала мой дом. Скалы, ночь… я тебя нашел. Там, в Хааленсваге. Первая ночь. Помнишь?

Девчонка помедлила — и кивнула. Залилась ярко-алым румянцем, заметным даже в полумраке. Сказала прерывающимся голосом:

— Помнить. Побег. Я спать. Проснуться — ты.

— Страшно? — зачем-то спросил он.

Хоть и так знал ответ.

Она кивнула.

— Я в ту ночь, — медленно сказал Харальд, — хотел тебя убить.

Сванхильд посмотрела тоскливо, но промолчала. Он коснулся ее щеки, окрашенной румянцем и от того неожиданно теплой.

— Но не убил. И не убью. Тебя не могу. Ты будешь жить. Не знаю, понимаешь ли ты меня сейчас… но тебе не надо бояться смерти. Я тебя не трону.

Она непонимающе моргнула, вздохнула глубоко — и несмело улыбнулась.

А затем посмотрела на него так, словно увидела в первый раз. Серьезно. Внимательно.

Харальд уже привычно ждал. Пусть осознает услышанное. Хорошо уже то, что она его поняла.

Вроде бы поняла.

Девчонка вдруг отвела взгляд, задумалась.

И вот этого Харальд не понял. Любая из баб, скажи он ей такое, сейчас была бы счастлива. Хотя бы потому, что не надо больше бояться смерти. На шею бы к нему кинулась, начала ласкаться…

Девчонка наконец посмотрела на него. Спросила неуверенно:

— Ты меня не убить. Из-за этого — жена ярла?

С этого все только началось, подумал Харальд. Будь на ее месте та же Кресив, держал бы при себе как наложницу, и все. Зачем жениться, если она и так принадлежит ему?

Но началось-то все с того, что рядом с ней не хотелось никого рвать. И рассеивался красный туман перед глазами.

— Да, — сказал он.

Сванхильд как-то не слишком радостно покивала головой.

И Харальд нахмурился.

— А чего ты… Сванхильд, тебе что-то не нравится?

Голос его рыкнул, набирая высоту — видимо, бессонная ночь сказалась. Девчонка посмотрела виновато.

Она из чужих краев, молода, неопытна, напомнил себе Харальд. И попадает из одной беды в другую. Тихое зимовье ей нужно даже больше, чем ему. Чтобы привыкнуть, успокоиться, обжиться.

— Я думать… ты меня жалеть, — выдохнула неожиданно девчонка.

Жалеть?

Вот это и значит — из чужих краев, подумал он.

И обнял ее. Еще острее ощутил внутренней поверхностью бедра ее ягодицы, ложбинку между ними — все ощутил, даже через покрывало.

— Это Нартвегр, Сванхильд. Здесь никого не жалеют. Не принято. Это позорно. Разве что женщины могут… Но даже они стараются этого не показывать. Жалость — это слабость. И хуже, чем подлость, потому что подлость, по крайней мере, иногда помогает победить. А жалость — никогда.

Лицо девчонки было совсем близко. Слушала она внимательно. Правда, глядела растерянно.

— Если бы я женился из жалости, это было бы недостойно меня. И тебя. В Нартвегре жен из жалости не берут.

Он просунул руку меж краев покрывала, в которое куталась Сванхильд. Потом под рубаху, прикрывавшую ее тело. Движение оказалось быстрым, так что его ладонь уже сжала одну из грудок — и только после этого она запоздало вздрогнула. Холмик груди трепыхнулся у него под рукой…

— Жен берут вот для этого, — проворчал Харальд. — И тебя я беру для этого дела. Не только потому, что не убить. Только не шей мне шелковых рубах — я их не ношу. И лебедей не вышивай — женская птица, не для мужчин. Мне только смешков за спиной не хватает, что в лебедях хожу. Ну, поговорили, и хватит.

Рядом в глубокой миске остывала еда — здоровенный кусок запеченных ребер и плоский хлеб, только что выпеченный на костре.

Но мягкость груди под ладонью и округлость ягодиц напоминали о другом голоде. Три ночи он ее не трогал. Может, поэтому и заспешил в крепость, заслышав о красивой бабе в кладовой.

Тут Харальд поморщился, осознав, что ищет для себя оправдания. Сделал глупость, так запомни и учти на будущее, а не увиливай, пусть даже мысленно.

И он, рассудив, что мясо уже остыло, поэтому еще немного ожидания ему не повредит, запустил под рубаху Сванхильд и вторую руку. Кожа грудей была прохладной, в зябких пупырышках, соски катались под ладонями гладкими бусинами. Он потянулся к ее губам.

Сванхильд вдруг шевельнулась, спросила застенчиво:

— Для этого — жена ярла?

И ухватилась за его плечи, сама потянувшись к нему. Между его губами и ее осталось всего ничего.

— Не только, — пробормотал Харальд.

Кровь злыми частыми толчками уже гуляла по телу, штаны топорщились — и вздыбившееся мужское копье ощущало мягкость ее бедра.

— Я в разных краях бывал, — выдохнул он в ее губы. — У меня были разные женщины.

Может, лучше будет, если этих последних слов она не поймет, мелькнула у него мысль. С другой стороны, девчонка не так глупа, чтобы не понимать — баб у него перебывало немало. С Кресив он и вовсе связался у нее на глазах.

— Но ты одна на все края.

Синие глаза смотрели серьезно и доверчиво. Рот чуть приоткрылся.

— И другой такой нет. Нигде.

На этом слова у него кончились, и Харальд наконец ее поцеловал. Руки скользнули на спину — узкую, девичью. Одну ладонь он запустил под пояс штанов, погладил ягодицы…

Сванхильд слабо трепыхнулась. Он опознал в этом трепете не страсть, а ее вечную застенчивость. Ухмыльнулся, заваливая девчонку на спину.

Но тут же вспомнил о ране — и торопливо заглянул за ворот рубахи, под которым не оказалось повязки.

Нитки слегка впились в опухшие края, но выглядела рана неплохо. Пожалуй, через пару дней можно будет разрезать стежки и повыдергивать обрывки нитей. Осенние раны, в отличие от летних, заживают быстрей и реже гноятся.

Словно и не невесту свою укладываю на спину, подумалось ему вдруг, а воина после боя. Рука, нога…

И разум. Рабынь утащили на ее глазах. И ту старуху, к которой она привязалась.

Харальд дернул одно из покрывал, вытаскивая его из-под Сванхильд. Накинул сверху, прикрыв ей плечи и бедра. Нашел завязки у нее на поясе, дернул.

И тут же торопливо стащил штаны, прогулявшись заодно рукой по ее ногам. Сжал озябшие коленки, прошелся по мягкой коже бедер, царапая их мозолями на ладонях — изнутри прошелся, с внутренней стороны, до мягкой поросли между ног. Залез пальцами во влажную плоть под завитками, погладил медленно. Еще раз, и еще. Услышал ее вздох…

И взялся за свою одежду.

Харальд, заголив ее до пояса, сам снял только рубаху. Потом улегся рядом — и Забава дернула подбитую мехом ткань, натягивая и на него тоже, чтобы укрыть от холодного воздуха. Он тихо фыркнул, опять запуская руки ей под рубаху. Но позволил.

В уме у нее метались разные мысли. Быстро вспыхивали, как искры над костром. Гасли, сменяясь другими.

Значит, он ее не убьет? Раз сам так сказал? И жить она будет долго, да притом не как рабыня, а как его честная жена?

Раньше Забава полагала, что жизни ей отпущено немного. И поэтому не думала о многом. Просто жила рядом с Харальдом, ловила его слова, радовалась его ласкам.

Ну и сердилась на него, когда он делал то, что делал. Была в нем лютость — вон как поступил с Красавой и той рабыней. Да и других баб убивал.

Но его не изменишь, а у нее самой, как полагала прежде Забава, судьба будет такой же, как у тех баб, что приняли смерть от его руки.

И она просто жила напоследок. Ни о чем не загадывая, ничего особо не желая…

А теперь, после слов Харальда, все перевернулось и стало другим. У нее впереди не месяц и не два — долгие годы жизни рядом с Харальдом.

На мгновенье Забава даже подумала — высока честь, а по ней ли? Обычаев их она не знает, говорит с трудом. И отец у нее был простым ратником.

А Харальд среди своих чужан зовется ярлом — что здесь вроде князя. Она ему не ровня. Вот уж кто ему подошел бы, так это Рагнхильд. Тоже роду не простого, и здешняя, не то что она…

Да, но Харальд-то выбрал ее, напомнила себе Забава. Причем не просто выбрал, а сказал, что она для него одна. Что другой такой нет.

И ведь он-то знал, что не убьет ее. Он-то выбирал на года.

Не убьет, подумала вдруг Забава. Суматошная радость налетела — и загорелась жарким огнем внутри. Жить. Она будет жить. И не надо больше гнать от себя мысли, которые ничего хорошего не несут, кроме ужаса и тоски. О смерти, о том, как и когда это произойдет.

Потом на мгновенье вернулось воспоминание о бабке Малене и прочих рабынях. Придавило горестным сожалением. Вот бы бабушка порадовалась за нее. Как она ее жалела…

Забава тонула в шквале всех этих мыслей — и почти забыла о том, что творилось сейчас с ее телом. А Харальд тем временем снова засунул руки ей под рубаху. Поцеловал плечо рядом с раной — бережно, щекочуще.

И Забава, вдруг очнувшись от своих раздумий, обхватила его за шею. Харальд тут же навалился сверху с поцелуем, а руку запустил уже между ног — как и раньше, с тяжелой и требовательной лаской. Косицы погладили ей висок, защекотали ухо.

Поцелуй оказался долгим, и для Забавы все начало течь как-то урывками.

Холодок на губах, когда он от нее оторвался, оставив во рту привкус соли — как напоминание о хозяйской ласке его языка.

Губы Харальда на ее шее, вторжение пальцев в тело под животом — поначалу бывшее жестким, а потом ставшее почему-то нежным и скользким.

Жар его тела рядом. Следом — тяжесть его тела. Хриплое дыханье, прошедшееся по щеке…

Забава обвила Харальда руками, ощутила, как в нее вдавливается его мужское орудие — жердиной. Прогнулась, вскидывая колени и встречая его.

Сердце застучало заполошно. Тело меж ног обдувало жаром от того, как он входил в нее, частыми рывками, скользко раздвигавшими вход. А еще от мягкой судороги, уже начинавшей трепетать под животом — тонким кольцом, нанизанным на его плоть, золотой нитью…

Перед глазами было плечо Харальда, в сеточке едва заметных шрамов, светлая поросль на его груди. Забава только и могла, что ухватится за его плечи и потеряться в своем счастье.

Она будет жить. Да не просто жить, а с ним. Ласку его принимать, в глаза ему смотреть…

Чего еще надо-то? Разве что детишек.

А потом все кончилось. Дробной капелью отстучала в низу живота сладкая судорога, заставившая Забаву то ли громко выдохнуть, то ли простонать. Следом пришло тепло — и слабость, волной текущая по телу. И Харальд вошел в нее последний раз, вжался, пригвоздив к покрывалам, на которых она лежала…

И только потом у нее вдруг мелькнула страшная мысль. Уже тогда, когда нежилась после всего, купалась в счастье.

Лет Харальду немало. Уже не юнец, а взрослый мужик. Но в поместье, где он раньше жил, в Хааленсваге, детей она не видела. Ни одного, на кого бы он смотрел с отцовским вниманием. Только пара детишек рабынь, прижитых, как бабка Маленя сказала, от кого-то из воинов.

Хотя бабы у него были — а как иначе? С ней он вон, каждую ночь этим делом занимается. Только в этот раз, когда она плыла на другом корабле, не приходил.

Выходит, он детей зачинать не может?

Ей вдруг стало так жаль Харальда, замершего на ней, с рукой, запущенной ей в волосы, что она потянулась и крепко обняла его, притискивая к себе.

Харальд почему-то усмехнулся — выдох погладил ей пряди надо лбом. Пробормотал:

— Сначала — поесть, Сванхильд. Потом — снова…

И Забава зарделась. Выходит, он ее жалость за срамное желание принял?

Все-то у этих чужан не так, все по-другому, думала она, глядя на Харальда, уже вставшего с нее и натягивавшего штаны. У них в Ладоге всякий знает — если мужик женится на бесприданнице, значит, жалеет ее.

Жалеет, стало быть, и любит.

Про жалость Забава ему сказала, но про любовь и заикнуться не посмела. Да и слова этого на чужанском не знала. Такого ни у Рагнхильд, ни у бабки Малени не спросишь.

А тут, в Нартвегре, жалость не в чести, как сказал Харальд. И сам он ее не жалеет. В жены берет как одну-единственную…

Что вроде бы тоже хорошо, но как-то непривычно. Она — да одна на все края? Чудно.

Забава задумалась. Может, на чужанском это и значит — любит?

— Есть, Сванхильд, — Харальд подтолкнул к ней глубокую миску.

И потянулся в сторону, к отброшенному поясу. Вытащил нож.

Забава скрылась под покрывалом, отыскивая штаны. Натянула их, чувствуя, как вытекает из нее семя Харальда.

Бесплодное семя-то. Мысль об этом отозвалась в ней грустью. И Харальда стало еще жальче. Ей-то ладно, она ко всему привычная, как-нибудь перетерпит… а ему каково? И ведь воин, каких мало — но ни сынка, ни дочки…

Харальд уже отрезал здоровенный кусок мяса, с двух сторон в коричневой запеченной корке, с трещинами, где проступало розовое мясо. Протянул ей.

— Меньше? — нерешительно попросила Забава.

И Харальд, помедлив, уполовинил кусок. Лезвие скрежетнуло, разъединяя ребра.

Смешная, думал Харальд, посматривая на девчонку, которая задумчиво, чуть ли не осторожно, обкусывала ребро, которое он ей дал.

На зубах у него хрустнула кость. Он догрыз хрящик, подумал удовлетворенно — то, что она разговаривает, это хорошо. Но ест мало, это плохо.

— Ты должна больше есть, Сванхильд, — сообщил Харальд.

И, отложив кость в угол у выхода, чтобы выбросить, когда будет выходить, отломил себе кусок хлеба. Лениво пожевал. Сказал, глянув в сторону кожаных занавесей, в щели между которыми виднелся фьорд:

— У нас края холодные. Дуют сырые ветры… женщина, которая мало ест, много болеет. Так что это тебе. Доешь до конца.

Он подтолкнул к ней миску, где еще оставалась пара ребер, взялся за баклагу с элем. Девчонка покосилась на мясо, помотала головой.

— Нет, Харальд.

— Да, — непререкаемым тоном сказал он.

И вытянулся на кожах, укрывавших дно палатки. Не глядя, цапнул собственный плащ, лежавший под скатом крыши, накинул на плечи. Разрешил:

— Но можешь не торопиться.

После чего заметил, не удержавшись:

— А вообще-то тебе надо быть послушней, Сванхильд. Слушаться, понимаешь?

— Хорошо, — смиренно согласилась она.

Харальд едва заметно улыбнулся. Ну, посмотрим, надолго ли хватит этого смирения…

Он дождался, пока она закончит обкусывать свиное ребро, протянул баклагу с элем.

— Пей.

Сванхильд сделала один глоток и тут же отставила баклагу.

Харальд шевельнул бровями, подумал — так не пойдет. В другое время он бы не настаивал, но после того, что она видела, после краке, после смерти старухи…

Он поднялся, придвинулся к ней. Сказал, глядя в глаза:

— Пей. Тебе это нужно.

И поднес узкое горлышко сосуда к ее губам. Заставил чуть ли не силком сделать несколько больших глотков, заметил:

— Так будет лучше. Заодно и согреешься.

Затем отставил баклагу, притянул ее к себе. Сванхильд забавно моргала, часто дышала…

Но почему-то увернулась от его губ. Сказала, прижавшись щекой к его плечу:

— Локи — бог. Ермо…

— Ермунгард. — Помог он закончить.

— Ермунгард — бог?

Харальд кивнул. Сванхильд положила ладонь на его грудь, у основания шеи. Вскинула брови, облизнула губы. Он отследил движение ее языка, подумал — захмелела. Интересно, что скажет.

— Харальд — бог?

Он качнул головой.

— Нет, я человек. Мне нравится быть человеком, Сванхильд.

— Это… ночь, корабль, Грит, чу… — тут она сбилась и замолчала.

Харальд опять завершил за нее:

— Чудовище. Краке.

Девчонка вдруг двинулась, уткнулась лицом ему в плечо. Пробормотала, не глядя на него:

— Зачем, Харальд? Краке, Грит, рабыни — зачем? Из-за я?

В голосе звучала тоска.

Винит себя, подумал Харальд. И сказал, помолчав:

— Нет. Из-за меня.

— Зачем?

Он со вздохом запустил пальцы в ее волосы, все еще влажные после мытья. Вдохнул запах, который от нее исходил — холодной свежести и теплой женской кожи.

Подумал — вот и попробуй объяснить ей все, когда она даже говорить толком не может. Но сказать правду необходимо.

Иначе она и дальше будет винить во всем себя. И неизвестно, куда зайдет в своих рассуждениях.

— Тебя хотели утащить в море. Море, понимаешь? Чтобы я ушел следом за тобой. В море. В воду. К моему отцу, к Ермунгарду.

Девчонка вскинула голову, растерянно оглянулась на занавеси, в щели которых виднелся фьорд.

— Вода? Как…

Нужного слова она, похоже, не знала — и подышала, изображая задыхающегося. Еще и глаза округлила. Под конец выпалила:

— Там умереть.

— Я не умереть, — медленно сообщил Харальд. — Я сын Ермунгарда. Думаю, для меня, если перестану быть человеком, все пойдет по-другому. Но ты… ты дышать не сможешь. Ты умереть. Поэтому тебе туда нельзя. Будешь утопленницей — мертвой, но живой.

Или чем-то еще худшим, подумал он. Все-таки Ермунгарду слишком доверять нельзя.

Сванхильд прижалась щекой к его руке, там, где она переходила в плечо. Помолчала, глядя на него снизу вверх — серьезно, задумчиво.

И обронила:

— Ты не уходить, если я умереть. Не надо. Пожалуйста.

— Ты мне еще прикажи, — насмешливо бросил Харальд.

Золотистые брови дрогнули.

— Ты говорить — я приказываю, ты убить. Собака, Грит…

Она еще и это вспомнила, недовольно подумал он. Сказал твердо, неторопливо выговаривая слова:

— Хватит об этом. Я поговорил с Ермунгардом, краке больше не вернется. Все кончилось. Забудь все то, что видела.

— Все будет хорошо? — спросила вдруг Сванхильд.

И поцеловала его в шею. Легко, только прикоснувшись губами — прохладными, мягкими, подарившими странную вспышку удовольствия, тут же отозвавшуюся во всем теле.

Мысли Харальда сразу же потекли в другую сторону. Отдых до завтрашнего утра, захмелевшая девчонка в его палатке…

— Вечером разведу костер тут рядом, — пообещал он. — Погреешься.

И потащил из-под нее покрывала. Уложил Сванхильд на спину, соорудил вокруг гнездо из мехов. Позволил прикрыть краем покрывала и его самого — девчонка, кажется, всерьез считала, что это он может простыть, а не она. Сказал, укладываясь рядом:

— Поучить тебя языку Нартвегра, Сванхильд? Вот это — целовать…

Он накрыл ртом ее губы. Ощутил легкую горчинку от эля, вдруг напомнившую ему о хульдре… и породившую отзвук злости.

Но от девчонки пахло свежестью, а не гнилостно-сладким запахом, ладони ее бродили по его плечам, словно изучая, какой он на ощупь. А в синих глазах таяло тихое счастье…

Так что воспоминание о хульдре угасло, словно снежинка, на которую он сам же и дыхнул.

— Ласкать, — сдавленно пробормотал Харальд.

И отловил ее руку — ту, что со стороны здорового плеча. Потянул тонкую ладонь к своему животу. Чуть приподнялся, нависая над ней, повторил хрипло и требовательно:

— Ласкать.

Сам запустил руку под рубаху Сванхильд, глядя на то, как ясно прописывается на ее лице смущение — и радуясь прикосновению прохладных пальцев к мышцам живота. Дыхание уже участилось, сердце билось быстро, мужское копье вздыбилось…

Девчонка прогнулась, едва заметно прижавшись грудкой к его руке в ответ на ласку.

Хороший день, удовлетворенно подумал Харальд.

Вечером, когда он выбрался из палатки, в нескольких шагах его ждала куча дров — и Убби рядом с ней. Напряженный, переминавшийся с ноги на ногу.

Сейчас за Рагнхильд просить будет, с ленцой подумал Харальд.

После половины дня, проведенной со Сванхильд, его переполняло благодушие. Было в ней что-то теплое, убиравшее неприятные мысли — и оставлявшее в уме только хорошие…

— Ярл, — негромко сказал Убби. — Хотел тебя попросить… где костер разжечь — рядом с палаткой или подальше?

— Так о чем ты хотел меня попросить, Убби? — вопросом на вопрос ответил Харальд.

Тот тяжело вздохнул, наклонил голову.

— Как ты и приказал, ярл, Рагнхильд из Йорингарда я уберу. Тут ты прав, ни к чему ей болтаться по крепости. Я уже присмотрел заброшенную хижину в лесу за Йорингардом. Поставлю рядом новый дом — месяца хватит, чтоб под крышу завести. Посажу ее там, куплю на торжище во Фрогсгарде трех рабынь покрепче, чтобы приглядывали. Еще пару рабов…

— Рабы без хозяйского присмотра — дело опасное, — вполголоса заметил Харальд. — Не боишься, что Рагнхильд захочет остаться вдовой?

— А я мать туда привезу, — уверенно заявил Убби. — Она женщина крепкая, хоть и старая. Приглядит и за хозяйством, и за Рагнхильд. Может, еще и первую жену поселю там же.

Харальд едва заметно улыбнулся. Отчаянный все-таки мужик его однорукий хирдман — собрать под одной крышей мать и двух баб, одна из которых дочка конунга…

— А если что-то случиться, так я их всех уму-разуму поучу, — твердо сказал Убби. — Вон как петух своих кур учит. Ни одна без трепки не уйдет. А у тебя я хочу попросить разрешения, ярл. Позволишь привести на твой свадебный пир Рагнхильд? Пусть посидит и посмотрит. Глядишь, попрощается с ненужными мыслями.

Харальд прищурился, глядя на Убби. Значит, даже его простоватый хирдман догадался, из-за чего Белая Лань творит глупости.

И разрешил, помолчав:

— Приводи.

— Спасибо, ярл, — обрадовано прогудел Убби. — Где костер-то разводить?

Он наклонился, собираясь подхватить охапку дров. Харальд бросил:

— Ступай. Сам этим займусь. А когда вернемся в крепость, возьмешь десяток людей себе в помощь. Чтобы дом поставить не за месяц, а за несколько дней. И можешь разобрать один из срубов в Йорингарде. Там есть опустевшие овчарни… я их видел, бревна крепкие, еще послужат.

Убби обрадовано кивнул. Харальд вдруг припомнил еще кое-что.

— Раз уж речь зашла о пире… твой свадебный эль был сварен раньше моего. Но ты его еще не пил.

— Так ведь поход, ярл, — хирдман пожал плечами. — Не до свадьбы. Бочку с элем я оттащил в кладовую, на холод. Вот придем в Йорингард, созову всех, кто меня знает — и поднесу перед ними свой свадебный эль Рагнхильд. Буду рад, если и ты придешь, ярл.

— Сделаем по-другому, — неторопливо сказал Харальд. — Я хочу устроить пир для своих хирдов, когда вернемся. В тот же вечер. Притаскивай в главный зал свою бочку, и отпразднуем твою свадьбу все вместе. И Рагнхильд на мой свадебный пир придет уже твоей женой.

— Благодарю, ярл, — Убби кивнул. Помолчал, немного виновато глядя на Харальда. — Это честь для меня. Я ведь понимаю, ярл, что Рагнхильд для тебя как кость в горле…

— Объяснись, — уронил Харальд.

Хирдман смутился.

— Ну, я слышал краем уха, что Рагнхильд в свое время просила тебя жениться на ней. И сама приплыла к тебе в Хааленсваге. Опять же к невесте твоей с глупостями лезла…

Слухи расходятся, подумал Харальд. И с этим уже ничего не поделаешь.

— Я об этом не помню, — спокойно сказал он. — Значит, этого не было. От баб умных дел ждать не приходится, а вот глупостей — всегда. Долгой жизни тебе с молодой женой, Убби. И здоровых детей.

Хирдман глянул прочувствованно.

— Спасибо, ярл. И тебе долгой жизни с твоей невестой…

Ту часть пожелания, в которой говорилось про детей, Убби возвращать не стал. И потопал к кострам основного лагеря.