Сумерки людей

1

Была суббота, теплый весенний денек, и Джонни Борнищ провел все утро в Центральном парке. Рисовал моряков, лежавших с девушками на травке, рисовал стариков в соломенных шляпах и весельчаков, толкавших свои тележки, Успел сделать два мгновенных наброска ребятишек у пруда с игрушечными лодочками и сделал бы еще один, просто прелестный, если бы не чей-то здоровенный дог. Играя, пес наскочил на Джонни и заставил его со всего размаху сесть прямо в воду.

Ясноглазый пожилой джентльмен с важным видом помог художнику встать. Джонни поразмыслил над случившимся, затем отжал в мужском туалете мокрые штаны, снова натянул их и развалился на солнышке, будто морская звезда. Он высох раньше, чем его альбом, так что Джонни сел на автобус обратно в деловую часть, сошел на Четырнадцатой улице и забрел к Майеру.

Единственный попавшийся на глаза продавец демонстрировал некой твидовой даме замысловатый складной мольберт — дама, похоже, понятия не имела, с какого конца за мольберт ухватиться. Джонни взял из стопки на столике нужный ему альбом и немного послонялся вокруг да около, разглядывая манекены, бумажные палитры и другие приманки для любителя. Он заметил в другом проходе занятные текстурированные листы и попытался подобраться к ним поближе, но, как обычно, не рассчитал разворот своих костлявых коленей и обрушил целую пирамиду баночек с красками. Пританцовывая и отчаянно стараясь сохранить равновесие, он умудрился опустить ногу под каким-то немыслимым углом, вмял крышку одной из баночек и к черту-дьяволу расплескал повсюду алую эмаль.

Лишившись дара речи, он молча заплатил за краску и вышел. После чего обнаружил, что где-то посеял альбом. Бог, судя по всему, не благоволит к тому, чтобы Джонни сегодня вообще делал наброски.

Кроме того, Джонни оставлял за собой на тротуаре небольшие алые следы. Вытащив из мусорной урны газету, он с грехом пополам потер ботинок и зашел в кафе-автомат выпить чашечку кофе.

Кассир сцапал его доллар и выложил на мраморный прилавок два ряда волшебных даймов — все они дружно звенели, будто злобные металлические насекомые. В ладони у Джонни они повели себя как живые, один из них выпрыгнул, но Джонни стремительно рванулся и поймал дайм прежде, чем тот оказался на полу.

Победоносно раскрасневшись, Джонни пробил себе дорогу к разливочному автомату, поставил чашечку под краник и опустил в щель свой дайм. Из краника хлынула струйка кофе, наполнила чашечку и продолжала течь.

Джонни какое-то время просто наблюдал. Кофе продолжал переливаться через край чашечки — слишком горячий, чтобы дотронуться; он расплескивался по металлической решетке и, булькая, стекал вниз.

Седовласый степенный мужчина оттер Джонни от автомата, взял с полки чашечку и безмятежно наполнил ее под краником. Примеру седовласого последовал кто-то еще, а вскоре там уже собралась целая толпа.

В конце концов, это ведь его дайм. Джонни взял другую чашечку и стал дожидаться своей очереди. Тут в толпу яростно ворвался сердитый мужчина в белом халате, и Джонни услышал, как он что-то выкрикивает. Вскоре толпа стала рассасываться.

Струйка оборвалась. Мужчина в белом халате взял самую первую чашечку Джонни, опорожнил ее, поставил на тележку с грязной посудой и ушел.

Очевидно, Бог не благоволил и к тому, чтобы Джонни выпил хоть немного кофе. Джонни просвистел несколько задумчивых тактов из «Диски» и отправился восвояси, глядя в оба, чтобы избежать новых бед.

У тротуара в лучах солнца стояла большая ручная тележка, пылавшая желтыми бананами и красными яблоками. Джонни удержал свой порыв.

— Ох, нет, — пробормотал он, непреклонно развернулся и осторожно направился по авеню, поглубже засунув руки в карманы. В такой день, какой, похоже, вырисовывался, и подумать было страшно, что он может вытворить с полной фруктов ручной тележкой.

А как насчет того, чтобы это нарисовать? Полуабстракция — «А жизнь все идет». Летающие мандарины, зеленые бананы, пыльный конкордский виноград, запечатленные захлопнувшимся глазом художника. Сезанн, из собрания Стюарта Дэвиса. Вот, черт возьми, было бы неплохо!

Джонни даже видел картину, грубую и обрывочную, где-то 36 на 30 (ему снова пришлось бы заглянуть к Майеру или еще куда-нибудь — за подрамниками) — краски, приглушенные на фиолетовом фоне, но все же кричащие друг на друга, будто орава попугаев. Тут и там черные контуры, вплетающие в картину нечто вроде абсурдистского ковра. Никакой глубины, никакой светотени — ровная расцветка пасхальных яиц, сияющая столь же загадочно, как Пэрриш, разрезанный на кусочки составной картинки. Обрамить все это белым с зеленовато-серым оттенком — ух ты! А подать сюда Музей современного искусства!

Бананы, решил Джонни, будут вот так разлетаться на переднем плане — изогнутые, как бумеранги. Сделать пожилых дам из ошкошской парусины. Такой интенсивный маслянисто-желтый, переходящий в ядовито-зеленый… Джонни рассеянно вытянул указательный палец и ткнул один из ближайших фруктов, ощущая, как меловая плоскость выгибается к сухому и твердому стеблю.

— Сколько, Мак?

На мгновение Джонни подумалось, что он описал круг по кварталу и вернулся к знакомой тележке, затем художник увидел, что тут одни бананы. Джонни оказался на углу Одиннадцатой улицы; слепой и глухой ко всему, он миновал три квартала.

— Не надо бананов, — торопливо выговорил Джонни, пятясь от тележки.

Тут сзади раздался визг. Художник обернулся — твидовая дама гневно сверкала на него глазами, размахивая необъятным чемоданом.

— Вы что, не видите, куда…

— Простите, мэм, — выговорил Джонни, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Затем он все же сверзился с края тротуара, ухватившись за ручную тележку. Что-то скользкое вылетело из-под ноги. Джонни катился, как кегельный шар, вперед ногами к единственному столбику, что поддерживал другой конец тележки…

Первым, кого он заметил, когда сел там по грудь в бананах, если не считать проклинавшего Джонни торговца, который из последних сил удерживал тележку, был шустрый седовласый джентльмен, стоявший в первом ряду оживленной толпы.

Тот самый, что?..

А если подумать, то и твидовая дама?.. Чушь.

Все то же самое, вдруг щелкнуло в голове у Джонни. Через десять невнятных минут он стоял, задыхаясь, на коленях у себя дома перед шкафом и вытаскивал оттуда необрамленные картины, обувные коробки, полные писем и выдавленных тюбиков из-под краски, туристский топорик (для растопки), старые свитера и заплесневелые журналы, пока не обнаружил видавший виды чемодан.

В этом чемодане, под неаккуратными стопками набросков и акварелей, хранилась небольшая картонная папка. В папке лежали две газетные вырезки.

Одна вырезка из «Пост» трехлетней давности: там был запечатлен Джонни, стоящий на одной ноге в позе свихнувшегося фламинго, обтекаемый потоком воды из гидранта, который тогда как раз открыли сорванцы с Третьей авеню. Другая, из «Джорнэл», датировалась двумя годами раньше: там Джонни, казалось, мечтательно прогуливается вверх по стене, на самом же деле он только что поскользнулся на заледеневшей улице в районе Сороковых.

Не веря своим глазам, он несколько раз моргнул. На заднем плане первой фотографии виднелось с полдюжины фигур, в основном дети.

Среди них — твидовая дама.

На заднем плане второй фотографии присутствовал лишь один человек. Седовласый старичок.

Хорошенько поразмыслив, Джонни понял, что страшно напутан. На самом деле ему никогда не нравилось изображать клоуна, у которого рубашка вечно попадает в ширинку, который намертво застревает в лифтах и дверях-турникетах и без конца спотыкается на булыжнике. Джонни кротко принимал все это как свою горькую долю, а в перерывах между бедствиями у него находилась масса поводов посмеяться.

Но если предположить, что все это с ним проделывали?

Большая часть таких происшествий была вовсе не смешна, с какой стороны ни глянь. Раз получилось, что водитель автобуса зажал дверью ногу Джонни и тащил его метра три, отчего бедняга прыгал по мостовой. Серьезных ушибов Джонни тогда не досталось, но что, если бы его вовремя не заметил тот пассажир?

Художник снова осмотрел вырезки. Вот они, знакомые все лица, и даже одежда та же самая, если не считать того, что старичок был в пальто. Даже выцветшие полутона передавали хищный блеск его очков, а острый клюв твидовой дамы смотрелся почище ястребиного. Жуть!

Джонни стал душить панический страх. Он почувствовал себя человеком, беспомощно ожидающим развязки давнего дурного анекдота, или мышью, с которой забавляется кошка.

Дальше должно случиться что-то совсем скверное.

Дверь открылась, кто-то вошел в комнату. Джонни поднял напряженный взгляд, но это оказался всего-навсего Герцог — дюжий, в заляпанной краской нижней рубахе, с пережеванной сигаретой в уголке рта. Привычные залихватские усы Герцога в стиле Эррола Флинна и пара черных, типа «чей ты оруженосец?», бровей теперь соседствовали с мехом суточной щетины. Вероломен, умен, задирист, изобретателен, умеет внушать доверие, великий скандалист и соблазнитель женских сердец, короче, один к одному Челлини, если не считать того, что таланта у него ни на грош.

— Прячешься? — спросил Герцог, показывая клыки.

До Джонни понемногу дошло, что, увидев его скорчившимся в таком виде перед шкафом, можно подумать, что он собирается нырнуть туда и натянуть на голову пальто. Он судорожно поднялся, хотел сунуть руки в карманы и обнаружил, что все еще держит вырезки. Слишком поздно. Герцог аккуратно отобрал вырезки у Джонни, изучил их критическим оком, а затем с серьезной миной взглянул на товарища.

— Не слишком лестные документы, — заметил он. — У тебя что, кровь на лбу?

Джонни пощупал лоб, на пальцах осталось чуть-чуть красного.

— Я упал, — неловко пояснил он.

— Мальчик мой, — сказал ему Герцог, — с тобой что-то случилось. Исповедуйся своему старому дядюшке.

— Да я просто… Знаешь, Герцог, я занят. Тебе что-нибудь нужно?

— Только одно — быть твоим верным советником и проводником, — заверил Герцог, надежно впрессовывая Джонни в кресло. — Просто откинься на спинку, расслабь все сфинктеры и скажи первое, что придет в голову. — Он явно ждал ответа.

— Уфф, — выдохнул Джонни. Герцог умудренно кинул.

— Висцеральная реакция. Ты экзистенциалист. Хочешь избавиться от самого себя — убраться подальше. Скажи, когда ты идешь по улице, тебе не кажется, что здания с обеих сторон вот-вот начнут сходиться? Не преследуют ли тебя зелёные человечки, что появляются из разных деревяшек? Не испытываешь ли ты всеподавляющую потребность оставить город?

— Испытываю, — искренне ответил Джонни. Герцог, похоже, удивился.

— И что же? — Спросил он, разведя руками.

— Куда мне отправиться?

— Я рекомендую солнечный Нью-Джерси. Интереснейшая штука — у каждого городишки свое название. Их миллионы. Выбирай любой. Хакенсак, Перт-Амбой, Пассейик, Тинек, Ньюарк? Нет? Ты совершенно прав, слишком соблазнительно. Дайка подумать. Дальше на север? Провинстаун. Мартас-Вин-Ярд — в это время года там чудно. Или Флорида. Я уже вижу, Джонни, как ты сидишь на солнышке у сгнившей пристани и ловишь трахинотусов на гнутую булавку. Мирный, размякший, свободный от забот…

Джонни ворошил в кармане мелочь. Художник не знал, что у него в бумажнике — таких подробностей он никогда не знал, — но был уверен, что маловато.

— Герцог, а ты случайно не видел Теда Эдвардса? — с надеждой спросил он.

— Нет. А что?

— Гм. Он должен мне немного денег, вот и все. Сказал, что отдаст сегодня или завтра.

— Если дело в деньгах… — мгновение спустя произнес Герцог. Джонни с недоверием на него взглянул.

Герцог доставал из кармана засаленный бумажник. Щелкнув кнопкой, он вдруг помедлил.

— Джонни, а ты правда хочешь выбраться из города?

— Ну да, конечно, только…

— Зачем тогда вообще друзья, Джонни? Просто обидно. Пятьдесят хватит?

Герцог отсчитал деньги и сунул их в онемевшую ладонь Джонни.

— Ни слова. Дай я запомню тебя таким, какой ты есть. — Он изобразил рамку и прищурился. Затем вздохнул, взял потрепанный чемодан и с неимоверной энергией принялся за работу, запихивая туда вещи из платяного шкафа. — Рубашки, носки, нижнее белье. Галстук. Чистый носовой платок. Вот и чудно. — Он закрыл крышку. Затем, пожав руку Джонни, стал подталкивать его к двери. — «Не думай, что все это было прекрасно, ведь так не бывало. По жизни плывем в океане — плывем, говоря лишь друг с другом. Лишь голос и взгляд, затем только тьма и молчанье».

Джонни вдруг уперся.

— В чем дело? — осведомился Герцог.

— Я только что понял — сейчас не могу. Отправлюсь вечером. Возьму билет на последний поезд.

Герцог выгнул брови.

— Но чего ждать, Джонни? Коси траву, пока солнце. Куй железо, пока горячо. Время не ждет.

— Они увидят, как я уезжаю, — растерянно ответил Джонни. Герцог нахмурился.

— Хочешь сказать, тебя и впрямь преследуют зеленые человечки? — Лицо его вдруг задергалось, и Герцог с трудом восстановил неподвижность своей физиономии. — Что ж, тогда… извини. Минутное затмение. Но видишь ли, Джонни, тогда тебе никак нельзя терять время. Если тебя преследуют, они должны знать, где ты живешь. Почему ты так уверен, что они сюда не заявятся?

Джонни, пыхтя и заливаясь краской, так и не смог придумать подходящего ответа. Поначалу он хотел скрыться под покровом темноты, но тогда еще по меньшей мере пять часов…

— Послушай, — вдруг сказал Герцог. — Я знаю, что делать. Бифф Фельдстайн, он же работает в Черри-Лейн! Тебя родная мать не узнает. Подожди здесь.

Через пятнадцать минут он вернулся с охапкой старой одежды и предметом, который при ближайшем рассмотрении оказался небольшой рыжеватой бородкой.

Джонни безропотно ее нацепил, используя клей из тюбика, также принесенного Герцогом. Герцог помог художнику влезть в лоснящуюся от жира потрепанную куртку непонятного цвета и нахлобучил ему на голову берет. В результате Джонни предстал в зеркале перед собственным испуганным взглядом как шарлатан прежних времен из Виллиджа или торговец французскими почтовыми открытками. Герцог критически его осмотрел.

— Впечатляет, хоть сейчас и не война, — заметил он. — Впрочем, красиво жить не запретишь. Allons! Я трава — я все покрываю!

Торопливо направляясь к Шестой и крепко держа Джонни под локоть, Герцог вдруг остановился.

— Ха! — воскликнул он. Затем нагнулся и что-то подобрал. Джонни перевел стеклянный взгляд спутнику на ладонь. Там лежала пятидолларовая банкнота.

Герцог спокойно убрал находку в бумажник.

— И часто у тебя так? — спросил Джонни.

— Все время, — ответил Герцог. — Надо только смотреть в оба.

— Удача, — слабо прошептал Джонни.

— И не думай, — возразил ему Герцог. — Поверь на слово более старшему и более умудренному. В этом мире ты сам кузнец своей удачи. Подумай о Ньютоне. Вспомни об О'Дуайере. Что? Рука застряла в банке с вареньем? Вы спрашивали об этом. А твоя беда в том…

Джонни, уже знакомый с теорией Герцога, дальше не слушал. Смотри-ка, подумал он, сколько всякой всячины должно было случиться, чтобы Герцог подобрал ту пятерку. Для начала кто-то должен был ее потерять: встретил, скажем, приятеля в тот самый момент, когда собирался убрать ее в бумажник, и просто сунул ее в карман, чтобы пожать приятелю руку. А потом забыл, стал доставать носовой платок, и будь здоров. Дальше должно было получиться так, чтобы каждый, кто там с тех пор проходил, смотрел в другую сторону или думал о другом. И наконец, Герцог именно в ту нужную секунду должен был посмотреть под ноги. Крайне маловероятно. И все же каждый день такое случалось.

Кроме того, людям ежедневно разбивали головы цветочные горшки, падавшие с карнизов десятого этажа. Люди ежедневно проваливались в люки и натыкались на шальные пули, которые в изобилии выпускали стражи порядка, преследующие преступников, Джонни поежился.

— Вот те на, — вдруг произнес Герцог, — Где такси? Эй, шеф! — Он бросился вперед, к мостовой, свистя и размахивая рукой.

С любопытством озираясь вокруг, Джонни заметил спешившую к ним нескладную фигуру.

— Там Мэри Финиган, — сообщил он, указывая на фигуру.

— Знаю, — раздраженно отозвался Герцог. Такси как раз подкатило, водитель уже тянулся назад, чтобы открыть дверцу. — Ну, поехали, Джонни…

— Но она, кажется, хочет с тобой поговорить, — возразил Джонни. — Разве мы…

— Сейчас нет времени, — сказал Герцог, подпихивая его к машине. — Она с некоторых пор страдает словесным поносом, пришлось махнуть на нее рукой. Шевелись! — бросил он водителю и добавил уже для Джонни: — А кроме всего прочего… А-а… тут просто давнишнее злоупотребление Господним терпением и нормативный английский.

Пока машина вливалась в общий поток, Джонни бросил последний взгляд на девушку, что стояла у края тротуара и смотрела им вслед. Темные волосы беспорядочно разбросаны по лбу, девушка, похоже, недавно плакала.

В утешение Герцог произнес:

— Приручить ведьму, как гласит пословица, может всякий, но ему же потом с ней и жить. Так что, Джонни, мой мальчик, ты только что получил ценный наглядный урок. Удача ли то, что мы свалили от этой занюханной бельевой прищепки? Никакая это не…

Удача, подумал Джонни, точно — удача. Что, если бы такси не подъехало в нужное время?

— Как дважды два, мой мальчик. Единственная причина невезения — то, что ты сам за ним гоняешься.

— Причина в другом, — возразил Джонни.

Джонни снова отключился от задушевного голоса Герцога, дал ему стать примитивным музыкальным фоном вроде бормотания статистов в фильме про Тарзана, когда калавумбы собираются скормить прелестную девушку львам. И тут с ослепительным сиянием откровения до него дошло, что вся линия жизни каждого человека определяется невероятными происшествиями. Вот он сидит здесь, все его пять футов и десять дюймов, все сто тридцать фунтов, один из миллиарда выстрелов, сделанных по команде. (Какова вероятность того, что данный отдельно взятый сперматозоид соединится с данной отдельно взятой яйцеклеткой? Менее одной миллионной — невообразимо!) Что, если бы яблоко не упало на голову Ньютону? Что, если бы О'Дуайер так и не покинул Ирландию? И что стала бы делать свободная воля с решением, скажем, не становиться курдским пастухом, если вам случилось родиться в Огайо?

Все это значит, подумал Джонни, что если научиться управлять случайными факторами — тем, как в баре в Сакраменто падают кости, настроением богатого дядюшки в Кеокуке, содержанием влаги в облаках над Сиу-Фоллс в 3.03 по центральному поясному времени, очертаниями камушка в носке разносчика газет на Уолл-стрит, то можно сделать все, что угодно. Можно заставить малоизвестного художника по имени Джонни Борниш плюхнуться в пруд для игрушечных лодочек в Центральном парке, расписать ему весь ботинок красной краской и столкнуть ручную тележку…

Но зачем и кому это могло понадобиться?

Зал ожидания в аэропорту немного напоминал сцену из «Того, что грядет», разве что люди там не носили белых халатов, не были праздными и невозмутимыми.

Все места на скамейках оказались заняты. Герцог нашел пару свободных квадратных футов на полу за колонной и усадил там Джонни на чемодан.

— Теперь все у тебя в порядке. Вот билет. Вот журнал. Ажур. — Желая взглянуть на часы, Герцог сделал резкий угрожающий жест.

— Надо бежать. Вот еще что, мой мальчик, напиши мне свой адрес, как только он у тебя появится. Чтобы я мог переправлять тебе почту, и все такое. Ох, чуть не забыл. — Он нацарапал что-то на клочке бумаги и передал клочок Джонни. — Простая формальность. Уплатишь, когда захочешь. Подпиши здесь.

На бумажке было написано: «Я должен тебе 50$». Джонни подписал, чувствуя, что немного лучше узнал Герцога.

— Тэк-с. Все верно.

— Герцог, — вдруг спросил Джонни, — Мэри беременна? Да? — На лице у него было задумчивое выражение.

— Надо думать, — добродушно отвечал Герцог.

— Почему ты не дашь ей шанс? — через силу спросил Джонни.

Герцог не обиделся.

— Каким образом? Скажи правду, Джонни, ты что, можешь представить меня счастливым новобрачным? — Он потряс руку Джонни. — «Слово да сказано будет и пусть ты уйдешь; хоть слышать то слово нет сил — ну и что ж; томлюсь я в тиши средь печалей одних; но губы, к спиртному приникшие, губ не коснутся моих!» — С застывшей улыбкой, как у Чеширского кота, он растворился в толпе.

2

Неловко восседая верхом на чемодане, один среди толпы, Джонни вдруг обнаружил, что рассуждает в выражениях одновременно и более жестких, и более длинных, чем обычно. То, как он размышлял, когда рисовал, или уже нарисовал, или собирался рисовать, тоже происходило совсем по-другому, а ведь он, бывало, целыми днями ничем другим и не занимался. У него, Джонни Борниша, был талант. Талант иногда определяют как Божий дар, что большинство людей, талантом не обладающих, путают с подарком из-под рождественской елки.

Тут все было совсем по-другому. Это и мучило, и приводило Джонни в восторг, и занимало такое место у него в голове, что множество практических деталей туда пробиться уже не могли. Без преувеличения, талант просто преследовал его, и когда время от времени, как, например, сейчас, хватка ослабевала, на лице у Джонни появлялось комичное выражение, как у человека, который только-только проснулся и обнаружил свои карманы очищенными, а ботинки — обгоревшими в результате злой шутки.

Он размышлял об удаче. Хорошо, конечно, говорить о том, что каждый берет свое, и Джонни полагал, что в какой-то степени это верно, но Герцог действительно был человеком, который постоянно находит деньги на улице. С Джонни такое случилось лишь раз, да и тогда нашел он не законное платежное средство, а японскую монетку — латунную, тяжелую, размером с полдоллара; с одной стороны на ней была изображена хризантема, с другой — какой-то иероглиф. Монетка казалась Джонни его собственной частичкой удачи: нашел он ее на улице, незадолго до окончания средней школы, и вот — художник вынул кругляш из кармана — она по-прежнему с ним.

Что, если вдуматься, довольно странно. Никаких суеверий, связанных с монеткой, у Джонни не было, как и особой к ней привязанности. Он именовал ее счастливой монеткой за неимением лучшего названия, поскольку слово «талисман» уже вышло из моды, а по сути удача за последние десять лет ему не светила. Монетка оказалась единственным, что с той поры осталось в его распоряжении. Джонни потерял три пары наручных часов, бесчисленное количество авторучек, две шляпы, три-четыре зажигалки и целые пригоршни настоящих никелей и даймов, принимаемых к оплате в Соединенных Штатах. А никчемная японская монетка — вот она.

Так как же можно себе такое представить, если только это не удача… или не чье-то вмешательство?

Джонни выпрямился. Дурацкая мысль. Наверное, это просто оттого, что он не позавтракал, впрочем, в своем теперешнем настроении, он склонен был чуть ли не всему придавать зловещий смысл.

Джонни уже знал, что старичок и твидовая дама вмешивались в его жизнь по меньшей мере лет пять, а то и дольше. Тем или иным образом они несли ответственность за те «казусы», которые продолжали с ним происходить, — здесь-то и просматривался зловещий умысел. Впрочем, при желании можно было назвать все это дурацкой мыслью. А если все же поверить, то как это могло помочь ему в размышлениях о других случившихся с ним странностях — наподобие находки и хранения японской монетки?

Пользуясь такой логикой, можно было доказать все, что угодно. Но избавиться от навязчивой мысли художник не мог.

Джонни лениво поднялся, держа в руке монетку, и бросил ее в ближайшую урну. Затем сел обратно на чемодан, чувствуя, что невроз в значительной степени подавлен. Если монетка каким-то образом к нему вернется, он получит доказательство худших своих опасений, если же нет — как, без сомнения, и случится, — что ж, невелика потеря.

— Извините, пожалуйста, — обратился к нему тощий человечек с натянутой физиономией, в каком-то чуть ли не ритуальном облачении. — Мне кажется, это вы обронили. Японская монетка. Очень славная.

Джонни с трудом обрел дар речи:

— Ах, спасибо. Но мне она не нужна, возьмите себе.

— О нет, — возразил человечек и чопорно удалился.

Джонни посмотрел ему вслед, затем на монетку. Грязно-бурая, увесистая и твердая, зазубренная и обтершаяся по краям. Просто нелепость!

Ошибка Джонни, без сомнения, заключалась в слишком откровенных действиях. Стараясь выглядеть как можно беспечнее, он сжал в кулаке монетку. Через некоторое время он закурил сигарету, выронил ее и, пока нашаривал окурок на полу, сумел засунуть монетку под ножку ближайшей скамейки.

Не успел Джонни затянуться вновь обретенной сигаретой, как массивная туша в сером костюме, сплошные мышцы, прищурив глаза, опустилась рядом с ним на колени и извлекла монетку. Туша внимательно осмотрела кругляш и с той и с другой стороны, взвесила на ладони, звякнула по полу и наконец вручила монетку Джонни.

— Ваша? — сиплым голосом осведомилась туша.

Джонни кивнул. Туша больше ничего не сказала, только угрюмо наблюдала, пока Джонни не положил монетку в карман. Затем встала, отряхнула колени и скрылась в толпе.

Джонни почувствовал, как у него в животе собирается холодный комок. Тот факт, что схожий сюжет художник уже видел в полдюжине плохих фильмов, спокойствия в него не вселил, он не верил в ряд естественных совпадений, не позволяющих человеку избавиться от аккуратно упакованного мусора, улики в виде нейлонового чулка или чего-то подобного.

Джонни встал. Прошло уже почти двадцать минут с тех пор, как по графику должен был отправиться его самолет. Он должен избавиться от проклятой штуковины! Непереносимо думать, что он не может от нее избавиться. Конечно же, он может сбыть ее с рук.

Низкий навес над багажным прилавком выглядел обещающе. Джонни взял чемодан, стал пробираться туда и оказался рядом в тот самый момент, когда справочная служба разразилась невнятной тирадой: «Рейс номер щурумбурум до Бззмззвилля, посадка производится у мыхода момер мемять». Пользуясь этим гамом, Джонни быстренько вынул из кармана монетку и забросил ее на крышу.

Что теперь? Может, кто-нибудь сходит за лестницей и слазает на крышу за монеткой, чтобы затем вручить ее Джонни?

Ровным счетом ничего не произошло, если не считать того, что справочное бюро снова испустило громоподобное бурчание, и на сей раз Джонни разобрал свое место назначения, Джексонвилль.

Воспрянув духом, художник остановился у газетного прилавка купить сигареты. За них он заплатил полдоллара, которые ему тут же шлепнули обратно на ладонь.

«Рейс номер шестнадцать до Жкснвилля, посадка производится у выхода номер девять», — прогудело справочное.

Джонни немедленно вернул сигареты, не в силах отвести взгляд от японской монетки, которая лежала, издевательски твердая и реальная, у него на ладони… В кармане должны были лежать полдоллара, теперь их там — ни слуху ни духу; следовательно, он выкинул их на крышу над багажным прилавком. Обычная ошибка. Но ведь за все десять лет, что Джонни таскал с собой монетку, он ни разу не спутал ее с полубаксом, только сейчас.

«Рейс номер шестнадцать…»

Твидовая дама, сообразил Джонни, пока озноб медленно полз у него по спине, оказалась в художественной лавке раньше него. Она не могла следовать за ним ни в автобусе, ни в такси, ни как-то еще — просто не хватило бы времени. Дама заранее знала, куда он направляется и когда собирается туда прибыть.

Все получается так, думал Джонни, пока монетка становилась холодной и скользкой, как рыба, у него в ладони, все получается так, как если бы эти двое, твидовая дама и старичок, лет десять назад установили на нем что-то вроде радиомаяка — так что он оказывался для них как кот с консервной банкой на хвосте. Получается так, что, когда им нужно, они могут заглянуть в какой-то радароскоп и увидеть его жизненный путь, подобный свитому в спираль куску медной проволоки…

Но если все действительно так, тогда спасения, конечно, нет. Его жизненный путь вьется через конкретный зал ожидания к конкретному самолету и снова вниз — туда, где самолет приземлится, дальше в конкретную комнату, затем в конкретный ресторан, так что через день, через месяц, через год, через десять лет — когда угодно — они могут потянуться и достать его, где бы он ни оказался.

Спасения же нет потому, что нечто особенное встроено в эту бурую японскую монетку, некая комбинация случайных событий, которая сводится к тому невероятно странному результату, что он просто не может ее потерять.

Джонни с диким видом огляделся. Паяльная лампа. Разводной ключ. Кузнечный молот. Ничего похожего поблизости не оказалось. Лишь сильно похожий на сцену из «Того, что грядет» зал ожидания в аэропорту, никаких специальных инструментов здесь и быть не могло.

Справа из-за прилавка вышла прелестная девушка, подняв секцию и опустив ее за собой. Джонни тупо уставился вслед девушке, а затем перевел взгляд туда, откуда она вышла. На лбу у художника собрались морщины. Он подошел к прилавку и поднял секцию.

Лысый мужчина в нескольких футах от него прервал телефонный разговор и замахал Джонни трубкой:

— Сюда нельзя, сэр! Входа нет!

Джонни положил японскую монетку под утлом туда, где была привешена секция. Убедился, что это именно японская монетка. Надежно ее закрепил.

Лысый бросил трубку и направился к Джонни, протягивая руки.

Джонни изо всех сил обрушил секцию вниз. Раздалось глухое «бум», а потом возникло странное чувство давления, свет, казалось, помутнел. Джонни повернулся и бросился бежать. Никто его не преследовал.

Самолет оказался двухмоторным реликтом. Снаружи он отдаленно напоминал что-то из викторианской эпохи, внутри же — темную наклонную пещеру с невероятным числом втиснутых туда сидений. Воняло там как в мужской раздевалке. Джонни проковылял по узкому проходу к единственному, казалось, еще свободному месту и присоседился к крупному смуглому джентльмену с полосатым галстуком на шее.

Художник неловко пристроился в кресле. С тех пор как Джонни обрушил на монетку секцию прилавка, его не покидало какое-то особое чувство — и самым неприятным было то, что он никак не мог распознать, что это за чувство. Как бы физическое ощущение чего-то неладного — вроде расстройства желудка, недосыпа или приближающейся лихорадки, но ничто из перечисленного не подходило. Джонни проголодался, но не настолько. Тогда он подумал, что у него неладно со зрением, но все вокруг выглядело совершенно нормально — он прекрасно мог все разглядеть. Может, что-нибудь с кожей? Вроде такого легкого покалывания, которое… Нет, и не кожа.

Немного похоже и на опьянение — в ту долю секунды, когда понимаешь, как ты напился, и сожалеешь об этом, — похоже, но все-таки не то. А отчасти напоминает предчувствие — еще более явственное и тягостное, чем раньше: «должно случиться что-то скверное».

Пилот с напарником прошли мимо и исчезли в носовом отсеке. Дверь закрылась; стюардесса осталась в хвостовой части и принялась изучать какие-то бумаги у себя на столике. Вскоре завыли стартеры и ожили моторы; Джонни, летавший до этого лишь раз, да и то с дерева, пришел в ужас, услышав такой дьявольский шум. Еще минута бесконечного ожидания, а затем самолет потащился вперед, покачивая носом, затем пополз немного быстрее, громыхая, — бесконечное бетонное пространство скользило мимо, — наконец, самолет, подобно какой-то громадной, нелепой и, главное, нелетной птице, по невероятной случайности приподнялся, на несколько футов оторвавшись от земли; взлетная полоса опрокидывалась, наклонялась, уменьшаясь по мере подъема, вверх, уже куда выше тумана над водой — салон покачивался размеренно, как гамак, под аккомпанемент монотонного урчания моторов.

Сбоку послышался хлопок. Джонни повернул голову.

Хлоп… хлоп… хлоп…

Маленький металлический диск лихо скакал по ковру подобно блохе или прыгающим семенам мексиканских растений. Затем помедлил немного — челюсть Джонни отвисала все ниже и ниже. Оказавшись рядом с креслом Джонни, диск подпрыгнул.

И приземлился художнику на колени — бурый металлический кругляшок с изображением хризантемы, согнутый посередине. Джонни смахнул его. Кругляш прилип к ладони, будто магнит к железу.

— А, черт! — гаркнул чей-то голос прямо в ухо Джонни. Между тем Джонни просто не имел возможности уделить этому голосу внимание. Другой рукой художник пробовал оторвать монетку. Жуткое ощущение — она липла к пальцам и не желала слезать с ладони; он попытался соскрести ее о подлокотник своего кресла. С таким же успехом можно было пытаться соскрести собственную кожу. Джонни сдался и принялся ожесточенно трясти рукой.

— Эй, приятель, прекрати! — Смуглый мужчина в соседнем кресле приподнялся, и тут получилась какая-то катавасия; Джонни услышал резкий щелчок, и ему показалось, будто из жилетного кармана смуглого что-то выпрыгнуло. А затем к пальцам Джонни на мгновение пристала бурая японская монетка да еще сверкающее пенсне. После чего два предмета переплелись каким-то отвратительным, извращенным образом — у Джонни от такого зрелища даже потемнело в глазах, — а затем снова развернулись, и в результате не оказалось ни монетки, ни песне, а лишь какой-то совершенно немыслимый кожаный кошелечек.

Да была ли эта монетка монеткой? Был ли кошелек кошельком?

— Ну вот, гляди, что ты натворил! Тьфу! — Смуглый с искаженным от гнева лицом тянулся к кошельку. — Не шевелись, приятель. Дай-ка я…

Джонни немного отодвинулся.

— А кто вы такой?

— ФБР, — нетерпеливо ответил смуглый. Он раскрыл перед носом у Джонни бумажник; внутри оказалось что-то вроде служебного значка. — Теперь ты разорвал… Боже мой! Держи неподвижно, как сейчас держишь. Не шевелись. — Он закатал рукава, будто фокусник, и предельно осторожно потянулся к буроватой кожаной штуковинке, что пристала к руке Джонни.

Кошелек слегка дрогнул. В следующее мгновение все стали подниматься и скапливаться в проходе, направляясь к единственному туалету в хвостовой части самолета.

Как следствие, самолет заметно наклонился. Джонни услышал визг стюардессы:

— По одному! По одному! Остальные садитесь, пожалуйста, — вы перегружаете хвостовую часть.

— Ровнее, ровнее, — простонал смуглый. — Держи его совершенно неподвижно!

Джонни не мог. Пальцы снова дрогнули, и вдруг все пассажиры бросились в противоположном направлении, расталкивая друг друга, — только бы убраться подальше от опасного хвоста. Стюардесса беспомощно направилась за ними, пронзительно выкрикивая бесполезные указания.

— Это я делаю? — выдохнул Джонни, в ужасе уставившись на предмет у себя в кулаке.

— Это делает устройство. Держи его, приятель, ровнее…

Но рука снова дрогнула, и вдруг все пассажиры опять оказались в своих креслах — сидели так тихо, будто ничего и не произошло. Затем раздался хор воплей. Выглянув в окно, Джонни прямо под собой увидел устрашающее море деревьев — там, где только что была одна пустота. Когда самолет стал резко набирать высоту, рука снова дрогнула…

И вопли еще усилились. Перед ними высилась лиловая горная стена — безверхая, гигантская.

Пальцы дрогнули еще раз — и снова самолет мирно летел меж небом и землей. Пассажиры то ли утомились, то ли спали. Ни горы, ни деревьев.

У смуглого на лбу выступили капельки пота.

— А теперь… — начал он, скрипя зубами и снова протягивая руку.

— Секундочку, — сказал Джонни, снова отодвигаясь. — Погодите… Наверное, это какая-то страшно секретная штука и мне ее иметь не полагается?

— Да, — подтвердил смуглый, мучительно напрягаясь. — Говорю же тебе, приятель, не шевелись!

Кошелек медленно менял цвет, становясь по краям бледно-лиловым.

— А вы, значит, из ФБР? — спросил Джонни, не сводя глаз со смуглого.

— Да. Ровно держи…

— Нет, — покачал головой Джонни. Голос его дрогнул, но Джонни взял себя в руки. — Вы забыли про уши, — сказал он. — Или они слишком тверды, чтобы измениться?

Смуглый оскалился.

— Ты о чем?

— Об ушах, — пояснил Джонни, — и еще о челюстной кости. Невозможно найти двух людей с одинаковыми ушами. И еще. Раньше, когда вы были старичком, у вас была слишком крепкая шея. Это бросалось в глаза, но я был слишком занят, чтобы задуматься. — Он с трудом сглотнул. — А вот теперь задумался. Вы ведь не хотите, чтобы я шевелил этой штуковиной.

— Верно, приятель, верно.

— Тогда объясните мне, что все это значит. Смуглый развел руками:

— Не могу, приятель. Правда не могу. Видишь ли… — Кошелек сдвинулся в руке у Джонни. — Осторожнее! — выкрикнул смуглый.

В воздухе замелькали крошечные огоньки. Ясная синева неба в окне самолета вдруг исчезла. Вместо нее Джонни увидел налетающую пелену серого облака. В окно забарабанил дождь, и самолет внезапно накренился, будто застигнутый порывом ветра.

Откуда-то спереди донеслись нестройные вопли. Джонни сглотнул твердый комок, и пальцы его дрогнули. Опять началось мерцание.

Облако и дождь исчезли; небо снова было невинно-голубым.

— Пре-кра-ти, — произнес смуглый. — Послушай-ка. Ты хочешь кое-что узнать? Ну так вот — я попробую тебе рассказать. — Он облизал губы и начал: — Когда с тобой случаются неприятности… — Но на пятом слове горло его, казалось, закупорилось. Губы продолжали шевелиться, глаза выпучились от усилия, но ни слова не раздавалось.

Некоторое время спустя он расслабился, тяжело дыша.

— Видишь? — спросил он.

— Вы не можете говорить, — сказал Джонни. — Об этом. В прямом смысле.

— Верно! А теперь, приятель, если позволишь…

— Спокойно. Скажите правду: можно ли как-то это обойти? Этот блок или как его там? — Джонни намеренно позволял своим пальцам слегка подрагивать. — Какое-нибудь приспособление? Или, может, вам что-то принять?

Смуглый нервно глянул в окно, где голубое небо сменилось лиловыми сумерками и большим серпом луны.

— Да, но…

— Что же?

Горло мужчины снова сжалось, едва он попытался заговорить.

— Ну, так или иначе, лучше бы вам использовать это, — посоветовал Джонни. Он увидел, как лицо смуглого переполнилось решимостью, и успел отдернуть руку в тот самый миг, когда смуглый попытался…

3

Миновал момент какого-то вихря, после чего вселенная утихомирилась. Свободной рукой Джонни вцепился в сиденье. Самолет и все пассажиры исчезли. Они вдвоем со смуглым сидели под лучами солнца на скамейке в парке. Два голубя всполошились и тяжело замахали крыльями, улетая прочь.

На лице у смуглого застыла недовольная гримаса.

— Ну вот, ты все-таки своего добился! Да сколько же в самом деле времени? — Он вытянул из жилетного кармана сразу две пары часов и по очереди с ними сверился. — Среда, приятель, никак не позднее! О Боже, ведь они… — Дальше рот его беззвучно задвигался.

— Среда? — выдавил из себя Джонни.

Он огляделся. Сидят они в парке Юнион-сквер, и кроме них там ни души. На улицах полно людей, в основном женщин, все куда-то спешат. Да, похоже на среду.

Джонни открыл было рот и снова осторожно его закрыл. Затем опустил взгляд на вялый комок кожи и металла у себя в ладони. Начнем сначала. Что же ему известно?

Монетка, служившая, по всей видимости, сигнальным устройством или радиомаяком, после того как Джонни ее повредил, неким образом соединилась с другим приспособлением, которое принадлежало смуглому, — по-видимому, с устройством, позволявшим ему управлять вероятностью событий и перемещаться из одного времени в другое, а также решать другие подобные задачи.

В их теперешнем смешанном состоянии оба устройства стали неуправляемы, а по мнению смуглого, кажется, опасны — и бесполезны для кого бы то ни было.

Вот и все, что ему известно.

Джонни не знал, откуда прибыли смуглый со своей напарницей, чего они добивались, — он не знал множество полезных вещей и нисколько не приближался к этому знанию. Если не считать того, что был какой-то способ развязать смуглому язык. Таблетки, о которых вообще не могло быть и речи… спиртное…

Что ж, подумал он, немного приободряясь, попытка не пытка. Могло и не сработать, но это была самая умная и приятная мысль за весь день.

Джонни сказал: «Вперед» — и осторожно встал; но движение, видно, оказалось слишком резким, так как вся сцена вокруг него растаяла и потекла на мостовую — и стояли они уже не в парке, а на транспортном островке у Шеридан-сквер. Была, похоже, самая середина дня, а в газетах на лотке рядом с Джонни стояло сегодняшнее число.

Джонни почувствовал легкое головокружение. Если допустить, что теперь около часа, значит, он еще не выбрался из аэропорта; теперь они с Герцогом только еще туда добирались, и если бы ему удалось быстро поймать такси, он успел бы остановить самого себя и уговорить не отправляться…

Джонни с трудом утихомирил свою фантазию. У него, сказал он себе, уже есть под рукой одна-единственная несложная задача, и заключается она в том, чтобы добраться до бара. Джонни осторожно шагнул к краю островка. Штуковина у него в руке качнулась; мир вокруг покружился и успокоился.

Теперь Джонни вместе со смуглым стоял на галерее зала рептилий Музея естественной истории. Подвешенные внизу фигуры гигантских ящеров выглядели совсем вымершими и сухими-сухими.

Джонни понемногу стал пускать пар и хлопать крышкой. Стало очевидно, что такими темпами он вообще никуда не доберется, потому что каждый шаг менял правила игры. Ну ладно, если Магомет не идет к горе…

Смуглый, внимательно следивший за ним, испустил сдавленный протестующий возглас.

Джонни не обратил на него внимания. Он резко махнул рукой вниз. И вверх. И вниз. И раз. И два.

Весь мир раскачивался вокруг них, будто маятник, искажаясь и поворачиваясь. Слишком далеко! Они оказались на уличном перекрестке в Париже. Затем в каком-то темном месте, прислушиваясь к грохоту механизмов. Затем в самом центре песчаной бури — задыхающиеся, ослепшие…

Они сидели в гребной лодке на тихой речушке. На смуглом был спортивный костюм и соломенная шляпа.

Джонни попытался поаккуратнее шевельнуть устройством: оно словно жило собственной жизнью; художнику приходилось сдерживать проклятую штуковину.

Вжик!

Они сидели на высоких табуретах у мраморной стойки. Джонни заметил «банановый сплит» и сидящую на нем муху.

Вжик!

Библиотека, совершенно незнакомый Джонни громадный зал под низким потолком.

Вжик!

Фойе Художественного театра; один из зрителей наткнулся на Джонни и расплескал черный кофе. Вжик!

Они сидели друг напротив друга — смуглый и Джонни — за столиком в укромном уголке бара Дорри. В предвечернем солнце искрились пылинки. Перед каждым стояло по хайболу.

Скрипя зубами, Джонни отчаянно старался держать руку строго вертикально, опуская ее мучительно медленно, пока она наконец не коснулась истертой столешницы. Тогда он с облегчением вздохнул.

— Выпьем, — предложил он.

Не сводя настороженного взгляда с предмета в руке у Джонни, смуглый выпил. Джонни подал знак бармену, который подошел к ним с удивленным выражением на лице.

— Вы давно здесь, ребята?

— Я как раз собирался вас подозвать, — наобум сказал Джонни. — Еще парочку.

Бармен удалился, а затем с настороженным видом вернулся, неся два бокала, после чего прошел в дальний конец бара, повернулся к ним спиной и стал вытирать бокалы.

Джонни потянул хайбол.

— Выпьем, — сказал юн смуглому. Смуглый выпил.

После третьего хайбола в темпе вальса смуглый заметно окосел.

— Как, себя чувствуешь? — осведомился Джонни.

— Превосходно, — нетвердо ответил смуглый. — Просто превосходно. — Он сунул два пальца в жилетный карман, вытащил гладкую коробочку, извлек оттуда крошечную пилюльку, швырнул ее в рот и проглотил.

— Это еще что? — подозрительно спросил Джонни.

— Просто пилюлька.

Джонни посмотрел на соседа пристальнее. Глаза у смуглого так прояснились, будто он вовсе не пил никаких хайболов.

— А ну-ка скажи: «Карл у Клары украл кораллы», — предложил Джонни.

Смуглый повторил.

— Всегда так получается, когда выпьешь? — спросил Джонни.

— Не знаю, приятель. Никогда не пробовал.

Джонни вздохнул. Что ни говори, смуглый был по меньшей мере под мухой, пока не проглотил ту крошечную пилюльку. А теперь — трезв как стеклышко. После секундного раздумья Джонни стал недовольно стучать по бокалу соломинкой, пока бармен не подошел и не принял заказ еще на два хайбола.

— Двойных, — чуть не забыл Джонни. Когда бокалы прибыли, смуглый выпил свой до дна и снова заметно окосел. Затем опять вынул свою коробочку.

Джонни наклонился к нему.

— А кто это там снаружи? — хрипло прошептал он. Смуглый крутанулся, как волчок.

— Где?

— Уже спрятался, — сказал Джонни. — Не спускай оттуда глаз. — Он вынул свободную руку из кармана брюк, где та была занята извлечением содержимого из пузырька с антигистаминными таблетками, который он носил с собой с февраля. Таблетки были раз в шесть больше пилюлек смуглого, но ничего другого Джонни не оставалось. Он вытянул у смуглого коробочку, быстро опорожнил ее в ладонь, напихал туда своих таблеток и положил на место.

— Я никого не вижу, приятель, — озабоченно сообщил смуглый. — А там был мужчина или… — Он взял одну из подложенных Джонни таблеток, проглотил ее и явно удивился.

— Выпьем еще, — с надеждой предложил Джонни. Смуглый, по-прежнему с удивленным видом, жадно глотнул.

Глаза его медленно закрылись и снова открылись. Они определенно осоловели.

— А как теперь себя чувствуешь? — спросил Джонни.

— Спасибо, первый сорт. Vad heter denna ort? — Физиономия смуглого расплылась, и на ней засияла широченная идиотская улыбка.

Джонни показалось, что он перестарался.

— Что ты говоришь? — Тирада смуглого напоминала шведский или другой скандинавский язык…

— Voss hot ir gezugt? — с интересом спросил смуглый. Он несколько раз хлопнул себя по лбу. — Favour de desconectar la radio.

— Радио не… — начал было Джонни, но смуглый не дал ему продолжить. Внезапно подскочив, он взобрался на скамейку, распростер руки и принялся распевать громким оперным баритоном. Мелодия была из арии тореадора в «Кармен», но смуглый выводил в ней свои слова, без конца повторяя: «Dove е il gabinetto?»

Бармен с недовольной физиономией уже направлялся к ним.

— Прекрати! — немедленно зашипел Джонни. — Слышишь? Сядь, или я снова двину этой штуковиной!

Смуглый глянул на кошелек в руке у Джонни.

— А меня не колышет, братан. Валяй, двигай. Me cago en su хайбол. — Он снова затянул песню.

Джонни нашарил в бумажнике три пятидолларовые банкноты — всю свою наличность — и потряс ими перед носом у бармена, когда тот подошел. Бармен тут же убрался.

— А почему раньше колыхало? — гневно спросил Джонни.

— Проще простого, — ответил смуглый. — Vänta ett ögenblick, оно ко мне вернется. Факт. — Он снова хлопнул себя по лбу. — Herr Gott im Himmel! — воскликнул полиглот и резко сел. — Не шевелись, — сказал он, побледнев и покрывшись капельками пота.

— А почему?

— Нет управления, — прошептал смуглый. — Прибор настроен на тебя — рано или поздно ты встретишься с самим собой. А два тела, приятель, не могут занимать одно и то же положение во времени-пространстве. — Он вздрогнул. — Бррр!

Рука Джонни мало-помалу начинала дрожать от усталости. Он прижал ее к вазе с сухими крендельками, но и это уже не очень помогало. Джонни был близок к отчаянью. Основной эффект выпивки, похоже, выразился в том, что смуглый принялся болтать на шести-семи иностранных языках. Пилюли от опьянения Джонни спрятал от греха в карман; тут ему, несомненно, повезло — есть хоть Какая-то прибыль от этой истории, если удастся выпутаться из нее живым. Это-то, впрочем, и казалось сомнительным.

Опять двадцать пять — Джонни с внезапным остервенением заметил, что смуглый снова по-тихому тянется к его руке. Голос художника задрожал.

— Говори немедленно, или я буду махать этой штуковиной, пока не случится какая-нибудь пакость. Мое терпение лопнуло! Чего ты добиваешься? Что все это значит?

— Un autre plat des pets de nonne, s'il vous plait, garçon, — пробормотал смуглый.

— И прекрати молоть белиберду, — рявкнул Джонни. — Я серьезно! — Намеренно или нет, но рука его дернулась, и столик под ними дрогнул.

Вжик!

Они сидели за узким столиком в кафе на Шестой авеню, полном стука фаянсовых чашек.

— Ну? — выговорил Джонни, близкий к истерике. Бокалы на столике между ними были полны молока, а не виски. Теперь Джонни не возражал и против молока. Либо он расколет смуглого раньше, чем тот протрезвеет, либо, что было бы крайне неприятно, им придется наудачу искать другой бар…

— Мне это по вкусу, приятель, — сказал смуглый. — Я, знаешь ли, последний представитель расы лемурцев, и мне нравится досаждать людям. Меня выводит из себя то, что Вы, проклятые выскочки, завладели миром. Вы недостойны…

— А кто та леди, с которой я тебя видел? — кисло спросил Джонни.

— Леди? Она последняя из атлантов, У нас с ней рабочее соглашение, но друг друга мы ненавидим даже больше, чем…

Пальцы Джонни, сжимавшие кошелек, стали липкими от пота. Он позволил руке дрогнуть, но только чуть-чуть. Вжик!

Они сидели друг напротив друга на жестких плетеных сиденьях пустого поезда метро, шумно громыхавшего вперед по темному тоннелю, будто груз, отправляемый в ад.

— Попробуй еще разок, — процедил Джонни сквозь зубы.

— Тут вот какое дело, — начал смуглый. — Я скажу тебе правду. Вся эта вселенная нереальна, понимаешь? Она лишь плод твоего воображения, но ты наделен силами, управлять которыми не умеешь, и мы, видишь ли, старались держать тебя в неведении, потому что в противном случае…

— Тогда тебя не должно беспокоить, что я сделаю вот так! — выкрикнул Джонни, сжал кожаный кошелек в кулаке и треснул им по колену.

Вжик!

Ветер загромыхал у него в ушах, сбил дыхание. В облаке бешено летящего дождя со снегом Джонни едва мог разглядеть смуглого, который, как и он сам, сидел на корточках на каком-то карнизе, обрывающемся над бездной.

Мы — наблюдатели из Галактического Союза! — проорал смуглый. — Наш контингент размещен здесь, чтобы не спускать глаз с вас, людей, из-за всех этих взрывов атомных бомб, потому что…

— Или вот так! — завопил Джонни и снова махнул кулаком. Вжик!

Они лежали, распростершись, на мерзлой равнине, глядя друг на друга в ледяном сверкании звездного света.

— Я скажу тебе! — заявил смуглый. — Мы — путешественники во времени, и нам необходимо проследить, чтобы ты никогда не женился на Пайпер Лори, потому что…

Полегче, напомнил себе Джонни. Вжик!

Они скользили бок о бок вниз по гигантскому желобу в павильоне смеха на Янцен-Бич в Портленде, штат Орегон.

— Слушай! — сказал смуглый. — Ты мутант-супермен, понимаешь? Не обижайся — нам необходимо было тебя испытать, прежде чем мы могли бы передать тебе твое славное наследство, состоящее из…

Только Джонни начал вставать на ноги, как устройство у него в руке дрогнуло, и… Вжик!

Они стояли на наблюдательной площадке на вершине Эмпайр-Стейт-Билдинг. День был холодный и промозглый. Смуглый трясся — то ли замерз, то ли напугался достаточно, чтобы разговориться, то ли протрезвел с испугу. Голос его дрожал.

— Ладно, вот в чем дело, приятель. Ты не человек — ты андроид, но имитация так хороша, что ты об этом даже не догадываешься. А мы — твои создатели, понимаешь…

Полегче — опасность таится именно в небольших скачках, напомнил себе Джонни.

Вжик! Они оказались во вращающихся дверях, и — вжик! — Джонни стоял на лестнице своего дома с меблированными комнатами, глядя на смуглого, который таращил на него глаза, пытаясь что-то сказать, и — вжик! — они стояли у развороченной тележки с бананами, пока у Джонни по спине бежал холодный озноб, и…

— Ладно! — выкрикнул смуглый. В голосе его прозвучала неподдельная искренность. — Я скажу тебе правду, только не надо, пожалуйста…

Сам того не желая, Джонни наклонил руку. Вжик!

Они оказались на верхней площадке автобуса с Пятой авеню, остановившегося у края тротуара в ожидании посадки. С бесконечной осторожностью Джонни опустил руку к сверкающему поручню на переднем сиденье.

— Рассказывай, — выговорил он. Смуглый сглотнул.

— Пощади, — произнес он вполголоса. — Я не могу тебе сказать. Если я это сделаю, меня вышвырнут, я никогда больше не получу должность…

— Даю последнюю возможность, — процедил Джонни, глядя прямо перед собой. — Раз… Два…

— Это живучка, — сказал смуглый, протянув звук «у». В голосе у него звучало смирение и тупость.

— Что-что?

— Живучка. Вроде кино. Ты — актер.

— Это еще что? — тревожно выговорил Джонни. — Я художник. Почему это я ак…

— Ты актер, играющий художника! — воскликнул смуглый. — Вы актеры! Бессловесные твари! Ты актер! Понимаешь? Это живучка!

— И о чем эта живучка? — осторожно спросил Джонни.

— Музыкальная трагедия. Про бедняков, живущих в трущобах.

— Но я живу не в трущобах, — возмущенно заметил Джонни.

— В трущобах. Ты сам хочешь рассказать, или я должен тебе рассказывать? Это большое драматическое представление. Ты обеспечиваешь в нем «разрядку смехом». Скоро ты умрешь. — Смуглый вдруг умолк, и показалось, что он хотел бы умолкнуть раньше. — Одна деталь, — затем добавил он. — Незначительная. На следующем совещании по сценарию мы ее согласуем. — Смуглый вдруг приложил ладони к вискам. — Черт, и зачем меня только высадили? — пробормотал он. — Глорм меня в порошок сотрет. Уничтожит. Загонит меня обратно в…

— Ты серьезно? — спросил Джонни. Голос его дрожал. — Что ты сказал — я скоро умру? Как я умру? — Он нечаянно дернул рукой.

Вжик!

Автобус с Пятой авеню исчез. Они сидели во втором ряду кинотеатра. Свет в зале только что загорелся; публика вытряхивалась наружу. Джонни схватил смуглого за грудки.

— Забыл, — угрюмо пробормотал смуглый. — По-моему, ты откуда-то выпал. Как раз в самом конце живучки, когда герой отправляется в постель с девушкой. Хочешь знать, кто герой? Один твой знакомый. Герцог…

— Откуда выпал? — спросил Джонни, усиливая хватку.

— Из какого-то здания. Прямо в мусорный бак. Полупустой.

— Значит, «разрядка смехом»? — с усилием выговорил Джонни.

— Точно. Посмешище! Ты оживишь всю живучку! Зрители животы надорвут!

Шарканье удалявшейся публики вдруг затихло. Стены и потолок тревожно замерцали; когда все успокоилось, Джонни в полном изумлении обнаружил, что они оказались уже совсем в другом помещении. Никогда раньше он здесь не бывал — и вдруг художник с колотящимся сердцем понял, что никогда раньше он здесь бывать и не мог.

По всей громадной серебристой чаше, под заоблачно-высоким потолком, люди плавали в воздухе, будто комары, — кто-то просто дрейфовал, а кто-то торопливо двигался возле округлой металлической глыбы, что висела над самым центром огромного зала. Внизу, футах в двенадцати от балкона, где они сидели, вдруг в краткой вспышке что-то стало распускаться — произошло красочное развертывание, которое длилось лишь мгновение и оставило безумное воспоминание о движущихся деревьях и зданиях. Вскоре то же самое повторилось.

Джонни заметил, что сидевший рядом с ним смуглый съежился и застыл.

Художник обернулся. Позади к ним среди зловещей неподвижности шагал серебристый мужчина.

— Glorm, — задыхаясь, выговорил смуглый, — ne estit mia kulpo. Li…

— Fermi vian truon, — сказал Глорм. Он был строен и мускулист, а одежда его напоминала фольгу. Выпученные глаза Глорма под широкой полоской бровей обратились на Джонни. — А теперь твой отдаст мне инщтрумент, — сказал он.

Джонни обрел дыхание. Он обнаружил, что кошелек у него в руке вдруг так уплотнился, будто стал частью невидимого столба; но Джонни все же изо всех сил его держал.

— Почему это я должен его отдать? — вопросил художник. Глорм нетерпеливо махнул рукой:

— Погоди. — Он повернулся, чтобы оглядеть всю необъятную впалую чашу, и голос его вдруг раздался отовсюду, причем в сотни раз усиленный: — Gispinu!

Снова началось то же цветение красок и движение под висящей в воздухе грудой металла, но на сей раз все раскочегарилось в полный рост и уже не свернулось.

Завороженный, художник так и уставился вниз из-за ограждения балкона. Пол чаши теперь исчез, спрятавшись под сверкающей мраморной улицей. По обеим сторонам возвышались белые здания, все с портиками и колоннами, а в дальнем конце возвышалось что-то похожее на Парфенон, но по размеру никак не уступавшее главному зданию ООН в Нью-Йорке.

Улица бурлила людьми, которые издали казались карликами. Они рассыпались по сторонам, когда по улице стремительно пролетела четырехконная колесница, а затем опять стеклись вместе. Джонни слышно было, как они злобно гудят — будто пчелиный рой. В воздухе витал странный едкий запах.

Джонни озадаченно глянул на Глорма, затем на смуглого.

— Что это? — спросил он, указывая вниз. Глорм подтолкнул смуглого.

— Рим, — начал смуглый, трясясь, словно от озноба. — Здесь играется представление — в сорок четвертом году до нашей эры.

Сейчас перед тобой сцена, в которой Юлий Цезарь сожжет весь город дотла, потому что его не сделают императором.

Едкий запах стал еще резче; снизу начала подниматься тонкая пелена серо-черного дыма…

— Но он не жег Рим, — обиженно запротестовал Джонни. — И вообще это не Рим — Парфенон расположен в Афинах.

— Так было раньше, — стуча зубами, ответил смуглый. — А мы все изменили. Последняя группа, которая делала здесь живучки, сносно играла небольшие сценки, но не тянула до цельного представления. Вот Глорм… — он бросил вороватый взгляд на серебристого мужчину и слегка возвысил голос, — понимает, что такое настоящее представление.

— Погоди-ка, погоди, — с трудом шевеля языком, пробормотал Джонни. — Значит, вы пустились во все тяжкие, понастроили тут фальшивых декораций — с этим безумным Парфеноном и всем прочим, когда можно просто вернуться в прошлое и снять то, что было на самом деле?

— Bona! — прокричал усиленный голос Глорма. — Gi estu presata!

Сцена под ними бешено закружилась вокруг своей оси и погасла.

Глорм нетерпеливо повернулся к Джонни.

— Ну вот, — произнес он. — Ты не по-ни-май. Который ты тут видишь, и есть, как твой говоришь, «на самом деле». Мы не строй декораций… строй не декораций… не строй… Kiel oni gi diras?

— Мы не строили никаких декораций, — перевел смуглый.

— Putra lingvo! Мы не строили никаких декораций. Наш заставил во-он тех римлян все тут построить. Они тоже не строй никаких декораций — они строй Рим, другой. Твоя понимает? Никто не строй никаких декораций! Настоящий Рим! Настоящий огонь! Настоящий трупы! Настоящий ис-то-ри-я!

Джонни уставился на него, разинув рот.

— Вы хотите сказать, что изменяете историю — только чтобы делать фильмы?

— Живучки, — поправил смуглый.

— Ну да, живучки. Вы все тут, похоже, чокнутые. А что из-за этого делается с людьми там, в будущем? Слушайте… а где мы сейчас? В каком времени?

— По вашему календарю… мм… 4400 с чем-то. Примерно в двадцати пяти столетиях от твоего времени.

— В двадцати пяти столетиях… Ну ладно, так что же происходит с вами, когда вы изменяете римлян, как вам вздумается?

— Никаких, — выразительно ответил Глорм.

— Никаких? — тупо переспросил Джонни.

— Вообще никаких. Что бывает с собакой, когда твой отрубает хвост ее матери?

Джонни немного подумал.

— Да, действительно «никаких».

— Правильно. Что, большой дело? Джонни кивнул.

— А вот эта и правда ба-альшой дело. Но нам его делай по двадцать, по сорок раз каждый год. Твоя знай, сколько теперь людей жить на планета? — Не сделав ни малейшей паузы, Глорм сам же и ответил на свой вопрос: — Тридцать миллиард. Знай, сколько народу ходит живучка? Половина. Пятнадцать миллиард. В семь раз больше, чем на планета в твой время. Старый, молодой. Глупый, умный. Живучка должен всех развлекать. Не как твоя Голливуд. Там не искусство, не представление. Когда народ думай, там, глубоко… — он похлопал себя по лбу, — какой-то есть правда, тогда я делай этот правда — и этот получается и правда правда! Это есть искусство! Вот это есть представление!

— Нью-Йорк вы по крайней мере не очень-то изменили, — заметил Джонни себе в защиту.

Выпученные глаза Глорма, казалось, вот-вот вывалятся.

— Не изменили! — Он фыркнул и повернулся. Его усиленный голос снова зазвенел в ушах: — Donu al mi frugantan kvieton de Nov-Jorko natura!

Произошло какое-то коловращение плывущих фигур вокруг висящей металлической груды. Глорм в нетерпении сжал кулаки. Довольно долгое время спустя пол чаши снова расцвел.

Джонни затаил дыхание.

Иллюзия была столь безупречной, что пол, казалось, куда-то выпал: в тысяче футов под ними, освещенный утренним солнцем, лежал остров Манхэттен; Джонни видел стоящие на якоре в заливе суда и ясные отблески Гудзона и Ист-Ривер, убегающие на север в туманы над Бронксом.

Первое, что бросилось ему в глаза, была беспорядочная шахматная доска заполнявших весь остров низеньких строений; густое скопление небоскребов в южной части и разрозненное в средней отсутствовали.

— Угадай, в который год, — послышался голос Глорма. Джонни нахмурился.

— Около 1900-го? — Нет, не может быть, тут же с тревогой подумал он. Слишком много было мостов — даже больше, чем в его время.

Глорм от души рассмеялся.

— То, что твой смотрит, есть Нов-Йорк 1956 года — до тех, как мы его изменить. Твой думай, это ваши изобресть небоскреб? О нет. Это наши их изобресть.

— Для «Рабов бродвейской зарплаты», — почтительно вставил смуглый. — Первая живучка Глорма. Какое представление!

— Теперь ты понимать? — снисходительно спросил Глорм, — Давным-давным мне хотелось рассказать о том актеру, увидеть его морда. Ну вот — теперь твой понял. — Его тощая физиономия сияла. — Твой есть актер; мой есть продюсер, режиссер. Продюсер, режиссер есть все Актер есть дерьмо! Значит, твой отдаст мне инштрумент.

— Дудки, — вяло ответил Джонни.

— Отдаст, — заверил Глорм. — Твой очень скоро его отпустит.

Тут Джонни потрясение обнаружил, что рука его заметно немеет. Так вот зачем понадобились эти объяснения! А теперь они дождались, чего хотели. Он действительно готов был отпустить кошелек — уже вот-вот. Значит…

— Послушай! — отчаянно выговорил художник. — А как насчет людей в будущем — я имею в виду ваше будущее? Они тоже делают живучки? А если так, то разве ты для них не актер?

Физиономия Глорма вытянулась от ярости..

— Kracajo! — сказал он. — Ну погоди… — Он взглянул на устройство в руке у Джонни и сжал кулаки.

Хватка Джонни ослабла. Скоро ему придется отпустить кошелек — и что тогда? Обратно в свое время? Опять быть посмешищем, неотвратимо приближаясь к…

Рука страшно устала. Вот-вот кулак разожмется.

…И ничего тут поделать Джонни не мог. Ему предвиделась бесконечная цепочка халтурщиков, где на плечах у каждого стояли Глормы — на всем пути в неведомое будущее, которое было слишком велико, чтобы измениться: Все это, подумалось ему, не более пугало и ужасало, чем другие формы вселенской тирании, уже явленные человеческому разуму; с этим можно было бы жить, не будь его роль столь неприятной… Кулак разжался.

Улыбаясь, Глорм протянул руку к повисшему в воздухе кошельку. Пальцы его сделали что-то такое, за чем Джонни уследить не сумел, — и вдруг кошелек опустился прямо Глорму на ладонь.

Там он еще некоторое время трясся и мерцал, будто замедляющийся волчок. Затем внезапно разошелся на коричневую монетку и пенсне. Снова началось мерцание, в какой-то яркой кляксе последовательно появлялись авторучка, записная книжка, часы, зажигалка. Затем оба предмета стабилизировались — металлические, неживые.

Глорм сунул их куда-то в складки своего одеяния.

— Bona, — безразлично бросил он через плечо, — Resendution al Nov-Jorkon.

Отчаяние развязало Джонни язык. Он заговорил, еще сам толком не понимая, что же, собственно, хочет сказать.

— А что, если я не останусь в Нью-Йорке?

Глорм помедлил и раздраженно повернулся к художнику:

— Kio?

— Вы вернули себе устройство, — начал Джонни, когда идея обрела очертания у него в голове. — Хорошо. Но что вы собираетесь делать, если я решу переехать в Чикаго или еще куда-нибудь? Или если меня арестуют и посадят в тюрьму? Я вот о чем. Вы можете перетасовать все вероятности, но если я хорошенько постараюсь, то могу поставить себя в такое положение, где невозможно будет случиться тому, чего бы вам хотелось. — Он перевел дух. — Понимаете, о чем я говорю?

— Plejmalpuro, — сказал Глорм. Судя по выражению его лица, он понял.

— Вот что, — продолжил Джонни. — Мне надо бы уяснить всю картину. Герцог, о котором вы говорили как о главном герое, — это тот Герцог, которого я знаю? — Он получил в подтверждение кивок от Глорма. — И когда он помогал мне убраться из города, это была часть сценария?

— Генеральная репетиция, — сказал смуглый. — Ты плюхаешься в болото во Флориде — и выбираешься оттуда по уши в дерьме и в пиявках. Потрясающая хохма.

Джонни вздрогнул и постарался выбросить из головы пиявок и падения из высотных зданий.

— Я хочу знать вот что: в чем здесь интересы Герцога. Почему он хотел, чтобы я убрался из города?

И ему объяснили. Ответ был дьявольски прост, и Джонни даже показалось, что он знал его заранее.

Художник подождал, пока ногти выйдут у него из ладоней, а затем почувствовал, что снова может говорить разумно. Но тут он вдруг понял, что ему нечего сказать. О чем можно разговаривать с людьми, способными вытворить такое, а потом назвать это искусством или увеселением? Логично было предположить, что культура, чьими вкусами диктовались безжалостные представления Глорма, должна иметь именно такое понятие о «герое». И это ужасало.

Снова время поджимало. Но и ключ ко всему был уже у Джонни в руках.

Что на его месте сказал бы Герцог?

— Ладно, послушайте, — быстро начал Джонни, — мне тут, конечно, только жеваной бумагой харкать, а перед вами я бы и крышку со своего чайника снял, но вот какое дело…

Глорм со смуглым подались вперед с заинтересованными, настороженными выражениями на лицах.

— …Но вот как я все это себе представляю. Вместо того клоунского типа для вашей «разрядки смехом» мы вводим обходительный тип «гражданина мира». Такой сюжетный поворот. Вот это смог бы провернуть, гм, по-настоящему великий продюсер-режиссер. Вот это я понимаю. Возьмем, к примеру… да, покажите-ка мне, где там в сценарии говорится о…

Джонни материализовался на тихой улочке в нескольких шагах от двери своего дома. Чувствовал он только тяжесть и усталость. Солнце все еще висело высоко над крышами старых зданий; около 2.30 — через полтора часа после того, как Герцог покинул его в аэропорту.

Джонни прислонился к перилам и стал ждать. Ну конечно — вот улицу переходит Мэри Финиган; волосы ее распущены, а под глазами темные крути.

— Иди домой, Мэри, — сказал ей Джонни.

Девушка изумилась:

— А что случилось — разве его здесь нет? То есть Герцог звонил мне — сказал, что он у тебя.

— Да, и у него там топорик, — заметил Джонни. — Я правду говорю. Он собирался убить тебя в моей квартире моим же туристским топориком. На нем отпечатки моих пальцев.

Когда она ушла, Джонни завернул за угол и вошел в вестибюль. Герцог стоял там, запустив руку в почтовый ящик Джонни. Обернувшись, он выругался, а рука его машинально выдернула из ящика пухлый конверт.

— Джонни, какого черта ты тут делаешь?

— Я раздумал ехать.

Герцог прислонился к стене, ухмыляясь.

— Что ж, каждая новая встреча дает маленькое представление о воскресении. Вот так так! — Он взглянул на конверт у себя в руке, будто только что его заметил. — Так, интересно, и что же тут такое?

— Сам знаешь что, — беззлобно проговорил Джонни. — Пятьдесят баксов, которые мне должен Тед Эдвардc. Именно они и навели тебя на мысль, когда Тед сказал тебе, что отправит долг по почте. Затем подкатило то дельце с Мэри, и ты, наверное, подумал, что сам Бог дает тебе такую возможность.

Глаза Герцога сузились, а взгляд его стал жестким.

— Так ты и про это знаешь? Да? И что же ты собирался тут делать? Не скажешь ли старому приятелю?

— Ничего, — ответил Джонни. — Просто отдай мне расписку, и будем считать, что все улажено.

Герцог выудил из кармана сложенный листок бумаги и отдал его Джонни. Явно не в своей тарелке, он все заглядывал Джонни в глаза.

— Ну-ну. Порядок, да?

Джонни кивнул и направился к лестнице.

— Значит, порядок, — сказал Герцог. Он стоял, подбоченясь, и качал головой. — Да, Джонни, мальчик мой, ну ты и артист!

Джонни бросил на него быстрый взгляд.

— Ты тоже, — заверил он.