Часть третья Какая дивная у них музыка[15]
«Зачем есть ад?»
Сказал поэт
Он не сказал,
Зачем есть ад
«Я не ушел»
Сказал поэт
Но я ушел
И нет пути домой
14
Путешествуя в ночи
Ночной поезд
Что-то пришло на мобильный факс. Экран высокого разрешения, миллионы оттенков серого... почти такого же хорошего качества, как фотография. Потрясающе. Все эти устройства... просто потрясающе. И особенно сейчас, когда они мчались на север через всю Германию... телефон соединял его с прошлым. Пи-Джей уже заказал билеты на самолет, но Тимми настоял на том, чтобы поехать на поезде, хотя при этом у него оставалось всего три часа, чтобы подготовиться к следующему концерту.
— Доставь мне удовольствие, Пи-Джей, — сказал Тимми, — ты же знаешь, как я люблю поезда и железные дороги...
Едва войдя в вагон, Тимми принял валиум и ушел спать в свое купе. Заснул он мгновенно. Памина поехала с ними: уставшая, замкнутая, но все равно отметавшая всякие предложения вернуться домой, к папе с мамой. Всю дорогу до Мюнхена она сидела, молчаливая и подавленная, а потом тоже приняла несколько таблеток и легла спать. Они все ехали в одном вагоне, где с обоих концов коридора стояло по телохранителю. Кажется, впервые с тех пор, как Хит прилетела из Таиланда, они вот так сидели все вместе, ничего не говорили и просто смотрели, как за окном пролетает ночь.
И тут зажужжал мобильный факс.
— Это скорее всего моя мама, — сказала Хит. — Все никак не наиграется со своим факсом...
Пи-Джей взглянул на бумагу, выползшую из аппарата. В лунном свете было видно, что это не текст.
— Это картина... похоже... да, это новая картина Лорана МакКендлза! — сказал Пи-Джей. — Вот же работает человек...
Обнаженная женщина лежит на полу у распахнутого окна, за которым льет дождь. У нее на груди, прямо над сердцем — татуировка. Еще одно сердце, пронзенное колом, и три капли крови. Кожаная куртка брошена на пол, усыпанный осколками разбитого дешевенького магнитофона, с какими мальчишки шляются по подворотням. На стене, — постер с рекламой последнего альбома Тимми Валентайна «Vanitas»; на постере Тимми стоит перед картиной Лорана МакКендлза, первой из серии о мертвых желтых женщинах... а сбоку, на дальней стене, — тень человека, который присутствует в комнате, но которого на картине не видно... может быть, тень самого Лорана МакКендлза, который был там, когда совершалось убийство... и в то же время его там не было... и да, конечно же, тело женщины — полностью обескровлено...
— Забавно смотрится. В черно-белом изображении, — сказала Хит, отрывая листок. — Смотри... там еще один лист... что-то написано от руки.
Хит и Пи-Джей.
Ну как, вы уже насладились этой презренной копией? Я закончил картину, и теперь хочу лечь, и заснуть, и проспать миллион лет. Я просто в восторге от предложения Коркорана. Лишние деньги — они никогда не лишние. Тем более что я бы хотел на какое-то время завязать с работой. Я просто забьюсь в свой плавучий дом, включу двигатель и уплыву... куда-нибудь. Например, в Индонезию... очень даже милая страна... и там все примитивнее, чем здесь. Или, может, в Борнео. Бля, да хоть в Новую Гвинею. Кстати, не там ли сожрали одного из детей Рокфеллера? Вы меня представляете среди дикарей-каннибалов? «Миштер МакКендлза откинул копыта». Великолепно, мать твою за ногу. Тот, кого коснулась десница Господня, уже никогда не станет таким, каким он был раньше. Вы же знаете, что я сумасшедший, да? Может быть, раньше я и притворялся, но теперь-то уж точно сошел с ума. Юппиии-йей-йя! Скучаю, люблю, Лоран МакК.
— О как, — только и смог сказать Пи-Джей.
— Надеюсь, с ним все в порядке, — сказала Хит. — Но, знаешь, он был одержим Эйнджелом. Временами казалось, что у него в голове не оставалось вообще ничего от Лорана, один только Эйнджел.
— Тогда я уже вообще ничего не понимаю. Почему ты хранишь этот амулет? Тебе надо избавиться от него. Смой его в унитаз или выброси в окно.
— Не могу. Я тоже им одержима время от времени; ему нужно куда-то добраться, и мне иногда кажется, что я — всего лишь поезд, а он — пассажир, оплативший полную стоимость проезда, чтобы быть уверенным, что он сможет доехать туда, куда нужно.
— Но это же не похоронный поезд. И мы не несемся на всех парах к Перевалу Кассандры. — Он хотел рассмешить ее, но она не видела этот фильм. — Кстати, ты знаешь, что мы видим Тимми в последний раз... он подписал с Гилером договор, что на концерте в Бангкоке он мистическим образом исчезнет в облаке дыма.
— Зачем?
— Господи, кто бы знал. Объемы продаж... какие-то статьи в «Weekly World News»... никто не знает.
— Но ведь Тимми больше не надо исчезать каждые пару десятков лет. Ему больше нечего прятать. Он постареет. Он...
— Знаю. Но на этот раз действо с исчезновением связано с его собственной безопасностью; все завязано на деньгах, на самых обычных деньгах.
— И что Тимми думает делать потом?
— Кто его знает. Может, захочет опять поменяться с Эйнджелом Тоддом.
— Не шути с такими вещами...
— Я и не собирался...
— Тс-с-с.
Было самое время заняться любовью, что они и сделали; но потом, когда все закончилось, Пи-Джей задумался — почему то, что когда-то казалось таким волшебным, почти сверхъестественным, вдруг становится совершенно обыденным, даже формальным. Они оделись и сели у окна. Поезд подходил к станции в каком-то маленьком городке, где они должны были сделать остановку. Пи-Джей пришел к выводу, что всему виной — этот чертов амулет. Амулет встал между ними. Как будто их любовь была электрическим током, а амулет замыкал его на себя.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Хит. — Но ведь это не навсегда. Когда-нибудь страх пройдет.
— Все это так странно... Помнишь, в Узле, когда мы победили Симону Арлета и все ее демонические силы, тогда у нас у всех были магические способности... у меня — видение... у Тимми — силы теней... сегодня мы тоже победили вампиров, но теперь мы обычные люди.
— У нас есть магия... статуэтка, святая вода.
— Да, но это всего лишь вещи. Магия уже не идет из нас самих. Лоран МакКендлз написал свою последнюю картину, так что вдохновение покинуло и его. Твой ajarn умер. Никакой магии не осталось. Даже в том, как мы занимаемся любовью, — добавил он с горечью.
— Значит, — сказала Хит, — нам надо снова ее найти.
— Но где?
— Где ты нашел свою магию в последний раз?
— Где-то там. В одиночестве. В пустоте. Но пустоты больше нет.
— На твоем месте я бы не была так уверена, — сказала Хит, и Пи-Джей понял, что она права. Та пустота была страшной, и он не был уверен, что ему хватит смелости, чтобы вернуться туда, назад, в эту пустошь. В конце концов, он уже не тот мальчик, каким был когда-то. Респектабельные владельцы галерей не бродят полуобнаженными по лесам в поисках своего счастья. Ну, может, и бродят, но только в каком-нибудь лесопарке, с экземпляром «Железного Джона» в портфеле. "Где тот ребенок, которым я был? — Пи-Джей усмехнулся. — Господи, кажется, я превращаюсь в мудацкого яппи. Или даже еще хуже — как это там называется — дзиппи — такое вот сокращение от zen inspired professional pagans, профессиональных язычников, вдохновленных дзеном. Ох-ренеть. Как такое возможно, чтобы доход, исчисляемый шестизначными цифрами, испортил человеку душу за какие-то год-два? А с Тимми все должно быть еще хуже — у него этот доход исчислялся уже семизначными цифрами. Или еще больше, — подумал Пи-Джей, — если принять во внимание, что он наверняка сделал какие-то накопления за эти девятнадцать с половиной веков".
— Пи-Джей? — тихо позвала Хит.
— Да?
— Мы можем попробовать еще раз, если хочешь.
Она улыбнулась ему, такая красивая в лунном свете. Ее глаза сияли, и она была так печальна, и хотя ее губы источали манящее наслаждение, он не смог сдержать слез.
Они опять занялись любовью, но даже на пике наслаждения Пи-Джей смотрел на луну и мучился вопросом, как вернуть себе силу видения.
Тени
В этом кошмаре не было страшных чудовищ. Это был сон пустоты, абсолютной, всепоглощающей пустоты — Vanitas с последнего альбома Тимми Валентайна. Вакуум. Бездна. Великое ничто. Самое страшное, что только может быть в этом мире.
Она проснулась от собственных криков.
И совершенно одна.
У Памины было отдельное спальное купе. Да, целое купе для нее одной. Прямо между купе Тимми и Пи-Джея с Премхитрой. Она не включила лампу; серебристый свет луны заливал тесное пространство. На спальном месте, которое располагалось прямо над ней, грохотал багаж. Поезд въехал в туннель: внезапная тьма, которая поглотила все, вернула ее в кошмар сна; так что Памина едва удержалась, чтобы не закричать.
Она, может, и закричала бы, если бы не услышала шепот.
Памина, Памина.
Это был голос Тимми Валентайна, но не того, который спал в соседнем купе. Ну вот, опять... Словно падение в бездну ада, как будто с нее не достаточно тех похорон... словно она снова смотрела на то, как они обращают ее тетю Амелию в горстку праха... это горькое чувство, что все ее предали, не дали ей сделать то, чего она так хотела... о чем мечтала всю жизнь...
Памина.
Зачем он вернулся, этот голос? Чтобы мучить ее?
Зачем?
Они выехали из туннеля, лунный свет снова залил купе. Из окна открывался вид на реку. На другом берегу виднелись ряды невысоких промышленных зданий, дымивших в ночи. Поезд ехал бесшумно и мягко, словно все это происходило во сне. Может быть, я еще не проснулась по-настоящему, подумала Памина, может быть, мне просто снится, что я проснулась там, в том кошмаре...
Памина, я все еще здесь, я жду тебя.
Я не верю тебе, мысленно проговорила она. До сих пор мне все врали. Всегда.
Разве я тебе лгал? Я говорил, что покажу тебе ад. Одержимость. Восторг. И смерть. Ты видела все этой ночью.
Но не так, как это должно было быть! Это должна была быть моя одержимость, моя смерть, мое воскрешение, мой восторг, а что ты мне показал... отношения тети Амелии с Тимми Валентайном за тридцать лет до того, как я появилась на свет, и все их секреты, их темные тайны... это она познала восторг и смерть, она, а не я...
Это было лишь предвкушение, Пами. Ты ведь еще не взяла амулет?
Я не смогла. Леди Хит забрала его у меня и теперь постоянно носит его с собой.
А почему бы тебе не пойти и не взять его прямо сейчас?
Но я разбужу ее...
Нет, ты ее не разбудишь. Она спит. А ты разве не знаешь, что, когда человек спит, он мертвый для этого мира?
А что делать с Пи-Джеем?
А-а, он куда-то вышел. Пытается отыскать свое детство или что-то в этом духе. Давай, Памина, надо забрать амулет как можно скорее, а то будет поздно... я не могу быть здесь вечно... если никто не придет, мне придется уйти.
Уйти — куда?
Тебе лучше не знать.
Памина села, натянула на себя розовое кимоно, которое ей дала леди Хит, потом осторожно открыла дверь и выглянула в коридор. Там никого не было. Хотя нет, там был телохранитель, но он спал, сидя прямо на полу, привалившись спиной к двери туалета, в руке — непогашенная сигарета. Памина вышла в коридор и высунулась в открытое окно, вдыхая свежесть прохладного ветерка. А уже в следующее мгновение она осторожно надавила на ручку двери, ведущей в купе Пи-Джея и Хит. Голос был прав: Пи-Джея не было, а Хит крепко спала — она даже не потрудилась опустить кресло, чтобы получилось спальное место. Откидной столик тоже не убрали. На столике лежал какой-то листок — что-то очень похожее на картину, но скорее всего это была фотография. Мертвая азиатка, лежащая на полу под открытым окном. Проливной дождь заливает грязную комнату. На стене — постер с Тимми Валентайном.
А еще там лежали открытая сумочка «Louis Vuittone», карманное зеркальце, неплотно закрученный пузырек с жидкостью для снятия лака с ногтей... запах грушевых леденцов смешивался с ароматом «Obsession» от Кельвина Кляйна... Памина не смогла устоять, чтобы не залезть в сумочку и не покопаться там... хотя она с пренебрежением относилась к высокой моде, она признавала, что все эти стильные брендовые вещички действительно подходили для леди Хит, соответствовали ее имиджу... дорогие и в то же время — дерзкие... элегантные и вместе с тем — озорные...
Хит мирно спала, свернувшись калачиком на трехместном диване, прямо в одежде, и, да, амулет висел у нее на шее, а ее глаза метались туда-сюда под закрытыми веками, как это обычно бывает, когда человек спит и ему что-то снится.
Памина!
Она взяла карманное зеркальце, и мальчик был в нем, дразнящий... преследующий ее... источающий животную сексуальность... она практически чувствовала его запах, вырывавшийся наружу прямо сквозь зеркальную поверхность... и сам мальчик тоже как будто вышел из зеркала... отражение, парящее над стеклом... это все по-настоящему? Или просто какой-то трюк наподобие голографии?
Я здесь, произнесла она мысленно.
Впусти меня в свое сердце, Памина. Все остальные, они тебя только трахали, а я буду тебя любить. Я никогда тебя не предам. Я подарю тебе эту тьму, к которой ты так стремишься. Я передам тебе дар крови. Я...
Хит зашевелилась во сне. На мгновение приоткрыла глаза, простонала:
— Нет, нет, я хочу досмотреть сон...
Памина уронила зеркало. Оно упало на пол и разбилось. Осколок стекла вонзился ей в ногу. Она наклонилась, чтобы вытащить его, и увидела, что ангел по-прежнему там, теперь уже — в осколках... сумрачный... крошечный... двадцать ангелов в двадцати осколках... и еще там была луна... двадцать лун и двадцать смеющихся ангелов. Она отскочила назад. Хит опять застонала.
Интересно, что же ей снится, подумала Памина.
Полет
Эй, Хит, Хит, Хит...
Я снова в тебе, и ты опять видишь тот мир, который вижу я, и, видишь, я снова лечу, лечу на крыльях ворона, сквозь холодный воздух кентуккских гор, да, мои крылья — это и есть ночной ветер. Вдохни его запах, попробуй его на вкус, этот чистейший, пронзительный, кровавый воздух. Да, ты можешь почувствовать все это вместе со мной, ты можешь лететь вслед за мной, если не телом, то взглядом — глазами, что мечутся под закрытыми веками, во тьме пещеры, которая есть твой череп. О Хит, Хит, Хит, слушай их, ночных птиц. Детей ночи. Их щебет, щебет, щебет, щебет.
Это лишь второй день моего обращения, а я уже чувствую, что должен покинуть свой земной дом, который лежит сейчас прямо подо мной, потому что все те, кого я здесь любил... ну, я убил их... их всех... и уже ничто не тянет меня назад, сюда, в Вопль Висельника. Я вернулся туда, где родился, и понял, что это не моя земля, она мне не родная... я узнал, что мне вовсе не обязательно лежать в этой земле в ожидании очередного заката... моя родная земля — она где-то, но только не здесь... и я направился... на запад... по-моему, на запад... вслед за рассветом, на который я больше не мог смотреть.
Следующим был Голливуд. Столица сбежавших детей всего мира, и именно здесь я начал терять то, что было во мне от прежнего Эйнджела, и обретать новую личность. Как прекрасны здесь ночи, полные шума и блеска неона, визга рекламных песенок, которые постоянно держат тебя в состоянии готовности к чему-то... этот пульс, бьющийся под жужжащее бзз-бзз словно туча москитов, он словно плавится от жара жидкого пламени, что проносится сквозь миллионы потоков крови... но нет... этот крик крови ты слышишь всегда, он зовет тебя, этот щекочущий голод где-то в глубине живота, и если бы только живот урчал, требуя крови, но ведь, кроме него, есть еще и душа... я пробовал разную кровь... осторожно... я узнал, что самая худшая — кровь бомжей, они вообще не следят за собой; я никогда не пил столько их крови, чтобы убить...
Хочешь посмотреть, как я убиваю? Я покажу тебе чуть позже. Потому что в тот миг, когда человек умирает, его кровь становится наисладчайшей и в то же самое время — бесконечно горькой. Да, я направился в Голливуд лишь потому, что мне нужно было находиться среди людей, которые любят меня. Меня так долго никто не любил. А потом я увидел «валентай-номобиль», он ехал по бульвару Санта-Моника, и я подумал: вот он Тимми, уезжает куда-то в ночь... я подумал, что надо сказать ему, что я здесь, хоть мы и поменялись местами, мы все равно не можем расстаться с ним окончательно, ты знаешь, что я имею в виду.
Было уже три или даже четыре часа утра, и я собирался укрыться в куче мусора, которую использовал вместо гроба, но тут лимузин остановился, кажется, за рулем был Руди, но он не видел меня, Тимми сидел на заднем сиденье и смотрел телевизор, ну или видео, я не знаю. На бульваре не было ни души. Бездомные дети разбрелись кто куда по своим укрытиям. Фонари гасли один за другим. Нет более пустынного места, чем Голливуд среди ночи.
Я подумал: вот я сейчас спущусь вниз, подойду и скажу: привет, Тимми, это я, я теперь вампир — если ты вдруг не знал, — надеюсь, что у тебя все зашибись, у меня тоже вроде бы все неплохо, вроде как-то живу, ха-ха. И я спикировал вниз, на крышу... я был черным вороном... я расправил крылья и закричал: Тимми, Тимми... я звал его на языке тьмы... но, знаешь, он меня не слышал.
Я звал его, а он сидел там, внутри, весь в своем чертовом телевизоре, и тогда я облетел вокруг машины, чтобы посмотреть, что его так увлекло, но это был всего-навсего клип Майкла Джексона, и я бился крыльями в пуленепробиваемое стекло, и он обернулся, посмотрел на меня и тут же отвел глаза... но за этот короткий миг, пока я видел его глаза, я прочел его мысли: «Да... может быть, это он... может быть...» А потом: «А, ну его».
Он больше не слышал музыку ночи.
Он стал глухим.
Ладно, сказал я себе, тогда мы пойдем каждый своим путем. Он вернется к себе домой, в особняк на Голливудских холмах, ляжет спать и будет видеть сны... теперь он может видеть сны, а я — нет... и, может быть, когда-нибудь я приду к нему... я буду биться в его окно крыльями — о стекло, и звать его... тихо-тихо... так, что он сам позовет меня...
Господи, неужели я хочу убить своего творца?
Вот дерьмо.
Я метался в ночи. Голливуд, Сансет, Вайн, Кауенга, Стрип, Санта-Моника, я узнал их недавно, всего пару недель назад, и до сих пор никого не убил. Все эти трупы в Вопле Висельника... это было совсем другое... те люди... они меня предали, наверное, поэтому мне было так легко убить их всех... а эти люди на улицах — я не имел ничего против них. Я брал у них ровно столько, чтобы мне хватало сил на ночные полеты. Были, конечно, такие, кто меня раздражал и злил. Например, те, кто хотел, чтобы я у них отсосал. Они получали гораздо больше, чем просили. Когда становилось совсем тяжело, всегда можно было найти человека, полного крови, как материнская грудь — молоком. Я пил их кровь, чтобы жить самому. Но я их не убивал. Не то чтобы мне было совсем уж противно с парнями. Не сказал бы, что мама и Бекки испортили меня настолько, что я мог теперь пить только женскую кровь... вообще-то я знал, что я их завожу, их милые киски буквально сочились, потому что я классно трахался... и всегда буду. Знаешь, я люблю Тимми. Он меня создал. Но все это исключительно на духовном уровне. Он отдал мне половину своей души, а я отдал ему половину своей.
Вот почему я не могу оставаться в стороне, и именно из-за этого я стал снова его преследовать. Он дружит с людьми, которые мне симпатичны, особенно — Пи-Джей, который, кстати сказать, изменился с тех пор, как вернулся из Таиланда, и Хит, которая показывается, как ясно солнышко, едва ли не раз в месяц и всегда безмятежна и замечательно выглядит. Я начал скитаться вокруг Голливудских холмов и наткнулся на Пи-Джея как раз перед открытием его галереи. Я смог войти в галерею, даже не будучи приглашенным... ну, там над входом — огромная вывеска, на которой написано: «Добро пожаловать»... чем же не приглашение... хотя, признаюсь, я схитрил... но зато я вошел в галерею, хотя она была закрыта... превратился в мышку и проскочил под дверью... наверное, было бы лучше просочиться туманом в замочную скважину, но я пока еще не освоил этот трюк.
Пи-Джей работал допоздна. Я слышал, как он бормотал себе под нос что-то вроде: «Ебучее открытие. Надо забацать что-то действительно оригинальное... можно, конечно, не геморроиться и устроить что-нибудь в индейском стиле, но сейчас все так делают... а как все мне не хочется...»
Если бы я умел рисовать...
И вот что я придумал: прекрасный вечер, пара десятков моих картин в абстрактном стиле, в каждой из них — скрытый сексуальный подтекст, и все они написаны кровью.
Кровью людей с улиц...
Я стоял и смотрел на Пи-Джея под покровом теней, а он не видел меня, потому что когда-то у него были способности чувствовать таких, как я, но теперь он потерял эту силу или растратил ее всю на этот мини-армагеддон, который они устроили в Узле, штат Айдахо.
Хотя иногда мне казалось, что он все-таки чувствует мое присутствие, особенно когда он вдруг замирал, и внимательно прислушивался, и осматривал каждый угол, — тогда мне приходилось прятаться еще глубже в тень. Может быть, на самом деле он не совсем потерял свою магию. Она по-прежнему в нем, где-то внутри, как я внутри этого сраного амулета, и она тоже рвется наружу... только ей не дают выйти...
Я был весь в размышлениях, может быть, я смогу подобрать какой-нибудь вариант, что-то совсем уже необычное, чтобы помочь ему в его поисках... чтобы сделать открытие галереи как раз таким, каким ему хочется, диким, и сумасбродным, и ни на что не похожим... может быть, я сумею найти человека, который напишет все эти картины кровью... может быть, может быть, может быть...
Ты все еще слушаешь, Хит Хит Хит Хит?
Я понял, что должен найти для Пи-Джея прекрасного, сумасшедшего, гениального художника, который смог бы... ну, ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Знаешь, Хит, ведь это ты привела меня к Лорану МакКендлзу... я последовал за тобой в Бангкок...
Хит Хит Хит
Знаешь, как просто летать на «Боинге»? Стать каким-нибудь домашним животным, которых перевозят в багаже. Из Бангкока в Лос-Анджелес возят таких экзотических животных... Можно стать ягуаром, или тапиром, или... да, я знаю. Это контрабанда. Но можно стать простой мышкой, притаившейся в дамской сумочке. Можно спрятаться в этом огромном кармане сиденья... например, в первом классе, из настоящей кожи, где очень даже просторно. В конце концов, можно просто лететь вслед за лайнером в образе ворона на волнах ветра.
Я последовал за тобой. Я постоянно был рядом. Мне очень понравилось, как ты улыбаешься. А ты меня не замечала. Я даже ни разу тебя не укусил. До тех пор... ну, ты знаешь. Я не хочу пить кровь друзей, разве что если мне волей-неволей приходится это делать.
И вот однажды... в отеле «Дусит»... ты привела меня к Лорану МакКендлзу. И с ним у меня получилось гораздо лучше, чем с той частью меня, которая была не мной. Там, в Лос-Анджелесе, мне было так одиноко. Мне принадлежала вся ночь, но мне не с кем было ее разделить. Тимми не мог или, может быть, не хотел меня видеть.
Но я продолжал пытаться. Когда-то Тимми являлся мне в зеркалах, в отражениях, разговаривал со мной из того полумира, в котором его заточила Симона... но я пока так не умел. Все, что я мог: держаться в сумраке... скрываться от света... избегать церквей и освященных мест... я не знал, насколько серьезно мне следует к этому относиться, потому что я помнил, что Тимми использовал на своих выступлениях кресты и распятия, и они совершенно ему не вредили, но мне при виде крестов и распятий становилось не по себе... я сразу же начинал нервничать. Теперь я, кажется, с этим справился. Очень надеюсь.
Иногда я сидел в темноте перед особняком Тимми и слушал. У него там оборудована целая студия: компьютеры, клавиатуры, цифровые преобразователи, сэмплеры, микшеры... и часто по ночам, когда он был дома один, он проигрывал музыку, совсем не похожую на «звук Валентайна». Это было что-то страшное: какое-то бряцанье, рев, электронное громыхание, и вдруг посреди всего этого — хрип умирающего животного... взрывы бомб, ружейная пальба, грохот рушащихся зданий, плач ребенка... и он пропускал эти звуки через дисторшн с эффектом эха, так что они становились совсем уже жуткими. Он не знал, что я рядом... мои черные крылья раскинуты в темноте... я уже готов раствориться туманом и просочиться внутрь через едва приоткрытое окно... но мне было страшно, я все еще не был уверен, можно так или нет... ведь меня туда не приглашали, а я не знал правил. А вдруг, если я их нарушу, я просто исчезну, растаю, как струйка дыма? Я не хотел рисковать.
Почему он не видел меня? Неужели он знал, что я рядом... я слышал, как стекает по его гладкой щеке каждая капля пота, слышал шелест его дыхания, тихого-тихого, у самых губ... слышал каждую частичку, что плывут в красных ручьях, таящих в себе его жизнь, господи... если сосредоточиться, я бы, наверное, услышал даже биение его сердца, почувствовал его ритм, установленный природой... а он смотрел на меня и не видел. Смотрел сквозь меня. Неужели я все еще не настолько силен, чтобы обрести зримый облик? Или, может быть, это он стал настолько, мать его, человеком, что уже больше не может... ладно, пусть не увидеть меня, но хотя бы почувствовать мое присутствие?
Я звал его: Тимми! Тимми! Но он, наверное, если и слышал, то просто карканье ворона, или, может быть, он посчитал, что это какие-то спецэффекты электронной музыки, гремящей в его агрегатах... ну... как наводка от незаземленного провода. А когда он играл сам, он полностью погружался в себя. В этом он не изменился. Песня осталась той же, что и была, просто он уже не слышал ее так, как раньше.
Как-то раз я смотрел сквозь окно, как он отмокает в огромной ванне-джакузи. Почему-то мне вспомнилось, как я стоял перед отелем в ожидании конкурса двойников Тимми Валентайна. Я видел его отражения в каждом лопавшемся пузырьке на воде. И я подумал: может быть, я могу сделать так, чтобы он увидел меня. Он сидел в этой белой мраморной лохани, в пене с запахом маракуйи, и пристально смотрел в воду, словно она его гипнотизировала, я сосредоточился на его имени, но нет... спустя какое-то время он вылез из ванной и пошел срать.
А вот я больше не срал. Вообще. Я даже не помнил, как это бывает. Мне это было не нужно. Ты просто пьешь кровь, и она впитывается в тебя, словно ты — фильтр от кофеварки, она питает твою душу, ты используешь ее всю без остатка, не теряя ни капли. Было так странно и даже противно смотреть, как твое отражение делает все то, чего ты уже больше не можешь. Почему я не мог просто бросить его и уйти?
И почему он не видел меня? Ведь другие меня видели. Кажется, видели... Правда, я не совсем уверен. Я не мог больше видеть себя, свое отражение... даже в луже воды, освещенной луной. Ни отражения. Ни тени.
Кажется, я открыл новый вид отчаяния.
Я не хотел быть один, и Тимми был здесь единственным, кого я знал... и кто знал меня.
Не пойми меня неправильно. Я люблю ночь. Я люблю летать. Я люблю быть тенью, которой никто не видит. Но теперь внутри Тимми была частичка меня. И, кажется, я тосковал по ней. Ну или просто скучал... И в конце концов я понял, что единственный способ дать Тимми знать, что я здесь, — это показать свою силу. Я должен снова убивать. Должен кого-нибудь заразить... для того чтобы пробиться к нему. Я должен стать вампиром еще больше. И я снова начал убивать... без насилия, без злобы, совершенно спокойно. Тимми как-то сказал мне, что, как только ты начинаешь чувствовать сострадание, это все... полный абзац... можешь ставить на себе крест как на вампире: самое время, чтобы завести себе личного психоаналитика, обратиться в группу поддержки вампиров... У меня это все растянулось на целых четыреста лет, сказал он и в конце концов поменялся со мной местами. И тут до меня начало доходить. Все эти люди — они словно мухи. Ты их просто прихлопываешь. Ты их давишь. И так будет всегда.
Первым был какой-то бездомный, он сидел на скамейке у автобусной остановки, но мимо проехали три автобуса, и я понял, что он не ждет своего автобуса, наверно, у него совсем не было денег или некуда было ехать. Я сел рядом с ним. По ночам в северной Калифорнии сильно холодает, потому что вокруг — только пустыня, а вся эта пышная зелень — она искусственная. Ну, не искусственная... но ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Он мерз, хотя на нем было надето шесть курток. Кажется, он был болен. Он даже не попросил у меня денег. Просто уставился куда-то в сторону и сидел так, дрожа.
Наконец он спросил меня:
— Ты тут новенький?
— Типа того.
— Могу показать, где тут можно недорого переночевать. Всего за пару баксов.
— У меня нет денег.
— Все равно. Просто поболтай со мной, ладно? Черная женщина в дорогом манто вышла из «Popeye's», взглянула на нас, сморщила нос. Несколько человек стояли возле газетного киоска. Так поздно люди выходят к газетным киоскам разве что за порнухой. Мне не о чем было с ним разговаривать, поэтому мы просто сидели — молчали. Время от времени его губы дергались.
Потом он снова заговорил:
— Спасибо, что поговорил со мной.
Я удивился:
— Но ведь мы не разговаривали.
— Можешь теперь убить меня, Эйнджел, — сказал он.
— Откуда ты знаешь, кто я?
— Я ждал тебя здесь двадцать лет. Когда ты умираешь, приходит ангел. — И тут я понял, что он звал не меня, он просто думал, что я — его ангел смерти; но он не знал, что меня привел к нему голод, что я не посланец судьбы или Господа Бога. — Я был служкой в церкви и знаю, как выглядит ангел. В точности как церковный служка.
— Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?
— Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?
— Нет, совершенно серьезно.
— Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.
— Почему?
Он рассмеялся:
— Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я — ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.
Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой-то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:
— Спасибо.
Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь — совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал — и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими-то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови — вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.
Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как-то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.
Но мне понравилась смерть старика. Смерть — это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.
Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.
И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.
Я могу сделать других. Таких же, как я.
И тогда Тимми узнает...
Он просто не сможет не узнать.
Память: 1611
Ариэль, дитя, прощай...
«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.
Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик — в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу-венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из-за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.
Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил[16], он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:
Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,
Чтоб не было нехватки, быстро, ну!
Не говори, смотри, молчи!
Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина-фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек-статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.
Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.
Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь — ребенка. Мальчик отвел глаза.
Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...
Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.
Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест-Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом — словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.
Позже поэт — и вся остальная труппа — преклонил колени у королевских ступней, а король одарил лицедеев пятью фунтами елизаветинского серебра, отчеканенного по всем правилам (сейчас-то серебряный фунт сделался легче на целый скрупул). И еще — особый знак королевского расположения — велел Шекспиру выбрать любое понравившееся ему кольцо с подноса, заваленного всякими побрякушками.
После чего он спросил:
— А где же мальчик, мастер Уильям? Где этот прелестный мальчик? Мы же должны убедиться в том, что его прекрасные локоны — настоящие. — В речи короля все еще ясно проскакивал северный акцент.
Геминдж, стоявший за кулисами, нервно теребил пальцы: мальчишка все еще был там, на самом верху.
Он мгновенно спикировал вниз из-под стропил, приняв облик летучей мыши, и тут же вернул себе человеческое обличье — так быстро, что никто этого и не заметил; потупив взгляд, он благоговейно преклонил колени перед королем.
— Подойди ближе, мы хотим изучить это прелестное юное личико, которое неумолимое время так быстро покроет сетью морщин. Серебро слишком быстро тускнеет, а гипс покрывается трещинами.
А он смотрел на складки королевского камзола, который, хотя и был вышит золотом, смотрелся каким-то поношенным, и ощущал неистовое желание, таящееся под этим камзолом. Король играл его волосами, наматывая их на свои костлявые пальцы.
— Страх настолько сковал тебя, дитя мое, что ты не смеешь поднять на нас взор? Ужели мы столь ужасны? Или, может быть, ты боишься, что мы можем отшлепать эти нежные щечки? Как тебя звать?
— Нэд, ваше величество.
— Вот возьми золото, Нэд. — Король взял с подноса кольцо. — Ты посмотри, какой карбункул. Просто огромный. — Он собственноручно надел кольцо с камнем на палец мальчика, и у него перехватило дыхание. Рука мальчика была холоднее, чем сталь. — Он высасывает из меня тепло, — сказал король.
— Тогда, — отозвался герцог Букингем, — ваше величество вправе вернуть назад отнятое тепло.
Придворные, окружавшие короля, рассмеялись. Но сам король выглядел хмурым. Он сказал:
— Поберегитесь, Букингем. Все знают, что содомия — это смертный грех, и особенно теперь, когда я разогнал к чертям всех этих никчемных моралистов, потому что теперь мы перевели Священное Писание на английский.
— И все эти простолюдины узнали, что они живут во грехе, — сказал Букингем, — не зная ни греческого, ни латыни.
Снова раздался смех: кто-то смеялся от души, а кто-то — единственно из учтивости.
— А ты грешил, Нэд? — спросил король. Его костлявый палец уже опустился вниз по шее мальчика, игриво остановился на его левой ключице и продолжил путь вниз, до соска. И еще ниже, с остановкой на каждом ребре. Мальчика это злило и раздражало. Но кровь не приливала к его щекам, чтобы наполнить их жаром гнева. Кровь, которая в нем, — она давно мертвая. — Смерть Господня, какой же ты холодный. Нам нужно увидеть тебя нагим, да, — король потянул его за волосы, — мы не сделаем тебе больно, — он рассмеялся, — как можно обидеть такую прелесть.
Его палец медленно двигался по мраморной коже, выводя на ней невидимые слова: Нэд Нэд Нэд Нэд, — а потом: ты хочешь в постель?
И мальчик ответил:
— Но, ваше величество... по вашему собственному декрету...
— Для них нет никаких законов, — прервал его Букингем, — потому что они сами творят закон; они лично ответят за все перед Господом. В свое время.
— В свое время, — произнес король Яков, шестой шотландский и первый английский. — Давай померяемся: чьи карбункулы больше? Я бы не задал тебе этот вопрос, если бы дал тебе большой камень. — Рука короля залезла под фиговый листок и легла на пах мальчика. — Что, у тебя вообще нет карбункулов? Миленький он у тебя, но никчемный. Уныло свисающая пиписька.
— Умоляю вас, не унижайте меня, ваше величество, — сказал мальчик.
— Нет, вы слышали? Мы его унижаем! — воскликнул король. — Ладно, будь по-твоему. Но прежде ты поцелуешь нам руку.
Рука короля ткнулась мальчику в губы. Нэд поднял глаза и в первый раз посмотрел королю в лицо.
Почему эти люди всегда видят в нем только предмет для похоти? Неужели они не понимают, что он не сможет дать им того, чего они так хотят, не сможет и никогда не мог: эта способность навеки украдена у него в огненной смерти, поглотившей Помпеи. Пятнадцать веков он питался их кровью, убивал, обращал похоть людей против них же самих, он считал себя злом и в конце концов стал таковым. И только потом он понял, что зла нет вообще. Все, что существует на этом свете, достойно лишь сожаления. Он узнал это от человека, которого большинство людей считают величайшим злодеем всех времен и народов, Жиля де Рэ, Синей Бороды, садиста и детоубийцы.
Вот почему мне жалко этого короля, думал он. Только посмотрите на него. Он охвачен страстным желанием; но он не любит. Я для него — всего лишь игрушка, не больше. И он не знает, что эта игрушка — это смерть.
Они смотрели друг другу в глаза, король и мальчик, и мальчик знал, что его облик меняется, потому что люди видят в нем не только то, чего они страстно желают, но и то, чего они больше всего боятся. Надо отвести взгляд, сказал он себе, иначе я выдам себя. И он отвел взгляд, но когда рука короля добралась до его губ и пальцы попытались раздвинуть их и проникнуть в рот, инстинкт взял свое.
Он укусил.
Король рассмеялся.
— Да ты просто дикий мальчишка. Отрок, кусающийся, как лисица. — И в тот же миг вся придворная свора, собравшаяся в королевской ложе, взорвалась диким смехом и аплодисментами, словно король изрек образчик остроумнейшего эвфуизма, и даже сам мастер Уильям улыбнулся бледной улыбкой, отчего у него по лицу разбежались морщинки, которых было больше, чем линий на новой карте Вест-Индии, и все это время под шумок мальчик насыщался, насыщался и насыщался, насыщался кровью, которая была не более голубой, чем у самых простых людей...
Король ничего не заметил. Он был слишком занят собой.
Этой ночью мальчику придется исчезнуть. Он слишком долго пробыл на одном месте... это сводило его с ума, и особенно здесь, в компании этих людей, которые вернули в мир поэзию и песни... он нашел здесь людей, у которых он не вызывал чувства гадливого омерзения. Например, Кита Марло. (Правда, самого Кита многие считали омерзительнейшим гадом.) Кит был уже мертв, и все они скоро будут мертвы, а вместе с ними умрет и возрождение поэзии. Мальчик насыщался. Сегодня ночью ему понадобится много сил. Сегодня ночью он убежит.
Сегодня ночью: прочь из «Уайтхолла», прочь из Лондона... возможно, даже через океан... он совершит путешествие в Новый Свет... или в Китай... или на север, где вечная мерзлота... его, бессмертного, тяготила всеобщая смертность... все, что его окружает, рано или поздно умрет, обратится в прах... в воздух, в незримые нити воздуха... все, но только не он, ведь он и так уже — воздух.
Утро
Боль обожгла ее левую грудь, как раскаленная сталь.
Хит тут же проснулась. Поезд сердито ворчал, готовясь остановиться. До нее доносились голоса: Pabkontrolle[17]. Она потянулась за своей сумочкой, где лежал паспорт.
— Пи-Джей...
Его не было в купе.
Зато была Памина Ротштайн. Осколки разбитого зеркала на полу, и рука на амулете, уже готовая...
— Извините, я... — смутилась Памина.
— Не волнуйся, я все понимаю. На самом деле. — Но Хит решительно разжала пальцы Памины, сжимавшие серебряный амулет. — Давай разберемся с паспортами и закажем себе завтрак...
Уже теплился рассвет. За окном открывался прекрасный вид: равнины, зелень, каналы, ветряные мельницы... действительно, очень красивый пейзаж.
— А где Пи-Джей? — спросила Хит. — Ты его видела?
— Нет.
— Ты пробыла здесь всю ночь?
— Вы сами знаете.
— Ты видела Эйнджела?
— А кто такой Эйнджел?
— Это длинная история. Эйнджел Тодд был...
— Эйнджел Тодд! Я читала про него в каком-то поганом попсовом журнальчике. Там писали, что Тимми — это не Тимми на самом деле, а тот мальчишка из Кентукки... но я в это не верю. Ну, то есть... это имя... оно точно придуманное. Скорее всего ту статью написал немец. Потому что Эйнджел Тодд — Todesengel — Engel des Todes — "ангел смерти" — только тот, кто знает немецкий, поймет эту игру слов. И потом, той ночью, в отеле...
Кто-то постучал в окно.
— Aufinachen! Polizei![18] — прокричали снаружи резким, скрежещущим голосом киношного бойца нацистского штурмового отряда. Хит с Паминой испуганно переглянулись. Это был настоящий шок: черные как смоль волосы в левом верхнем углу окна, потом... перевернутое лицо Пи-Джея, потом — его грудь, и дальше...
— Господи, — прошептала Хит, — он там висит вверх ногами!
Памина быстро открыла окно, и Пи-Джей проскочил внутрь.
— И голый вдобавок, — сказала Хит. — Здесь же дети!
Пи-Джей схватил одеяло и накинул его на себя, как пончо; с распущенными волосами он выглядел как индеец-шайен из вестерна Джона Форда — но именно «как», потому что его бледное лицо говорило о том, что это всего лишь актер, который играет индейца. Хит решила, что он сейчас — вылитый Сал Минео в «Шайенской осени».
— Ты чего улыбаешься?
— Сал Минео.
Они оба расхохотались, совершенно сбив с толку молодую немецкую поклонницу неоготики.
— Пи-Джей... ты всю ночь просидел на крыше поезда совершенно голый, можно полюбопытствовать почему? — спросила Хит.
— Это был поиск видений, — ответил он. — Ты была права: наше опустошение кроется в наших сердцах.
— Что ты увидел? — спросила Памина.
— Терпение! Поиск видений — это гораздо дольше, чем одна ночь, даже в наше время всеобщего ускорения. А где Тимми?
— Наверное, все еще спит. Рассвет, понимаешь ли. Вампир, что поделаешь. — Хит опять рассмеялась. — У тебя паспорт с собой?
Памина, совершенно измученная, упала в кресло.
— А вот и еще один наш вампирчик, — сказал Пи-Джей, — или, вернее, будущий вампирчик.
— Только она никак не найдет, кто бы ее укусил, — сказала Хит.
Дверь купе открылась. Это был Тимми.
— Мне приснился такой странный сон, — тихо проговорил он.
Ночной поезд
Что-то пришло на мобильный факс. Экран высокого разрешения, миллионы оттенков серого... почти такого же хорошего качества, как фотография. Потрясающе. Все эти устройства... просто потрясающе. И особенно сейчас, когда они мчались на север через всю Германию... телефон соединял его с прошлым. Пи-Джей уже заказал билеты на самолет, но Тимми настоял на том, чтобы поехать на поезде, хотя при этом у него оставалось всего три часа, чтобы подготовиться к следующему концерту.
— Доставь мне удовольствие, Пи-Джей, — сказал Тимми, — ты же знаешь, как я люблю поезда и железные дороги...
Едва войдя в вагон, Тимми принял валиум и ушел спать в свое купе. Заснул он мгновенно. Памина поехала с ними: уставшая, замкнутая, но все равно отметавшая всякие предложения вернуться домой, к папе с мамой. Всю дорогу до Мюнхена она сидела, молчаливая и подавленная, а потом тоже приняла несколько таблеток и легла спать. Они все ехали в одном вагоне, где с обоих концов коридора стояло по телохранителю. Кажется, впервые с тех пор, как Хит прилетела из Таиланда, они вот так сидели все вместе, ничего не говорили и просто смотрели, как за окном пролетает ночь.
И тут зажужжал мобильный факс.
— Это скорее всего моя мама, — сказала Хит. — Все никак не наиграется со своим факсом...
Пи-Джей взглянул на бумагу, выползшую из аппарата. В лунном свете было видно, что это не текст.
— Это картина... похоже... да, это новая картина Лорана МакКендлза! — сказал Пи-Джей. — Вот же работает человек...
Обнаженная женщина лежит на полу у распахнутого окна, за которым льет дождь. У нее на груди, прямо над сердцем — татуировка. Еще одно сердце, пронзенное колом, и три капли крови. Кожаная куртка брошена на пол, усыпанный осколками разбитого дешевенького магнитофона, с какими мальчишки шляются по подворотням. На стене, — постер с рекламой последнего альбома Тимми Валентайна «Vanitas»; на постере Тимми стоит перед картиной Лорана МакКендлза, первой из серии о мертвых желтых женщинах... а сбоку, на дальней стене, — тень человека, который присутствует в комнате, но которого на картине не видно... может быть, тень самого Лорана МакКендлза, который был там, когда совершалось убийство... и в то же время его там не было... и да, конечно же, тело женщины — полностью обескровлено...
— Забавно смотрится. В черно-белом изображении, — сказала Хит, отрывая листок. — Смотри... там еще один лист... что-то написано от руки.
Хит и Пи-Джей.
Ну как, вы уже насладились этой презренной копией? Я закончил картину, и теперь хочу лечь, и заснуть, и проспать миллион лет. Я просто в восторге от предложения Коркорана. Лишние деньги — они никогда не лишние. Тем более что я бы хотел на какое-то время завязать с работой. Я просто забьюсь в свой плавучий дом, включу двигатель и уплыву... куда-нибудь. Например, в Индонезию... очень даже милая страна... и там все примитивнее, чем здесь. Или, может, в Борнео. Бля, да хоть в Новую Гвинею. Кстати, не там ли сожрали одного из детей Рокфеллера? Вы меня представляете среди дикарей-каннибалов? «Миштер МакКендлза откинул копыта». Великолепно, мать твою за ногу. Тот, кого коснулась десница Господня, уже никогда не станет таким, каким он был раньше. Вы же знаете, что я сумасшедший, да? Может быть, раньше я и притворялся, но теперь-то уж точно сошел с ума. Юппиии-йей-йя! Скучаю, люблю, Лоран МакК.
— О как, — только и смог сказать Пи-Джей.
— Надеюсь, с ним все в порядке, — сказала Хит. — Но, знаешь, он был одержим Эйнджелом. Временами казалось, что у него в голове не оставалось вообще ничего от Лорана, один только Эйнджел.
— Тогда я уже вообще ничего не понимаю. Почему ты хранишь этот амулет? Тебе надо избавиться от него. Смой его в унитаз или выброси в окно.
— Не могу. Я тоже им одержима время от времени; ему нужно куда-то добраться, и мне иногда кажется, что я — всего лишь поезд, а он — пассажир, оплативший полную стоимость проезда, чтобы быть уверенным, что он сможет доехать туда, куда нужно.
— Но это же не похоронный поезд. И мы не несемся на всех парах к Перевалу Кассандры. — Он хотел рассмешить ее, но она не видела этот фильм. — Кстати, ты знаешь, что мы видим Тимми в последний раз... он подписал с Гилером договор, что на концерте в Бангкоке он мистическим образом исчезнет в облаке дыма.
— Зачем?
— Господи, кто бы знал. Объемы продаж... какие-то статьи в «Weekly World News»... никто не знает.
— Но ведь Тимми больше не надо исчезать каждые пару десятков лет. Ему больше нечего прятать. Он постареет. Он...
— Знаю. Но на этот раз действо с исчезновением связано с его собственной безопасностью; все завязано на деньгах, на самых обычных деньгах.
— И что Тимми думает делать потом?
— Кто его знает. Может, захочет опять поменяться с Эйнджелом Тоддом.
— Не шути с такими вещами...
— Я и не собирался...
— Тс-с-с.
Было самое время заняться любовью, что они и сделали; но потом, когда все закончилось, Пи-Джей задумался — почему то, что когда-то казалось таким волшебным, почти сверхъестественным, вдруг становится совершенно обыденным, даже формальным. Они оделись и сели у окна. Поезд подходил к станции в каком-то маленьком городке, где они должны были сделать остановку. Пи-Джей пришел к выводу, что всему виной — этот чертов амулет. Амулет встал между ними. Как будто их любовь была электрическим током, а амулет замыкал его на себя.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Хит. — Но ведь это не навсегда. Когда-нибудь страх пройдет.
— Все это так странно... Помнишь, в Узле, когда мы победили Симону Арлета и все ее демонические силы, тогда у нас у всех были магические способности... у меня — видение... у Тимми — силы теней... сегодня мы тоже победили вампиров, но теперь мы обычные люди.
— У нас есть магия... статуэтка, святая вода.
— Да, но это всего лишь вещи. Магия уже не идет из нас самих. Лоран МакКендлз написал свою последнюю картину, так что вдохновение покинуло и его. Твой ajarn умер. Никакой магии не осталось. Даже в том, как мы занимаемся любовью, — добавил он с горечью.
— Значит, — сказала Хит, — нам надо снова ее найти.
— Но где?
— Где ты нашел свою магию в последний раз?
— Где-то там. В одиночестве. В пустоте. Но пустоты больше нет.
— На твоем месте я бы не была так уверена, — сказала Хит, и Пи-Джей понял, что она права. Та пустота была страшной, и он не был уверен, что ему хватит смелости, чтобы вернуться туда, назад, в эту пустошь. В конце концов, он уже не тот мальчик, каким был когда-то. Респектабельные владельцы галерей не бродят полуобнаженными по лесам в поисках своего счастья. Ну, может, и бродят, но только в каком-нибудь лесопарке, с экземпляром «Железного Джона» в портфеле. "Где тот ребенок, которым я был? — Пи-Джей усмехнулся. — Господи, кажется, я превращаюсь в мудацкого яппи. Или даже еще хуже — как это там называется — дзиппи — такое вот сокращение от zen inspired professional pagans, профессиональных язычников, вдохновленных дзеном. Ох-ренеть. Как такое возможно, чтобы доход, исчисляемый шестизначными цифрами, испортил человеку душу за какие-то год-два? А с Тимми все должно быть еще хуже — у него этот доход исчислялся уже семизначными цифрами. Или еще больше, — подумал Пи-Джей, — если принять во внимание, что он наверняка сделал какие-то накопления за эти девятнадцать с половиной веков".
— Пи-Джей? — тихо позвала Хит.
— Да?
— Мы можем попробовать еще раз, если хочешь.
Она улыбнулась ему, такая красивая в лунном свете. Ее глаза сияли, и она была так печальна, и хотя ее губы источали манящее наслаждение, он не смог сдержать слез.
Они опять занялись любовью, но даже на пике наслаждения Пи-Джей смотрел на луну и мучился вопросом, как вернуть себе силу видения.
Тени
В этом кошмаре не было страшных чудовищ. Это был сон пустоты, абсолютной, всепоглощающей пустоты — Vanitas с последнего альбома Тимми Валентайна. Вакуум. Бездна. Великое ничто. Самое страшное, что только может быть в этом мире.
Она проснулась от собственных криков.
И совершенно одна.
У Памины было отдельное спальное купе. Да, целое купе для нее одной. Прямо между купе Тимми и Пи-Джея с Премхитрой. Она не включила лампу; серебристый свет луны заливал тесное пространство. На спальном месте, которое располагалось прямо над ней, грохотал багаж. Поезд въехал в туннель: внезапная тьма, которая поглотила все, вернула ее в кошмар сна; так что Памина едва удержалась, чтобы не закричать.
Она, может, и закричала бы, если бы не услышала шепот.
Памина, Памина.
Это был голос Тимми Валентайна, но не того, который спал в соседнем купе. Ну вот, опять... Словно падение в бездну ада, как будто с нее не достаточно тех похорон... словно она снова смотрела на то, как они обращают ее тетю Амелию в горстку праха... это горькое чувство, что все ее предали, не дали ей сделать то, чего она так хотела... о чем мечтала всю жизнь...
Памина.
Зачем он вернулся, этот голос? Чтобы мучить ее?
Зачем?
Они выехали из туннеля, лунный свет снова залил купе. Из окна открывался вид на реку. На другом берегу виднелись ряды невысоких промышленных зданий, дымивших в ночи. Поезд ехал бесшумно и мягко, словно все это происходило во сне. Может быть, я еще не проснулась по-настоящему, подумала Памина, может быть, мне просто снится, что я проснулась там, в том кошмаре...
Памина, я все еще здесь, я жду тебя.
Я не верю тебе, мысленно проговорила она. До сих пор мне все врали. Всегда.
Разве я тебе лгал? Я говорил, что покажу тебе ад. Одержимость. Восторг. И смерть. Ты видела все этой ночью.
Но не так, как это должно было быть! Это должна была быть моя одержимость, моя смерть, мое воскрешение, мой восторг, а что ты мне показал... отношения тети Амелии с Тимми Валентайном за тридцать лет до того, как я появилась на свет, и все их секреты, их темные тайны... это она познала восторг и смерть, она, а не я...
Это было лишь предвкушение, Пами. Ты ведь еще не взяла амулет?
Я не смогла. Леди Хит забрала его у меня и теперь постоянно носит его с собой.
А почему бы тебе не пойти и не взять его прямо сейчас?
Но я разбужу ее...
Нет, ты ее не разбудишь. Она спит. А ты разве не знаешь, что, когда человек спит, он мертвый для этого мира?
А что делать с Пи-Джеем?
А-а, он куда-то вышел. Пытается отыскать свое детство или что-то в этом духе. Давай, Памина, надо забрать амулет как можно скорее, а то будет поздно... я не могу быть здесь вечно... если никто не придет, мне придется уйти.
Уйти — куда?
Тебе лучше не знать.
Памина села, натянула на себя розовое кимоно, которое ей дала леди Хит, потом осторожно открыла дверь и выглянула в коридор. Там никого не было. Хотя нет, там был телохранитель, но он спал, сидя прямо на полу, привалившись спиной к двери туалета, в руке — непогашенная сигарета. Памина вышла в коридор и высунулась в открытое окно, вдыхая свежесть прохладного ветерка. А уже в следующее мгновение она осторожно надавила на ручку двери, ведущей в купе Пи-Джея и Хит. Голос был прав: Пи-Джея не было, а Хит крепко спала — она даже не потрудилась опустить кресло, чтобы получилось спальное место. Откидной столик тоже не убрали. На столике лежал какой-то листок — что-то очень похожее на картину, но скорее всего это была фотография. Мертвая азиатка, лежащая на полу под открытым окном. Проливной дождь заливает грязную комнату. На стене — постер с Тимми Валентайном.
А еще там лежали открытая сумочка «Louis Vuittone», карманное зеркальце, неплотно закрученный пузырек с жидкостью для снятия лака с ногтей... запах грушевых леденцов смешивался с ароматом «Obsession» от Кельвина Кляйна... Памина не смогла устоять, чтобы не залезть в сумочку и не покопаться там... хотя она с пренебрежением относилась к высокой моде, она признавала, что все эти стильные брендовые вещички действительно подходили для леди Хит, соответствовали ее имиджу... дорогие и в то же время — дерзкие... элегантные и вместе с тем — озорные...
Хит мирно спала, свернувшись калачиком на трехместном диване, прямо в одежде, и, да, амулет висел у нее на шее, а ее глаза метались туда-сюда под закрытыми веками, как это обычно бывает, когда человек спит и ему что-то снится.
Памина!
Она взяла карманное зеркальце, и мальчик был в нем, дразнящий... преследующий ее... источающий животную сексуальность... она практически чувствовала его запах, вырывавшийся наружу прямо сквозь зеркальную поверхность... и сам мальчик тоже как будто вышел из зеркала... отражение, парящее над стеклом... это все по-настоящему? Или просто какой-то трюк наподобие голографии?
Я здесь, произнесла она мысленно.
Впусти меня в свое сердце, Памина. Все остальные, они тебя только трахали, а я буду тебя любить. Я никогда тебя не предам. Я подарю тебе эту тьму, к которой ты так стремишься. Я передам тебе дар крови. Я...
Хит зашевелилась во сне. На мгновение приоткрыла глаза, простонала:
— Нет, нет, я хочу досмотреть сон...
Памина уронила зеркало. Оно упало на пол и разбилось. Осколок стекла вонзился ей в ногу. Она наклонилась, чтобы вытащить его, и увидела, что ангел по-прежнему там, теперь уже — в осколках... сумрачный... крошечный... двадцать ангелов в двадцати осколках... и еще там была луна... двадцать лун и двадцать смеющихся ангелов. Она отскочила назад. Хит опять застонала.
Интересно, что же ей снится, подумала Памина.
Полет
Эй, Хит, Хит, Хит...
Я снова в тебе, и ты опять видишь тот мир, который вижу я, и, видишь, я снова лечу, лечу на крыльях ворона, сквозь холодный воздух кентуккских гор, да, мои крылья — это и есть ночной ветер. Вдохни его запах, попробуй его на вкус, этот чистейший, пронзительный, кровавый воздух. Да, ты можешь почувствовать все это вместе со мной, ты можешь лететь вслед за мной, если не телом, то взглядом — глазами, что мечутся под закрытыми веками, во тьме пещеры, которая есть твой череп. О Хит, Хит, Хит, слушай их, ночных птиц. Детей ночи. Их щебет, щебет, щебет, щебет.
Это лишь второй день моего обращения, а я уже чувствую, что должен покинуть свой земной дом, который лежит сейчас прямо подо мной, потому что все те, кого я здесь любил... ну, я убил их... их всех... и уже ничто не тянет меня назад, сюда, в Вопль Висельника. Я вернулся туда, где родился, и понял, что это не моя земля, она мне не родная... я узнал, что мне вовсе не обязательно лежать в этой земле в ожидании очередного заката... моя родная земля — она где-то, но только не здесь... и я направился... на запад... по-моему, на запад... вслед за рассветом, на который я больше не мог смотреть.
Следующим был Голливуд. Столица сбежавших детей всего мира, и именно здесь я начал терять то, что было во мне от прежнего Эйнджела, и обретать новую личность. Как прекрасны здесь ночи, полные шума и блеска неона, визга рекламных песенок, которые постоянно держат тебя в состоянии готовности к чему-то... этот пульс, бьющийся под жужжащее бзз-бзз словно туча москитов, он словно плавится от жара жидкого пламени, что проносится сквозь миллионы потоков крови... но нет... этот крик крови ты слышишь всегда, он зовет тебя, этот щекочущий голод где-то в глубине живота, и если бы только живот урчал, требуя крови, но ведь, кроме него, есть еще и душа... я пробовал разную кровь... осторожно... я узнал, что самая худшая — кровь бомжей, они вообще не следят за собой; я никогда не пил столько их крови, чтобы убить...
Хочешь посмотреть, как я убиваю? Я покажу тебе чуть позже. Потому что в тот миг, когда человек умирает, его кровь становится наисладчайшей и в то же самое время — бесконечно горькой. Да, я направился в Голливуд лишь потому, что мне нужно было находиться среди людей, которые любят меня. Меня так долго никто не любил. А потом я увидел «валентай-номобиль», он ехал по бульвару Санта-Моника, и я подумал: вот он Тимми, уезжает куда-то в ночь... я подумал, что надо сказать ему, что я здесь, хоть мы и поменялись местами, мы все равно не можем расстаться с ним окончательно, ты знаешь, что я имею в виду.
Было уже три или даже четыре часа утра, и я собирался укрыться в куче мусора, которую использовал вместо гроба, но тут лимузин остановился, кажется, за рулем был Руди, но он не видел меня, Тимми сидел на заднем сиденье и смотрел телевизор, ну или видео, я не знаю. На бульваре не было ни души. Бездомные дети разбрелись кто куда по своим укрытиям. Фонари гасли один за другим. Нет более пустынного места, чем Голливуд среди ночи.
Я подумал: вот я сейчас спущусь вниз, подойду и скажу: привет, Тимми, это я, я теперь вампир — если ты вдруг не знал, — надеюсь, что у тебя все зашибись, у меня тоже вроде бы все неплохо, вроде как-то живу, ха-ха. И я спикировал вниз, на крышу... я был черным вороном... я расправил крылья и закричал: Тимми, Тимми... я звал его на языке тьмы... но, знаешь, он меня не слышал.
Я звал его, а он сидел там, внутри, весь в своем чертовом телевизоре, и тогда я облетел вокруг машины, чтобы посмотреть, что его так увлекло, но это был всего-навсего клип Майкла Джексона, и я бился крыльями в пуленепробиваемое стекло, и он обернулся, посмотрел на меня и тут же отвел глаза... но за этот короткий миг, пока я видел его глаза, я прочел его мысли: «Да... может быть, это он... может быть...» А потом: «А, ну его».
Он больше не слышал музыку ночи.
Он стал глухим.
Ладно, сказал я себе, тогда мы пойдем каждый своим путем. Он вернется к себе домой, в особняк на Голливудских холмах, ляжет спать и будет видеть сны... теперь он может видеть сны, а я — нет... и, может быть, когда-нибудь я приду к нему... я буду биться в его окно крыльями — о стекло, и звать его... тихо-тихо... так, что он сам позовет меня...
Господи, неужели я хочу убить своего творца?
Вот дерьмо.
Я метался в ночи. Голливуд, Сансет, Вайн, Кауенга, Стрип, Санта-Моника, я узнал их недавно, всего пару недель назад, и до сих пор никого не убил. Все эти трупы в Вопле Висельника... это было совсем другое... те люди... они меня предали, наверное, поэтому мне было так легко убить их всех... а эти люди на улицах — я не имел ничего против них. Я брал у них ровно столько, чтобы мне хватало сил на ночные полеты. Были, конечно, такие, кто меня раздражал и злил. Например, те, кто хотел, чтобы я у них отсосал. Они получали гораздо больше, чем просили. Когда становилось совсем тяжело, всегда можно было найти человека, полного крови, как материнская грудь — молоком. Я пил их кровь, чтобы жить самому. Но я их не убивал. Не то чтобы мне было совсем уж противно с парнями. Не сказал бы, что мама и Бекки испортили меня настолько, что я мог теперь пить только женскую кровь... вообще-то я знал, что я их завожу, их милые киски буквально сочились, потому что я классно трахался... и всегда буду. Знаешь, я люблю Тимми. Он меня создал. Но все это исключительно на духовном уровне. Он отдал мне половину своей души, а я отдал ему половину своей.
Вот почему я не могу оставаться в стороне, и именно из-за этого я стал снова его преследовать. Он дружит с людьми, которые мне симпатичны, особенно — Пи-Джей, который, кстати сказать, изменился с тех пор, как вернулся из Таиланда, и Хит, которая показывается, как ясно солнышко, едва ли не раз в месяц и всегда безмятежна и замечательно выглядит. Я начал скитаться вокруг Голливудских холмов и наткнулся на Пи-Джея как раз перед открытием его галереи. Я смог войти в галерею, даже не будучи приглашенным... ну, там над входом — огромная вывеска, на которой написано: «Добро пожаловать»... чем же не приглашение... хотя, признаюсь, я схитрил... но зато я вошел в галерею, хотя она была закрыта... превратился в мышку и проскочил под дверью... наверное, было бы лучше просочиться туманом в замочную скважину, но я пока еще не освоил этот трюк.
Пи-Джей работал допоздна. Я слышал, как он бормотал себе под нос что-то вроде: «Ебучее открытие. Надо забацать что-то действительно оригинальное... можно, конечно, не геморроиться и устроить что-нибудь в индейском стиле, но сейчас все так делают... а как все мне не хочется...»
Если бы я умел рисовать...
И вот что я придумал: прекрасный вечер, пара десятков моих картин в абстрактном стиле, в каждой из них — скрытый сексуальный подтекст, и все они написаны кровью.
Кровью людей с улиц...
Я стоял и смотрел на Пи-Джея под покровом теней, а он не видел меня, потому что когда-то у него были способности чувствовать таких, как я, но теперь он потерял эту силу или растратил ее всю на этот мини-армагеддон, который они устроили в Узле, штат Айдахо.
Хотя иногда мне казалось, что он все-таки чувствует мое присутствие, особенно когда он вдруг замирал, и внимательно прислушивался, и осматривал каждый угол, — тогда мне приходилось прятаться еще глубже в тень. Может быть, на самом деле он не совсем потерял свою магию. Она по-прежнему в нем, где-то внутри, как я внутри этого сраного амулета, и она тоже рвется наружу... только ей не дают выйти...
Я был весь в размышлениях, может быть, я смогу подобрать какой-нибудь вариант, что-то совсем уже необычное, чтобы помочь ему в его поисках... чтобы сделать открытие галереи как раз таким, каким ему хочется, диким, и сумасбродным, и ни на что не похожим... может быть, я сумею найти человека, который напишет все эти картины кровью... может быть, может быть, может быть...
Ты все еще слушаешь, Хит Хит Хит Хит?
Я понял, что должен найти для Пи-Джея прекрасного, сумасшедшего, гениального художника, который смог бы... ну, ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Знаешь, Хит, ведь это ты привела меня к Лорану МакКендлзу... я последовал за тобой в Бангкок...
Хит Хит Хит
Знаешь, как просто летать на «Боинге»? Стать каким-нибудь домашним животным, которых перевозят в багаже. Из Бангкока в Лос-Анджелес возят таких экзотических животных... Можно стать ягуаром, или тапиром, или... да, я знаю. Это контрабанда. Но можно стать простой мышкой, притаившейся в дамской сумочке. Можно спрятаться в этом огромном кармане сиденья... например, в первом классе, из настоящей кожи, где очень даже просторно. В конце концов, можно просто лететь вслед за лайнером в образе ворона на волнах ветра.
Я последовал за тобой. Я постоянно был рядом. Мне очень понравилось, как ты улыбаешься. А ты меня не замечала. Я даже ни разу тебя не укусил. До тех пор... ну, ты знаешь. Я не хочу пить кровь друзей, разве что если мне волей-неволей приходится это делать.
И вот однажды... в отеле «Дусит»... ты привела меня к Лорану МакКендлзу. И с ним у меня получилось гораздо лучше, чем с той частью меня, которая была не мной. Там, в Лос-Анджелесе, мне было так одиноко. Мне принадлежала вся ночь, но мне не с кем было ее разделить. Тимми не мог или, может быть, не хотел меня видеть.
Но я продолжал пытаться. Когда-то Тимми являлся мне в зеркалах, в отражениях, разговаривал со мной из того полумира, в котором его заточила Симона... но я пока так не умел. Все, что я мог: держаться в сумраке... скрываться от света... избегать церквей и освященных мест... я не знал, насколько серьезно мне следует к этому относиться, потому что я помнил, что Тимми использовал на своих выступлениях кресты и распятия, и они совершенно ему не вредили, но мне при виде крестов и распятий становилось не по себе... я сразу же начинал нервничать. Теперь я, кажется, с этим справился. Очень надеюсь.
Иногда я сидел в темноте перед особняком Тимми и слушал. У него там оборудована целая студия: компьютеры, клавиатуры, цифровые преобразователи, сэмплеры, микшеры... и часто по ночам, когда он был дома один, он проигрывал музыку, совсем не похожую на «звук Валентайна». Это было что-то страшное: какое-то бряцанье, рев, электронное громыхание, и вдруг посреди всего этого — хрип умирающего животного... взрывы бомб, ружейная пальба, грохот рушащихся зданий, плач ребенка... и он пропускал эти звуки через дисторшн с эффектом эха, так что они становились совсем уже жуткими. Он не знал, что я рядом... мои черные крылья раскинуты в темноте... я уже готов раствориться туманом и просочиться внутрь через едва приоткрытое окно... но мне было страшно, я все еще не был уверен, можно так или нет... ведь меня туда не приглашали, а я не знал правил. А вдруг, если я их нарушу, я просто исчезну, растаю, как струйка дыма? Я не хотел рисковать.
Почему он не видел меня? Неужели он знал, что я рядом... я слышал, как стекает по его гладкой щеке каждая капля пота, слышал шелест его дыхания, тихого-тихого, у самых губ... слышал каждую частичку, что плывут в красных ручьях, таящих в себе его жизнь, господи... если сосредоточиться, я бы, наверное, услышал даже биение его сердца, почувствовал его ритм, установленный природой... а он смотрел на меня и не видел. Смотрел сквозь меня. Неужели я все еще не настолько силен, чтобы обрести зримый облик? Или, может быть, это он стал настолько, мать его, человеком, что уже больше не может... ладно, пусть не увидеть меня, но хотя бы почувствовать мое присутствие?
Я звал его: Тимми! Тимми! Но он, наверное, если и слышал, то просто карканье ворона, или, может быть, он посчитал, что это какие-то спецэффекты электронной музыки, гремящей в его агрегатах... ну... как наводка от незаземленного провода. А когда он играл сам, он полностью погружался в себя. В этом он не изменился. Песня осталась той же, что и была, просто он уже не слышал ее так, как раньше.
Как-то раз я смотрел сквозь окно, как он отмокает в огромной ванне-джакузи. Почему-то мне вспомнилось, как я стоял перед отелем в ожидании конкурса двойников Тимми Валентайна. Я видел его отражения в каждом лопавшемся пузырьке на воде. И я подумал: может быть, я могу сделать так, чтобы он увидел меня. Он сидел в этой белой мраморной лохани, в пене с запахом маракуйи, и пристально смотрел в воду, словно она его гипнотизировала, я сосредоточился на его имени, но нет... спустя какое-то время он вылез из ванной и пошел срать.
А вот я больше не срал. Вообще. Я даже не помнил, как это бывает. Мне это было не нужно. Ты просто пьешь кровь, и она впитывается в тебя, словно ты — фильтр от кофеварки, она питает твою душу, ты используешь ее всю без остатка, не теряя ни капли. Было так странно и даже противно смотреть, как твое отражение делает все то, чего ты уже больше не можешь. Почему я не мог просто бросить его и уйти?
И почему он не видел меня? Ведь другие меня видели. Кажется, видели... Правда, я не совсем уверен. Я не мог больше видеть себя, свое отражение... даже в луже воды, освещенной луной. Ни отражения. Ни тени.
Кажется, я открыл новый вид отчаяния.
Я не хотел быть один, и Тимми был здесь единственным, кого я знал... и кто знал меня.
Не пойми меня неправильно. Я люблю ночь. Я люблю летать. Я люблю быть тенью, которой никто не видит. Но теперь внутри Тимми была частичка меня. И, кажется, я тосковал по ней. Ну или просто скучал... И в конце концов я понял, что единственный способ дать Тимми знать, что я здесь, — это показать свою силу. Я должен снова убивать. Должен кого-нибудь заразить... для того чтобы пробиться к нему. Я должен стать вампиром еще больше. И я снова начал убивать... без насилия, без злобы, совершенно спокойно. Тимми как-то сказал мне, что, как только ты начинаешь чувствовать сострадание, это все... полный абзац... можешь ставить на себе крест как на вампире: самое время, чтобы завести себе личного психоаналитика, обратиться в группу поддержки вампиров... У меня это все растянулось на целых четыреста лет, сказал он и в конце концов поменялся со мной местами. И тут до меня начало доходить. Все эти люди — они словно мухи. Ты их просто прихлопываешь. Ты их давишь. И так будет всегда.
Первым был какой-то бездомный, он сидел на скамейке у автобусной остановки, но мимо проехали три автобуса, и я понял, что он не ждет своего автобуса, наверно, у него совсем не было денег или некуда было ехать. Я сел рядом с ним. По ночам в северной Калифорнии сильно холодает, потому что вокруг — только пустыня, а вся эта пышная зелень — она искусственная. Ну, не искусственная... но ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Он мерз, хотя на нем было надето шесть курток. Кажется, он был болен. Он даже не попросил у меня денег. Просто уставился куда-то в сторону и сидел так, дрожа.
Наконец он спросил меня:
— Ты тут новенький?
— Типа того.
— Могу показать, где тут можно недорого переночевать. Всего за пару баксов.
— У меня нет денег.
— Все равно. Просто поболтай со мной, ладно? Черная женщина в дорогом манто вышла из «Popeye's», взглянула на нас, сморщила нос. Несколько человек стояли возле газетного киоска. Так поздно люди выходят к газетным киоскам разве что за порнухой. Мне не о чем было с ним разговаривать, поэтому мы просто сидели — молчали. Время от времени его губы дергались.
Потом он снова заговорил:
— Спасибо, что поговорил со мной.
Я удивился:
— Но ведь мы не разговаривали.
— Можешь теперь убить меня, Эйнджел, — сказал он.
— Откуда ты знаешь, кто я?
— Я ждал тебя здесь двадцать лет. Когда ты умираешь, приходит ангел. — И тут я понял, что он звал не меня, он просто думал, что я — его ангел смерти; но он не знал, что меня привел к нему голод, что я не посланец судьбы или Господа Бога. — Я был служкой в церкви и знаю, как выглядит ангел. В точности как церковный служка.
— Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?
— Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?
— Нет, совершенно серьезно.
— Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.
— Почему?
Он рассмеялся:
— Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я — ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.
Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой-то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:
— Спасибо.
Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь — совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал — и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими-то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови — вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.
Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как-то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.
Но мне понравилась смерть старика. Смерть — это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.
Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.
И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.
Я могу сделать других. Таких же, как я.
И тогда Тимми узнает...
Он просто не сможет не узнать.
Память: 1611
Ариэль, дитя, прощай...
«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.
Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик — в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу-венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из-за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.
Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил[16], он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:
Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,
Чтоб не было нехватки, быстро, ну!
Не говори, смотри, молчи!
Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина-фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек-статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.
Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.
Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь — ребенка. Мальчик отвел глаза.
Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...
Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.
Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест-Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом — словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.
Позже поэт — и вся остальная труппа — преклонил колени у королевских ступней, а король одарил лицедеев пятью фунтами елизаветинского серебра, отчеканенного по всем правилам (сейчас-то серебряный фунт сделался легче на целый скрупул). И еще — особый знак королевского расположения — велел Шекспиру выбрать любое понравившееся ему кольцо с подноса, заваленного всякими побрякушками.
После чего он спросил:
— А где же мальчик, мастер Уильям? Где этот прелестный мальчик? Мы же должны убедиться в том, что его прекрасные локоны — настоящие. — В речи короля все еще ясно проскакивал северный акцент.
Геминдж, стоявший за кулисами, нервно теребил пальцы: мальчишка все еще был там, на самом верху.
Он мгновенно спикировал вниз из-под стропил, приняв облик летучей мыши, и тут же вернул себе человеческое обличье — так быстро, что никто этого и не заметил; потупив взгляд, он благоговейно преклонил колени перед королем.
— Подойди ближе, мы хотим изучить это прелестное юное личико, которое неумолимое время так быстро покроет сетью морщин. Серебро слишком быстро тускнеет, а гипс покрывается трещинами.
А он смотрел на складки королевского камзола, который, хотя и был вышит золотом, смотрелся каким-то поношенным, и ощущал неистовое желание, таящееся под этим камзолом. Король играл его волосами, наматывая их на свои костлявые пальцы.
— Страх настолько сковал тебя, дитя мое, что ты не смеешь поднять на нас взор? Ужели мы столь ужасны? Или, может быть, ты боишься, что мы можем отшлепать эти нежные щечки? Как тебя звать?
— Нэд, ваше величество.
— Вот возьми золото, Нэд. — Король взял с подноса кольцо. — Ты посмотри, какой карбункул. Просто огромный. — Он собственноручно надел кольцо с камнем на палец мальчика, и у него перехватило дыхание. Рука мальчика была холоднее, чем сталь. — Он высасывает из меня тепло, — сказал король.
— Тогда, — отозвался герцог Букингем, — ваше величество вправе вернуть назад отнятое тепло.
Придворные, окружавшие короля, рассмеялись. Но сам король выглядел хмурым. Он сказал:
— Поберегитесь, Букингем. Все знают, что содомия — это смертный грех, и особенно теперь, когда я разогнал к чертям всех этих никчемных моралистов, потому что теперь мы перевели Священное Писание на английский.
— И все эти простолюдины узнали, что они живут во грехе, — сказал Букингем, — не зная ни греческого, ни латыни.
Снова раздался смех: кто-то смеялся от души, а кто-то — единственно из учтивости.
— А ты грешил, Нэд? — спросил король. Его костлявый палец уже опустился вниз по шее мальчика, игриво остановился на его левой ключице и продолжил путь вниз, до соска. И еще ниже, с остановкой на каждом ребре. Мальчика это злило и раздражало. Но кровь не приливала к его щекам, чтобы наполнить их жаром гнева. Кровь, которая в нем, — она давно мертвая. — Смерть Господня, какой же ты холодный. Нам нужно увидеть тебя нагим, да, — король потянул его за волосы, — мы не сделаем тебе больно, — он рассмеялся, — как можно обидеть такую прелесть.
Его палец медленно двигался по мраморной коже, выводя на ней невидимые слова: Нэд Нэд Нэд Нэд, — а потом: ты хочешь в постель?
И мальчик ответил:
— Но, ваше величество... по вашему собственному декрету...
— Для них нет никаких законов, — прервал его Букингем, — потому что они сами творят закон; они лично ответят за все перед Господом. В свое время.
— В свое время, — произнес король Яков, шестой шотландский и первый английский. — Давай померяемся: чьи карбункулы больше? Я бы не задал тебе этот вопрос, если бы дал тебе большой камень. — Рука короля залезла под фиговый листок и легла на пах мальчика. — Что, у тебя вообще нет карбункулов? Миленький он у тебя, но никчемный. Уныло свисающая пиписька.
— Умоляю вас, не унижайте меня, ваше величество, — сказал мальчик.
— Нет, вы слышали? Мы его унижаем! — воскликнул король. — Ладно, будь по-твоему. Но прежде ты поцелуешь нам руку.
Рука короля ткнулась мальчику в губы. Нэд поднял глаза и в первый раз посмотрел королю в лицо.
Почему эти люди всегда видят в нем только предмет для похоти? Неужели они не понимают, что он не сможет дать им того, чего они так хотят, не сможет и никогда не мог: эта способность навеки украдена у него в огненной смерти, поглотившей Помпеи. Пятнадцать веков он питался их кровью, убивал, обращал похоть людей против них же самих, он считал себя злом и в конце концов стал таковым. И только потом он понял, что зла нет вообще. Все, что существует на этом свете, достойно лишь сожаления. Он узнал это от человека, которого большинство людей считают величайшим злодеем всех времен и народов, Жиля де Рэ, Синей Бороды, садиста и детоубийцы.
Вот почему мне жалко этого короля, думал он. Только посмотрите на него. Он охвачен страстным желанием; но он не любит. Я для него — всего лишь игрушка, не больше. И он не знает, что эта игрушка — это смерть.
Они смотрели друг другу в глаза, король и мальчик, и мальчик знал, что его облик меняется, потому что люди видят в нем не только то, чего они страстно желают, но и то, чего они больше всего боятся. Надо отвести взгляд, сказал он себе, иначе я выдам себя. И он отвел взгляд, но когда рука короля добралась до его губ и пальцы попытались раздвинуть их и проникнуть в рот, инстинкт взял свое.
Он укусил.
Король рассмеялся.
— Да ты просто дикий мальчишка. Отрок, кусающийся, как лисица. — И в тот же миг вся придворная свора, собравшаяся в королевской ложе, взорвалась диким смехом и аплодисментами, словно король изрек образчик остроумнейшего эвфуизма, и даже сам мастер Уильям улыбнулся бледной улыбкой, отчего у него по лицу разбежались морщинки, которых было больше, чем линий на новой карте Вест-Индии, и все это время под шумок мальчик насыщался, насыщался и насыщался, насыщался кровью, которая была не более голубой, чем у самых простых людей...
Король ничего не заметил. Он был слишком занят собой.
Этой ночью мальчику придется исчезнуть. Он слишком долго пробыл на одном месте... это сводило его с ума, и особенно здесь, в компании этих людей, которые вернули в мир поэзию и песни... он нашел здесь людей, у которых он не вызывал чувства гадливого омерзения. Например, Кита Марло. (Правда, самого Кита многие считали омерзительнейшим гадом.) Кит был уже мертв, и все они скоро будут мертвы, а вместе с ними умрет и возрождение поэзии. Мальчик насыщался. Сегодня ночью ему понадобится много сил. Сегодня ночью он убежит.
Сегодня ночью: прочь из «Уайтхолла», прочь из Лондона... возможно, даже через океан... он совершит путешествие в Новый Свет... или в Китай... или на север, где вечная мерзлота... его, бессмертного, тяготила всеобщая смертность... все, что его окружает, рано или поздно умрет, обратится в прах... в воздух, в незримые нити воздуха... все, но только не он, ведь он и так уже — воздух.
Утро
Боль обожгла ее левую грудь, как раскаленная сталь.
Хит тут же проснулась. Поезд сердито ворчал, готовясь остановиться. До нее доносились голоса: Pabkontrolle[17]. Она потянулась за своей сумочкой, где лежал паспорт.
— Пи-Джей...
Его не было в купе.
Зато была Памина Ротштайн. Осколки разбитого зеркала на полу, и рука на амулете, уже готовая...
— Извините, я... — смутилась Памина.
— Не волнуйся, я все понимаю. На самом деле. — Но Хит решительно разжала пальцы Памины, сжимавшие серебряный амулет. — Давай разберемся с паспортами и закажем себе завтрак...
Уже теплился рассвет. За окном открывался прекрасный вид: равнины, зелень, каналы, ветряные мельницы... действительно, очень красивый пейзаж.
— А где Пи-Джей? — спросила Хит. — Ты его видела?
— Нет.
— Ты пробыла здесь всю ночь?
— Вы сами знаете.
— Ты видела Эйнджела?
— А кто такой Эйнджел?
— Это длинная история. Эйнджел Тодд был...
— Эйнджел Тодд! Я читала про него в каком-то поганом попсовом журнальчике. Там писали, что Тимми — это не Тимми на самом деле, а тот мальчишка из Кентукки... но я в это не верю. Ну, то есть... это имя... оно точно придуманное. Скорее всего ту статью написал немец. Потому что Эйнджел Тодд — Todesengel — Engel des Todes — "ангел смерти" — только тот, кто знает немецкий, поймет эту игру слов. И потом, той ночью, в отеле...
Кто-то постучал в окно.
— Aufinachen! Polizei![18] — прокричали снаружи резким, скрежещущим голосом киношного бойца нацистского штурмового отряда. Хит с Паминой испуганно переглянулись. Это был настоящий шок: черные как смоль волосы в левом верхнем углу окна, потом... перевернутое лицо Пи-Джея, потом — его грудь, и дальше...
— Господи, — прошептала Хит, — он там висит вверх ногами!
Памина быстро открыла окно, и Пи-Джей проскочил внутрь.
— И голый вдобавок, — сказала Хит. — Здесь же дети!
Пи-Джей схватил одеяло и накинул его на себя, как пончо; с распущенными волосами он выглядел как индеец-шайен из вестерна Джона Форда — но именно «как», потому что его бледное лицо говорило о том, что это всего лишь актер, который играет индейца. Хит решила, что он сейчас — вылитый Сал Минео в «Шайенской осени».
— Ты чего улыбаешься?
— Сал Минео.
Они оба расхохотались, совершенно сбив с толку молодую немецкую поклонницу неоготики.
— Пи-Джей... ты всю ночь просидел на крыше поезда совершенно голый, можно полюбопытствовать почему? — спросила Хит.
— Это был поиск видений, — ответил он. — Ты была права: наше опустошение кроется в наших сердцах.
— Что ты увидел? — спросила Памина.
— Терпение! Поиск видений — это гораздо дольше, чем одна ночь, даже в наше время всеобщего ускорения. А где Тимми?
— Наверное, все еще спит. Рассвет, понимаешь ли. Вампир, что поделаешь. — Хит опять рассмеялась. — У тебя паспорт с собой?
Памина, совершенно измученная, упала в кресло.
— А вот и еще один наш вампирчик, — сказал Пи-Джей, — или, вернее, будущий вампирчик.
— Только она никак не найдет, кто бы ее укусил, — сказала Хит.
Дверь купе открылась. Это был Тимми.
— Мне приснился такой странный сон, — тихо проговорил он.
15
Наоборот
Последние известия
Голландская газета «Het Parool» пишет:
ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА В ЗАПАДНОМ ИРИАНЕ Орбитальные спутники зафиксировали извержение большого вулкана, расположенного в самой недоступной части Западного Ириана, на индонезийской половине острова Новая Гвинея. Размер причиненного ущерба до сих пор неизвестен, однако облака пепла наблюдались в районах Австралии и Малайзии. В этой области отсутствуют дороги, она представляет собой заросшие лесами предгорья, населенные дикими племенами, которые не контактируют между собой и с цивилизованным миром. Следы сейсмической активности были зафиксированы токийскими сейсмологами и в центре наблюдений за землетрясениями в Пасадене, близ Лос-Анджелеса. Похоже, это было самое сильное извержение вулкана в нашем веке. Четверо вулканологов, каждый из которых утверждает, что именно ему посчастливилось первому зафиксировать вулканическую активность, нарекли вулкан разными именами: «Немезида» (в греческой мифологии — богиня возмездия), «Гора рока» (в честь огненной горы из «Властелина Колец» Толкина), «Vesovio Secundo» (в переводе с латыни: Везувий Второй) и «Берт». Тем не менее никто из них не отважился лично отправиться в Западный Ириан, отговорившись, что это опасное предприятие, тем более что существует риск быть пойманными и съеденными местными аборигенами...
— Ты что делаешь, Пи-Джей? — спросила Хит за завтраком в «Савойе»; Тимми с Паминой уже давно уехали в «Альберт-Холл». Специально для лондонского концерта они пригласили симфонический оркестр в дополнение ко всем электронным приспособлениям. Однако «Stupendous» и сам Дэвид Гилер поскупились на Лондонский симфонический оркестр, да и просто на хороший оркестр, которых в Лондоне — более чем достаточно, и пригласили каких-то дебютантов-любителей из пригородной филармонии: оркестр, где играли одни старушки-пенсионерки, которые подрабатывали таким образом.
— Читаю газету, — сказал Пи-Джей.
— Но она же на голландском.
— Пытаюсь разобраться в нем с тех самых пор, как мы были в Гааге. Да он не такой уж и сложный язык... вот смотри... извержение вулкана в Новой Гвинее... и еще, рецензия на концерт Тимми.
— И что там пишут?
— Хм... "неоготический wunderkind, похоже, в последнее время испытывает недостаток wunder[19]. Интересно, сколько еще будет длиться его бесконечное kindheit[20]... какими гормонами его пичкают?., судя по его голосу, он начинает испытывать некоторые проблемы с высоким нотами... все эти лазерные эффекты устарели еще в восьмидесятых..." Не сказать, чтобы рецензия была восторженной.
Однако продажи билетов в Лондоне шли значительно лучше, чем они ожидали; возможно, Zeitgeist[21] здесь был более восприимчив ко всему неоготическому; или, может быть, люди просто хотели зрелищ, которые отвлекали бы их от постоянных скандалов, связанных с королевской семьей. В Германии и Голландии, как и ожидалось, они понесли огромные убытки, но все это было частью хитрого плана Гилера: после таинственного исчезновения Тимми в Азии продажи его альбомов должны будут стремительно возрасти, и еще можно будет выпустить посмертный альбом «Тимми Валентайн — Тайные записи», последний в серии его неоготических «изделий».
— Еще селедки? — спросила Хит.
— Еще ночных кошмаров? — сказал Пи-Джей, но не стал развивать эту тему, заранее зная, что Хит все равно не согласится избавиться от своего серебряного амулета. — У тебя такой вид... совершенно безжизненный.
— Я в порядке! — яростно проговорила Хит. — Отчего бы тебе не оставить меня в покое? Пойди снова побегай с волками: или чем ты там занимался ночью?
— Так было нужно. Мне действительно необходимо вернуть дар видения. Только так мы сможем победить вампиров...
Хит с мрачным видом поднялась из-за стола и вышла на балкон. Люди вокруг попивали свой кофе, не обращая внимания на их ссору. Но она обратила внимание на одного человека — одетого в отличие от остальных не в темный костюм, — который пристально присматривался к их столику. В своем ослепительно белом костюме он походил на Полковника Сандерса, куриного короля.
— Какие-то вы озабоченные, — заявил экс-преподобный Дамиан Питерc. — Но ничего: наша банда снова вместе... И теперь дела пойдут куда как лучше, потому что сам Спанки прибыл в Лондон.
— Дамиан! — радостно воскликнула Хит, возвращаясь к столику.
Однако Пи-Джей, хотя и обрадовался встрече со старым врагом и другом, был полностью поглощен своими собственными мыслями: сидел, уставившись немигающим взглядом в свою селедку.
— Господи, — проговорил Дамиан. — Неужели все так плохо?
— Ты извини за Пи-Джея, — сказала Хит, — но, кажется, он сейчас на полпути к осуществлению своего поиска видений...
— В самом центре Лондона?
— Ну мало ли, как там бывает. Он собирает свои силы.
— Ясно, — ответил бывший проповедник, ставший актером. — Получается, мы на пороге очередного апокалипсиса: грядет новая битва за библейские истины, и на кону — судьба вселенной. Я уже слишком стар для такого дерьма. Интересно, у них тут в Лондоне есть гостиницы, чтобы там был номер девять-ноль-ноль?
— Наслышана о твоих приключениях, Дамиан, о том, что было, когда ты последний раз развлекался с девочками в гостинице.
— А, ты об этом! Мы похоронили этих чертовых вампирш. Хотя ты бы, наверное, предпочла собственноручно зарыть их там у себя, в Бангкоке.
— Это точно. И еще одна встретилась нам в Германии. Голландия — там все было чисто, и, возможно, все пройдет чисто до самого конца тура; эта история в Германии была старым долгом, который висел над Тимми пятьдесят лет.
— Эта, которая оперная певица?
— Ну, она спела свою последнюю арию. Но нам до сих пор жутковато. Мне снятся плохие сны. Пи-Джей посреди ночи носится голышом по пустынным железнодорожным станциям. Вместе с нами едет одна из поклонниц Тимми, которая страстно желает стать вампиром, но проблема в том, что она никак не может найти кого-то, кто ее укусит. А выступления Тимми приносят «Stupendous» убытков на миллион ежедневно.
— Да в жопу этот «Stupendous», Гилер просто пытается спасти контору, чтобы ее не купили япошки, вот и устраивает все так, чтобы это смотрелось, будто компания терпит большие убытки.
Пи-Джей вроде бы вышел из глубокой задумчивости и внимательно прислушивался к их разговору; но мыслями он все равно был не здесь. Он ждал наступления сумерек. Хотя ему было приятно увидеться с Дамианом. Бывший телепроповедник вносил некоторое оживление в их унылую маленькую компанию. А уж в «оживлении» Дамиану не откажешь: преподобный буквально не мог усидеть на месте, казалось, он уже ждет не дождется, когда будет вечер и можно будет свалить в ближайший стриптиз-бар.
Пи-Джей думал о той, первой ночи.
Поезд, несущийся в ночи... он сбросил с себя всю одежду, забрался на крышу спящего вагона, сел в позе лотоса, подставив обнаженное тело под удары холодного ветра... он пытался вернуться в то время, когда он был ма'айпотсом. Тогда Луна пришла к нему в образе прекрасной женщины. Она вручила ему сноп пшеницы и сказала: ты будешь одновременно и женщиной, и мужчиной, и поэтому станешь самым могущественным из шошонов. И это было правдой. Когда Пи-Джей входил в транс, он становился священным мужем, который и жена тоже, и мог посылать свою душу по волнам ветра, видеть глазами сокола и барсука, ощущать присутствие посланцев из мира духов. А потом, когда великая битва добра и зла завершилась временным перемирием (в этой битве не может быть ни победителей, ни побежденных, и она может закончиться только временным перемирием, до следующего сражения), женщина-луна снова пришла, чтобы забрать назад свой магический дар.
Поезд мчался сквозь ночь. Было полнолуние. Но в эту ночь луна не обратилась прекрасной бледнокожей девушкой со снопом пшеницы в руках. Пи-Джей мысленно обращался к ней: Верни мне мой дар, прошу тебя... и в то же время он думал: на этот раз духи не будут мне помогать, потому что сейчас не готовится битва за господство над миром, сейчас этот дар нужен мне для своих собственных, личных целей... я хочу вытащить друга с края тьмы... я не хочу, чтобы моя любимая женщина упала в бездну... не хочу быть беспомощным против злых духов, снова вернувшихся в мою жизнь. Но разве желание одного человека имеет значение? Вот почему луна больше не говорит со мной... а ветер хлещет мое обнаженное тело, но не несет никакого послания.
Той ночью Пи-Джей отчаялся, однако, вернувшись с неудачного поиска видений, он старался выглядеть если не радостным, то хотя бы не слишком подавленным. Он не хотел, чтобы люди, которые его любят, видели, как он страдает. Они не знают, что это такое: владеть даром видения и лишиться этого дара... они не знают, не могут знать, каким беспомощным он себя чувствует теперь, когда в нем уже не осталось магической силы.
Во вторую ночь, когда он бродил босиком по галечному пляжу в Шевенингене в четыре часа утра и луна уже заходила, но все еще была видна, ему показалось, что он услышал женский голос:
Ты идешь не тем путем.
Это было единственное видение, которое посетило его той ночью.
Возможно, думал он, сегодня ночью...
— Я пропущу сегодняшний концерт, — сказал Дамиан. — Я вернусь утром, к завтраку... пусть это будет маленьким сюрпризом для Тимми.
— Господи. — Хит закатила глаза. — Надеюсь, ты хоть запасся презервативами.
— Меня Господь хранит... предохраняет, — рассмеялся в ответ Дамиан.
Наплыв
Оркестровое вступление к «Распни меня дважды» было новым дополнением, но я не смог прослушать его на репетиции, потому что расписание репетиций было урезано до предела из-за нежелания «Stupendous» оплачивать сверхурочные репетиции оркестра... но «вы не волнуйтесь, они не так уж и плохи, хоть и провинциалы»... и Кенни Одзима, руководитель оркестра, и вправду проделал большую работу... и у них все получалось... просто здорово получалось... Только прислушайтесь к этой гармонии... и глокеншпиль тут очень к месту... так украшает мелодию...
Ладно, мой выход.
Тимми Валентайн возник в центре сцены в облаке серебристого дыма. Под гром аплодисментов, конечно же. Зрителей в зале собралось гораздо больше, чем он ожидал, и среди них было много, очень много, поклонников неоготики, все — в самых первых рядах, может, реклама и вправду была хорошей, и все они заплатили за то, чтобы прийти на концерт, чтобы быть рядом со всеми этими горячими прожекторами, камерами, дым-машинами, выпускавшими плотные клубы дыма, воняющего бензином, прямо в толпу... дым застилал их бледные лица и черные наряды... все — как на подбор, даже ребята, которые занимаются кастингом, не смогли бы сработать лучше... на ладонях их поднятых рук виднелись отверстия... то есть настоящие отверстия... не какие-то там переводные татуировки... потому что они разбивали лучи прожекторов, бивших сквозь клубы дыма, на тонкие лучики...
Надо петь.
Из всех его друзей на концерт пришла только Хит. Она сидела на балконе, где стоял пульт управления светом. Все остальные, сидевшие на балконе, были ему незнакомы. Он начал петь, и...
Господи, они поют вместе со мной, и...
Как странно снова петь здесь, в этом зале, — в первый раз с тех пор, как я стал человеком. Ладно, не отвлекайся. Тебе надо петь. Только петь, только работать на зрителя... не обращать внимания на свет, бьющий в глаза... это приходит само собой... на автопилоте... главное, не отвлекаться, не терять нить мелодии... пой, пляши, впадай с транс, бросай взгляды, мечись, стой на месте, топай по сцене, словно бьешь в барабан... двигайся, двигайся, двигайся. На автопилоте. Песня — всего лишь набросок, шаблон, по которому строится выступление...
Господи, я же помню, как мы с Брэмом Стокером шли на концерт. «Симфония тысячи» Малера. И Стокер... он потел, а я насыщался. Господи, все эти улочки, по которым я бродил когда-то, в те давние времена, когда я знал их все до одной... доктор Джек, вырывавший внутренности у бедных девушек... доктор Джекил, который жил лишь на страницах книги... все эти уроды и шлюхи... и дальше, назад во времени, погружаясь в воспоминания... кусочки памяти, все еще держится на волнах, над бездной... та длинная, холодная зима, когда мы танцевали на промерзшей до самого дна Темзе... чума, когда вся кровь стала такой безвкусной, что уже не утоляла голод... и великий пожар... и крысы... и Кит Марло, отрывающий пиявок со своей груди...
Наплыв: поиск видений
Памина бродила по площади Пиккадилли и все размышляла: есть тут хотя бы один вампир... может быть, сидит в зале игровых автоматов, или вместе с толпой зевак обходит достопримечательности Тауэра, или сидит в переходе в подземке, бренчит на гитаре, просит милостыню... наверняка должен быть, ну... хотя бы один... среди этой вечно гудящей толпы, разговаривающей на разных языках, где быдло ждет своего часа, чтобы накормить своей кровью хозяев...
Наплыв: поиск видений
Было лето, и даже здесь, в северной стране, ночь никак не начиналась. Пи-Джей уже пару часов нетерпеливо мерил шагами холл отеля «Савой» в ожидании темноты. Люди толпились на улицах. Здесь едва ли найдется пустынное место, где можно уединиться, чтобы пообщаться с миром духов. Было еще светло, но луна уже взошла и медленно плыла вверх по небу, поднимаясь над крышами викторианских домов; и он обращался к ней мысленно: поговори со мной, поговори, — но она оставалась глуха к его просьбам.
Может, где-нибудь на крыше, подумал он, там нет ни души... да. На крыше — лучше всего.
Он распустил волосы, повязал на лоб ленту — не совсем подходящую: на ней был изображен японский флаг, как у легендарных камикадзе, — разделся, соорудил себе что-то похожее на набедренную повязку (англичане, насколько он знал, весьма нервно относятся к появлению кого бы то ни было в общественном месте в малопристойном виде), призвал дух своего мертвого деда на языке шошонов и спел песню, которой его научил один шаман из индейцев-шайенов, когда посещал их резервацию:
Taeva nama-eyoni
Tze-ihutzittu nama-eyoni
Я свят в ночи
Свят на своем пути, когда я одинок
Он встал на самом краю крыши, у низкой ограды из кованого железа. Если я оступлюсь — это смерть, подумал он, глядя вниз. И меня будут долго соскребать с асфальта... А потом его вдруг наполнило странное чувство легкости, и он понял: не нужно думать о том, что он может упасть, не нужно думать о смерти... если надо, он полетит... или взберется по наружной стене отеля, как паук... он не должен сейчас думать, как думают люди, которые вечно чего-то боятся, сомневаются, постоянно меняют свое мнение. А если ему суждено умереть... ну, значит, все будет кончено, подумал он и шагнул в пустоту, в лунный свет, веря в то, что духи поймают его на лету и не дадут упасть.
Память: 1593
— Нэд, я умираю, — кричал Кит наверху, в комнате над трактиром в Дептфорде. — Посмотри на меня, мне пропороли живот. У меня идет кровь, я умру.
И мальчик, называвший себя Нэдом Брайантом, вышел из-под покрова тени, где прятался в облике мыши с тех пор, как начались все эти облавы.
Он знал, что поэт прав. Рана была смертельной. Из тех, которые убивают не сразу, но человек все равно умирает от потери крови; смерть вступила в свои права, и ее уже не отвратить. Как можно было быть таким беспечным? Неужели он не знал, сколько у него врагов? Неужели не знал, что половина из тех, кто называл себя его друзьями, только и ждали случая, чтобы выдать его суду?
Лекарь с целым подносом пиявок уже пыхтел на лестнице, пытаясь поспеть за хозяйкой заведения Элеонорой Булл.
— Принеприятнейшее происшествие, — говорила на ходу трактирщица. — Вот ведь как в жизни бывает: величайший поэт наших дней и вместе с тем — богохульник и педераст.
— Возможно, все-таки не величайший, — ответил доктор. — Сегодня вечером, знаете ли, я имел неосторожность посетить театр. Давали «Ромео и Джульетту».
— Господи, да это всего лишь собрание старой, никчемной помпезности.
— Посмею с вами не согласиться, это новая пьеса того самого Шекспира...
— А, это который «Тита Андроника» написал? Смотрела я этого вашего «Ромео»... столько жестокости... вся эта свиная кровь, рекой льющаяся на сцене. Людей рубят на куски, насилуют, закалывают; пресвятые отцы, мой сын упрашивает меня сводить его на «Тита», но я в жизни не допущу, чтобы мои дети посещали подобные зрелища... может, потом, когда вырастут... но детям такое смотреть нельзя.
— Я бы не сказал, мадам, что пьеса была кровожадной. Скорее непристойной...
Кит Марло застонал.
— Мальчик, — сказал доктор, — давай помоги мне. Иначе твой хозяин умрет.
Пиявки извивались в прозрачной склянке, и доктор выловил одну при помощи щипцов для сахара.
— Сэр, — сказал Нэд, — он умрет в любом случае.
— Убирайся, — прошептал лекарю Марло, — если мне суждено умереть от потери крови, пусть лучше меня выпьет мальчик. Давай, мальчик, пей мою кровь, ты делал это уже не раз.
Доктор с трактирщицей растерянно переглянулись, и каждый, наверное, подумал: какими еще извращениями занимались здесь этот мужчина и это дитя? Но в конце концов оба просто пожали плечами и пошли вниз по лестнице.
— Надо поставить в известность констебля, — донеслись до Нэда слова трактирщицы. — И, наверное, нужно позвать священника.
Мальчик встал на колени рядом кроватью, где лежал Кит. Склонился над раной в животе. Легкое, щекочущее покалывание пробежало по языку, когда он слизнул кровь в первый раз — словно лягушка, которая ловит языком пролетающую мимо муху. Когда он насытился, напряжение, сковавшее тело поэта, прошло, сменившись неким подобием восторга. В его крови было так много силы, как это бывает всегда, когда умирает совсем молодой человек, который еще не успел нахватать болезней.
— Мой Ганимед, — произнес Кит, — мой Гилас, мой Патрокл.
— Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.
— Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.
Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие — наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов — жертв чумы, — он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:
И нежный мальчик в облике Дианы
С кудрями золотистыми до плеч,
С жемчужными браслетами на голых
Его руках и с маслиничной ветвью,
Которой будет прикрывать он то,
Что видеть — наслажденье для людей.[22]
В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка — музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать — он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.
— Уверен, что ты не ангел, — сказал поэт вместо приветствия. — Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.
— Да, ты прав. Я не ангел, — ответил мальчик, — но я и не человек.
— Тогда ты — злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло — тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?
— Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.
— Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?
— Нет, я не смею выходить при свете дня.
— Я так и думал! Ты и вправду злой дух, но какой именно... домовой, гоблин, черт, демон, кто ты? Не смеешь выходить при свете дня! Мы непременно поставим пьесу при дворе, ночью, при свете тысяч свечей, которые будут нам солнцем.
— А нельзя ли нам как-нибудь обойтись без всей этой наигранной вычурности, без актеров, без сцены? Ведь меня привели сюда именно ваши слова, а не какое-то театральное представление.
— О, да ты, однако же, маленький льстец.
Поэт схватил с сундука стопку листов... на некоторых из них еще не успели высохнуть чернила... и начал читать «Эдуарда II». Мальчик слушал его, не издавая ни звука. Он даже не дышал; возможно, это пугало поэта, но он не показывал своего страха; он был полностью поглощен живой энергией своих строк, трагедией, в которой любовь настолько беспомощна, что король теряет не только свою королеву и королевство, но и в конце — свою жизнь. Мальчик не проронил ни слова практически до самого конца, до того момента, когда убийца Лайтборн лишает короля жизни, пронзая его зад раскаленной докрасна кочергой; и только тогда он воскликнул:
— Ни слова больше, молю вас!
— О! Кажется, наш злой дух слишком ранимый!
— Просто я видел, как это бывает...
— Ты что же, ходишь на площадь по воскресеньям и смотришь на казни преступников, коих вешают, выпускают им кишки, четвертуют?
— Нет, я хочу сказать, что я столько раз видел, как людей убивали, пронзая им зад кольями, копьями, пиками и, да, раскаленными докрасна кочергами... как-то у меня был друг, который очень любил сажать своих врагов на кол.
— Но у нас на дворе шестнадцатый век! Подобные зверства присущи лишь варварским, полудиким, давно минувшим временам.
— Да, ваша правда. Но я ничего не забыл. Это было сто тридцать лет тому назад...
И мальчик, которого Кит нарек Нэдом, начал рассказывать о давних временах. Он не знал, поверит ли Кит Марло в его истории; но впоследствии многие пьесы Кита содержали в себе отголоски историй, рассказанных мальчиком. Мальчик стал часто бывать в этой комнате над трактиром. Кровь поэта была чиста, и он никогда не позволял себе выпить столько, чтобы причинить вред своему гостеприимному хозяину; как он мог погубить источник столь прекрасной музыки?
Но сейчас, думал Нэд, Кит все равно умирает.
В этот раз он выпил очень много крови. Он пил и думал: а ведь я мог бы его спасти; нельзя, чтобы мир потерял такого человека, пусть даже его тут клеймят как безбожника и педераста. И он не стал осквернять тело поэта, он оставил его лежать, словно тот просто заснул, бескровный и бледный; а потом, вновь обернувшись мышью, он исчез в норе, ведущей в лабиринты туннелей, пронизывающих весь дом.
Печаль, которую он познал, все еще была для него новым чувством: он надолго забыл, что такое грусть, и вспомнил буквально недавно — лет сто назад. Печаль пахла детством, человеческим детством, о котором он не вспоминал уже тысячу лет, если не больше. Печаль оживляла его кровь, так что он себя чувствовал... нет, не живым, но чуть менее мертвым.
А чуть позже, ночью, эта печаль разбудила в нем побежденный, казалось бы, голод, и он вновь пошел на охоту... и убил свою жертву. В другом трактире... он словно впал в бешенство... у него на губах пузырилась кровавая пена... он укусил беременную женщину прямо в ее огромный живот и съел плод, ее нерожденное чадо, выбросив плаценту в огромную кружку с элем... он с треском сломал шею спящего моряка, оторвал ему голову и выпил всю кровь, словно воду из бурдюка; и, наконец, он нашел себе место для сна, которое, по случайному стечению обстоятельств, располагалось в канализации, неподалеку от реки.
Следующей ночью он вернулся в трактир Элеоноры Булл. Тело поэта так и лежало на кровати, там же, где он его и оставил. Похоже, полиция еще не бралась за расследование его убийства. Трактирщица и один из агентов королевской службы, некто Вальсингхэм, беседовали внизу, у огня. А Марло лежал, непокрытый, в темноте... но для того, кто смотрел на него глазами ночи, комната казалась залитой холодным, мертвенным светом. Над кроватью висело распятие, но оно не беспокоило мальчика; время победило его суеверия; но все равно ему до сих пор было больно на него смотреть. Еще один крест лежал на груди поэта, прямо на сердце; серебряный крест, инкрустированный аметистами, — дорогая вещь наверняка.
— Брат Кит, теперь ты должен проснуться.
Мальчик дотронулся пальцем до тела; да, он уже ощущал этот нечеловеческий, едва различимый пульс — биение мертвого сердца; однако Марло не открыл глаз.
— Тебе надо проснуться и пойти со мной; я не могу тебя здесь оставить. Говорят, ты — безбожник, поэтому они могут покалечить твое тело, и тогда весь мой труд пойдет прахом.
Наверное, все дело в этом проклятом кресте, который лежит у него на груди, подумал мальчик и сбросил крест на пол; серебро обожгло его лишь на мгновение. Выжженное клеймо в форме креста тотчас же затянулось новой кожей. Марло открыл глаза и тихо проговорил:
— Мне казалось, что целый мир обрушился тяжестью мне на грудь. Но теперь все прошло.
— Пойдем, — сказал Нэд Брайант.
— Куда? Кто я? Во что ты меня превратил? Что ты сделал со мной?
— То, что ты написал, — бессмертно; так почему бы не сделать бессмертным тебя самого? Послушай, Кит, теперь мы с тобой одной крови... я никогда не фамильярничал с теми, кого я сделал, но я в долгу перед тобой, а ты... ты обязан мне новой жизнью. Теперь ты больше не мастер Кит и не великий учитель, потому что я старше тебя. В этой новой жизни я старше тебя на несколько веков, и теперь я буду учить тебя. Как принимать облик зверей и птиц, детей ночи. Как обращаться облаком тумана... «Твоя душа, она превращается в тысячи капель воды»... как пить кровь живых. Как насытиться кровью живых... Да, Кит, я сделал это ради твоей поэзии и ради себя самого... из-за моего невыносимого одиночества. Я был ребенком пятнадцать веков, но мои мысли — в них нет ничего от ребенка. Я могу прочитать тебе наизусть потерянные стихи Катулла, поэмы Сапфо, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой; я могу прочитать всего Данте, даже те песни, которые он отверг. Я могу рассказать тебе о перевоплощениях души, я знаю всего Пифагора, Аристотеля, Коперника, Магомета, святого Августина, потому что я прожил полторы тысячи лет.
— А как же любовь, мой маленький Ганимед?
— О, в нашей вселенной, где правит ночь, есть вещи превыше любви: созерцание вечности... холод, что разбивает людские сердца и освещает нам ночь ярче, чем солнце... они сильнее любви и даже сильнее смерти.
Кит Марло сжал руку мальчика, и тот подумал: а ведь он совершенно не рад. Он все еще боится, все еще цепляется за свое смертное бытие.
— А как же душа? — спросил он. — Да, я не из тех, кто верит в душу. Смерть должна быть концом всего. Мне не нравится эта идея: что ты умираешь, а потом восстаешь из мертвых, чтобы потом снова бродить в этом мире.
— А что душа? — переспросил Нэд. — Если у тебя была душа, и ты умер самой обычной смертью, не значит ли это, что твоя душа сейчас жарится где-то на углях вечности?
— Но почему именно ад, — прошептал Марло, — а не Vanitas, к чему я и стремился все эти годы. Освободи меня, Нэд, освободи меня, заклинаю.
Как я могу его освободить? — думал Нэд. И почему он не хочет принять мой дар? Разве бессмертие — это не то, к чему так стремятся все смертные? Разве не за меньшее запродал душу дьяволу доктор Фауст? У Нэда никак не укладывалось в голове, что его предложение отвергли. За полторы тысячи лет он давно убедился в том, насколько он неотразим. Никто не мог отказать ему. Разве он не прекраснее любого ангела? Сколько раз ему говорили об этом, сколько раз смертные приходили к нему и сами просили, чтобы он выпил их жизни. Его охватила ярость. Дикий, безудержный гнев. Он схватил серебряный крест, не беспокоясь о том, что тот обожжет его руку, и вонзил его в грудь Кита. С треском ломая кости и хрящи, крест проник в самое сердце поэта. Марло не кричал, и только в самый последний миг, когда уже закрывались его глаза, с губ сорвался едва слышный шепот:
— Благодарю тебя, о нежный Нэд.
Мальчик отшвырнул крест в сторону. Раны на руках уже затягивались.
— Я пробыл здесь слишком долго, — произнес он вслух. Пора уходить. Долгий, глубокий сон в несколько сотен лет уймет его скорбь. Он стремился к возрождению, но понял — снова, в который раз, — что был мертворожденным. Он разрыдался без слез.
Потом взял себя в руки, высунулся по пояс в открытое окно, распахнул крылья, и они понесли его вниз, к вонючей аллее, в сторону реки, прочь из Лондона.
Нечистивая любовь
Дамиан Питерc начал этот вечер с того, что прошвырнулся по ресторанам, потом посетил несколько стриптиз-баров и в конце концов заблудился где-то в районе Бервик-стрит. Его уже не узнавали на улицах. «Вампирский Узел» прошел на экранах всего год назад — и он опять был никем. Просто прохожим. Он любил маленькие стриптиз-бары с их нелепыми танцовщицами — они притягательно действовали на его провинциальное чувство декаданса. Он жадно разглядывал толстых теток, вертевших перед ним своими пышными телесами, то есть занимался именно тем, за что бывал неоднократно бит строгим отцом; кстати, у него это наследственное — в своем пристрастии к дешевому стриптизу батюшка смахивал на какого-нибудь дремучего провинциала, иными словами, непрошибаемую деревенщину или, скажем, на заштатного певца кантри из западных штатов; Дамиан в совершенстве усвоил многие хитрости и приемы шоу-бизнеса, связанные с телепроповедями, просто внимательно наблюдая за тем, как отец обрабатывал всяких шлюх на деревенских ярмарках. Лицезрение этих британских телок наполняло его тихой радостью где-то внутри, создавало ощущение безопасности, словно он опять был дома, снова — ребенок... даже в этом тесном, прокуренном помещении, где сидели в основном туристы из Японии и Германии.
У него на коленях уже резвилась чернокожая красотка. Она отшвырнула в сторону свои трусики и произнесла томным голосом с притворным американским акцентом:
— Кажется, там в углу дрочит какой-то старый хрен. — Она указала пальцем. Пожилой джентльмен покраснел как рак и стремительно выбежал прочь. Дамиан рассмеялся.
Где-то в районе трех-четырех утра он вышел на улицу в состоянии сильного подпития. Он хотел снять женщину, чтобы уединиться с ней в гостиничном номере, но вокруг было пусто. До тех пор, пока он не услышал голос:
— Мистер Питерc! Мистер Питерc!
И он увидел ее: она стояла у красного почтового ящика. Совсем еще юная девушка. С первого взгляда ему стало ясно, что перед ним — рьяная поклонница неоготики. Зажегся зеленый, потом — желтый... она стояла, освещенная слабыми отсветами светофора. Она была во всем черном. Ее волосы, ногти и даже губы были выкрашены в черный цвет, лицо — бледнее луны.
В уголке губ виднелось пятнышко красной губной помады, размазанное так, чтобы было похоже на запекшуюся кровь. Она подняла руки, и Дамиан увидел у нее на ладонях вытатуированные стигматы. Кожаная куртка была расстегнута, демонстрируя еще одну татуировку на боку: сочащаяся кровью рана. Эта девочка была не из тех, кто бросает начатое на полпути. Она сказала:
— Я вас узнала по фильму «Тимми Валентайн».
— Да, было дело, — сказал Дамиан. Он очень надеялся, что она уже достаточно взрослая, да даже если и нет... тогда что делает она здесь, совершенно одна, посреди ночи? — Ты что же, поклонница Валентайна?
— Ja.[23] Я приехала из Германии на большой концерт, но не смогла достать билет.
— Я тоже приехал на концерт, — сказал Дамиан, — но потом передумал; я и так был на стольких концертах Тимми Валентайна...
Глаза девочки широко распахнулись. Похоже, что дельце выгорит, подумал Дамиан. Проще простого. Как отобрать конфетку у малыша. Или, наоборот, засунуть конфетку этому малышу в рот. От одной этой мысли он едва не захлебнулся слюной. Все эти поклонницы Тимми... они готовы на все. Жалко только, что ночь уже на исходе.
— Меня зовут Пам, — сказала она. — Можно я буду называть вас Дамиан?
— Господи Боже, грехи мои тяжкие, — пробормотал Дамиан, но она не дала ему договорить. Она обняла его и впилась губами в его губы. Она не пользовалась духами. От нее пахло мылом и чистой кожей. Как от маленького ребенка. — Надеюсь, ты уже достаточно взрослая девочка! — сказал он. Прости, Господи! Только бы сейчас никого сюда не занесло, в этот переулок.
— О, я уже старая, — сказала. — Очень старая. Еще лучше, подумал Дамиан. Выходит, она из этих оголтелых фанаток, которые считают себя вампирами. Да она просто с катушек сорвется, когда узнает, что я могу...
— Мистер Питерc, а вы не можете...
— Отчего же, моя сладкая, — перебил он ее, — очень даже могу. Тимми Валентайн — мой близкий друг, и я совершенно уверен, что смогу уговорить его согласиться встретиться с тобой.
— Ой... ради этого я готова на все.
— Э-э... тогда почему бы нам вместе не пойти в «Савой», а там мы посмотрим, что я смогу для тебя сделать. Но, так или иначе, придется дождаться утра. Но у меня там номер...
— Ой, Дамиан, вы такой баловник.
Поиск видений
Уже после концерта Тимми и Хит сидели у него в номере и смотрели новости по CNN. Новости были неутешительные. Тут — экономический спад, там — гражданские войны... плюс еще этот вулкан в Западном Ириане... про извержение было известно мало. Не было никакого видеоматериала; только несколько фотографий, сделанных с воздуха.
— Ненавижу вулканы, — тихо проговорил Тимми.
— Да, — сказала Хит, — ведь тебя сотворили как раз во время извержения...
— Да. В последний день Помпеи...
Они рассмеялись. Шутка была невеселой, но очень удачной. И тут в выпуске передали еще одну новость:
Официальные власти обеспокоены судьбой скандально известного художника Лорана МакКендлза, который в последний раз был замечен у берегов Явы и в настоящее время может находиться в первобытно-нетронутых областях Новой Гвинеи. Сейчас он считается пропавшим без вести, поскольку из-за извержения вулкана добраться до острова невозможно. Художник, ставший известным благодаря своей серии картин о жертвах бангкокского серийного убийцы-маньяка, одно время был главным подозреваемым по делу Бангкокского Потрошителя. Травмированный испытаниями, выпавшими на его долю, он поклялся покинуть Бангкок и отправиться на поиски счастья, куда бы они его ни привели.
— Я поведу свой плавучий дом вверх по реке. Но вполне может статься, что Таиланд окажется слишком мал для меня. Может быть, я отправлюсь куда-то еще... мне хочется скрыться от цивилизации... уехать туда, где человеческая природа соприкасается с природой божественной...
— Господи, — прошептал Тимми, — мы должны что-то сделать.
— А что мы можем сделать? — спросила Хит. — Помнишь тот его факс, когда он написал: «Миштер МакКендлза откинул копыта»? Мы еще посмеялись. Решили, что это такая веселая шутка.
— Бедный Лоран, — тихо проговорил Тимми.
Наплыв
Медленнее... давай медленнее... чтобы он не понял, что я знаю этот отель... иначе он сразу сообразит, что я играю на нем, как на скрипке.
Памина старалась не обгонять Дамиана: дала ему первому войти в лифт и самому нажать кнопку нужного этажа. В коридоре она опять пропустила его вперед.
Дамиан говорил без умолку, бормотал что-то невнятное под нос. Он, вполне очевидно, был пьян. Сказал, что утром он поговорит с Тимми и устроит им встречу. А она думала про себя: вот старый дурак — думает, он меня «зацепил», и даже не подозревает о том, что это он — моя жертва. Моя добыча.
Они вошли к нему в номер, и тут она потеряла всякое терпение. Она не хотела и слышать ни о каком шампанском в ведерке со льдом, хотя Дамиан уже вовсю орудовал серебряным ножиком для колки льда. Она даже не захотела заказать в номер икру.
— Ну что, могу я теперь раздеться? — спросила она, продолжая придерживаться своего плана, известного только ей... плана, который был плодом ее фантазий...
Он смотрел на нее жадным взглядом.
— Сколько, ты говоришь, тебе лет?
— Я очень старая. Старее, чем само время! — Она улыбнулась самой зловещей улыбкой, потом сбросила куртку, стянула леггинсы и аккуратно сложила их в шкаф. Посмотрелась в зеркало, увидела там ангела, тихо посмеивавшегося над ней, услышала его шепот:
— Давай, Памина. Я сделаю тебя сильнее.
— Не торопись, мать твою так, — остановил ее Дамиан, — или я кончу прямо в трусы. Давай помедленнее, ангелочек, я ведь не стану от этого ни на йоту моложе.
— У тебя было много женщин, — сказала она. — А ты хоть раз трахал вампира? — Она играла с ним, но, судя по его взгляду, кажется, он и вправду трахался с вампиршами. — Как насчет поделиться кровью? — Она снова взглянула зеркало, но Тимми-Эйнджела из ее фантазий там уже не было.
— Никогда об этом не думал, но идея вполне интересная. Господи, Пам, я продажный мерзавец, я никогда не воспринимал всерьез всю эту религиозную чушь, я просто жил за ее счет... — Он расстегнул штаны, снял галстук и уселся на кровать в ожидании представления. Очевидно, он был из тех, кто привык к тому, что ему все прислуживают. Вот свинья, подумала Памина. — Господи, у тебя соски проколоты. А это не больно?
— Не так чтобы очень, — сказала она.
Единожды решив, что она обязательно станет вампиром, даже если ей придется всего лишь притворяться вампиром до тех пор, пока какой-нибудь настоящий вампир не сжалится над ней и не сделает так, что ее мечта осуществится. Хотя она и сомневалась, что правильно выбрала «жертву». Даже Саша Рабинович, у которого совершенно не было мозгов, все-таки был по-своему привлекательным. А герр Бергшнайдер так и вовсе — герой-любовник по сравнению с этим старым козлом. Хотя, может быть, на самом деле он не такой крепкий, как кажется. Может быть, у него сердце больное... это было бы очень кстати...
Она всю ночь искала кого-нибудь подходящего. На первый взгляд он показался ей идеальным вариантом: взгляд голодного хищника, это рвение, с которым он разыгрывал «козырную карту» знакомства с Тимми Валентайном перед впечатлительной поклонницей, его высокопарные манеры... но сейчас, когда он развалился на кровати, словно огромный кусок желатина, и бросал на нее похотливые взгляды, она начала задаваться вопросом, почему она не подцепила кого-нибудь, ну хоть чуть-чуть... попривлекательнее.
На мгновение ей стало стыдно, а потом она вспомнила мальчика из мясной лавки, кровь у него на щеке... ее словно накрыло волной обжигающего жара, она набросилась на Дамиана полураздетая, уселась на него сверху и начала грызть его грудь, кусать волосатый живот, а Дамиан смеялся, потому что ему было щекотно, но его смех сразу затих, когда она откусила его сосок и начала вылизывать образовавшуюся дырку, из которой била кровь, он тряс ее и орал: «Сука, сука, сука. Ты за это заплатишь...» — но кровь была такой вкусной, такой освежающей... ей казалось, что кровь придает ей сверхчеловеческую силу. Она вцепилась в Дамиана, не давая ему скинуть ее с себя, не давая ему дотянуться до телефона... а потом, когда он уже не мог даже кричать, потому что она откусила еще кусок от его груди, и ему было так больно, что он мог только тихо похныкивать и смотреть на свой собственный сосок, лежавший на покрывале, и на потоки алой крови... кровь хлестала фонтаном, она была не похожа на настоящую, она была такой яркой... Памина сдавила его грудь, так что фонтан крови начал бить еще выше... и все это время она думала только об одном... я покажу тебе, тетя Амелия, и тебе, Тимми, и всем, кто твердил, что я лишь придуряюсь... я вам покажу... она выплюнула кусок мяса, размазала кровь по своей маленькой груди и попыталась засунуть кулак в кровоточащую рану... словно это был искусственный член... и она сама трахала этого борова... Дамиан вырвался... рывком выдвинул ящик на тумбочке у кровати... достал серебряное распятие...
— Получай, сука! — заорал он, поднимая распятие высоко над головой... Она подумала: вот сейчас мне станет плохо... но нет, распятие никак на нее не повлияло, и она поняла, что в каком-то смысле она — даже лучше, чем настоящие вампиры, потому что она была невосприимчива ко всем этим распятиям, серебру, чесноку... она вырвала распятие у него из рук и вонзила ему в левый глаз. Потекли кровь и слизь. Она попятилась, нащупала серебряный нож для колки льда и раскроила им череп жертвы, насыщаясь хлынувшей на нее теплой и вязкой массой... как полевая мышь, высасывающая украденное яйцо... Дамиан бился в конвульсиях... его руки метались в нелепом танце, словно руки взбесившейся марионетки... а потом он как-то разом обмяк и рухнул на кровать.
Она покрывала его страстными поцелуями, с каждым таким поцелуем высасывая из него кровь. Надо бы поторопиться, думала она, кровь уже начала сворачиваться. Сколько времени ушло у Тимми на то, чтобы стать мастером, повелевающим кровью? Или вампиры действительно знают, что и как нужно делать, с самого первого их пробуждения к тьме?
Она пила и пила. Сколько крови содержится в человеке — шесть, восемь пинт? Она пила. Она жевала мышцы и выплевывала то, что нельзя было прожевать, словно просто высасывала сок из спелого апельсина. Вкуснее всего были руки, ноги и грудь; кровь из живота отдавала горечью, но в ней были какие-то пикантные нотки. У нее было странное ощущение, что она распухает от выпитой крови. В нее уже не лезло. Однако ее глаза не налились кровью, ее щеки не горели, ее лицо не было озарено силой украденной жизни.
Но я сделала то, что делал Тимми, что делала тетя Амелия, пока ее не убили, думала она. Они не посмеют меня осудить. Если никто не хочет сделать меня вампиром, тогда я сама себя сделаю. Я сама. Мне никто не нужен. Они такие же, как мои родители: всегда знают, что для меня будет лучше, всегда думают за меня. Мне нужно пить кровь. И плевать я хотела на последствия...
Она вытерла рот краем покрывала и отправилась на поиски Тимми Валентайна.
Лунный свет
Он бегал по крышам. Голый. Мокрый ветер хлестал его кожу. Он бежал. Перепрыгивал с крыши на крышу. Над узенькими улочками спящего города он бежал. Вот водосточный желоб, вот газоход, вот каменная горгулья, изъеденная погодой, со слепыми глазами.
И в небе — луна. На ущербе.
Если дух луны не заговорит со мной сегодня, она уже никогда со мной не заговорит. Она покинет меня навсегда... я останусь сиротой в мире белых людей... я тоже ослепну, уже навсегда.
Он бежал. Черепицы больно врезались в ступни. Он опустился на четвереньки, как один из его четвероногих друзей; прыгнул, оттолкнувшись от уступа крыши, вверх, вверх, вверх, вверх; словно паук, вверх по кирпичной кладке, по камням древних стен; вверх, вверх, вверх.
Куда теперь? Камни больно кололи руки и ноги. Лучи разноцветного света... витраж из цветного стекла. Древняя часовня, освещенная изнутри; он пробирался боком вдоль окна, наблюдая за тем, как его кожа меняет цвет: вот она небесно-голубая, потом — ярко-красная, потом — зеленая, потом — обсидиановая.
Я не могу обвенчаться с землей и лесом, но что есть древесина и камень, как не дети дерева и почвы? Здесь тоже лес, только другой... пусть кругом — только камень... и это круглое окно, сквозь которое виден алтарь... все равно вокруг — пустота, дикая местность. И прежде всего потому, что в сердцах людей все еще царит пустота... этой интерлюдии, которую называют восходом цивилизации, предшествовали миллионы лет пустоты, и пустота — это все то, что мы делаем... пустота — это мы сами. Он карабкался по стене... это что? Вестминстерское аббатство? Было слишком темно, он передвигался, полагаясь исключительно на инстинкты, все время — вверх, туда, где холод и небо. Он искал опору для ног: вот он наступил на какой-то выступ, вот — на шею горгульи, на крыло ангела; он карабкался вверх.
Вверх.
Вот место, где можно передохнуть: открытое всем ночным ветрам, но в то же время укрытое от посторонних взглядов; кожи коснулся холодный металл; колокольня. Глаза, глядящие на него сверху... наверное, летучая мышь. Печальные, огромные глаза. Глаза Тимми, но Тимми больше не обладал даром обращаться в зверей и птиц; нет, это самая обыкновенная летучая мышь, ночное создание. Мышь моргнула — раз, другой; он отвернулся, чтобы смотреть на луну. Если я буду смотреть на луну очень долго, может быть, я смогу войти в транс, так чтобы духи пришли ко мне, думал он. Но тут была одна сложность: если слишком настойчиво призываешь видение, есть риск придумать себе видение, вместо того чтобы просто опустошить разум... чтобы духи пришли по собственному желанию, если, конечно, они захотят прийти.
Луна скрылась за облаками и тут же выглянула вновь.
Он пел свою песню луне, пел в полный голос, зная, что ветер отнесет его слова в самые дальние уголки мира. Луна опять спряталась за облаками. Он закрыл глаза и пел свою песню луне, образ которой держал в голове. Но даже в воображении луна спряталась от него. А когда он снова открыл глаза, перед ним была летучая мышь, которая висела вверх ногами, и ее глаза были так похожи на человеческие... казалось, она вот-вот заговорит...
Неужели я не верну себе магию ма'айпотс и никогда больше не стану священным мужем, который и жена тоже? Как я смогу победить вампиров, если во мне не будет магии? Ему было горько и страшно. Он впал в отчаяние. Хоть кидайся вниз с колокольни. Он не знал, разобьет ли голову о мостовую, или утонет в реке. Казалось, выхода нет. Это была пустота, из которой не вырваться.
И тут, откуда-то издалека, едва различимый, до него донесся пронзительный свист... такой высокий... не для уха простого смертного... он снова открыл глаза и снова увидел перед собой распахнутые глаза летучей мыши... да, он явственно слышал этот ультразвуковой плач, из которого рождались слова... его шошонское имя, которым когда-то, в тайне от всех, нарек его дед-шаман... его истинное имя, которое никто и никогда не слышал, даже его любимая жена...
Мой маленький брат, мысленно произнес он, обращаясь к летучей мыши, ты, зверь-тотем, ты пришел, чтобы быть моим проводником, который выведет меня из этого мира пустоты?
И летучая мышь ответила: наоборот...
Память: 1593
И он летел на кожистых крыльях, стремительно, словно ветер, по узким улочкам, думая лишь о том, что он должен покинуть Лондон, похоронить эти уродливые воспоминания и свой нынешний облик, найти себе другое имя, другое время... он должен укрыться в лесу и обновить себя, и тогда он сможет вернуться к людям — исцеленный, готовый снова насытиться кровью...
Прочь от реки... над кафедральным собором... мимо дворца... в лес... стремительно... вниз. Он упал на землю, и его крылья распались... исчезли... теперь он был мышью, несущейся в мокрой траве, каждый листик которой посеребрен луной.
Он выбежал на поляну. Здесь были поганки. До него доносились голоса. Он больше не мог себя сдерживать. Он слышал музыку их крови... голод глодал его изнутри. Голод, которым он мог управлять... а печаль, которой он управлять не мог, терзала его неживое сердце. Вновь приняв человеческое обличье, он спрятался в тени ясеня на самом краю поляны. Ясень не причинял ему никакого вреда, хотя и считается, что лучший кол, чтобы пронзить сердце вампира, должен быть из древесины ясеня, потому что именно ясень использовали для волшбы большинство древних магов; и весь этот мир держится на ветвях ясеня, как говорят руны, пришедшие к нам с севера. Прильнув к стволу, он смотрел.
Три человека вышли на поляну. В тусклом свете луны их лица казались какими-то странными, потусторонними. Они смеялись. Среди них была женщина с иссиня-черными волосами, очень серьезная, с тихим голосом. Вторым был молодой мужчина с жиденькой бородкой и экстравагантным воротником, а третьим — юноша, практически ребенок, в камзоле, расшитом жемчугом. Нэд узнал этого мальчика. Он его видел у Марло. Это был Гарри Райотсли, граф Саутгемптон.
— И правда тут ведьмин круг, — сказал он, указав на поганки. — Давайте посмотрим.
— Лучше войдем в него, Гарри, — сказала женщина. — Луна такая яркая, и уже скоро полночь.
— Ты что же, боишься гоблинов, ведьм, эльфов и злых духов? — Молодой граф встал в круге поганок и принялся раскланиваться и подначивать друзей, чтобы те присоединились к нему.
Нэд разглядел, что в самом центре поляны поганки образовывали правильный круг. Черноволосая женщина и молоденький мальчик с торжественным видом вошли внутрь круга. Все трое встали на равном расстоянии друг от друга и взялись за руки, так что внутри круга образовался треугольник. Нэд пододвинулся ближе, заинтригованный чудным ритуалом этой странной троицы; почему-то ему показалось, что один из них любил другого, а тот, в свою очередь, был влюблен в третьего, и получалось, что никто из них не был любим тем, в кого влюблен сам; это было понятно по взглядам, которые они бросали друг на друга, один — на другого, а тот — на третьего, и так дальше, по кругу, как в хороводе, у которого нет конца. Для них это было всего лишь игрой, а ставкой в этой игре были их собственные сердца.
— Только прошу вас, давайте сегодня без сонетов. — Это был светловолосый юноша. — Я бы предпочел пьесу: смех и слезы, месть и воздаяние.
— Так давайте сыграем пьесу, — рассмеялась женщина. — Для Уила. А эти грибы тоже пусть будут нашими зрителями с галерки.
— О нет, поганки должны иметь утонченный вкус, — возразил Уил. — Но хватит пустой болтовни, здесь прекрасное место, чтобы разыграть нашу пьесу: вот там, в кустах, будет гримерка, ведьмин круг станет сценой, а вместо свечей будет Луна.
— Для тебя весь мир — сцена, Уил, — сказал юный граф и поцеловал его в губы, провоцируя на продолжение; женщина смущенно рассмеялась, прикрыв рот рукой. В глазах Шекспира Нэд разглядел замешательство и отражение внутренних мук.
— Что не так? — спросил Гарри. — Мы невидимы внутри ведьминого круга; сейчас май, колдовской месяц; все не таково, каким кажется: ни день, ни ночь... ни любовь, ни смерть... ни мужчина, ни женщина...
— Гарри, Гарри, ты говоришь загадками.
— Никаких загадок, Уил, только видения! — Он сорвал маленький бархатный мешочек, висевший у него на рукаве, помахал им перед носом Шекспира и объявил: — Свежий мускатный орех, плоды которого, если их долго и тщательно пережевывать, повергают тебя в состояние, что зовется «сном в летнюю ночь»... когда обостряются чувства, и ты видишь духов и фей, чудовищ и ведьм, детей света и тьмы, танцующих в воздухе... завихрения, узорчатые золотые кружочки...
Черноволосая женщина рассмеялась, взяла из мешочка орех и положила себе в рот.
— Горько, — сказала она, и мгновение спустя: — А теперь сладко. — И вновь залилась звонким смехом. Ее грудь была едва различима под платьем. Какая она молодая, какая юная, подумал Нэд.
— Я не любитель искусственно вызванных галлюцинаций, — сказал поэт. — Мой разум и так пылает в лихорадочном огне. — Его товарищи рассмеялись. — Но я посмотрю, что будешь делать ты, Гарри.
— Ты это видел уже столько раз, — сказал Райотсли, — с моей мамушкой-графиней.
— А если тебя облачить в женское платье? — спросила черноволосая женщина. — Хотелось бы мне посмотреть...
— Я покажу тебе, если ты того хочешь. Дай мне свое платье. Но тогда ты, госпожа теней, должна будешь играть мужчину.
— Сначала мускат! — сказала она.
И вслед за этим они покинули ведьмин круг и удалились под покров теней, оставив Уила одного в лунном свете. Ближе, подумал Нэд, надо подойти ближе. С земли уже поднималась дымка тумана, и Нэд растворился в этом тумане, стал его частью, и воспарил над головой поэта, вдыхая каждый его выдох, прохладное и чистое дыхание в отличие от Кита Мар-ло, дыхание которого всегда отдавало гвоздикой и вином. Поэт бормотал себе под нос:
Есть холм в лесу: там дикий тмин растет,
Фиалка рядом с буквицей цветет,
И жимолость свой полог ароматный
Сплела с душистой розою мускатной...[24]
Снова музыка, подумал мальчик, музыка, превосходящая даже ту, что творил Марло. Неужели я вправду решился покинуть ее, эту музыку... скрыться в сумраке?
Мальчик и темноволосая женщина снова вышли на поляну. Они поменялись одеждой. Дама стала изысканным денди, при гофрированном воротнике, в жемчугах. Ее рука отдыхала на инкрустированном драгоценными камнями эфесе шпаги. А мальчик, затянутый в корсет, облаченный в парчу и атлас, был похож на прелестную девушку. Действие муската кружило им головы. Они смеялись, показывали друг на друга пальцами и рассказывали, что они видят:
— Обезьяна!
— Осел!
Господин Шекспир наблюдал молча.
Они принимали театральные позы, произносили целые монологи, выкрикивали несвязные реплики; поэт изредка улыбался их выходкам; и наконец, совершенно измотанные, они упали на холмик в самом центре ведьминого круга; а Уил преклонил перед ними колени.
— Любовь моя, моя страсть, — тихо прошептал он, но Нэд, бывший ночным туманом, не понял, кому из двоих адресованы эти слова, и он обнял их, всех троих, своими туманными руками.
Гарри попросил:
— Расскажи про свою новую пьесу.
На что Шекспир ответил:
— Пока что не о чем рассказывать. Могу сказать только, что действие будет происходить на волшебной поляне, такой, как эта. И зачарованный царь эльфов и его супруга будут биться за право обладать мальчиком, ин... — он задумался на мгновение, — мальчиком из Индии.
— Обладать — в смысле плотского обладания? — спросил Гарри. — Но ведь это уже было. У мастера Марло.
Они с девушкой вновь рассмеялись.
Полевая мышь стремительно пересекла ведьмин круг. Женщина испуганно подскочила. На мгновение Нэд потерял контроль над своим обликом. Но уже в следующую секунду он, словно ртуть, вновь растворился в тумане.
— Смотрите... там кто-то есть... прелестный мальчик явился к нам из тумана, — сказал Уил. — Помедли, дивное видение! О небеса, какое дивное дитя! Вот кому бы сыграть мою Джульетту вместо этого жалкого Альфреда Уолмсли, который вечно сопит, как беременная свинья. Вернись, дитя! — И он попытался выхватить Нэда из тумана.
— Ты тоже перебрал муската? — спросила женщина.
— Нет, — отозвался Уил, — я видел его: стройного бледного мальчика, словно сотканного из тумана и лунного света.
— Это был лесной дух, — сказал Гарри.
Уил присел на траву, углубившись в раздумья.
— Представьте себе: дитя ночи на сцене, — размышлял он вслух. — Это было бы настоящее волшебство.
— Но как? — спросила женщина. — Они не выходят при свете солнца.
— Да, — подтвердил Гарри, — они боятся рассвета, свет солнца отправляет их в диких мучениях прямиком в преисподнюю.
— Но если, — продолжал Уил, — ночь обернется днем...
— О да! — воскликнул Райотсли. — Тысячи и тысячи свечей... огромный зал в каком-нибудь старом замке... сколотим там подмостки... король и придворные в расшитых золотом одеяниях... я слышал, они собираются устроить нечто подобное в «Блэкфрайарзе»... и обязательно мальчики из какого-нибудь церковного хора. Восхитительное зрелище на самом деле все эти молоденькие хористы в своих просторных одеяниях... в свете горящих свечей.
— Да... именно в таком месте, именно в эти часы творение тьмы и должно декламировать мои стихи... как они будут звучать... их будет петь не голос простого смертного, а сам воздух. Ведь поэзия — это и есть воздух, а наше ухо — лишь воздуха наследник. Нет, «ухо» — слишком коряво сказано. Надо будет подумать...
Нет, теперь я уже не уйду, думал вампир, который называл себя Нэдом Брайантом. Я просто обязан увидеть этот новый театр, где представления будут идти по ночам... да, я не уйду. Я стану этим творением тьмы, которое признает поэт; я стану его бессмертным голосом...
За те пятнадцать веков, что он был вампиром, он совершил столько зла, что в конце пришел к выводу, что абсолютного зла не существует. Он переборол свои суеверия и уже не шарахался прочь от крестов, служителей церкви и святой крови Христовой. Да, мне нужна кровь, чтобы поддерживать эту призрачную полужизнь, думал он; но ведь есть и другие вещи, которые нужны мне не меньше, чем кровь; даже чудовище может познать красоту, и томиться в стремлении к красоте, и петь на других языках, отличных от голоса ночи.
Итак, назад. В Лондон...
Поиск видений
...он повис высоко над Лондоном, зацепившись коленями за стальную балку, глаза в глаза с этим созданием ночи... он пристально всматривался в глаза летучей мыши и видел в них ад, и рай, и далекие земли... он просил подсказать ему:
— Что мне делать? Скажи...
И летучая мышь снова ответила: наоборот...
Поиск видений
Когда Тимми вошел к себе в номер, она сидела перед телевизором и рыдала. Он увидел кровь у нее на губах, кровь, высыхающую у нее на руках, ее разорванную футболку, тоже всю в крови, — и предположил самое худшее. Но все было даже еще хуже.
— Кто? — спросил он ее, твердя про себя: пусть это будет какой-нибудь бомж, музыкант из тех, что тренькают в переходах подземки.
— Дамиан Питерc.
— Ты убила Дамиана Питерса?!
— И выпила его кровь. Кажется, всю. Потому что не смогла больше выжать из него ни капли.
— Вот блядь, — только и смог произнести Тимми, медленно опустившись на край кровати; он не хотел приближаться к ней. — Ты убила его?
— Э? А не ты ли убил мою тетю Амелию?
— Она и так уже была мертва!
— Боишься сказать «да»?
— Боюсь? — задумался Тимми. Господи, что за ирония! Та, которая хочет стать вампиром, просит о снисхождении у бывшего вампира. — Он был нашим другом.
— Но вел он себя как-то недружелюбно. Чуть не изнасиловал меня прямо на улице. И пользовался твоим именем. Говорил, что сможет устроить мне встречу с тобой, но только после того, как он меня трахнет.
Тимми вздохнул. Он знал, что Памина не врет. Когда Дамиан Питерc забросил свою телецерковь и понял, что ему больше не нужно держать в узде свою неуемную похоть, он, как говорится, пустился во все тяжкие. И еще Тимми подозревал, что какая-то часть Дамиана стремилась к смерти с тех самых пор, как Бог оставил его... ну или он — Бога.
И что ему делать? Идти в полицию? Памину арестуют, привлекут к суду, который признает ее невиновной в связи с явным расстройством психики? И как она объяснит свое специфическое безумие?
— Ты стала хуже, — сказал он, — с тех пор, как присоединилась к нам. Может быть, в этом есть и моя вина, я дал тебе попробовать мою кровь... и не стал тебя разубеждать, что бессмертие — это красиво и удивительно.
— Я тебя видела в зеркалах, — сказала она, — только это был не ты. На твоем лице в зеркале было столько страсти, столько вожделения... и тот ты, из зеркала, был сильнее, он не отворачивался от правды...
— Это не я, это Эйнджел, — тихо проговорил Тимми. — Ты видела Эйнджела Тодда.
— Хит как-то упоминала его.
— Эйнджел сейчас в заточении. Но его устремления настолько сильны... или это не его устремления, а твой собственный самообман... но, как бы там ни было, мне кажется, он может вырваться через тебя.
— Я его видела. Он был там, когда я убивала Дамиана. Но я не знаю, что я тогда чувствовала. Когда я рвала его на части, я испытывала такой восторг, я просто взрывалась от наслаждения... а сейчас... мне грустно и плохо... я хочу убить себя... но какая-то часть меня говорит где-то внутри: убивай снова, убивай, чтобы забыть боль этого убийства, убивай снова, потому что твоя суть — убийство. Тимми, что я такое? Помоги мне, пожалуйста. Ты должен мне помочь. — Она разрыдалась, но Тимми не бросился ее утешать. Она напугала его до усрачки. То, во что она превратилась... это было противно и гадко. Но кого в этом винить? Сколько людей он убил за последние две тысячи лет? Он давно потерял счет. И сейчас, когда он попытался вспомнить их всех... нет, это слишком его угнетало. Может быть, именно поэтому он, когда был вампиром, старался вообще не терзаться подобными мыслями. Вампир есть вампир.
— Памина, — сказал он, — мы — плохая компания для тебя, ты должна нас покинуть, вернуться назад к родителям; может быть, показаться хорошему психиатру.
— Психиатру! И мою величайшую в жизни страсть объявят детским неврозом? И как он будет меня лечить? Пичкать прозаком?
— Думаю, прозак тебе поможет.
— Да пошел ты.
— Пами...
— Я тебе доверяла. А ты меня предал... ты предавал меня каждый день. Я думала, ты — единственный из всех людей, кто поймет меня, кто меня спасет. Но ты отверг все то, к чему я так стремилась. Ты убил единственного человека, который меня понимал. А теперь ты стараешься остановить меня, чтобы я не стала вампиром... хотя я уже вампир, я это знаю, да. Ты не Эйнджел, Тимми Валентайн; ты — бледная тень Эйнджела Тодда, жалкий прыщавый мальчик, у которого нет ни страсти, ни яиц. Ты все потерял, все-все-все.
Тимми не стал ничего говорить. Отчасти она была права. И он это знал. Но он не хотел обсуждать эту тему сейчас. Он достал свой бумажник и медленно отсчитал двадцать стофунтовых банкнот.
— Вот возьми. Тебе нужны деньги, чтобы добраться до дома.
Она на мгновение замерла, растерянно глядя на протянутые ей деньги, а потом схватила их и убежала прочь вся в слезах.
Наоборот
После завтрака Хит выслушала рассказ Тимми о том, что случилось с Паминой, которая в это время уже летела в Мюнхен.
— Я еще не заглядывал к Дамиану, — сказала он. — Я даже не знаю, как...
— Сегодня мы вылетаем в Москву, — перебила его Хит. — Мы что же... бросим его вот так?
— Не знаю, — беспомощно прошептал Тимми. Они замолчали, а потом к ним подошел Пи-Джей. На нем был его лучший костюм от Армани. Лицо гладко выбрито, волосы собраны в аккуратный хвост. Но он шел к ним задом наперед — то есть пятился. Впрочем, получалось у него вполне ловко, словно он точно знал, куда идет, словно у него на затылке были глаза.
— Господи, он вернул видения... — сказала Тимми.
Да, все правильно, подумала Хит. Пи-Джей выглядел странно, он весь как будто лучился мягким сиянием; это была та самая аура, которая, собственно, и привлекла к нему Хит, когда они увиделись в первый раз. Пи-Джей прошел между столиками в ресторане, подошел к ним и сказал:
— Пока.
— Ты в порядке? — спросил Тимми.
— Нет, — ответил Пи-Джей.
— К тебе вернулись видения? — Это была уже Хит.
— Нет.
Хит рассмеялась:
— И что мне с ним делать? С этим «наоборотом»?
— Погоди, ты имеешь в виду, что все, что он делает, надо теперь понимать в прямо противоположном смысле? Кажется, я что-то подобное видел в каком-то фильме, — сказал Тимми.
— Да, — сказала Хит, — кажется, это один из тех странных индейских обычаев... что-то вроде обета, когда человек делает все наоборот... до тех пор, пока не достигнет своей главной цели, будь то победа над врагом или что-то другое. Это могущественный обет... ну, вроде как стать священным шаманом, мужчиной, который и женщина тоже, только чуть-чуть иначе... обычно индейцы пользуются «наоборотом», чтобы победить в войне... в таком состоянии они скорее впадают в боевое неистовство...
— А мы на грани войны, да? — спросил Тимми.
— Нет, — ответил Пи-Джей.
С улицы донесся рев сирены. Хит заметила группу медиков, пронесшихся с носилками мимо открытых дверей ресторана. Горничная нашла тело Дамиа-на Питерса. Какая ужасная смерть, подумала Хит. Эта девочка явно была одержима, иначе как она смогла разорвать его на части? Та самая девочка, которую я жалела, которую утешала... Хорошо, что они с ней не виделись утром...
— Тебе надо позавтракать, — сказала она Пи-Джею. — Восстановить силы. Ночь, похоже, была тяжелая.
— Да мне что-то не хочется есть, — сказал Пи-Джей, усаживаясь за стол. Он взял тост и принялся густо намазывать его джемом тупым концом ножа. Сначала — джемом, потом — маслом. Это смотрелось забавно, но, глядя на мужа, Хит до конца осознала, что его магия возвращается, и у нее по спине пробежал холодок.
Последние известия
Голландская газета «Het Parool» пишет:
ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА В ЗАПАДНОМ ИРИАНЕ Орбитальные спутники зафиксировали извержение большого вулкана, расположенного в самой недоступной части Западного Ириана, на индонезийской половине острова Новая Гвинея. Размер причиненного ущерба до сих пор неизвестен, однако облака пепла наблюдались в районах Австралии и Малайзии. В этой области отсутствуют дороги, она представляет собой заросшие лесами предгорья, населенные дикими племенами, которые не контактируют между собой и с цивилизованным миром. Следы сейсмической активности были зафиксированы токийскими сейсмологами и в центре наблюдений за землетрясениями в Пасадене, близ Лос-Анджелеса. Похоже, это было самое сильное извержение вулкана в нашем веке. Четверо вулканологов, каждый из которых утверждает, что именно ему посчастливилось первому зафиксировать вулканическую активность, нарекли вулкан разными именами: «Немезида» (в греческой мифологии — богиня возмездия), «Гора рока» (в честь огненной горы из «Властелина Колец» Толкина), «Vesovio Secundo» (в переводе с латыни: Везувий Второй) и «Берт». Тем не менее никто из них не отважился лично отправиться в Западный Ириан, отговорившись, что это опасное предприятие, тем более что существует риск быть пойманными и съеденными местными аборигенами...
— Ты что делаешь, Пи-Джей? — спросила Хит за завтраком в «Савойе»; Тимми с Паминой уже давно уехали в «Альберт-Холл». Специально для лондонского концерта они пригласили симфонический оркестр в дополнение ко всем электронным приспособлениям. Однако «Stupendous» и сам Дэвид Гилер поскупились на Лондонский симфонический оркестр, да и просто на хороший оркестр, которых в Лондоне — более чем достаточно, и пригласили каких-то дебютантов-любителей из пригородной филармонии: оркестр, где играли одни старушки-пенсионерки, которые подрабатывали таким образом.
— Читаю газету, — сказал Пи-Джей.
— Но она же на голландском.
— Пытаюсь разобраться в нем с тех самых пор, как мы были в Гааге. Да он не такой уж и сложный язык... вот смотри... извержение вулкана в Новой Гвинее... и еще, рецензия на концерт Тимми.
— И что там пишут?
— Хм... "неоготический wunderkind, похоже, в последнее время испытывает недостаток wunder[19]. Интересно, сколько еще будет длиться его бесконечное kindheit[20]... какими гормонами его пичкают?., судя по его голосу, он начинает испытывать некоторые проблемы с высоким нотами... все эти лазерные эффекты устарели еще в восьмидесятых..." Не сказать, чтобы рецензия была восторженной.
Однако продажи билетов в Лондоне шли значительно лучше, чем они ожидали; возможно, Zeitgeist[21] здесь был более восприимчив ко всему неоготическому; или, может быть, люди просто хотели зрелищ, которые отвлекали бы их от постоянных скандалов, связанных с королевской семьей. В Германии и Голландии, как и ожидалось, они понесли огромные убытки, но все это было частью хитрого плана Гилера: после таинственного исчезновения Тимми в Азии продажи его альбомов должны будут стремительно возрасти, и еще можно будет выпустить посмертный альбом «Тимми Валентайн — Тайные записи», последний в серии его неоготических «изделий».
— Еще селедки? — спросила Хит.
— Еще ночных кошмаров? — сказал Пи-Джей, но не стал развивать эту тему, заранее зная, что Хит все равно не согласится избавиться от своего серебряного амулета. — У тебя такой вид... совершенно безжизненный.
— Я в порядке! — яростно проговорила Хит. — Отчего бы тебе не оставить меня в покое? Пойди снова побегай с волками: или чем ты там занимался ночью?
— Так было нужно. Мне действительно необходимо вернуть дар видения. Только так мы сможем победить вампиров...
Хит с мрачным видом поднялась из-за стола и вышла на балкон. Люди вокруг попивали свой кофе, не обращая внимания на их ссору. Но она обратила внимание на одного человека — одетого в отличие от остальных не в темный костюм, — который пристально присматривался к их столику. В своем ослепительно белом костюме он походил на Полковника Сандерса, куриного короля.
— Какие-то вы озабоченные, — заявил экс-преподобный Дамиан Питерc. — Но ничего: наша банда снова вместе... И теперь дела пойдут куда как лучше, потому что сам Спанки прибыл в Лондон.
— Дамиан! — радостно воскликнула Хит, возвращаясь к столику.
Однако Пи-Джей, хотя и обрадовался встрече со старым врагом и другом, был полностью поглощен своими собственными мыслями: сидел, уставившись немигающим взглядом в свою селедку.
— Господи, — проговорил Дамиан. — Неужели все так плохо?
— Ты извини за Пи-Джея, — сказала Хит, — но, кажется, он сейчас на полпути к осуществлению своего поиска видений...
— В самом центре Лондона?
— Ну мало ли, как там бывает. Он собирает свои силы.
— Ясно, — ответил бывший проповедник, ставший актером. — Получается, мы на пороге очередного апокалипсиса: грядет новая битва за библейские истины, и на кону — судьба вселенной. Я уже слишком стар для такого дерьма. Интересно, у них тут в Лондоне есть гостиницы, чтобы там был номер девять-ноль-ноль?
— Наслышана о твоих приключениях, Дамиан, о том, что было, когда ты последний раз развлекался с девочками в гостинице.
— А, ты об этом! Мы похоронили этих чертовых вампирш. Хотя ты бы, наверное, предпочла собственноручно зарыть их там у себя, в Бангкоке.
— Это точно. И еще одна встретилась нам в Германии. Голландия — там все было чисто, и, возможно, все пройдет чисто до самого конца тура; эта история в Германии была старым долгом, который висел над Тимми пятьдесят лет.
— Эта, которая оперная певица?
— Ну, она спела свою последнюю арию. Но нам до сих пор жутковато. Мне снятся плохие сны. Пи-Джей посреди ночи носится голышом по пустынным железнодорожным станциям. Вместе с нами едет одна из поклонниц Тимми, которая страстно желает стать вампиром, но проблема в том, что она никак не может найти кого-то, кто ее укусит. А выступления Тимми приносят «Stupendous» убытков на миллион ежедневно.
— Да в жопу этот «Stupendous», Гилер просто пытается спасти контору, чтобы ее не купили япошки, вот и устраивает все так, чтобы это смотрелось, будто компания терпит большие убытки.
Пи-Джей вроде бы вышел из глубокой задумчивости и внимательно прислушивался к их разговору; но мыслями он все равно был не здесь. Он ждал наступления сумерек. Хотя ему было приятно увидеться с Дамианом. Бывший телепроповедник вносил некоторое оживление в их унылую маленькую компанию. А уж в «оживлении» Дамиану не откажешь: преподобный буквально не мог усидеть на месте, казалось, он уже ждет не дождется, когда будет вечер и можно будет свалить в ближайший стриптиз-бар.
Пи-Джей думал о той, первой ночи.
Поезд, несущийся в ночи... он сбросил с себя всю одежду, забрался на крышу спящего вагона, сел в позе лотоса, подставив обнаженное тело под удары холодного ветра... он пытался вернуться в то время, когда он был ма'айпотсом. Тогда Луна пришла к нему в образе прекрасной женщины. Она вручила ему сноп пшеницы и сказала: ты будешь одновременно и женщиной, и мужчиной, и поэтому станешь самым могущественным из шошонов. И это было правдой. Когда Пи-Джей входил в транс, он становился священным мужем, который и жена тоже, и мог посылать свою душу по волнам ветра, видеть глазами сокола и барсука, ощущать присутствие посланцев из мира духов. А потом, когда великая битва добра и зла завершилась временным перемирием (в этой битве не может быть ни победителей, ни побежденных, и она может закончиться только временным перемирием, до следующего сражения), женщина-луна снова пришла, чтобы забрать назад свой магический дар.
Поезд мчался сквозь ночь. Было полнолуние. Но в эту ночь луна не обратилась прекрасной бледнокожей девушкой со снопом пшеницы в руках. Пи-Джей мысленно обращался к ней: Верни мне мой дар, прошу тебя... и в то же время он думал: на этот раз духи не будут мне помогать, потому что сейчас не готовится битва за господство над миром, сейчас этот дар нужен мне для своих собственных, личных целей... я хочу вытащить друга с края тьмы... я не хочу, чтобы моя любимая женщина упала в бездну... не хочу быть беспомощным против злых духов, снова вернувшихся в мою жизнь. Но разве желание одного человека имеет значение? Вот почему луна больше не говорит со мной... а ветер хлещет мое обнаженное тело, но не несет никакого послания.
Той ночью Пи-Джей отчаялся, однако, вернувшись с неудачного поиска видений, он старался выглядеть если не радостным, то хотя бы не слишком подавленным. Он не хотел, чтобы люди, которые его любят, видели, как он страдает. Они не знают, что это такое: владеть даром видения и лишиться этого дара... они не знают, не могут знать, каким беспомощным он себя чувствует теперь, когда в нем уже не осталось магической силы.
Во вторую ночь, когда он бродил босиком по галечному пляжу в Шевенингене в четыре часа утра и луна уже заходила, но все еще была видна, ему показалось, что он услышал женский голос:
Ты идешь не тем путем.
Это было единственное видение, которое посетило его той ночью.
Возможно, думал он, сегодня ночью...
— Я пропущу сегодняшний концерт, — сказал Дамиан. — Я вернусь утром, к завтраку... пусть это будет маленьким сюрпризом для Тимми.
— Господи. — Хит закатила глаза. — Надеюсь, ты хоть запасся презервативами.
— Меня Господь хранит... предохраняет, — рассмеялся в ответ Дамиан.
Наплыв
Оркестровое вступление к «Распни меня дважды» было новым дополнением, но я не смог прослушать его на репетиции, потому что расписание репетиций было урезано до предела из-за нежелания «Stupendous» оплачивать сверхурочные репетиции оркестра... но «вы не волнуйтесь, они не так уж и плохи, хоть и провинциалы»... и Кенни Одзима, руководитель оркестра, и вправду проделал большую работу... и у них все получалось... просто здорово получалось... Только прислушайтесь к этой гармонии... и глокеншпиль тут очень к месту... так украшает мелодию...
Ладно, мой выход.
Тимми Валентайн возник в центре сцены в облаке серебристого дыма. Под гром аплодисментов, конечно же. Зрителей в зале собралось гораздо больше, чем он ожидал, и среди них было много, очень много, поклонников неоготики, все — в самых первых рядах, может, реклама и вправду была хорошей, и все они заплатили за то, чтобы прийти на концерт, чтобы быть рядом со всеми этими горячими прожекторами, камерами, дым-машинами, выпускавшими плотные клубы дыма, воняющего бензином, прямо в толпу... дым застилал их бледные лица и черные наряды... все — как на подбор, даже ребята, которые занимаются кастингом, не смогли бы сработать лучше... на ладонях их поднятых рук виднелись отверстия... то есть настоящие отверстия... не какие-то там переводные татуировки... потому что они разбивали лучи прожекторов, бивших сквозь клубы дыма, на тонкие лучики...
Надо петь.
Из всех его друзей на концерт пришла только Хит. Она сидела на балконе, где стоял пульт управления светом. Все остальные, сидевшие на балконе, были ему незнакомы. Он начал петь, и...
Господи, они поют вместе со мной, и...
Как странно снова петь здесь, в этом зале, — в первый раз с тех пор, как я стал человеком. Ладно, не отвлекайся. Тебе надо петь. Только петь, только работать на зрителя... не обращать внимания на свет, бьющий в глаза... это приходит само собой... на автопилоте... главное, не отвлекаться, не терять нить мелодии... пой, пляши, впадай с транс, бросай взгляды, мечись, стой на месте, топай по сцене, словно бьешь в барабан... двигайся, двигайся, двигайся. На автопилоте. Песня — всего лишь набросок, шаблон, по которому строится выступление...
Господи, я же помню, как мы с Брэмом Стокером шли на концерт. «Симфония тысячи» Малера. И Стокер... он потел, а я насыщался. Господи, все эти улочки, по которым я бродил когда-то, в те давние времена, когда я знал их все до одной... доктор Джек, вырывавший внутренности у бедных девушек... доктор Джекил, который жил лишь на страницах книги... все эти уроды и шлюхи... и дальше, назад во времени, погружаясь в воспоминания... кусочки памяти, все еще держится на волнах, над бездной... та длинная, холодная зима, когда мы танцевали на промерзшей до самого дна Темзе... чума, когда вся кровь стала такой безвкусной, что уже не утоляла голод... и великий пожар... и крысы... и Кит Марло, отрывающий пиявок со своей груди...
Наплыв: поиск видений
Памина бродила по площади Пиккадилли и все размышляла: есть тут хотя бы один вампир... может быть, сидит в зале игровых автоматов, или вместе с толпой зевак обходит достопримечательности Тауэра, или сидит в переходе в подземке, бренчит на гитаре, просит милостыню... наверняка должен быть, ну... хотя бы один... среди этой вечно гудящей толпы, разговаривающей на разных языках, где быдло ждет своего часа, чтобы накормить своей кровью хозяев...
Наплыв: поиск видений
Было лето, и даже здесь, в северной стране, ночь никак не начиналась. Пи-Джей уже пару часов нетерпеливо мерил шагами холл отеля «Савой» в ожидании темноты. Люди толпились на улицах. Здесь едва ли найдется пустынное место, где можно уединиться, чтобы пообщаться с миром духов. Было еще светло, но луна уже взошла и медленно плыла вверх по небу, поднимаясь над крышами викторианских домов; и он обращался к ней мысленно: поговори со мной, поговори, — но она оставалась глуха к его просьбам.
Может, где-нибудь на крыше, подумал он, там нет ни души... да. На крыше — лучше всего.
Он распустил волосы, повязал на лоб ленту — не совсем подходящую: на ней был изображен японский флаг, как у легендарных камикадзе, — разделся, соорудил себе что-то похожее на набедренную повязку (англичане, насколько он знал, весьма нервно относятся к появлению кого бы то ни было в общественном месте в малопристойном виде), призвал дух своего мертвого деда на языке шошонов и спел песню, которой его научил один шаман из индейцев-шайенов, когда посещал их резервацию:
Taeva nama-eyoni
Tze-ihutzittu nama-eyoni
Я свят в ночи
Свят на своем пути, когда я одинок
Он встал на самом краю крыши, у низкой ограды из кованого железа. Если я оступлюсь — это смерть, подумал он, глядя вниз. И меня будут долго соскребать с асфальта... А потом его вдруг наполнило странное чувство легкости, и он понял: не нужно думать о том, что он может упасть, не нужно думать о смерти... если надо, он полетит... или взберется по наружной стене отеля, как паук... он не должен сейчас думать, как думают люди, которые вечно чего-то боятся, сомневаются, постоянно меняют свое мнение. А если ему суждено умереть... ну, значит, все будет кончено, подумал он и шагнул в пустоту, в лунный свет, веря в то, что духи поймают его на лету и не дадут упасть.
Память: 1593
— Нэд, я умираю, — кричал Кит наверху, в комнате над трактиром в Дептфорде. — Посмотри на меня, мне пропороли живот. У меня идет кровь, я умру.
И мальчик, называвший себя Нэдом Брайантом, вышел из-под покрова тени, где прятался в облике мыши с тех пор, как начались все эти облавы.
Он знал, что поэт прав. Рана была смертельной. Из тех, которые убивают не сразу, но человек все равно умирает от потери крови; смерть вступила в свои права, и ее уже не отвратить. Как можно было быть таким беспечным? Неужели он не знал, сколько у него врагов? Неужели не знал, что половина из тех, кто называл себя его друзьями, только и ждали случая, чтобы выдать его суду?
Лекарь с целым подносом пиявок уже пыхтел на лестнице, пытаясь поспеть за хозяйкой заведения Элеонорой Булл.
— Принеприятнейшее происшествие, — говорила на ходу трактирщица. — Вот ведь как в жизни бывает: величайший поэт наших дней и вместе с тем — богохульник и педераст.
— Возможно, все-таки не величайший, — ответил доктор. — Сегодня вечером, знаете ли, я имел неосторожность посетить театр. Давали «Ромео и Джульетту».
— Господи, да это всего лишь собрание старой, никчемной помпезности.
— Посмею с вами не согласиться, это новая пьеса того самого Шекспира...
— А, это который «Тита Андроника» написал? Смотрела я этого вашего «Ромео»... столько жестокости... вся эта свиная кровь, рекой льющаяся на сцене. Людей рубят на куски, насилуют, закалывают; пресвятые отцы, мой сын упрашивает меня сводить его на «Тита», но я в жизни не допущу, чтобы мои дети посещали подобные зрелища... может, потом, когда вырастут... но детям такое смотреть нельзя.
— Я бы не сказал, мадам, что пьеса была кровожадной. Скорее непристойной...
Кит Марло застонал.
— Мальчик, — сказал доктор, — давай помоги мне. Иначе твой хозяин умрет.
Пиявки извивались в прозрачной склянке, и доктор выловил одну при помощи щипцов для сахара.
— Сэр, — сказал Нэд, — он умрет в любом случае.
— Убирайся, — прошептал лекарю Марло, — если мне суждено умереть от потери крови, пусть лучше меня выпьет мальчик. Давай, мальчик, пей мою кровь, ты делал это уже не раз.
Доктор с трактирщицей растерянно переглянулись, и каждый, наверное, подумал: какими еще извращениями занимались здесь этот мужчина и это дитя? Но в конце концов оба просто пожали плечами и пошли вниз по лестнице.
— Надо поставить в известность констебля, — донеслись до Нэда слова трактирщицы. — И, наверное, нужно позвать священника.
Мальчик встал на колени рядом кроватью, где лежал Кит. Склонился над раной в животе. Легкое, щекочущее покалывание пробежало по языку, когда он слизнул кровь в первый раз — словно лягушка, которая ловит языком пролетающую мимо муху. Когда он насытился, напряжение, сковавшее тело поэта, прошло, сменившись неким подобием восторга. В его крови было так много силы, как это бывает всегда, когда умирает совсем молодой человек, который еще не успел нахватать болезней.
— Мой Ганимед, — произнес Кит, — мой Гилас, мой Патрокл.
— Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.
— Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.
Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие — наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов — жертв чумы, — он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:
И нежный мальчик в облике Дианы
С кудрями золотистыми до плеч,
С жемчужными браслетами на голых
Его руках и с маслиничной ветвью,
Которой будет прикрывать он то,
Что видеть — наслажденье для людей.[22]
В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка — музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать — он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.
— Уверен, что ты не ангел, — сказал поэт вместо приветствия. — Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.
— Да, ты прав. Я не ангел, — ответил мальчик, — но я и не человек.
— Тогда ты — злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло — тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?
— Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.
— Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?
— Нет, я не смею выходить при свете дня.
— Я так и думал! Ты и вправду злой дух, но какой именно... домовой, гоблин, черт, демон, кто ты? Не смеешь выходить при свете дня! Мы непременно поставим пьесу при дворе, ночью, при свете тысяч свечей, которые будут нам солнцем.
— А нельзя ли нам как-нибудь обойтись без всей этой наигранной вычурности, без актеров, без сцены? Ведь меня привели сюда именно ваши слова, а не какое-то театральное представление.
— О, да ты, однако же, маленький льстец.
Поэт схватил с сундука стопку листов... на некоторых из них еще не успели высохнуть чернила... и начал читать «Эдуарда II». Мальчик слушал его, не издавая ни звука. Он даже не дышал; возможно, это пугало поэта, но он не показывал своего страха; он был полностью поглощен живой энергией своих строк, трагедией, в которой любовь настолько беспомощна, что король теряет не только свою королеву и королевство, но и в конце — свою жизнь. Мальчик не проронил ни слова практически до самого конца, до того момента, когда убийца Лайтборн лишает короля жизни, пронзая его зад раскаленной докрасна кочергой; и только тогда он воскликнул:
— Ни слова больше, молю вас!
— О! Кажется, наш злой дух слишком ранимый!
— Просто я видел, как это бывает...
— Ты что же, ходишь на площадь по воскресеньям и смотришь на казни преступников, коих вешают, выпускают им кишки, четвертуют?
— Нет, я хочу сказать, что я столько раз видел, как людей убивали, пронзая им зад кольями, копьями, пиками и, да, раскаленными докрасна кочергами... как-то у меня был друг, который очень любил сажать своих врагов на кол.
— Но у нас на дворе шестнадцатый век! Подобные зверства присущи лишь варварским, полудиким, давно минувшим временам.
— Да, ваша правда. Но я ничего не забыл. Это было сто тридцать лет тому назад...
И мальчик, которого Кит нарек Нэдом, начал рассказывать о давних временах. Он не знал, поверит ли Кит Марло в его истории; но впоследствии многие пьесы Кита содержали в себе отголоски историй, рассказанных мальчиком. Мальчик стал часто бывать в этой комнате над трактиром. Кровь поэта была чиста, и он никогда не позволял себе выпить столько, чтобы причинить вред своему гостеприимному хозяину; как он мог погубить источник столь прекрасной музыки?
Но сейчас, думал Нэд, Кит все равно умирает.
В этот раз он выпил очень много крови. Он пил и думал: а ведь я мог бы его спасти; нельзя, чтобы мир потерял такого человека, пусть даже его тут клеймят как безбожника и педераста. И он не стал осквернять тело поэта, он оставил его лежать, словно тот просто заснул, бескровный и бледный; а потом, вновь обернувшись мышью, он исчез в норе, ведущей в лабиринты туннелей, пронизывающих весь дом.
Печаль, которую он познал, все еще была для него новым чувством: он надолго забыл, что такое грусть, и вспомнил буквально недавно — лет сто назад. Печаль пахла детством, человеческим детством, о котором он не вспоминал уже тысячу лет, если не больше. Печаль оживляла его кровь, так что он себя чувствовал... нет, не живым, но чуть менее мертвым.
А чуть позже, ночью, эта печаль разбудила в нем побежденный, казалось бы, голод, и он вновь пошел на охоту... и убил свою жертву. В другом трактире... он словно впал в бешенство... у него на губах пузырилась кровавая пена... он укусил беременную женщину прямо в ее огромный живот и съел плод, ее нерожденное чадо, выбросив плаценту в огромную кружку с элем... он с треском сломал шею спящего моряка, оторвал ему голову и выпил всю кровь, словно воду из бурдюка; и, наконец, он нашел себе место для сна, которое, по случайному стечению обстоятельств, располагалось в канализации, неподалеку от реки.
Следующей ночью он вернулся в трактир Элеоноры Булл. Тело поэта так и лежало на кровати, там же, где он его и оставил. Похоже, полиция еще не бралась за расследование его убийства. Трактирщица и один из агентов королевской службы, некто Вальсингхэм, беседовали внизу, у огня. А Марло лежал, непокрытый, в темноте... но для того, кто смотрел на него глазами ночи, комната казалась залитой холодным, мертвенным светом. Над кроватью висело распятие, но оно не беспокоило мальчика; время победило его суеверия; но все равно ему до сих пор было больно на него смотреть. Еще один крест лежал на груди поэта, прямо на сердце; серебряный крест, инкрустированный аметистами, — дорогая вещь наверняка.
— Брат Кит, теперь ты должен проснуться.
Мальчик дотронулся пальцем до тела; да, он уже ощущал этот нечеловеческий, едва различимый пульс — биение мертвого сердца; однако Марло не открыл глаз.
— Тебе надо проснуться и пойти со мной; я не могу тебя здесь оставить. Говорят, ты — безбожник, поэтому они могут покалечить твое тело, и тогда весь мой труд пойдет прахом.
Наверное, все дело в этом проклятом кресте, который лежит у него на груди, подумал мальчик и сбросил крест на пол; серебро обожгло его лишь на мгновение. Выжженное клеймо в форме креста тотчас же затянулось новой кожей. Марло открыл глаза и тихо проговорил:
— Мне казалось, что целый мир обрушился тяжестью мне на грудь. Но теперь все прошло.
— Пойдем, — сказал Нэд Брайант.
— Куда? Кто я? Во что ты меня превратил? Что ты сделал со мной?
— То, что ты написал, — бессмертно; так почему бы не сделать бессмертным тебя самого? Послушай, Кит, теперь мы с тобой одной крови... я никогда не фамильярничал с теми, кого я сделал, но я в долгу перед тобой, а ты... ты обязан мне новой жизнью. Теперь ты больше не мастер Кит и не великий учитель, потому что я старше тебя. В этой новой жизни я старше тебя на несколько веков, и теперь я буду учить тебя. Как принимать облик зверей и птиц, детей ночи. Как обращаться облаком тумана... «Твоя душа, она превращается в тысячи капель воды»... как пить кровь живых. Как насытиться кровью живых... Да, Кит, я сделал это ради твоей поэзии и ради себя самого... из-за моего невыносимого одиночества. Я был ребенком пятнадцать веков, но мои мысли — в них нет ничего от ребенка. Я могу прочитать тебе наизусть потерянные стихи Катулла, поэмы Сапфо, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой; я могу прочитать всего Данте, даже те песни, которые он отверг. Я могу рассказать тебе о перевоплощениях души, я знаю всего Пифагора, Аристотеля, Коперника, Магомета, святого Августина, потому что я прожил полторы тысячи лет.
— А как же любовь, мой маленький Ганимед?
— О, в нашей вселенной, где правит ночь, есть вещи превыше любви: созерцание вечности... холод, что разбивает людские сердца и освещает нам ночь ярче, чем солнце... они сильнее любви и даже сильнее смерти.
Кит Марло сжал руку мальчика, и тот подумал: а ведь он совершенно не рад. Он все еще боится, все еще цепляется за свое смертное бытие.
— А как же душа? — спросил он. — Да, я не из тех, кто верит в душу. Смерть должна быть концом всего. Мне не нравится эта идея: что ты умираешь, а потом восстаешь из мертвых, чтобы потом снова бродить в этом мире.
— А что душа? — переспросил Нэд. — Если у тебя была душа, и ты умер самой обычной смертью, не значит ли это, что твоя душа сейчас жарится где-то на углях вечности?
— Но почему именно ад, — прошептал Марло, — а не Vanitas, к чему я и стремился все эти годы. Освободи меня, Нэд, освободи меня, заклинаю.
Как я могу его освободить? — думал Нэд. И почему он не хочет принять мой дар? Разве бессмертие — это не то, к чему так стремятся все смертные? Разве не за меньшее запродал душу дьяволу доктор Фауст? У Нэда никак не укладывалось в голове, что его предложение отвергли. За полторы тысячи лет он давно убедился в том, насколько он неотразим. Никто не мог отказать ему. Разве он не прекраснее любого ангела? Сколько раз ему говорили об этом, сколько раз смертные приходили к нему и сами просили, чтобы он выпил их жизни. Его охватила ярость. Дикий, безудержный гнев. Он схватил серебряный крест, не беспокоясь о том, что тот обожжет его руку, и вонзил его в грудь Кита. С треском ломая кости и хрящи, крест проник в самое сердце поэта. Марло не кричал, и только в самый последний миг, когда уже закрывались его глаза, с губ сорвался едва слышный шепот:
— Благодарю тебя, о нежный Нэд.
Мальчик отшвырнул крест в сторону. Раны на руках уже затягивались.
— Я пробыл здесь слишком долго, — произнес он вслух. Пора уходить. Долгий, глубокий сон в несколько сотен лет уймет его скорбь. Он стремился к возрождению, но понял — снова, в который раз, — что был мертворожденным. Он разрыдался без слез.
Потом взял себя в руки, высунулся по пояс в открытое окно, распахнул крылья, и они понесли его вниз, к вонючей аллее, в сторону реки, прочь из Лондона.
Нечистивая любовь
Дамиан Питерc начал этот вечер с того, что прошвырнулся по ресторанам, потом посетил несколько стриптиз-баров и в конце концов заблудился где-то в районе Бервик-стрит. Его уже не узнавали на улицах. «Вампирский Узел» прошел на экранах всего год назад — и он опять был никем. Просто прохожим. Он любил маленькие стриптиз-бары с их нелепыми танцовщицами — они притягательно действовали на его провинциальное чувство декаданса. Он жадно разглядывал толстых теток, вертевших перед ним своими пышными телесами, то есть занимался именно тем, за что бывал неоднократно бит строгим отцом; кстати, у него это наследственное — в своем пристрастии к дешевому стриптизу батюшка смахивал на какого-нибудь дремучего провинциала, иными словами, непрошибаемую деревенщину или, скажем, на заштатного певца кантри из западных штатов; Дамиан в совершенстве усвоил многие хитрости и приемы шоу-бизнеса, связанные с телепроповедями, просто внимательно наблюдая за тем, как отец обрабатывал всяких шлюх на деревенских ярмарках. Лицезрение этих британских телок наполняло его тихой радостью где-то внутри, создавало ощущение безопасности, словно он опять был дома, снова — ребенок... даже в этом тесном, прокуренном помещении, где сидели в основном туристы из Японии и Германии.
У него на коленях уже резвилась чернокожая красотка. Она отшвырнула в сторону свои трусики и произнесла томным голосом с притворным американским акцентом:
— Кажется, там в углу дрочит какой-то старый хрен. — Она указала пальцем. Пожилой джентльмен покраснел как рак и стремительно выбежал прочь. Дамиан рассмеялся.
Где-то в районе трех-четырех утра он вышел на улицу в состоянии сильного подпития. Он хотел снять женщину, чтобы уединиться с ней в гостиничном номере, но вокруг было пусто. До тех пор, пока он не услышал голос:
— Мистер Питерc! Мистер Питерc!
И он увидел ее: она стояла у красного почтового ящика. Совсем еще юная девушка. С первого взгляда ему стало ясно, что перед ним — рьяная поклонница неоготики. Зажегся зеленый, потом — желтый... она стояла, освещенная слабыми отсветами светофора. Она была во всем черном. Ее волосы, ногти и даже губы были выкрашены в черный цвет, лицо — бледнее луны.
В уголке губ виднелось пятнышко красной губной помады, размазанное так, чтобы было похоже на запекшуюся кровь. Она подняла руки, и Дамиан увидел у нее на ладонях вытатуированные стигматы. Кожаная куртка была расстегнута, демонстрируя еще одну татуировку на боку: сочащаяся кровью рана. Эта девочка была не из тех, кто бросает начатое на полпути. Она сказала:
— Я вас узнала по фильму «Тимми Валентайн».
— Да, было дело, — сказал Дамиан. Он очень надеялся, что она уже достаточно взрослая, да даже если и нет... тогда что делает она здесь, совершенно одна, посреди ночи? — Ты что же, поклонница Валентайна?
— Ja.[23] Я приехала из Германии на большой концерт, но не смогла достать билет.
— Я тоже приехал на концерт, — сказал Дамиан, — но потом передумал; я и так был на стольких концертах Тимми Валентайна...
Глаза девочки широко распахнулись. Похоже, что дельце выгорит, подумал Дамиан. Проще простого. Как отобрать конфетку у малыша. Или, наоборот, засунуть конфетку этому малышу в рот. От одной этой мысли он едва не захлебнулся слюной. Все эти поклонницы Тимми... они готовы на все. Жалко только, что ночь уже на исходе.
— Меня зовут Пам, — сказала она. — Можно я буду называть вас Дамиан?
— Господи Боже, грехи мои тяжкие, — пробормотал Дамиан, но она не дала ему договорить. Она обняла его и впилась губами в его губы. Она не пользовалась духами. От нее пахло мылом и чистой кожей. Как от маленького ребенка. — Надеюсь, ты уже достаточно взрослая девочка! — сказал он. Прости, Господи! Только бы сейчас никого сюда не занесло, в этот переулок.
— О, я уже старая, — сказала. — Очень старая. Еще лучше, подумал Дамиан. Выходит, она из этих оголтелых фанаток, которые считают себя вампирами. Да она просто с катушек сорвется, когда узнает, что я могу...
— Мистер Питерc, а вы не можете...
— Отчего же, моя сладкая, — перебил он ее, — очень даже могу. Тимми Валентайн — мой близкий друг, и я совершенно уверен, что смогу уговорить его согласиться встретиться с тобой.
— Ой... ради этого я готова на все.
— Э-э... тогда почему бы нам вместе не пойти в «Савой», а там мы посмотрим, что я смогу для тебя сделать. Но, так или иначе, придется дождаться утра. Но у меня там номер...
— Ой, Дамиан, вы такой баловник.
Поиск видений
Уже после концерта Тимми и Хит сидели у него в номере и смотрели новости по CNN. Новости были неутешительные. Тут — экономический спад, там — гражданские войны... плюс еще этот вулкан в Западном Ириане... про извержение было известно мало. Не было никакого видеоматериала; только несколько фотографий, сделанных с воздуха.
— Ненавижу вулканы, — тихо проговорил Тимми.
— Да, — сказала Хит, — ведь тебя сотворили как раз во время извержения...
— Да. В последний день Помпеи...
Они рассмеялись. Шутка была невеселой, но очень удачной. И тут в выпуске передали еще одну новость:
Официальные власти обеспокоены судьбой скандально известного художника Лорана МакКендлза, который в последний раз был замечен у берегов Явы и в настоящее время может находиться в первобытно-нетронутых областях Новой Гвинеи. Сейчас он считается пропавшим без вести, поскольку из-за извержения вулкана добраться до острова невозможно. Художник, ставший известным благодаря своей серии картин о жертвах бангкокского серийного убийцы-маньяка, одно время был главным подозреваемым по делу Бангкокского Потрошителя. Травмированный испытаниями, выпавшими на его долю, он поклялся покинуть Бангкок и отправиться на поиски счастья, куда бы они его ни привели.
— Я поведу свой плавучий дом вверх по реке. Но вполне может статься, что Таиланд окажется слишком мал для меня. Может быть, я отправлюсь куда-то еще... мне хочется скрыться от цивилизации... уехать туда, где человеческая природа соприкасается с природой божественной...
— Господи, — прошептал Тимми, — мы должны что-то сделать.
— А что мы можем сделать? — спросила Хит. — Помнишь тот его факс, когда он написал: «Миштер МакКендлза откинул копыта»? Мы еще посмеялись. Решили, что это такая веселая шутка.
— Бедный Лоран, — тихо проговорил Тимми.
Наплыв
Медленнее... давай медленнее... чтобы он не понял, что я знаю этот отель... иначе он сразу сообразит, что я играю на нем, как на скрипке.
Памина старалась не обгонять Дамиана: дала ему первому войти в лифт и самому нажать кнопку нужного этажа. В коридоре она опять пропустила его вперед.
Дамиан говорил без умолку, бормотал что-то невнятное под нос. Он, вполне очевидно, был пьян. Сказал, что утром он поговорит с Тимми и устроит им встречу. А она думала про себя: вот старый дурак — думает, он меня «зацепил», и даже не подозревает о том, что это он — моя жертва. Моя добыча.
Они вошли к нему в номер, и тут она потеряла всякое терпение. Она не хотела и слышать ни о каком шампанском в ведерке со льдом, хотя Дамиан уже вовсю орудовал серебряным ножиком для колки льда. Она даже не захотела заказать в номер икру.
— Ну что, могу я теперь раздеться? — спросила она, продолжая придерживаться своего плана, известного только ей... плана, который был плодом ее фантазий...
Он смотрел на нее жадным взглядом.
— Сколько, ты говоришь, тебе лет?
— Я очень старая. Старее, чем само время! — Она улыбнулась самой зловещей улыбкой, потом сбросила куртку, стянула леггинсы и аккуратно сложила их в шкаф. Посмотрелась в зеркало, увидела там ангела, тихо посмеивавшегося над ней, услышала его шепот:
— Давай, Памина. Я сделаю тебя сильнее.
— Не торопись, мать твою так, — остановил ее Дамиан, — или я кончу прямо в трусы. Давай помедленнее, ангелочек, я ведь не стану от этого ни на йоту моложе.
— У тебя было много женщин, — сказала она. — А ты хоть раз трахал вампира? — Она играла с ним, но, судя по его взгляду, кажется, он и вправду трахался с вампиршами. — Как насчет поделиться кровью? — Она снова взглянула зеркало, но Тимми-Эйнджела из ее фантазий там уже не было.
— Никогда об этом не думал, но идея вполне интересная. Господи, Пам, я продажный мерзавец, я никогда не воспринимал всерьез всю эту религиозную чушь, я просто жил за ее счет... — Он расстегнул штаны, снял галстук и уселся на кровать в ожидании представления. Очевидно, он был из тех, кто привык к тому, что ему все прислуживают. Вот свинья, подумала Памина. — Господи, у тебя соски проколоты. А это не больно?
— Не так чтобы очень, — сказала она.
Единожды решив, что она обязательно станет вампиром, даже если ей придется всего лишь притворяться вампиром до тех пор, пока какой-нибудь настоящий вампир не сжалится над ней и не сделает так, что ее мечта осуществится. Хотя она и сомневалась, что правильно выбрала «жертву». Даже Саша Рабинович, у которого совершенно не было мозгов, все-таки был по-своему привлекательным. А герр Бергшнайдер так и вовсе — герой-любовник по сравнению с этим старым козлом. Хотя, может быть, на самом деле он не такой крепкий, как кажется. Может быть, у него сердце больное... это было бы очень кстати...
Она всю ночь искала кого-нибудь подходящего. На первый взгляд он показался ей идеальным вариантом: взгляд голодного хищника, это рвение, с которым он разыгрывал «козырную карту» знакомства с Тимми Валентайном перед впечатлительной поклонницей, его высокопарные манеры... но сейчас, когда он развалился на кровати, словно огромный кусок желатина, и бросал на нее похотливые взгляды, она начала задаваться вопросом, почему она не подцепила кого-нибудь, ну хоть чуть-чуть... попривлекательнее.
На мгновение ей стало стыдно, а потом она вспомнила мальчика из мясной лавки, кровь у него на щеке... ее словно накрыло волной обжигающего жара, она набросилась на Дамиана полураздетая, уселась на него сверху и начала грызть его грудь, кусать волосатый живот, а Дамиан смеялся, потому что ему было щекотно, но его смех сразу затих, когда она откусила его сосок и начала вылизывать образовавшуюся дырку, из которой била кровь, он тряс ее и орал: «Сука, сука, сука. Ты за это заплатишь...» — но кровь была такой вкусной, такой освежающей... ей казалось, что кровь придает ей сверхчеловеческую силу. Она вцепилась в Дамиана, не давая ему скинуть ее с себя, не давая ему дотянуться до телефона... а потом, когда он уже не мог даже кричать, потому что она откусила еще кусок от его груди, и ему было так больно, что он мог только тихо похныкивать и смотреть на свой собственный сосок, лежавший на покрывале, и на потоки алой крови... кровь хлестала фонтаном, она была не похожа на настоящую, она была такой яркой... Памина сдавила его грудь, так что фонтан крови начал бить еще выше... и все это время она думала только об одном... я покажу тебе, тетя Амелия, и тебе, Тимми, и всем, кто твердил, что я лишь придуряюсь... я вам покажу... она выплюнула кусок мяса, размазала кровь по своей маленькой груди и попыталась засунуть кулак в кровоточащую рану... словно это был искусственный член... и она сама трахала этого борова... Дамиан вырвался... рывком выдвинул ящик на тумбочке у кровати... достал серебряное распятие...
— Получай, сука! — заорал он, поднимая распятие высоко над головой... Она подумала: вот сейчас мне станет плохо... но нет, распятие никак на нее не повлияло, и она поняла, что в каком-то смысле она — даже лучше, чем настоящие вампиры, потому что она была невосприимчива ко всем этим распятиям, серебру, чесноку... она вырвала распятие у него из рук и вонзила ему в левый глаз. Потекли кровь и слизь. Она попятилась, нащупала серебряный нож для колки льда и раскроила им череп жертвы, насыщаясь хлынувшей на нее теплой и вязкой массой... как полевая мышь, высасывающая украденное яйцо... Дамиан бился в конвульсиях... его руки метались в нелепом танце, словно руки взбесившейся марионетки... а потом он как-то разом обмяк и рухнул на кровать.
Она покрывала его страстными поцелуями, с каждым таким поцелуем высасывая из него кровь. Надо бы поторопиться, думала она, кровь уже начала сворачиваться. Сколько времени ушло у Тимми на то, чтобы стать мастером, повелевающим кровью? Или вампиры действительно знают, что и как нужно делать, с самого первого их пробуждения к тьме?
Она пила и пила. Сколько крови содержится в человеке — шесть, восемь пинт? Она пила. Она жевала мышцы и выплевывала то, что нельзя было прожевать, словно просто высасывала сок из спелого апельсина. Вкуснее всего были руки, ноги и грудь; кровь из живота отдавала горечью, но в ней были какие-то пикантные нотки. У нее было странное ощущение, что она распухает от выпитой крови. В нее уже не лезло. Однако ее глаза не налились кровью, ее щеки не горели, ее лицо не было озарено силой украденной жизни.
Но я сделала то, что делал Тимми, что делала тетя Амелия, пока ее не убили, думала она. Они не посмеют меня осудить. Если никто не хочет сделать меня вампиром, тогда я сама себя сделаю. Я сама. Мне никто не нужен. Они такие же, как мои родители: всегда знают, что для меня будет лучше, всегда думают за меня. Мне нужно пить кровь. И плевать я хотела на последствия...
Она вытерла рот краем покрывала и отправилась на поиски Тимми Валентайна.
Лунный свет
Он бегал по крышам. Голый. Мокрый ветер хлестал его кожу. Он бежал. Перепрыгивал с крыши на крышу. Над узенькими улочками спящего города он бежал. Вот водосточный желоб, вот газоход, вот каменная горгулья, изъеденная погодой, со слепыми глазами.
И в небе — луна. На ущербе.
Если дух луны не заговорит со мной сегодня, она уже никогда со мной не заговорит. Она покинет меня навсегда... я останусь сиротой в мире белых людей... я тоже ослепну, уже навсегда.
Он бежал. Черепицы больно врезались в ступни. Он опустился на четвереньки, как один из его четвероногих друзей; прыгнул, оттолкнувшись от уступа крыши, вверх, вверх, вверх, вверх; словно паук, вверх по кирпичной кладке, по камням древних стен; вверх, вверх, вверх.
Куда теперь? Камни больно кололи руки и ноги. Лучи разноцветного света... витраж из цветного стекла. Древняя часовня, освещенная изнутри; он пробирался боком вдоль окна, наблюдая за тем, как его кожа меняет цвет: вот она небесно-голубая, потом — ярко-красная, потом — зеленая, потом — обсидиановая.
Я не могу обвенчаться с землей и лесом, но что есть древесина и камень, как не дети дерева и почвы? Здесь тоже лес, только другой... пусть кругом — только камень... и это круглое окно, сквозь которое виден алтарь... все равно вокруг — пустота, дикая местность. И прежде всего потому, что в сердцах людей все еще царит пустота... этой интерлюдии, которую называют восходом цивилизации, предшествовали миллионы лет пустоты, и пустота — это все то, что мы делаем... пустота — это мы сами. Он карабкался по стене... это что? Вестминстерское аббатство? Было слишком темно, он передвигался, полагаясь исключительно на инстинкты, все время — вверх, туда, где холод и небо. Он искал опору для ног: вот он наступил на какой-то выступ, вот — на шею горгульи, на крыло ангела; он карабкался вверх.
Вверх.
Вот место, где можно передохнуть: открытое всем ночным ветрам, но в то же время укрытое от посторонних взглядов; кожи коснулся холодный металл; колокольня. Глаза, глядящие на него сверху... наверное, летучая мышь. Печальные, огромные глаза. Глаза Тимми, но Тимми больше не обладал даром обращаться в зверей и птиц; нет, это самая обыкновенная летучая мышь, ночное создание. Мышь моргнула — раз, другой; он отвернулся, чтобы смотреть на луну. Если я буду смотреть на луну очень долго, может быть, я смогу войти в транс, так чтобы духи пришли ко мне, думал он. Но тут была одна сложность: если слишком настойчиво призываешь видение, есть риск придумать себе видение, вместо того чтобы просто опустошить разум... чтобы духи пришли по собственному желанию, если, конечно, они захотят прийти.
Луна скрылась за облаками и тут же выглянула вновь.
Он пел свою песню луне, пел в полный голос, зная, что ветер отнесет его слова в самые дальние уголки мира. Луна опять спряталась за облаками. Он закрыл глаза и пел свою песню луне, образ которой держал в голове. Но даже в воображении луна спряталась от него. А когда он снова открыл глаза, перед ним была летучая мышь, которая висела вверх ногами, и ее глаза были так похожи на человеческие... казалось, она вот-вот заговорит...
Неужели я не верну себе магию ма'айпотс и никогда больше не стану священным мужем, который и жена тоже? Как я смогу победить вампиров, если во мне не будет магии? Ему было горько и страшно. Он впал в отчаяние. Хоть кидайся вниз с колокольни. Он не знал, разобьет ли голову о мостовую, или утонет в реке. Казалось, выхода нет. Это была пустота, из которой не вырваться.
И тут, откуда-то издалека, едва различимый, до него донесся пронзительный свист... такой высокий... не для уха простого смертного... он снова открыл глаза и снова увидел перед собой распахнутые глаза летучей мыши... да, он явственно слышал этот ультразвуковой плач, из которого рождались слова... его шошонское имя, которым когда-то, в тайне от всех, нарек его дед-шаман... его истинное имя, которое никто и никогда не слышал, даже его любимая жена...
Мой маленький брат, мысленно произнес он, обращаясь к летучей мыши, ты, зверь-тотем, ты пришел, чтобы быть моим проводником, который выведет меня из этого мира пустоты?
И летучая мышь ответила: наоборот...
Память: 1593
И он летел на кожистых крыльях, стремительно, словно ветер, по узким улочкам, думая лишь о том, что он должен покинуть Лондон, похоронить эти уродливые воспоминания и свой нынешний облик, найти себе другое имя, другое время... он должен укрыться в лесу и обновить себя, и тогда он сможет вернуться к людям — исцеленный, готовый снова насытиться кровью...
Прочь от реки... над кафедральным собором... мимо дворца... в лес... стремительно... вниз. Он упал на землю, и его крылья распались... исчезли... теперь он был мышью, несущейся в мокрой траве, каждый листик которой посеребрен луной.
Он выбежал на поляну. Здесь были поганки. До него доносились голоса. Он больше не мог себя сдерживать. Он слышал музыку их крови... голод глодал его изнутри. Голод, которым он мог управлять... а печаль, которой он управлять не мог, терзала его неживое сердце. Вновь приняв человеческое обличье, он спрятался в тени ясеня на самом краю поляны. Ясень не причинял ему никакого вреда, хотя и считается, что лучший кол, чтобы пронзить сердце вампира, должен быть из древесины ясеня, потому что именно ясень использовали для волшбы большинство древних магов; и весь этот мир держится на ветвях ясеня, как говорят руны, пришедшие к нам с севера. Прильнув к стволу, он смотрел.
Три человека вышли на поляну. В тусклом свете луны их лица казались какими-то странными, потусторонними. Они смеялись. Среди них была женщина с иссиня-черными волосами, очень серьезная, с тихим голосом. Вторым был молодой мужчина с жиденькой бородкой и экстравагантным воротником, а третьим — юноша, практически ребенок, в камзоле, расшитом жемчугом. Нэд узнал этого мальчика. Он его видел у Марло. Это был Гарри Райотсли, граф Саутгемптон.
— И правда тут ведьмин круг, — сказал он, указав на поганки. — Давайте посмотрим.
— Лучше войдем в него, Гарри, — сказала женщина. — Луна такая яркая, и уже скоро полночь.
— Ты что же, боишься гоблинов, ведьм, эльфов и злых духов? — Молодой граф встал в круге поганок и принялся раскланиваться и подначивать друзей, чтобы те присоединились к нему.
Нэд разглядел, что в самом центре поляны поганки образовывали правильный круг. Черноволосая женщина и молоденький мальчик с торжественным видом вошли внутрь круга. Все трое встали на равном расстоянии друг от друга и взялись за руки, так что внутри круга образовался треугольник. Нэд пододвинулся ближе, заинтригованный чудным ритуалом этой странной троицы; почему-то ему показалось, что один из них любил другого, а тот, в свою очередь, был влюблен в третьего, и получалось, что никто из них не был любим тем, в кого влюблен сам; это было понятно по взглядам, которые они бросали друг на друга, один — на другого, а тот — на третьего, и так дальше, по кругу, как в хороводе, у которого нет конца. Для них это было всего лишь игрой, а ставкой в этой игре были их собственные сердца.
— Только прошу вас, давайте сегодня без сонетов. — Это был светловолосый юноша. — Я бы предпочел пьесу: смех и слезы, месть и воздаяние.
— Так давайте сыграем пьесу, — рассмеялась женщина. — Для Уила. А эти грибы тоже пусть будут нашими зрителями с галерки.
— О нет, поганки должны иметь утонченный вкус, — возразил Уил. — Но хватит пустой болтовни, здесь прекрасное место, чтобы разыграть нашу пьесу: вот там, в кустах, будет гримерка, ведьмин круг станет сценой, а вместо свечей будет Луна.
— Для тебя весь мир — сцена, Уил, — сказал юный граф и поцеловал его в губы, провоцируя на продолжение; женщина смущенно рассмеялась, прикрыв рот рукой. В глазах Шекспира Нэд разглядел замешательство и отражение внутренних мук.
— Что не так? — спросил Гарри. — Мы невидимы внутри ведьминого круга; сейчас май, колдовской месяц; все не таково, каким кажется: ни день, ни ночь... ни любовь, ни смерть... ни мужчина, ни женщина...
— Гарри, Гарри, ты говоришь загадками.
— Никаких загадок, Уил, только видения! — Он сорвал маленький бархатный мешочек, висевший у него на рукаве, помахал им перед носом Шекспира и объявил: — Свежий мускатный орех, плоды которого, если их долго и тщательно пережевывать, повергают тебя в состояние, что зовется «сном в летнюю ночь»... когда обостряются чувства, и ты видишь духов и фей, чудовищ и ведьм, детей света и тьмы, танцующих в воздухе... завихрения, узорчатые золотые кружочки...
Черноволосая женщина рассмеялась, взяла из мешочка орех и положила себе в рот.
— Горько, — сказала она, и мгновение спустя: — А теперь сладко. — И вновь залилась звонким смехом. Ее грудь была едва различима под платьем. Какая она молодая, какая юная, подумал Нэд.
— Я не любитель искусственно вызванных галлюцинаций, — сказал поэт. — Мой разум и так пылает в лихорадочном огне. — Его товарищи рассмеялись. — Но я посмотрю, что будешь делать ты, Гарри.
— Ты это видел уже столько раз, — сказал Райотсли, — с моей мамушкой-графиней.
— А если тебя облачить в женское платье? — спросила черноволосая женщина. — Хотелось бы мне посмотреть...
— Я покажу тебе, если ты того хочешь. Дай мне свое платье. Но тогда ты, госпожа теней, должна будешь играть мужчину.
— Сначала мускат! — сказала она.
И вслед за этим они покинули ведьмин круг и удалились под покров теней, оставив Уила одного в лунном свете. Ближе, подумал Нэд, надо подойти ближе. С земли уже поднималась дымка тумана, и Нэд растворился в этом тумане, стал его частью, и воспарил над головой поэта, вдыхая каждый его выдох, прохладное и чистое дыхание в отличие от Кита Мар-ло, дыхание которого всегда отдавало гвоздикой и вином. Поэт бормотал себе под нос:
Есть холм в лесу: там дикий тмин растет,
Фиалка рядом с буквицей цветет,
И жимолость свой полог ароматный
Сплела с душистой розою мускатной...[24]
Снова музыка, подумал мальчик, музыка, превосходящая даже ту, что творил Марло. Неужели я вправду решился покинуть ее, эту музыку... скрыться в сумраке?
Мальчик и темноволосая женщина снова вышли на поляну. Они поменялись одеждой. Дама стала изысканным денди, при гофрированном воротнике, в жемчугах. Ее рука отдыхала на инкрустированном драгоценными камнями эфесе шпаги. А мальчик, затянутый в корсет, облаченный в парчу и атлас, был похож на прелестную девушку. Действие муската кружило им головы. Они смеялись, показывали друг на друга пальцами и рассказывали, что они видят:
— Обезьяна!
— Осел!
Господин Шекспир наблюдал молча.
Они принимали театральные позы, произносили целые монологи, выкрикивали несвязные реплики; поэт изредка улыбался их выходкам; и наконец, совершенно измотанные, они упали на холмик в самом центре ведьминого круга; а Уил преклонил перед ними колени.
— Любовь моя, моя страсть, — тихо прошептал он, но Нэд, бывший ночным туманом, не понял, кому из двоих адресованы эти слова, и он обнял их, всех троих, своими туманными руками.
Гарри попросил:
— Расскажи про свою новую пьесу.
На что Шекспир ответил:
— Пока что не о чем рассказывать. Могу сказать только, что действие будет происходить на волшебной поляне, такой, как эта. И зачарованный царь эльфов и его супруга будут биться за право обладать мальчиком, ин... — он задумался на мгновение, — мальчиком из Индии.
— Обладать — в смысле плотского обладания? — спросил Гарри. — Но ведь это уже было. У мастера Марло.
Они с девушкой вновь рассмеялись.
Полевая мышь стремительно пересекла ведьмин круг. Женщина испуганно подскочила. На мгновение Нэд потерял контроль над своим обликом. Но уже в следующую секунду он, словно ртуть, вновь растворился в тумане.
— Смотрите... там кто-то есть... прелестный мальчик явился к нам из тумана, — сказал Уил. — Помедли, дивное видение! О небеса, какое дивное дитя! Вот кому бы сыграть мою Джульетту вместо этого жалкого Альфреда Уолмсли, который вечно сопит, как беременная свинья. Вернись, дитя! — И он попытался выхватить Нэда из тумана.
— Ты тоже перебрал муската? — спросила женщина.
— Нет, — отозвался Уил, — я видел его: стройного бледного мальчика, словно сотканного из тумана и лунного света.
— Это был лесной дух, — сказал Гарри.
Уил присел на траву, углубившись в раздумья.
— Представьте себе: дитя ночи на сцене, — размышлял он вслух. — Это было бы настоящее волшебство.
— Но как? — спросила женщина. — Они не выходят при свете солнца.
— Да, — подтвердил Гарри, — они боятся рассвета, свет солнца отправляет их в диких мучениях прямиком в преисподнюю.
— Но если, — продолжал Уил, — ночь обернется днем...
— О да! — воскликнул Райотсли. — Тысячи и тысячи свечей... огромный зал в каком-нибудь старом замке... сколотим там подмостки... король и придворные в расшитых золотом одеяниях... я слышал, они собираются устроить нечто подобное в «Блэкфрайарзе»... и обязательно мальчики из какого-нибудь церковного хора. Восхитительное зрелище на самом деле все эти молоденькие хористы в своих просторных одеяниях... в свете горящих свечей.
— Да... именно в таком месте, именно в эти часы творение тьмы и должно декламировать мои стихи... как они будут звучать... их будет петь не голос простого смертного, а сам воздух. Ведь поэзия — это и есть воздух, а наше ухо — лишь воздуха наследник. Нет, «ухо» — слишком коряво сказано. Надо будет подумать...
Нет, теперь я уже не уйду, думал вампир, который называл себя Нэдом Брайантом. Я просто обязан увидеть этот новый театр, где представления будут идти по ночам... да, я не уйду. Я стану этим творением тьмы, которое признает поэт; я стану его бессмертным голосом...
За те пятнадцать веков, что он был вампиром, он совершил столько зла, что в конце пришел к выводу, что абсолютного зла не существует. Он переборол свои суеверия и уже не шарахался прочь от крестов, служителей церкви и святой крови Христовой. Да, мне нужна кровь, чтобы поддерживать эту призрачную полужизнь, думал он; но ведь есть и другие вещи, которые нужны мне не меньше, чем кровь; даже чудовище может познать красоту, и томиться в стремлении к красоте, и петь на других языках, отличных от голоса ночи.
Итак, назад. В Лондон...
Поиск видений
...он повис высоко над Лондоном, зацепившись коленями за стальную балку, глаза в глаза с этим созданием ночи... он пристально всматривался в глаза летучей мыши и видел в них ад, и рай, и далекие земли... он просил подсказать ему:
— Что мне делать? Скажи...
И летучая мышь снова ответила: наоборот...
Поиск видений
Когда Тимми вошел к себе в номер, она сидела перед телевизором и рыдала. Он увидел кровь у нее на губах, кровь, высыхающую у нее на руках, ее разорванную футболку, тоже всю в крови, — и предположил самое худшее. Но все было даже еще хуже.
— Кто? — спросил он ее, твердя про себя: пусть это будет какой-нибудь бомж, музыкант из тех, что тренькают в переходах подземки.
— Дамиан Питерc.
— Ты убила Дамиана Питерса?!
— И выпила его кровь. Кажется, всю. Потому что не смогла больше выжать из него ни капли.
— Вот блядь, — только и смог произнести Тимми, медленно опустившись на край кровати; он не хотел приближаться к ней. — Ты убила его?
— Э? А не ты ли убил мою тетю Амелию?
— Она и так уже была мертва!
— Боишься сказать «да»?
— Боюсь? — задумался Тимми. Господи, что за ирония! Та, которая хочет стать вампиром, просит о снисхождении у бывшего вампира. — Он был нашим другом.
— Но вел он себя как-то недружелюбно. Чуть не изнасиловал меня прямо на улице. И пользовался твоим именем. Говорил, что сможет устроить мне встречу с тобой, но только после того, как он меня трахнет.
Тимми вздохнул. Он знал, что Памина не врет. Когда Дамиан Питерc забросил свою телецерковь и понял, что ему больше не нужно держать в узде свою неуемную похоть, он, как говорится, пустился во все тяжкие. И еще Тимми подозревал, что какая-то часть Дамиана стремилась к смерти с тех самых пор, как Бог оставил его... ну или он — Бога.
И что ему делать? Идти в полицию? Памину арестуют, привлекут к суду, который признает ее невиновной в связи с явным расстройством психики? И как она объяснит свое специфическое безумие?
— Ты стала хуже, — сказал он, — с тех пор, как присоединилась к нам. Может быть, в этом есть и моя вина, я дал тебе попробовать мою кровь... и не стал тебя разубеждать, что бессмертие — это красиво и удивительно.
— Я тебя видела в зеркалах, — сказала она, — только это был не ты. На твоем лице в зеркале было столько страсти, столько вожделения... и тот ты, из зеркала, был сильнее, он не отворачивался от правды...
— Это не я, это Эйнджел, — тихо проговорил Тимми. — Ты видела Эйнджела Тодда.
— Хит как-то упоминала его.
— Эйнджел сейчас в заточении. Но его устремления настолько сильны... или это не его устремления, а твой собственный самообман... но, как бы там ни было, мне кажется, он может вырваться через тебя.
— Я его видела. Он был там, когда я убивала Дамиана. Но я не знаю, что я тогда чувствовала. Когда я рвала его на части, я испытывала такой восторг, я просто взрывалась от наслаждения... а сейчас... мне грустно и плохо... я хочу убить себя... но какая-то часть меня говорит где-то внутри: убивай снова, убивай, чтобы забыть боль этого убийства, убивай снова, потому что твоя суть — убийство. Тимми, что я такое? Помоги мне, пожалуйста. Ты должен мне помочь. — Она разрыдалась, но Тимми не бросился ее утешать. Она напугала его до усрачки. То, во что она превратилась... это было противно и гадко. Но кого в этом винить? Сколько людей он убил за последние две тысячи лет? Он давно потерял счет. И сейчас, когда он попытался вспомнить их всех... нет, это слишком его угнетало. Может быть, именно поэтому он, когда был вампиром, старался вообще не терзаться подобными мыслями. Вампир есть вампир.
— Памина, — сказал он, — мы — плохая компания для тебя, ты должна нас покинуть, вернуться назад к родителям; может быть, показаться хорошему психиатру.
— Психиатру! И мою величайшую в жизни страсть объявят детским неврозом? И как он будет меня лечить? Пичкать прозаком?
— Думаю, прозак тебе поможет.
— Да пошел ты.
— Пами...
— Я тебе доверяла. А ты меня предал... ты предавал меня каждый день. Я думала, ты — единственный из всех людей, кто поймет меня, кто меня спасет. Но ты отверг все то, к чему я так стремилась. Ты убил единственного человека, который меня понимал. А теперь ты стараешься остановить меня, чтобы я не стала вампиром... хотя я уже вампир, я это знаю, да. Ты не Эйнджел, Тимми Валентайн; ты — бледная тень Эйнджела Тодда, жалкий прыщавый мальчик, у которого нет ни страсти, ни яиц. Ты все потерял, все-все-все.
Тимми не стал ничего говорить. Отчасти она была права. И он это знал. Но он не хотел обсуждать эту тему сейчас. Он достал свой бумажник и медленно отсчитал двадцать стофунтовых банкнот.
— Вот возьми. Тебе нужны деньги, чтобы добраться до дома.
Она на мгновение замерла, растерянно глядя на протянутые ей деньги, а потом схватила их и убежала прочь вся в слезах.
Наоборот
После завтрака Хит выслушала рассказ Тимми о том, что случилось с Паминой, которая в это время уже летела в Мюнхен.
— Я еще не заглядывал к Дамиану, — сказала он. — Я даже не знаю, как...
— Сегодня мы вылетаем в Москву, — перебила его Хит. — Мы что же... бросим его вот так?
— Не знаю, — беспомощно прошептал Тимми. Они замолчали, а потом к ним подошел Пи-Джей. На нем был его лучший костюм от Армани. Лицо гладко выбрито, волосы собраны в аккуратный хвост. Но он шел к ним задом наперед — то есть пятился. Впрочем, получалось у него вполне ловко, словно он точно знал, куда идет, словно у него на затылке были глаза.
— Господи, он вернул видения... — сказала Тимми.
Да, все правильно, подумала Хит. Пи-Джей выглядел странно, он весь как будто лучился мягким сиянием; это была та самая аура, которая, собственно, и привлекла к нему Хит, когда они увиделись в первый раз. Пи-Джей прошел между столиками в ресторане, подошел к ним и сказал:
— Пока.
— Ты в порядке? — спросил Тимми.
— Нет, — ответил Пи-Джей.
— К тебе вернулись видения? — Это была уже Хит.
— Нет.
Хит рассмеялась:
— И что мне с ним делать? С этим «наоборотом»?
— Погоди, ты имеешь в виду, что все, что он делает, надо теперь понимать в прямо противоположном смысле? Кажется, я что-то подобное видел в каком-то фильме, — сказал Тимми.
— Да, — сказала Хит, — кажется, это один из тех странных индейских обычаев... что-то вроде обета, когда человек делает все наоборот... до тех пор, пока не достигнет своей главной цели, будь то победа над врагом или что-то другое. Это могущественный обет... ну, вроде как стать священным шаманом, мужчиной, который и женщина тоже, только чуть-чуть иначе... обычно индейцы пользуются «наоборотом», чтобы победить в войне... в таком состоянии они скорее впадают в боевое неистовство...
— А мы на грани войны, да? — спросил Тимми.
— Нет, — ответил Пи-Джей.
С улицы донесся рев сирены. Хит заметила группу медиков, пронесшихся с носилками мимо открытых дверей ресторана. Горничная нашла тело Дамиа-на Питерса. Какая ужасная смерть, подумала Хит. Эта девочка явно была одержима, иначе как она смогла разорвать его на части? Та самая девочка, которую я жалела, которую утешала... Хорошо, что они с ней не виделись утром...
— Тебе надо позавтракать, — сказала она Пи-Джею. — Восстановить силы. Ночь, похоже, была тяжелая.
— Да мне что-то не хочется есть, — сказал Пи-Джей, усаживаясь за стол. Он взял тост и принялся густо намазывать его джемом тупым концом ножа. Сначала — джемом, потом — маслом. Это смотрелось забавно, но, глядя на мужа, Хит до конца осознала, что его магия возвращается, и у нее по спине пробежал холодок.
16
Похороны крыс
Память: 1593:1600
— Назад, в Лондон, — сказал он себе, но вернулся туда не сразу... сперва он погрузился в глубины своей души, пытаясь очистить ее от печальных воспоминаний, связанных со смертью Кита, но нашел там другие воспоминания, которые угнетали его еще больше... все еще угнетали: Синяя Борода, плачущий над отрубленной головой ребенка; обед с Владом Цепешем под открытым небом среди частокола из посаженных на кол горожан; пожары, кровопролития, заживо содранная кожа, человеческие жертвоприношения... когда он вернулся, он понял, что в лабиринте пространства и времени повернул не туда... это был Рим, где они встретились с Караваджо, и тот написал с него ангела тьмы для «Мученичества святого Матфея» под давлением одиозного кардинала и своей собственной извращенной одержимости... покинув эту удушающую атмосферу, он снова вернулся в лес и уже оттуда — в Англию... к Шекспиру.
Но это был уже не тот лес, где Уил предавался полночным мечтаниям. За это время он успел потерять сына, Гамнета, и это стало для него великой трагедией.
Но вечер уже наступил, и в другом трактире, в другой комнате, при свете других свечей, другой поэт скрипел другим пером, бормоча себе под нос слова, наверное, еще более возвышенные, чем те, которые в первый раз заставили мальчика задержаться в этом сумрачном городе, в этих сумрачных временах, и мальчик, называвший себя Нэдом, выступил из теней; и мальчик плакал, как самый обыкновенный ребенок.
— Кто ты? — спросил его Уил. — Хотя... Я вспомнил. Я уже видел тебя... там, на поляне в лесу, парящим над ведьминым кругом. Ночью, семь лет назад. Тебя никто не заметил, никто, кроме меня, но я тебя видел, и взгляд мой был ясен, потому что я не принимал муската, замутившего взор моих любовников.
— Могу я стать твоим сыном, Уил? Но при условии, что приходить я буду лишь по ночам? — спросил мальчик. — Я знаю, что твой сын умер.
— Так ты волшебный подкидыш, дитя-эльф? Неужели эльфы украли моего ребенка и взамен подкинули тебя, а мой сын, едва теплый, лежит у них под землей? Дай ему уйти с миром.
И мальчик процитировал по памяти слова, которые он услышал тогда, семь лет назад, на поляне над ведьминым кругом:
Есть холм в лесу: там дикий тмин растет...
Даже не пропетые, эти слова были музыкой. Слова, парящие в бесконечном потоке звуков — для Нэда, который не дышал, — от строчки к строчке; он не дышал уже пятнадцать веков. Это была безупречная декламация... полуночная песнь существа из подлунного мира; сама сущность поэзии. Абсолютная, незамутненная красота.
— Уил, — сказал мальчик, — можно теперь я не буду тем ребенком из тьмы, которого ты призывал в ту ночь, чтобы он выпевал твои песни? Можно, пожалуйста?
И Уил вспомнил свои мечты о театре, в котором ночь займет место дня, и ответил так:
— Да, но только сейчас. А потом ты им станешь.
Последние известия
«Morning Star» пишет:
ТЕЛЕПРОПОВЕДНИК
УБИТ В ЛОНДОНСКОМ ОТЕЛЕ
Дамиан Питерc, известный в прошлом американский телепроповедник, снискавший всемирно дурную славу, когда он отрекся от веры и сыграл роль священника-грешника во второсортной киноэпопее из жизни вампиров, вчера был жестоко убит и расчленен в своем собственном гостиничном номере. Личность убийцы, его мотивы и modus operandi[25] пока неизвестны. Питерc прибыл в Лондон вчера вечером, чтобы присоединиться к лицам, сопровождающим тускнеющую рок-звезду Тимми Ва-лентайна, который сейчас предпринимает отчаянную и «бесспорно неудачную», по определению наших критиков, попытку поднять свой падающий рейтинг гастрольным туром. Тело проповедника обнаружила горничная. Нам пока не удалось получить комментарии самого Тимми, находящегося в данный момент на пути в Москву — его последнюю остановку в Европе. Завершающая часть тура пройдет по Азии, где его популярность заметно выше, нежели здесь, на пресыщенном Западе.
«Scandals International» пишет:
ПРОКЛЯТИЕ ВАМПИРОВ ПРЕСЛЕДУЕТ
РОК-ЗВЕЗДУ НЕОГОТИКИ
Похоже, Тимми Валентайна преследует какое-то древнее проклятие, если судить по тому, как за его туром тянется след из трупов и покалеченных тел. И мы говорим не просто об обычной жестокости, которая всегда сопровождает появление двадцатилетнего панка с извращенным пристрастием к крови, исполнителя готского рэйва и кибер-дез-рока, которые только и могут, что вызвать рвотный рефлекс у нормального человека. В этом есть и вина Тимми, когда полоумные поклонники неоготики пронзают себе ладони гвоздями прямо на его концертах, а оголтелые панки, со своими нелепыми прическами, ставят друг другу клейма раскаленным железом — тут же, на улице, после концерта. Но все это — только цветочки. На прошлой неделе в Германии, после оперного представления в Тауберге, на котором присутствовал Тимми, осталась гора трупов. «На самом деле ему пришлось задействовать очень влиятельные связи, чтобы вообще оказаться на этом концерте», — сообщил нам Ганс Юбермахт, отвечавший за список лиц, приглашенных на эту оперу, которая была своего рода поминальной службой по Амелии Ротштайн, оперной певице, которую, как нам стало известно, Тимми посетил в доме престарелых за день до того, как она скоропостижно скончалась от сердечного приступа! В Лондоне дела обстояли не лучше: известный экс-телепроповедник был разорван на куски в номере гостиницы, куда он прибыл специально для того, чтобы встретиться с Тимми Валентайном!
«Scandals International» узнала от Джошуа Леви, ведущего мирового «валентайнолога», что подобный, совершенно необъяснимый случай бессмысленного насилия также был зафиксирован на рок-концерте в Бока-Бланка, штат Флорида, в 1982 году... после которого Тимми Валентайн исчез на десять лет.
Погодите! Но ведь пацану только двенадцать?
Как-то все это не вяжется...
Для Леви ответ на этот вопрос совершенно прост.
— Тимми Валентайн, — говорит он, — всего лишь апокалиптическая манифестация коллективного бессознательного, которая появляется в кризисные времена, когда в мире происходит очередной всплеск ужасов и насилия. Тимми — темная сторона известного феномена так называемой «божественной манифестации», когда происходит явление светлой сущности — Девы Марии, ангелов, Иисуса, Элвиса, — чтобы принести мир и покой в жизни тех, кому посчастливилось их увидеть.
Леви написал книгу «Вся правда о Валентайне», в которой приводятся свидетельства появления Тимми на протяжении всей истории человечества — от нацистских концентрационных лагерей до времен Римской империи, от эпохи династии Минь до Лондона времен Джека-потрошителя.
— Ерунда, — сказал нам всемирно известный писатель, «король ужасов» Дуглас Клегг, автор «Селекционера». — Тут все ясно как божий день: этот парень — вампир.
Полет
Появление Тимми Валентайна в России вызвало настоящий фурор.
Юнцы, стоящие в очередях за билетами, которые продавались и перепродавались по бешеным ценам, заполонили площади города. Футболки, плакаты, компакт-диски, кружки и куртки с эмблемами тура Тимми расходились словно горячие пирожки в базарный день... пиратские футболки и плакаты расходились еще лучше «родных», и на вас смотрели, как на законченного придурка, если вы говорили им, что это — напрасная трата денег, что это — подделка, даже если это было совершенно очевидно... например, на некоторых сувенирах было написано «Тимми Валентайн». Пиратские кассеты с записями Тимми продавались буквально на каждом углу. Но это нисколько не волновало Тимми. Волшебство возвращалось к нему, к нам. Господи, как он пел, как он пел...
Зрители в набитом битком зале, казалось, дышали так, словно они с ним — одно существо... в прежние времена он, конечно же, не дышал... а сейчас ему приходилось дышать. И в зале стояла гробовая тишина, когда он брал высокие ноты. Да, теперь ему надо было дышать, и пришлось выработать новую технику исполнения для таких вот высоких нот; он делал глубокий вдох и извлекал ноты прямо от диафрагмы, они вырывались из легких так, словно каждая нота его убивала, так, словно с каждой пропетой фразой он терял частичку своей души, и в его голосе появилась какая-то новая изюминка... какая-то надрывность, которая действительно брала за душу. Зал ревел после каждой песни, а когда звучали инструментальные проигрыши, зрители танцевали, раскованно и свободно... Они знали слова всех его песен. Он видел, как шевелятся их губы, и думал: интересно, они понимают, о чем я пою... понимают они, сколько гнева, отчаяния и опустошения в этих словах... или их просто привлекает тот блеск, которым сверкали для них слова иностранного языка?
Он раздавал автографы с полуночи до четырех утра; после чего решил немного прогуляться. Охранники окружили его плотным кольцом, отгородив его вместе с Пи-Джеем и Хит от беснующейся толпы. Русские, конечно же, удивлялись такой странной паре, но все же меньше, чем Тимми мог бы ожидать. Оказалось, что они много читают и очень даже неплохо знают культуру американских индейцев. А сам Тимми, понятное дело, прослыл эксцентричной личностью: да и как же иначе, если его самые близкие друзья — утонченная девушка-азиатка и индейский воин-шошон, который все время ходил задом наперед?!
Они ненадолго остановились; у Пи-Джея зазвонил мобильный, и он передал его Тимми со словами:
— Это не тебя. — То есть звонили именно Тимми.
Голос в трубке произносил слова с явным британским акцентом, из чего Тимми сделал вполне однозначный вывод, что звонили из Голливуда:
— Пожалуйста, подождите, с вами будет говорить господин Гилер.
— Тимми, цифры в Москве как-то тревожно высоки. — Гилер не звонил ему с тех самых пор, как они покинули Штаты, ну разве что только затем, чтобы сообщить, что им в очередной раз урезают бюджет. — Что случилось?
— Не знаю, босс... похоже, меня здесь любят... почему-то.
— Все эти убийства... ты что, действительно с этим связан? Об этом даже в «Enquirer» написали, бля. У меня денег не хватит оплачивать заказные материалы, которые выставляют тебя в лучшем свете.
— Что ты так за меня беспокоишься, Дэвид? Я-то думал, что ты уже списал меня со счетов.
— Может быть, я поторопился.
Тимми рассмеялся:
— Нет, Дэвид. Ты, как всегда, прав. Мне действительно надо исчезнуть. Если тебе этот тур принесет несколько миллионов, то я здесь — всего лишь приправа, ароматическая добавка. «Модная в этом сезоне». Идея избавиться от меня — она классная на самом деле. И я совершенно не напрягаюсь по этому поводу.
Луна тихо клонилась к закату, в воздухе, таком прозрачном и чистом, разлилась прохлада.
— Я тут подумал... что мы будем делать после того, как ты объедешь Европу и Азию. Может быть, снимем парочку фильмов с твоим участием... годика через два-три ты вернешься...
— Но я уже и так вернулся... восстал из мертвых.
— Так давай действовать дальше, поверь в свои силы еще раз!
Тимми огляделся по сторонам и заметил, что они уже приближаются ко входу в отель — уродливое серое здание, восстановленное на волне туристического бума.
— Слушай, тебе совершенно не обязательно меня возвращать.
— Так, смотри, завтра один человек с «Мосфильма» устроит тебе небольшую экскурсию. Тебе точно понравится: это крупнейшая студия в мире, хотя почти все оборудование там у них — практически каменный век... может, они захотят что-нибудь замутить... воспользоваться твоим именем, именем громким, но требующим некоторого подновления, скажем так, чтобы снять какой-нибудь триллер...
— Ладно, ладно. Посмотрим.
— Отлично. Так, мне пора на завтрак. Встречаюсь с Большой Тройкой.
Тимми не стал интересоваться, кто был Большой Тройкой на этой неделе. Он только отдал телефон кому-то из телохранителей и вошел к себе в номер.
Наоборот
— Это как в «Алисе в Зазеркалье», — сказал он Хит в один из тех редких моментов, когда он выходил из своего «оборотного» состояния. — Помнишь ту сцену, когда Алиса шла-шла, но никак не могла дойти до того красивого дворца, и наконец она поняла, что для того, чтобы туда попасть, ей надо идти в противоположном направлении... и буквально в следующую секунду она оказалась в том месте, к которому так стремилась.
— Помню, — сказала Хит. Они потратили все утро на поиски туалетной бумаги — то, что было у них в номере, нельзя было назвать иначе, как «наждачкой», — совершенно безрезультатно, пока один из туристов, кажется, из Милуоки, не продал им рулон за пять баксов («У меня всегда есть запасной»). Теперь они сидели в номере, попросту убивая время.
Сегодня вечером будет еще один концерт, на который уже было продано билетов на десять процентов больше, чем ожидалось, как сказал им Андрей, человек, занимавшийся распространением билетов. Тимми куда-то уехал с двумя мужиками в одинаковых серых костюмах и зеркальных темных очках, кажется, они были как-то связаны с русской киноиндустрией.
— А ты снова чувствуешь людей... и присутствие сверхъестественных сил? — спросила Хит.
— Сейчас все немного не так. Теперь я все вижу, когда не смотрю на то, что мне нужно увидеть... не знаю, как объяснить... когда ты не смотришь, а видишь...
— А что там с Паминой? Не посмотришь?
Пи-Джей закрыл глаза. Он представил себя там, на колокольне, когда ветер бил его в грудь. Представил маленькую потерянную девочку из отеля в Тауберге... представил растерзанное тело Дамиана Питерса... а потом представил, как он идет прочь от всего, что ему представлялось... уходит в темный, холодный лес.
И внезапно он оказался посреди поляны, залитой лунным светом. Его рот широко распахнут, кровь капает с его блестящих клыков, и...
— Она действительно потерялась... — сказал он.
— Но она поехала домой, к родителям, ей там хоть как-то помогают?
— Не вижу, — сказал Пи-Джей. Как только он попытался ускорить поток образов, те удалились от него призрачным вихрем в луче лунного света, растворились в шелесте листьев. Он попробовал отправиться следом за ними... но почувствовал на плече чью-то ледяную руку... обернулся, услышал только серебряный смех где-то вдалеке, трепетание крыльев, шепот ночного ветерка. — Здесь что-то странное в видениях, я никак не могу понять... например... ело... — он еще крепче зажмурился, стараясь рассмотреть ускользающие картины... — слон?
— Господи, — выдохнула Хит. — Фарфоровый слоник, да? Выпавший из моей сумочки прямо на горячий асфальт...
— Он разбился надвое, — сказал Пи-Джей. Он видел все это в первый раз.
— Вот гадство. Это была церемонияkae bоп в храме Брахмы... мать позвонила мне на мобильный... и слоник, наверное, выпал, когда я доставала телефон... но, может быть, все, что было потом... зловещие встречи Лорана МакКендлза, смерть Пита Сингхасри... может быть, мы уже искупили все, что связано с этим своенравным слоном. А если бы я потеряла их всех?!
— Так что нам делать с Паминой Ротштайн?
Память: 1593: 1600
Ребята в серых костюмах и зеркальных очках оказались близнецами, и звали их Алексей и Александр, так что Тимми совсем запутался. Но он уже обещал с ними встретиться и поехать на студию — тем более что он не жалел, что поехал. Эта «фабрика грез» и вправду производила впечатление.
— Это самая большая в мире киностудия, — рассказывал Алексей, экспрессивно размахивая руками на совершенно пустой и заброшенной съемочной площадке, где съемки, похоже, возобновятся не скоро. — Раньше здесь столько снимали... изумительные пропагандистские фильмы, грандиозные исторические эпопеи... но теперь, увы, все развалилось.
Они объезжали площадку на какой-то машинке, похожей на те, на которых перемещаются по полю для гольфа. Алексей показывал Тимми остатки декораций: несколько полуразрушенных средневековых замков, улица викторианской эпохи, улица Нью-Йорка, персидский базар, кафедральный собор, кусок пристани в Сан-Франциско и даже деревня индейцев-шайенов.
— А от меня вам что нужно? — прямо спросил Тимми, потому что они ведь не просто так пригласили его сюда и старались произвести на него впечатление этой экскурсией.
— Ну, — начал Александр, — как я уже говорил, мы тут находимся в состоянии «острого недопроизводства». На самом деле за ваши две тысячи американских долларов можно забабахать фильм, который будет смотреться на все десять миллионов, сечешь? Плюс — твое имя для предпродажной раскрутки. У нас сейчас в разработке шесть сценариев фильмов про вампиров, посмотришь и выберешь, который тебе понравится. Там есть даже история Влада, как он сидел в турецкой тюрьме... потом он умирает, и появляется его брат Раду... очень даже симпатичный сценарий, мы его раскопали в Румынии.
Под стереофоническое звуковое сопровождение двух Алексов они проехали мимо нескольких съемочных площадок, а потом — через огромный склад, забитый осветительными приборами, объективами, операторскими тележками, кранами, камерами. Господи, думал Тимми, действительно техника каменного века. Вокруг не было практически ни души. Они проехали мимо огромных копий Версальского дворца и Бастилии; в отдалении виднелся фасад громадного кафедрального собора. Перед собором толпились люди, кажется, там снималась какая-то сцена. Актеры были одеты в стиле бродвейских «Отверженных».
— А что там снимают? — спросил Тимми.
Ему ответил Алексей:
— Новый фильм Роджера Кормана «Похороны крыс Брема Стокера».
— Господи, это же Эдриэнн Барбо! — воскликнул Тимми, когда американская кинозвезда проскакала мимо верхом на лошади.
— Очень большое кино, — теперь это былАлександр, — миллионы рублей.
Они зашли в небольшую комнатку, и Тимми представили Беверли Грей, женщину, которая, как оказалось, всем тут заправляла. Она узнала Тимми и попросила автограф для своей дочери.
— Хилари будет в восторге, — сказала она ему. — Я смотрю, они и вас тоже пытаются втянуть во все это, и что же: они предлагают вам деньги или, наоборот, пытаются выманить их у вас?
— Я пока не уверен, что именно им от меня нужно, — ответил Тимми, демонстративно не глядя на предложенную ему тарелку борща. — Не похоже, что вам это доставляет огромное удовольствие.
— Ну... скажем так, я бы лучше занялась анализом влияния произношения открытых гласных на развитие ранней нормандской литературы. Не то чтобы фильм был совсем уж неинтересный: юный Брем Стокер по окончании университета предпринимает «большое путешествие» по странам Европы, и его похищает банда разбойниц-лесбиянок... хотя нам пришлось, разумеется, малость смягчить сценарий, а то он был слишком жестоким, даже для нас... хороший урок феминизма, преподанный полуголыми амазонками... а так идея даже забавная... молодой сексуальный раб из Румынии...
— Да, забавно. — А про себя Тимми подумал: только все было совсем не так...
Память: 1888
Века уносились прочь. Тьма сгущалась, кружилась вихрем... и он кружился с ней вместе, тонул в черноте, пока она не исторгла его из своего темного чрева. Место было то же, но времена изменились; он не знал, какой сейчас год, но одно осталось неизменным. Затхлый, тяжелый воздух. Крысы все так же носились по сточным канавам, однако улицы больше не были вымощены булыжником. По улицам сновали угрюмые люди в серых плащах: руки в карманах, взгляды — в землю. Вообще людей стало заметно больше; ночную тишину заполнил шум механических двигателей, которые словно высасывали из людей жизнь; на смену вампирам пришли громадные стальные устройства, отравляющие воздух своим коптящим дыханием. В небе светила все та же луна, но деревянные балки и штукатурка сменились серой кирпичной кладкой. Все те же улицы и та же река, под мостами которой спят все те же бездомные, полуодичавшие дети... он пробирался сквозь шумную толкотню. Была уже ночь — летняя ночь в Лондоне, слишком жаркая для этих мест, — но на улицах было полно народу. В узких улочках, где тусклый свет фонарей едва разгоняет сумрак и девочки задирают перед прохожими юбки. Они кричали ему: «Сэр, не хотите попробовать мою киску?» или «Всего шиллинг за час превосходной беседы», — и все прочее в этом духе, а ведь некоторым из них было не больше семи-восьми лет, думал он. Где-то там, в темноте, невидимые большинством людей, джентльмены в черных сюртуках, с бакенбардами и в надвинутых на глаза шляпах деловито спешили якобы по своим делам, едва заметно кивая встречным прохожим, которые, в свою очередь, вели себя так, будто они ничего не видят.
Слишком много людей. Слишком много крови. Ему надо насытиться... осталось лишь выбрать жертву. На самом деле выбрать случайную жертву — это не так уж и просто, когда вокруг столько соблазнов. Запах крови сводил его с ума, и он понимал, что если сейчас же не выберется из толпы, то уже не сумеет противостоять искушению. Так много крови, такой разной крови, прямо здесь и сейчас... горький аромат крови, смешанной с абсентом... кисловатый душок свежей менструальной крови... дурная кровь мужчины, умиравшего от туберкулеза, который лежал в канаве и выкашливал свои легкие. Кровь, кровь, кровь... он свернул за угол.
Маленький переулок, такой узкий, что едва протиснешься. Здесь не было ни души. Он метнулся во тьму и тут же наткнулся на что-то... мужской ботинок. Испугавшись, он обернулся крысой, вдохнул зловоние, исходившее от старых носков, и уже был готов стремительно убежать прочь, когда уловил тонкий аромат свежей крови. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, чем был занят мужчина. Он прижимал к стене юную проститутку, задрав на ней юбку. Правой рукой мужчина зажимал девушке рот, а левой резал ее влагалище бритвенным лезвием. Девушка страшно кричала, но из плотно зажатого рта вырывался лишь сдавленный хрип. Мужчина отшвырнул что-то в сторону: отрезанные половые губы. Горячим потоком хлынула кровь. Мальчик почувствовал, как внутри нарастает голод — неумолимый, жестокий, — и этот голод не мог заглушить даже ужас, обуявший его при виде такого изуверства. Мужчина явно вошел во вкус. Лезвие бритвы скользило вверх, все увеличивая разрез; в бледном свете луны кровь была черной, как деготь. Мальчик заглянул мужчине в глаза, они горели возбуждением. Злодей рассматривал свою жертву с жадным, чуть ли не восторженным интересом, словно ученый, изучающий некий диковинный экземпляр, доселе неизвестный науке; и в то же время в этих глазах были холод и какое-то отрешенное спокойствие... Да, этот мужчина был безумен. Мальчик хорошо знал подобный тип — ведь ему довелось побывать среди многочисленных жертв Синей Бороды, — и он уже понял, что ничто не спасет эту девушку, невинную, маленькую шлюху.
Бритва резко дернулась — вверх и вглубь; из распоротого живота вывалились кишки. Девушка потеряла сознание. Она дернулась, ее тело безвольно обмякло. Мужчина убрал руку от ее рта и начал запихивать себе в рот вывалившиеся кишки, обрывая их прямо руками. Из горла умирающей женщины вырвался сдавленный крик. Кровь текла по рукам убийцы. Он был высокого роста. Его лицо было мертвенно-бледным, и эта потусторонняя бледность слегка отливала синевой — вероятно, из-за лунного света; казалось, что он вовсе не человек, а порождение ночи — такое же, как и сам мальчик... и все же он был человеком, потому что мальчик слышал его дыхание, слышал, как течет кровь в его венах... Мужчина задумался на мгновение; возможно, пытаясь решить, стоит ли резать девочку дальше. Где-то вдалеке раздался вой сирены. Мужчина бросился бежать. Девушка рухнула на мостовую.
Сбежавший убийца уже не мог видеть крысу, которая жадно вылизывала изуродованную промежность девушки, а потом метнулась к ее шее, прямо к пульсирующей кровью артерии. Крыса пила и пила эту пьянящую кровь, приправленную жестокостью, как какой-нибудь редкой пряностью... она действительно опьяняла... он больше не мог удерживать форму зверя и вновь обрел человеческий облик, вновь стал собой... в непонятном, исступленном некрофилическом порыве он обнял умирающую проститутку, которая смотрела на него, и ее глаза — неверящие, молящие — медленно угасали.
— Прости меня, — прошептал мальчик. — Ведь ты все равно умрешь. Но теперь твоя смерть будет хотя бы не напрасной. Или все же напрасной?
Он стер кровь с губ ее спутанными соломенно-желтыми волосами.
— Жалко, что я не знаю, как тебя зовут. То, что мы с тобой делали... вместе... это тоже в каком-то смысле любовная связь... а мы даже не знаем друг друга по имени.
Может быть, ему стоит последовать за этим сумасшедшим убийцей? Он будет пить кровь чужих жертв, не терзаясь чувством вины за то, что ему приходится убивать... мысль очень заманчивая...
— Я бы назвал тебе свое имя, — продолжал он, — но я только-только пришел в это время и еще не подобрал себе имя...
Но девушка уже умерла. В переулке раздались шаги — совсем близко. Что подумают о мальчишке с губами, измазанными в крови, который прижимает к себе тело искалеченной женщины? Он весь сжался и вновь превратился в крысу. Люди — мужчины и женщины — наводнили тесный переулок. Он бежал через лес человеческих ног, прислушиваясь к разговорам:
— Потрошитель угробил еще одну.
— Господи! Вы посмотрите на нее. Он изрезал ее на куски.
— Но смотрите, как мало крови.
— Одна из девочек мистера Ситвела?
От того исступления, что обуяло его, когда он утолил свой голод, ему стало еще более мерзко и гадко. Это было не его время: оно отторгало его. Он метался туда-сюда среди ботинок и туфель, вонючих ног... прочь, прочь из этого переулка... он не видел, куда бежит... один раз его даже пригвоздило к земле тонким каблучком женской туфельки... в конце концов он вскарабкался на ступеньку конного экипажа.
Потом запрыгнул на сиденье. Его накрыло оперной мантией. Он ощутил запах увядающих гвоздик и ароматизированной помады. Вперед, под складками мантии: черный бархат, атласная подкладка, сверкающая, совершенно новая. Он снова не смог удержать облик зверя, и из теней медленно появился мальчик... внутри было темно... Экипаж дернулся на повороте.
Кони заржали, словно почувствовали некое потустороннее присутствие. Наверное, так и было. В этом смысле животные — более чуткие по сравнению с людьми. Мальчик потерял равновесие, покачнулся, и его лицо попало в луч лунного света; и только тогда миловидный пассажир экипажа заметил, что у него есть попутчик.
— Вот это да! — воскликнул он. — Так я, получается, тут не один. А я даже не слышал твоего дыхания.
Экипаж подпрыгнул на выбоине, и мальчика бросило прямо на джентльмена, сидевшего напротив. Лунный свет играл на его серебристой коже, и мужчина, удерживая его на расстоянии вытянутой руки, внимательно приглядывался к нему... и не просто с любопытством... его взгляд горел вожделением. Я же голый, наконец сообразил мальчик и быстро натянул мантию себе на плечи.
— Господи, — произнес пассажир. — Что за находка! Просто сокровище. Это Бози тебя прислал?
Мальчик молчал.
— Как тебя зовут, мальчик? Милый мой, твои губы в крови; а я ненавижу любую грязь. Так. Значит, никаких имен. Ну, теперь мне все ясно. Ты — безымянный подарок от лорда Альфреда Дугласа. Однако он даже не потрудился тебя отмыть. Но, как бы там ни было, у человека должно быть имя. Я буду звать тебя... — Он еще раз присмотрелся к мальчику, поигрывая гвоздикой на лацкане своего сюртука. — Себастьян, — сказал он наконец. — Всякий прелестный юнец должен зваться Себастьяном в честь святого Себастьяна, покровителя прекрасной юности.
— Я его помню, — сказал мальчик. — Цезарь приказал расстрелять его из луков. Крови было мало.
— Ты так говоришь, словно видел все это своими глазами.
— Я видел многое, господин...
— Зови меня Оскар. — Мужчина прокричал что-то кучеру через маленькое окошко, и экипаж тут же сменил направление движения. — Ты говоришь совершенно не так, как все эти мальчишки с почты, — сказал он мальчику, которого теперь звали Себастьян. — Ты, выходит, и вправду от Бози. Бози любит такие шуточки.
Себастьян промолчал. Как сильно изменился мир, думал он. Сколько здесь стало людей... даже ночью на улицах города полно людей. Через щели в занавесках пробивался достаточно яркий свет, словно на улице был день. Скоро я вспомню, что это такое: день, — подумал мальчик-вампир.
— Императора Диоклетиана, святого Себастьяна, — продолжал иронизировать Оскар. — Еще скажи, что ты видел самого Джека-потрошителя.
— Но я его видел, сэр, — спокойно проговорил мальчик.
— Ясно. Тогда, выходит, тебе как минимум... пять сотен лет от роду, если я все еще помню жития святых.
— Восемнадцать, сэр, — сказал мальчик, — в смысле — веков.
— Поразительное заявление! Оно заслуживает внимания. Отужинай сегодня со мной, ты должен рассказать мне больше.
Экипаж подъехал к дому, фасад которого был украшен кариатидами, а над ними виднелся фриз, скопированный — мальчик силился вспомнить, — кажется, с афинского пантеона. Мальчик-вампир вышел из экипажа, все еще облаченный только в оперную мантию. Оскар позвонил в колокольчик. Тучный джентльмен в вечернем одеянии приоткрыл на волосок переднюю дверь и тотчас же ее захлопнул. Мгновение спустя открылась боковая дверь, и импозантный мужчина показался снова.
— Мистер Уайльд, — сказал он, — вы ни в коем случае не должны звонить в главную дверь, если хотите устроить один из ваших... особенных ужинов.
— Да, да, — отмахнулся Оскар. — У вас найдется какая-нибудь одежда для мальчика?
— Один из ваших предыдущих... гостей мог оставить что-то из своих вещей, — ответил дородный джентльмен, который был определенно взволнован визитом именно этого посетителя именно в этот час.
Он проводил их по длинному коридору... мальчик слышал звон хрустальных бокалов и позвякивание серебра о фарфор... наконец они оказались в отдельной комнате с огромным обеденным столом красного дерева. Стульев не было — только просторный диван. Мужчина покопался в шкафу и извлек оттуда какую-то поношенную одежду: в основном это была униформа посыльных с почты, которые, кажется, были частыми гостями в этих апартаментах Оскара. Мальчик оделся, стыдливо укрывшись за мраморной колонной. Теперь в этом наряде он ничем не отличался от простого мальчишки с улицы.
— Еды и вина, — распорядился Оскар. — Вы знаете мои предпочтения. — Он обратился к мальчику: — Ты когда-нибудь пробовал черепаховый суп?
— Я не голоден, Оскар.
— Что за вздор. Вы всегда голодны. После еды у нас будет достаточно времени для общения. Кстати, Бози тебе заплатил? Это так в его духе: никогда не платить... таким, как ты.
— Я не совсем тот... за кого вы меня принимаете.
— Я знаю. Ты материализовался из воздуха у меня в экипаже, прелестное создание... я в жизни не видел такой красоты... твоя атласная кожа цвета слоновой кости, твой рот... о Господи, сейчас я начну говорить о ветвях кораллов в рябящем полумраке океана, о киновари, добытой в шахтах Моаба... но я цитирую «Саломею», какая напрасная трата времени. Ты очарователен, юноша, однако в тебе нет той грубости, недалекости и безграмотности, которые так привлекают меня в таких, как ты... И эти прекрасные алые губы; кровь, оросившая их... я думал, это твоя кровь... но, кажется, это чужая... кровь какой-то уличной твари... потому что я только теперь заметил, что на тебе нет ни ранки. Выходит, ты пил чью-то кровь... позволь предположить: это был человек?.. Нет, я не боюсь... я забочусь о собственной безопасности, но, похоже... да, ты дитя ночи, однако иное дитя...
— Да, — сказал Себастьян. — Ты не боишься. Ты даже не пытаешься бежать.
— Бежать? Боже, какая прелесть... Я не стану бежать от тебя. Я всю жизнь играю с огнем. Можно мне поцеловать тебя?
Увы, подумал мальчик, все свелось к убогому любовному свиданию. Для Оскара он был просто еще одним диким ночным цветком, выросшим в сточной канаве Лондона... может быть, самым прекрасным из всех... но все равно с ним поступят так же, как и со всеми: сорвут, изнасилуют и запрут в пыльном шкафу воспоминаний.
И все-таки было в этом человеке что-то изысканное и... восхитительное. Прежде всего потому, что он совсем не боялся. Мальчик-вампир всегда чувствовал запах страха, исходивший даже от тех, кто любил его — Караваджо, Марло, Жиль де Рэ, император Адриан, — их любовь была так пикантно приправлена страхом перед сверхъестественным.
Мальчик начал понимать, что время, в которое он попал, — это время, когда сверхъестественному существу приходится оправдываться за то, что оно существует. Это была эпоха огромных бездушных машин. Скоро в мире вообще не останется ни суеверий, ни набожности.
Мальчик не сказал Оскару «да», но тот все равно подошел и положил руки на узкие плечи мальчика. Однако прежде чем поцеловать, он попробовал вытереть кровь с его губ шелковым носовым платком. Но вкус крови все равно чувствовался... Вкус крови убитой шлюхи.
Оскар Уайльд с ужасом отпрянул от мальчика.
— Какой ты холодный!
— Это холод могилы, — сказал Себастьян, — который может согреть только кровь живых, да и то лишь на миг. Я вампир.
— В таком случае ты вряд ли захочешь попробовать это изысканное вино, — сказал Оскар и осушил залпом полный бокал.
Импозантный джентльмен, приведший их в эти покои, все это время находился где-то поблизости, пытаясь не привлекать к себе внимания. Он очень нервно отреагировал на стук в дверь, буквально на цыпочках подошел к Оскару и прикоснулся к его плечу.
— Вас хотят видеть...
— Но вы же знаете, что меня нельзя прерывать, если я с гостем...
— Это один из ваших друзей.
— А, в таком случае пусть заходит!
Дверь распахнулась, и в приватные покои вошел мужчина: неестественно бледный, во всем черном. Он был угрюм, и казалось, что-то его терзает. В руках он держал театральную программку, на которой большими буквами было написано: Генри Ирвинг.
— Я только что с «Бури», — сказал он с порога. — Генри был просто великолепен.
Я тоже смотрел «Бурю», подумал мальчик. И Уил тоже был просто великолепен, но тот Просперо уже давно мертв и стал кормом для червей — похоже, я слишком долго пробыл в этом черном лесу снов и иллюзий.
— А, Стокер, — воскликнул Оскар Уайльд, — я нашел тебе настоящего вампира.
Полет
Ты прогнала девчонку, но амулет все еще при тебе, и поэтому я обладаю тобой в твоих снах Хит Хит Хит Хит и могу сделать так, чтобы ты увидела все, что видел я... чтобы ты прожила каждый миг моего бессмертия...
Мне нужен Тимми. Мне нужно, чтобы он увидел меня. Мы должны что-то сделать, потому что мы связаны с ним до сих пор... и пора разрубить этот узел.
Хит Хит Хит!
Я все время пытаюсь найти возможность с ним встретиться. Поэтому я и начал мотаться в Таиланд и обратно на крыльях ветров, реющих над просторами Тихого океана. Ночами я тайно приходил к тебе. Я ждал встречи с тобой в саду, скрываясь в ветвях жасмина, в павильоне у озера, где лягушки мирно сидят на листьях лотоса под звездным небом. Иногда ты выходила в сад ночью... званые вечера, обеды, благотворительные балы, и каждый раз на тебе было другое платье, Господи, твои наряды ни разу не повторялись. Я думал: вот сейчас, сейчас... но ты меня не замечала, не видела. А я все время был рядом, иногда даже — в твоем «мерседесе»... я принимал облик геккона и сидел у тебя под ногами... как-то раз я был москитом, но это было погано, потому что воздух был слишком сухим из-за всех этих кондиционеров, и еще они распыляют этот репеллент... так что москитам там очень хреново.
Я даже думал о том, чтобы высосать твою кровь.
Но я не знал — как. Я все еще пытался разобраться с этими странными взаимосвязями любви и смерти. Я до сих пор не могу понять, почему я убил Бекки Слейд. Ведь я не хотел... просто что-то меня подтолкнуло... и я боялся, что убью и тебя... а я не хотел тебя убивать, я просто хотел, чтобы ты меня увидела... чтобы потом, с твоей помощью, добраться до Тимми.
Как-то ночью, на каком-то приеме в «Дасит Тхани», ты болтала с этим сумасшедшим американцем, который рассказал тебе, что живет в плавучем доме, пришвартованном неподалеку от отеля «Ориенталь». Потом вы взяли такси и поехали к реке, а я был с вами. Я сидел между вами, но никто из вас этого не заметил, потому что я был туманом. Обращаться туманом — это прикольно.
Его кровь была просто коктейлем из амфетаминов. Мне знаком этот запах. Мамино дыхание пахло точно так же.
Мы добрались до реки. Он вошел на борт своей лодки, протянул тебе руку. Внутри — яркий свет и пустые холсты.
Он говорил быстро и сбивчиво, захлебываясь словами:
— Хит, Хит. Я не знаю, зачем я выбрался из джунглей. Джунгли подходят мне больше всего, моя душа — там. А здесь мне все ненавистно, все. Эта система, в которой каждому отведено свое место... все это дерьмо... вечеринки, встречи с нужными людьми... А мне нужно найти что-то стоящее... настоящее... чтобы это писать.
— Ты обязательно что-то найдешь, — ответила ты, возможно, только из вежливости, а сама в это время думала: какого дьявола вы с Пи-Джеем вкладываете деньги в эту бездарность, пусть даже когда-то он чего-то и стоил. — Надо только дождаться.
Он рассмеялся:
— Теперь все искусство завязано только на сексе и смерти. Но мне ни разу не удавалось испытать эти два ощущения одновременно. Ни разу в жизни я не осмелился сделать шаг в пропасть. Ради Бога, я ведь даже и не дезертир. На самом деле я просто обманщик.
А потом, уже когда ты уехала домой, я пришел к Лорану МакКендлзу. Он ворочался и метался на тростниковой циновке под москитной сеткой, и я прошептал ему на ухо:
— То есть ты хочешь познать секс и смерть одновременно?
И он ответил во сне:
— Да, да. — Я провел рукой над его глазами, они открылись. Он увидел меня и произнес: — Ангел, мать твою. Ангел.
И все, что мне оставалось сделать, просто позвать его:
— Пойдем.
Последние известия
«The Bangkok Times» пишет:
ПОЯВИЛИСЬ ОПАСЕНИЯ, ЧТО ЭКСЦЕНТРИЧНЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ХУДОЖНИК МЕРТВ Лоран МакКендлз, художник, эмигрировавший из Америки и уже несколько лет живущий в Бангкоке, бывший главным подозреваемым в совершении печально известных садистских убийств в Патпонге, имевших место в прошлом году, пропавший некоторое время назад, в настоящее время считается погибшим. В прошлом месяце он отшвартовал свой плавучий дом, успевший стать настоящей достопримечательностью реки Чао Фрайя, и отправился в сторону Индонезии, а именно к берегу Западного Ириана — одного из самых диких и отдаленных уголков мира, — а предварительно заявил, что начинает свое путешествие к «сердцу тьмы». Он отправил по факсу в нашу газету полное драматизма послание, составленное из цитат из Джозефа Конрада, и продолжил свое путешествие вверх по реке к самому центру острова, известного всем как Новая Гвинея . Произошедшее на прошлой неделе извержение вулкана, встряхнувшее весь остров и прервавшее всякую связь с художником, подогрело спекулятивные слухи о его гибели в результате природного катаклизма. Грандиозный успех его жуткой серии картин «Мертвые желтые женщины» — неореалистических портретов зверски убитых проституток — принес господину МакКендлзу миллионы, однако теперь, возможно, он уже не сможет их потратить; поскольку родственников у него нет и он не оставил ни наследников, ни завещания, встает вопрос: кто, если такой человек вообще есть, сможет потратить эти миллионы...
Музыка
В Москве наступила еще одна ночь. Концерт. Еще больше зрителей. Когда Тимми покинул концертный зал, его обступило просто безумное количество поклонников, кто-то даже умудрился стащить с него ботинок. Была уже полночь; утром — он уже договорился — он приедет на съемки «Похорон крыс». Он уже сказал режиссеру, что фильм может стать культовой классикой, если им удастся найти и удержать тонкое равновесие между вычурностью, комедией и изысканной стилизацией. Но он почему-то никак не мог вспомнить лицо настоящего Брема Стокера. Помнил только его полную, абсолютную сосредоточенность, с которой он слушал наиболее ужасающие эпизоды истории человечества в пересказах Себастьяна... Оскар и остальные участники званых обедов видели в нем только рассказчика страшных историй, который их забавляет... но Стокер... Стокер не забавлялся... да. Воспоминания накрыли его, как волна. Это было странно, потому что с тех пор, как он стал человеком, он ничего не вспоминал, а только забывал. И это был еще один знак того, что магия возвращается... и события с безрассудной стремительностью несутся вперед, к новой встрече с теми мифами, которые люди называют судьбой.
Следующей остановкой в его туре был Бангкок.
Память: 1593:1600
— Назад, в Лондон, — сказал он себе, но вернулся туда не сразу... сперва он погрузился в глубины своей души, пытаясь очистить ее от печальных воспоминаний, связанных со смертью Кита, но нашел там другие воспоминания, которые угнетали его еще больше... все еще угнетали: Синяя Борода, плачущий над отрубленной головой ребенка; обед с Владом Цепешем под открытым небом среди частокола из посаженных на кол горожан; пожары, кровопролития, заживо содранная кожа, человеческие жертвоприношения... когда он вернулся, он понял, что в лабиринте пространства и времени повернул не туда... это был Рим, где они встретились с Караваджо, и тот написал с него ангела тьмы для «Мученичества святого Матфея» под давлением одиозного кардинала и своей собственной извращенной одержимости... покинув эту удушающую атмосферу, он снова вернулся в лес и уже оттуда — в Англию... к Шекспиру.
Но это был уже не тот лес, где Уил предавался полночным мечтаниям. За это время он успел потерять сына, Гамнета, и это стало для него великой трагедией.
Но вечер уже наступил, и в другом трактире, в другой комнате, при свете других свечей, другой поэт скрипел другим пером, бормоча себе под нос слова, наверное, еще более возвышенные, чем те, которые в первый раз заставили мальчика задержаться в этом сумрачном городе, в этих сумрачных временах, и мальчик, называвший себя Нэдом, выступил из теней; и мальчик плакал, как самый обыкновенный ребенок.
— Кто ты? — спросил его Уил. — Хотя... Я вспомнил. Я уже видел тебя... там, на поляне в лесу, парящим над ведьминым кругом. Ночью, семь лет назад. Тебя никто не заметил, никто, кроме меня, но я тебя видел, и взгляд мой был ясен, потому что я не принимал муската, замутившего взор моих любовников.
— Могу я стать твоим сыном, Уил? Но при условии, что приходить я буду лишь по ночам? — спросил мальчик. — Я знаю, что твой сын умер.
— Так ты волшебный подкидыш, дитя-эльф? Неужели эльфы украли моего ребенка и взамен подкинули тебя, а мой сын, едва теплый, лежит у них под землей? Дай ему уйти с миром.
И мальчик процитировал по памяти слова, которые он услышал тогда, семь лет назад, на поляне над ведьминым кругом:
Есть холм в лесу: там дикий тмин растет...
Даже не пропетые, эти слова были музыкой. Слова, парящие в бесконечном потоке звуков — для Нэда, который не дышал, — от строчки к строчке; он не дышал уже пятнадцать веков. Это была безупречная декламация... полуночная песнь существа из подлунного мира; сама сущность поэзии. Абсолютная, незамутненная красота.
— Уил, — сказал мальчик, — можно теперь я не буду тем ребенком из тьмы, которого ты призывал в ту ночь, чтобы он выпевал твои песни? Можно, пожалуйста?
И Уил вспомнил свои мечты о театре, в котором ночь займет место дня, и ответил так:
— Да, но только сейчас. А потом ты им станешь.
Последние известия
«Morning Star» пишет:
ТЕЛЕПРОПОВЕДНИК
УБИТ В ЛОНДОНСКОМ ОТЕЛЕ
Дамиан Питерc, известный в прошлом американский телепроповедник, снискавший всемирно дурную славу, когда он отрекся от веры и сыграл роль священника-грешника во второсортной киноэпопее из жизни вампиров, вчера был жестоко убит и расчленен в своем собственном гостиничном номере. Личность убийцы, его мотивы и modus operandi[25] пока неизвестны. Питерc прибыл в Лондон вчера вечером, чтобы присоединиться к лицам, сопровождающим тускнеющую рок-звезду Тимми Ва-лентайна, который сейчас предпринимает отчаянную и «бесспорно неудачную», по определению наших критиков, попытку поднять свой падающий рейтинг гастрольным туром. Тело проповедника обнаружила горничная. Нам пока не удалось получить комментарии самого Тимми, находящегося в данный момент на пути в Москву — его последнюю остановку в Европе. Завершающая часть тура пройдет по Азии, где его популярность заметно выше, нежели здесь, на пресыщенном Западе.
«Scandals International» пишет:
ПРОКЛЯТИЕ ВАМПИРОВ ПРЕСЛЕДУЕТ
РОК-ЗВЕЗДУ НЕОГОТИКИ
Похоже, Тимми Валентайна преследует какое-то древнее проклятие, если судить по тому, как за его туром тянется след из трупов и покалеченных тел. И мы говорим не просто об обычной жестокости, которая всегда сопровождает появление двадцатилетнего панка с извращенным пристрастием к крови, исполнителя готского рэйва и кибер-дез-рока, которые только и могут, что вызвать рвотный рефлекс у нормального человека. В этом есть и вина Тимми, когда полоумные поклонники неоготики пронзают себе ладони гвоздями прямо на его концертах, а оголтелые панки, со своими нелепыми прическами, ставят друг другу клейма раскаленным железом — тут же, на улице, после концерта. Но все это — только цветочки. На прошлой неделе в Германии, после оперного представления в Тауберге, на котором присутствовал Тимми, осталась гора трупов. «На самом деле ему пришлось задействовать очень влиятельные связи, чтобы вообще оказаться на этом концерте», — сообщил нам Ганс Юбермахт, отвечавший за список лиц, приглашенных на эту оперу, которая была своего рода поминальной службой по Амелии Ротштайн, оперной певице, которую, как нам стало известно, Тимми посетил в доме престарелых за день до того, как она скоропостижно скончалась от сердечного приступа! В Лондоне дела обстояли не лучше: известный экс-телепроповедник был разорван на куски в номере гостиницы, куда он прибыл специально для того, чтобы встретиться с Тимми Валентайном!
«Scandals International» узнала от Джошуа Леви, ведущего мирового «валентайнолога», что подобный, совершенно необъяснимый случай бессмысленного насилия также был зафиксирован на рок-концерте в Бока-Бланка, штат Флорида, в 1982 году... после которого Тимми Валентайн исчез на десять лет.
Погодите! Но ведь пацану только двенадцать?
Как-то все это не вяжется...
Для Леви ответ на этот вопрос совершенно прост.
— Тимми Валентайн, — говорит он, — всего лишь апокалиптическая манифестация коллективного бессознательного, которая появляется в кризисные времена, когда в мире происходит очередной всплеск ужасов и насилия. Тимми — темная сторона известного феномена так называемой «божественной манифестации», когда происходит явление светлой сущности — Девы Марии, ангелов, Иисуса, Элвиса, — чтобы принести мир и покой в жизни тех, кому посчастливилось их увидеть.
Леви написал книгу «Вся правда о Валентайне», в которой приводятся свидетельства появления Тимми на протяжении всей истории человечества — от нацистских концентрационных лагерей до времен Римской империи, от эпохи династии Минь до Лондона времен Джека-потрошителя.
— Ерунда, — сказал нам всемирно известный писатель, «король ужасов» Дуглас Клегг, автор «Селекционера». — Тут все ясно как божий день: этот парень — вампир.
Полет
Появление Тимми Валентайна в России вызвало настоящий фурор.
Юнцы, стоящие в очередях за билетами, которые продавались и перепродавались по бешеным ценам, заполонили площади города. Футболки, плакаты, компакт-диски, кружки и куртки с эмблемами тура Тимми расходились словно горячие пирожки в базарный день... пиратские футболки и плакаты расходились еще лучше «родных», и на вас смотрели, как на законченного придурка, если вы говорили им, что это — напрасная трата денег, что это — подделка, даже если это было совершенно очевидно... например, на некоторых сувенирах было написано «Тимми Валентайн». Пиратские кассеты с записями Тимми продавались буквально на каждом углу. Но это нисколько не волновало Тимми. Волшебство возвращалось к нему, к нам. Господи, как он пел, как он пел...
Зрители в набитом битком зале, казалось, дышали так, словно они с ним — одно существо... в прежние времена он, конечно же, не дышал... а сейчас ему приходилось дышать. И в зале стояла гробовая тишина, когда он брал высокие ноты. Да, теперь ему надо было дышать, и пришлось выработать новую технику исполнения для таких вот высоких нот; он делал глубокий вдох и извлекал ноты прямо от диафрагмы, они вырывались из легких так, словно каждая нота его убивала, так, словно с каждой пропетой фразой он терял частичку своей души, и в его голосе появилась какая-то новая изюминка... какая-то надрывность, которая действительно брала за душу. Зал ревел после каждой песни, а когда звучали инструментальные проигрыши, зрители танцевали, раскованно и свободно... Они знали слова всех его песен. Он видел, как шевелятся их губы, и думал: интересно, они понимают, о чем я пою... понимают они, сколько гнева, отчаяния и опустошения в этих словах... или их просто привлекает тот блеск, которым сверкали для них слова иностранного языка?
Он раздавал автографы с полуночи до четырех утра; после чего решил немного прогуляться. Охранники окружили его плотным кольцом, отгородив его вместе с Пи-Джеем и Хит от беснующейся толпы. Русские, конечно же, удивлялись такой странной паре, но все же меньше, чем Тимми мог бы ожидать. Оказалось, что они много читают и очень даже неплохо знают культуру американских индейцев. А сам Тимми, понятное дело, прослыл эксцентричной личностью: да и как же иначе, если его самые близкие друзья — утонченная девушка-азиатка и индейский воин-шошон, который все время ходил задом наперед?!
Они ненадолго остановились; у Пи-Джея зазвонил мобильный, и он передал его Тимми со словами:
— Это не тебя. — То есть звонили именно Тимми.
Голос в трубке произносил слова с явным британским акцентом, из чего Тимми сделал вполне однозначный вывод, что звонили из Голливуда:
— Пожалуйста, подождите, с вами будет говорить господин Гилер.
— Тимми, цифры в Москве как-то тревожно высоки. — Гилер не звонил ему с тех самых пор, как они покинули Штаты, ну разве что только затем, чтобы сообщить, что им в очередной раз урезают бюджет. — Что случилось?
— Не знаю, босс... похоже, меня здесь любят... почему-то.
— Все эти убийства... ты что, действительно с этим связан? Об этом даже в «Enquirer» написали, бля. У меня денег не хватит оплачивать заказные материалы, которые выставляют тебя в лучшем свете.
— Что ты так за меня беспокоишься, Дэвид? Я-то думал, что ты уже списал меня со счетов.
— Может быть, я поторопился.
Тимми рассмеялся:
— Нет, Дэвид. Ты, как всегда, прав. Мне действительно надо исчезнуть. Если тебе этот тур принесет несколько миллионов, то я здесь — всего лишь приправа, ароматическая добавка. «Модная в этом сезоне». Идея избавиться от меня — она классная на самом деле. И я совершенно не напрягаюсь по этому поводу.
Луна тихо клонилась к закату, в воздухе, таком прозрачном и чистом, разлилась прохлада.
— Я тут подумал... что мы будем делать после того, как ты объедешь Европу и Азию. Может быть, снимем парочку фильмов с твоим участием... годика через два-три ты вернешься...
— Но я уже и так вернулся... восстал из мертвых.
— Так давай действовать дальше, поверь в свои силы еще раз!
Тимми огляделся по сторонам и заметил, что они уже приближаются ко входу в отель — уродливое серое здание, восстановленное на волне туристического бума.
— Слушай, тебе совершенно не обязательно меня возвращать.
— Так, смотри, завтра один человек с «Мосфильма» устроит тебе небольшую экскурсию. Тебе точно понравится: это крупнейшая студия в мире, хотя почти все оборудование там у них — практически каменный век... может, они захотят что-нибудь замутить... воспользоваться твоим именем, именем громким, но требующим некоторого подновления, скажем так, чтобы снять какой-нибудь триллер...
— Ладно, ладно. Посмотрим.
— Отлично. Так, мне пора на завтрак. Встречаюсь с Большой Тройкой.
Тимми не стал интересоваться, кто был Большой Тройкой на этой неделе. Он только отдал телефон кому-то из телохранителей и вошел к себе в номер.
Наоборот
— Это как в «Алисе в Зазеркалье», — сказал он Хит в один из тех редких моментов, когда он выходил из своего «оборотного» состояния. — Помнишь ту сцену, когда Алиса шла-шла, но никак не могла дойти до того красивого дворца, и наконец она поняла, что для того, чтобы туда попасть, ей надо идти в противоположном направлении... и буквально в следующую секунду она оказалась в том месте, к которому так стремилась.
— Помню, — сказала Хит. Они потратили все утро на поиски туалетной бумаги — то, что было у них в номере, нельзя было назвать иначе, как «наждачкой», — совершенно безрезультатно, пока один из туристов, кажется, из Милуоки, не продал им рулон за пять баксов («У меня всегда есть запасной»). Теперь они сидели в номере, попросту убивая время.
Сегодня вечером будет еще один концерт, на который уже было продано билетов на десять процентов больше, чем ожидалось, как сказал им Андрей, человек, занимавшийся распространением билетов. Тимми куда-то уехал с двумя мужиками в одинаковых серых костюмах и зеркальных темных очках, кажется, они были как-то связаны с русской киноиндустрией.
— А ты снова чувствуешь людей... и присутствие сверхъестественных сил? — спросила Хит.
— Сейчас все немного не так. Теперь я все вижу, когда не смотрю на то, что мне нужно увидеть... не знаю, как объяснить... когда ты не смотришь, а видишь...
— А что там с Паминой? Не посмотришь?
Пи-Джей закрыл глаза. Он представил себя там, на колокольне, когда ветер бил его в грудь. Представил маленькую потерянную девочку из отеля в Тауберге... представил растерзанное тело Дамиана Питерса... а потом представил, как он идет прочь от всего, что ему представлялось... уходит в темный, холодный лес.
И внезапно он оказался посреди поляны, залитой лунным светом. Его рот широко распахнут, кровь капает с его блестящих клыков, и...
— Она действительно потерялась... — сказал он.
— Но она поехала домой, к родителям, ей там хоть как-то помогают?
— Не вижу, — сказал Пи-Джей. Как только он попытался ускорить поток образов, те удалились от него призрачным вихрем в луче лунного света, растворились в шелесте листьев. Он попробовал отправиться следом за ними... но почувствовал на плече чью-то ледяную руку... обернулся, услышал только серебряный смех где-то вдалеке, трепетание крыльев, шепот ночного ветерка. — Здесь что-то странное в видениях, я никак не могу понять... например... ело... — он еще крепче зажмурился, стараясь рассмотреть ускользающие картины... — слон?
— Господи, — выдохнула Хит. — Фарфоровый слоник, да? Выпавший из моей сумочки прямо на горячий асфальт...
— Он разбился надвое, — сказал Пи-Джей. Он видел все это в первый раз.
— Вот гадство. Это была церемонияkae bоп в храме Брахмы... мать позвонила мне на мобильный... и слоник, наверное, выпал, когда я доставала телефон... но, может быть, все, что было потом... зловещие встречи Лорана МакКендлза, смерть Пита Сингхасри... может быть, мы уже искупили все, что связано с этим своенравным слоном. А если бы я потеряла их всех?!
— Так что нам делать с Паминой Ротштайн?
Память: 1593: 1600
Ребята в серых костюмах и зеркальных очках оказались близнецами, и звали их Алексей и Александр, так что Тимми совсем запутался. Но он уже обещал с ними встретиться и поехать на студию — тем более что он не жалел, что поехал. Эта «фабрика грез» и вправду производила впечатление.
— Это самая большая в мире киностудия, — рассказывал Алексей, экспрессивно размахивая руками на совершенно пустой и заброшенной съемочной площадке, где съемки, похоже, возобновятся не скоро. — Раньше здесь столько снимали... изумительные пропагандистские фильмы, грандиозные исторические эпопеи... но теперь, увы, все развалилось.
Они объезжали площадку на какой-то машинке, похожей на те, на которых перемещаются по полю для гольфа. Алексей показывал Тимми остатки декораций: несколько полуразрушенных средневековых замков, улица викторианской эпохи, улица Нью-Йорка, персидский базар, кафедральный собор, кусок пристани в Сан-Франциско и даже деревня индейцев-шайенов.
— А от меня вам что нужно? — прямо спросил Тимми, потому что они ведь не просто так пригласили его сюда и старались произвести на него впечатление этой экскурсией.
— Ну, — начал Александр, — как я уже говорил, мы тут находимся в состоянии «острого недопроизводства». На самом деле за ваши две тысячи американских долларов можно забабахать фильм, который будет смотреться на все десять миллионов, сечешь? Плюс — твое имя для предпродажной раскрутки. У нас сейчас в разработке шесть сценариев фильмов про вампиров, посмотришь и выберешь, который тебе понравится. Там есть даже история Влада, как он сидел в турецкой тюрьме... потом он умирает, и появляется его брат Раду... очень даже симпатичный сценарий, мы его раскопали в Румынии.
Под стереофоническое звуковое сопровождение двух Алексов они проехали мимо нескольких съемочных площадок, а потом — через огромный склад, забитый осветительными приборами, объективами, операторскими тележками, кранами, камерами. Господи, думал Тимми, действительно техника каменного века. Вокруг не было практически ни души. Они проехали мимо огромных копий Версальского дворца и Бастилии; в отдалении виднелся фасад громадного кафедрального собора. Перед собором толпились люди, кажется, там снималась какая-то сцена. Актеры были одеты в стиле бродвейских «Отверженных».
— А что там снимают? — спросил Тимми.
Ему ответил Алексей:
— Новый фильм Роджера Кормана «Похороны крыс Брема Стокера».
— Господи, это же Эдриэнн Барбо! — воскликнул Тимми, когда американская кинозвезда проскакала мимо верхом на лошади.
— Очень большое кино, — теперь это былАлександр, — миллионы рублей.
Они зашли в небольшую комнатку, и Тимми представили Беверли Грей, женщину, которая, как оказалось, всем тут заправляла. Она узнала Тимми и попросила автограф для своей дочери.
— Хилари будет в восторге, — сказала она ему. — Я смотрю, они и вас тоже пытаются втянуть во все это, и что же: они предлагают вам деньги или, наоборот, пытаются выманить их у вас?
— Я пока не уверен, что именно им от меня нужно, — ответил Тимми, демонстративно не глядя на предложенную ему тарелку борща. — Не похоже, что вам это доставляет огромное удовольствие.
— Ну... скажем так, я бы лучше занялась анализом влияния произношения открытых гласных на развитие ранней нормандской литературы. Не то чтобы фильм был совсем уж неинтересный: юный Брем Стокер по окончании университета предпринимает «большое путешествие» по странам Европы, и его похищает банда разбойниц-лесбиянок... хотя нам пришлось, разумеется, малость смягчить сценарий, а то он был слишком жестоким, даже для нас... хороший урок феминизма, преподанный полуголыми амазонками... а так идея даже забавная... молодой сексуальный раб из Румынии...
— Да, забавно. — А про себя Тимми подумал: только все было совсем не так...
Память: 1888
Века уносились прочь. Тьма сгущалась, кружилась вихрем... и он кружился с ней вместе, тонул в черноте, пока она не исторгла его из своего темного чрева. Место было то же, но времена изменились; он не знал, какой сейчас год, но одно осталось неизменным. Затхлый, тяжелый воздух. Крысы все так же носились по сточным канавам, однако улицы больше не были вымощены булыжником. По улицам сновали угрюмые люди в серых плащах: руки в карманах, взгляды — в землю. Вообще людей стало заметно больше; ночную тишину заполнил шум механических двигателей, которые словно высасывали из людей жизнь; на смену вампирам пришли громадные стальные устройства, отравляющие воздух своим коптящим дыханием. В небе светила все та же луна, но деревянные балки и штукатурка сменились серой кирпичной кладкой. Все те же улицы и та же река, под мостами которой спят все те же бездомные, полуодичавшие дети... он пробирался сквозь шумную толкотню. Была уже ночь — летняя ночь в Лондоне, слишком жаркая для этих мест, — но на улицах было полно народу. В узких улочках, где тусклый свет фонарей едва разгоняет сумрак и девочки задирают перед прохожими юбки. Они кричали ему: «Сэр, не хотите попробовать мою киску?» или «Всего шиллинг за час превосходной беседы», — и все прочее в этом духе, а ведь некоторым из них было не больше семи-восьми лет, думал он. Где-то там, в темноте, невидимые большинством людей, джентльмены в черных сюртуках, с бакенбардами и в надвинутых на глаза шляпах деловито спешили якобы по своим делам, едва заметно кивая встречным прохожим, которые, в свою очередь, вели себя так, будто они ничего не видят.
Слишком много людей. Слишком много крови. Ему надо насытиться... осталось лишь выбрать жертву. На самом деле выбрать случайную жертву — это не так уж и просто, когда вокруг столько соблазнов. Запах крови сводил его с ума, и он понимал, что если сейчас же не выберется из толпы, то уже не сумеет противостоять искушению. Так много крови, такой разной крови, прямо здесь и сейчас... горький аромат крови, смешанной с абсентом... кисловатый душок свежей менструальной крови... дурная кровь мужчины, умиравшего от туберкулеза, который лежал в канаве и выкашливал свои легкие. Кровь, кровь, кровь... он свернул за угол.
Маленький переулок, такой узкий, что едва протиснешься. Здесь не было ни души. Он метнулся во тьму и тут же наткнулся на что-то... мужской ботинок. Испугавшись, он обернулся крысой, вдохнул зловоние, исходившее от старых носков, и уже был готов стремительно убежать прочь, когда уловил тонкий аромат свежей крови. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, чем был занят мужчина. Он прижимал к стене юную проститутку, задрав на ней юбку. Правой рукой мужчина зажимал девушке рот, а левой резал ее влагалище бритвенным лезвием. Девушка страшно кричала, но из плотно зажатого рта вырывался лишь сдавленный хрип. Мужчина отшвырнул что-то в сторону: отрезанные половые губы. Горячим потоком хлынула кровь. Мальчик почувствовал, как внутри нарастает голод — неумолимый, жестокий, — и этот голод не мог заглушить даже ужас, обуявший его при виде такого изуверства. Мужчина явно вошел во вкус. Лезвие бритвы скользило вверх, все увеличивая разрез; в бледном свете луны кровь была черной, как деготь. Мальчик заглянул мужчине в глаза, они горели возбуждением. Злодей рассматривал свою жертву с жадным, чуть ли не восторженным интересом, словно ученый, изучающий некий диковинный экземпляр, доселе неизвестный науке; и в то же время в этих глазах были холод и какое-то отрешенное спокойствие... Да, этот мужчина был безумен. Мальчик хорошо знал подобный тип — ведь ему довелось побывать среди многочисленных жертв Синей Бороды, — и он уже понял, что ничто не спасет эту девушку, невинную, маленькую шлюху.
Бритва резко дернулась — вверх и вглубь; из распоротого живота вывалились кишки. Девушка потеряла сознание. Она дернулась, ее тело безвольно обмякло. Мужчина убрал руку от ее рта и начал запихивать себе в рот вывалившиеся кишки, обрывая их прямо руками. Из горла умирающей женщины вырвался сдавленный крик. Кровь текла по рукам убийцы. Он был высокого роста. Его лицо было мертвенно-бледным, и эта потусторонняя бледность слегка отливала синевой — вероятно, из-за лунного света; казалось, что он вовсе не человек, а порождение ночи — такое же, как и сам мальчик... и все же он был человеком, потому что мальчик слышал его дыхание, слышал, как течет кровь в его венах... Мужчина задумался на мгновение; возможно, пытаясь решить, стоит ли резать девочку дальше. Где-то вдалеке раздался вой сирены. Мужчина бросился бежать. Девушка рухнула на мостовую.
Сбежавший убийца уже не мог видеть крысу, которая жадно вылизывала изуродованную промежность девушки, а потом метнулась к ее шее, прямо к пульсирующей кровью артерии. Крыса пила и пила эту пьянящую кровь, приправленную жестокостью, как какой-нибудь редкой пряностью... она действительно опьяняла... он больше не мог удерживать форму зверя и вновь обрел человеческий облик, вновь стал собой... в непонятном, исступленном некрофилическом порыве он обнял умирающую проститутку, которая смотрела на него, и ее глаза — неверящие, молящие — медленно угасали.
— Прости меня, — прошептал мальчик. — Ведь ты все равно умрешь. Но теперь твоя смерть будет хотя бы не напрасной. Или все же напрасной?
Он стер кровь с губ ее спутанными соломенно-желтыми волосами.
— Жалко, что я не знаю, как тебя зовут. То, что мы с тобой делали... вместе... это тоже в каком-то смысле любовная связь... а мы даже не знаем друг друга по имени.
Может быть, ему стоит последовать за этим сумасшедшим убийцей? Он будет пить кровь чужих жертв, не терзаясь чувством вины за то, что ему приходится убивать... мысль очень заманчивая...
— Я бы назвал тебе свое имя, — продолжал он, — но я только-только пришел в это время и еще не подобрал себе имя...
Но девушка уже умерла. В переулке раздались шаги — совсем близко. Что подумают о мальчишке с губами, измазанными в крови, который прижимает к себе тело искалеченной женщины? Он весь сжался и вновь превратился в крысу. Люди — мужчины и женщины — наводнили тесный переулок. Он бежал через лес человеческих ног, прислушиваясь к разговорам:
— Потрошитель угробил еще одну.
— Господи! Вы посмотрите на нее. Он изрезал ее на куски.
— Но смотрите, как мало крови.
— Одна из девочек мистера Ситвела?
От того исступления, что обуяло его, когда он утолил свой голод, ему стало еще более мерзко и гадко. Это было не его время: оно отторгало его. Он метался туда-сюда среди ботинок и туфель, вонючих ног... прочь, прочь из этого переулка... он не видел, куда бежит... один раз его даже пригвоздило к земле тонким каблучком женской туфельки... в конце концов он вскарабкался на ступеньку конного экипажа.
Потом запрыгнул на сиденье. Его накрыло оперной мантией. Он ощутил запах увядающих гвоздик и ароматизированной помады. Вперед, под складками мантии: черный бархат, атласная подкладка, сверкающая, совершенно новая. Он снова не смог удержать облик зверя, и из теней медленно появился мальчик... внутри было темно... Экипаж дернулся на повороте.
Кони заржали, словно почувствовали некое потустороннее присутствие. Наверное, так и было. В этом смысле животные — более чуткие по сравнению с людьми. Мальчик потерял равновесие, покачнулся, и его лицо попало в луч лунного света; и только тогда миловидный пассажир экипажа заметил, что у него есть попутчик.
— Вот это да! — воскликнул он. — Так я, получается, тут не один. А я даже не слышал твоего дыхания.
Экипаж подпрыгнул на выбоине, и мальчика бросило прямо на джентльмена, сидевшего напротив. Лунный свет играл на его серебристой коже, и мужчина, удерживая его на расстоянии вытянутой руки, внимательно приглядывался к нему... и не просто с любопытством... его взгляд горел вожделением. Я же голый, наконец сообразил мальчик и быстро натянул мантию себе на плечи.
— Господи, — произнес пассажир. — Что за находка! Просто сокровище. Это Бози тебя прислал?
Мальчик молчал.
— Как тебя зовут, мальчик? Милый мой, твои губы в крови; а я ненавижу любую грязь. Так. Значит, никаких имен. Ну, теперь мне все ясно. Ты — безымянный подарок от лорда Альфреда Дугласа. Однако он даже не потрудился тебя отмыть. Но, как бы там ни было, у человека должно быть имя. Я буду звать тебя... — Он еще раз присмотрелся к мальчику, поигрывая гвоздикой на лацкане своего сюртука. — Себастьян, — сказал он наконец. — Всякий прелестный юнец должен зваться Себастьяном в честь святого Себастьяна, покровителя прекрасной юности.
— Я его помню, — сказал мальчик. — Цезарь приказал расстрелять его из луков. Крови было мало.
— Ты так говоришь, словно видел все это своими глазами.
— Я видел многое, господин...
— Зови меня Оскар. — Мужчина прокричал что-то кучеру через маленькое окошко, и экипаж тут же сменил направление движения. — Ты говоришь совершенно не так, как все эти мальчишки с почты, — сказал он мальчику, которого теперь звали Себастьян. — Ты, выходит, и вправду от Бози. Бози любит такие шуточки.
Себастьян промолчал. Как сильно изменился мир, думал он. Сколько здесь стало людей... даже ночью на улицах города полно людей. Через щели в занавесках пробивался достаточно яркий свет, словно на улице был день. Скоро я вспомню, что это такое: день, — подумал мальчик-вампир.
— Императора Диоклетиана, святого Себастьяна, — продолжал иронизировать Оскар. — Еще скажи, что ты видел самого Джека-потрошителя.
— Но я его видел, сэр, — спокойно проговорил мальчик.
— Ясно. Тогда, выходит, тебе как минимум... пять сотен лет от роду, если я все еще помню жития святых.
— Восемнадцать, сэр, — сказал мальчик, — в смысле — веков.
— Поразительное заявление! Оно заслуживает внимания. Отужинай сегодня со мной, ты должен рассказать мне больше.
Экипаж подъехал к дому, фасад которого был украшен кариатидами, а над ними виднелся фриз, скопированный — мальчик силился вспомнить, — кажется, с афинского пантеона. Мальчик-вампир вышел из экипажа, все еще облаченный только в оперную мантию. Оскар позвонил в колокольчик. Тучный джентльмен в вечернем одеянии приоткрыл на волосок переднюю дверь и тотчас же ее захлопнул. Мгновение спустя открылась боковая дверь, и импозантный мужчина показался снова.
— Мистер Уайльд, — сказал он, — вы ни в коем случае не должны звонить в главную дверь, если хотите устроить один из ваших... особенных ужинов.
— Да, да, — отмахнулся Оскар. — У вас найдется какая-нибудь одежда для мальчика?
— Один из ваших предыдущих... гостей мог оставить что-то из своих вещей, — ответил дородный джентльмен, который был определенно взволнован визитом именно этого посетителя именно в этот час.
Он проводил их по длинному коридору... мальчик слышал звон хрустальных бокалов и позвякивание серебра о фарфор... наконец они оказались в отдельной комнате с огромным обеденным столом красного дерева. Стульев не было — только просторный диван. Мужчина покопался в шкафу и извлек оттуда какую-то поношенную одежду: в основном это была униформа посыльных с почты, которые, кажется, были частыми гостями в этих апартаментах Оскара. Мальчик оделся, стыдливо укрывшись за мраморной колонной. Теперь в этом наряде он ничем не отличался от простого мальчишки с улицы.
— Еды и вина, — распорядился Оскар. — Вы знаете мои предпочтения. — Он обратился к мальчику: — Ты когда-нибудь пробовал черепаховый суп?
— Я не голоден, Оскар.
— Что за вздор. Вы всегда голодны. После еды у нас будет достаточно времени для общения. Кстати, Бози тебе заплатил? Это так в его духе: никогда не платить... таким, как ты.
— Я не совсем тот... за кого вы меня принимаете.
— Я знаю. Ты материализовался из воздуха у меня в экипаже, прелестное создание... я в жизни не видел такой красоты... твоя атласная кожа цвета слоновой кости, твой рот... о Господи, сейчас я начну говорить о ветвях кораллов в рябящем полумраке океана, о киновари, добытой в шахтах Моаба... но я цитирую «Саломею», какая напрасная трата времени. Ты очарователен, юноша, однако в тебе нет той грубости, недалекости и безграмотности, которые так привлекают меня в таких, как ты... И эти прекрасные алые губы; кровь, оросившая их... я думал, это твоя кровь... но, кажется, это чужая... кровь какой-то уличной твари... потому что я только теперь заметил, что на тебе нет ни ранки. Выходит, ты пил чью-то кровь... позволь предположить: это был человек?.. Нет, я не боюсь... я забочусь о собственной безопасности, но, похоже... да, ты дитя ночи, однако иное дитя...
— Да, — сказал Себастьян. — Ты не боишься. Ты даже не пытаешься бежать.
— Бежать? Боже, какая прелесть... Я не стану бежать от тебя. Я всю жизнь играю с огнем. Можно мне поцеловать тебя?
Увы, подумал мальчик, все свелось к убогому любовному свиданию. Для Оскара он был просто еще одним диким ночным цветком, выросшим в сточной канаве Лондона... может быть, самым прекрасным из всех... но все равно с ним поступят так же, как и со всеми: сорвут, изнасилуют и запрут в пыльном шкафу воспоминаний.
И все-таки было в этом человеке что-то изысканное и... восхитительное. Прежде всего потому, что он совсем не боялся. Мальчик-вампир всегда чувствовал запах страха, исходивший даже от тех, кто любил его — Караваджо, Марло, Жиль де Рэ, император Адриан, — их любовь была так пикантно приправлена страхом перед сверхъестественным.
Мальчик начал понимать, что время, в которое он попал, — это время, когда сверхъестественному существу приходится оправдываться за то, что оно существует. Это была эпоха огромных бездушных машин. Скоро в мире вообще не останется ни суеверий, ни набожности.
Мальчик не сказал Оскару «да», но тот все равно подошел и положил руки на узкие плечи мальчика. Однако прежде чем поцеловать, он попробовал вытереть кровь с его губ шелковым носовым платком. Но вкус крови все равно чувствовался... Вкус крови убитой шлюхи.
Оскар Уайльд с ужасом отпрянул от мальчика.
— Какой ты холодный!
— Это холод могилы, — сказал Себастьян, — который может согреть только кровь живых, да и то лишь на миг. Я вампир.
— В таком случае ты вряд ли захочешь попробовать это изысканное вино, — сказал Оскар и осушил залпом полный бокал.
Импозантный джентльмен, приведший их в эти покои, все это время находился где-то поблизости, пытаясь не привлекать к себе внимания. Он очень нервно отреагировал на стук в дверь, буквально на цыпочках подошел к Оскару и прикоснулся к его плечу.
— Вас хотят видеть...
— Но вы же знаете, что меня нельзя прерывать, если я с гостем...
— Это один из ваших друзей.
— А, в таком случае пусть заходит!
Дверь распахнулась, и в приватные покои вошел мужчина: неестественно бледный, во всем черном. Он был угрюм, и казалось, что-то его терзает. В руках он держал театральную программку, на которой большими буквами было написано: Генри Ирвинг.
— Я только что с «Бури», — сказал он с порога. — Генри был просто великолепен.
Я тоже смотрел «Бурю», подумал мальчик. И Уил тоже был просто великолепен, но тот Просперо уже давно мертв и стал кормом для червей — похоже, я слишком долго пробыл в этом черном лесу снов и иллюзий.
— А, Стокер, — воскликнул Оскар Уайльд, — я нашел тебе настоящего вампира.
Полет
Ты прогнала девчонку, но амулет все еще при тебе, и поэтому я обладаю тобой в твоих снах Хит Хит Хит Хит и могу сделать так, чтобы ты увидела все, что видел я... чтобы ты прожила каждый миг моего бессмертия...
Мне нужен Тимми. Мне нужно, чтобы он увидел меня. Мы должны что-то сделать, потому что мы связаны с ним до сих пор... и пора разрубить этот узел.
Хит Хит Хит!
Я все время пытаюсь найти возможность с ним встретиться. Поэтому я и начал мотаться в Таиланд и обратно на крыльях ветров, реющих над просторами Тихого океана. Ночами я тайно приходил к тебе. Я ждал встречи с тобой в саду, скрываясь в ветвях жасмина, в павильоне у озера, где лягушки мирно сидят на листьях лотоса под звездным небом. Иногда ты выходила в сад ночью... званые вечера, обеды, благотворительные балы, и каждый раз на тебе было другое платье, Господи, твои наряды ни разу не повторялись. Я думал: вот сейчас, сейчас... но ты меня не замечала, не видела. А я все время был рядом, иногда даже — в твоем «мерседесе»... я принимал облик геккона и сидел у тебя под ногами... как-то раз я был москитом, но это было погано, потому что воздух был слишком сухим из-за всех этих кондиционеров, и еще они распыляют этот репеллент... так что москитам там очень хреново.
Я даже думал о том, чтобы высосать твою кровь.
Но я не знал — как. Я все еще пытался разобраться с этими странными взаимосвязями любви и смерти. Я до сих пор не могу понять, почему я убил Бекки Слейд. Ведь я не хотел... просто что-то меня подтолкнуло... и я боялся, что убью и тебя... а я не хотел тебя убивать, я просто хотел, чтобы ты меня увидела... чтобы потом, с твоей помощью, добраться до Тимми.
Как-то ночью, на каком-то приеме в «Дасит Тхани», ты болтала с этим сумасшедшим американцем, который рассказал тебе, что живет в плавучем доме, пришвартованном неподалеку от отеля «Ориенталь». Потом вы взяли такси и поехали к реке, а я был с вами. Я сидел между вами, но никто из вас этого не заметил, потому что я был туманом. Обращаться туманом — это прикольно.
Его кровь была просто коктейлем из амфетаминов. Мне знаком этот запах. Мамино дыхание пахло точно так же.
Мы добрались до реки. Он вошел на борт своей лодки, протянул тебе руку. Внутри — яркий свет и пустые холсты.
Он говорил быстро и сбивчиво, захлебываясь словами:
— Хит, Хит. Я не знаю, зачем я выбрался из джунглей. Джунгли подходят мне больше всего, моя душа — там. А здесь мне все ненавистно, все. Эта система, в которой каждому отведено свое место... все это дерьмо... вечеринки, встречи с нужными людьми... А мне нужно найти что-то стоящее... настоящее... чтобы это писать.
— Ты обязательно что-то найдешь, — ответила ты, возможно, только из вежливости, а сама в это время думала: какого дьявола вы с Пи-Джеем вкладываете деньги в эту бездарность, пусть даже когда-то он чего-то и стоил. — Надо только дождаться.
Он рассмеялся:
— Теперь все искусство завязано только на сексе и смерти. Но мне ни разу не удавалось испытать эти два ощущения одновременно. Ни разу в жизни я не осмелился сделать шаг в пропасть. Ради Бога, я ведь даже и не дезертир. На самом деле я просто обманщик.
А потом, уже когда ты уехала домой, я пришел к Лорану МакКендлзу. Он ворочался и метался на тростниковой циновке под москитной сеткой, и я прошептал ему на ухо:
— То есть ты хочешь познать секс и смерть одновременно?
И он ответил во сне:
— Да, да. — Я провел рукой над его глазами, они открылись. Он увидел меня и произнес: — Ангел, мать твою. Ангел.
И все, что мне оставалось сделать, просто позвать его:
— Пойдем.
Последние известия
«The Bangkok Times» пишет:
ПОЯВИЛИСЬ ОПАСЕНИЯ, ЧТО ЭКСЦЕНТРИЧНЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ХУДОЖНИК МЕРТВ Лоран МакКендлз, художник, эмигрировавший из Америки и уже несколько лет живущий в Бангкоке, бывший главным подозреваемым в совершении печально известных садистских убийств в Патпонге, имевших место в прошлом году, пропавший некоторое время назад, в настоящее время считается погибшим. В прошлом месяце он отшвартовал свой плавучий дом, успевший стать настоящей достопримечательностью реки Чао Фрайя, и отправился в сторону Индонезии, а именно к берегу Западного Ириана — одного из самых диких и отдаленных уголков мира, — а предварительно заявил, что начинает свое путешествие к «сердцу тьмы». Он отправил по факсу в нашу газету полное драматизма послание, составленное из цитат из Джозефа Конрада, и продолжил свое путешествие вверх по реке к самому центру острова, известного всем как Новая Гвинея . Произошедшее на прошлой неделе извержение вулкана, встряхнувшее весь остров и прервавшее всякую связь с художником, подогрело спекулятивные слухи о его гибели в результате природного катаклизма. Грандиозный успех его жуткой серии картин «Мертвые желтые женщины» — неореалистических портретов зверски убитых проституток — принес господину МакКендлзу миллионы, однако теперь, возможно, он уже не сможет их потратить; поскольку родственников у него нет и он не оставил ни наследников, ни завещания, встает вопрос: кто, если такой человек вообще есть, сможет потратить эти миллионы...
Музыка
В Москве наступила еще одна ночь. Концерт. Еще больше зрителей. Когда Тимми покинул концертный зал, его обступило просто безумное количество поклонников, кто-то даже умудрился стащить с него ботинок. Была уже полночь; утром — он уже договорился — он приедет на съемки «Похорон крыс». Он уже сказал режиссеру, что фильм может стать культовой классикой, если им удастся найти и удержать тонкое равновесие между вычурностью, комедией и изысканной стилизацией. Но он почему-то никак не мог вспомнить лицо настоящего Брема Стокера. Помнил только его полную, абсолютную сосредоточенность, с которой он слушал наиболее ужасающие эпизоды истории человечества в пересказах Себастьяна... Оскар и остальные участники званых обедов видели в нем только рассказчика страшных историй, который их забавляет... но Стокер... Стокер не забавлялся... да. Воспоминания накрыли его, как волна. Это было странно, потому что с тех пор, как он стал человеком, он ничего не вспоминал, а только забывал. И это был еще один знак того, что магия возвращается... и события с безрассудной стремительностью несутся вперед, к новой встрече с теми мифами, которые люди называют судьбой.
Следующей остановкой в его туре был Бангкок.
17
Песнь ночи
Поиск видений
Для нее не составило никакого труда заказать себе билет до Бангкока. Вот общение с родителями... с этим было сложнее. Они, конечно, не знали, что она убила человека. Однако им было ясно — как, впрочем, возможно, и всем остальным, — что девочка чем-то подавлена; и буквально в тот же день, как она прилетела в Мюнхен, ее сразу отправили в санаторий для полного психиатрического обследования.
Однако лечебница оказалась самой настоящей тюрьмой — во всех смыслах, — и в первый же свой визит к дочери родители были настолько напуганы зрелищем шизофреников, буйнопомешанных и прочих психов, что тут же забрали Памину домой. Оказавшись дома, она решила довести начатое до конца. Она выбросила всю свою готскую одежду и стала носить только платья в цветочек; привела свою невообразимую прическу в более-менее приличный вид и вела себя как настоящая пай-девочка, к тому же пай-девочка набожная и вся из себя богобоязненная. После того как ей удалось украсть все необходимые кредитки, стащить свой паспорт из ящика отцовского стола и обзвонить несколько турагентств, она уговорила родителей сходить в церковь на дневную мессу. В самый разгар мессы они заметили ее отсутствие, однако решили, что она просто пошла в исповедальню.
К моменту окончания службы она уже мчалась на такси в аэропорт. Она не знала, что именно должно произойти в Бангкоке, но чувствовала, что ей надо быть там: на концертах Тимми Валентайна. Она надеялась, что так или иначе сможет к нему подобраться, а потом... что потом? Убить его? Чего он, кстати, вполне заслуживает... Или, к примеру, можно что-то придумать, чтобы расстроить его концерты... Или расстрелять зрителей из полуавтоматической винтовки, как это было где-то в Америке... а потом направить ствол себе в грудь. Уйти красиво, в огненном апокалипсисе.
— Круто, — сказала она вслух по-английски.
Голос у нее в голове подскажет, что делать.
Я должна верить этому голосу, подумала она.
В самолете — это был чартерный рейс, самый дешевый из всех, что она нашла, — кроме нее, летели одни мужики: бизнесмены средних лет. Не иначе как это был организованный секс-тур. Они посматривали на нее с удивлением и тревогой, но лишь до тех пор, пока не начали разносить пиво, после чего они как будто забыли о ее существовании. Вместо милого семейного фильма или какого-нибудь триллера в салоне бизнес-класса показали скучный документальный фильм о безопасном сексе, который закончился сообщением о том, что по прибытии в гостиницу — с весьма подходящим названием «Сэкси-отель» — каждый пассажир рейса бесплатно получит два десятка презервативов.
Памина заснула.
Когда она проснулась, шел уже другой фильм, тоже документальный: о ночных достопримечательностях Паттайи — прекрасного пляжа, который, как оказалось, тоже был частью местной секс-индустрии. Памина встала и пошла в туалет. «Наверное, выгляжу я кошмарно, — подумала она. — Нужно хотя бы слегка освежиться».
Он ждал ее в глубине зеркала.
Он протянул к ней руки. Казалось, еще чуть-чуть, и он выйдет из зеркала и обнимет ее.
— Grub dich[26], Эйнджел, — сказала она. Его имя все еще казалось странным на ее слух. Эйнджел Тодд. Engel des Todes[27]. Реальность свелась до одной удачной метафоры.
— Привет и тебе, — произнес он этаким мелодичным голосом. Его глаза отсвечивали синевой, и это было не отражение света флюоресцентной лампы.
— Итак, ты узнала, что я не Тимми Валентайн. Хорошо. Я тот, кто охотился за тобой под личиной этого слабака. Я — это я, и я — бессмертный, и именно я — я, а не он — принадлежу ночи, а ты принадлежишь мне и всегда принадлежала мне, только мне. Не ему.
— Но ведь все началось... ну, ты понимаешь... именно с его альбома. С саундтрека к фильму...
— Но пел там я! — сказал Эйнджел Тодд. — И это самый крутой хит у этого мальчика-мечты. А теперь он — это я, а я — это он, но у него ни фига не выходит. Жалкий неудачник.
Памина протянула руки, чтобы прикоснуться к образу в зеркале. На мгновение ей показалось, что она чувствует, как стекло у нее под руками становится мягким, податливым. В тесном пространстве кабинки все как будто звенело от чувственного напряжения. Пространство словно смыкалось. Памине вдруг стало страшно. Явственно потянуло могильным холодком.
— Я люблю тебя! — проговорила она и ударила по стеклу кулаком. Еще раз, еще... чтобы пробиться туда, к нему; чтобы он вышел к ней. Но под градом ее ударов образ Эйнджела растаял, словно был создан из ртути... — Я тебя освобожу, обещаю.
Наплыв: воздух ночи
Тимми еще не бывал в Таиланде. Ночной воздух, горячий и влажный, обрушился на него, как молот, едва он вышел на улицу из здания аэропорта, где работали кондиционеры. Один из лимузинов родителей Хит подкатил прямо к выходу, и они тут же нырнули в его прохладное чрево. В окружении полицейского эскорта, под рев сирен и сполохи мигалок, они вырулили на шоссе, огибавшее столицу, древний и вместе с тем футуристический город Бангкок, еще один Город Ангелов.
На этот раз, слава Богу, им не пришлось останавливаться в отеле. В особняке леди Хит было достаточно свободных комнат, чтобы разместить всех друзей. Когда Тимми увидел тиковый павильон, который был словно остров в цветущем море жасмина, с двумя служанками, облаченными в традиционные тайские костюмы, стоявшими по обе стороны от входа, он рассмеялся — впервые за последние дни — и сказал:
— Да, Восток есть Восток.
— Этот павильон... — сказала Хит. — Что-то в нем есть такое... какая-то странная карма... может, ты все-таки остановишься в главном здании...
— Нет, нет. Он просто великолепен. — Тимми наблюдал за тем, как слуги заносят в павильон его студийное оборудование. Все они, перед тем как переступить порог дома, снимали обувь. — Тем более здесь я смогу репетировать хоть всю ночь и никому не мешать. Кажется, я созрел написать парочку новых песен. Может, хоть напоследок успею исполнить. Ладно, посмотрим.
— Ну привет, — сказал Пи-Джей и направился к главному зданию, шагая спиной вперед.
— Господи, я точно скоро рехнусь с этим его «наоборотом», — сказал Тимми.
— На самом деле все очень серьезно, — ответила Хит. — Он таким образом возвращает себе дар видения.
— А ему уже было видение, как решить нашу проблему?
— Я не знаю, но, кажется, нет. Если бы было, он бы сказал. Ну, наверное...
Но Тимми уже не слышал ее. У него в голове звучала музыка: странная, настойчивая, противоречивая, не такая, какую он слышал прежде... Казалось, что эта музыка рождается из звуков, что окружали его в ночи: сверчки, лягушки, машины, сваебойные молоты, шепот прислуги, струи древнего водопада.
— Несмотря ни на что, — тихо проговорил он, — я все-таки стал настоящим. И я не знаю на самом деле, хочется мне или нет возвращаться в мир теней...
— Потому что на этот раз, — так же тихо ответила Хит, — ты уже не сможешь вернуться назад. — Они поднялись по ступенькам, и Тимми, следуя примеру Хит, разулся, прежде чем переступить порог. Порог был очень высокий; Тимми заметил, что Хит постаралась не наступить на него; наверное, это какой-то древний ритуал, подумал он.
— Раньше... — продолжила Хит, когда они с Тимми вошли в переднюю комнату павильона, где уже были сложены все его музыкальные инструменты. Тимми сразу заметил фрески на стенах: сцены буддистского ада, не менее ужасные, чем видения ада католического. — Раньше ты возникал в любом месте и времени и исчезал, когда чувствовал, что пришло время исчезнуть... ты был видением... воплощением человеческих страхов и грез о волшебном... это была настоящая магия. А теперь это будет иллюзия магии, как у Дэвида Копперфильда. Грандиозное шоу Гилера и «Stupendous»... и ты не исчезнешь на самом деле... да, все подумают, что ты исчез... но это будет обман, ловкий трюк... очередной спецэффект... и никакой магии.
— Как бы не вышло, что Гилер получит больше, чем ожидает.
— Ладно, — сказала Хит, — когда закончишь разбирать свои вещи, сразу звони мне. Хочу отвести тебя в одно место. Это место — особенное.
— А Пи-Джей?
— Он будет с нами в своем отсутствии.
Прах
Они проехали по извилистому лабиринту узких улочек и въехали на территорию храма. Пагоды, стоявшие вдоль канала, были как черные силуэты на фоне неба, подсвеченного неоном. Тимми с Хит вышли из машины.
— Не бойся, — сказала она. «Вот странно, — подумал Тимми, — она пытается меня успокоить, меня, которому две тысячи лет от роду... Впрочем, наверное, это правильно. Ведь это — ее страна. Это всего лишь семейный храм, один из тех, которые содержал мой дед. Может быть, так он пытался привнести в свою жизнь хоть частичку добра или думал, что это поможет ему отвратить от себя все зло, которое он причинил другим, не знаю».
— Мы пришли отдать дань уважения праху принца Пратны? — спросил Тимми.
— Не только за этим, — сказала Хит. — Я хочу, чтобы ты встретился с одним человеком. Хотя не уверена, что сегодня он будет здесь.
Они прошли через кладбище. Многие надгробия были украшены гирляндами из цветов и гофрированной бумаги. На некоторых плитах были фотографии усопших. Надписи на надгробиях были сделаны в основном на китайском. Пахло цветущим жасмином и ладаном. Однако чем дальше от входа, тем меньше встречалось надписей на китайском; все меньше вычурности и аляповатых украшений. Зато сами надгробия стали гораздо величественней, и надписи на этих надгробиях были сделаны на тайском или английском. Отсветы городских огней заливали ночное кладбище немеркнущим светом. Тимми пристально вглядывался в надписи на могильных плитах, словно пытаясь разгадать тайну, скрытую в незнакомых для него символах.
— Ты в порядке? — спросила Хит. Судя по его напряженному взгляду и сосредоточенному выражению, он, может быть, прямо сейчас делал какие-то внутренние заметки для своих будущих песен. Его поведение не походило на поведение человека, которому предстоит исчезнуть в ближайшие сутки.
— Странно, но это кладбище... в нем нет ничего мрачного и гнетущего. А уж я повидал их немало на своем веку. Или, наверное, лучше сказать «веках»?
— Ну, у нас все по-другому. Мы верим в реинкарнацию, и поэтому мысли об умерших нас не то чтобы не тяготят, но и не повергают в скорбь... потому что мы знаем, что смерть — это всего лишь такой ритуал... церемония, в результате которой ты обретаешь новую сущность... смерть — не конец, а начало нового этапа твоего путешествия в этом мире.
— С кем мы должны встретиться?
— Вот, мы пришли. — Они подошли к семейному павильону из тикового дерева, который разительно отличался от всех безвкусно-кричащих храмовых строений. В нем были строгость, покой и стиль. По обе стороны от входа стояли огромные кувшины для сбора дождевой воды. — Вот смотри.
Ajarn Сонтайя сидел в павильоне на соломенной циновке, расстеленной на полу, в окружении сотни зажженных белых свечей. Хит заметила, что белый священный шнур обвивает весь павильон, протянувшись между всеми столбами, что поддерживали крышу. В алюминиевых чашках тлели горящие благовония.
— А, Хит, — сказал ajarn. Хит всегда становилось немного жутко, когда этот слепой старик узнавал ее только по звуку шагов. — Ты, наверное, удивлена, что я до сих пор еще здесь. О, да ты привела с собой друга.
— Да, ajarn, — сказала Хит и добавила, обращаясь к Тимми: — Сейчас мы должны преклонить колени. Просто делай, как я.
Она села в позу phab phieb, сложила ладони и выразила уважение пожилому шаману. Тимми последовал ее примеру. Какой же он все-таки грациозный, подумала Хит, ведь он совершает этот ритуал в первый раз, а у него все получается идеально.
— Ты позаботилась об амулете? — спросил шаман.
— Да. Хотя мне было... больно. Мне и сейчас больно.
— Я знаю, дитя мое. Тварь, заточенная в амулете, сделает все, чтобы высосать из тебя всю жизненную силу. Однако ты выглядишь вполне бодрой. А как твоя рана на груди?
— Она болит, ajarn.
— А твой друг — не кто иной, как печально известный Тимми Валентайн. — Хит оставалось только надеяться, что Тимми не понимает по-тайски; он говорил на стольких языках, жил в стольких странах... Однако в данный момент он смотрел на них так, словно не понимает ни слова из их разговора. — Тимми Валентайн, — продолжал ajarn Сонтайя, — вот причина всех бед, что постигли тебя в последнее время. Но также и запредельного наслаждения... поскольку, если бы не он, ты бы не встретила человека, которого так полюбила.
— Добрый вечер, ajarn, — сказал Тимми.
И шаман обратился к нему на ломаном английском:
— Тимми, у всякого путешествия есть конец, завершение, прекращение всего сущего, это слова великого Будды, я расскажу тебе, и ты все поймешь. Вожделение есть плод страданий. Откажись от своего вожделения. Откажись, откажись.
— Я и так уже отказался от своего бессмертия, — ответил Тимми, — только этого недостаточно, да? Я хотел стать простым мальчиком, но, наверное, это невозможно... может быть, две тысячи лет — слишком большой срок. А что я сделал с Эйнджелом? Он так хотел смерти, но, может быть, это была не та смерть, к которой он стремился?
— Ты приближаешься к мудрости, дитя мое.
— Ajarn, — сказала Хит, — ты поручил мне найти того, кому ты сможешь передать свой дар. Я думаю, что...
— Я не знаю, дитя, — остановил ее ajarn на тайском. — Но ты привела его сюда, значит, так тому и быть.
Он повернулся и пристально посмотрел в глаза Тимми своими незрячими глазами. Тимми вздрогнул, но не отвел взгляд. Хит показалось, что в это мгновение между ними что-то произошло. У нее было странное ощущение, что глаза Тимми как будто стали бездонной пропастью, а из глаз шамана излился поток света — этот свет лился, и лился, и безвозвратно исчезал в темной глубине глаз Тимми... словно в черной дыре. При этом на лице Тимми не отражалось вообще ничего. Все это длилось, наверно, минут пятнадцать... и потом Тимми вдруг упал на пол и забился в каком-то припадке. Из его глаз лились слезы, он кричал, рвал на себе волосы, бил кулаками об пол, разбивая их в кровь. Хит никогда не видела его таким. Она даже не осмелилась подойти к нему и утешить его, так велики и ужасны были его печаль и гнев.
Она даже не сразу заметила, что ajarn Сонтайя уже не дышит. А когда все же заметила — и дотронулась до его запястья, — он был холодным, как камень. Saisin выпал из его рук. Круг разомкнулся. Может быть, подумала Хит, он был мертвым все это время...
— Я был в нем, когда он... — кричал Тимми. — Я чувствовал его смерть!
Тимми все еще плакал и бился в истерике, а Хит достала мобильный и позвонила в полицию. Они доберутся сюда не скоро с учетом всех пробок; мало кто знал объездные пути — для того чтобы ориентироваться в лабиринте всех этих узеньких закоулков, надо было родиться и вырасти в Сукхумвите. Смерть шамана не стала для нее настоящей трагедией; еще тогда, в больничной палате, она поняла, что он пребывает в их мире только наполовину, а вторая его половина уже была в мире духов. Она не переживала из-за его смерти в отличие от Тимми. Ей было интересно другое: каково это для Тимми, который так долго избегал встречи со смертью, — соприкоснуться с ней, почувствовать всем своим существом и все же остаться в живых.
Наконец Тимми слегка успокоился. Легкий ветерок шевелил поверхность стоячей воды в ближайшем канале. Ночные создания щебетали, трещали и квакали — выпевали свои призывные песни.
— Вот тебе и грандиозное шоу, — сказал Тимми. — Ты ошиблась, Хит. Теперь мое исчезновение станет не просто ловким трюком.
И в этот момент Хит почувствовала такую резкую боль в своей ране, словно клыки Эйнджела снова вонзились ей в грудь.
— Ой. — Она схватилась рукой за грудь, а амулет у нее на шее закачался туда-сюда, оставляя след серебристого света в темном воздухе.
— Ты в порядке? — спросил ее Тимми, ласково приобняв за плечи.
— Да. Да. — В отдалении раздался рев сирен. — А вот и они. Ладно, поехали спать.
При свете дня
На сцене, оборудованной на арене стадиона Паниасай, висела огромная репродукция последней картины Лорана МакКендлза, самой страшной из всех его творений... мертвая проститутка под дождем. Когда дойдет очередь до главного мега-хита «Распни меня дважды», картина проступит из тьмы прямо за спиной Тимми, мертвая женщина оживет — спецэффекты были продуманы до мелочей — и в самом конце композиции втянет Тимми Валентайна в картину... прямо в постер с его портретом. Все это будет проделано с помощью хитрой системы зеркал. И дыма...
Пи-Джей на время вышел из своего «оборотного» состояния, чтобы руководить подготовкой к концерту. В частности, надо было проверить, как работают спецэффекты. Жара стояла кошмарная; мобильный телефон так и норовил выскочить из мокрой от пота ладони.
— Крайнее левое зеркало, — говорил он невидимому собеседнику, — надо его наклонить еще чуть-чуть влево... еще левее, так, стоп, теперь назад, вправо...
Изображение женщины зашевелилось... начало изменяться... вот она срывает с себя кожу и превращается... в снежного барса (все это было бесстыдно содрано с одного из клипов Майкла Джексона, ну и ладно, какого черта, зато это красиво и стильно, лучше для Тимми и не придумаешь)... потом — в Джуди Гарланд из «Волшебника Страны Оз»... спецэффекты в стиле бредовых фантазий «Повелителя скорости и времени» Джиттлова... под конец она принимает свой изначальный облик и уже в таком виде растет, увеличиваясь в размерах, пока не превращается в настоящую великаншу наподобие тетки из фильма «Атака 50-футовой женщины», и протягивает руки, словно хочет дотянуться до зрителей...
Про себя Пи-Джей подумал, что все это куда больше походит на магию, чем та настоящая магия, с которой он жил столько времени.
— Ну и как оно смотрится? — спросил Левон Джианьян — техношаман, главный по спецэффектам — маленький армянин, который, как поговаривали, происходил из древнего княжеского рода и пользовался огромным влиянием во всем отделении визуальных эффектов студии «Stupendous». — Хотелось бы побольше вызывающей сексуальности, но меня беспокоят проблемы с цензурой, так что вместо этого я добавил побольше крови.
— Да, впечатляет.
— Как тебе морфинг[28]?
— Приемы все старые, но смотрится грандиозно.
— Может, добавить мотивов коренных американцев? Для политкорректности?
— По-моему, это будет слишком политкорректно.
— О, класс! Пожалуй, стоит над этим подумать. Нет, действительно. Хорошо получилось. И все это управляется с одного компьютера! Правда, времени было мало, чтобы как следует все объяснить тому парню, который отвечает за реализацию алгоритмов морфинга, но... — И тут он пустился в пространные объяснения про методы соединения, гигабайты и скорости передачи данных и говорил бы, наверное, очень долго, но Пи-Джей поднес палец к губам.
— Тс-с-с! Не порть для меня магию этого чуда.
— Что? А, ну да, понимаю.
— Левон, а можно прогнать это все еще раз?
Вполне понятное желание. Джианьян махнул какому-то человеку, одетому во все черное, и все включилось по-новой: картина материализовалась из «темноты», ожила в танце преобразований — где-то на середине всего этого действа на сцене сгустилось изображение Тимми Валентайна, которое должно появиться как раз в тот момент, когда настоящий Тимми скроется в потайном люке под покровом густого дыма, который окутает сцену, — и даже с учетом того, что сейчас было утро, и сцена была залита солнечным светом, а зеркала еще надо будет отрегулировать и подогнать, зрелище получилось впечатляющее. Пи-Джей аж присвистнул от восхищения.
— Все завязано на MIDI[29], — сказал Левон. — То есть, если выступление затянется или, наоборот, подойдет к концу раньше, чем запланировано, мы все равно сможем все синхронизировать... все привязано к специальным меткам в записи сопровождения его выступления.
— Что бы это ни значило, — заключил Пи-Джей.
— Да не важно, что это значит, ты просто скажи, что все круто! — сказал Левон и рванул по узкому проходу между рядами сидений в сторону кабинки, где стоял пульт управления.
Как только Пи-Джей остался один, его вновь одолело стремление делать все наоборот. Сначала это было едва заметное щекотание где-то в глубине живота... потом у него зачесались глаза... зрение раздвоилось. Мир вокруг завертелся, и ему вдруг стало холодно... сперва это был легкий озноб, но с каждой секундой ему становилось все холоднее и холоднее, будто он попал в метель, словно он вновь оказался в Айдахо с его пронизывающими ветрами... на улице +42... а ему холодно... да... потому что холод был где-то внутри... он слышал взмахи огромных крыльев... крыльев ангела смерти... крыльев летучей мыши... я снова вишу вверх ногами на колокольне, на самом краю земли... он зябко поежился, обнял себя за плечи, огляделся в поисках какого-нибудь одеяла или пальто, но не нашел ничего, кроме сложенного брезента, которым накрывали сиденья... взял, завернулся в него, как в кокон... он знал, что жутко вспотеет, но ничего не мог поделать — ему было холодно, холодно, холодно, холодно, холодно... потому что солнце было иллюзией, а холод был настоящим... что-то было рядом с ним... что-то темное, и томимое жаждой, и так запредельно одинокое, что оно должно было высосать все тепло, всю любовь, весь свет этого мира, чтобы утолить свой голод всего на мгновение... и оно было рядом, совсем-совсем рядом. Это был не злой дух, потому что даже злой дух знает свое место в мироздании и играет по правилам Великой Мистерии... это был человек и в то же время — не человек...
Но что?
Смерть
— Так, я поссать, — объявил Левон и ушел в туалет. Это был VIP-сортир с мраморными полами, где все унитазы работали, а туалетная бумага лежала прямо в кабинках, и для того чтобы ее получить, не надо было совать пять центов в специальный автомат (и при этом тебе выдают три клочка). Хорошо все-таки быть важной персоной, подумал Левон. Ненавижу сидеть орлом над унитазом в общественном туалете. Морщинистая старуха драила писсуары. Вид женщин в мужском туалете поначалу приводил его в ужас, но со временем он привык. Он сунул ей десять бат, чтобы она не таращилась на него, пока он отливал.
В огромный, почти безбрежный писсуар, почему-то наполненный льдом и шариками нафталина; он еще не закончил, как внезапно его обуяло странное желание свалить отсюда как можно скорее. Он протянул руку, чтобы нажать на смыв. Что-то едва уловимое привлекло его внимание в ручке смыва... отраженное лицо... Тимми Валентайн?! Я, наверно, перетрудился, подумал он... и как только в его голове пронеслась эта мысль, изображение Тимми плавно перелилось в образ молоденькой девочки с неестественно черными — наверняка крашеными — волосами и губами, густо намазанными черной помадой. Стандартный вид сумасшедшей поклонницы Валентайна.
Нет, я точно перетрудился.
— Мистер, — заговорила девочка. Легкий немецкий акцент. Было вполне очевидно, что она здесь не за тем, чтобы мыть туалет.
— Это мужской туалет, — сказал он.
— Простите, я просто вошла сюда следом за вами... огонька не найдется?
Он обернулся. Перед ним стояла стройная девочка. На сто процентов: одна из этих оголтелых неоготок. У нее на ладонях были вытатуированы стигматы, и одета она была во все черное, причем высокий корсет был затянут так плотно, что вообще удивительно, как она не задыхалась. Что за черт, подумал Левон, доставая зажигалку и застегивая ширинку другой рукой. Она курила тайские сигареты, ну эти... которые без фильтра.
— А тебе не слишком ли мало лет, чтобы... — начал было он.
— Я умру раньше, чем меня убьет рак, — ответила она на незаданный вопрос и выпустила струйку дыма прямо ему в лицо.
Девочка была привлекательная. Он даже почувствовал некоторое возбуждение, но потом подумал, что это всего лишь очередная полоумная поклонница и не более того; сразу после концерта он сможет построить таких, как она, в линию и выбрать любую, какую только пожелает.
Она схватила его за плечи. У нее были очень острые ногти. А у него была слабость к девочкам с острыми ногтями.
— Больно, — сказал он, но его лицо расплылось в улыбке.
— Пожалуйста, — сказала девочка, — мне правда очень нужно встретиться с Тимми... я тайком прилетела сюда из Мюнхена, и мне нужно с ним встретиться... он мой бог. Я не знаю, что сделаю, если его не увижу. Может быть, даже покончу с собой.
— Ну, — сказал он, — я работаю на этом шоу.
— Ой, так ты работаешь с ним... наверное, видишь его каждый день... — Девочка уже просто терлась о Левона. Маленькая похотливая лиса! — подумал он. Может быть, лет ей и вправду маловато, но она штучка заводная.
— Тебе нравится, что я делаю? — спросила девочка. — Иногда мне кажется, что я — это Тимми, в том смысле, что меня тянет пить кровь.
— Но это же имидж, ты же понимаешь.
— Но я читала во всяких журналах, что ему несколько тысяч лет...
Она прижималась к нему все сильнее и сильнее, так что он уже едва сдерживался, чтобы не разложить ее прямо здесь, на полу, в сортире. Ее руки сжимали его ягодицы, он был возбужден. Она прижималась к нему все сильнее, и тут он заметил, что старуха-уборщица уже вернулась и смотрела на них, опершись на свою швабру. Он достал бумажник, вытащил из него банкноту в сто бат и помахал ею вполне однозначно. Уборщица ловко выхватила бумажку из рук Левона и тут же исчезла, а он потерял равновесие и упал. Девочка уже шарила где-то в районе его ширинки.
— Я сделаю все, если ты мне поможешь встретиться с Тимми... все, что захочешь, — говорила она. Она уже стянула с него джинсы и обрабатывала языком головку его члена, а ее острые ногти все глубже впивались в его ягодицы.
— Думаю, что смогу тебе с этим помочь, — услышал он собственный голос. Боль становилась все острее. Девочка знала свое дело. Левон застонал. Он старался не удариться головой о стенку писсуара. Если бы только он мог затащить ее на часок к себе в номер. Секс в туалете — это для гомиков, подумал он и только собрался попросить ее остановиться, как она откусила ему яйца.
Он заорал благим матом. В ответ она вонзила ногти ему в бедра... ногти проткнули кожу, оставив глубокие ранки, которые тут же заполнились кровью... она принялась слизывать эту кровь. Его крик сорвался на утробный хрип. Он попытался скинуть ее с себя, но она зажала его между двумя писсуарами. Придавила его своим весом. У него перед глазами, в луже мочи, среди шариков нафталина, в писсуаре плавали его яйца. Он чувствовал, как ее язык жадно шарит в его опустошенной мошонке. Похоже, у него был болевой шок. Он пытался кричать, но у него получались лишь тихие стоны. Он хотел лишь одного: потерять сознание от этой боли. Она продолжала пить его кровь. И тут он выдавил из себя:
— Меня нельзя убивать. Кто тогда будет рулить эффектами? Без меня весь концерт накроется...
Он уже почти потерял сознание. Она подняла глаза, посмотрела не него. Кровь была у нее на губах, на зубах и даже на щеках.
— На этот счет не волнуйся. Мы сделаем так, что ты не пропустишь концерт.
Он начал впадать в забытье. Мы? — промелькнуло у него в голове. Кто это — мы?
И тут лицо девочки начало изменяться.
Волосы стали короче. Нос — острее. Глаза становились все больше и больше. Скулы поднялись. Кожа бледнела и как будто светилась изнутри... Господи, думал он, она становится Тимми Валентайном, моя работа становится реальностью, Боже мой, я, похоже, сошел с ума...
— Тимми, — прохрипел он.
— Ненавижу, когда меня называют Тимми, — произнесла тварь с лицом Тимми Валентайна. И снова ударила его когтями.
Наплыв
Хит закричала. Рана у нее на груди... она снова как будто пульсировала, и каждый удар отдавался волной невыносимой боли в каждой клеточке ее тела. Господи, думала она, я больше не могу... я умру...
Наплыв
Внезапно Пи-Джей осознал, что его жена находится в смертельной опасности. В спешке, не попадая на нужные кнопки с первого раза, он набрал ее номер на сотовом телефоне. Теперь он был уже полностью одержим духом, который все делал наоборот.
— Пока, — сказал он в трубку.
— Пи-Джей, Пи-Джей, — повторяла она снова и снова.
Пока значит привет, думал он, если ты говоришь наоборот. Но даже когда ты говоришь наоборот, слова, которые ты произносишь, имея в виду прямо противоположное, тем не менее могут быть истиной...
Он нажал кнопку отбоя. Солнце палило над стадионом Паниасай. Я должен уйти от нее, думал он. То, что несло с собой холод и голод, подходило все ближе и ближе. Оно хочет меня, потому что я знаю, что оно здесь. Оно убьет Хит, только чтобы добраться до меня. Будет лучше, если я отвернусь от нее... лучше, если я буду вести себя так, словно я ненавижу ее... делать все наоборот. Оно убьет меня, только чтобы добраться до Тимми. И оно убьет Тимми, потому что оно стремится убить себя самое...
Память: 1888
— Я могу столько всего рассказать, — говорил мальчик. — Ты можешь верить или не верить; выбор всегда за тобой. Но если ты мне поверишь, то я расскажу тебе все в таких красках, что ты как будто увидишь все это своими глазами. Я буду говорить голосами, так похожими на настоящие голоса усопших, что ты больше не будешь считать их мертвыми... о ком ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? Поэты, художники прошлых времен, Шекспир, Тассо, Караваджо? Императоры и короли, знаменитые любовники и любовницы? Я знал стольких из них...
— Ради всего святого, Уайльд, — воскликнул Брем Стокер, — этот мальчик — просто сокровище! Мы можем вывести его в свет на какое-нибудь грандиозное сборище. Почему бы не прямо завтра? Герцог Кларенс устраивает званый чай...
— Нет, только не днем, — сказал Оскар. — Неужели ты не в состоянии запомнить хотя бы это?!
— Дай ему еще бокал вина, может быть, это сделает его еще более разговорчивым.
— Ничего не получится, — рассмеялся Оскар, — но если ты проткнешь свой большой палец и смешаешь пару капель крови с поссетом...
— Ясно, — ответил Стокер. — Только если я проткну себе большой палец или еще что-нибудь большое.
Булавкой для галстука он уколол себе палец. Бусинка крови выступила на нем, и он провел окровавленным пальцем по губам мальчика. Тот почувствовал легкий прилив тепла, которое тут же прошло, сменившись все тем же бесконечным холодом.
— О ком вы хотите услышать? — спросил он двух мужчин, сидевших перед ним.
Ночь
Памина смотрела в зеркало. Что произошло? Танец погони и смерти закончился. Мертвая жертва лежала на полу. Она склонилась над трупом... кровь у нее на губах, противный привкус помоев на языке... и все-таки... было что-то еще.
На самом пике наслаждения... когда она проникла в него, а он истекал этим прекрасным соком... рядом был кто-то еще. Нет, не рядом, а прямо в ней. У нее внутри... Кто-то, стремившийся вырваться на свободу. Кто-то, кто хотел отнять у нее ее тело и сделать из него другое...
Памина вспомнила и тот, предыдущий случай, когда она убила свою жертву. Может быть, то же самое происходило с ней и тогда? Неужели убийства не приносили ей того восторга — того оргазма, — о котором она так мечтала? Тогда, в гостиничном номере, в Англии... с тем старым козлом-проповедником... обольщение, нападение, а потом... неужели она все забыла, и тогда все было так же, как сейчас? Она действительно не могла вспомнить.
Памина...
Этот голос. Ангел. Он всегда говорил ей только правду. Он был единственным существом, кто никогда ее не обманывал. Она снова слышала его голос. Она снова видела его — в зеркале.
Не бойся, сказал ей ангел. Каждый раз мы охотимся вместе. И с каждым разом ты подводишь меня все ближе и ближе к миру людей.
— Но я убиваю людей! — закричала она. — Это не то же, что с Сашей из мясной лавки, это не то же самое, что поймать мышь и оторвать ей голову... ты заставляешь меня красть их души...
Ты никого не убивала. Убивал я. Ты — всего лишь инструмент. И ты должна быть только рада, что это был я. Я — настоящий вампир, и поэтому он сможет вернуться и заняться своими спецэффектами на концерте.
— А как же тогда с Дамианом Питерсом?
О, он уже никогда не вернется, ведь ты растерзала его на кусочки.
— Но ты же сказал, что ты...
Я убил его. А ты искромсала его тушку, кровожадная ты садистка! Ты просто сумасшедшая дура. Но им никогда не удастся запереть тебя в психушке. Как только я обрету свободу, мы вечно будем вместе.
— Ага, но только теперь мне страшно. И я думаю, что, может быть, Тимми был прав, и мне стоит показаться врачам.
И теперь ты хочешь сдаться? Памина, Памина, неужели ты не любишь меня?
— Я люблю тебя, но...
Тогда забери амулет, сука!
— Амулет. Да. Амулет.
Ночь
Леди Хит приехала на стадион уже ближе к закату. Она уселась в VIP-ложе, где собрались сливки бангкокского общества. Если заложить все их «ролексы», подумала Хит, можно купить небольшой островок на Карибах. На входе в ложу стояли охранники.
Стадион был переполнен, хотя даже самый дешевый билет стоил тысячу бат. Свободных мест не было. Фанаты толпились в проходах. Большинство, конечно же, неоготы, но здесь они вели себя гораздо спокойнее, чем их европейские собратья. Концерт, вполне очевидно, был для них событием года. Если бы только они знали, что именно сегодня Тимми собирается исчезнуть навсегда... хотя Гилер уже поговаривает о том, что, возможно, и не навсегда... может быть, через год-другой он вернется опять... но Тимми сказал: нет, если уж уходить, то насовсем.
Пи-Джей был где-то за кулисами. Хит так и не смогла поговорить с ним сегодня. Ни разу. То есть он ей звонил... но звонил, видимо, в состоянии своей мистической одержимости духами, так что она вообще ничего не поняла, что он пытался сказать. Она удобно устроилась в своем кресле — его специально привезли из дома — и попыталась вести беседу с гостями, собравшимися в ложе. Там были khunying, одна шикарнее другой, в ярких шелках и блеске драгоценностей. Хит заметила и несколько критиков: например, Роберта Халлидея из «Bangkok Post» и известного тайского поп-певца со свитой почитателей. Была там и группа снобов, толпившихся вокруг Брюса Гастона, эмигрировавшего из Америки — так же как и Лоран МакКендлз — и ставшего здесь одним из самых известных исполнителей классической тайской музыки. Были еще и политики, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке, однако пришли на концерт, видимо, чтобы обеспечить себе голоса избирателей на следующих выборах. А вот — фигура из мира медиа-бизнеса: Витават, Дэвид Леттерман Таиланда, — смеющийся и гримасничающий перед телекамерами. Что за зрелище! А до появления Тимми оставалось еще не меньше часа.
На разогреве играла какая-то местная группа. Молодой певец, практически копия Тимми, очень привлекательный, весь прилизанный, разряженный в дерзкий яркий костюм... они исполняли что-то в стиле «Power Rager», вопили и бесновались на сцене, а публика изредка аплодировала их жеманным композициям, которые сопровождались синтетическим полутехно, какое обычно крутят на MTV в те часы, когда его никто не смотрит. Их выступление закончилось лазерным шоу с явлением голографического Годзиллы. Зрителям понравилось это действо, однако все с нетерпением ждали Тимми.
Потом была еще одна группа... совершенно не отличавшаяся от той, которая играла первой. Даже Хит, которой следовало вести себя осторожно, начала проявлять нетерпение, хотя она знала, что Тимми появится только тогда, когда возбуждение толпы достигнет оргиастической точки.
— Чушь, полная чушь, — бубнил Гастон в свой бокал ледяного пива «Сингха». — Та же самая музыка, та же самая гармония, даже рифы на синтезаторе те же самые, ради всего святого! Когда же наконец будет то, ради чего мы сюда, собственно, и пришли?!
В ложу вошел Пи-Джей. Он так торопился, что даже оттолкнул локтем какую-то из khunying, стоявшую у него на пути.
— Хит, Хит, — прошептал он. — Нам надо поговорить.
Ее грудь снова пронзила острая боль.
— Что случилось?
— Пока не случилось, но может случиться. Что-то действительно грандиозное. Знаешь, сегодня — особенный день, когда напряжение в мире реальности достигает такого уровня, что произойти может все что угодно.
— С Тимми все в порядке?
— Ага, он в гримерке. Джианьян что-то опаздывает, но я уверен, что он придет, когда надо. Он всегда делает все в самый последний момент. Но Хит, Хит...
У него был странный, какой-то дикий вид. Он распустил свои длинные волосы, и они слегка развевались даже тогда, когда никакого ветра не было и в помине. Дикарь — как он есть. Господи, как я люблю его, подумала она. Но в нем столько всего, к чему я никогда не смогу даже притронуться. Слава Богу, что я не такая, как та женщина из оперы, которая так стремилась открыть все двери... мне все же хватает ума не лезть в запретную зону.
— Хит, — начал Пи-Джей, — оно вертится вокруг меня, как торнадо. Мне кажется, оно скоро меня засосет... и унесет прочь из Канзаса, прочь из этого мира... ты понимаешь? Весь этот мир — всего лишь крошечный островок посреди бесконечного океана ужаса... тайны... трансцендентальных мистерий... и время от времени возникают такие мгновения, когда напряжение в мире доходит до высшей точки, и плотины дают течь, и, сама знаешь, может произойти все что угодно, и... похоже, такое мгновение наступило. Я знаю, я чувствую. Когда мной опять овладеет дух, который все делает наоборот, я уже не смогу ничего сказать сам... и я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, сейчас и всегда.
— Пи-Джей... — Но тут с ним что-то произошло. Он весь напрягся, на шее запульсировали вены. — Пи-Джей, не мог бы ты наконец рассказать мне...
— Привет, — сказал он и вышел из ложи задом наперед, но при этом ни разу не споткнулся, словно у него на затылке были глаза.
И снова грудь Хит пронзила острая боль. Но она не осмелилась вскрикнуть или застонать; в подобном обществе это было бы неуместно. Она сделала большой глоток чего-то, что здесь подавали — похоже, шампанское, — запив две таблетки ибупрофена. Взглянула на сцену, и ей показалось, что она заметила того парня, ответственного за спецэффекты, о котором говорил Пи-Джей. Он неуверенной походкой направлялся к будке за сценой, где стоял пульт управления. Вот он споткнулся о нагромождение кабелей и проводов. Было вполне очевидно, что он успел очень даже неплохо повеселиться в перерывах между работой.
Джианьян уселся в кресло, стоявшее перед пультом управления... каким же крошечным казался он ей отсюда, сверху... Господи, подумала Хит, сколько власти сейчас в этих крошечных руках. Он повернул рукоятку или что там еще; Хит не смогла разглядеть с такого расстояния.
Свет начал меркнуть, ребята из последней группы, которая разогревала публику, уже прощались и собирали свои инструменты. Они кланялись и посылали воздушные поцелуи публике. Жидкие аплодисменты мгновенно затихли. Напряжение нарастало. Зрители ждали Тимми, только Тимми и никого, кроме Тимми.
Едва слышно прозвучали первые аккорды. Небесные звуки струн полились из колонок. Прекрасная музыка, медленная и торжественная. Над стадионом сгустилась полутьма — город вокруг все еще светился ночными огнями. На небе едва виднелась пара звезд; ночной Бангкок окутан смогом. Грохот дорожного движения доносился даже сюда. Среди всего этого разнообразия звуков можно было услышать пронзительный вой сирен, рев мотоциклов без глушителей... и даже где-то вдалеке, едва различимый — рев слонов. Все эти звуки казались неотъемлемой частью музыки, а потом из колонок раздался голос... низкий голос Белы Лугоши... слушайте их... детей ночи... какая дивная у них музыка... Это было совсем не похоже на голос живого человека. Его засэмплировали из старого фильма и записали несколько дорожек, одна поверх другой, пока он не начал звучать словно шепот прибоя... и только один человек из всех, собравшихся в этот вечер на стадионе, знал, что это был голос самого Дракулы, что в нем таилась опасность...
Одинокий луч света пронзил темноту.
И высветил Тимми Валентайна. Он стоял, одинокий, угрюмый, заряженный темной энергией зала. Гул толпы превратился в рев, а потом — в громовой грохот: Тимми, Тимми, Тимми. И над всем этим ревом плыли протяжные звуки струн. Меркнущий идол все еще покорял своей сверхъестественной красотой. Его волосы, длинные в восьмидесятых, теперь были пострижены очень коротко, за исключением одного локона, ниспадавшего на бледный лоб. Его глаза не нуждались в каком-либо макияже: большие, блестящие, словно огромные драгоценные камни, и такие странно уязвимые. Он был во всем черном, и лишь белизна его кожи пробивалась сквозь разорванную, незастегнутую рубашку и дыры в джинсах. Бриллиант в его левом ухе... даже на таком расстоянии он сверкал, переливаясь светом.
Тимми улыбнулся.
Одна эта улыбка подняла новую волну бешеных аплодисментов.
Музыканты — невидимые для зрителей, чтобы не отвлекать внимание от роскошного одиночества Тимми — заиграли вступление к «Вампирскому Узлу».
И Тимми запел.
Поиск видений
Для нее не составило никакого труда заказать себе билет до Бангкока. Вот общение с родителями... с этим было сложнее. Они, конечно, не знали, что она убила человека. Однако им было ясно — как, впрочем, возможно, и всем остальным, — что девочка чем-то подавлена; и буквально в тот же день, как она прилетела в Мюнхен, ее сразу отправили в санаторий для полного психиатрического обследования.
Однако лечебница оказалась самой настоящей тюрьмой — во всех смыслах, — и в первый же свой визит к дочери родители были настолько напуганы зрелищем шизофреников, буйнопомешанных и прочих психов, что тут же забрали Памину домой. Оказавшись дома, она решила довести начатое до конца. Она выбросила всю свою готскую одежду и стала носить только платья в цветочек; привела свою невообразимую прическу в более-менее приличный вид и вела себя как настоящая пай-девочка, к тому же пай-девочка набожная и вся из себя богобоязненная. После того как ей удалось украсть все необходимые кредитки, стащить свой паспорт из ящика отцовского стола и обзвонить несколько турагентств, она уговорила родителей сходить в церковь на дневную мессу. В самый разгар мессы они заметили ее отсутствие, однако решили, что она просто пошла в исповедальню.
К моменту окончания службы она уже мчалась на такси в аэропорт. Она не знала, что именно должно произойти в Бангкоке, но чувствовала, что ей надо быть там: на концертах Тимми Валентайна. Она надеялась, что так или иначе сможет к нему подобраться, а потом... что потом? Убить его? Чего он, кстати, вполне заслуживает... Или, к примеру, можно что-то придумать, чтобы расстроить его концерты... Или расстрелять зрителей из полуавтоматической винтовки, как это было где-то в Америке... а потом направить ствол себе в грудь. Уйти красиво, в огненном апокалипсисе.
— Круто, — сказала она вслух по-английски.
Голос у нее в голове подскажет, что делать.
Я должна верить этому голосу, подумала она.
В самолете — это был чартерный рейс, самый дешевый из всех, что она нашла, — кроме нее, летели одни мужики: бизнесмены средних лет. Не иначе как это был организованный секс-тур. Они посматривали на нее с удивлением и тревогой, но лишь до тех пор, пока не начали разносить пиво, после чего они как будто забыли о ее существовании. Вместо милого семейного фильма или какого-нибудь триллера в салоне бизнес-класса показали скучный документальный фильм о безопасном сексе, который закончился сообщением о том, что по прибытии в гостиницу — с весьма подходящим названием «Сэкси-отель» — каждый пассажир рейса бесплатно получит два десятка презервативов.
Памина заснула.
Когда она проснулась, шел уже другой фильм, тоже документальный: о ночных достопримечательностях Паттайи — прекрасного пляжа, который, как оказалось, тоже был частью местной секс-индустрии. Памина встала и пошла в туалет. «Наверное, выгляжу я кошмарно, — подумала она. — Нужно хотя бы слегка освежиться».
Он ждал ее в глубине зеркала.
Он протянул к ней руки. Казалось, еще чуть-чуть, и он выйдет из зеркала и обнимет ее.
— Grub dich[26], Эйнджел, — сказала она. Его имя все еще казалось странным на ее слух. Эйнджел Тодд. Engel des Todes[27]. Реальность свелась до одной удачной метафоры.
— Привет и тебе, — произнес он этаким мелодичным голосом. Его глаза отсвечивали синевой, и это было не отражение света флюоресцентной лампы.
— Итак, ты узнала, что я не Тимми Валентайн. Хорошо. Я тот, кто охотился за тобой под личиной этого слабака. Я — это я, и я — бессмертный, и именно я — я, а не он — принадлежу ночи, а ты принадлежишь мне и всегда принадлежала мне, только мне. Не ему.
— Но ведь все началось... ну, ты понимаешь... именно с его альбома. С саундтрека к фильму...
— Но пел там я! — сказал Эйнджел Тодд. — И это самый крутой хит у этого мальчика-мечты. А теперь он — это я, а я — это он, но у него ни фига не выходит. Жалкий неудачник.
Памина протянула руки, чтобы прикоснуться к образу в зеркале. На мгновение ей показалось, что она чувствует, как стекло у нее под руками становится мягким, податливым. В тесном пространстве кабинки все как будто звенело от чувственного напряжения. Пространство словно смыкалось. Памине вдруг стало страшно. Явственно потянуло могильным холодком.
— Я люблю тебя! — проговорила она и ударила по стеклу кулаком. Еще раз, еще... чтобы пробиться туда, к нему; чтобы он вышел к ней. Но под градом ее ударов образ Эйнджела растаял, словно был создан из ртути... — Я тебя освобожу, обещаю.
Наплыв: воздух ночи
Тимми еще не бывал в Таиланде. Ночной воздух, горячий и влажный, обрушился на него, как молот, едва он вышел на улицу из здания аэропорта, где работали кондиционеры. Один из лимузинов родителей Хит подкатил прямо к выходу, и они тут же нырнули в его прохладное чрево. В окружении полицейского эскорта, под рев сирен и сполохи мигалок, они вырулили на шоссе, огибавшее столицу, древний и вместе с тем футуристический город Бангкок, еще один Город Ангелов.
На этот раз, слава Богу, им не пришлось останавливаться в отеле. В особняке леди Хит было достаточно свободных комнат, чтобы разместить всех друзей. Когда Тимми увидел тиковый павильон, который был словно остров в цветущем море жасмина, с двумя служанками, облаченными в традиционные тайские костюмы, стоявшими по обе стороны от входа, он рассмеялся — впервые за последние дни — и сказал:
— Да, Восток есть Восток.
— Этот павильон... — сказала Хит. — Что-то в нем есть такое... какая-то странная карма... может, ты все-таки остановишься в главном здании...
— Нет, нет. Он просто великолепен. — Тимми наблюдал за тем, как слуги заносят в павильон его студийное оборудование. Все они, перед тем как переступить порог дома, снимали обувь. — Тем более здесь я смогу репетировать хоть всю ночь и никому не мешать. Кажется, я созрел написать парочку новых песен. Может, хоть напоследок успею исполнить. Ладно, посмотрим.
— Ну привет, — сказал Пи-Джей и направился к главному зданию, шагая спиной вперед.
— Господи, я точно скоро рехнусь с этим его «наоборотом», — сказал Тимми.
— На самом деле все очень серьезно, — ответила Хит. — Он таким образом возвращает себе дар видения.
— А ему уже было видение, как решить нашу проблему?
— Я не знаю, но, кажется, нет. Если бы было, он бы сказал. Ну, наверное...
Но Тимми уже не слышал ее. У него в голове звучала музыка: странная, настойчивая, противоречивая, не такая, какую он слышал прежде... Казалось, что эта музыка рождается из звуков, что окружали его в ночи: сверчки, лягушки, машины, сваебойные молоты, шепот прислуги, струи древнего водопада.
— Несмотря ни на что, — тихо проговорил он, — я все-таки стал настоящим. И я не знаю на самом деле, хочется мне или нет возвращаться в мир теней...
— Потому что на этот раз, — так же тихо ответила Хит, — ты уже не сможешь вернуться назад. — Они поднялись по ступенькам, и Тимми, следуя примеру Хит, разулся, прежде чем переступить порог. Порог был очень высокий; Тимми заметил, что Хит постаралась не наступить на него; наверное, это какой-то древний ритуал, подумал он.
— Раньше... — продолжила Хит, когда они с Тимми вошли в переднюю комнату павильона, где уже были сложены все его музыкальные инструменты. Тимми сразу заметил фрески на стенах: сцены буддистского ада, не менее ужасные, чем видения ада католического. — Раньше ты возникал в любом месте и времени и исчезал, когда чувствовал, что пришло время исчезнуть... ты был видением... воплощением человеческих страхов и грез о волшебном... это была настоящая магия. А теперь это будет иллюзия магии, как у Дэвида Копперфильда. Грандиозное шоу Гилера и «Stupendous»... и ты не исчезнешь на самом деле... да, все подумают, что ты исчез... но это будет обман, ловкий трюк... очередной спецэффект... и никакой магии.
— Как бы не вышло, что Гилер получит больше, чем ожидает.
— Ладно, — сказала Хит, — когда закончишь разбирать свои вещи, сразу звони мне. Хочу отвести тебя в одно место. Это место — особенное.
— А Пи-Джей?
— Он будет с нами в своем отсутствии.
Прах
Они проехали по извилистому лабиринту узких улочек и въехали на территорию храма. Пагоды, стоявшие вдоль канала, были как черные силуэты на фоне неба, подсвеченного неоном. Тимми с Хит вышли из машины.
— Не бойся, — сказала она. «Вот странно, — подумал Тимми, — она пытается меня успокоить, меня, которому две тысячи лет от роду... Впрочем, наверное, это правильно. Ведь это — ее страна. Это всего лишь семейный храм, один из тех, которые содержал мой дед. Может быть, так он пытался привнести в свою жизнь хоть частичку добра или думал, что это поможет ему отвратить от себя все зло, которое он причинил другим, не знаю».
— Мы пришли отдать дань уважения праху принца Пратны? — спросил Тимми.
— Не только за этим, — сказала Хит. — Я хочу, чтобы ты встретился с одним человеком. Хотя не уверена, что сегодня он будет здесь.
Они прошли через кладбище. Многие надгробия были украшены гирляндами из цветов и гофрированной бумаги. На некоторых плитах были фотографии усопших. Надписи на надгробиях были сделаны в основном на китайском. Пахло цветущим жасмином и ладаном. Однако чем дальше от входа, тем меньше встречалось надписей на китайском; все меньше вычурности и аляповатых украшений. Зато сами надгробия стали гораздо величественней, и надписи на этих надгробиях были сделаны на тайском или английском. Отсветы городских огней заливали ночное кладбище немеркнущим светом. Тимми пристально вглядывался в надписи на могильных плитах, словно пытаясь разгадать тайну, скрытую в незнакомых для него символах.
— Ты в порядке? — спросила Хит. Судя по его напряженному взгляду и сосредоточенному выражению, он, может быть, прямо сейчас делал какие-то внутренние заметки для своих будущих песен. Его поведение не походило на поведение человека, которому предстоит исчезнуть в ближайшие сутки.
— Странно, но это кладбище... в нем нет ничего мрачного и гнетущего. А уж я повидал их немало на своем веку. Или, наверное, лучше сказать «веках»?
— Ну, у нас все по-другому. Мы верим в реинкарнацию, и поэтому мысли об умерших нас не то чтобы не тяготят, но и не повергают в скорбь... потому что мы знаем, что смерть — это всего лишь такой ритуал... церемония, в результате которой ты обретаешь новую сущность... смерть — не конец, а начало нового этапа твоего путешествия в этом мире.
— С кем мы должны встретиться?
— Вот, мы пришли. — Они подошли к семейному павильону из тикового дерева, который разительно отличался от всех безвкусно-кричащих храмовых строений. В нем были строгость, покой и стиль. По обе стороны от входа стояли огромные кувшины для сбора дождевой воды. — Вот смотри.
Ajarn Сонтайя сидел в павильоне на соломенной циновке, расстеленной на полу, в окружении сотни зажженных белых свечей. Хит заметила, что белый священный шнур обвивает весь павильон, протянувшись между всеми столбами, что поддерживали крышу. В алюминиевых чашках тлели горящие благовония.
— А, Хит, — сказал ajarn. Хит всегда становилось немного жутко, когда этот слепой старик узнавал ее только по звуку шагов. — Ты, наверное, удивлена, что я до сих пор еще здесь. О, да ты привела с собой друга.
— Да, ajarn, — сказала Хит и добавила, обращаясь к Тимми: — Сейчас мы должны преклонить колени. Просто делай, как я.
Она села в позу phab phieb, сложила ладони и выразила уважение пожилому шаману. Тимми последовал ее примеру. Какой же он все-таки грациозный, подумала Хит, ведь он совершает этот ритуал в первый раз, а у него все получается идеально.
— Ты позаботилась об амулете? — спросил шаман.
— Да. Хотя мне было... больно. Мне и сейчас больно.
— Я знаю, дитя мое. Тварь, заточенная в амулете, сделает все, чтобы высосать из тебя всю жизненную силу. Однако ты выглядишь вполне бодрой. А как твоя рана на груди?
— Она болит, ajarn.
— А твой друг — не кто иной, как печально известный Тимми Валентайн. — Хит оставалось только надеяться, что Тимми не понимает по-тайски; он говорил на стольких языках, жил в стольких странах... Однако в данный момент он смотрел на них так, словно не понимает ни слова из их разговора. — Тимми Валентайн, — продолжал ajarn Сонтайя, — вот причина всех бед, что постигли тебя в последнее время. Но также и запредельного наслаждения... поскольку, если бы не он, ты бы не встретила человека, которого так полюбила.
— Добрый вечер, ajarn, — сказал Тимми.
И шаман обратился к нему на ломаном английском:
— Тимми, у всякого путешествия есть конец, завершение, прекращение всего сущего, это слова великого Будды, я расскажу тебе, и ты все поймешь. Вожделение есть плод страданий. Откажись от своего вожделения. Откажись, откажись.
— Я и так уже отказался от своего бессмертия, — ответил Тимми, — только этого недостаточно, да? Я хотел стать простым мальчиком, но, наверное, это невозможно... может быть, две тысячи лет — слишком большой срок. А что я сделал с Эйнджелом? Он так хотел смерти, но, может быть, это была не та смерть, к которой он стремился?
— Ты приближаешься к мудрости, дитя мое.
— Ajarn, — сказала Хит, — ты поручил мне найти того, кому ты сможешь передать свой дар. Я думаю, что...
— Я не знаю, дитя, — остановил ее ajarn на тайском. — Но ты привела его сюда, значит, так тому и быть.
Он повернулся и пристально посмотрел в глаза Тимми своими незрячими глазами. Тимми вздрогнул, но не отвел взгляд. Хит показалось, что в это мгновение между ними что-то произошло. У нее было странное ощущение, что глаза Тимми как будто стали бездонной пропастью, а из глаз шамана излился поток света — этот свет лился, и лился, и безвозвратно исчезал в темной глубине глаз Тимми... словно в черной дыре. При этом на лице Тимми не отражалось вообще ничего. Все это длилось, наверно, минут пятнадцать... и потом Тимми вдруг упал на пол и забился в каком-то припадке. Из его глаз лились слезы, он кричал, рвал на себе волосы, бил кулаками об пол, разбивая их в кровь. Хит никогда не видела его таким. Она даже не осмелилась подойти к нему и утешить его, так велики и ужасны были его печаль и гнев.
Она даже не сразу заметила, что ajarn Сонтайя уже не дышит. А когда все же заметила — и дотронулась до его запястья, — он был холодным, как камень. Saisin выпал из его рук. Круг разомкнулся. Может быть, подумала Хит, он был мертвым все это время...
— Я был в нем, когда он... — кричал Тимми. — Я чувствовал его смерть!
Тимми все еще плакал и бился в истерике, а Хит достала мобильный и позвонила в полицию. Они доберутся сюда не скоро с учетом всех пробок; мало кто знал объездные пути — для того чтобы ориентироваться в лабиринте всех этих узеньких закоулков, надо было родиться и вырасти в Сукхумвите. Смерть шамана не стала для нее настоящей трагедией; еще тогда, в больничной палате, она поняла, что он пребывает в их мире только наполовину, а вторая его половина уже была в мире духов. Она не переживала из-за его смерти в отличие от Тимми. Ей было интересно другое: каково это для Тимми, который так долго избегал встречи со смертью, — соприкоснуться с ней, почувствовать всем своим существом и все же остаться в живых.
Наконец Тимми слегка успокоился. Легкий ветерок шевелил поверхность стоячей воды в ближайшем канале. Ночные создания щебетали, трещали и квакали — выпевали свои призывные песни.
— Вот тебе и грандиозное шоу, — сказал Тимми. — Ты ошиблась, Хит. Теперь мое исчезновение станет не просто ловким трюком.
И в этот момент Хит почувствовала такую резкую боль в своей ране, словно клыки Эйнджела снова вонзились ей в грудь.
— Ой. — Она схватилась рукой за грудь, а амулет у нее на шее закачался туда-сюда, оставляя след серебристого света в темном воздухе.
— Ты в порядке? — спросил ее Тимми, ласково приобняв за плечи.
— Да. Да. — В отдалении раздался рев сирен. — А вот и они. Ладно, поехали спать.
При свете дня
На сцене, оборудованной на арене стадиона Паниасай, висела огромная репродукция последней картины Лорана МакКендлза, самой страшной из всех его творений... мертвая проститутка под дождем. Когда дойдет очередь до главного мега-хита «Распни меня дважды», картина проступит из тьмы прямо за спиной Тимми, мертвая женщина оживет — спецэффекты были продуманы до мелочей — и в самом конце композиции втянет Тимми Валентайна в картину... прямо в постер с его портретом. Все это будет проделано с помощью хитрой системы зеркал. И дыма...
Пи-Джей на время вышел из своего «оборотного» состояния, чтобы руководить подготовкой к концерту. В частности, надо было проверить, как работают спецэффекты. Жара стояла кошмарная; мобильный телефон так и норовил выскочить из мокрой от пота ладони.
— Крайнее левое зеркало, — говорил он невидимому собеседнику, — надо его наклонить еще чуть-чуть влево... еще левее, так, стоп, теперь назад, вправо...
Изображение женщины зашевелилось... начало изменяться... вот она срывает с себя кожу и превращается... в снежного барса (все это было бесстыдно содрано с одного из клипов Майкла Джексона, ну и ладно, какого черта, зато это красиво и стильно, лучше для Тимми и не придумаешь)... потом — в Джуди Гарланд из «Волшебника Страны Оз»... спецэффекты в стиле бредовых фантазий «Повелителя скорости и времени» Джиттлова... под конец она принимает свой изначальный облик и уже в таком виде растет, увеличиваясь в размерах, пока не превращается в настоящую великаншу наподобие тетки из фильма «Атака 50-футовой женщины», и протягивает руки, словно хочет дотянуться до зрителей...
Про себя Пи-Джей подумал, что все это куда больше походит на магию, чем та настоящая магия, с которой он жил столько времени.
— Ну и как оно смотрится? — спросил Левон Джианьян — техношаман, главный по спецэффектам — маленький армянин, который, как поговаривали, происходил из древнего княжеского рода и пользовался огромным влиянием во всем отделении визуальных эффектов студии «Stupendous». — Хотелось бы побольше вызывающей сексуальности, но меня беспокоят проблемы с цензурой, так что вместо этого я добавил побольше крови.
— Да, впечатляет.
— Как тебе морфинг[28]?
— Приемы все старые, но смотрится грандиозно.
— Может, добавить мотивов коренных американцев? Для политкорректности?
— По-моему, это будет слишком политкорректно.
— О, класс! Пожалуй, стоит над этим подумать. Нет, действительно. Хорошо получилось. И все это управляется с одного компьютера! Правда, времени было мало, чтобы как следует все объяснить тому парню, который отвечает за реализацию алгоритмов морфинга, но... — И тут он пустился в пространные объяснения про методы соединения, гигабайты и скорости передачи данных и говорил бы, наверное, очень долго, но Пи-Джей поднес палец к губам.
— Тс-с-с! Не порть для меня магию этого чуда.
— Что? А, ну да, понимаю.
— Левон, а можно прогнать это все еще раз?
Вполне понятное желание. Джианьян махнул какому-то человеку, одетому во все черное, и все включилось по-новой: картина материализовалась из «темноты», ожила в танце преобразований — где-то на середине всего этого действа на сцене сгустилось изображение Тимми Валентайна, которое должно появиться как раз в тот момент, когда настоящий Тимми скроется в потайном люке под покровом густого дыма, который окутает сцену, — и даже с учетом того, что сейчас было утро, и сцена была залита солнечным светом, а зеркала еще надо будет отрегулировать и подогнать, зрелище получилось впечатляющее. Пи-Джей аж присвистнул от восхищения.
— Все завязано на MIDI[29], — сказал Левон. — То есть, если выступление затянется или, наоборот, подойдет к концу раньше, чем запланировано, мы все равно сможем все синхронизировать... все привязано к специальным меткам в записи сопровождения его выступления.
— Что бы это ни значило, — заключил Пи-Джей.
— Да не важно, что это значит, ты просто скажи, что все круто! — сказал Левон и рванул по узкому проходу между рядами сидений в сторону кабинки, где стоял пульт управления.
Как только Пи-Джей остался один, его вновь одолело стремление делать все наоборот. Сначала это было едва заметное щекотание где-то в глубине живота... потом у него зачесались глаза... зрение раздвоилось. Мир вокруг завертелся, и ему вдруг стало холодно... сперва это был легкий озноб, но с каждой секундой ему становилось все холоднее и холоднее, будто он попал в метель, словно он вновь оказался в Айдахо с его пронизывающими ветрами... на улице +42... а ему холодно... да... потому что холод был где-то внутри... он слышал взмахи огромных крыльев... крыльев ангела смерти... крыльев летучей мыши... я снова вишу вверх ногами на колокольне, на самом краю земли... он зябко поежился, обнял себя за плечи, огляделся в поисках какого-нибудь одеяла или пальто, но не нашел ничего, кроме сложенного брезента, которым накрывали сиденья... взял, завернулся в него, как в кокон... он знал, что жутко вспотеет, но ничего не мог поделать — ему было холодно, холодно, холодно, холодно, холодно... потому что солнце было иллюзией, а холод был настоящим... что-то было рядом с ним... что-то темное, и томимое жаждой, и так запредельно одинокое, что оно должно было высосать все тепло, всю любовь, весь свет этого мира, чтобы утолить свой голод всего на мгновение... и оно было рядом, совсем-совсем рядом. Это был не злой дух, потому что даже злой дух знает свое место в мироздании и играет по правилам Великой Мистерии... это был человек и в то же время — не человек...
Но что?
Смерть
— Так, я поссать, — объявил Левон и ушел в туалет. Это был VIP-сортир с мраморными полами, где все унитазы работали, а туалетная бумага лежала прямо в кабинках, и для того чтобы ее получить, не надо было совать пять центов в специальный автомат (и при этом тебе выдают три клочка). Хорошо все-таки быть важной персоной, подумал Левон. Ненавижу сидеть орлом над унитазом в общественном туалете. Морщинистая старуха драила писсуары. Вид женщин в мужском туалете поначалу приводил его в ужас, но со временем он привык. Он сунул ей десять бат, чтобы она не таращилась на него, пока он отливал.
В огромный, почти безбрежный писсуар, почему-то наполненный льдом и шариками нафталина; он еще не закончил, как внезапно его обуяло странное желание свалить отсюда как можно скорее. Он протянул руку, чтобы нажать на смыв. Что-то едва уловимое привлекло его внимание в ручке смыва... отраженное лицо... Тимми Валентайн?! Я, наверно, перетрудился, подумал он... и как только в его голове пронеслась эта мысль, изображение Тимми плавно перелилось в образ молоденькой девочки с неестественно черными — наверняка крашеными — волосами и губами, густо намазанными черной помадой. Стандартный вид сумасшедшей поклонницы Валентайна.
Нет, я точно перетрудился.
— Мистер, — заговорила девочка. Легкий немецкий акцент. Было вполне очевидно, что она здесь не за тем, чтобы мыть туалет.
— Это мужской туалет, — сказал он.
— Простите, я просто вошла сюда следом за вами... огонька не найдется?
Он обернулся. Перед ним стояла стройная девочка. На сто процентов: одна из этих оголтелых неоготок. У нее на ладонях были вытатуированы стигматы, и одета она была во все черное, причем высокий корсет был затянут так плотно, что вообще удивительно, как она не задыхалась. Что за черт, подумал Левон, доставая зажигалку и застегивая ширинку другой рукой. Она курила тайские сигареты, ну эти... которые без фильтра.
— А тебе не слишком ли мало лет, чтобы... — начал было он.
— Я умру раньше, чем меня убьет рак, — ответила она на незаданный вопрос и выпустила струйку дыма прямо ему в лицо.
Девочка была привлекательная. Он даже почувствовал некоторое возбуждение, но потом подумал, что это всего лишь очередная полоумная поклонница и не более того; сразу после концерта он сможет построить таких, как она, в линию и выбрать любую, какую только пожелает.
Она схватила его за плечи. У нее были очень острые ногти. А у него была слабость к девочкам с острыми ногтями.
— Больно, — сказал он, но его лицо расплылось в улыбке.
— Пожалуйста, — сказала девочка, — мне правда очень нужно встретиться с Тимми... я тайком прилетела сюда из Мюнхена, и мне нужно с ним встретиться... он мой бог. Я не знаю, что сделаю, если его не увижу. Может быть, даже покончу с собой.
— Ну, — сказал он, — я работаю на этом шоу.
— Ой, так ты работаешь с ним... наверное, видишь его каждый день... — Девочка уже просто терлась о Левона. Маленькая похотливая лиса! — подумал он. Может быть, лет ей и вправду маловато, но она штучка заводная.
— Тебе нравится, что я делаю? — спросила девочка. — Иногда мне кажется, что я — это Тимми, в том смысле, что меня тянет пить кровь.
— Но это же имидж, ты же понимаешь.
— Но я читала во всяких журналах, что ему несколько тысяч лет...
Она прижималась к нему все сильнее и сильнее, так что он уже едва сдерживался, чтобы не разложить ее прямо здесь, на полу, в сортире. Ее руки сжимали его ягодицы, он был возбужден. Она прижималась к нему все сильнее, и тут он заметил, что старуха-уборщица уже вернулась и смотрела на них, опершись на свою швабру. Он достал бумажник, вытащил из него банкноту в сто бат и помахал ею вполне однозначно. Уборщица ловко выхватила бумажку из рук Левона и тут же исчезла, а он потерял равновесие и упал. Девочка уже шарила где-то в районе его ширинки.
— Я сделаю все, если ты мне поможешь встретиться с Тимми... все, что захочешь, — говорила она. Она уже стянула с него джинсы и обрабатывала языком головку его члена, а ее острые ногти все глубже впивались в его ягодицы.
— Думаю, что смогу тебе с этим помочь, — услышал он собственный голос. Боль становилась все острее. Девочка знала свое дело. Левон застонал. Он старался не удариться головой о стенку писсуара. Если бы только он мог затащить ее на часок к себе в номер. Секс в туалете — это для гомиков, подумал он и только собрался попросить ее остановиться, как она откусила ему яйца.
Он заорал благим матом. В ответ она вонзила ногти ему в бедра... ногти проткнули кожу, оставив глубокие ранки, которые тут же заполнились кровью... она принялась слизывать эту кровь. Его крик сорвался на утробный хрип. Он попытался скинуть ее с себя, но она зажала его между двумя писсуарами. Придавила его своим весом. У него перед глазами, в луже мочи, среди шариков нафталина, в писсуаре плавали его яйца. Он чувствовал, как ее язык жадно шарит в его опустошенной мошонке. Похоже, у него был болевой шок. Он пытался кричать, но у него получались лишь тихие стоны. Он хотел лишь одного: потерять сознание от этой боли. Она продолжала пить его кровь. И тут он выдавил из себя:
— Меня нельзя убивать. Кто тогда будет рулить эффектами? Без меня весь концерт накроется...
Он уже почти потерял сознание. Она подняла глаза, посмотрела не него. Кровь была у нее на губах, на зубах и даже на щеках.
— На этот счет не волнуйся. Мы сделаем так, что ты не пропустишь концерт.
Он начал впадать в забытье. Мы? — промелькнуло у него в голове. Кто это — мы?
И тут лицо девочки начало изменяться.
Волосы стали короче. Нос — острее. Глаза становились все больше и больше. Скулы поднялись. Кожа бледнела и как будто светилась изнутри... Господи, думал он, она становится Тимми Валентайном, моя работа становится реальностью, Боже мой, я, похоже, сошел с ума...
— Тимми, — прохрипел он.
— Ненавижу, когда меня называют Тимми, — произнесла тварь с лицом Тимми Валентайна. И снова ударила его когтями.
Наплыв
Хит закричала. Рана у нее на груди... она снова как будто пульсировала, и каждый удар отдавался волной невыносимой боли в каждой клеточке ее тела. Господи, думала она, я больше не могу... я умру...
Наплыв
Внезапно Пи-Джей осознал, что его жена находится в смертельной опасности. В спешке, не попадая на нужные кнопки с первого раза, он набрал ее номер на сотовом телефоне. Теперь он был уже полностью одержим духом, который все делал наоборот.
— Пока, — сказал он в трубку.
— Пи-Джей, Пи-Джей, — повторяла она снова и снова.
Пока значит привет, думал он, если ты говоришь наоборот. Но даже когда ты говоришь наоборот, слова, которые ты произносишь, имея в виду прямо противоположное, тем не менее могут быть истиной...
Он нажал кнопку отбоя. Солнце палило над стадионом Паниасай. Я должен уйти от нее, думал он. То, что несло с собой холод и голод, подходило все ближе и ближе. Оно хочет меня, потому что я знаю, что оно здесь. Оно убьет Хит, только чтобы добраться до меня. Будет лучше, если я отвернусь от нее... лучше, если я буду вести себя так, словно я ненавижу ее... делать все наоборот. Оно убьет меня, только чтобы добраться до Тимми. И оно убьет Тимми, потому что оно стремится убить себя самое...
Память: 1888
— Я могу столько всего рассказать, — говорил мальчик. — Ты можешь верить или не верить; выбор всегда за тобой. Но если ты мне поверишь, то я расскажу тебе все в таких красках, что ты как будто увидишь все это своими глазами. Я буду говорить голосами, так похожими на настоящие голоса усопших, что ты больше не будешь считать их мертвыми... о ком ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? Поэты, художники прошлых времен, Шекспир, Тассо, Караваджо? Императоры и короли, знаменитые любовники и любовницы? Я знал стольких из них...
— Ради всего святого, Уайльд, — воскликнул Брем Стокер, — этот мальчик — просто сокровище! Мы можем вывести его в свет на какое-нибудь грандиозное сборище. Почему бы не прямо завтра? Герцог Кларенс устраивает званый чай...
— Нет, только не днем, — сказал Оскар. — Неужели ты не в состоянии запомнить хотя бы это?!
— Дай ему еще бокал вина, может быть, это сделает его еще более разговорчивым.
— Ничего не получится, — рассмеялся Оскар, — но если ты проткнешь свой большой палец и смешаешь пару капель крови с поссетом...
— Ясно, — ответил Стокер. — Только если я проткну себе большой палец или еще что-нибудь большое.
Булавкой для галстука он уколол себе палец. Бусинка крови выступила на нем, и он провел окровавленным пальцем по губам мальчика. Тот почувствовал легкий прилив тепла, которое тут же прошло, сменившись все тем же бесконечным холодом.
— О ком вы хотите услышать? — спросил он двух мужчин, сидевших перед ним.
Ночь
Памина смотрела в зеркало. Что произошло? Танец погони и смерти закончился. Мертвая жертва лежала на полу. Она склонилась над трупом... кровь у нее на губах, противный привкус помоев на языке... и все-таки... было что-то еще.
На самом пике наслаждения... когда она проникла в него, а он истекал этим прекрасным соком... рядом был кто-то еще. Нет, не рядом, а прямо в ней. У нее внутри... Кто-то, стремившийся вырваться на свободу. Кто-то, кто хотел отнять у нее ее тело и сделать из него другое...
Памина вспомнила и тот, предыдущий случай, когда она убила свою жертву. Может быть, то же самое происходило с ней и тогда? Неужели убийства не приносили ей того восторга — того оргазма, — о котором она так мечтала? Тогда, в гостиничном номере, в Англии... с тем старым козлом-проповедником... обольщение, нападение, а потом... неужели она все забыла, и тогда все было так же, как сейчас? Она действительно не могла вспомнить.
Памина...
Этот голос. Ангел. Он всегда говорил ей только правду. Он был единственным существом, кто никогда ее не обманывал. Она снова слышала его голос. Она снова видела его — в зеркале.
Не бойся, сказал ей ангел. Каждый раз мы охотимся вместе. И с каждым разом ты подводишь меня все ближе и ближе к миру людей.
— Но я убиваю людей! — закричала она. — Это не то же, что с Сашей из мясной лавки, это не то же самое, что поймать мышь и оторвать ей голову... ты заставляешь меня красть их души...
Ты никого не убивала. Убивал я. Ты — всего лишь инструмент. И ты должна быть только рада, что это был я. Я — настоящий вампир, и поэтому он сможет вернуться и заняться своими спецэффектами на концерте.
— А как же тогда с Дамианом Питерсом?
О, он уже никогда не вернется, ведь ты растерзала его на кусочки.
— Но ты же сказал, что ты...
Я убил его. А ты искромсала его тушку, кровожадная ты садистка! Ты просто сумасшедшая дура. Но им никогда не удастся запереть тебя в психушке. Как только я обрету свободу, мы вечно будем вместе.
— Ага, но только теперь мне страшно. И я думаю, что, может быть, Тимми был прав, и мне стоит показаться врачам.
И теперь ты хочешь сдаться? Памина, Памина, неужели ты не любишь меня?
— Я люблю тебя, но...
Тогда забери амулет, сука!
— Амулет. Да. Амулет.
Ночь
Леди Хит приехала на стадион уже ближе к закату. Она уселась в VIP-ложе, где собрались сливки бангкокского общества. Если заложить все их «ролексы», подумала Хит, можно купить небольшой островок на Карибах. На входе в ложу стояли охранники.
Стадион был переполнен, хотя даже самый дешевый билет стоил тысячу бат. Свободных мест не было. Фанаты толпились в проходах. Большинство, конечно же, неоготы, но здесь они вели себя гораздо спокойнее, чем их европейские собратья. Концерт, вполне очевидно, был для них событием года. Если бы только они знали, что именно сегодня Тимми собирается исчезнуть навсегда... хотя Гилер уже поговаривает о том, что, возможно, и не навсегда... может быть, через год-другой он вернется опять... но Тимми сказал: нет, если уж уходить, то насовсем.
Пи-Джей был где-то за кулисами. Хит так и не смогла поговорить с ним сегодня. Ни разу. То есть он ей звонил... но звонил, видимо, в состоянии своей мистической одержимости духами, так что она вообще ничего не поняла, что он пытался сказать. Она удобно устроилась в своем кресле — его специально привезли из дома — и попыталась вести беседу с гостями, собравшимися в ложе. Там были khunying, одна шикарнее другой, в ярких шелках и блеске драгоценностей. Хит заметила и несколько критиков: например, Роберта Халлидея из «Bangkok Post» и известного тайского поп-певца со свитой почитателей. Была там и группа снобов, толпившихся вокруг Брюса Гастона, эмигрировавшего из Америки — так же как и Лоран МакКендлз — и ставшего здесь одним из самых известных исполнителей классической тайской музыки. Были еще и политики, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке, однако пришли на концерт, видимо, чтобы обеспечить себе голоса избирателей на следующих выборах. А вот — фигура из мира медиа-бизнеса: Витават, Дэвид Леттерман Таиланда, — смеющийся и гримасничающий перед телекамерами. Что за зрелище! А до появления Тимми оставалось еще не меньше часа.
На разогреве играла какая-то местная группа. Молодой певец, практически копия Тимми, очень привлекательный, весь прилизанный, разряженный в дерзкий яркий костюм... они исполняли что-то в стиле «Power Rager», вопили и бесновались на сцене, а публика изредка аплодировала их жеманным композициям, которые сопровождались синтетическим полутехно, какое обычно крутят на MTV в те часы, когда его никто не смотрит. Их выступление закончилось лазерным шоу с явлением голографического Годзиллы. Зрителям понравилось это действо, однако все с нетерпением ждали Тимми.
Потом была еще одна группа... совершенно не отличавшаяся от той, которая играла первой. Даже Хит, которой следовало вести себя осторожно, начала проявлять нетерпение, хотя она знала, что Тимми появится только тогда, когда возбуждение толпы достигнет оргиастической точки.
— Чушь, полная чушь, — бубнил Гастон в свой бокал ледяного пива «Сингха». — Та же самая музыка, та же самая гармония, даже рифы на синтезаторе те же самые, ради всего святого! Когда же наконец будет то, ради чего мы сюда, собственно, и пришли?!
В ложу вошел Пи-Джей. Он так торопился, что даже оттолкнул локтем какую-то из khunying, стоявшую у него на пути.
— Хит, Хит, — прошептал он. — Нам надо поговорить.
Ее грудь снова пронзила острая боль.
— Что случилось?
— Пока не случилось, но может случиться. Что-то действительно грандиозное. Знаешь, сегодня — особенный день, когда напряжение в мире реальности достигает такого уровня, что произойти может все что угодно.
— С Тимми все в порядке?
— Ага, он в гримерке. Джианьян что-то опаздывает, но я уверен, что он придет, когда надо. Он всегда делает все в самый последний момент. Но Хит, Хит...
У него был странный, какой-то дикий вид. Он распустил свои длинные волосы, и они слегка развевались даже тогда, когда никакого ветра не было и в помине. Дикарь — как он есть. Господи, как я люблю его, подумала она. Но в нем столько всего, к чему я никогда не смогу даже притронуться. Слава Богу, что я не такая, как та женщина из оперы, которая так стремилась открыть все двери... мне все же хватает ума не лезть в запретную зону.
— Хит, — начал Пи-Джей, — оно вертится вокруг меня, как торнадо. Мне кажется, оно скоро меня засосет... и унесет прочь из Канзаса, прочь из этого мира... ты понимаешь? Весь этот мир — всего лишь крошечный островок посреди бесконечного океана ужаса... тайны... трансцендентальных мистерий... и время от времени возникают такие мгновения, когда напряжение в мире доходит до высшей точки, и плотины дают течь, и, сама знаешь, может произойти все что угодно, и... похоже, такое мгновение наступило. Я знаю, я чувствую. Когда мной опять овладеет дух, который все делает наоборот, я уже не смогу ничего сказать сам... и я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, сейчас и всегда.
— Пи-Джей... — Но тут с ним что-то произошло. Он весь напрягся, на шее запульсировали вены. — Пи-Джей, не мог бы ты наконец рассказать мне...
— Привет, — сказал он и вышел из ложи задом наперед, но при этом ни разу не споткнулся, словно у него на затылке были глаза.
И снова грудь Хит пронзила острая боль. Но она не осмелилась вскрикнуть или застонать; в подобном обществе это было бы неуместно. Она сделала большой глоток чего-то, что здесь подавали — похоже, шампанское, — запив две таблетки ибупрофена. Взглянула на сцену, и ей показалось, что она заметила того парня, ответственного за спецэффекты, о котором говорил Пи-Джей. Он неуверенной походкой направлялся к будке за сценой, где стоял пульт управления. Вот он споткнулся о нагромождение кабелей и проводов. Было вполне очевидно, что он успел очень даже неплохо повеселиться в перерывах между работой.
Джианьян уселся в кресло, стоявшее перед пультом управления... каким же крошечным казался он ей отсюда, сверху... Господи, подумала Хит, сколько власти сейчас в этих крошечных руках. Он повернул рукоятку или что там еще; Хит не смогла разглядеть с такого расстояния.
Свет начал меркнуть, ребята из последней группы, которая разогревала публику, уже прощались и собирали свои инструменты. Они кланялись и посылали воздушные поцелуи публике. Жидкие аплодисменты мгновенно затихли. Напряжение нарастало. Зрители ждали Тимми, только Тимми и никого, кроме Тимми.
Едва слышно прозвучали первые аккорды. Небесные звуки струн полились из колонок. Прекрасная музыка, медленная и торжественная. Над стадионом сгустилась полутьма — город вокруг все еще светился ночными огнями. На небе едва виднелась пара звезд; ночной Бангкок окутан смогом. Грохот дорожного движения доносился даже сюда. Среди всего этого разнообразия звуков можно было услышать пронзительный вой сирен, рев мотоциклов без глушителей... и даже где-то вдалеке, едва различимый — рев слонов. Все эти звуки казались неотъемлемой частью музыки, а потом из колонок раздался голос... низкий голос Белы Лугоши... слушайте их... детей ночи... какая дивная у них музыка... Это было совсем не похоже на голос живого человека. Его засэмплировали из старого фильма и записали несколько дорожек, одна поверх другой, пока он не начал звучать словно шепот прибоя... и только один человек из всех, собравшихся в этот вечер на стадионе, знал, что это был голос самого Дракулы, что в нем таилась опасность...
Одинокий луч света пронзил темноту.
И высветил Тимми Валентайна. Он стоял, одинокий, угрюмый, заряженный темной энергией зала. Гул толпы превратился в рев, а потом — в громовой грохот: Тимми, Тимми, Тимми. И над всем этим ревом плыли протяжные звуки струн. Меркнущий идол все еще покорял своей сверхъестественной красотой. Его волосы, длинные в восьмидесятых, теперь были пострижены очень коротко, за исключением одного локона, ниспадавшего на бледный лоб. Его глаза не нуждались в каком-либо макияже: большие, блестящие, словно огромные драгоценные камни, и такие странно уязвимые. Он был во всем черном, и лишь белизна его кожи пробивалась сквозь разорванную, незастегнутую рубашку и дыры в джинсах. Бриллиант в его левом ухе... даже на таком расстоянии он сверкал, переливаясь светом.
Тимми улыбнулся.
Одна эта улыбка подняла новую волну бешеных аплодисментов.
Музыканты — невидимые для зрителей, чтобы не отвлекать внимание от роскошного одиночества Тимми — заиграли вступление к «Вампирскому Узлу».
И Тимми запел.
18
Растворившись в воздухе
Ночь
Да, думал Пи-Джей, сама песня по нынешним меркам — никчемная. Слова в стиле кантри-вестерн, а мелодия слишком слащавая и агрессивная одновременно. Но, с другой стороны, сейчас кто-нибудь помнит хоть одну песню начала восьмидесятых? А «Вампирский Узел» — на все сто процентов продукт того времени. Но парень пел так, что казалось, сейчас у него пойдет горлом кровь, и от этого песня казалась прекрасной.
Можно даже сказать, что теперь в нем появилось какое-то напряжение, которого не было раньше... эти длинные фразы, которые раньше выходили вообще без пауз, даже на то, чтобы сделать вдох... а теперь ему приходится беречь воздух, следить за диафрагмой и делать все то, о чем всю жизнь беспокоятся смертные исполнители. И у него хорошо получается, черт побери! — думал Пи-Джей, сидя в будке, расположенной на вершине башни, от которой шли подвесные мостки — прямо над сценой, от одного края стадиона до другого.
Все шло гладко... но оно было рядом, это зловещее «что-то». Он уже чувствовал его запах. Запах смерти. Сперва он подумал, что это Памина... он знал, что Памина прилетела в Бангкок, он чувствовал ее присутствие в городе, когда дух «наоборота» завладел его разумом... однако смерть, которая подкрадывалась к нему под покровом теней, — это была не Памина, нет... уже совсем рядом... может быть, за кулисами... когда Пи-Джей закрывал глаза, то чувствовал каждого человека на стадионе, чувствовал каждую душу... они были как пламя свечей, танцующее, трепещущее... но среди них была одна свечка, и ее пламя было не обжигающим, как остальные, а леденяще-холодным. Где-то там. Кто-то... Но кто? Неужели они еще не разобрались со всеми бессмертными? Да, Памина выпала из их поля зрения... но ведь она не вампир... не настоящий вампир... она не может сама создавать новых вампиров.
Так кто же это мог быть?
А музыка была такая красивая...
Теперь звучала длинная оркестровая интерлюдия. Тимми сдвинулся с места, луч света сдвинулся вместе с ним. Тимми метался по сцене. Свет следовал за ним. Его танец казался таким безмятежным и отрешенным в этом звуковом шторме орущих синтезаторов и гремящих тарелок симфонического оркестра... Тимми махнул толпе, и та ответила ему ревом... а потом он запел:
Не важно, поедешь ли ты автостопом
Или заплатишь сполна.
Я буду ждать на Вампирском Узле
И выпью душу твою до дна...
Невидимые музыканты все наращивали темп, а потом все как будто оборвалось: и музыка, и голос Тимми, — они растворились в технодымке Джианьяна. Следующая песня тоже была одним из первых хитов Тимми... «Приходи ко мне в гроб». Мы с Хит выросли на этих песнях, и посмотрите — где сейчас мы и где Тимми...
Бессмертная тварь переместилась.
В воздухе разлилась неестественная прохлада. Да, было жарко: около 27 градусов. Но Пи-Джею все равно было холодно. Это его «оборотное» состояние меняло все ощущения на прямо противоположные. Откуда оно появилось? Еще немного — и он просто не выдержит. Нужно немедленно что-то делать. Что есть прямая противоположность смерти? Ну, кроме жизни...
Любовь.
Он оглядел трибуны, ища взглядом Хит.
А вот и она.
Болтает с кем-то из местной элиты, потягивая шампанское из бокала. Похоже, пока все нормально, разве что...
Там... среди зрителей... Памина Ротштайн. Пробирается сквозь толпу решительным шагом — в сторону зоны VIP... бесцеремонно толкает всех, кто стоит у нее на пути, лезет вверх, цепляясь за перила...
Тянется к...
Пи-Джей встал из-за пульта. Его ноги сами ступили на подвесные мостки. Все плыло перед глазами... Началась новая песня. Это был не Тимми. Одна из тех тайских групп, которые выступали на разогреве. Пока они пели, заполняя паузу, Тимми переодевался. Пи-Джей не спешил — иначе он просто грохнется вниз. Вот, уже близко. Еще пара шагов и — вниз по шесту, а мысли бегут задом наперед... не надо ни о чем думать, не думай, просто иди, падай, падай, падай...
Кувырком — на ковровую дорожку. Прямо в толпу неистовствующих фанатов. Мимо проехал торговец с тележкой, уставленной прохладительными напитками... какие-то американцы, тоже пришедшие на концерт, таращились на Пи-Джея и тыкали в него пальцами... он свалился прямо на двух парней, и это смягчило его падение. Памина была уже далеко... За ней, за ней... нет, он все-таки упустил ее из виду. За ней, спиной вперед. В сторону выхода, вниз по крутым ступенькам, в коридор, который идет вокруг всего стадиона: металлические перилла, стальной пол, глухие шаги гулким эхо разносились вокруг... вот и она. Идет прямо ему навстречу.
— Памина...
— Ты меня не остановишь. Я должна кое-что сделать.
— Ты кого-то убила?
— Ты меня не остановишь.
— Куда ты идешь?
— К Эйнджелу.
— Эйнджел управляет тобой? Он в тебе?
Он схватил ее за плечи, встряхнул, попытался остановить. Она вырывалась, боролась с ним... мать твою, а она была сильной, чертовски сильной. Духи давали Пи-Джею силу, но в Памине была... одержимость... и смерть в глазах. Словно она уже одной ногой стояла в могиле. Когда он встряхнул ее, ее облик начал меняться... черты стали более утонченными... глаза стали больше... волосы растрепались во все стороны...
— Эйнджел! — воскликнул Пи-Джей. — Но ведь ты заточен в амулете...
— Не навсегда. — Волна пробежала по лицу... и это вновь стало лицо Памины.
— Хит тебе не достать! Никогда! — закричал Пи-Джей.
— Она уже на пути... Все равно так или иначе она мертва. Если ты вдруг не знаешь: она уже накормила ангела кровью из собственной груди, теперь она принадлежит ему, ее грудь несет на себе его отметину, прямо над сердцем, и ты уже ничего не сделаешь, ничего, даже с помощью твоей глупой местечковой магии, из-за которой твоя задница идет впереди тебя... смирись, оставь ее мне...
— Нет! Только не Хит!
— Не стой у меня на пути.
Она с силой впечатала его в стену и побежала. Она знала, где амулет. И она бежала к нему кратчайшим путем. Он манил ее к себе, словно наживка — рыбу. Ее невозможно было остановить, в ее голове билась только одна мысль... Пи-Джей не рванулся за ней. Нет, ему надо было идти назад. В направлении, прямо противоположном.
Назад. Назад.
Нащупав ступеньки, он начал спускаться вниз по бесконечной лестнице, и никто не видел его, потому что все, до единой души, были там, наверху, где шел концерт. Как раз заиграло вступление к «Распни меня дважды», когда в мелодию вплетаются звуки когтей, разрывающих человеческую плоть, их стук о кости, и шелест льющейся крови, тонущей в партии ударных, и тут...
Он не знал, как это произошло, но, идя вслепую, задом наперед, он все же добрался до Хит. Он крепко сжал ее руку и чуть ли не вырвал из кресла, в котором она сидела.
— Пойдем, — сказал он. — Быстрее.
Vanitas
Она повиновалась ему без слов. Когда Пи-Джей знает, он всегда прав.
— Куда мы идем? — спросила она.
— Не знаю. Просто идем.
А в это время Брюс Гастон как раз говорил:
— А, этот Лоран МакКендлз, я как-то встречал его в Пасадене, он уже тогда считал себя пупом земли, претенциозный кусок дерьма...
Пи-Джей тащил ее между кресел к выходу.
— Памина здесь, — сказал он. — Она пришла за амулетом.
Хит не стала задавать лишних вопросов, она понимала, что ей грозит смертельная опасность. И еще... у нее кружилась голова, правда, не то чтобы очень сильно. Как только они добрались до выхода — она совершенно не обращала внимания на косые взгляды знакомых, — она поняла, откуда это странное головокружение и ощущение легкости во всем теле. Боль в груди. Она пропала.
— Пи-Джей, у меня только что...
— Быстрее. Нам надо поторопиться.
Он тянул ее за руку. Он не смотрел, куда идет, и она поняла, что Пи-Джей одержим тем духом, который пришел к нему тогда, в Лондоне, в его видениях. Они увернулись от женщины с подносом, уставленным кокосовым молоком, пробежали мимо ребенка, который стоял и ссал прямо через перила на стоянку внизу... а потом, Хит и сама не поняла, как это вышло, но они оказались на узких мостках, что бежали вокруг стадиона, соединяя башни, стоявшие по углам арены... длинная шаткая лента из стали... здесь тоже было полно народу... ну да, дети улиц и те, кому не досталось билета, а попасть на концерт так хотелось... сотни ног, просунутых в промежутки между стальными пластинами, болтаются над шумящей толпой зрителей... все взгляды направлены вниз, на мальчишку на сцене, как будто омытого светом... крепко держась за перила и стараясь никого не столкнуть, они протискивались в сторону винтовой лестницы, что вела вниз, к пультам управления, и еще дальше вниз, в подземную сеть гримерок и других служебных помещений.
Хит шла вслед за Пи-Джеем, стараясь не смотреть вниз. Стая голубей пролетела прямо у нее перед лицом. Внизу Тимми пел свою песню, но здесь, наверху, музыка из колонок смешивалась с музыкой ночного Бангкока: рев мотоциклов словно перекликался с гитарной партией, жужжание ночной мошкары сливалось с прозрачными переливами звуков, издаваемых синтезаторами... Хит подняла глаза...
И увидела тысячи леди Хит. Снизу, сверху, вокруг — они были повсюду, и взгляд у всех был абсолютно дикий. И тысячи Пи-Джеев, мрачных, угрюмых, сосредоточенных. Она закричала от ужаса.
— Похоже, мы угодили в одно из этих хитроумных зеркал Левона, — успокоил ее Пи-Джей. — Они вращаются, и он управляет ими с пульта. Это все аппаратура для его мегаморфинга.
И тут Хит увидела. Сотни зеркал, каждое метра три высотой: цилиндрические, выгнутые, вогнутые, плоские... все они вращались в разных направлениях и с разной скоростью... у нее было странное ощущение, что они оказались на поверхности сложного глаза какого-то гигантского насекомого... тысячи движущихся отражающих фасеток, каждая — под своим углом. Они стояли на самой вершине зеркальной стены, там, где мостки заканчивались пандусом, который плавным зигзагом переходил в ряды зеркал — вниз, до самой сцены. От зрителей зеркала были надежно укрыты громадным занавесом и клубами дыма, однако Хит отметила, что в нужный момент все это можно будет убрать буквально в одно мгновение.
— Мы сейчас в иллюзии. — Она остановилась, стараясь отдышаться. — Как думаешь, сможем мы обмануть Памину?
— Не знаю.
Она видела тысячи собственных отражений... то четких, то вдруг расплывающихся, меняющих свои очертания... волчья морда... череп... лицо Тимми Валентайна.
— Смотри, — сказал Пи-Джей, — там Левон. Кажется, что-то настраивает.
Она увидела Джианьяна, поднимавшегося вверх по трапу. Он перемещался на удивление плавно и совершенно беззвучно.
— С ним что-то не так, — сказала Хит. — Люди так не ходят...
Она вспомнила, как странно Левон шел в свою будку. Шаркающей, нетвердой походкой. Сейчас он двигался совершенно по-другому. Он перемещался рывками... словно перетекал из одного места в другое... как шарик ртути... вот — он есть, а вот — превратился в расплывшееся пятно... а потом он снова тут...
— Господи Иисусе, — прошептал Пи-Джей. — Это все мой оборотный дух. Он обманул меня. Чертов ловкач, мать его так. Боже мой, Боже мой...
В его голосе было столько отчаяния...
— Что такое? Что ты хочешь сказать? — встревожилась Хит.
— Он заставил меня думать, что я увожу тебя от Памины, а вместо этого... Господи Иисусе — я только что понял, — я привел тебя прямо в руки другого вампира... настоящего вампира...
И тут Левон появился прямо перед ними.
Вот так просто: раз — и он здесь.
Темный, маленький паренек. Ростом не выше Хит. Он шагнул к ней. Он не дышал. Она отступила назад. Его лица не было ни в одном из зеркал. Только — ее. Она видела ужас на лицах своих отражений. Ей было так страшно, что она даже не смогла закричать.
Едва слышно она прошептала:
— Пи-Джей, спаси меня — убей его...
И тут заговорил Джианьян:
— Прошу прощения, но я голоден. Я еще не привык к этому ощущению и пока что не знаю, как это делается правильно, так что я извиняюсь...
Рана у нее на груди вновь запульсировала болью.
— Я правда не знаю, — продолжал вампир, — я ничего не понимаю, еще утром я был самым обыкновенным занудным компьютерщиком, помешанным на сексе, жившим в своем собственном маленьком мирке, ну, знаете... когда за каждым кустом видишь черта... а потом мне словно мозги поджарили... а внутри все как будто сгнило... и все эти взаимосвязи, о которых я никогда ничего не знал... но я так голоден, что не могу думать вообще ни о чем, этот голод сводит меня с ума...
Пи-Джей даже не шелохнулся... Почему он не бросился на Левона, не остановил его, не вонзил кол ему в сердце? Почему он просто стоял и вообще ничего не делал?
— Пи-Джей, — едва слышно поговорила Хит. Неужели ты дашь мне умереть?
Пи-Джей повернулся к ней:
— Памина сказала, что тебя уже не спасти... слишком поздно... потому что ты накормила Эйнджела своей кровью... ты дала ему жизнь... и для тебя уже нет надежды, сразу после смерти ты станешь... — Он расплакался: смирившийся, побежденный, потерянный. — Дух, посетивший меня, сказал, что путь твоего спасения — это опасный и безнадежный путь... и поэтому я не должен вмешиваться... мне надо отойти в сторону... повернуться к тебе спиной...
— Господи, — прошептала она. — Я так любила тебя... а ты... ненавижу все эти твои видения, всех твоих духов... они сказали тебе, что ты должен дать мне умереть... и ты готов подчиниться? — Хит и сама удивилась, как она смогла такое сказать. Эти слова лишили ее мужества. Но, в конце концов, между ними всегда была пропасть... расовая, культурная, классовая, еще какая-нибудь... — Ты просто поганый дикарь, Пи-Джей...
Пи-Джей отступил назад. В его глазах не осталось и следа той любви, которая хранила их под тем проливным дождем, который буквально размыл весь Вампирский Узел и залил пожарище огненного апокалипсиса. Но, когда он повернулся, ей показалось, что его жесткий взгляд на мгновение смягчился...
Она смотрела на его отражения в зеркалах и рыдала — безудержно, как ребенок. Она ненавидела его, да... и еще ревновала, жутко ревновала... к этим его духам... потому что он слушал их, а не ее, он делал то, что велят они, он был одержим ими, а ее любовь не стоила для него вообще ничего... да еще этот коротышка, который обнял ее ледяными руками... трогал ее щеки, руки... и каждое прикосновение было словно укол сосулькой, и она смотрела в его пустые глаза, слышала его безмолвный зов... и ответила, так же беззвучно, в полном отчаянии: Да, да, я тебя приглашаю, я разделю с тобой эту безбрежную пустоту, потому что теперь я ненавижу этого человека, которого так любила, — и ощутила первый поцелуй, на запястье, печальный, горький поцелуй, и медленно, медленно ее кровь начала остывать...
Vanitas
Главное — помнить о том, что мне теперь надо дышать, думал Тимми, дышать диафрагмой... чтобы голос не сорвался, чтобы музыка лилась плавно... лови высокие ноты, словно бабочек сачком, лови их и отпускай... уже скоро... уже совсем скоро... Песня закончится, и вместе с песней закончится все.
Кульминация приближалась. Тимми слышал за спиной шуршание зеркал — они вставали на свои места. Как только он доберется до самой высокой, пронзительной ноты, в самом конце песни, он должен будет поднять руки вверх, и кольцо пламени, которое на самом деле будет всего лишь голографической проекцией, поглотит его, и он спрыгнет через потайной люк под сцену, и песню закончит уже другой Тимми, который будет всего лишь картинкой, сгенерированной компьютером... а потом он исчезнет, исчезнет уже навсегда...
И не волнуйся насчет падения, сказал он себе. Там уже разложили матрасы. Дым-машины пашут на пределе мощности, чтобы скрыть их от зрительских глаз...
Вот оно: начинается! Невозмутимый, как камень. Неподвижный. Последний шанс — только в твоих руках. Ты положил всю свою жизнь и не-жизнь только ради этого мгновения, даже когда ты решил стать человеком. Теперь уже некогда сожалеть. Понеслась! Тимми широко раскинул руки. До него донеслись возгласы удивления. Поначалу их было несколько, потому что все были слишком захвачены представлением, чтобы замечать что-то еще. Жалко, что он не может увидеть все это со стороны. Его действия на сцене всегда были выверены до последнего движения, и он никогда не поворачивался спиной к зрителям, опасаясь сбиться с ритма. Но он знал, что прямо сейчас у него за спиной проступает гигантская репродукция картины Лорана МакКендлза. Редкие возгласы удивления переросли в океан бурных аплодисментов. Мертвая женщина была высотой с десятиэтажный дом, и тут она пошевелилась... как дитя ночи, в первый раз открывающее глаза тьме бессмертия.
Трансформация...
А вот и кольцо пламени. Сгустившееся вокруг него прямо из воздуха, ревущее чудо проекционной техники и синтетической музыки, такое, что даже Тимми почти почувствовал его обжигающий жар. Он вытянулся — напряженный, как натянутая струна, — готовый прыгнуть. Я пантера... несущаяся сквозь горящий воздух ночных джунглей... прыжок, еще прыжок!
А потом все пошло не так. Толпа взревела. Но я еще ничего не сделал! — подумал он. Все показывали куда-то ему за спину. Вскакивали с мест. Что-то кричали. То ли в ужасе, то ли в восторге...
Тимми обернулся. Но прежде чем он успел что-то увидеть...
Какая-то женщина сорвалась вниз со стены зеркал, вниз, стремительно, словно ракета... Тимми увидел, как она рухнула на матрасы... Господи, с ней все в порядке? — подумал он, но не прервал песню, потому что песня завладела его голосом и уже не давала ему остановиться... он повернулся, встал на одно колено, чтобы рассмотреть, кто там упал... это была леди Хит... зрители даже не успели ничего заметить, потому что все произошло очень быстро... музыканты продолжали играть, зеркала снова сдвинулись, иллюзия должна продолжаться... неужели она убилась? — подумал он. Никто из зрителей и не подозревал о том, что именно произошло, они все думали, что это был очередной спецэффект... а потом...
Еще две фигуры... на помосте над сценой... кажется, они боролись... а потом тоже сорвались и рухнули вниз... с глухим ударом грохнулись на матрасы, однако, похоже, никто из них этого не заметил, настолько они были увлечены своей схваткой... смертельной схваткой... потому что они не просто дрались, а убивали друг друга... Пи-Джей что-то сжимал в руке, что-то острое и блестящее... осколок зеркала, подумал Тимми... и в это мгновение Пи-Джей вонзил его в грудь Левона.
Левон катался по сцене, стучал кулаками по доскам в такт вступившим ударным, бился в конвульсиях... Пи-Джей стремительно подбежал к нему, воткнул осколок зеркала еще глубже и провернул в ране блестящее острие. Хлынула кровь: залила его руки, забрызгала лицо, — но он все равно не оставил Левона, он продолжал давить на него... Господи, подумал Тимми, его глаза были словно осколки зеркала, которое он вонзал в сердце врага, остекленевшие, мертвые... он что-то достал из кармана, какой-то флакончик... святая вода, догадался Тимми... опустошил флакончик прямо в рот вампира... и тут вампир закричал, пронзительно, страшно, словно сама земля кричала в муках... но ни одна живая душа не услышала этот крик. Левон попытался встать, кровь все еще хлестала из его развороченной груди... и тут из него вырвалось пламя. Прямо изнутри. Святая вода начала свое действие на его внутренности, испепеляя его кишки. Его рот извергал пламя... обезумев от боли, Левон вырвал себе язык и отшвырнул его прочь, тот пролетел над сценой, словно шар пламени, и теперь крик вампира стал еще страшнее... он завывал, точно дикий арктический ветер... а из его глотки продолжало извергаться пламя. Его глаза взорвались. Глазницы стали как окна в ад. Он вертелся, пытаясь вырваться из своего тела, бросаясь на доски сцены, на огромные колонки... он убивал себя.
Толпа одобрительно ревела. Обезумевшие неоготы срывались с мест, бросались к сцене, метались в диких плясках в проходах. Они толпой ломились вперед, пытаясь добраться до авансцены, охранники явно нервничали — они уже приготовили дубинки.
Пи-Джей еще раз взглянул на горящего Левона, а потом побежал туда, где лежала Хит, оставаясь невидимым для зрителей под покровом облаков искусственного дыма. Тимми продолжал танцевать. Он танцевал в кольце огня, в совершенно безумной импровизации, растягивая последние ноты песни... и эта иллюзия, создаваемая зеркалами у него за спиной... все было расписано буквально по долям секунды... он должен держаться... но Тимми не знал, на сколько его хватит.
Пи-Джей взял руку Хит. Наверное, она разбилась, подумал Тимми. Печаль встала в горле, как ком, но он боролся с ней. Он боролся... Ему надо было закончить песню. Он подал тайный сигнал музыкантам, который означал, что все продолжается в том же темпе, который они держали, и не надо особо растягивать инструментальную интерлюдию. Струны запели еще громче. Пьянящие волны музыки хлынули в зрительный зал и остудили пыл неистовства, охвативший зрителей... замедляющиеся рифы, успокаивающие, умиротворяющие... странная смесь тяжелого металла и нью-эйджа.
Тимми танцевал. Продвигаясь все ближе и ближе к тому месту, где Пи-Джей сидел, прижимая к себе Хит. Дым скрывал их от посторонних глаз. И только теперь Тимми заметил, что Пи-Джей пытается снять амулет, висевший на шее у Хит. Вечернее платье Хит было разорвано, и Тимми увидел, что на левой груди, прямо над сердцем, зияла рана, края которой уже давно зарубцевались, старая рана, которая никогда не заживет. Пи-Джей боролся с застежкой цепочки... но она не поддавалась...
И тут Тимми понял, что на сцене, кроме них, был кто-то еще.
Памина. В вызывающем неоготском наряде, состоявшем из нескольких клочков черной кожи, едва прикрывавших ее тощее тело. Она была вся забрызгана кровью, с головы до ног. Она двигалась синхронно с Тимми. Она заучила все его движения, и даже если он импровизировал, заполняя паузы, она повторяла его движения, точно зеркало. Он махнул музыкантам, чтобы те пока продолжали инструментальный проигрыш. Да, самый длинный проигрыш в попсовой песне, у него есть все шансы попасть в Книгу рекордов Гиннесса.
— Всегда мечтала о том, чтобы быть твоей партнершей в танце, Тимми, — прошептала Памина. — Но, к сожалению, я не могу оставаться с тобой. Меня ждут дела.
— Памина, — сказал он в ответ, — ты очень больной человек... какая-то жуткая травма или, может быть, что-то в генах. Я не знаю, что это такое... но ты не вампир!Беги, пока еще можно... неужели ты не понимаешь, что стремишься к собственной смерти?
— Я видела ангела, — сказала она, — и этот ангел — Смерть.
Они танцевали. Он пытался увести Памину как можно дальше от Пи-Джея, который все еще возился с амулетом, но Памина описывала круги и с каждым разом подступала все ближе и ближе... и ему приходилось не отставать от нее. Толпа приняла появление Памины на сцене радостными воплями... наверное, все задавались вопросом: кто эта девочка, которая безукоризненно повторяет каждое его движение, словно зеркало, в котором Тимми отражался в женском обличье... раньше он с ней не выступал...
— Ты не получишь этот амулет... — сказал Пи-Джей, непонятно к кому обращаясь. — Ты его не получишь... — Он все же открыл застежку. Дернул за цепочку, на которой висел амулет. Но мертвая рука Хит сжимала цепочку, так что та не поддавалась. Пи-Джей попытался разжать ее пальцы. Они словно окаменели.
— Хит, Хит... о Господи, Хит, помоги мне, — простонал он. Но мертвая рука не двигалась. — Зачем ты мне наговорила столько плохого? Неужели ты не понимала, что я не волен выбирать, что мне делать, и мне оставалось только одно, и это был ненадежный путь... но именно так я пытался тебя спасти и мог бы спасти... Хит...
Памина продолжала танцевать.
И теперь уже Тимми приходилось повторять все движения девочки, преследуя ее, пока она подбиралась все ближе и ближе к Пи-Джею и Хит.
Памина протянула руку, и...
— Нет! — закричал Пи-Джей, и...
Мертвая рука Хит пробила завесу дыма! Она держала амулет высоко над собой, крепко сжимая его! Свет играл на серебряной поверхности флакончика — такой яркой в мутных клубах дыма. Еще один вздох пролетел над толпой. Ничего из того, что они сейчас видели на сцене, не было описано ни в пресс-релизе, посвященном данному событию, ни в программке — и даже в тех слухах, что ходили уже за недели до выступления, об этом не было ни слова. Пи-Джей попятился. Его взгляд был прикован к мертвому телу бывшей жены. Тимми увидел страстное, страшное желание в его глазах и понял, что Пи-Джей... сдался. Амулет был предназначен для Памины, он был предназначен для нее с самого начала... и смерть Хит была предначертана ей — с того самого мига, когда она услышала голос Эйнджела там, в саду, в павильоне, стены которого были расписаны картинами буддистского ада.
Тимми понимал, что для зрителей этот амулет был как видение из легенды о короле Артуре: женская рука, держащая волшебный дар, возникшая над поверхностью озера, подернутого дымкой тумана... Памина схватила амулет. Она танцевала, приближаясь теперь к тому месту, где ополоумевшие поклонники пытались забраться на авансцену... Тимми стоял неподвижно. Пи-Джей внимательно следил за Паминой, продолжая стоять на коленях.
Памина сунула амулет в рот и... проглотила его. Ничего не произошло. Тимми сделал глубокий вдох. И все зрители в зале — все как один — затаили дыхание. Напряжение достигло очередной высшей точки. И тут...
Памина Ротштайн начала линять — по-другому и не назовешь. Ее кожа вдруг сделалась жидкой и стекла, обнажив под собой ярко-алую плоть. Ее глаза вылезли из орбит и медленно стекли по плавящимся щекам. Все ее мышцы свело страшной судорогой, и они начали сокращаться, так что кости трещали, не выдерживая давления. Ее легкие раздулись и сочились облаками кровавого пара. Грудина с хрустом разломилась, обнажив бьющееся сердце. Голова моталась из стороны в сторону, разбрасывая клочья кожи, кровь, волосы, зубы и осколки костей.
И все это время Памина продолжала танцевать.
Танец не был ни ужасающим, ни безобразным. Скорее это были конвульсивные движения плоти, громыхание костей, шипение крови, скручивание мышц — под красивую, напряженную музыку. Да, это было красиво: танец смерти. Но Тимми чувствовал что-то еще... присутствие холодного и коварного разума, разума нечеловеческого.
Проигрыш пошел уже по четвертому или пятому кругу. То, что только что было Паминой Ротштайн, а теперь превратилось в кровавое месиво, вновь начало обретать человеческий облик. Тело, разлетевшееся на куски, собиралось воедино. Сначала — кости. Череп подпрыгнул вверх из лужи разбрызганных мозгов. Зрители приветствовали каждое действие на сцене громкими возгласами одобрения. Начала формироваться кожа. Внутренние органы принимали свою обычную форму, кости обрастали мясом. Новая кожа получилась гораздо бледнее старой, волосы — грязно-русого цвета со следами черной краски. Глаза — большие, глубокие — сверкали, как два кабошона. Грудь стала твердой и плоской. Это был мальчик. Хотя понять, что это именно мальчик, можно было лишь потому, что он был совершенно голый... и в нем было что-то от гермафродита, как когда-то — в Тимми... Нет, этот мальчик, конечно же, не был кастратом... То, как он бился на сцене, как его бедра ходили ходуном, как он сжимал губы, как каждое его движение заводило публику... все в нем просто сочилось безудержной сексуальностью, такой, какой никогда не было — и не могло быть — в представлениях Тимми. Эйнджел Тодд вернулся.
— Танцуй со мной, Тимми, — сказал он.
Зал просто взревел в приступе наслаждения, близкого к оргазму. Два Тимми Валентайна! И они, эти люди в зале, совершенно не замечали того, как сильно они отличаются друг от друга... один — человек, второй — совершенно бесчеловечный... Впрочем, так и должно быть, подумал Тимми. Они же вообще ничего не видят. Они слепые...
Он танцевал вместе с собственным отражением, которое не было его отражением.
— Тимми, Тимми, — говорил ему Эйнджел, — это полный отстой. Какой-то поганый колдун запихал меня в эту чертову бутылку, и мне пришлось убивать всех, кто стоял у меня на пути, чтобы выбраться.
— А теперь ты убьешь и меня?
— Пока не знаю, я еще не добрался до этого места в сценарии. Заткнись и танцуй.
И они продолжали свой танец. Практически обнявшись, едва не касаясь друг друга губами. Эйнджел был словно Нарцисс, мастурбирующий в диком танце на свое отражение; в то время как Тимми, повторявший все его движения, делал это равнодушно и холодно, с выверенной, чуть ли не геометрической точностью.
— Тебе это не нравится, да? — спросил Тимми. — В смысле — быть мертвым?
— А ты тоже не можешь нормально общаться с живыми.
— Тебе не хватает любви.
— В жопу любовь. У меня ее никогда не было, да и теперь она мне не нужна.
— Если ты протянешь достаточно долго, к тебе придет сострадание. И любовь. Я знаю. Так было со мной. В плену у вечности возможно все.
— У меня нет времени на всю эту чушь. Давай, Тимми, пора начинать.
— Что начинать?
— Всему свое время, братишка.
— Хит станет вампиром?
— Ты задаешь слишком много вопросов, черт побери, давай танцуй! Иисус смотрит на нас. Мы должны вместе продолжить твой тур. Может быть, даже потом забабахаем новый альбомчик.
— Да пошел ты!
Они танцевали. И на этот раз Тимми не подал сигнал музыкантам, и они перешли к финальной части. И началось... Это была та самая часть, в которой и были задействованы все спецэффекты. Мертвая женщина высотой с десятиэтажный дом — сошедшая с громадной репродукции картины МакКендлза — начала свой морфинг. Каждое преобразование сопровождалось пронзительными воплями восторженной толпы. Вот она превратилась во взбешенного леопарда. Вихрь. И вот на сцене — Дороти, которая уже превращается в огромного льва. Истошные вопли. Множественный оргазм десятитысячной толпы.
— Смотри! — кричал ему Эйнджел. — Сколько энергии в этой толпе! Мы можем выпить ее и насытиться. И тогда мы с тобой сможем управлять всем, что происходит вокруг!
Огромные руки протянулись к зрителям, лазерные лучи высекали блескучие искры из этих призрачных рук. Одна рука была чуть правее Тимми, другая — слева от Эйнджела. Они оба словно окунулись в трепетный океан искр. И в этом океане света Тимми увидел, как Пи-Джей встал, держа Хит на руках... нежно и бережно, насколько это вообще возможно для человека, потерявшего свою единственную любовь... он целовал ее холодные мертвые губы, словно страдающий от безнадежной любви голливудский монстр...
— Пи-Джей! — крикнул Тимми. — Тебе тоже пора уходить...
— Уже иду! — прокричал он в ответ и нырнул в люк, унося с собой Хит.
Мир превратился в смерч, в самом центре которого стояли Тимми и Эйнджел. Иллюзорные руки словно играли в «веревочку» и вот-вот должны были поглотить их в себе. Тимми слышал рев толпы, но он доносился словно издалека... такое ощущение, что ты несешься в машине по шоссе вдоль Восточного побережья, все окна открыты, и музыка в магнитофоне орет на полную громкость. У нас с Эйнджелом осталось одно незаконченное дело, подумал он, которое мы должны завершить вместе.
— Я ухожу, — сказал Эйнджел.
— Куда?
— Найдешь меня сам.
— Просто скажи, где мне тебя найти. Я хочу покончить со всем этим не меньше, чем ты.
Эйнджел притронулся пальцем к его губам.
— Ты бросаешь мне вызов, Тимми? Мне, мне, мне?! Ты, может, забыл, что теперь ты всего лишь маленький мальчик? Ты больше не можешь обернуться ветром или превратиться в ворона или в волка. Не можешь просочиться туманом сквозь замочную скважину. Или завладеть разумом девчонки, которая в тысячах миль от тебя, довести ее до безумия, сожрать ее душу, поменять местами каждую молекулу в ее теле и воплотиться в ней... кстати, этому трюку ты так и не выучился за все свои две тысячи лет. Я впитал в себя тайны Востока. Я знаю такие приемы, которые ты пропустил. Теперь я могу делать все, что когда-то мог ты. И даже больше.
— Но появляться при свете дня ты не можешь.
— Могу!
— Докажи.
— Ладно, ладно, я все еще связан парой-тройкой идиотских суеверий. Зато мой член работает так, как надо.
— Давай со всем этим закончим.
— Мы не можем закончить. Ты же хочешь спасти своих друзей, да? Этот хренов индеец, застрявший в своих видениях, где верх — это низ и наоборот. И девчонка. Она бессмертна — до тех пор, пока ты не покончишь со всеми такими, как я. Да, и тебе разве не интересно, что случилось с Лораном МакКендлзом? Это длинная история, Тимми. Расскажу все как было, но как-нибудь в другой раз.
И тут вспыхнул свет...
Боже, сколько света... пространство как будто взорвалось светом, свет проникал в самые отдаленные уголки мозга, не помогало даже закрыть глаза... свет проникал сквозь веки, как бы сильно ты ни жмурился... свет свет свет свет...
А потом — тьма.
Под сценой. Потайной люк.
Зрители словно сошли с ума. Он слышал их вопли там, наверху. Топот ног, треск разламываемых динамиков. Жесткий голос в громкоговорителях стадиона. Выстрелы. Толпа разошлась не на шутку.
Теперь он начал кое-что различать. В каморке под сценой было темно и душно из-за высокой влажности. Никакого света. Но рядом с ним было два человека. Один — живой, другой — мертвый.
— Пи-Джей, — прошептал он.
— Я убил ее, — сказал Пи-Джей.
— Пи-Джей, ты же знаешь, что все было совсем не так...
— Я сделал, что должен был сделать! Но как я мог объяснить это ей... а завтра ночью она проснется уже вампиром... И я должен забить кол ей в сердце, и, знаешь, это так больно, так больно...
— Нет, Пи-Джей, не надо. Не делай этого. У нас есть выход. И Эйнджел хочет, чтобы я все сделал именно так. Может быть... я смогу сделать так, что Хит станет... ценой за то, что Эйнджел хочет от меня.
— Какой ценой? Он не сможет ее оживить! — Пи-Джей заплакал. Тимми даже и не пытался его успокоить, потому что и сам в это не верил. За две тысячи лет он узнал только один способ, как воскресить человека из мертвых.
И теперь, думал он, я — человек.
И как мы это сделали?
Память: 1889
Один из «особых» званых вечеров герцога Кларенса: полночь, комната, наспех снятая в какой-то малопосещаемой ресторации, красное вино, икра и беседы совершенно неаристократического свойства.
На выбор: опиум, гашиш и даже недавно вошедший в моду кокаин. Никаких запретов — ни на что. Противоестественные наклонности герцога не только терпели — их чуть ли не превозносили. На эти званые вечера приглашали тех, у кого были секреты еще более темные, чем у него самого: Чарльз Алджернон Суинберн — забавный маленький поэт из Итонского колледжа, который обычно никак не мог кончить без хорошей порки розгами; частный сыщик, которого все звали Холмсом, большой охотник до белого порошка; Оскар Уайльд и лорд Альфред Дуглас, которому первому пришла в голову мысль пригласить мальчика на встречу в «узком кругу друзей». Здесь были еще и мальчишки-посыльные, однако они пришли сюда явно не для того, чтобы передать какие-то сообщения, если судить по тому, как они сидели в фривольных позах, развалившись в креслах и на диванах в гостиной, куда пускали только по условному тайному стуку: тема судьбы из Пятой симфонии Бетховена. Собственно, ее только что и отстучали. Причем по второму разу. Мальчик встрепенулся. Это был сам мистер Стокер, который, как правило, брезговал посещением подобных сборищ, хотя большинство членов этого «тайного общества» просто бредили им, а некоторые были и вовсе им одержимы. Неужели он все-таки поступился своими принципами или ему просто хотелось услышать еще одну историю Себастьяна?
— Прошу прощения, — сказал он, входя, — я опоздал.
Потир уже ходил по кругу. Ритуальный укол подушечки большого пальца булавкой — и еще несколько капель крови падают в священный сосуд... во всем этом было что-то святотатственное, богохульное... один из мальчишек-посыльных преподнес чашу Себастьяну. Да, это была взятка; но мальчик-вампир честно ее отрабатывал.
— Какое милое имя, Себастьян Мельмот, — сказал Уайльд, обращаясь к какому-то неизвестному гостю. — Если бы я мог, то взял бы его себе. Возможно, когда-нибудь я так и сделаю.
Себастьян пил.
Тепло растеклось по его холодным венам. Глаза налились кровью.
— О чем он расскажет сегодня? — спросил герцог. — Надеюсь, что сегодняшняя история будет не о Джеке-потрошителе; как-то он уже поднадоел.
— Себастьян... — обратился к нему один из мальчиков, нарумяненный и напудренный, с веткой сирени в волосах. — Ходят слухи, что его милость и был настоящим Джеком-потрошителем. Вы его видели?
Неужели это правда?
Он посмотрел на ошеломленное лицо герцога; он не был уверен в том, что перед ним — тот же самый человек, которого он видел почти десять лет назад; все произошло так быстро, и он до сих пор до конца не оправился после того стремительного рывка в пустоте времени... возможно, это был он... Ну и что, если так? Старая история, которую скорее всего никто и не вспомнит еще как минимум целый век.
— Синяя Борода, — сказал герцог. — Мне так понравилась твоя история о встрече с этим сумасшедшим французом. Когда ты рассказывал нам в прошлый раз, как он проткнул дырку у тебя в боку и входил в тебя через нее, я просто потерял контроль над собой!
— Святые угодники! — воскликнул доктор Ватсон.
— Не говоря уже о символизме, заложенном в этом действе: попрание всех христианских таинств... рана в боку и все прочее, — добавил Бози.
— Иногда ты такой предсказуемый, — сказал Уайльд и отрывисто чмокнул его. И тут же добавил, обращаясь к Стокеру. — Брем, сдается мне, что сегодня твоя очередь задавать вопрос нашему сверхъестественному другу.
Лицо Себастьяна озарилось улыбкой. Брем Стокер писал роман про вампира и постоянно расспрашивал его о тех мелких подробностях, которые всегда добавляют правдоподобия литературному вымыслу. Тем лучше, потому что Себастьян уже читал что-то из работ Брема и не счел их никчемным чтивом.
— Я исключительно в вашем распоряжении, мистер Стокер, — сказал он. — Теперь, когда я осушил последнюю каплю крови, которую ваши светлости имели честь предложить мне. — Он улыбнулся; они были зачарованы его улыбкой; он знал, что все они так или иначе страстно желали его: влекла ли их его физическая привлекательность, сверхъестественность или же его бессмертие — в конечном итоге все сводилось к банальной похоти.
— Итак, — произнес Стокер, устраиваясь поудобнее в кресле и зажигая сигару, — ты рассказал уже столько историй о самых развратных людях в истории... и даже о тех, кто живет в наше время, с кем ты лично встречался... с тем же Джеком-потрошителем... с Жилем де Рэ, кардиналом дель Монте, Монтесумой... с великими инквизиторами и ведьмами, с гонителями христиан, с монстрами — великанами и лилипутами... но никто из них, сдается нам, не был вампиром. Возможно, это потому, что тобой движут какие-то неведомые нам интересы, может быть, именно так твое воображение рисует самых больших злодеев в истории, каждый из которых выглядит просто чудовищем, по сравнению с которым ты — просто сама невинность, хотя именно ты и есть порождение Сатаны, воплощение зла в чистом виде?
— Я как-то не думал об этом, сэр, — ответил ему Себастьян. — Я просто рассказываю о том, что я видел своими глазами.
— Но ведь очевидно, что во всей мировой истории должен быть еще хотя бы один вампир, кроме тебя. Или же ты — единственный в своем роде, безвинная жертва жестокой судьбы?
— Мне трудно ответить на этот вопрос. Я пришел к выводу, что зло само по себе есть не что иное, как творение рук человеческих или же просто иллюзия.
— Все это, конечно же, замечательно, Себастьян, — сказал Стокер. — Однако мне, автору, пишущему для печати, нельзя не прислушиваться к требованиям, которые выдвигает мне рынок... а история про вампира, который не несет в себе зла, просто не будет продаваться.
Себастьян печально улыбнулся.
— Я внимательно слушал истории про злодеев, о которых ты мне рассказывал, в поисках главного героя для моего нового романа, — объяснил ему Стокер, — и, похоже, нашел настоящее чудовище — злодея, который трапезничал в окружении тысячи умирающих жертв, мужчин, женщин, детей.
— Звучит очень по-человечески.
— Скажи, Себастьян, в твоих путешествиях под покровом теней истории, — продолжал Стокер, — встречал ли ты Влада Дракулу? Князя Валлахии, известного также как Колосажатель?
Себастьян закрыл глаза. Живые картины памяти... картины ужаса. Он вспоминал: крысы. Стены каменной темницы. Тесно, душно, вонь мешает дышать... тюрьма турецкого султана.
Крысы, грызущие ноги пленников...
Тьма. Тьма. Тьма.
Как мне хочется вернуться назад, на родную землю...
Дитя, поющее во тьме...
Дитя, закованное в цепи. Крысы мечутся по холодным стальным оковам. Ребенок даже и не пытается их спугнуть. Он поет песню, песню о покоренной родине.
У него были темные беспокойные глаза; они сияли во тьме камеры; искрами падали слезы.
— Дракула, — тихо сказал Себастьян. — Да, Дракула...
Ночь
Да, думал Пи-Джей, сама песня по нынешним меркам — никчемная. Слова в стиле кантри-вестерн, а мелодия слишком слащавая и агрессивная одновременно. Но, с другой стороны, сейчас кто-нибудь помнит хоть одну песню начала восьмидесятых? А «Вампирский Узел» — на все сто процентов продукт того времени. Но парень пел так, что казалось, сейчас у него пойдет горлом кровь, и от этого песня казалась прекрасной.
Можно даже сказать, что теперь в нем появилось какое-то напряжение, которого не было раньше... эти длинные фразы, которые раньше выходили вообще без пауз, даже на то, чтобы сделать вдох... а теперь ему приходится беречь воздух, следить за диафрагмой и делать все то, о чем всю жизнь беспокоятся смертные исполнители. И у него хорошо получается, черт побери! — думал Пи-Джей, сидя в будке, расположенной на вершине башни, от которой шли подвесные мостки — прямо над сценой, от одного края стадиона до другого.
Все шло гладко... но оно было рядом, это зловещее «что-то». Он уже чувствовал его запах. Запах смерти. Сперва он подумал, что это Памина... он знал, что Памина прилетела в Бангкок, он чувствовал ее присутствие в городе, когда дух «наоборота» завладел его разумом... однако смерть, которая подкрадывалась к нему под покровом теней, — это была не Памина, нет... уже совсем рядом... может быть, за кулисами... когда Пи-Джей закрывал глаза, то чувствовал каждого человека на стадионе, чувствовал каждую душу... они были как пламя свечей, танцующее, трепещущее... но среди них была одна свечка, и ее пламя было не обжигающим, как остальные, а леденяще-холодным. Где-то там. Кто-то... Но кто? Неужели они еще не разобрались со всеми бессмертными? Да, Памина выпала из их поля зрения... но ведь она не вампир... не настоящий вампир... она не может сама создавать новых вампиров.
Так кто же это мог быть?
А музыка была такая красивая...
Теперь звучала длинная оркестровая интерлюдия. Тимми сдвинулся с места, луч света сдвинулся вместе с ним. Тимми метался по сцене. Свет следовал за ним. Его танец казался таким безмятежным и отрешенным в этом звуковом шторме орущих синтезаторов и гремящих тарелок симфонического оркестра... Тимми махнул толпе, и та ответила ему ревом... а потом он запел:
Не важно, поедешь ли ты автостопом
Или заплатишь сполна.
Я буду ждать на Вампирском Узле
И выпью душу твою до дна...
Невидимые музыканты все наращивали темп, а потом все как будто оборвалось: и музыка, и голос Тимми, — они растворились в технодымке Джианьяна. Следующая песня тоже была одним из первых хитов Тимми... «Приходи ко мне в гроб». Мы с Хит выросли на этих песнях, и посмотрите — где сейчас мы и где Тимми...
Бессмертная тварь переместилась.
В воздухе разлилась неестественная прохлада. Да, было жарко: около 27 градусов. Но Пи-Джею все равно было холодно. Это его «оборотное» состояние меняло все ощущения на прямо противоположные. Откуда оно появилось? Еще немного — и он просто не выдержит. Нужно немедленно что-то делать. Что есть прямая противоположность смерти? Ну, кроме жизни...
Любовь.
Он оглядел трибуны, ища взглядом Хит.
А вот и она.
Болтает с кем-то из местной элиты, потягивая шампанское из бокала. Похоже, пока все нормально, разве что...
Там... среди зрителей... Памина Ротштайн. Пробирается сквозь толпу решительным шагом — в сторону зоны VIP... бесцеремонно толкает всех, кто стоит у нее на пути, лезет вверх, цепляясь за перила...
Тянется к...
Пи-Джей встал из-за пульта. Его ноги сами ступили на подвесные мостки. Все плыло перед глазами... Началась новая песня. Это был не Тимми. Одна из тех тайских групп, которые выступали на разогреве. Пока они пели, заполняя паузу, Тимми переодевался. Пи-Джей не спешил — иначе он просто грохнется вниз. Вот, уже близко. Еще пара шагов и — вниз по шесту, а мысли бегут задом наперед... не надо ни о чем думать, не думай, просто иди, падай, падай, падай...
Кувырком — на ковровую дорожку. Прямо в толпу неистовствующих фанатов. Мимо проехал торговец с тележкой, уставленной прохладительными напитками... какие-то американцы, тоже пришедшие на концерт, таращились на Пи-Джея и тыкали в него пальцами... он свалился прямо на двух парней, и это смягчило его падение. Памина была уже далеко... За ней, за ней... нет, он все-таки упустил ее из виду. За ней, спиной вперед. В сторону выхода, вниз по крутым ступенькам, в коридор, который идет вокруг всего стадиона: металлические перилла, стальной пол, глухие шаги гулким эхо разносились вокруг... вот и она. Идет прямо ему навстречу.
— Памина...
— Ты меня не остановишь. Я должна кое-что сделать.
— Ты кого-то убила?
— Ты меня не остановишь.
— Куда ты идешь?
— К Эйнджелу.
— Эйнджел управляет тобой? Он в тебе?
Он схватил ее за плечи, встряхнул, попытался остановить. Она вырывалась, боролась с ним... мать твою, а она была сильной, чертовски сильной. Духи давали Пи-Джею силу, но в Памине была... одержимость... и смерть в глазах. Словно она уже одной ногой стояла в могиле. Когда он встряхнул ее, ее облик начал меняться... черты стали более утонченными... глаза стали больше... волосы растрепались во все стороны...
— Эйнджел! — воскликнул Пи-Джей. — Но ведь ты заточен в амулете...
— Не навсегда. — Волна пробежала по лицу... и это вновь стало лицо Памины.
— Хит тебе не достать! Никогда! — закричал Пи-Джей.
— Она уже на пути... Все равно так или иначе она мертва. Если ты вдруг не знаешь: она уже накормила ангела кровью из собственной груди, теперь она принадлежит ему, ее грудь несет на себе его отметину, прямо над сердцем, и ты уже ничего не сделаешь, ничего, даже с помощью твоей глупой местечковой магии, из-за которой твоя задница идет впереди тебя... смирись, оставь ее мне...
— Нет! Только не Хит!
— Не стой у меня на пути.
Она с силой впечатала его в стену и побежала. Она знала, где амулет. И она бежала к нему кратчайшим путем. Он манил ее к себе, словно наживка — рыбу. Ее невозможно было остановить, в ее голове билась только одна мысль... Пи-Джей не рванулся за ней. Нет, ему надо было идти назад. В направлении, прямо противоположном.
Назад. Назад.
Нащупав ступеньки, он начал спускаться вниз по бесконечной лестнице, и никто не видел его, потому что все, до единой души, были там, наверху, где шел концерт. Как раз заиграло вступление к «Распни меня дважды», когда в мелодию вплетаются звуки когтей, разрывающих человеческую плоть, их стук о кости, и шелест льющейся крови, тонущей в партии ударных, и тут...
Он не знал, как это произошло, но, идя вслепую, задом наперед, он все же добрался до Хит. Он крепко сжал ее руку и чуть ли не вырвал из кресла, в котором она сидела.
— Пойдем, — сказал он. — Быстрее.
Vanitas
Она повиновалась ему без слов. Когда Пи-Джей знает, он всегда прав.
— Куда мы идем? — спросила она.
— Не знаю. Просто идем.
А в это время Брюс Гастон как раз говорил:
— А, этот Лоран МакКендлз, я как-то встречал его в Пасадене, он уже тогда считал себя пупом земли, претенциозный кусок дерьма...
Пи-Джей тащил ее между кресел к выходу.
— Памина здесь, — сказал он. — Она пришла за амулетом.
Хит не стала задавать лишних вопросов, она понимала, что ей грозит смертельная опасность. И еще... у нее кружилась голова, правда, не то чтобы очень сильно. Как только они добрались до выхода — она совершенно не обращала внимания на косые взгляды знакомых, — она поняла, откуда это странное головокружение и ощущение легкости во всем теле. Боль в груди. Она пропала.
— Пи-Джей, у меня только что...
— Быстрее. Нам надо поторопиться.
Он тянул ее за руку. Он не смотрел, куда идет, и она поняла, что Пи-Джей одержим тем духом, который пришел к нему тогда, в Лондоне, в его видениях. Они увернулись от женщины с подносом, уставленным кокосовым молоком, пробежали мимо ребенка, который стоял и ссал прямо через перила на стоянку внизу... а потом, Хит и сама не поняла, как это вышло, но они оказались на узких мостках, что бежали вокруг стадиона, соединяя башни, стоявшие по углам арены... длинная шаткая лента из стали... здесь тоже было полно народу... ну да, дети улиц и те, кому не досталось билета, а попасть на концерт так хотелось... сотни ног, просунутых в промежутки между стальными пластинами, болтаются над шумящей толпой зрителей... все взгляды направлены вниз, на мальчишку на сцене, как будто омытого светом... крепко держась за перила и стараясь никого не столкнуть, они протискивались в сторону винтовой лестницы, что вела вниз, к пультам управления, и еще дальше вниз, в подземную сеть гримерок и других служебных помещений.
Хит шла вслед за Пи-Джеем, стараясь не смотреть вниз. Стая голубей пролетела прямо у нее перед лицом. Внизу Тимми пел свою песню, но здесь, наверху, музыка из колонок смешивалась с музыкой ночного Бангкока: рев мотоциклов словно перекликался с гитарной партией, жужжание ночной мошкары сливалось с прозрачными переливами звуков, издаваемых синтезаторами... Хит подняла глаза...
И увидела тысячи леди Хит. Снизу, сверху, вокруг — они были повсюду, и взгляд у всех был абсолютно дикий. И тысячи Пи-Джеев, мрачных, угрюмых, сосредоточенных. Она закричала от ужаса.
— Похоже, мы угодили в одно из этих хитроумных зеркал Левона, — успокоил ее Пи-Джей. — Они вращаются, и он управляет ими с пульта. Это все аппаратура для его мегаморфинга.
И тут Хит увидела. Сотни зеркал, каждое метра три высотой: цилиндрические, выгнутые, вогнутые, плоские... все они вращались в разных направлениях и с разной скоростью... у нее было странное ощущение, что они оказались на поверхности сложного глаза какого-то гигантского насекомого... тысячи движущихся отражающих фасеток, каждая — под своим углом. Они стояли на самой вершине зеркальной стены, там, где мостки заканчивались пандусом, который плавным зигзагом переходил в ряды зеркал — вниз, до самой сцены. От зрителей зеркала были надежно укрыты громадным занавесом и клубами дыма, однако Хит отметила, что в нужный момент все это можно будет убрать буквально в одно мгновение.
— Мы сейчас в иллюзии. — Она остановилась, стараясь отдышаться. — Как думаешь, сможем мы обмануть Памину?
— Не знаю.
Она видела тысячи собственных отражений... то четких, то вдруг расплывающихся, меняющих свои очертания... волчья морда... череп... лицо Тимми Валентайна.
— Смотри, — сказал Пи-Джей, — там Левон. Кажется, что-то настраивает.
Она увидела Джианьяна, поднимавшегося вверх по трапу. Он перемещался на удивление плавно и совершенно беззвучно.
— С ним что-то не так, — сказала Хит. — Люди так не ходят...
Она вспомнила, как странно Левон шел в свою будку. Шаркающей, нетвердой походкой. Сейчас он двигался совершенно по-другому. Он перемещался рывками... словно перетекал из одного места в другое... как шарик ртути... вот — он есть, а вот — превратился в расплывшееся пятно... а потом он снова тут...
— Господи Иисусе, — прошептал Пи-Джей. — Это все мой оборотный дух. Он обманул меня. Чертов ловкач, мать его так. Боже мой, Боже мой...
В его голосе было столько отчаяния...
— Что такое? Что ты хочешь сказать? — встревожилась Хит.
— Он заставил меня думать, что я увожу тебя от Памины, а вместо этого... Господи Иисусе — я только что понял, — я привел тебя прямо в руки другого вампира... настоящего вампира...
И тут Левон появился прямо перед ними.
Вот так просто: раз — и он здесь.
Темный, маленький паренек. Ростом не выше Хит. Он шагнул к ней. Он не дышал. Она отступила назад. Его лица не было ни в одном из зеркал. Только — ее. Она видела ужас на лицах своих отражений. Ей было так страшно, что она даже не смогла закричать.
Едва слышно она прошептала:
— Пи-Джей, спаси меня — убей его...
И тут заговорил Джианьян:
— Прошу прощения, но я голоден. Я еще не привык к этому ощущению и пока что не знаю, как это делается правильно, так что я извиняюсь...
Рана у нее на груди вновь запульсировала болью.
— Я правда не знаю, — продолжал вампир, — я ничего не понимаю, еще утром я был самым обыкновенным занудным компьютерщиком, помешанным на сексе, жившим в своем собственном маленьком мирке, ну, знаете... когда за каждым кустом видишь черта... а потом мне словно мозги поджарили... а внутри все как будто сгнило... и все эти взаимосвязи, о которых я никогда ничего не знал... но я так голоден, что не могу думать вообще ни о чем, этот голод сводит меня с ума...
Пи-Джей даже не шелохнулся... Почему он не бросился на Левона, не остановил его, не вонзил кол ему в сердце? Почему он просто стоял и вообще ничего не делал?
— Пи-Джей, — едва слышно поговорила Хит. Неужели ты дашь мне умереть?
Пи-Джей повернулся к ней:
— Памина сказала, что тебя уже не спасти... слишком поздно... потому что ты накормила Эйнджела своей кровью... ты дала ему жизнь... и для тебя уже нет надежды, сразу после смерти ты станешь... — Он расплакался: смирившийся, побежденный, потерянный. — Дух, посетивший меня, сказал, что путь твоего спасения — это опасный и безнадежный путь... и поэтому я не должен вмешиваться... мне надо отойти в сторону... повернуться к тебе спиной...
— Господи, — прошептала она. — Я так любила тебя... а ты... ненавижу все эти твои видения, всех твоих духов... они сказали тебе, что ты должен дать мне умереть... и ты готов подчиниться? — Хит и сама удивилась, как она смогла такое сказать. Эти слова лишили ее мужества. Но, в конце концов, между ними всегда была пропасть... расовая, культурная, классовая, еще какая-нибудь... — Ты просто поганый дикарь, Пи-Джей...
Пи-Джей отступил назад. В его глазах не осталось и следа той любви, которая хранила их под тем проливным дождем, который буквально размыл весь Вампирский Узел и залил пожарище огненного апокалипсиса. Но, когда он повернулся, ей показалось, что его жесткий взгляд на мгновение смягчился...
Она смотрела на его отражения в зеркалах и рыдала — безудержно, как ребенок. Она ненавидела его, да... и еще ревновала, жутко ревновала... к этим его духам... потому что он слушал их, а не ее, он делал то, что велят они, он был одержим ими, а ее любовь не стоила для него вообще ничего... да еще этот коротышка, который обнял ее ледяными руками... трогал ее щеки, руки... и каждое прикосновение было словно укол сосулькой, и она смотрела в его пустые глаза, слышала его безмолвный зов... и ответила, так же беззвучно, в полном отчаянии: Да, да, я тебя приглашаю, я разделю с тобой эту безбрежную пустоту, потому что теперь я ненавижу этого человека, которого так любила, — и ощутила первый поцелуй, на запястье, печальный, горький поцелуй, и медленно, медленно ее кровь начала остывать...
Vanitas
Главное — помнить о том, что мне теперь надо дышать, думал Тимми, дышать диафрагмой... чтобы голос не сорвался, чтобы музыка лилась плавно... лови высокие ноты, словно бабочек сачком, лови их и отпускай... уже скоро... уже совсем скоро... Песня закончится, и вместе с песней закончится все.
Кульминация приближалась. Тимми слышал за спиной шуршание зеркал — они вставали на свои места. Как только он доберется до самой высокой, пронзительной ноты, в самом конце песни, он должен будет поднять руки вверх, и кольцо пламени, которое на самом деле будет всего лишь голографической проекцией, поглотит его, и он спрыгнет через потайной люк под сцену, и песню закончит уже другой Тимми, который будет всего лишь картинкой, сгенерированной компьютером... а потом он исчезнет, исчезнет уже навсегда...
И не волнуйся насчет падения, сказал он себе. Там уже разложили матрасы. Дым-машины пашут на пределе мощности, чтобы скрыть их от зрительских глаз...
Вот оно: начинается! Невозмутимый, как камень. Неподвижный. Последний шанс — только в твоих руках. Ты положил всю свою жизнь и не-жизнь только ради этого мгновения, даже когда ты решил стать человеком. Теперь уже некогда сожалеть. Понеслась! Тимми широко раскинул руки. До него донеслись возгласы удивления. Поначалу их было несколько, потому что все были слишком захвачены представлением, чтобы замечать что-то еще. Жалко, что он не может увидеть все это со стороны. Его действия на сцене всегда были выверены до последнего движения, и он никогда не поворачивался спиной к зрителям, опасаясь сбиться с ритма. Но он знал, что прямо сейчас у него за спиной проступает гигантская репродукция картины Лорана МакКендлза. Редкие возгласы удивления переросли в океан бурных аплодисментов. Мертвая женщина была высотой с десятиэтажный дом, и тут она пошевелилась... как дитя ночи, в первый раз открывающее глаза тьме бессмертия.
Трансформация...
А вот и кольцо пламени. Сгустившееся вокруг него прямо из воздуха, ревущее чудо проекционной техники и синтетической музыки, такое, что даже Тимми почти почувствовал его обжигающий жар. Он вытянулся — напряженный, как натянутая струна, — готовый прыгнуть. Я пантера... несущаяся сквозь горящий воздух ночных джунглей... прыжок, еще прыжок!
А потом все пошло не так. Толпа взревела. Но я еще ничего не сделал! — подумал он. Все показывали куда-то ему за спину. Вскакивали с мест. Что-то кричали. То ли в ужасе, то ли в восторге...
Тимми обернулся. Но прежде чем он успел что-то увидеть...
Какая-то женщина сорвалась вниз со стены зеркал, вниз, стремительно, словно ракета... Тимми увидел, как она рухнула на матрасы... Господи, с ней все в порядке? — подумал он, но не прервал песню, потому что песня завладела его голосом и уже не давала ему остановиться... он повернулся, встал на одно колено, чтобы рассмотреть, кто там упал... это была леди Хит... зрители даже не успели ничего заметить, потому что все произошло очень быстро... музыканты продолжали играть, зеркала снова сдвинулись, иллюзия должна продолжаться... неужели она убилась? — подумал он. Никто из зрителей и не подозревал о том, что именно произошло, они все думали, что это был очередной спецэффект... а потом...
Еще две фигуры... на помосте над сценой... кажется, они боролись... а потом тоже сорвались и рухнули вниз... с глухим ударом грохнулись на матрасы, однако, похоже, никто из них этого не заметил, настолько они были увлечены своей схваткой... смертельной схваткой... потому что они не просто дрались, а убивали друг друга... Пи-Джей что-то сжимал в руке, что-то острое и блестящее... осколок зеркала, подумал Тимми... и в это мгновение Пи-Джей вонзил его в грудь Левона.
Левон катался по сцене, стучал кулаками по доскам в такт вступившим ударным, бился в конвульсиях... Пи-Джей стремительно подбежал к нему, воткнул осколок зеркала еще глубже и провернул в ране блестящее острие. Хлынула кровь: залила его руки, забрызгала лицо, — но он все равно не оставил Левона, он продолжал давить на него... Господи, подумал Тимми, его глаза были словно осколки зеркала, которое он вонзал в сердце врага, остекленевшие, мертвые... он что-то достал из кармана, какой-то флакончик... святая вода, догадался Тимми... опустошил флакончик прямо в рот вампира... и тут вампир закричал, пронзительно, страшно, словно сама земля кричала в муках... но ни одна живая душа не услышала этот крик. Левон попытался встать, кровь все еще хлестала из его развороченной груди... и тут из него вырвалось пламя. Прямо изнутри. Святая вода начала свое действие на его внутренности, испепеляя его кишки. Его рот извергал пламя... обезумев от боли, Левон вырвал себе язык и отшвырнул его прочь, тот пролетел над сценой, словно шар пламени, и теперь крик вампира стал еще страшнее... он завывал, точно дикий арктический ветер... а из его глотки продолжало извергаться пламя. Его глаза взорвались. Глазницы стали как окна в ад. Он вертелся, пытаясь вырваться из своего тела, бросаясь на доски сцены, на огромные колонки... он убивал себя.
Толпа одобрительно ревела. Обезумевшие неоготы срывались с мест, бросались к сцене, метались в диких плясках в проходах. Они толпой ломились вперед, пытаясь добраться до авансцены, охранники явно нервничали — они уже приготовили дубинки.
Пи-Джей еще раз взглянул на горящего Левона, а потом побежал туда, где лежала Хит, оставаясь невидимым для зрителей под покровом облаков искусственного дыма. Тимми продолжал танцевать. Он танцевал в кольце огня, в совершенно безумной импровизации, растягивая последние ноты песни... и эта иллюзия, создаваемая зеркалами у него за спиной... все было расписано буквально по долям секунды... он должен держаться... но Тимми не знал, на сколько его хватит.
Пи-Джей взял руку Хит. Наверное, она разбилась, подумал Тимми. Печаль встала в горле, как ком, но он боролся с ней. Он боролся... Ему надо было закончить песню. Он подал тайный сигнал музыкантам, который означал, что все продолжается в том же темпе, который они держали, и не надо особо растягивать инструментальную интерлюдию. Струны запели еще громче. Пьянящие волны музыки хлынули в зрительный зал и остудили пыл неистовства, охвативший зрителей... замедляющиеся рифы, успокаивающие, умиротворяющие... странная смесь тяжелого металла и нью-эйджа.
Тимми танцевал. Продвигаясь все ближе и ближе к тому месту, где Пи-Джей сидел, прижимая к себе Хит. Дым скрывал их от посторонних глаз. И только теперь Тимми заметил, что Пи-Джей пытается снять амулет, висевший на шее у Хит. Вечернее платье Хит было разорвано, и Тимми увидел, что на левой груди, прямо над сердцем, зияла рана, края которой уже давно зарубцевались, старая рана, которая никогда не заживет. Пи-Джей боролся с застежкой цепочки... но она не поддавалась...
И тут Тимми понял, что на сцене, кроме них, был кто-то еще.
Памина. В вызывающем неоготском наряде, состоявшем из нескольких клочков черной кожи, едва прикрывавших ее тощее тело. Она была вся забрызгана кровью, с головы до ног. Она двигалась синхронно с Тимми. Она заучила все его движения, и даже если он импровизировал, заполняя паузы, она повторяла его движения, точно зеркало. Он махнул музыкантам, чтобы те пока продолжали инструментальный проигрыш. Да, самый длинный проигрыш в попсовой песне, у него есть все шансы попасть в Книгу рекордов Гиннесса.
— Всегда мечтала о том, чтобы быть твоей партнершей в танце, Тимми, — прошептала Памина. — Но, к сожалению, я не могу оставаться с тобой. Меня ждут дела.
— Памина, — сказал он в ответ, — ты очень больной человек... какая-то жуткая травма или, может быть, что-то в генах. Я не знаю, что это такое... но ты не вампир!Беги, пока еще можно... неужели ты не понимаешь, что стремишься к собственной смерти?
— Я видела ангела, — сказала она, — и этот ангел — Смерть.
Они танцевали. Он пытался увести Памину как можно дальше от Пи-Джея, который все еще возился с амулетом, но Памина описывала круги и с каждым разом подступала все ближе и ближе... и ему приходилось не отставать от нее. Толпа приняла появление Памины на сцене радостными воплями... наверное, все задавались вопросом: кто эта девочка, которая безукоризненно повторяет каждое его движение, словно зеркало, в котором Тимми отражался в женском обличье... раньше он с ней не выступал...
— Ты не получишь этот амулет... — сказал Пи-Джей, непонятно к кому обращаясь. — Ты его не получишь... — Он все же открыл застежку. Дернул за цепочку, на которой висел амулет. Но мертвая рука Хит сжимала цепочку, так что та не поддавалась. Пи-Джей попытался разжать ее пальцы. Они словно окаменели.
— Хит, Хит... о Господи, Хит, помоги мне, — простонал он. Но мертвая рука не двигалась. — Зачем ты мне наговорила столько плохого? Неужели ты не понимала, что я не волен выбирать, что мне делать, и мне оставалось только одно, и это был ненадежный путь... но именно так я пытался тебя спасти и мог бы спасти... Хит...
Памина продолжала танцевать.
И теперь уже Тимми приходилось повторять все движения девочки, преследуя ее, пока она подбиралась все ближе и ближе к Пи-Джею и Хит.
Памина протянула руку, и...
— Нет! — закричал Пи-Джей, и...
Мертвая рука Хит пробила завесу дыма! Она держала амулет высоко над собой, крепко сжимая его! Свет играл на серебряной поверхности флакончика — такой яркой в мутных клубах дыма. Еще один вздох пролетел над толпой. Ничего из того, что они сейчас видели на сцене, не было описано ни в пресс-релизе, посвященном данному событию, ни в программке — и даже в тех слухах, что ходили уже за недели до выступления, об этом не было ни слова. Пи-Джей попятился. Его взгляд был прикован к мертвому телу бывшей жены. Тимми увидел страстное, страшное желание в его глазах и понял, что Пи-Джей... сдался. Амулет был предназначен для Памины, он был предназначен для нее с самого начала... и смерть Хит была предначертана ей — с того самого мига, когда она услышала голос Эйнджела там, в саду, в павильоне, стены которого были расписаны картинами буддистского ада.
Тимми понимал, что для зрителей этот амулет был как видение из легенды о короле Артуре: женская рука, держащая волшебный дар, возникшая над поверхностью озера, подернутого дымкой тумана... Памина схватила амулет. Она танцевала, приближаясь теперь к тому месту, где ополоумевшие поклонники пытались забраться на авансцену... Тимми стоял неподвижно. Пи-Джей внимательно следил за Паминой, продолжая стоять на коленях.
Памина сунула амулет в рот и... проглотила его. Ничего не произошло. Тимми сделал глубокий вдох. И все зрители в зале — все как один — затаили дыхание. Напряжение достигло очередной высшей точки. И тут...
Памина Ротштайн начала линять — по-другому и не назовешь. Ее кожа вдруг сделалась жидкой и стекла, обнажив под собой ярко-алую плоть. Ее глаза вылезли из орбит и медленно стекли по плавящимся щекам. Все ее мышцы свело страшной судорогой, и они начали сокращаться, так что кости трещали, не выдерживая давления. Ее легкие раздулись и сочились облаками кровавого пара. Грудина с хрустом разломилась, обнажив бьющееся сердце. Голова моталась из стороны в сторону, разбрасывая клочья кожи, кровь, волосы, зубы и осколки костей.
И все это время Памина продолжала танцевать.
Танец не был ни ужасающим, ни безобразным. Скорее это были конвульсивные движения плоти, громыхание костей, шипение крови, скручивание мышц — под красивую, напряженную музыку. Да, это было красиво: танец смерти. Но Тимми чувствовал что-то еще... присутствие холодного и коварного разума, разума нечеловеческого.
Проигрыш пошел уже по четвертому или пятому кругу. То, что только что было Паминой Ротштайн, а теперь превратилось в кровавое месиво, вновь начало обретать человеческий облик. Тело, разлетевшееся на куски, собиралось воедино. Сначала — кости. Череп подпрыгнул вверх из лужи разбрызганных мозгов. Зрители приветствовали каждое действие на сцене громкими возгласами одобрения. Начала формироваться кожа. Внутренние органы принимали свою обычную форму, кости обрастали мясом. Новая кожа получилась гораздо бледнее старой, волосы — грязно-русого цвета со следами черной краски. Глаза — большие, глубокие — сверкали, как два кабошона. Грудь стала твердой и плоской. Это был мальчик. Хотя понять, что это именно мальчик, можно было лишь потому, что он был совершенно голый... и в нем было что-то от гермафродита, как когда-то — в Тимми... Нет, этот мальчик, конечно же, не был кастратом... То, как он бился на сцене, как его бедра ходили ходуном, как он сжимал губы, как каждое его движение заводило публику... все в нем просто сочилось безудержной сексуальностью, такой, какой никогда не было — и не могло быть — в представлениях Тимми. Эйнджел Тодд вернулся.
— Танцуй со мной, Тимми, — сказал он.
Зал просто взревел в приступе наслаждения, близкого к оргазму. Два Тимми Валентайна! И они, эти люди в зале, совершенно не замечали того, как сильно они отличаются друг от друга... один — человек, второй — совершенно бесчеловечный... Впрочем, так и должно быть, подумал Тимми. Они же вообще ничего не видят. Они слепые...
Он танцевал вместе с собственным отражением, которое не было его отражением.
— Тимми, Тимми, — говорил ему Эйнджел, — это полный отстой. Какой-то поганый колдун запихал меня в эту чертову бутылку, и мне пришлось убивать всех, кто стоял у меня на пути, чтобы выбраться.
— А теперь ты убьешь и меня?
— Пока не знаю, я еще не добрался до этого места в сценарии. Заткнись и танцуй.
И они продолжали свой танец. Практически обнявшись, едва не касаясь друг друга губами. Эйнджел был словно Нарцисс, мастурбирующий в диком танце на свое отражение; в то время как Тимми, повторявший все его движения, делал это равнодушно и холодно, с выверенной, чуть ли не геометрической точностью.
— Тебе это не нравится, да? — спросил Тимми. — В смысле — быть мертвым?
— А ты тоже не можешь нормально общаться с живыми.
— Тебе не хватает любви.
— В жопу любовь. У меня ее никогда не было, да и теперь она мне не нужна.
— Если ты протянешь достаточно долго, к тебе придет сострадание. И любовь. Я знаю. Так было со мной. В плену у вечности возможно все.
— У меня нет времени на всю эту чушь. Давай, Тимми, пора начинать.
— Что начинать?
— Всему свое время, братишка.
— Хит станет вампиром?
— Ты задаешь слишком много вопросов, черт побери, давай танцуй! Иисус смотрит на нас. Мы должны вместе продолжить твой тур. Может быть, даже потом забабахаем новый альбомчик.
— Да пошел ты!
Они танцевали. И на этот раз Тимми не подал сигнал музыкантам, и они перешли к финальной части. И началось... Это была та самая часть, в которой и были задействованы все спецэффекты. Мертвая женщина высотой с десятиэтажный дом — сошедшая с громадной репродукции картины МакКендлза — начала свой морфинг. Каждое преобразование сопровождалось пронзительными воплями восторженной толпы. Вот она превратилась во взбешенного леопарда. Вихрь. И вот на сцене — Дороти, которая уже превращается в огромного льва. Истошные вопли. Множественный оргазм десятитысячной толпы.
— Смотри! — кричал ему Эйнджел. — Сколько энергии в этой толпе! Мы можем выпить ее и насытиться. И тогда мы с тобой сможем управлять всем, что происходит вокруг!
Огромные руки протянулись к зрителям, лазерные лучи высекали блескучие искры из этих призрачных рук. Одна рука была чуть правее Тимми, другая — слева от Эйнджела. Они оба словно окунулись в трепетный океан искр. И в этом океане света Тимми увидел, как Пи-Джей встал, держа Хит на руках... нежно и бережно, насколько это вообще возможно для человека, потерявшего свою единственную любовь... он целовал ее холодные мертвые губы, словно страдающий от безнадежной любви голливудский монстр...
— Пи-Джей! — крикнул Тимми. — Тебе тоже пора уходить...
— Уже иду! — прокричал он в ответ и нырнул в люк, унося с собой Хит.
Мир превратился в смерч, в самом центре которого стояли Тимми и Эйнджел. Иллюзорные руки словно играли в «веревочку» и вот-вот должны были поглотить их в себе. Тимми слышал рев толпы, но он доносился словно издалека... такое ощущение, что ты несешься в машине по шоссе вдоль Восточного побережья, все окна открыты, и музыка в магнитофоне орет на полную громкость. У нас с Эйнджелом осталось одно незаконченное дело, подумал он, которое мы должны завершить вместе.
— Я ухожу, — сказал Эйнджел.
— Куда?
— Найдешь меня сам.
— Просто скажи, где мне тебя найти. Я хочу покончить со всем этим не меньше, чем ты.
Эйнджел притронулся пальцем к его губам.
— Ты бросаешь мне вызов, Тимми? Мне, мне, мне?! Ты, может, забыл, что теперь ты всего лишь маленький мальчик? Ты больше не можешь обернуться ветром или превратиться в ворона или в волка. Не можешь просочиться туманом сквозь замочную скважину. Или завладеть разумом девчонки, которая в тысячах миль от тебя, довести ее до безумия, сожрать ее душу, поменять местами каждую молекулу в ее теле и воплотиться в ней... кстати, этому трюку ты так и не выучился за все свои две тысячи лет. Я впитал в себя тайны Востока. Я знаю такие приемы, которые ты пропустил. Теперь я могу делать все, что когда-то мог ты. И даже больше.
— Но появляться при свете дня ты не можешь.
— Могу!
— Докажи.
— Ладно, ладно, я все еще связан парой-тройкой идиотских суеверий. Зато мой член работает так, как надо.
— Давай со всем этим закончим.
— Мы не можем закончить. Ты же хочешь спасти своих друзей, да? Этот хренов индеец, застрявший в своих видениях, где верх — это низ и наоборот. И девчонка. Она бессмертна — до тех пор, пока ты не покончишь со всеми такими, как я. Да, и тебе разве не интересно, что случилось с Лораном МакКендлзом? Это длинная история, Тимми. Расскажу все как было, но как-нибудь в другой раз.
И тут вспыхнул свет...
Боже, сколько света... пространство как будто взорвалось светом, свет проникал в самые отдаленные уголки мозга, не помогало даже закрыть глаза... свет проникал сквозь веки, как бы сильно ты ни жмурился... свет свет свет свет...
А потом — тьма.
Под сценой. Потайной люк.
Зрители словно сошли с ума. Он слышал их вопли там, наверху. Топот ног, треск разламываемых динамиков. Жесткий голос в громкоговорителях стадиона. Выстрелы. Толпа разошлась не на шутку.
Теперь он начал кое-что различать. В каморке под сценой было темно и душно из-за высокой влажности. Никакого света. Но рядом с ним было два человека. Один — живой, другой — мертвый.
— Пи-Джей, — прошептал он.
— Я убил ее, — сказал Пи-Джей.
— Пи-Джей, ты же знаешь, что все было совсем не так...
— Я сделал, что должен был сделать! Но как я мог объяснить это ей... а завтра ночью она проснется уже вампиром... И я должен забить кол ей в сердце, и, знаешь, это так больно, так больно...
— Нет, Пи-Джей, не надо. Не делай этого. У нас есть выход. И Эйнджел хочет, чтобы я все сделал именно так. Может быть... я смогу сделать так, что Хит станет... ценой за то, что Эйнджел хочет от меня.
— Какой ценой? Он не сможет ее оживить! — Пи-Джей заплакал. Тимми даже и не пытался его успокоить, потому что и сам в это не верил. За две тысячи лет он узнал только один способ, как воскресить человека из мертвых.
И теперь, думал он, я — человек.
И как мы это сделали?
Память: 1889
Один из «особых» званых вечеров герцога Кларенса: полночь, комната, наспех снятая в какой-то малопосещаемой ресторации, красное вино, икра и беседы совершенно неаристократического свойства.
На выбор: опиум, гашиш и даже недавно вошедший в моду кокаин. Никаких запретов — ни на что. Противоестественные наклонности герцога не только терпели — их чуть ли не превозносили. На эти званые вечера приглашали тех, у кого были секреты еще более темные, чем у него самого: Чарльз Алджернон Суинберн — забавный маленький поэт из Итонского колледжа, который обычно никак не мог кончить без хорошей порки розгами; частный сыщик, которого все звали Холмсом, большой охотник до белого порошка; Оскар Уайльд и лорд Альфред Дуглас, которому первому пришла в голову мысль пригласить мальчика на встречу в «узком кругу друзей». Здесь были еще и мальчишки-посыльные, однако они пришли сюда явно не для того, чтобы передать какие-то сообщения, если судить по тому, как они сидели в фривольных позах, развалившись в креслах и на диванах в гостиной, куда пускали только по условному тайному стуку: тема судьбы из Пятой симфонии Бетховена. Собственно, ее только что и отстучали. Причем по второму разу. Мальчик встрепенулся. Это был сам мистер Стокер, который, как правило, брезговал посещением подобных сборищ, хотя большинство членов этого «тайного общества» просто бредили им, а некоторые были и вовсе им одержимы. Неужели он все-таки поступился своими принципами или ему просто хотелось услышать еще одну историю Себастьяна?
— Прошу прощения, — сказал он, входя, — я опоздал.
Потир уже ходил по кругу. Ритуальный укол подушечки большого пальца булавкой — и еще несколько капель крови падают в священный сосуд... во всем этом было что-то святотатственное, богохульное... один из мальчишек-посыльных преподнес чашу Себастьяну. Да, это была взятка; но мальчик-вампир честно ее отрабатывал.
— Какое милое имя, Себастьян Мельмот, — сказал Уайльд, обращаясь к какому-то неизвестному гостю. — Если бы я мог, то взял бы его себе. Возможно, когда-нибудь я так и сделаю.
Себастьян пил.
Тепло растеклось по его холодным венам. Глаза налились кровью.
— О чем он расскажет сегодня? — спросил герцог. — Надеюсь, что сегодняшняя история будет не о Джеке-потрошителе; как-то он уже поднадоел.
— Себастьян... — обратился к нему один из мальчиков, нарумяненный и напудренный, с веткой сирени в волосах. — Ходят слухи, что его милость и был настоящим Джеком-потрошителем. Вы его видели?
Неужели это правда?
Он посмотрел на ошеломленное лицо герцога; он не был уверен в том, что перед ним — тот же самый человек, которого он видел почти десять лет назад; все произошло так быстро, и он до сих пор до конца не оправился после того стремительного рывка в пустоте времени... возможно, это был он... Ну и что, если так? Старая история, которую скорее всего никто и не вспомнит еще как минимум целый век.
— Синяя Борода, — сказал герцог. — Мне так понравилась твоя история о встрече с этим сумасшедшим французом. Когда ты рассказывал нам в прошлый раз, как он проткнул дырку у тебя в боку и входил в тебя через нее, я просто потерял контроль над собой!
— Святые угодники! — воскликнул доктор Ватсон.
— Не говоря уже о символизме, заложенном в этом действе: попрание всех христианских таинств... рана в боку и все прочее, — добавил Бози.
— Иногда ты такой предсказуемый, — сказал Уайльд и отрывисто чмокнул его. И тут же добавил, обращаясь к Стокеру. — Брем, сдается мне, что сегодня твоя очередь задавать вопрос нашему сверхъестественному другу.
Лицо Себастьяна озарилось улыбкой. Брем Стокер писал роман про вампира и постоянно расспрашивал его о тех мелких подробностях, которые всегда добавляют правдоподобия литературному вымыслу. Тем лучше, потому что Себастьян уже читал что-то из работ Брема и не счел их никчемным чтивом.
— Я исключительно в вашем распоряжении, мистер Стокер, — сказал он. — Теперь, когда я осушил последнюю каплю крови, которую ваши светлости имели честь предложить мне. — Он улыбнулся; они были зачарованы его улыбкой; он знал, что все они так или иначе страстно желали его: влекла ли их его физическая привлекательность, сверхъестественность или же его бессмертие — в конечном итоге все сводилось к банальной похоти.
— Итак, — произнес Стокер, устраиваясь поудобнее в кресле и зажигая сигару, — ты рассказал уже столько историй о самых развратных людях в истории... и даже о тех, кто живет в наше время, с кем ты лично встречался... с тем же Джеком-потрошителем... с Жилем де Рэ, кардиналом дель Монте, Монтесумой... с великими инквизиторами и ведьмами, с гонителями христиан, с монстрами — великанами и лилипутами... но никто из них, сдается нам, не был вампиром. Возможно, это потому, что тобой движут какие-то неведомые нам интересы, может быть, именно так твое воображение рисует самых больших злодеев в истории, каждый из которых выглядит просто чудовищем, по сравнению с которым ты — просто сама невинность, хотя именно ты и есть порождение Сатаны, воплощение зла в чистом виде?
— Я как-то не думал об этом, сэр, — ответил ему Себастьян. — Я просто рассказываю о том, что я видел своими глазами.
— Но ведь очевидно, что во всей мировой истории должен быть еще хотя бы один вампир, кроме тебя. Или же ты — единственный в своем роде, безвинная жертва жестокой судьбы?
— Мне трудно ответить на этот вопрос. Я пришел к выводу, что зло само по себе есть не что иное, как творение рук человеческих или же просто иллюзия.
— Все это, конечно же, замечательно, Себастьян, — сказал Стокер. — Однако мне, автору, пишущему для печати, нельзя не прислушиваться к требованиям, которые выдвигает мне рынок... а история про вампира, который не несет в себе зла, просто не будет продаваться.
Себастьян печально улыбнулся.
— Я внимательно слушал истории про злодеев, о которых ты мне рассказывал, в поисках главного героя для моего нового романа, — объяснил ему Стокер, — и, похоже, нашел настоящее чудовище — злодея, который трапезничал в окружении тысячи умирающих жертв, мужчин, женщин, детей.
— Звучит очень по-человечески.
— Скажи, Себастьян, в твоих путешествиях под покровом теней истории, — продолжал Стокер, — встречал ли ты Влада Дракулу? Князя Валлахии, известного также как Колосажатель?
Себастьян закрыл глаза. Живые картины памяти... картины ужаса. Он вспоминал: крысы. Стены каменной темницы. Тесно, душно, вонь мешает дышать... тюрьма турецкого султана.
Крысы, грызущие ноги пленников...
Тьма. Тьма. Тьма.
Как мне хочется вернуться назад, на родную землю...
Дитя, поющее во тьме...
Дитя, закованное в цепи. Крысы мечутся по холодным стальным оковам. Ребенок даже и не пытается их спугнуть. Он поет песню, песню о покоренной родине.
У него были темные беспокойные глаза; они сияли во тьме камеры; искрами падали слезы.
— Дракула, — тихо сказал Себастьян. — Да, Дракула...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ