Стратегия обмана. Политические хроники

Глава первая

На западе Сан-Сальвадора, живя на роскошной вилле, скучала прекрасная альваресса Лили Метц. Её возлюбленный Роберто, которому и принадлежала вилла, сказал, что весь день он будет занят правительственными делами, и потому Лили может развлекать себя самостоятельно.

Они познакомились четыре года назад во Флориде, куда Лили приехала на отдых. Она увидела Роберто на пляже и не смогла отвести глаз от этого красавца. Темноволосый креол с идеальным атлетическим телом, он был пленителен и обаятелен. Сама же Лили никогда не испытывала недостатка в мужском внимании, и потому исход их знакомства был предрешён.

Роберто был майором полиции и происходил из семьи обеспеченных сальвадорских эмигрантов. В его владениях значилась плантация кофе, где трудились две тысячи крестьянских душ. Последнее замечание показалось Лили каким-то анахронизмом и потому быстро забылось. Её не интересовали плантации и крестьяне, только он. Было в Роберто что-то неуловимо странное, некая чертовщинка, придающая ему загадочность и притягательность. И оттого Лили тянуло к нему всё больше и больше.

Четыре года, что они были вместе, пролетели вереницей ярких дней и бурных ночей, периодически прерываемые поездками Роберто в Вашингтон для стажировки в полицейской академии.

Но в итоге Флориду пришлось покинуть и перебраться в Центральную Америку. Роберто захотел вернуться на родину, в Сальвадор, потому как, по его словам, политика и власть изменились, и ему необходимо помочь своей стране. Лили ободряюще поддакивала и всячески поощряла патриотические начинания любимого, ведь это так по-мужски, взять на себя бремя ответственности за судьбу своего народа. А Роберто был мужчиной с большой буквы. Он был офицером.

Но государственная служба в национальной гвардии отнимала у Роберто слишком много времени, слишком мало внимания теперь доставалось Лили. Но она не жаловалась, вилла была шикарной, все её пожелания в самый короткий срок исполняла прислуга. Но ей так хотелось тепла и общения. И Роберто разрешил Лили пригласить в гости свою давнюю подругу, но только если та приедет из Италии со своим кавалеров, ведь к нему у Роберто есть дело. Лили рассудила, что это замечательная идея, ведь пока мужчины будут беседовать о своём, они с Семпронией успеют вдоволь насплетничаться и обменяться новостями.

Когда-то Семпрония очень помогла Лили, открыв ей глаза на то, что в мире есть не только сообщество богатых и знаменитых, но и не менее элитарный клуб альваров, в котором Лили оказалась по воле случая много лет назад, но никогда до этого не пользовалась данными природой привилегиями. Вместе подруги провели веселые послевоенные годы в Аргентине. Тогда Лили узнала многое об альварском сообществе, завязала нужные знакомства и усвоила с десяток необходимых правил. После того, как её пути с Семпронией на время разошлись, Лили дважды побывала замужем и сумела скопить прочное состояние после выгодного развода и вдовства. Семпрония же с высоты своих немалых лет могла позволить себе не волноваться о деньгах, а предаваться с мужчинами удовольствию приятного общения.

Умберто, шестидесяти шестилетний итальянский адвокат, с которым Семпрония приехала к Лили, как опытный полемист, тут же нашел общий язык с Роберто:

— Сейчас коммунисты захватили Никарагуа, — говорил возлюбленный Лили. — Надо предпринимать меры уже сейчас, если мы не хотим, чтобы законную власть Сальвадора точно так же свергли, а страну превратили в тюрьму.

— Ты, конечно, прав, Роберто, — признал адвокат, — но ведь даже с коммунистами можно договориться. Один мой знакомый еще во времена Сомосы открыл в Манагуа филиал своего банка. Сейчас к власти в Никарагуа пришли сандинисты и начали национализировать все банки, а он сумел сойтись с ними в цене, и его филиал оставили в покое. Так что знай, Роберто, и на коммунистов найдется своя цена.

— Я не намерен торговаться с врагом, который собирается грабить меня, — горячо протестовал Роберто. — У меня есть обязательства перед страной, мои крестьяне уже давно вступили в оборонительные отряды, они готовы с оружием отстаивать свою свободу.

— Я слышал, — заметил Умберто, — здешний архиепископ слишком проникся коммунистической пропагандой, и агитирует людей на неповиновение властям.

— Да, священники — вот кто главные подонки в этой стране.

— Это проблема, Роберто, когда не приходской священник, не епископ, а сам глава сальвадорской церкви попрекает власть.

— Я знаю. Но что мне делать? Не арестовывать же его.

Умберто ехидно улыбнулся и закинул ногу на ногу:

— Я все-таки рыцарь его святейшества и у меня есть связи при папском дворе. Поверь, Роберто, в Ватикане тоже недовольны позицией вашего архиепископа. Новый папа Войтыла прекрасно понимает тонкости международной политики, он знает кто такие коммунисты на собственной шкуре, и осознает, что Латинская Америка погибнет без поддержки США. Подожди немного, думаю, папа через своего нунция постарается вразумить вашего проблемного архиепископа.

А в это время на другом конце виллы далекие от политических проблем дамы беседовали о других проблемах:

— Почему Роберто не предлагает тебе выйти за него замуж? — интересовалась Семпрония.

— Не знаю, — опустив глаза, пожимала плечами Лили. — Но мне хорошо с ним и так, без кольца на пальце.

— Милая, когда он купит тебе билет до Штатов в один конец, ничего хорошего в этом не будет. За четыре года уже можно было это понять.

После такого замечания Лили сломалась и в полголоса доверительно выложила всё на чистоту.

— Он никогда не говорил мне это лично, но его друзья и родственники во Флориде прозрачно намекали, что я им не ровня.

— Не ровня?! — ахнула Семпрония. — И что это значит? Твой Роберто, кажется, не граф и не барон. На что тебе нужно ровняться?

— Нет, всё дело в плантациях.

— В чём? — нахмурилась Семпрония. — В кофейных кустах? Дорогая, я ни к чему тебя не призываю, но раз мужчина считает, что какие-то зерна ему важнее красивой, вечно молодой и опытной женщины, он не нормальный и от него нужно бежать, чем быстрее, тем лучше.

— Да нет же, — вяло возражала ей Лили. — Здесь в Сальвадоре есть четырнадцать семей крупных землевладельцев, и Роберто принадлежит к одному из них. В этом узком кругу принято заключать браки между собой, чтоб не терять нажитое предыдущими поколениями богатство, тем более отдавать его иностранке.

С каждым словом, голос Лили становился все тише, и Семпрония обняла подругу, чтобы подбодрить:

— Лили, ты можешь быть прекрасной женой, не матерью, конечно, но всё же прекрасной хозяйкой. Не расстраивайся, из-за того, что кучка латифундистов до сих пор живет по средневековым порядкам. Это их проблемы, не твои. В Фортвудсе тоже восемь семеек из года в год женятся друг на друге. И что хорошего ждёт их потомков лет через сто без притока свежей крови? Так и этих плантаторов — ничего. Даже не думай об этом, они тебя не достойны.

Лили вздохнула и бессильно закрыла лицо руками:

— Я так люблю его. Он такой красавец, особенно в форме.

— Милая, мужчине не нужна красота, она для него даже вредна, потому что приучает, что все женщины к нему липнут сами и ему не нужно никого добиваться, не надо ухаживать и уметь удивлять. Когда Роберто в последний раз тебе что-нибудь дарил?

Лили задумалась:

— Не помню.

— Я тебе просто поражаюсь, — всплеснула руками Семпрония. — Нет, милая, бросай его и поскорее.

— Но почему?

— Да потому, что он не любит тебя, но позволяет тебе любить себя, драгоценного.

— С чего ты это решила? — поразилась Лили. — Только потому, что Роберто никогда ничего мне не дарил?

— Богатый плантатор, который не подарил и цветочка, просто патологический жмот. Я знаю такой тип мужчин, они за каждый лишний потраченный доллар готовы закатить скандал жене. В кафе заставит заплатить за свою чашку кофе её саму, при этом сам будет жить в люксовом номере отеля, а жену в лучшем случае отошлёт в мотель и обяжет завтракать в забегаловке, когда сам будет посещать ресторан. И никаких подарков, цветов и романтики — для таких мужчин это не проявления любви и внимания, а лишние бессмысленные расходы. Потому что у них и нет к женщине никакой любви. Лили, прислушайся к моему опыту, ты зря теряешь время. Нет, его у тебя, конечно, навалом, но стоит ли после четырёх лет нелюбви, позволять ему пользоваться собой дальше?

— Но я-то его люблю.

Семпрония только махнула рукой.

— Ладно, поступай, как знаешь. И все равно в конце ты поймешь, что я была права. Потому что это опыт, дорогая, а опыт даёт в жизни многое. И у тебя он появится со временем, но не на моих советах, а выстраданный собственными разочарованиями в жизни.

— Тогда расскажи про Умберто, — предложила Лили. — Что в нём есть такое, чего нет у Роберто?

Семпрония загадочно улыбнулась:

— Да, мой Умберто не молод и не столь красив, — и с придыханием мечтательно добавила, — но он такой интересный мужчина…

— И что в нём интересного? У вас с ним всё… — и Лили принялась подбирать подходящее слово, — гармонично?

Семпрония невольно улыбнулась.

— Поверь, в его возрасте ему уже ничего такого не нужно.

— Так что же вы делаете вместе? — удивилась Лили.

— Играем в тысяча и одну ночь, только сказки рассказываю не я.

— Да? — недоверчиво протянула Лили, ей было сложно представить подобное даже приблизительно. — Что-то я не понимаю.

— Ну что тут понимать? Любой мужчина ведёт женщину в постель с желанием удивить. А Умберто это умеет делать и по-другому.

— Так вы с ним просто разговариваете? — всё еще не веря, переспросила Лили, на что Семпрония беззаботно заметила:

— Многие мужчины такие говоруны, стоит только что-то спросить, потом не остановишь. Пойми простую вещь, умение слушать не менее важно, чем искусство ласк. Если твой мужчина хочет говорить о важных для него вещах, то сумей показать, как тебе интересны его речи, как ты восхищаешься его умом и находчивостью. Поверь, такой разговор будет для него не хуже ночи любви. Главное — слушай, и он будет удовлетворён.

— И много важного Умберто тебе уже рассказал?

— Да, подруга, — игриво улыбнулась Семпрония, — но, извини, подробностей пересказать не могу. Лет через пятьдесят-семьдесят обязательно поделюсь с тобою тайнами, а пока действующие лица этих историй живы, увы, не могу.

Когда наступила ночь, и все разошлись по отведенным им комнатам, Семпрония лежа на кровати в неглиже, соблазнительно облегающем её пышные формы, нежно обнимала Умберто, заботливо укрытого одеялом, чтоб не переохладить его ревматизм.

— Котик, — протянула Семпрония, поглаживая кончиками пальцев щеку Умберто, — а ты знаком с нынешним папой?

Адвокат высунул руку из-под одеяла и игриво погладил Семпронию ниже спины:

— А почему ты спрашиваешь?

— Ну, ты же сегодня сам сказал, что у тебя есть связи в Ватикане, что ты знаешь, о чём папа думает…

— Да, есть. И да, знаю.

— Ну, расскажи, пожалуйста, — капризно вытянув губки, произнесла она.

— Ну, что тебе рассказать, птичка? — вздохнул адвокат. — Новый папа всего лишь год в Ватикане, тем более он иностранец…

— Но это жутко интересно.

— Да, ну что там может быть интересного. Вот в былые времена жизнь в Ватикане действительно кипела, не то, что сейчас. Вот знаешь ли ты, где кардинал Монтини стал папой Павлом VI?

— На конклаве, где же еще.

Умберто усмехнулся.

— А вот и нет, моя негодница. Кардиналы выбрали его за несколько дней до конклава. За несколько дней они собрались на вилле, чтобы обсудить, какого кандидата им будет лучше поддержать. Ты же наверняка слышала, что в былые времена конклавы растягивались на несколько дней, если не месяцев. А сейчас совсем другая жизнь, динамичная. Кардиналы едут в Рим со всех континентов, и у них нет столько времени, чтобы писать наугад незнакомые имена в бюллетенях из раза в раз. Вот поэтому шестнадцать лет назад иерархи Церкви встретились на вилле, чтобы подумать и обсудить, кто из них будет лучшим понтификом и сошлись на кандидатуре кардинала Монтини, папы Павла VI. А теперь спроси, кому принадлежит та вилла, кто был тем любезным хозяином, что принял отцов Церкви?

— И кто же? — заинтересованно глядя на него, спросила Семпрония.

— А ты угадай, птичка моя? — улыбнулся адвокат.

Семпрония ахнула:

— Это был ты?

— Да, на своей вилле близ Болоньи я принимал кардиналов. Потом папа Павел VI в знак благодарности посвятил меня в рыцари его святошества. Вот так-то.

Умберто знал, чем поразить в постели красивую сексапильную женщину, если как мужчина на традиционные подвиги в силу возраста и здоровья он уже способен не был. Зато рассказы о собственной значимости компенсировали сполна его несостоятельность в постели и прибавляли очков не только в глазах женщины напротив, но и в собственных. И Семпрония это прекрасно понимала, потому всегда провоцировала своего рыцаря на новые откровения.

— Котик, а помнишь, ты говорил, что принадлежишь к масонскому братству?

— Ну, говорил, — промурлыкал «котик», поглаживая свою «птичку».

— А тот папа не был против?

— А тот папа и сам состоял в ложе, правда, в другой.

— Да ты что?!

— Да, только в миланской, как и его брат, который состоит в совет директоров оружейной «Беретты». Их ложа в Милане, — повторил он, — а моя ложа в Риме.

— И что ты там делаешь? Наверное, строишь козни, как бы захватить власть во всем мире? — произнесла Семпрония и тут же рассмеялась.

Но Умберто её не поддержал, он оставался всё так же серьёзен и даже задумчив:

— Знаешь, власть это такое эфемерное понятие. Все отчего-то думают, что властью наделен премьер-министр, президент и депутаты. А на самом деле это не обязательно так.

— А как? — заинтересованно спросила Семпрония.

— Знание — вот это власть. Чем больше ты знаешь о премьер-министре, президенте и депутатах, тем больше твоя власть над ними.

— И много ты знаешь? — уже осторожнее опросила Семпрония.

— Я знаю многое, — был ей чёткий ответ. — Это началось пятнадцать лет назад. Тогда в парламенте сидело левоцентристское правительство с коммунистами, и генерал де Лоренцо как патриот начал готовить государственный переворот, чтобы очистить парламент от московских агентов. Но арестовать депутатов не значит, искоренить коммунизм в Италии. И генерал начал собирать досье, но не только на политиков, но и на всех подозрительных элементов — на судей, директоров заводов, журналистов, инженеров — всех, кто мог быть кремлевским наймитом. Досье он собирал восемь лет и накопил сто пятьдесят тысяч папок.

— Бог мой, — только и прошептала Семпрония.

— Да, птичка, работа была кропотливая. Нужно было собрать и факты биографии, и фотографии, желательно компрометирующего характера, и расшифровки телефонных звонков, всё, что могло уличить человека в связях с коммунистами. Но переворот генерала де Лоренцо провалился, как и все подобные попытки, что были после него. Потом был суд, генерала оправдали, а его досье приказали уничтожить. Но нашелся один патологически любопытный интриган по фамилии Джелли, который скопировал полное досье до его уничтожения.

— Все сто пятьдесят тысяч папок? — изумилась Семпрония.

— Ну что ты птичка, он же не в одиночку этим занимался. Конечно все, потому что Джелли прекрасно понимал, что досье де Лоренцо — это бесценный кладезь информации. При Муссолини Джелли ведь был агентом разведки, потому он осознаёт ценность любого досье. Через три года после того как он был посвящен в братья, Джелли рассказал мне, какой бесценный материал у него имеется. Я подумал, что было бы неплохо суметь применить его с умом. Но для этого необходимо было время. Тогда Джелли был никто, так, текстильный фабрикант, матрасник. Но я задействовал связи, чтобы он продвинулся в иерархии ложи. Сначала ему поручили нелегкое задание сплотить все ложи Италии, а это было почти невозможно в виду старых противоречий. Но Джелли справился. И тогда великий мастер, не без моего совета, поручил ему реанимировать одну старую ложу, «Пропаганда масоника N2». Это был прекрасный подарок и ему, и мне. Тогда мы с Джелли начали думать, как соединить две уникальных вещи — ложу и досье генерала де Лоренцо. И придумали. Мы просто открывали папки досье, выискивали в ней имена тех, кто сейчас значительно продвинулся по службе, и стали предлагать им вступить в ложу. Соглашались почти все, а кто отказывался, им мы присылали приложенные к досье фотографии или зачитывали самые интересные моменты из телефонных переговоров, и тогда они беспрекословно соглашались на наше предложение. Так за восемь лет нашей кропотливой с Джелли работы в рядах ложи набралось 7 действующих и 22 бывших министра, 49 депутатов парламента, 25 префектов, 21 генералов корпуса карабинеров, 18 адмиралов, 20 генералов, 195 генеральных директора крупных компаний, 96 директоров банков бессчетное количество судей, прокуроров, дипломатов, чиновников всех мастей. Ты спрашивала про власть масонов во всём мире? Нет, птичка, мы действуем куда скромнее, в наших руках лишь власть над всей Италией.

Семпрония завороженно слушала Умберто, впитывая каждое его слово. Видя её реакцию, адвокат увлеченно продолжал:

— Сейчас же пополнить ложу куда проще. Мы не перечитываем старые досье, не ищем кандидатов как таковых. Мы не обращаем внимание на личности, а делаем всё с точностью до наоборот. Наши братья из разных государственных ведомств охотно говорят нам, кого и какой должностью вскоре собираются повысить. Мы же звоним этим людям и предлагаем вступить в ложу, а еще намекаем, что в случае согласия кандидата ждёт скорый карьерный рост, а вот в случае отказа… Так что, редко кто отказывает нам. И когда человек соглашается, мы приглашаем его в отель Эксельсиор, в роскошный номер, где знакомим его с генералами и депутатами, что уже в наших братских рядах. Я на таких встречах присутствую редко, предпочитаю оставаться в тени, а вот Джелли располагается там как хозяин. Потому его и считают истинным главой ложи.

— А на самом деле это ты, котик?

— Да, моя догадливая птичка, это я. Но я не эстрадная звезда, чтобы стремиться к известности. В таком деле она ни к чему. А из-за кулисы очень удобно наблюдать, что происходит на сцене, когда марионетки смотрят в зал на зрителей и совсем не замечают, как ты дергаешь их за ниточки, и даже не догадываются о твоём присутствии. Наши новые братья, как один, очень доверчивы и наивны. После приёма в Эксельсиоре они всегда получают повышение по службе, им ведь невдомёк, что получили бы они его и без нас, а так у них создается впечатление нашего всемогущества, ощущение, что только нам они обязаны карьерой, только мы сможем устроить её и в дальнейшем.

— А есть такие, кто отказывается в самом начале, кто не хочет идти в Эксельсиор?

— Есть, конечно, — с легкостью признал Умберто, — куда без подозрительных трусов. Но для них у нас заготовлен другой прием. Есть в нашей ложе один актер, он специализируется на имитации различных голосов. Вот он-то и помогает образумить строптивца. Вначале мы записываем образец голоса его начальника, потом даём послушать нашему актеру, он тренируется, подбирает нужную тональность, а потом звонит нашему кандидату и беседует по заранее заготовленному нами тексту, не без импровизации, разумеется. После этого строптивец, думающий, что на наш счёт его образумило вышестоящее начальство, бежит к нам с просьбой принять его в элитарные ряды.

— И что вы делаете в вашей «Пропаганде N2», кроме того, что повелеваете всей Италией?

— Ты зря иронизируешь, птичка. Наши люди принимают в парламенте, судах и везде те решения, на которые им укажем мы. Это как с кардиналами на моей вилле — порознь даже депутатам договариваться о единой позиции предстоит долго и не просто, а вместе в интимной обстановке загородной резиденции да еще если кто-то озвучит нужное решение… Поспорят, конечно, пошумят, но всё равно придут к выводу, что решение должно быть единым и на следующий день в парламенте проголосуют за него.

— А деньги?

— Что деньги?

— Откуда же у вас столько денег, чтоб платить всем этим министрам и депутатам за их сговорчивость.

Умберто рассмеялся и обнял Семпронию.

— Пышечка, не мы платим им деньги, а они нам, членскими взносами. Есть вещи куда важнее денег. Их хоть и можно купить, но дешевле получить даром от нового брата в знак благодарности за устроенный карьерный рост.

— И что это?

— Информация. Братья рассказывают нам всё, что касается их службы, приносят нам бумаги даже с пометкой «совершенно секретно». Потому, что ложа первичнее, ложа важнее. Порой к нам стремятся присоединиться добровольцы, но для них у нас другие условия. Если они хотят стать частью братства, то в качестве вступительного взноса проносят нам компромат на важных лиц. Если они хотят продвигаться по службе с помощью братства, то должны предоставить компромат на самих себя. Наш штатный журналист Мино одно время очень заинтересовался этим обычаем — делиться информацией из разных государственных и частных ведомств. Все свои статейки он писал по материалам, что несли в ложу братья. Потому о его «Политическом обозревателе» и говорили — если хотите знать, кто и у кого, сколько украл, читайте бюллетень Мино Пекорелли. Он использовал информационные ресурсы ложи, ложа использовала его умение иносказательно писать и намекать нужным людям на сулящие неприятности. И эти люди всё прекрасно понимали и спешили изменить своё поведение. Полезный был человек, Мино Пекорелли. Жаль, что дар к иносказаниям стал у него резко пропадать, а сам он покинул ложу. Бедный Мино, он был самым бездарным, но наглым шантажистом, считал, что знает всё и про всех. За это и получил от кого-то пулю в рот.

Семпрония пораженно ахнула и прикрыла рот ладонью, уставившись расширенными от ужаса глазами на Умберто.

— Ну что ты, пышечка, — погладив её по плечу, Умберто принялся успокаивать разволновавшуюся женщину, — я не злодей, чтобы мараться об этого говоруна. Мало ли кому он перешёл дорогу, когда заигрался во всесильного и всезнающего журналиста. Может нашему брату премьер-министру, может брату Синдоне. Микеле вообще в последнее время ведёт себя очень странно. Вот недавно выполз из своего нью-йорского убежища, тайно полетел на Сицилию, хотел устроить там госпереворот, чтоб хоть где-то в Италии его не искала прокуратура. Ничего у него с переворотом не вышло, потому что на Сицилии ему честно сказали, Микеле ты заворовался, теперь надо отвечать, а не менять власть, при любой власти по закону отмывание денег и воровство — преступление. Вот он и вернулся в Нью-Йорк, нашёл врача, тот вколол ему анестезию, телохранитель прострелил Микеле ногу, а потом через прессу он объявил, что из Нью-Йорка добровольно не уезжал, его похитили и пытали террористы. Это клоунада, птичка. От таких братьев больше головной боли, чем пользы. Ещё чего доброго, однажды ему взбредет в голову, что во всех его бедах виновата ложа, потому что мы не помогли ему, и он выкинет какой-нибудь неприятный фокус. Да, признаю, мы с Джелли понабрали слишком много людей в наши ряды. Может однажды придётся их подчищать.

— Подчищать? — сдавленным голосом переспросила Семпрония.

— Исключать, птичка, — улыбнулся Умберто. — А ты о чём подумала? Сейчас мы с Джелли задумали организовать новую ложу, не в Италии, но поблизости, в Монте-Карло. Первая масонская ложа в Монако, между прочим. Там будет элита элит, только самые преданные и самые полезные из братьев. Вот чем я сейчас занят, пока ты скучаешь без меня.

— Да котик ты слишком часто пропадаешь и не говоришь куда.

— Ну вот, теперь сказал.

— А ты возьмешь меня с собой?

— В Монте-Карло?

— Да, — капризно протянула она.

— Если будешь хорошо себя вести.

— Буду, мой котик, — произнесла женщина и поцеловала своего адвоката.

Пока Умберто раскрывал Семпронии масонские тайны ложи П-2, в другом конце виллы после акта плотской страсти Роберто распростёрся на кровати, а Лили водила кончиками ногтей по его коже. Сегодня ей хотелось от Роберто большего и иного, о чём она прозрачно намекала, всё ощутимее впиваясь ногтем в его плечо.

— Престань, — произнёс мужчина, не открывая глаз.

— Роберто, — только и произнесла Лили и тут же задумалась, что же ей говорить дальше. — Что случилось?

— Я хочу спать.

— Роберто, но мне надо совсем немного, — и поцеловав его в намеченное для пореза место, она добавила, — тебе ведь это нравилось.

— Да нравится, но не тогда, когда я хочу спать.

В последнее время он стал делиться с ней кровью куда менее охотно, чем раньше. В самом начале их любовных отношений для Роберто это было лишь игрой, и он охотно потакал Лили в её необычных просьбах дать испить собственной крови. Потом эти просьбы стали для него привычными, и он позволял резать свою кожу без лишних слов. Теперь почему-то ему эта «игра в вампира» перестала ему быть интересной. Но для Лили это не было игрой, для неё это оставалось необходимостью, без которой невозможно жить. Семпрония назвала Роберто скупцом, но для Лили подарки в виде цветов и украшений не были важны. Но сейчас, когда он престал дарить единственное, что она от него исправно ждала, Лили призадумалась.

— Что-то случилось, Роберто? — все же поинтересовалась она. — Это из-за разговора с Умберто?

— Нет, — произнёс он и тут же передумал. — Да, он напомнил мне об архиепископе, и теперь я только и думаю, что с ним делать.

— А что с ним не так?

— С его соизволения священники агитируют моих крестьян создавать профсоюз и выходить на пикеты, требовать аграрную реформу в стране.

— А что такого плохого в профсоюзе и реформе? — наивно вопросила Лили.

Роберто даже открыл глаза и слегка приподнялся, чтобы посмотреть на неё:

— Лили, ты же ничего не понимаешь в политике. Вот и не задавай глупых вопросов. — И снова лёг на подушку.

Лили погрустнела окончательно:

— Прости, если я сказала что-то не то.

— Просто ты задела за больное. Коммунисты — наши исконные враги, как бы они не рядились, пусть даже и в сутану. Они только и ждут, как бы прийти и отобрать у нас всё, что есть, разорить, пустить по миру, уничтожить и поработить. Пока они безнаказанно разгуливают в Сальвадоре, я даже спать спокойно не могу, потому что коммунизм самое главное зло для свободного мира.

Лили бы могла сказать, что целый месяц она жила при коммунистической власти в Советской Республике Бавария, и что там коммунисты ничего плохого не делали, только бестолковое и в большом количестве, но не могла. Роберто не знает, кто она такая на самом деле. Это с Семпронией можно делиться всем и без утайки, а смертному её не понять. Для Роберто она молоденькая красивая дурочка, которая ничего не смыслит в политике, а значит, и говорить с ней на равных не стоит, ведь это лишь пустая трата времени. Роберто же не знает, что в этом году ей исполнилось восемьдесят лет, что против его тридцати пяти это целая история. А Лили бы хотела рассказать Роберто, что коммунистический снайпер стрелял в неё, хоть и по ошибке, в далеком 1919 году, что та рана оказалась смертельной и из-за неё Лили теперь, наверное, бессмертна и пьет его кровь.

Но Роберто думает, что все в её жизни гладко и красиво и было так всегда. Лили бы очень хотелось уязвить его надменность и рассказать, как она пережила войну, как пришлось бросить богатый дом и бежать на край света в Аргентину и начинать жизнь заново. Но это тайна, которую нельзя открыть простому смертному.

Пока Лили предавалась грусти, в другом конце города на востоке Сан-Сальвадора монахиня Манола Мурсиа тоже не спала и размышляла о совсем иного рода проблемах. Всего пару месяцев прошло, как она покинула соседний Никарагуа. Последний год в этой стране выдался несказанно чудовищным. Пока сандинисты входили в города, вытесняя национальную гвардию, диктатор Сомоса окончательно спятил и бомбил не только провинциальные города, но и столицу, Манагуа. Это было страшное зрелище, какого Маноле еще не приходилось видеть: по руинам ходили люди, от плача матерей хотелось бессильно припасть к земле и отдать свою жизнь за жизнь ребёнка, который мог бы не погибнуть и прожить долгую жизнь, может быть куда более полезную, чем её собственная. Но Господь рассудил иначе — Маноле суждено жить до последних дней и смотреть на смерти других. И кто она такая, чтобы противиться его воле?

Сомоса убивал женщин и детей, партизан и тех, кто им даже не симпатизировал. Но таких с каждым днём становилось всё меньше. Когда видишь, как самодур и убийца истребляет всё живое вокруг, лишь бы удержать власть и наворованные деньги, быстро понимаешь, что сандинисты куда лучше его.

Когда диктатор был свергнут и бежал, Манола, наконец, поняла, что свершилось главное, чего она и миллионы никарагуанцев ждали долгие годы. Дети больше не будут голодными, бедняки не будут сидеть без работы, крестьяне смогут выращивать на своих полях культуры для собственного прокорма. Сандинисты не допустят социального неравенства, что было прежде. Они сделают всё, чтобы народ Никарагуа жил достойно и свободно. И вместе с этим Манола быстро осознала, что её миссия в этой стране закончилась, что здесь много добрых и отзывчивых людей, которые помогут нуждающимся и эта помощь не будет актом подвига через препоны вороватой диктатуры. Эта помощь будет обязанностью нового свободного государства для своих же граждан, а значит всеохватывающей.

Так Манола поняла, что должна уехать туда, где о голоде и страданиях не слышно в высоких президентских дворцах и кварталах богачей. Таких стран в Центральной и Южной Америке множество, можно было выбирать любую, только ткнув наугад пальцем в карту. Но еще два года назад Манола услышала, что в соседнем Сальвадоре происходят вещи куда страшнее, чем в Никарагуа — помимо сорокапроцентной безработицы и феодальной повинности крестьян, там убивают священников.

Власти, банкиры и латифундисты Сальвадора всегда любили церковь, но ровно до того момента как орден иезуитов не начал организовывать церковно-приходские школы для бедных и христианские профсоюзы. Когда Церковь и иезуиты занялись образованием крестьян, ремесленников, городской бедноты, когда они стали читать им Библию и обсуждать с людьми социальные вопросы, то рассказали сальвадорцам через католическую радиостанцию, что реальность нужно уметь критически осмыслять и правильно её трансформировать. Вот тогда-то четырнадцать семейств латифундистов и возненавидели Церковь. Они говорили, что иезуиты разжигают ненависть среди сальвадорцев, пропагандируют насилие, что монахи сами коммунисты и замешаны в антиправительственном заговоре. Но иезуиты всего лишь говорили о том, что несправедливо, когда двум процентам населения страны принадлежит три пятых всей обрабатываемой земли. Иезуиты не призывали к неповиновению или насилию, они просто добивались аграрной реформы, путём обучения крестьян и образования малоимущих. Иезуиты говорили людям, что отработки и издольщина, к которым их обязывают плантаторы, это анахронизм и больше нигде в мире он не встречается, что они живут при феодализме, которого не должно быть при демократии в XX веке. И тогда власти начали гонения.

Вся вина иезуитов в глазах латифундистов состояла в том, что монахи не остановились в своей проповеди на том, чтобы просто пожалеть бедных и пообещать им лучшую жизнь после смерти. Нет, иезуиты сказали беднякам, почему те бедны. А ещё указали из-за кого. И эти кто-то за помощь иезуитов крестьянам в организации профсоюзов устроили охоту на правдолюбов.

Одного священника национальная гвардия Сальвадора не просто убила — она четвертовала его. И это был не единственный акт устрашения. Потом правые террористы с согласия властей начали взрывать бомбы в иезуитских школах и университетах. От иезуитов требовали, чтобы они все до единого убрались из страны. Но бывший архиепископ Чавес поддержал гонимых, и тогда пресса вывалила на него ушат грязи. Власти требовали его отставки, и они её добились. Новым архиепископом стал Оскар Ромеро, консерватор, который уж точно не мог согласиться с теологией освобождения и её приверженцами. Он всегда был больше занят богословскими вопросами, чем мирскими делами — такой архиепископ очень удобен для светской власти.

Но однажды эти власти приказали злодейски убить провинциального священника отца Рутилио Гранде, которого очень любили в народе, и с которым архиепископ Ромеро был дружен. После свершенного злодеяния архиепископ не смог молчать. Он отлучил от церкви неизвестных убийц отца Рутилио, и призывал власти расследовать преступление со всей тщательностью. А потом спустя несколько дней в той же провинции армия и полиция учинили расправу над крестьянами — убили пятьдесят человек и ранили сотню. А всё потому, что эти люди слышали проповеди покойного отца Рутилио, потому что он открыл им глаза и указал путь к освобождению, освобождению от тирании и алчности властей и латифундистов путем расширения гражданских прав, путем организации профсоюза.

Подумать только, за организацию профсоюза в Сальвадоре можно поплатиться жизнью, как отдал её отец Рутилио. Говорили, что его убили неизвестные террористы. Пусть и так, вот только откуда такое совпадение, что в течение часа после его убийства в округе не работала телефонная связь и полицейский патруль, что постоянно проезжал в этом месте, в тот день так и не появился? Просто террористы и власть заключили союз против церкви.

Это четырнадцать богатейших семейств натравливали сальвадорцев на сальвадорцев, подкупая крестьян жалкими подачками, чтобы те вступали в ряды карателей, а потом выдавали, устраняли, задерживали, пытали и убивали своих же братьев-крестьян.

Архиепископ Ромеро спрашивал власти, почему они воюют с крестьянами, почему льётся кровь невинных. Власти же отвечали ему, что не стоит беспокоиться, что у его высокопреосвященства есть и свои дела. Тогда архиепископ Ромеро отправился в поездку по стране. Он встречался с простыми людьми, говорил с ними, спрашивал, как они живут. Ему отвечали, что если в их доме эскадроны смерти найдут христианскую газету, их будут пытать, если у них найдут Библию, то арестуют. Архиепископ был взволнован и поражён до глубины души, когда правда открылась его взору.

— Если вы боитесь, что вы одни, и все против вас, — говорил он крестьянам, — обещаю вам, я буду с вами.

И он исполнил своё обещание. В кафедральном соборе Сан-Сальвадора стал работать комитет по защите прав человека. Как не упирались власти, но комитет неуклонно регистрировал все обращения сальвадорцев, все сообщения о преступлениях, пытках и убийствах, что учинили эскадроны смерти, армия и полиция.

Каждый год комитет публиковал страшный список погибших. И каждое воскресенье люди собирались в кафедральном соборе, чтобы услышать проповедь архиепископа Ромеро. Он говорил о Боге, о справедливости и бесправии, что каждый день происходит в Сальвадоре. Его проповеди слушали по радио и бедняки, отчего в их сердцах вселялась надежда. Слышали проповеди и власти, отчего они только скрежетали зубами.

И тогда правые террористы пустились в бой. Они разорили один из монастырей, убили священника и угрожали поступить так с каждым, кто хоть раз заикнётся о правах человека в Сальвадоре.

Когда в стране сменился президент, вернее проигравший на выборах кандидат, наплевав на демократический выбор сальвадорцев, единолично объявил себя победителем, архиепископ Ромеро и прочее духовенство отказались присутствовать на церемонии инаугурации. Только два епископа прибыли в президентский дворец, после того как папский нунций сподвиг их отречься от власти архиепископа и преклонить головы перед светской властью в стране. С того дня духовенство Сальвадора раскололось. Если приходские священники и архиепископ Ромеро душой были с народом Сальвадора, то многие епископы предпочли спокойную карьеру под крылышком власти.

Когда эти власти вознамерились узаконить в стране репрессии, архиепископ Ромеро заступился за людей, поддержал их выступления и протесты против беззакония и насилия. Он говорил в проповедях, что христианство изначально было религией угнетённых и обездоленных, и сейчас Церковь не оставит сальвадорцев наедине с тиранией и социальной несправедливостью. Но так говорил архиепископ.

Епископы же, подкупленные и задобренные властью, пеняли, что все несчастья Сальвадора от маленькой территории страны, большого количества людей и скудных ресурсов. Главное зло епископы видели не в насилии власти над неимущими, не в грабеже латифундистами крестьян, не в феодальном методе аренды земли, нет. Они говорили со всех трибун, что всё зло от коммунистов, что это они проникли в крестьянские общины, что они подстрекают людей к бунту, и эти люди сами, заразившись вирусом коммунизма, не имеют более права просить заступничества у Церкви. В чём же на деле состоит опасность коммунизма, они не уточняли. По их словам коммунизм от нечистого, и этого достаточно, чтобы его осудить.

Когда в Никарагуа народ и партизаны сломили убийцу и тирана Сомосу, власти Сальвадора испугались, как бы то же самое не случилось и с ними. Но вместо послабления репрессий, власти отдали приказ на расстрел мирной демонстрации перед кафедральным собором столицы и убийство людей, что искали укрытия в соборе. В то день погибли двадцать три человека. Кровь лилась рекой по ступеням собора, каратели осквернили храм, поправ исконное право оставлять дом Божий в неприкосновенности для оружия. Нет ничего страшнее крови в христианском храме, потому как Спаситель пролил её достаточно для спасения всего человечества. Крови же людей не должно быть места у алтаря, ибо это не языческое капище. Но террористам и их высокопоставленным покровителям не было времени об этом задумываться, тем более, раз на их стороне стоят епископы.

Вот в такую страну переехала Манола Мурсиа сразу после победы сандинистов в Никарагуа. Поначалу её встретили как беженку от коммунистического насилия. Но доехав до Сан-Сальвадора, первым же делом Манола отправилась к кафедральному собору, чтобы работать в комитете по защите прав человека. Эта служба оказалась не из легких. Каждый день к ней приходили матери, разыскивающие своих сыновей, что ушли из дома и пропали без вести, отцы приводили поруганных дочерей и просили возмездия для национальной гвардии, учинившей это беззаконие. Женщины и мужчины всех возрастов и профессий рассказывали, как разоряли и сжигали их дома, как расстреливали на их глазах родственников, как с мёртвых тел сдирали кожу, как ещё живых людей резали на куски. Эти рассказы было сложно вынести морально. Одно дело пережить насилие раз, другое дело слышать о нём каждый день от сотен всё новых и новых людей и понимать, что защитить их некому, потому как государство из гаранта прав гражданина превратилось в палача.

Всё чаще Манола читала ночами статьи из старых иезуитских журналов, чтобы понять и осмыслить, с чем она столкнулась в Сальвадоре. Покойный отец Рутилио, погибший от рук карателей писал:

От этих слов было горько и страшно, будто грядут последние дни, ибо каждое слово отца Рутилио находило отклик в сердце Манолы, после того что ей доводилось увидеть и услышать каждый день.

С волнением она писала письма брату в Ватикан, пересказывая на десятках страниц, что ей довелось узнать от семей, потерявших своих близких. Она копировала статьи былых лет, чтобы Тео прочёл их и понял — несправедливость и тирания, что творятся в Сальвадоре, возникли здесь не сегодня и не вчера. Десятилетиями они только усиливались и достигли своего пика сейчас, когда США делит мир с СССР на сферы влияния и вся Центральная и Латинская Америка оказалась под гнётом послушных приспешников Штатов. Для них важнее скупка дешёвого кофе для перепродажи богатым любителям элитных сортов этого напитка, чем судьба крестьян, у которых не всегда есть деньги, чтобы купить еду, которую зачастую привозят из-за границы по неоправданно высоким ценам.

Теперь, получая зарплату от епархии, Манола могла позволить себе звонить в Рим каждую неделю. В разговорах с братом он просила его как ватиканского служащего помочь пробить стену молчания, обратить внимание Римской курии на то, что в католической стране на стенах домов уже развешивают листовки: «Будь патриотом! Убей священника!»

— Манола, — сдавленным голосом говорил ей Матео, — мне больно слышать и читать о том, что происходит в Сальвадоре. Это бесправие и бесчестие. Скажи, чем я могу помочь тебе из Ватикана?

— Помоги обратить внимание Святого престола, на то, что в Сальвадоре начались гонения на христиан. Я не преувеличиваю, Тео, здесь могут арестовать каждого, у кого в доме найдут Библию. Здесь убивают приходских священников и разоряют монастыри. Что это, если не гонения? Как Рим может спокойно смотреть на то, что католики погибают за свою веру, и молчать об этом?

Матео тяжело вздохнул в трубку:

— Манола, Рим не поможет.

— Но почему? — с возмущенным удивлением вопросила она. — Разве Церковь не должна опекать своих чад, что веруют в Отца, Сына, Святого Духа, Святую Вселенскую Церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение тела и жизнь вечную? Как же Рим не поможет?

С вымученной интонацией Матео ответил:

— Вас всех считают еретиками, вот почему.

— Как мы можем быть еретиками, Тео? — недоумевала Манола. — Мы верим в то же, что и все католики. Как нас могут обвинять в ереси?

— Ты помнишь, что было в начале года?

— Я помню всё. Про что ты хочешь мне сказать?

— Про визит папы в Пуэбло. Знаешь, что он сказал о теологии освобождения? Что священники не должны лезть в политику, общественную деятельность и, тем более, во власть.

— Ну, надо же, — возмутилась Манола. — А почему тогда епископ Альварес позволяет себе одевать военную форму и демонстрировать поддержку сальвадорским убийцам?

Но Матео был тверд в своем ответе:

— Потому, что эти убийцы представляют власть в стране, вот почему.

— Я ничего не понимаю, Тео, — в бессилии качала головой Манола, — как папа может не почувствовать нашей боли? Как он может не заступиться за гонимых христиан? Он же говорит с высоких трибун, что в мире не должно быть угнетения народных масс, а права и свобода человека важнее.

— Эти его слова не относятся в Сальвадору.

— Да почему же?

— Потому что он не пастырь и не заступник. Он политик, Манола, он поляк.

— Как ты можешь так говорить? — пораженно ахнула она. — Только из-за того, что он не итальянец, ты так отзываешься о нём?

— Я так говорю, потому что он поляк, выходец из Церкви, где антикоммунизм есть обязательное требование для сановника. То, что он говорит про соблюдение прав человека, адресуется не диктаторам Южной Америке, а социалистическому блоку в Восточной Европе.

— Но коммунисты Польши не то же самое, что и сальвадорская военщина. В Варшаве не призывают убивать священников. Да в Польше и нет сорокапроцентной безработицы, там нет столько бедняков как здесь. — И в бессилии она выкрикнула в трубку, — Там не снимают скальпы с людей!

— Манола, — снова вздохнул Матео, — папа этого не поймет, — и многозначительно прибавил, — летом он ездил в Польшу.

— И что такого? Удивительно было бы, если б он туда не поехал.

— Ты не понимаешь, Манола. Я видел репортажи, читал прессу. Его персону противопоставляют коммунистическому атеистическому режиму. Из него хотят сделать живой символ борьбы с коммунизмом. Кому, по-твоему, пришло в голову выбирать на конклаве кардинала из страны соцблока?

— Но это же конклав, — удивилась Манола, — выбор каждого кардинала — это же вдохновение от Святого Духа.

— Да перестань, какой Святой Дух, если накануне кардиналы ведут агитацию, которая запрещена. Просто пойми, кардинала Войтылу избрали папой лишь потому, что он удобен Штатам. Здесь в Италии всё происходит так, как удобно Штатам. Потому и председателя партии находят застреленным в машине, и депутаты голосуют за размещение американских ракет в стране. Манола, я не буду рассказывать тебе, что такое П-2, какое к ней касательство имеют американцы, и какими путями масоны проникли в Ватикан. Просто пойми, для руководства Штатов, Ватикан всего лишь район Рима, а значит подконтрольная им территория. Если правительство Италии формируется согласно вкусам Вашингтона, то и курия отныне формируется так же. Манола, наш новый папа уже не наместник Иисуса Христа на земле, раз он отказался от тиары. Он глава государства Ватикан и видит свою политику в русле союзничества со странами НАТО. Потому в курии и остались при своих должностях американцы и люди им лояльные. Я не могу тебе толком рассказать, что тут творится, но у Ватикана дефицит бюджета в двести миллионов долларов из-за епископа, которого давно надо было отправить обратно в Иллинойс, а не давать ему спекулировать капиталами и быть посредником в пересылке подозрительных траншей из США в Польшу. Манола, просто пойми, при новом понтификате Ватикан занялся политикой в ущерб вере.

— Тео, — почти испуганно произнесла она после отповеди брата, — я тебя не узнаю. Что с тобой случилось? Ты же никогда не говорил таких резких вещей о Римской курии.

— Я слишком проникся её духом, — с горечью произнес он. — Я не хочу нагнетать, но умом понимаю, что это будет ужасное папство. Может, людям Иоанн Павел II и будет нравиться, в конце концов, он пообещал им и дальше обмирщать Церковь, но это будет тяжким ударом по вере.

— Тео, как же так? Неужели это… — и она оборвала фразу не в силах договорить.

Матео же продолжал:

— Манола, мне по сей день несказанно больно от того, что Иоанн Павел I так рано ушёл от нас. Он бы понял тебя и архиепископа Ромеро. Его действительно волновала судьба пропавших без вести в Аргентине. Но, увы, он ушёл, и теперь у нас другой папа. Ему горе Сальвадора вряд ли интересно.

После этого тяжёлого разговора Манола волновалась больше не за Сальвадор, оставленный, по словам Матео, папой, а за самого брата. По голосу Матео она почувствовала, что он, если и не теряет веру, то глубоко разочарован службой в Ватикане. Но как он мог говорить, что папе всё равно, убивают ли в Сальвадоре католиков или нет, она не могла понять.

В один из дней к Маноле обратился сам архиепископ Ромеро:

— Вы говорили, что ваш брат служит в Римской курии, — издалека начал он.

— Да, уже двенадцать лет как, — отвечала Манола. — Сейчас он заместитель секретаря конгрегации по делам духовенства.

— О, — протянул архиепископ и рассмеялся, — наверное, он уже читал доносы на меня от здешних епископов.

Манола виновато опустила глаза:

— Поймите, ваше высокопреосвященство, когда я жила в Никарагуа, мой брат не поддерживал борьбу сандинистов и духовенства за свободу от тирании. Но сейчас, после того, как Сомоса бомбил города, после того как здесь в Сальвадоре убили уже шестерых священников, он изменил своё мнение. Но Матео не поддерживает теологию освобождения по богословским причинам.

— Так и я её не разделяю, — улыбнулся архиепископ. — Как последователь Павла VI я придерживаюсь теологии развития, а значит, выступаю за социальное и экономическое развитие нашей страны. Надеюсь, эта позиция вашего брата не огорчит?

— Нет, ну что вы, Матео не стал бы вас осуждать ни в коем случае.

— Тогда могу я попросить его через вас о помощи?

— Конечно, — обрадовалась Манола. — О какой?

— Дело в том, что ещё в мае, после той трагедии в кафедральном соборе, я писал папе, просил его принять меня и выслушать. Но, видимо, из-за занятости на моё письмо он не ответил. Так может ваш брат поможет мне попасть на аудиенцию к папе?

Манола заметно сникла. Она не была уверена, что Тео сможет организовать нечто подобное. А в виду его слов об Иоанне Павле II, она и вовсе растерялась и не знала, что и сказать архиепископу. Дав слово, что переговорит с братом, она выполнила обещанное. Матео ответил ей:

— Я сомневаюсь, что в этом будет хоть какой-то толк, — и, вздохнув, он добавил. — Я попытаюсь сделать всё, что в моих силах. Скоро папа вернется из поездки в США, так что можно будет подать прошение об аудиенции.

— Папа поехал в Штаты? — обескураженно вопросила она.

— А что ты думала, Манола? — почти с укором произнёс Матео. — Я ведь предупреждал тебя — идёт холодная война. Все понтифики занимали в ней одну и ту же сторону. А нынешний пошёл ещё дальше — от слов к делу.

Через несколько недель Матео позвонил Маноле и сообщил, что в личной аудиенции архиепископу Ромеро отказано. Но можно попытать счастье во время общей аудиенции, и Матео готов помочь архиепископу на неё попасть.

В условленный день глава сальвадорской Церкви прибыл в Рим, где его встретил отец Матео Мурсиа.

— Надеюсь, — заговорил архиепископ, — у меня будет хотя бы пару минут, чтобы поговорить с папой.

— Всё же вы глава национальной церкви, — отвечал ему отец Матео, — я уверен, папа не сможет обойти вас стороной.

— Да-да. Но почему же мне было отказано в личной аудиенции?

— Не имею ни малейшего понятия. Этим занимается Префектура папского дома. Кто знает, чем она руководствовалась.

Архиепископ согласно кивнул:

— Я возлагаю большие надежды на эту встречу. Может хоть так мне удастся обратить внимание на то горе, что происходит в Сальвадоре каждый день.

Отец Матео понуро потупил взгляд:

— Ваше горе безмерно, — произнёс он, — то зло, что происходит в Сальвадоре, будит в моей… — он запнулся и поправился, — будоражит воображение, вызывая образы злых сил, что издревле изводят род человеческий.

— Как вы правы, отец Матео, — поддержал его архиепископ. — Порой мне самому кажется, что языческие божества, которым пять столетий назад на сальвадорской земле поклонялись ацтеки, снова потребовали кровавой жатвы. Знаете, когда в городе, прямо на улице видишь несчастного, чье тело разрубили на куски и разбросали по тротуару, невольно вспоминаешь, как конкистадоры описывали кровавые ритуалы язычников.

— Да, — с грустью кивнул отец Матео, — помнится… В книгах описывали, как пирамиды стояли чёрными от засохшей на камнях крови, что лилась от сотни жертв с самой вершины рекой, а внутри храма жрецы хранили человеческие черепа с отрубленных голов, и не счесть им было числа.

От воспоминаний отцу Матео стало не по себе, как тогда, пять столетий назад в Мексике, когда он видел всё это собственными глазами. Тот языческий культ крови, призванный подпитывать солнца, чтобы оно не останавливало свой ход, ещё тогда показался ему подозрительным. Всё же отец Матео не побоялся и нашел тех «богов», что поднимались из подземных ходов под пирамидой по ночам. Они были до омерзения отвратительны — перепачканные засохшими бордовыми разводами от крови на белой коже. Не знавшие ни стыда, ни жалости, они рассказали, как однажды в незапамятные времена солнце исчезло, и наступила долгая ночь, что длилась годами. После того как чёрные тучи развеялись, единственное место, где они смогли жить, стали подземелья. А новым смертным, что пришли на замену зачахшим во время долгой ночи людям, они рассказывали, как однажды солнце умерло и может быть умрёт вновь, если смертные не окропят храмы своей кровью, что придаст солнцу хода.

Тогда отец Матео и узнал истинную причину кровопролития на ацтекских пирамидах, для кого на самом деле оно предназначалось. Но для кого ацтеки отрубали пленникам головы, для кого сдирали с них кожу, и для кого разрезали на куски? Как у богослова и квалификатора Инквизиции у него был чёткий ответ. Эти исконные враги рода человеческого, в отличие от гипогеянцев, невидимы человеческому глазу, но смрадный запах серы, что остается от их присутствия, распознать не сложно.

— Нет ли поблизости от Сан-Сальвадора древних пирамид? — спросил отец Матео.

— Нет, ничего подобного, — отвечал архиепископ Ромеро. — В соседнем Сан-Андресе есть одна. А у нас из всех достопримечательностей только вулкан к западу от города.

— Тоже плохо, — пробормотал отец Матео.

— Плохо? Ну да, сам он хоть и не извергается, но иногда потряхивает.

На следующее утро отец Матео провёл архиепископа Ромеро в зал папских аудиенций около дворца канцелярии Святейшего престола. Было одиннадцать часов утра, когда папа вошёл в забитый до отказа зал. Здесь были паломники из самых разных уголков мира. Для них папа зачитал подготовленную речь о доктрине воплощения. По окончании речи, когда папа прошёл вдоль вереницы страждущих для рук целования, он тут же обратил внимание на сановника в архиепископском облачении. Ромеро представился. Не сказать, что папа обрадовался, услышав его имя и название епархии. Отец Матео стоял рядом с архиепископом и потому мог услышать всю их недолгую беседу.

Архиепископ протянул папе фотографию, на которой был запечатлён человек с разрубленной и изуродованной головой, лежащий к луже собственной крови.

— Святой отец, — тихо произнёс архиепископ Ромеро, — посмотрите на снимок. Это священник Октавио Ортис Луна. Ему было всего тридцать четыре года. Я знал Октавио еще ребёнком и сам посвящал его в своё время в сан. Он в течение пяти лет исполнял священнические обязанности, преподавал катехизис крестьянским детям. 20 января сего года, когда отец Октавио выступал перед священниками и мирянами в центре обучения «Деспертар», туда ворвались солдаты. Они хладнокровно убили Октавио, а затем глумились над трупом. Это кошмарная смерть, святой отец.

— Но ведь он был мятежником, — безразлично ответил папа.

Архиепископ поднял голову и непонимающе захлопал глазами. Мурсиа и сам не понимал, как ответ понтифика может звучать так цинично.

— В мятеже его обвинило правительство, — пояснил архиепископ, — оно же и убило его.

Папа молчал. Тогда архиепископ Ромеро протянул ему папку с бумагами, которую он всё это время держал при себе:

— Взгляните, святой отец. Здесь собраны очень важные документы. Они неопровержимо доказывают, что кампания обвинения в подстрекательстве к мятежу, развернутая против меня средствами массовой информации, была тщательно подготовлена и направлялась из самого президентского дворца.

— У меня нет времени читать всё это, — отмахнулся папа, и немного помолчав, добавил. — Вы должны вести себя с правительством так, чтобы не давать никакого повода для конфликтов.

— Но, святой отец, — теперь уже воскликнул окончательно растерянный архиепископ, — правительство преследует народ Сальвадора. Армия и полиция убивают ни в чём неповинных людей. Посмотрите, что случилось на паперти кафедрального собора. Святой отец, бедняков бесцеремонно убили только потому, что они выступили за профсоюзные права. Церковь не может поддерживать добрые отношения с таким правительством.

— Вы должны договориться с правительством, — упрямо повторил папа.

Архиепископ покачал головой:

— Но для меня это абсолютно невозможно, — в отчаянии произнес он, — перед Господом нашим, невозможно, ведь Иисус говорил, что не мир Он принёс, а меч.

— Не преувеличивайте, монсеньор, — был ему безразличный ответ.

На этом короткая беседа закончилась, и папа пошёл дальше пока не покинул зал.

В этот день отец Матео провожал архиепископа в аэропорт. В ожидании рейса Мурсиа сидел с ним рядом, пытаясь поддержать в трудную минуту. На архиепископа Ромеро было больно смотреть.

— Что я сделал не так? — бессильно вопрошал он, — почему папа не понял меня? Отец Матео, может, вы мне объясните? Что я сделал не так? Я приехал в поисках поддержки, а встретил осуждение. Почему?

Отец Матео мог бы сказать архиепископу все то, что недавно говорил по телефону Маноле — про Польшу, США, политику холодной войны, но не стал. Не это сейчас хотел услышать архиепископ.

— Мне кажется, — произнес Мурсиа, — осуждение понтификом теологии освобождения невольно заставило его неправильно оценить ваши стремления.

Отец Матео бы мог добавить, что почитание канона застлало папе глаза настолько, что он не способен понять, что человеческие жизни намного важнее. Но отец Матео промолчал. Хотел бы он сказать, что при прошлом папе такой безобразной сцены на аудиенции не могло бы произойти в принципе, но тоже не стал. Иоанн Павел I хоть и не был родом из коммунистической страны, но понимал, что правая тирания в Латинской Америке губительна. Поэтому после инаугурации он и отчитал аргентинского генерала, что был ответственен за пытки и убийства неугодных без всякого суда. А сегодня Иоанн Павел II отчитал архиепископа за то, что тот противится пыткам и убийствам неугодных властями Сальвадора людей. Если учесть традицию, что новый понтифик берёт имя того своего предшественника, чье дело и начинания он хотел бы продолжать, тогда не понятно, зачем кардинал Войтыла взял себе имя, которое придумал кардинал Лучани, если всё в своей политике он делает ему наперекор.

Проводив архиепископа до стойки регистрации и дождавшись, когда тот сядет в самолет, отец Матео вернулся на службу и вечером позвонил Маноле, предупредить, что архиепископ Ромеро пребывает сейчас в крайнем смятении чувств.

— Не может быть, — почти заплаканным голосом произнесла Манола, дослушав рассказ брата об аудиенции у папы. — Как же так? Откуда такая жестокость?

— Не знаю, сестра. Я и сам не ожидал. Наверное, это произошло из-за того, что папа не был готов встретиться с архиепископом Ромеро и потому не заготовил маскировочных пустословных речей. Он сказал ровно то, что думает.

— Значит, мы остались одни? Нас бросили на съедение волкам?

Манола не знала, что думать, не знала, что делать. Она возлагала надежды на аудиенцию в Ватикане не меньше, чем и сам архиепископ Ромеро.

Когда он вернулся в Сан-Сальвадор, то узнать его было трудно. Потерянный, он всё больше молчал, постоянно о чём-то размышляя. Епископы тут же почувствовали его слабину. Один из них даже принялся угрожать отлучить от церкви всех, кто придерживается левых взглядов. Ему отвечали, что сальвадорский конфликт братоубийственный, он же говорил, что страну нужно очистить от банды красных преступников. На деле это означало индульгенцию национальной гвардии на убийство всех, кого заподозрят в левацких взглядах. Кровопролитие епископ не считал предосудительным.

Через месяц архиепископ Ромеро отошёл от ватиканских впечатлений. Он прервал молчание, забыл о сказанном ему папой, пастырем, слова которого должны быть для каждого католика авторитетными. В проповеди архиепископ сказал сальвадорцам:

— Чем мрачнее обстановка, тем ярче свет надежды, надежды на то, что в будущем воцарится свобода, когда наш народ в условиях справедливости и мира сможет полностью пользоваться правами, которые обеспечат ему человеческое достоинство.

И от этих слов на душе становилось теплее. Невозможно было не поверить, что однажды всему плохому придет конец, и Царствие Небесное наступит на земле.

И казалось, изменения к лучшему уже начали происходить, особенно в конце года, когда военные свергли диктаторское правительство. Они обещали народу Сальвадора многое, о чём простые люди уже давно мечтали: что из тюрем будут выпущены все политические заключенные, будет принята новая конституция, легализованы ранее запрещенные политические партии, проведена долгожданная аграрная реформа, а порядок в стране, наконец, будет восстановлен. Архиепископ Ромеро не мог не поддержать эти благие начинания. Но время шло, а обещания так и остались обещаниями. Тогда архиепископ понял, что правые силы не ушли из власти, они лишь ловко перебрались из одного правительства в другое. Наперекор сказанному хунта не отреклась от репрессий — она продолжила их с новой силой.

И тогда архиепископ Ромеро снова поехал в Рим. Он вручил папе меморандум, где были имена сальвадорцев, пострадавших от правых террористов и властей: 1531 арестованный, 205 пропавших без вести, 896 погибших, в том числе и одиннадцать священников.

Когда архиепископ вернулся в Сальвадор, то во время одной из проповедей он прямо и недвусмысленно обвинил новую власть в терроре против своего народа.

Он написал письмо американскому президенту Картеру, и призывал его наложить запрет на военную помощь сальвадорской хунте и упразднить эскадроны смерти. Архиепископ просил президента дать обещание не вмешиваться в дела далекой для него страны, где народ сам хочет определить собственное будущее. Он писал, что люди в Сальвадоре не поднимают коммунистический бунт, а просто борются за элементарные человеческие права, которые есть у каждого гражданина США, но нет у бедного сальвадорца.

Но самый набожный президент в истории США, который каждый свой день начинал с молитвы, ничего не ответил на просьбу архиепископа увидеть и в сальвадорце человека. Государственный секретарь напротив, написал, что США посылают и будут посылать оружие в Сальвадор именно для защиты прав человека и принципов демократии. Вот такое мерзкое двоедушие.

Ночью Манолу переполошил звонок из Рима. Это был Матео.

— Не спрашивай меня, откуда я это знаю, — отчеканил он, — но на архиепископа Ромеро в Сан-Сальвадоре готовится покушение.

— Как?! — воскликнула Манола, от потрясения прикрыв ладонью рот.

— Очень просто. Как убили одиннадцать священников, так хотят убить и его.

— Откуда ты знаешь?

— Манола, я должностное лицо, не вынуждай меня…

— Нет, ты скажи, откуда.

И Матео сдался:

— Из Сальвадора. По каналам нунциатуры это сообщение пришло в Ватикан. Один доброжелатель, который видел меня с архиепископом, передал мне это сообщение на словах. Всё очень серьёзно, сестра. Прошу тебя, предупреди архиепископа. И сама будь осторожнее, моё сердце и так болит за тебя уже долгие годы не переставая, не давай мне повода ещё больше страдать.

Наутро Манола прибежала в приёмную архиепископа и с порога выложила всё, что узнала о покушении. На лице архиепископа Ромеро не было ни испуга, ни озабоченности, только лёгкая улыбка отпечаталась на его губах. Он сам принялся успокаивать Манолу, говорить, что на всё воля Божья, и не стоит бояться неминуемого — ведь все люди смертны, разве не так?

— Если они убьют меня, я воскресну вновь в людях Сальвадора, — такими были его слова.

На воскресной мессе архиепископ снова произнёс обличительную проповедь и ещё раз призвал хунту вспомнить о её собственных обещаниях и провести, наконец, аграрную реформу в стране. Люди должны перестать платить латифундистам за аренду земли частью выращенного урожая, как делалось это в средневековье. Теперь в Сальвадоре не так много крестьян и каждый из них, наконец, может стать собственником хоть малой, но своей части земли — латифундистам от этого не сильно убудет.

После этих слов в приёмную архиепископа Ромеро начали приходить патриоты, которым из-за проблем с властями пришлось уйти в подполье и податься в партизаны. В нём они увидели заступника и единомышленника. Архиепископ же не призывал их идти на президентский дворец и свергать хунту, нет. Он говорил, что лучше любой вооруженной борьбы всегда будет диалог. Он просил их сложить оружие, от которого неминуемо погибнут люди, и начать борьбу политическую.

В новой проповеди архиепископ с тем же призывом обратился к хунте и их приспешникам из полувоенных отрядов:

— …вы сами вышли из нашего народа, но убиваете своих братьев-крестьян. Однако над приказом убить человека, полученным от офицера, должна восторжествовать заповедь господня: не убий. Ни один солдат не обязан повиноваться приказу стрелять в людей, как противоречащему заповеди Господней и совести человеческой… Братья военнослужащие, служащие органов безопасности, именем Господним, а также именем страдающего народа, чьи стенания вопиют к небу с каждым днём всё громче, умоляю вас, призываю вас от имени Бога: прекратите репрессии… не убивайте!..

В тот же день к архиепископу прибыл папский нунций. Он принялся уговаривать архиепископа Ромеро не принимать ничью сторону в намечающемся противостоянии хунты и партизан. Ему ведь было невдомек, что архиепископ призвал обе стороны сложить оружие и начать переговоры.

— Это не дело церкви, — понукал его нунций. — Церковь должна быть посредницей, буфером в самые тяжёлые моменты борьбы между правительством и народом.

Монсеньор Пара, присланный Ватиканом из Колумбии вслед за нунцием, говорил архиепископу Ромеро нечто подобное:

— Я прибыл сюда со специальным поручением, чтобы предотвратить столкновение между Церковью и государством. Ромеро, ты ведешь Церковь против правительства. Согласись, это неслыханное в истории Церкви дело: архиепископ, призывающий войска к неповиновению… Умоляю тебя, Ромеро, подумай ещё раз о борьбе, которую ты ведёшь, задумайся, исходя из благоразумия, такого благоразумия, которое проистекает из нашего долга по отношению к нашей общей матери-Церкви…

— Я готов на всё ради единства Церкви, — отвечал ему архиепископ, — но я не могу идти против своей совести.

На следующий день Манола отправилась в больницу, которую должен был посетить архиепископ, чтоб отслужить мессу для тамошних пациентов. Она пришла навестить молодого парня, что работал с ней в комитете по защите прав человека при кафедральном соборе. Накануне вечером, когда он шёл домой, на него напали неизвестные и жестоко избили. Сейчас бедняга лежал на больничной койке с перебинтованной головой и гипсом на обеих ногах и даже не пытался улыбаться при виде всегда приветливой Манолы.

— Они сказали, что комитет скоро закроют, — отрешённо произнёс он, — что они доберутся до всех нас.

— Не бери в голову, Серхио, — тихо успокаивала его Манола, — их злоба от бессилия.

— Ты не подумай, — оправдывался он, — я не боюсь умереть, я ведь христианин и всегда должен быть готов встретиться с Господом. Просто мне тревожно за маму, как она будет без меня. А ещё младшие сестры… Что им делать, если единственного мужчины в семье вдруг не станет?

— Ты поправишься и вернешься к семье, — улыбаясь, отвечала Манола, — с тобой они не пропадут.

Когда настало время, и в больницу прибыл архиепископ Ромеро, Манола поспешила в часовню на мессу. Не то, чтобы ей нравилась служба на испанском языке вместо латыни, а сокращение коленопреклонений и молитв облегчало ей общение с Богом, но выбирать было не из чего — тридентскую мессу в Сальвадоре не служили. Манола с вниманием вслушивалась в каждое слово архиепископа и не сразу обратила внимание на лязг шин, что раздался за открытой дверью на улице. Но что-то заставило Манолу отвлечься от мессы и обернуться к выходу. Всё, что она увидела, так это автомобиль с открытым окном и руку с пистолетом, что угрожающе высунулась наружу. Манола не сразу поняла, что происходит, но когда пуля прошелестела перед ухом, за ней последовал крик прихожан.

Манола снова обернулась — архиепископ Ромеро упал на алтарь, и его кровь лилась со столика на пол. Снова лязг шин раздался на улице, но машины в проёме уже не было видно. Люди кинулись к архиепископу, мужчины подняли его и спешно унесли из часовни в больничное отделение. Манола успела увидеть только его лицо — закрытые глаза и приоткрытый рот. Он сразу всё поняла, но прихожане, что остались в часовне, слёзно молили Господа о спасении архиепископа. Манола верила в одно — его душа должна спастись, раз тело отныне мёртво.

Стараясь сдержать алые слезы, что своим видом могли напугать людей, она сама не понимая зачем, прошла в больницу. Встретившийся Маноле доктор, узнав в ней помощницу архиепископа, со скорбным видом сказал, что пуля была разрывной и попала точно в сердце.

— Очень меткий стрелок, — добавил он, — раз смог прицелиться из машины через дверной проём.

Выйдя к людям на ночную улицу, дрожащим голосом Манола сказала, что архиепископ Ромеро покинул этот грешный мир. Женщины кричали в плаче и простирали руки к небесам, мужчины громко требовали наказать убийц. Люди были возбуждены, огорчены и обозлены — никто не сомневался, по чьему именно приказу снайпер сделал свой смертельный выстрел.

Манола ушла, подальше от больницы и осквернённой часовни, подальше от разгневанной и стенающей толпы. Плакать больше не хотелось, внутри было пусто от потери, которая вряд ли восполнится в будущем. Из глотки рвался лишь немой вопрос — ну, почему уходят самые лучшие? Почему сейчас? Что же делать дальше, как теперь жить и помогать людям без архиепископа? Одно было ясно — его дело необходимо продолжать, комитет должен работать, во что бы то ни стало — пусть, даже если новый архиепископ прикажет его закрыть и выгонит всех служащих из собора.

Улицы окутала чернота ночи, на них можно было забыться, идти и идти непонятно куда, лишь бы не домой, лишь бы не оставаться наедине с горем. Только фары изредка проезжающих машин освещали дорогу. Одна из них проехала мимо Манолы и резко остановилась у поворота. Из кабины вышел мужчина и замер на месте. Манола невольно остановилась и посмотрела на незнакомца, чьего лица вдали невозможно было разглядеть.

— Сестра, — обратился он к ней, — вы не заблудились?

Манола удивилась, как он смог опознать в ней монахиню, ведь облачения она уже несколько лет как не одевала, только закрытое серое платье. Даже голову не покрывала, благо теперь Церковь и орден не требуют носить старое облачение, ибо в экваториальной зоне это было бы не выносимо. Хорошо, что Тео давно не видел её, а то ругался бы и поминал обмирщение с секуляризацией. Видимо незнакомец из машин заметил с тусклом свете фар отблески на кресте, что Манола неизменно носила на шее поверх платья.

— Все в порядке, не волнуйтесь, — поспешила ответить она, искренне желая, чтобы незнакомец вернулся в машину и уехал прочь, оставив её одну.

Но из машины вышло еще двое. Один из них чуть ли не прорычал остальным:

— Эй, да это же монашка из собора, стерва, что пишет на нас доносы. Хватаем её!

И все трое ринулись к Маноле, но она тут же развернулась и кинулась бежать. Позади слышались развеселые выкрики:

— Не бойся, мы тебя, как Ромеро, сразу не убьем.

— Ага, — вторил другой, — сначала поиграем, а потом посмотрим что у тебя внутри.

Задыхаясь от страха и подкатывающих слёз, Манола со всей мочи бежала, не видя ничего впереди. И вновь знакомый лязг колес — машина перерезала ей путь, и Манола кинулась в другую сторону, но едва не попала в руки одного из преследователей. Не помня себя, она бросилась в заросли травы на обочине. Что было за ним, она не знала, но не могла остановиться, иначе это означало бы… Она не хотела думать о гнусностях, что кричали ей вслед, она не собиралась сдаваться, хотя бы ради памяти об архиепископе — их новой жертвой она не станет. Насилие нужно остановить, ведь именно этого хотел архиепископ Ромеро. А насилие не может свершиться, если у мучителей не будет жертвы. Она ею не станет.

Манола потеряла счет времени, она уже не помнила, когда слышала голоса и шорохи в траве позади себя. Внезапно ноги свело судорогой, и она упала на землю, отчаянно стараясь унять сбившееся дыхание, чтобы услышать, гонятся ли ещё за ней или уже нет.

Немного придя в себя, Манола осторожно поднялась и осмотрелась. В темноте и высокой траве нельзя было заметить не то, что человеческие фигуры, невозможно понять, где она вообще находится. Назло или к счастью, луну скрыли плотные облака. Манола двинулась наугад, но, не пройдя и десяти метров, соскользнула вниз и кубарем покатилась по склону холма. Будь он смертной, то наверняка сломала бы себе шею. А так, оцарапав кожу на лице и шее, она ударилась ногой о камень и неудачно вывернула руку. Пытаясь пригладить растрепавшиеся длинные волосы, она поднялась на колени и посмотрела вверх — склон был слишком крут, и забраться по нему обратно будет трудно, если вообще возможно. Зато мучители её точно не найдут.

Всё еще не решаясь встать и распрямиться в полный рост, Манола поползла на четвереньках на слабый огонек света, что пробивался сквозь травинки и кусты. Вдали слышался глухой гул мотора. Манола рассчитывала выйти к дороге, но приблизившись к обочине, сквозь ветви кустарников она увидела людей в военной форме и отпрянула назад. Нет сомнений, что это национальная гвардия, потому и искать у них помощи будет глупо. Тихо и медленно Манола ползла вдоль кустов, надеясь остаться незамеченной, найти более безопасное место и бежать подальше от карателей. Завидев по другую сторону дороги виллу, освященную уличными фонарями, она задумала попросить помощи там, но быстро передумала, когда женский голос в той стороне надрывно выкрикнул:

— Роберто!.. Ну, пожалуйста!.. не надо!..

Осторожно подняв голову, Манола увидела страшную сцену: на террасе, что вела к дому, на колени опустились с десяток мужчин, руки их были связаны, а позади них стояли люди с автоматами. Манола не могла понять, где та женщина, которая жалобно просила о чём-то какого-то Роберто, пока не отползла немного в сторону и не увидела, как полицейский в форме майора ведёт за руку упирающуюся молодую девушку. Красная помада размазалась по её лицу, черные волосы, аккуратно остриженные до плеч, разметались в стороны, а лямка платья сползла по плечу.

— Роберто, зачем ты это делаешь? — всхлипывая, говорила она, — прошу тебя, не надо…

— Что не надо? — почти удивленно вопросил майор, обернувшись к ней. — Ты же говоришь, что не можешь без этого жить. Я же хочу помочь тебе.

— Только не так, Роберто, пожалуйста, оно того не стоит.

— Что не стоит? — отпустив руку брюнетки, спросил майор.

— Это… — тихо произнесла девушка.

— Да что это? — повысив голос, спросил он — скажи четко и понятно, что не стоит?

— Жизнь… — закрывая рот рукой, всхлипывала девушка, — моё хорошее самочувствие не стоит человеческой жизни.

— Чья жизнь, их? — И мужчина махнул рукой в сторону пленников на коленях. — Да жизнь этих скотов-коммунистов не стоит твоего мизинца. Я готов приводить их тебе хоть каждый день.

Он выхватил из кобуры пистолет и три раза выстрелил в одного из связанных. Девушка вскрикнула, а пленник тут же повалился на землю. Манола в ужасе зажмурилась и обхватила голову руками.

Майор подошел к убитому и, ухватив его за ногу, словно тушу поволок по террасе к перепуганной девушке. Она пятилась, но майор был неумолим. Кровь дорожкой окрасила камень террасы. Когда майор подтащил тело к девушке и перевернул его лицом вверх, то сказал:

— Вот, получай, что хотела.

Девушка попыталась отбежать, но майор схватил её за руку и притянул к мертвецу. Она сопротивлялась и вырывалась.

— Да что тебе опять не нравится? — вскипел он. — Что рана маленькая, пить неудобно? Хорошо, сделаю побольше.

С этими словами майор потащил брюнетку в сторону другого пленника, а после встал за его спину и ножом перерезал страдальцу горло. Кровь лилась водопадом, а майор держал несчастного за волосы, не давая ему повалиться на землю.

— Ну, пей же, — обращался он к девушке, что упала на колени и беззвучно всхлипывала, — нормальная тёплая кровь, как ты любишь. И много. Не нравится? Понимаю, у коммунистов кровь в венах давно протухла, а сердце сгнило. И вообще, они давно не люди. Может, всё-таки выпьешь, а то больно ты вялая в последние дни. Не хочешь? Ну и ладно.

Девушка так и стояла на коленях, не в силах сдвинуться с места, а майор отбросил в сторону тело, из раны которого уж перестала литься кровь.

В последующие полчаса около виллы раздавались крики боли и мучений, от которых кровь стыла в жилах. Манола упала на землю и, сжима кулаками траву, молилась, не переставая. Когда вдали затих мотор машины, она подняла голову, чтобы посмотреть, что же случилось, но на дороге никого не было.

Медленными шагами, выйдя на дорогу, она еще раз огляделась и обомлела. На ветке дерева, из-за которого она только что поднялась, была насажена отрубленная голова. Глаза выколоты, а на лбу вырезан крест. В ужасе отвернувшись, взглядом Манола наткнулась на валяющиеся вокруг ноги и руки — одни были отрублены, другие вырваны из суставов. Попятившись, она чуть не наступила на отрубленные уши. Споткнувшись и упав на землю, Манола заметила, что она не одна здесь. Поодаль на коленях сидела та самая девушка с размазанной помадой, но теперь на её щеках краснели слезы. Она прикладывала руки к распотрошённому туловищу, что лежало перед ней и, всхлипывая, облизывала окровавленные пальцы.

Поднявшись на ноги, Манола медленно подошла к ней, но девушка совсем не обратила на неё внимания. Только когда Манола положила ей руки на плечо, альваресса вздрогнула.

— Пойдем отсюда, — дрожащим голосом предложила она ей, — бежим прочь.

Брюнетка в ужасе посмотрела на неё, видимо, принимая Манолу за смертную и стыдясь своей тяги к крови. Но монахиня взяла её за руку:

— Я всё о тебе знаю, не бойся. Прошу тебя, уйдем отсюда, пока они не вернулись.

— Роберто не отпустит меня, — пролепетала дрожащими губами женщина.

— А если он захочет искромсать тебя так же, как и этих несчастных?

Альваресса растерялась. Манола потянула её прочь с дороги, в заросли, и та послушно последовала за ней.

— Кто ты? — только и спросила брюнетка, — откуда ты знаешь про меня?

— Я же вижу твои слезы. Порой я проливаю, такие же.

Альваресса в растерянности смотрела на Манолу, но ничего ей не сказала.

— Зачем он заставлял тебя пить кровь убитых? — спросила монахиня.

— Просто он не хочет давать своей. Я не просила… я не хотела, — и она вновь расплакалась.

Манола поспешила обнять альварессу, приговаривая:

— Не плачь. В нашей долгой жизни всегда будет много страданий. Господь поможет всё преодолеть.

Успокоившись и отойдя подальше от места страшной резни, женщины смогли, наконец, познакомиться. Лили рассказала о себе, о том, как попала в Сальвадор, как изменился здесь Роберто, и что больше она не сможет смотреть ему в глаза.

— Я боюсь его. Я не понимаю, что случилось, почему он стал таким. Он безумен?

— Он одержим ненавистью и злобой, — объясняла ей Манола, — здесь он не один такой. Их души тяжелобольные и нуждаются в исцелении.

— Прости, — потупив взор, произнесла Лили, — я не католичка и мало что понимаю в религии. Я просто хочу, чтобы Роберто стал таким как прежде и не мучил меня. Я не хочу, чтобы люди умирали из-за меня такой страшной смертью.

— Что ты, глупая, — воскликнула Манола, — всё это происходит не из-за тебя, а из-за майора Роберто и его солдат. Это они убивают сальвадорцев, своих братьев, крестьян, священников… и архиепископа…

Тут Манола дала волю чувствам и сама расплакалась, Лили же обнимала её в ответ и принялась водить ладонью по волосам. Так, склонив головы на плечи друг друга, они искали утешения и утешали, пока на небе не появилась луна.

— Куда нам теперь идти? — спрашивала Лили. — Куда деваться мне?

— Уезжай отсюда, — говорила Манола, — беги от Роберто, чтобы он больше не терзал тебя.

— Но мне некуда бежать. Не к кому. Разве что к сестре, но я не знаю, где она.

— У тебя есть сестра? — оживилась Манола и даже улыбнулась. — Надо же, какое совпадение, а у меня есть брат. А почему ты не знаешь, где твоя сестра? Она уехала и не оставила тебе адреса?

Лили только помотала головой. Она рассказала Маноле, что давно не видела Александру, что сама виновата в их разлуке. Описав её внешность, она с надеждой спросила, не встречала ли Манола похожую женщину, но та с сожалением ответила, что нет.

Когда Лили и Манола вышли из лесных зарослей, оказалось, что они стоят у подножья вулкана, а значит слишком далеко отошли от города.

— Как же нам вернуться обратно? — спросила Лили. — Даже дороги поблизости не видно. А Роберто, наверное, уже вернулся домой и ищет меня.

После такого замечания глаза Манолы округлились:

— Ты что, хочешь к нему вернуться? Чтобы он заставлял тебя страдать каждый день?

— Нет, — твёрдо ответила Лили, — не хочу больше видеть, как он убивает людей. Моя любовь умерла вместе с теми несчастными. На куски разлетелась… — И тут выражение её лица резко изменилось, и Лили в ужасе уставилась вдаль. — О Боже, что это?

Манола обернулась. Три нагие белые фигуры спускались к ним со склона вулкана. В темноте невозможно было разглядеть их лица и определить наверняка, индейцы они или креолы. Но и без этого Маноле было, что им сказать:

— Зачем пришли, нечистивцы? — громко произнесла она. — Идите в город, там такие же отпрыски сатаны, как и вы, оставили вам пир. Идите туда и пейте, если верите, что будете от этого жить вечно. На Страшном Суде ваши души не спасутся, если вы не одумаетесь.

Все трое остановились. Казалось, они внимательно слушают гневные слова монахини. Для большего эффекта она вытянула вперед крест на цепочке и добавила:

— Господь не попустит зла, что вы творите и на которое содвигаете смертных, что поклоняются вам. Вы не боги, а люди. А если останетесь идолами для убийц, что приносят вам кровавые жертвы, то будете гореть в пекле вечность.

Белые кровопийцы отвернулись и, так ничего и не сказав, пошли прочь, скрывшись в траве. Они явно направлялись в сторону города.

— Это же, — пролепетала Лили, — гипогеянцы, да?

— Конечно, а кто же еще.

— Просто я никогда их не видела. Так странно.

— Не видела? — удивилась Манола. — А как же перерождение, перед этим ты точно должна была их видеть.

— Какое перерождение? — не поняла её слов Лили.

— Когда ты стала альварессой, — пояснила монахиня. — Когда тебя привели в Гипогею, ты же видела их?

— Меня никуда не приводили.

Манола непонимающе помотала головой.

— Как так? А как же ты переродилась?

— Я была дома, — как само собой разумеющееся, отвечала Лили, — я умирала от пули снайпера, а папа сделал мне операцию. После неё я и стала пить кровь.

— Ничего не понимаю, — честно призналась Манола. — Какой дом, какая операция?

Но после получасовых расспросов, ситуация не прояснилась. Лили упрямо говорила про какую-ту операцию, после которой не только начала пить кровь, но и вовсе стала выглядеть иначе. Манола же на собственном примере убеждала её, что все альвары перерождаются в Гипогее после того, как их выберут сами гипогеянцы или альвары, что живут на поверхности. Она, например, переродилась под Пиренеями, но никак не в монастыре, в котором жила в ту пору. И внешность Манола тоже не сменила, потому и выглядит точно так же, как и в смертной жизни.

— А почему эти гипогеянцы испугались креста? — неожиданно сменила тему разговора Лили. — Или это тебя они испугались?

— Ничего они не боятся, — строго произнесла Манола, — ни Бога, ни дьявола. А крест им не приятен еще с тех пор, как христиане пришли в эти земли и запретили индейцам приносить кровавые жертвы этим белокожим лже-божкам. С тех пор они и ненавидят христиан. Потому сейчас в Сальвадоре национальная гвардия и убивает священников, чтобы эти кровопийцы насладились их кровью.

— Ты думаешь, национальная гвардия убивает людей специально для гипогеянцев?

— Пути Господни неисповедимы. И дела дьявольские тоже. Кто знает, что есть следствие, а что причина. Главное, что люди умирают за веру и за свободу, и некому их защитить на этой земле.

Когда рассвело, женщины вышли к дороге и направились в город. Лили уже валилась с ног, когда они, наконец, пришли к квартире Манолы. Вымывшись и отдохнув, Лили принялась строить планы, как забрать с виллы свои вещи, и, главное, документы.

— Я пойду с тобой, — вызвалась Манола. — Если что-то случится, я буду знать, что тебе нужно помочь. И помогу.

— Спасибо тебе, — улыбнулась Лили. — Только, пожалуйста, одень что-нибудь поверх платья.

— Зачем?

— Чтобы закрыть крест. Если Роберто поймет, что ты монахиня, он устроит скандал, или… — свою мысль она предпочла не договорить.

— И не подумаю, — твёрдо заявила Манола. — Я христианка и не вправе скрывать свою веру. Скрывают только дурные вещи.

— Но если Роберто…

— Я не боюсь, — продолжала настаивать Манола. — Меня он убить не сможет.

— А если…

— Все страдания даются нам для испытания. Их не надо страшиться, а принимать с благодарностью и преодолевать.

Доехав на автобусе до района, где стояла вилла, женщины отправились к дому Роберто. По счастью майор был на службе, и потому Лили беспрепятственно провела Манолу на виллу. Вместе они собрали вещи и тут же покинули дом.

Расстались они в аэропорту, где Лили купила билет на ближайший рейс до США.

— Почему туда? — даже расстроилась Манола.

— Не знаю. Надо же куда-нибудь уезжать. Может быть, скоро подамся в Европу. А что думаешь ты?

— А что я?

— Может, тоже уедешь подальше отсюда. К брату в Рим, например. Если дело в деньгах, ты не думай, я оставлю тебе сколько нужно.

— Нет, ничего не надо. Моё место здесь.

Лили сочувственно посмотрела на монахиню и спросила:

— Ты уверена?

— Как никогда ранее. Я была в Никарагуа, пока не пала диктатура, останусь и здесь, пока не настанут последние дни хунты.

На этом они расстались, тепло обнявшись, и пообещав не терять друг с другом связи.

В день похорон архиепископа Ромеро, сто тысяч сальвадорцев собрались на площади у кафедрального собора. Манола чувствовала их настроение, их желания. Они пришли попрощаться с тем, кого называли апостолом ненасилия, пророком бедных и угнетенных. Они знали, что он отдал свою жизнь за каждого из них, за их будущее, за их свободу, и было бы предательством не продолжить его дело.

Из всех епископов на эти похороны пришёл лишь один — остальные же поддержали власть, поддержали убийц. Но сальвадорцы следовали за траурной процессией именно потому, что были против власти убийц. Но даже в сей скорбный день те не дали о себе забыть.

В заполнившей площадь толпе людей поочередно раздались три взрыва. В ужасе и панике все начали метаться, а из президентского дворца снайперы принялись стрелять по людям. Напуганные, они бежали в собор, чтобы найти там спасения, но по ним продолжали стрелять. Кровь лилась по площади и соборным ступеням.

В день похорон епископа Ромеро погибло сорок сальвадорцев и ранения получили двести человек. Такой ненависти и презрения к живым и мёртвым сальвадорцы не смогли стерпеть.

Партизаны больше не скрывались в подполье. С этого самого скорбного дня они вышли на бой с хунтой — убийцами и богохульниками.

Только теперь Манола Мурсиа увидела просвет в затянувшейся непогоде. Когда гроза гремит со всей силой подобно артиллерийским орудиям, значит рано или поздно выльется кровавый дождь, и солнце вернётся на небо, чтобы осветить его и очистить от предательских облаков. Когда тирания достигла своего апогея, её стало невыносимо терпеть — с ней осталось только бороться, за лучшее и светлое будущее, ибо другое не имеет смысла.

Глава вторая

В день, когда Алекс как Алистрина Конолл получила разрешение штаба ВИРА вернуться из Европы в Белфаст, папа римский Иоанн Павел II посетил Ирландию. В новостных эфирах всех каналов передавали его обращение к двухсот пятидесятитысячной толпе: «На коленях молю вас, сойдите с тропы войны, вернитесь на путь мира».

Сидя в штабе бригады, Алекс поняла, что за четыре года её отсутствия многое изменилось. Здесь было много молодых людей, которых не знала она, а они не знали её, вернее только слышали, что это старый боец Алистрина Конолл, которая начинала борьбу с лоялистами и англичанами ещё с маршей протеста, а потом несколько лет наводила шорох в Лондоне, пока у ВИРА были на это деньги.

С осторожностью Алекс подкинула молодежи тему для разговора:

— Мне одной кажется, или папа Войтыла суёт нос не в своё дело?

— Не кажется, — отвечал молодой командир Макгиннесс, с которым Алекс-Алистрина была знакома еще с Дерри, когда он был еще моложе и возглавлял городской штаб. — Мне интересно другое, зачем он говорил это ирландцам в Ирландской Республике? Не на их территории идёт война.

— Вот именно, — подхватил тему его адъютант Кевин, — для равновесия съездил бы после этого в Лондон и сказал бы то же самое в Гайд-парке.

— Не положено, — с улыбкой заметила Алекс, — глава англиканской церкви — королева, без её разрешения папа даже в Ольстер не проедет, а если и будет в Лондоне, то не как глава католической церкви, а как глава государства Ватикан.

— Это понятно, — кивнул Кевин, — я о другом. Вот предыдущий папа, вернее тот, что был до предыдущего, Павел VI, в такие тонкие вопросы, как оккупация Ольстера не лез и правильно делал. Просто молился за католиков и мир во всем мире, и нам этого было достаточно.

— А то, что Иоанн Павел II призывает нас, — продолжил командир Макгиннес, — в одностороннем порядке сложить оружие и запросить мира, умным его заявление в наших глазах не делает. Ну, сложат ИРА и ВИРА оружие, и что дальше? Нас здесь просто перестреляет британская армия, потому что её складывать оружие никто не призовёт — королева молчит, потому что ей так положено по протоколу, а для англичан папа и его призывы пустое место. Вот и что теперь думать об Иоанне Павле II? Там, за железным занавесом, проблемы Ольстера видятся как-то совершенно иначе, или он просто набивает себе очки на миротворческих заявлениях, не особо вдумываясь в их содержание?

Алекс невольно усмехнулась.

— Судя по тому, как он колесит по миру подобно рок-звезде в турне, второе — он играет на публику.

— Ну, ты и сравнила, — покачал головой Кевин.

— А что такого? Если Иисус Христос теперь суперзвезда, то и папа где-то рядом с ним. Все любят шоу, и для католиков Ватикан придумал своё представление, в понятной обывателю форме. Не я виновата, что так происходит.

Немного подумав, Кевин спросил:

— А ты, значит, из католиков-традиционалистов?

— Я христианка с ортодоксальным уклоном, — обтекаемо ответила она. — Нынешнего папу мне понять трудно.

— Мне тоже, — подытожил командир. — Думаю, в ИРА сделают ответное заявление на его призыв.

— А мы?

— Вряд ли позиция ИРА будет слишком отличаться от нашей.

И он оказался прав. Через три дня штаб ИРА заявил, что британцы могут уйти из Ольстера только под давлением вооруженной борьбы, другого аргумента они не поймут, а в конце специально для папы добавили, что с победой ИРА, у Церкви не будет проблем с признанием в Ольстере. Дипломаты и политики, что ещё про них сказать?

По прошествии месяца, Алекс отправилась из Белфаста в Дублин по приказу из штаба — в Дублинском порту нужно было забрать особо важный груз и доставить его в Ольстер. Американские братья прислали морем оружие — так было сказано. Хотя, после акции в Риме больше года назад, американцев братьями и даже друзьями Алекс больше не считала. Одно дело, когда ирландская община США собирает деньги в помощь Ольстеру, другое, когда под прикрытием спецслужб эта помощь превращается из денег в американское же оружие. Тут и военным компаниям прибыль и спецслужбам своя выгода.

Вот это и не давало Алекс покоя. Какая выгода может быть для американцев в Ольстере? Пощекотать нервы королеве? Держать в напряжении парламент? А что будет от этой помощи ирландцам и ВИРА? Как ЦРУ использовала Красные Бригады в Италии, Алекс уже видела — исключительно в свою пользу супротив мнения рядовых бригадистов. А кто даст гарантии, что с ВИРА не поступят так же?

После убийства Моро что-то надломилось в Алекс. Потому она и захотела вернуться в Ольстер, лишь бы быть подальше от Швейцарии, Родерика и продажного террора, купленного американскими властями и исполненного полезными идиотами. И она тоже относится к их числу, раз после ОПЕК дала себя втянуть в похищение Моро. А ведь этот человек погиб только за то, что хотел претворить в жизнь волю итальянского народа…

С этими безнадежными мыслями Алекс прибыла в порт. Потеряв всякую бдительность, она наткнулась на полицейский патруль. Пришлось выходить из машины и под дулом автомата предъявлять документы. Оказалось, кто-то сдал время и место прибытия груза ирландским властям, и оружие на полмиллиона фунтов теперь арестовано, а сама Алекс задержана как предполагаемая террористка.

— Я туристка, — оправдывалась Алекс, старательно изображая немецкий акцент, пока обыскивали и её саму, и машину. — Я гражданка Швейцарии, посмотрите паспорт.

Алекс благодарил небеса за то, что по рассеяности взяла с собой не британские документы. В сути дела поддельными были и те и другие, но швейцарские сейчас могли очень ей помочь.

— Что вы делаете в порту? Зачем сюда приехали?

— Посмотреть на море. А разве в Ирландии швейцарцам это запрещено?

Алекс доставили в участок, где продержали три часа и в итоге с извинениями отпустили. Швейцарский паспорт оказался чертовски убедительным аргументом.

Возвращаясь в Ольстер, Алекс думала только об одном — удивительно, но за восемь лет в терроре и пять в контрабанде она ещё ни разу не была так блика к аресту. Пугало не то, что сейчас её чуть было не сцапали, а то, что столько лет до этого ей удавалось лавировать за гранью закона и безнаказанности. Как-то нечестно для криминальных игр. А всё потому, что её постоянно кто-то оберегает — вначале Аднан, теперь Родерик. Нет, думать о нём не хотелось, а видеть — тем более.

Прибыв в Белфаст с известием о задержании судна, Алекс никого не удивила — в штабе об этом уже знали из новостей.

— Провал, — заключил командир Макгиннесс, — вести кампанию в Ольстере против британской армии у нас нечем.

— Так давайте перенесём борьбу в Лондон — ту же предложила Алекс. — Это не Дублин, доставить туда морем оружие не так уж и трудно, как кажется. На худой случай есть порты в Дувре и Фолкстоне.

— И кто тебе поставит оружие?

— Старые связи крепки, а новые надёжны, — парировал Алекс.

— А где деньги взять?

— Не волнуйся, о цене договорюсь, — пообещала она, мысленно пересчитывая доходы на своём банковском счету, который исправно пополняло для неё РУМО. Чем лежать мертвым грузом, пусть лучше послужат на благо Ольстера.

— А где людей набрать? — не отставал командир, — Лондонской бригады уже давно нет.

— А что ж вы её не воссоздаете? — спросила Алекс. — Между прочим, бригада очень эффективно поработала за два года в Лондоне.

— И очень эффективно попались полиции, — попытался съязвить Макгиннесс.

— Не все, — кратко ответила Алекс.

— Фактически из вашей бригады на свободе и в живых сейчас только ты.

— Чему я несказанно рада.

— Максимум, что мы сейчас можем себе позволить, так это ячейку из трёх-четырёх человек.

— Я согласна, — тут же отчеканила Алекс.

Командир недоверчиво посмотрел на неё:

— Хочешь стать интендантом лондонской ячейки?

— А нужно?

— Я же уже сказал, что с опытом работы в Лондоне осталась только ты. Так что?

— Не рвусь в начальники, командир, но если это нужно для дела, я твоего приказа не ослушаюсь.

Так и было решено. В Лондон Алекс отправилась одна — налаживать поставку взрывчатки. Вспомнив про давешнего знакомца Абдуллу, что очень оперативно доставил ей оружие в Рим, она обратилась к нему.

— Зачем вести морем? — удивился он в телефонном разговоре, — если то, что ты хочешь, можно достать на месте?

И Абдулла свёл Алекс с полезным человеком, то ли подворовывающим на армейском складе, то ли умело скупающим оружие у вороватых военных. Он продал Алекс пробную партию пластической взрывчатки, и она с энтузиазмом начала готовиться к первой акции. Штаб обещал прислать в ближайшие дни двух человек для воссоздания ячейки, и Алекс уже начала подыскивать для них съёмные квартиры, как через несколько дней подобно молнии прилетела новость — полиция проводит массовые аресты по всей стране и задерживает людей, которые могут быть причастны к деятельности ВИРА. Делается это исключительно для предупреждения возможных терактов, арестовано уже двадцать четыре человека.

— Из них только трое наши, — признался Алекс в телефонном разговоре командир, — одного я хотел отправить тебе.

— Чёрт, — только и могла сказать Алекс. — Тогда отправляй второго. Вдвоём тоже можно пойти на акцию.

— Ты не поняла, не будет никакой акции. И лондонской ячейки тоже.

— Ну, началось, — раздраженно протянула она.

— Послушай меня…

— Старая песня, Мартин, — не выдержала и перебила его Алекс. — В 1974 командир О'Доерти тоже чего-то испугался и отозвал бригаду в Ольстер. А потом вернулся Туми и приказал нам ехать обратно.

— Туми сейчас в тюрьме, — напомнил Макгиннесс. — Его теория, что нужно проводить диверсионные акции в магазинах и ресторанах для среднего класса, чтобы это средний класс начал давить на своё правительство, не спорю, хороша. Но пока обстоятельства складываются не благоприятнейшим для нас образом, я её воплощать в жизнь не буду. И тебе не дам. Вот мой приказ. Ты его поняла?

— Да, — буркнула Алекс. — А что делать с бомбой?

— Какой еще бомбой?

— Которую я собрала.

— Уже? Послушай, Алистрина я уже не первый человек, кого пугает твоя работоспособность и преданность делу. Когда ты успела?

— Успела и успела, — огрызнулась Алекс. — Все готово, нет только детонатора. Так что мне делать, топить её в Темзе или всё-таки пустить в ход, чтобы англичане не расслаблялись?

На миг командир задумался:

— Нет, я запрещаю тебе одной идти на акцию. Это неразумно и опасно. Ты слишком ценный специалист, чтоб отдавать тебя полиции.

— В ВИРА мы все делаем одно дело, каждый боец для нас ценен, хоть он вчерашний школьник, что взял в руки пистолет и залег в засаду на патруль, хоть бомбист, что не даёт спокойно спать вражеской столице, особенно парламенту, особенно Мэгги Тэтчер.

— Я понял тебя и твой настрой.

— Правда?

— Да, и я не передумал. Для взрывчатки можешь сделать схрон, может через месяц, другой ситуация улучшится, и ты сможешь пустить её в ход.

Поняв, что спорить бесполезно, Алекс пообещала повиноваться. Схрон, так схрон. Кто знает, когда командиру Макгиннессу придёт в голову мысль, что день «икс» настал и пора действовать?

Повесив на плечо сумку с недоделанной бомбой, Алекс отправилась искать укромное местечко в ночном городе. На окраине восточного Лондона как раз стояло заброшенное здание, обнесённое наспех сколоченным забором. Перемахнув через него, Алекс поняла, что оказалась около заброшенной церкви. Ей тут же подумалось, что нехорошо и неправильно хранить взрывчатку в Божьем храме, пускай принадлежавшем, судя по архитектуре, папистам-раскольникам, пускай ими же и брошенном — всё равно не хорошо.

Подумав ещё немного и поглядев с тоской на сумку в руках, Алекс рассудила, что полиция если и будет проверять и обыскивать, то скорее действующие, а не заброшенные церкви. Поколебавшись, она все же приблизилась к порогу, натянула на голову капюшон, поклонилась, перекрестилась тремя перстами и вошла внутрь.

Место оказалось не просто заброшенным, а еще и безобразно захламлённым. Из-за гор ящиков, что стояли друг на друге, прислоненных к стенам досок и развешанных на них тряпок, разглядеть внутреннее убранство церкви было решительно невозможно. Храм Божий, превращенный в помойку — это чересчур даже для английских безбожников.

Неспешно пройдя вперед, Алекс сняла сумку с плеча и опустила её на пол. Ей хотелось осмотреть церковь, статуи, если они остались и прочее убранство, но ночное время суток и куча мусора не располагали к полноценной экскурсии. За стеной ящиков, там, где должен был быть алтарь, брезжил слабый свет, видимо пробивался через витраж от уличных фонарей. Подойдя ближе, Алекс замерла — ей показалось, что она слышит тихие человеческие голоса. Подумав об английских призраках на развалинах, Алекс тут же отмела эту версию и аккуратно ступила вперед, чтобы выглянуть из-за ящиков и выяснить, что же тут происходит. Если церковь облюбовали бродяги для ночлежки, то надо хватать сумку и уходить отсюда. Если тут шастают такие же любопытные как она, то делать нужно то же самое, но еще быстрее.

Но от мельком увиденного, Алекс опешила и тут же отступила назад за ящики. Всё еще не веря своим глазам, снедаемая любопытством, она аккуратно обошла гору хлама и, взобравшись на пирамиду из коробок, осторожно вытянула голову вверх, чтобы увидеть, что же за кипучая деятельность творится возле алтаря.

А там стояло четверо молодых людей — двое юношей и две девушка. Одна была полностью обнажена, трое других, напротив, напялили на себя чёрные балахоны. Алекс невольно вспомнились гипогеянцы и их однообразная мода, но это точно были самые обыкновенные люди. Присмотревшись к предметам, которые вертела в руках молодежь, глаза Алекс поползли на лоб.

На расчищенном от мусора каменном полу мелом был начертан жирный круг и огромная пятиконечная звезда, вписанная в него. В центр рисунка парни поставили длинный деревянный стол и накрыли его чёрной тканью, испещренной белой вышивкой из каких-то мелких символов. По углам звезды одетая девушка расставляла цилиндрические чёрные свечи, поочерёдно их зажигая. Голая девица приблизилась к покрытому столу и легла на него — ноги вместе, руки по швам, светлые волосы свешивались вниз и едва касались пола. Один из парней положил ей на плоский живот пустой кубок, на вид серебряный.

— А это надо или обойдёмся? — спрашивал один парень другого, показывая нечто вроде ароматических палочек.

— Обязательно, — отвечал ему тот, — работаем по системе Золотой Зари, всё как писал Матерс.

— Тут точность жизненно необходима, — хохотнула девица на столе, — а то придёт нечистый и оторвет нам всем головы за то, что не применили все защитные заклинания правильно.

Тут все сомнения и стенания совести для Алекс вмиг рассеялись. Больше, чем эти дьяволопоклонники-заклинатели, она со своей взрывчаткой осквернить церковь, уже не сможет.

Вызов дьявола тем временем начал набирать обороты: одна девица лежала и заметно ежилась от холода, другая проделывала какие-то непонятные манипуляции со свечкой, один парень обходил круг с бутафорским мечом в руках, другой усиленно читал заклинания по своим записям, при этом противно вибрируя голосом:

— О, боги проявите милость ко мне. Я призываю ваши священные имена, чтобы мои слова и моя молитва могли быть приятны вами. Молю вас всеми именами, которые позволено произносить и всеми священными именами, которые записаны в этой книге. Пусть все эксперименты над духами совершатся.

То, что он держал в руках, книгой можно было назвать с натяжкой — на вид простой блокнот, исписанный от руки. Но парень не обращал на это внимание и усиленно взывал:

— Непобедимые, несгибаемые, неизменные, бессмертные, милосердные, великолепные, вечные боги! Благословите мою работу, так чтобы я мог получить власть подчинить и руководить духами Мидиана и заставить их быть покорными моему требованию. Сделайте так, чтобы они появлялись и уходили, когда я разрешу, и всё это — благодаря вашим священным именам. Когда их произносят, останавливаются морские течения, дрожит земли, тухнет огонь, испаряется вода, а духи Мидиана мечутся в воздухе, заслышав ваши могущественные имена.

Тут одна девица приблизилась к другой и достала из-за пояса нож. Когда она взяла в другую руку кубок, у Алекс закрались тревожные подозрения. А когда девица в балахоне надрезала ладонь лежавшей и сцедила кровь в кубок, Алекс только поморщилась — для какой-то ритуальной ерунды зазря тратить ценнейший продукт. А ведь она уже полторы недели как его не принимала…

Зачитав грозное увещевание, что кровь сия принесена в жертву для каких-то демонов, парень продолжил:

— Во имя Сета поднимись и приди, Мораил. Явись передо мной и ответь на мои вопросы, и выполни мои желания с помощью власти, данной мне от востока до запада, от юга до севера. Я молюсь и требую этого от тебя, благодаря тройной силе, вечной матери, которая невидима и является единственной в своём роде субстанцией. Во имя всех богов — амен.

Ясное дело, что никакой Мораил на этот душещипательный зов не пришёл. Даже Алекс бы не явилась ради тех жалких десяти капель крови. А парень всё старался:

— Я заклинаю тебя, Мораил, всеми священными именами, которые записаны в эту книгу, всеми духами и всеми созданиями, печатью Соломона, которая проклянёт тебя, удвоит, и усилит твою боль навсегда, если ты не придёшь и не исполнишь мою волю, чтобы ты немедленно покорился мне.

Алекс понятия не имела, было ли страшно тому демону Мораилу, слышал ли он их, а вот лично ей становилось смешно. Чтец пыжился и угрожающе выкрикивал заклинания, походя на третьеразрядного актёра в детском спектакле. Девица, что была в одежде, уже начала лепить из растаявшей чёрной свечи нечто на подобии куклу вуду. Парень с мечом уже устал ходить по кругу и заметно скучал — видимо был в этой компании сатанистов один здравомыслящий человек. Кубок стоял на полу, и кровь со свесившейся руки голой девиц всё продолжала стекать в него по капле.

— Я вызываю тебя, Мораил, — продолжал колдун-недоучка, то и дело поглядывая в блокнот, — и приказываю тебе властью Самаэля и Лилит. И снова я заклинаю тебя во имя всех богов. Явись незамедлительно и подчинись моей воле!

То Лилит, то Сет, то богиня-мать — что за бардак творился в головах этих заклинателей, раз они смешали мифологии, какие только могли и не могли, Алекс не знала.

— Я вызываю тебя священным именем Одина, которое заставляет львов и драконов ходить по земле. Исполни мою волю, явись передо мной в приятном человеческом облике, без задержки, и чтобы он дал мне ответы на все мои вопросы и не смог причинить вред моему телу и душе.

Без Одина, конечно никак нельзя было обойтись, любому дураку понятно. Хотя тот бред, что творился в оскверненной церкви, изрядно поднадоел Алекс. И она неожиданно для самой себя решила поиграть с незадачливыми сатанистами в расчёте, что через минуту их и след простынет, а она, наконец, сможет спокойно обустроить здесь схрон для взрывчатки. Сначала она скинула на пол гайку, найденную в ящике, но звук оказался не слишком громким, поэтому вслед за гайкой полетел кусок арматуры.

Сатанисты встрепенулись. Что и где упало, они так и не поняли, потому стали рассеянно озираться по сторонам. Алекс кинула кусок металла еще раз, но уже подальше, однако сатанисты оказались выносливыми ребятами и не разбежались с криками ужаса. Тогда пришлось припомнить уроки актёрского мастерства прибегнуть к последнему методу.

Бесшумно спустившись с ящиков, Алекс сняла с себя куртку, пригладила непослушные волосы и проверила, чтобы нательный крест не вбивался из-под футболки. Она перекрестилась и мысленно попросила у Господа прощение за предстоящее безобразие, и после тяжёлыми шагами двинулась вперед.

Дойдя до поворота, Алекс медленно, но уже тихо прошла мимо ящиков навстречу малолетним балбесам. Конечно, она не исключала варианта, что те сейчас ощерятся и накинутся на неё с бранью, а может и с тем самым мечом и ножом, что был в их арсенале, за то, что она помешала их ритуалу, — мало ли что можно ждать от британских сатанистов, духовных наследников Алистера Кроули и какого-то Матерса. Но они оправдали другие её ожидания. Судя по испуганным взглядам, чёткой дислокации внутри колдовского кругами, выставленному в её сторону мечу и чтецу, что начал лихорадочно листать блокнот и без былого пафоса читать какие-то заклинания, эффектное появление ей удалось.

Пристально глядя на чтеца исподлобья, понизив голос, Алекс произнесла:

— Учи слова.

Парень в ужасе уставился на неё. Алекс медленно, словно хищница, скользящими шагами подходила всё ближе и ближе. Эту походку она вспомнила из тех полутора лет, что провела в Гипогеи. Только те белые твари, особенно стерва Амертат, умели ходить не по-человечески тихо и плавно, что по земле, что под ней. Алекс остановилась, вспомнив из книг, которые читала в юности, что нечисть в колдовской круг зайти не может.

Кажется, должный эффект в виде взгляда и походки возымел своё действие — парень с минуту собирался с мыслями, чтобы выдавить жалкое:

— Кто ты? Назови своё имя.

Алекс не сдержалась и процитировала Гёте:

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

— Э-э… Я не понял, — честно признался он и тут же дрожащим, но грозным голосом добавил, — Назови своё истинное имя, ты должен мне повиноваться иначе я уничтожу тебя именами…

И далее он начал завывать то ли греческие, то ли иудейские имена неизвестно кому принадлежащие — видимо очень страшным для непокорных демонов силам. Алекс же ответила в уже выбранной ею манере:

— В огне, в воде, везде, всегда, в извечной смене рождений и смертей, я — океан, и зыбь развитья.

Парню и эти слова не пришлись по душе, и он продолжил завывать колдовские угрозы. Алекс поняла, что так просто он от неё не отстанет. В голове почему-то крутились имена архангелов, а не чертей, потому что про них она мало что знала: Рафаил, Михаил, Уриил… С чего-то вдруг ей вспомнился созвучный городок Рогвиль, мимо указателя на который она частенько проезжала по шоссе, когда колесила между Швейцарией во Францией.

Когда парень заблеял фальцетом имена каких-то Хомонореума, Клемиалха и Серугеаза, Алекс не вынесла и прервала это издевательство:

— Остановись. Я скажу своё истинное имя. Я — Рогвиил.

При этом она улыбнулась так, что сатанисты поежились. Когда-то она и сама ёжилась, после того как впервые увидела как белобрысая тварь улыбнулась ей точно так же в знак приветствия. Модель поведения гипогеянцев всё-таки оправдывала себя. А теперь, главное, не перемудрить с импровизацией.

— Рогвиил, — прогундосил сатанист, — в этот час… мы… призвали тебя…

— И зачем, вы, жалкие смертные, закляли меня своим настойчивым призывом?

Парень даже растерялся. Не мигая, Алекс медленно окинула взглядом всех присутствующих, после чего голая девица, что продолжала лежать на столе, заметно спала с лица.

— Что, страшит тебя мой лик?

Чтец с ответом не нашелся, зато у меченосца появился закономерный вопрос:

— Почему ты принял такой человечески облик? Почему именно женский, и в джинсах с кедами?

По методу Гёте надо было ответить: «Всё в мире изменил прогресс. Как быть? Меняется и бес». Но как это складно перевести с немецкого на английский, думать было лень, и потому Алекс просто произнесла:

— На каждый век свой облик. Или ты хочешь увидеть моё истинное лицо?

— Нет-нет, — быстро протараторил чтец, — ты должен оставаться в человеческом виде, как тебя и заклинали.

Ну, должна, так должна, ей же проще:

— Ты в страхе вьёшься как червяк? Мурашки бегают по телу. Что ж ты, сверхчеловек, сначала угрожал мне, говорил как равный, а теперь, где чувств твоих и мыслей пламя?

Нет, чтобы ответить: «Нет, дух, я от тебя лица не прячу. Кто б ни был ты, я, Фауст, и не меньше значу» — но нет. Видимо эти школьники или студенты-первокурсники с немецкой классикой знакомы не были. Раз они решились вызвать демона, уже понятно, что гётовские наставления о последствиях подобных затей им неизвестны. Ну, это и к лучшему, зато Алекс помнит дословно весь текст, и у неё будет запас фразочек Мефистофеля в ответ на особо тупые вопросы.

— Я не боюсь тебя, — очнулся от ступора чтец-заклинатель. — Я призвал тебя, чтобы ты исполнил мой приказ. Именем Люцифера заклинаю, повинуйся мне, слушай каждое моё слово и исполни его в точности как я и произнесу, иначе тебя ждут вечные мученья. Внемли мне…

— К чему столько слов? — перебила его Алекс, — нет такой мысли, которую б не знали до тебя. Ты хочешь богатства, женщин, славы?

— Откуда ты узнал? — опешил парень с мечом?

— Я не всеведущ, а лишь искусен, — коварно улыбнулась Алекс. — Я старше вас и чтоб меня понять прожить вам нужно столько же на свете. Но ваша глупость до того жалка, что вас самих совсем не жалко.

— Так ты исполнишь мой приказ, дашь денег?

Алекс хотела уже пошарить в карманах и кинуть ему в круг пятипенсовик, но вспомнила, что деньги остались в куртке, а куртка за ящиками:

— Презренный металл не в моём ведении. Тебе нужно было вызывать Астарота.

— Вот блин… — выругался он в сторону. — А что ты тогда можешь?

И тут Алекс решила развлечься на всю катушку, то и дело вставляя в речь реплики Фауста:

— Могу дать пищу, от которой не будет насыщения, монету, что утечёт как песок сквозь пальцы, женщину, что ветреностью своей с тобой не будет дольше ночи, и славу, что недолговечней метеора. Выбирай, я всё исполню.

Алекс звонко рассмеялась своей литературной шутке, но сатанисты её не поняли и оттого ещё больше занервничали.

— Ну, дай хоть что-нибудь, Рогвиил, — не выдержала девица в балахоне, — чтобы мы знали, что ты был здесь и говорил с нами.

— Хорошо, я дам вам то, что приведёт вас к славе. Её хотели, разве нет?

Сатанисты охотно закивали. О какой славе они мечтали — будущих рок-звезд, или чтобы о них просто написали в газете, Алекс не знала. После знакомства с Карлосом на славу у неё был свой особый взгляд.

— А что дадите мне взамен? — широко и зубасто улыбнувшись, Алекс обвела немигающим взглядом молодежь. Чтец первым нашёлся с ответом.

— Ты дух, и именами Касмиэля, Хайраса и Фабеллеронзона ты в моей власти и не должен ставить условий…

Улыбка вмиг спала с лица, и Алекс изобразила нескончаемую злобу, на какую по её мнению, мог быть способен только демон, что по природе своей ненавидит весь род человеческий:

— Без условий я тебе шею сверну.

Алекс двинулась ближе к кругу, не опасаясь, что разглядев её поближе, олухи поймут, что она обычный человек, а не потусторонняя сущность. Но парень не испугался и с вызовом кинул:

— Не посмеешь, я под защитой круга.

— Вот и посмотрим, долго ли ты в нём простоишь. День, два, неделю. Ты не волнуйся, я подожду.

— Тогда я прочитаю заклинание изгнания.

Он принялся лихорадочно листать блокнот и тот выпал у него из рук, прямо на границу круга. Не успел парень нагнуться за ним, как Алекс ногой отшвырнула блокнот в сторону, очень аккуратно, не задевая меловой черты. Парень на глазах стушевался и поник. Алекс же принялась расхаживать вдоль круга.

— Ну что, как теперь будешь изгонять? Учи слова, — повторила она вновь.

Парень с мечом опасливо оборачивался, направляя острие в сторону Алекс. Девка в балахоне засуетилась:

— Скажи, что ты хочешь? Мы дадим, только обещай уйти.

— О, так теперь вы будете исполнять мои желания?

— А ты исполнишь наше, — тут же нашлась девица, при этом глаза её заблестели как-то нехорошо и хищно.

Но рассудив, что демону Рогвиилу не надо пугаться какой-то спятившей на почве демонопоклонства смертной, Алекс сказала ей:

— Хорошо. Мой дар вы найдете, как только я уйду. Теперь дай мой.

— Что ты хочешь?

— Крови, она ведь есть совсем особый сок. Ею и заключим союз.

Сатанистка тут же взяла кубок и выдвинула его за границу круга?

— Эту прокисшую тухлятину? — решила вознегодовать Алекс. — Так ты ценишь мою помощь? Так я могу ответить тебе в стократ большим презрением и болью.

— Ладно-ладно, какую кровь ты тогда хочешь?

— Её — указала Алекс на голую девушку, уже сидящую на столе и ежащуюся от страха. — Разрежь руку глубже, мне нужно больше.

Балахонистая девица с радостью полоснула товарку по руке, отчего та вскрикнула и поморщилась.

— Это девственная кровь, — хвасталась сатанистка с ножом, — самая лучшая. Прими.

Кровь уже капала на пол, прямо на границу круга. Алекс как-то жалко было на это смотреть — такое бездарное расточительство.

— Выйди ко мне дитя, — она поманила девушку, но та расплакалась.

— Нет, он убьет меня, если я выйду.

— Иди ко мне, — продолжала сладкоголосо манить её Алекс, — дай испытать чистоту твоего тела.

— Я боюсь!..

Тут сатанистка в балахоне вытолкнула её прочь, а парни даже не шелохнулись. Видимо, ради собственной безопасности пожертвовать подругой они были морально готовы. Сволочи…

— Иди, дитя, — звала её Алекс, отступая всё дальше и дальше.

Парень с мечом уже тыкал острием в голую спину идущей, и несчастная перепуганная девица поняла, что шутки кончились — либо убьёт демон, либо приятели.

Пока она приближалась, Алекс гадала, распознает девушка подлог или страх всё же не откроет ей глаза на истинную сущность «демона».

В ладошке смертной уже натекло багровое озерцо. Взяв её руку за кончики пальцев, Алекс приникла к ране губами, а взгляд устремила на трёх предателей в круге, изобразив самый жуткий взгляд исподлобья какой только смогла. Девственная кровь или не девственная, ей было абсолютно всё равно, тем более, что способа понять это наверняка не было — главное, свою дозу на ближайшую неделю Алекс получила абсолютно бесплатно и почти добровольно.

Через полминуты девушка потеряла сознание и упала на колени, а её голова пугающе завалилась на бок. Алекс стойко держала её за руку, демонстративно елозя вытянутым языкам по ране, чтобы вызвать у зрителей ещё больше отвращения и трепета. Покончив с трапезой, Алекс просто отпустила руку девушки, и та упала на пол, так и не придя в сознание. А троица продолжала ютиться в кругу.

— Наш союз скреплён кровью, и теперь я ухожу, — объявила Алекс, мелкими шажками семеня к ящикам.

— Стой, — опомнилась сатанистка в балахоне, — а как же наш дар? Ты не смеешь обманывать нас!

— А ты не посмеешь оскорбить меня больше…

На этом Алекс выскользнула из поля зрения дьяволопоклонников. Она спешно подхватила снятую куртку, что лежала в стороне, потом метнулась в другой конец, к сумке, придвинув её к выходу, и выскользнула наружу. Найдя укромное место за забором, Алекс принялась ждать. Прошло больше получаса, когда сатанисты вчетвером покинули заброшенную церковь, пугливо озираясь по сторонам. Сумка с бомбой висела на плече чтеца — видимо он и был предводителем банды.

Натянув капюшон и проследив за компанией, Алекс выяснила, где живёт сатанист-заклинатель. В том, что он ознакомился с содержанием сумки ещё в церкви, Алекс не сомневалась. Понял ли он, что это? Алекс склонялась к положительному ответу. Что он будет делать со взрывчаткой дальше, она даже не представляла. В одном Алекс была уверена — самопроизвольного взрыва не будет, так как детонатора у неё при себе не было. И сатанист его вряд ли найдет, если вообще догадается искать.

Во имя страшной мести кощунникам, первым порывом Алекс стало желание тут же сделать анонимный звонок в полицию и по секрету сказать, где в Лондоне есть квартира, оборудованная под склад взрывчатки. Наверняка, сатанист спрятал сумку себе под кровать, чтоб не увидела мать.

Но Алекс передумала со звонком. Душа требовала больше феерии и коварства. Зайдя в ночное кафе и заказав бесполезную минералку, она любезно попросила лист бумаги и карандаш. Алекс уселась за столик и принялась писать корявым, безобразным, но читаемым подчерком:

Покончив с писаниной, Алекс еще раз прочитала записку из ада и, оставшись довольна собой, покинула кафе.

По счастью, парень жил на первом этаже и уже выключил свет в своей комнате. Поразмыслив, стоит ли завернуть камень в записку и кинуть его в окно, Алекс все же решила пощадить семейный бюджет родителей этого бездаря. Обмакнув письмо в воду, что собралась после дождя на подоконнике, Алекс приклеила бумагу к стеклу. А потом постучала по раме, сначала тихо, потом всё настойчивее и настойчивее. Когда за шторами зажегся свет, она не стала воровато сбегать прочь, просто перешла на другую сторону дороги и стала наблюдать. Заспанный и перепуганный парень отодвинул штору, и, видимо прочитав письмо, открыл окно и забрал его. Заметил ли он Алекс, она не знала, но надеялась, что не зря стояла напротив дома для пущего эффекта, ведь если сатанист узрит демона около своего жилища, значит, будет прилежно его слушаться.

В последующие дни Алекс развевала скуку банальной слежкой за объектом, то есть, сатанистом-чтецом и хранителем взрывчатки, что оказалась ненужной руководству ВИРА. За несколько дней Алекс успела повидать чтеца в прежней компании демонопоклонников, но в ней не было той то ли девственницы, то ли нет, что дала Алекс выпить свою кровь. Видимо поддержка «друзей», что толкнули её в лапы чёрта, открыла ей глаза на истинную цену такой дружбы, и больше она с ними не общалась. Зато остальные активно продолжали встречаться вместе и явно с энтузиазмом отнеслись к предстоящему теракту. Им же и хуже — бессмысленное человеконенавистничество ни к чему хорошему в жизни не приводит.

Судя по тому, как девица-сатанистка шастала близ аэропорта как раз между первым и вторым часом дня, злодейство никто и не думал саботировать — дяволопоклонники активно к нему готовились. Откуда же им было знать, что правильно выставленный таймер еще не гарантирует взрыв.

В субботу Алекс прибыла к Хитроу за час до акции. Покрутившись среди туристов, сатанистов она так и не заметила. Когда на часах было 3:08, Алекс решилась на телефонный звонок из закрытой кабинки-автомата.

— Полиция? — писклявым и суетливым голоском прозвала она. — У меня есть информация, что в 3:33 в аэропорту Хитроу будет теракт, взорвется бомба.

— Откуда у вас эта информация, мэм, — стальным голосом вопросил полицейский.

Эта тупость, которая за 8 лет активного террора уже набила оскомину, только раззадорила Алекс. Уж если потешаться, то не только над сатанистами.

— Какое твоё собачье дело? — проверещала она еще противнее. — Люди погибнут страшной смертью, а ты спрашиваешь какую-то дребедень. Совсем Тэтчер вас распустила.

Повесив трубку, Алекс спокойно вышла из кабинки и принялась наблюдать. До мнимого теракта оставалось пятнадцать минут, а полиция не шевелилась, что было неудивительно. По опыту Алекс знала, что властям, как и сатанистам, всегда было плевать, сколько граждан Британии поляжет в очередном взрыве. В связи с этим в голове закралась интересная мысль — пока молодежь вызывает дьявола в заброшенных церквях, не занимаются ли тем же самым министры и королева в уютных апартаментах Букингемского дворца? Судя по поступкам некоторых политических деятелей, создаётся чёткое впечатление, что сделку с дьяволом они уже давно заключили и душу продали в рассрочку.

Через пять минут Алек поняла, что была не права — полицейских набежало столько, что она всерьёз забеспокоилась, а не спугнут ли они горе-дьяволопоклонников? Не спугнули — чтец уже был в центре зала и метался с сумкой на плече из стороны в сторону. Поскольку бравые блюстители порядка так и не заметили странного поведения молодого человека, Алекс, подобравшись к молодому полицейскому, ткнула рукой в сторону сатаниста и со всей мочи закричала:

— Вор! Хватайте его!

И полицейские всей гурьбой кинулись на «вора-террориста». Тут же умело затерявшись в толпе, Алекс покинула здание аэропорта. Покрутившись немного на стоянке, она узрела, как началась эвакуация — толпы людей разбегались со всех выходов прочь. Досматривать спектакль до конца Алекс не стала и поехала на съёмную квартиру.

На следующий день из газет она узнала, что в аэропорту был предотвращен теракт, к которому причастна ИРА. В сердцах скомкав газету, Алекс откинула её прочь. С чего вдруг власти решили, что дело в ирландцах, она не понимала — они это определили по типу взрывчатки или так и не удосужились арестовать чтеца, и он не рассказал им, что на злодейство его подвиг сам сатана?

Через несколько дней Алекс поняла, что эти первые сообщения в прессе об ИРА основаны не на данных полиции, которая на время следствия сохраняла молчание, а исключительно на фантазии журналистов. Кто может совершить теракт в Лондоне, кроме ИРА — правильно, никто. А то, что по миру сейчас колесят армянские террористы-мстители, Лига защиты евреев с криком «Отпусти мой народ» бомбит советские посольства и представительства, тот же НФОП и незабвенный Карлос до сих пор в строю — всё это британскую прессу не волнует. Для неё важно одно — во всех бедах всегда виноваты ирландцы, даже если они ничего не взрывали, всё равно виноваты, что все подумали на них, потому что террор у ирландцев в крови.

В запоздалом официальном заявлении полиции всё же значилось, что ИРА тут ни при чём, это группа студентов, некоторые из которых страдают психическими отклонениями, решила встряхнуть Лондон, даже не зная как правильно собрать бомбу, и зачем нужен детонатор. Группа из трёх человек уже разоблачена, все фигуранты содержатся под арестом и проходят психиатрическое освидетельствование.

Вот это уже было похоже на правду. Конечно, террорист, дающий показания, что взрывчатку ему дал демон Рогвиил, вменяемым считаться не может. Было ли Алекс жалко молодых людей? Нет, ни капли. Чувствовала ли она свою ответственность, за то, что вложила в руки неокрепшим умам оружие для массовых убийств? Нет, потому что в её понимании терроризма бомба без взрывателя не оружие, а груда хлама. Если его, конечно, доработать и довести до ума, то, конечно, это было бы оружием, а так нет — то, что обнаружила в сумке полиция, бомбой было только с виду. Жалко ли ей, что теперь поддавшиеся искушению студенты проведут годы то ли в тюрьме, то ли в дурдоме? Нет, уж лучше за ними будут присматривать компетентные люди, чем демонопоклонники продолжат якшаться с потусторонним миром и вправду вызовут сатану. Здесь важен не сам факт, а намерения. Вчера они порезали руку девушке для жертвенной крови, завтра они заколют саму девушку — судя по взглядам девицы в балахоне и парня с мечом, они бы сделали это с удовольствием ещё тогда, при Алекс. Нет, таких студентов оставлять с собой наедине нельзя, еще переубивают друг друга, а потом примутся кромсать посторонних. Вон, Чарльз Мэнсон, тоже, наверное, считался чудаковатым парнем, пока со своей бандой сатанистов не прирезал Шерон Тейт и её гостей. Нет, игры с нечистым ничем хорошим по определению закончиться не могут, и это даже в юном возрасте неплохо было бы понимать. А так, наверное, сурового наказания для троицы сатанистов не предвидится, они же англичане, а не ирландцы и бомба у них была не рабочая, и демона Рогвиила не существует — скоро власти их отпустят, и будут внимательно присматривать за всеми троими на всякий случай.

Командир Макгиннесс так и не позвонил Алекс — либо не читал прессу, либо не сопоставил очевидные для него факты, что сомнительно. Скорее всего, он просто не захотел лишний раз вступать с Алекс в словесную перепалку — ведь бомбу она не взрывала, и вообще это была не бомба, а может вездесущие сатанисты нашли её схрон сами и утащили всё, что плохо лежало — Алекс бы на любое обвинение нашла оправдание.

Не прошло и недели, как в одной из газет Алекс нашла заметку с «правдивым документальным расследованием». Журналист бил себя кулаком в грудь и уверял, что лондонских сатанистов науськивали католики-ирландцы, ведь это в духе католиков-папистов эксплуатировать религиозные страхи людей. Откинув эту ересь, Алекс больше не вспоминала об истории с сатанистами.

Намечались события поважней, это Алекс поняла, когда ей на лондонскую квартиру позвонил Родерик.

— Уходи из дома, — с ходу произнёс он, — собирай все вещи и в аэропорт.

— А не многого ли ты хочешь? — тут же ощерилась Алекс. — Сейчас ты скажешь, купить билет до Парижа или Цюриха…

— Вот именно.

— А не пошел бы ты со своими просьбами? У меня работа в Англии.

— Если останешься хоть на день, в тюрьме тебе работать не придётся, потому что тебе дадут не общий режим, а строгий в одиночке.

Алекс тут же насторожилась:

— Откуда тебе известно об аресте?

— Откуда надо. Крот завелся в вашем белфастском штабе, сливает все имена МИ-5.

— А МИ-5 сливает тебе? — не без сарказма вопросила Алекс. — Где ты сейчас?

— В Цюрихе.

— И как ты, позволь узнать, из Швейцарии видишь и слышишь, что творится в Лондоне и Белфасте?

— А тебе не всё ли равно? Ты хочешь в тюрьму или нет? Собирайся и приезжай.

Пришлось прислушаться к разумному совету. Прошла облава контрразведки на её квартиру или нет, Алекс выяснять не стала, просто купила билет на самолет и улетела в Цюрих.

Родерик встретил её без воодушевления. За последние годы от былого веселого пижона Рори не осталось и следа. Все больше на хмуром лице стали проявляться отпечаток прогрессирующего алкоголизма.

— Ты бы завязывал, как я когда-то, — вместо приветствия кинула ему Алекс. — У тебя же нерабочий вид.

— Я тебя не для нотаций приглашал, — мрачно буркнул Родерик в ответ.

— Что за работа на этот раз? — безрадостно вздохнув, поинтересовалась она.

— Нет никакой работы.

— Как? То есть ты вызвал меня только чтобы спасти от ареста? Рори, я не узнаю тебя, откуда сантименты, где былой цинизм?

— Будет тебе цинизм.

— Когда?

— Понятия не имею, управление молчит, значит, пока отдыхаем.

Отдыхать пришлось больше полугода. В самом начале августа 1980 года из Рима позвонил Родерик и предложил Алекс поехать к нему:

— Есть предложение поработать.

— Иди ты на фиг, в Рим я больше не вернусь. Я уже читала в прессе, что нашёлся какой-то раскаявшийся урод, и сейчас он дает показания против бывших единомышленников из Красных Бригад.

— И что?

— И то, я в тюрьму не хочу.

— А тебя туда никто и не зовёт. Этот Печи не был на пересечении улиц Фани и Стрезе, и тебя он не видел.

— Тогда как он может давать показания по делу Моро?

— Как его научили, так и дает. А про тебя ему никто ничего не говорил. Так что кончай выпендриваться и быстро сюда.

Слово за слово и телефонный разговор перерос в яростную перепалку, которая закончилась, как и всегда в таких случаях — Алекс пришлось повиноваться. Нет, она не боялась попасться в руки властям на местах былой славы — после того как эти самые власти искали председателя Моро, она не сомневалась, что карабинеры с армией делали всё, чтобы его не найти — видимо высокое начальство дало именно такую установку.

Нежелание возвращаться в Рим состояло в другом — Алекс просто не хотелось вновь оказаться в этом городе, ходить и проезжать по тем же улочкам, где она с такой самоотдачей и энтузиазмом обдумывала и планировала похищение Моро, даже не отдавая себе отчета, что его охрану придётся убить. Пусть это сделали не её руками, пусть она даже не видела, как расстреливали машину эскорта, но она была рядом, всего в десятке метров и ничего не шевельнулось ни в голове, ни в сердце. Раскаяние пришло слишком поздно. А потом цэрэушник Дэвид против всех договоренностей убил доверенного и доверившегося ей Моро — просто хладнокровно выстрелил и вышел из машины, будто ничего не случилось… Хотя кого тут винить в скорой расправе? Она сама прибегала к подобному и не раз. Но Дэвид обманул её, обманул Красные Бригады, просто использовал террористическую группировку для политического убийства невыгодного Штатам председателя партии. И после этого ВИРА называют террористами… Нет, террористы засели в Вашингтоне, Арлингтоне, Лэнгли и сеют из уютных кабинетов смерть для всей Европы.

Алекс настолько не хотелось видеть Рим таким, каким он предстал ей два года назад, что она не стала покупать авиабилет, лишь бы не приземляться в самом бестолковом аэропорту Европы, Фьюмичино, куда сразу после убийства Моро её провожал Дэвид. Она решила ехать наземным транспортом. Машина как назло забарахлила пару дней назад, и её пришлось сдать в автосервис. Предупредив механика, чтобы он не спешил с ремонтом, ибо забрать автомобиль у неё получится не скоро, Алекс отправилась на вокзал и купила билет на поезд. На прямой рейс билеты кончились, и пришлось брать маршрут Цюрих-Болонья, а билет до Рима покупать уже на месте.

На вокзал Болоньи Алекс прибыла рано утром. Дождавшись, когда откроется касса, она с трудом купила билет до Рима, который должен был отправиться только вечером. Алекс подумывала провести день в городе, посмотреть на достопримечательности и всё в таком роде, но передумала. Настроение было не то, чтобы нацелиться на восприятие новых впечатлений, к тому же на улице стояла такая жара, что уходить из зала ожидания, где работал кондиционер, совсем не хотелось. До поезда оставалось десять часов. Алекс прошла вдоль и поперек весь вокзал, заглянула во все закутки, куда можно было пройти, но скука никуда не делась.

Она не могла выбросить и головы тревожный вопрос — что ей хочет предложить Родерик? Убить премьер-министра? А какие слова ей придумать, чтобы послать его и управление подальше? А что с ней сделают, когда она это скажет? Убьют как человека, который слишком много знает и не может просто так уйти в отставку? Может так и будет лучше, может и вправду пора уйти из террора. Раньше её держала только борьба за свободу Ольстера, но если сами лидеры ВИРА перестали понимать смысл борьбы и теперь больше боятся, чем делают, разве можно добиться хоть чего-то от британских властей?

По сути, она может уйти из ВИРА, пропасть, затеряться из поля зрения и начать действовать самостоятельно, не оглядываясь ни на чьи приказы. Вот только у борца-одиночки нет ресурсов, что есть у ВИРА. Создать свою парамилитаристскую католическую группировку? И что хорошего? В Ольстере таких группировок уже три, и все готовы друг друга перестрелять. Размежевание не идет на пользу борьбе, только усложняет её. Надо не выяснять отношения друг с другом, а единым фронтом идти против правительства. Ведь так хочется, чтобы хоть кто-то ответил перед законом за расстрел мирного марша, что учинили восемь лет назад в Кровавое воскресенье. Но правительство еще тогда сказало, что никого наказывать не будет. Так стоит ли жить с таким правительством, которое даёт добро войскам на убийство простых ирландцев?

Обуреваемая этими мыслями, Алекс вышла на улицу покурить. Стоило ей только чиркнуть зажигалкой, как стекла полетели в спину, и невероятно мощной ударной волной Алекс опрокинуло на землю. Страшный грохот позади и крики людей, заставили Алекс встать на ноги и обернуться. Лицо обдало жаром и строительной пылью. Кашляя и закрывая лицо рукавом, Алекс смотрела, как из клубов дыма проглядывают очертания огромного разрушенного здания, что ещё пять секунд назад было вокзалом. А потом она увидела десятки окровавленных людей и прохожих, что бежали им на помощь.

Последующие часы стали одними из самых страшных в жизни Алекс. Такого она не видела со времён войны. От мощного взрыва рухнул потолок в зале ожидания, и пассажиров накрыло кусками бетона. Если б Алекс не вышла покурить, то сейчас из завала пытались бы вытащить её. Но волей случая вышло иначе и теперь она, давясь кашлем от не осевшей пыли, пыталась помочь раненым, чем могла — вынесла на руках четырёхлетнюю девочку, подняла на ноги и вывела двух женщин и одного молодого парня. Дальше разбирали завалы и пытались извлечь из них людей полицейские, пожарные и простые мужчины-горожане. Алекс же пыталась оказать первую медицинскую помощь тем, кого вывели из вокзала, и за кем не успела приехать машина скорой помощи.

На площади перед вокзалом лежали десятки тел, которым помощь уже была ни к чему. Женщины и мужчины всех возрастов, дети, совсем маленькие лет трёх-шести — и все они мертвы. Их грузили в автобус и тут же увозили подальше от площади, где оставались сотни живых, но раненых.

Женщины из соседних домов приносили воду и бинты. Узнав, что Алекс хоть и иностранка, которая не может связать по-итальянски и пары слов, зато владеет навыками медсестры, ей охотно вызвались помогать. Задача вышла не из легких — кому-то требовалось лишь обработать царапины, кому-то была нужна перевязка, а кто-то с бледнеющим лицом лежал на земле, и ему уже невозможно было помочь — внутреннее кровотечение бинтами не остановить. Одна пожилая женщина умерла прямо на руках Алекс.

Всё закончилось только глубоким вечером. Живых и мёртвых увезли с площади, поезд на Рим был отменён. От усталости и напряжения Алекс буквально колотило и шатало. Еле держась на ногах, она побрела по улице, в сути не зная, куда и зачем идёт. Наткнувшись на сквер, она отыскала скамейку, и сев, дала волю чувствам, горько расплакавшись. В последний раз она плакала… она даже не сразу припомнила когда, кажется в войну, когда погиб весь батальон и она бродила по полю, где оторванные конечности и изуродованные тела сослуживцев перемешало со снегом. А тут простые пассажиры, которые ни с кем не воевали, просто собирались ехать в отпуск, и их тела теперь покрыты крошевом бетона. А еще дети, совсем маленькие, и их матери, которые выли от горя, упав перед их бездыханными телами. Все эти картины стояли перед глазами и не желали пропадать. В эту ночь к Алекс пришло раскаяние и переосмысление. Так больше жить нельзя. Настало время для перемен.

Когда настало утро, Алекс побрела на автовокзал и купила билет до Рима. Добравшись до квартиры, адрес которой ей был продиктован, первым кого встретила Алекс, оказался Родерик:

— Где ты, чёрт возьми, была? — подавляя гнев, вопрошал он, — я жду тебя здесь уже два дня.

Алекс даже не стала отвечать на его выпад. Закрыв дверь, она спокойно развернулась к Родерику и сделала резкий выпад кулаком ему в живот. Недовольство на лице Родерика тут же пропало и сменилось болью.

— А ты, мать твою, почему не сказал? — почти прорычала она.

— Что?… — прохрипел он, сгибаясь пополам. — Что… надо было… сказать?

— Что заминирован вокал в Болонье. Только не надо сказок, что ты не знал, что кто-то готовит теракт. Вокзал разнесло к чертовой матери, как будто туда принесли сорок килограмм гелигнита. Зачем это было нужно? Кого вы этим хотели запугать?

— Я, правда, не знаю… это не мое направление… вокзалом занимались другие люди.

— Значит, ты все-таки знал, — заключила Алекс, и как только Родерик выпрямился, ударила его коленом в пах.

Войдя в комнату, она тут же уселась на диван и закурила. Когда туда же доковылял еле дышащий Родерик, она отрешённо произнесла:

— Даже никто ответственности на себя не взял. Что это за теракт, если никто не признаётся, что его совершил? Тогда зачем он нужен, ради чего?

— А тебе не всё ли равно? — сипло отозвался Родерик. — Коммунисты, фашисты… Каждый додумает версию на свой вкус.

Он осторожно опустился на диван поодаль от Алекс, а она продолжала гневно смотреть на него:

— Ты хоть представляешь, что значит оказаться там? Хоть чуть-чуть представляешь, что я сейчас чувствую?

— Ты что, была Болонье? — наконец, спросил Родерик.

— Да! — гаркнула Алекс.

— Вот чёрт, — только и сказал он на это известие. — Я думал, ты полетишь самолетом? Почему ты поехала поездом?

— Это всё, что тебя сейчас волнует? — сверкая глазами и трясясь от плохо подавляемого гнева, спросила Алекс. — А то, что после того, как за моей спиной рухнул вокзал, после того как я выносила раненых, после того как они умирали у меня на глазах, тебе не приходит в голову, что больше я не смогу взять в руку не то что взрывчатку, даже электронный будильник, потому что он будет напоминать мне таймер и трехлетнюю девочку, которой размозжило все тело бетонной плитой? У неё осколки ребер торчали наружу. Ты можешь себе это представить?

— Чёрт, вот чёрт, — шёпотом повторял Родерик, — Это… это… давай выпьем. Нам надо выпить.

Он ту же отправился на кухню и принёс два стакана и начатую бутылку виски. После первого стакана, он всё же спросил Алекс:

— Ты не пострадала?

Не мигая, она смотрела на Родерика, и как он наливает стакан заново:

— Пострадала. Тот взрыв убил во мне террориста. Я теперь профнепригодна.

— Ты… это… — приложившись к стакану, пролепетал Родерик, — Давай выпей.

— Ты слышал, что я сказала? Я больше не смогу работать.

— Не руби с плеча, мы что-нибудь придумаем.

— Что придумаем, Рори? — бесцветным от морального истощения голосом, произнесла она. — Может, ты вернешь к жизни тех людей, которые уже погибли от моих бомб? Потому что я веду им счёт с самого первого дня. Их было пятьдесят четыре. А вчера погибло восемьдесят пять человек, и все их тела я видела собственными глазами, так же близко, как вижу тебя сейчас. Знаешь, как мне было страшно? А их было передо мной аж восемьдесят пять. Как думаешь, если бы я видела своих жертв воочию, хотя бы первые шесть, я бы продолжила, довела их число до пятидесяти четырёх?

— Слушай, Алекс… — уже заплетающимся языком попытался что-то сказать Родерик.

— Нет, ты меня послушай, — отрезала она, — ты можешь меня уволить, убить, сдать полиции, но сути этого не изменит — я больше не могу работать, понимаешь ты или нет? После того, что я пережила в Болонье, больше никогда не смогу.

— Давай… обсудим это завтра. Ты успокоишься, и мы подумаем, как быть. Ты пей, будет легче.

— Пить? А сам ты отчего так часто прикладываешься к бутылке? Неужто тоже вспоминаешь, сколько человек при твоём посредничестве убили отморозки вроде меня?

Судя по его реакции, Алекс попала в точку.

— Надо было раньше начинать свой счёт, — цинично ухмыльнулся Родерик.

— Да пошёл ты, — процедила Алекс и, встав с места, опрокинула свой стакан на стол и под стенания Родерика ушла в другую комнату.

Остаток вечера он пил так, будто это у него лично случилось горе, и произошел душевный слом. Через час Родерик начал скрестись в дверь и жалобно просить впустить его, но Алекс не поддалась. В темноте она лежала на кровати и думала, о себе, о Родерике, о работе и о борьбе.

Раньше, когда она изготовляла бомбы и подкладывала их в здания, она могла сказать — мы всех предупредили, если власти не захотели реагировать, то кровь погибших на их руках. Теперь Алекс не видела смысла в этой оговорке — та кровь на властях и на ней тоже. Кто бы не взорвал вокзал в Болонье, для чего-то же он это сделал, чего-то он этим хотел добиться. Хотя нет, он хотел не только взорвать вокзал, он хотел убить людей и, желательно, побольше. Потому и не было никакого предупреждения о взрыве, потому никого не эвакуировали. А может, предупреждение было, но власти о нём умолчали и стали соучастниками теракта?

Об этом не хотелось больше думать. Теперь Алекс не знала, что сказать командованию, когда она вернётся в Ольстер. Почему она вдруг не может собирать бомбы, если еще полгода назад могла и даже рвалась это делать?

Это хуже чем просто стыд, потому что былого не изменить, а не повторять свои ошибки в будущем не получится — соратники по ВИРА просто не дадут ей от этого отказаться. И что теперь делать — неизвестно. И как выпутываться — не понятно.

А под дверью тихо скулил Родерик, видимо, его карьера в военной разведке тоже пошла не гладко, раз приходится чуть ли не каждый день глушить совесть алкоголем.

Глава третья

Вслед за новым папой в Ватикан пришла и новая напасть. Во всяком случае, так считал отец Матео, для которого пост заместителя секретаря конгрегации по делам духовенства был крайне ответственным местом и поводом неусыпно следить за чистотой Церкви.

Из Великобритании приходили жалобы на приход, где епископ разрешил появляться в церкви растаманам, которые мало того, что почитают покойного императора Эфиопии как истинного Бога и верят, что Иисус был негром, но еще и раскуривают каннабис, благо не в самой церкви, ибо закон это запрещает. Зато епископ умудрился в своём оправдательном письме назвать курение каннабиса религиозным опытом и даже сравнил его с причащением, за что отец Матео передал всю переписку в Инквизицию, то есть в Конгрегацию доктрины веры — пусть там разбираются, что может заменить причастие, а что нет.

Но не нововведения на периферии стали главной бедой для отца Матео. К подобным интерпретациям он уже давно привык и перестал удивляться даже самым диким выдумкам. Новая проблема появилась в самом Ватикане и называлась она Опус Деи, то есть Дело Божье.

Ранее об Опус Деи отец Матео знал не много, только то, что эта организация появилась в 1928 году, и основал её Хосе Мария Эскрива де Балагер, священник, которому было явлено откровение свыше. Отец Матео всегда с настороженностью относился к тем, кто говорил об откровениях и небесных знамениях. Ввиду долгого опыта монашества он прекрасно знал, что иной раз прилежному монаху даже дьявол может явиться в облике ангела из желания искусить обманом и отвратить от пути к спасению. В том и состоит смысл искушения, что легко прельстить мыслью об общении с высшими силами. Двадцать два года назад папа Иоанн XXIII тоже говорил, что идея созыва Второго Ватиканского Собора была явлена ему, по его же словам, свыше во время прогулки по саду. Что из этого получилось, отец Матео мог наблюдать каждый день, читая письма приходящие в конгрегацию.

Сейчас же жалобы на Опус Деи сыпались как из рога изобилия. Если из епархий письма слали обеспокоенные родители, чьих детей без их ведома завлекли в Опус Деи, то в самом Риме доносы несли не кто иной, как иезуиты, и беспокоили их не дети, а мирская деятельность организации.

Их недовольство отцу Матео было более чем понятно. Иезуиты заподозрили в Опус Деи конкурентов за умы мирян и самого папы. Но было в их опасении нечто такое, что и самого отца Матео не могло оставить равнодушным. Для разъяснения он пригласил в свой кабинет представителя Опус Деи при Ватикане, отца Хавьера.

— Журналисты пишут множество глупостей о нас, — заранее оправдываясь, начал тот, — и что мы тоталитарная секта, которая забирает имущество приверженцев в свою пользу, и что заставляем людей бичевать себя и носить вериги. А еще иезуиты подливают масла в огонь, — и отец Хавьер картинно вздохнул. — Что поделаешь, но иезуиты слишком много внимания уделяют мирскому, забывая о молитве.

— А вы? — как бы невзначай спросил отец Матео и представитель Опус Деи не растерялся:

— А мы поддерживаем баланс межу первым и вторым. Что плохого, если человек может попытаться обрести святость, не отрекаясь от мира, а напротив, активно в нём присутствуя, занимаясь будничными и профессиональными делами?

Задан этот вопрос был явно в расчёте на то, что отец Матео согласится с этим утверждением и дальше разговор пойдет как по накатанной. Но собеседник ошибся.

— Я монах, отец Хавьер, цистерцианец, — глядя на него в упор, заметил отец Матео.

— Прекрасно, — даже не смутившись, ответил тот, — значит, вы понимаете, что такое служение миру…

— Нет, отец Хавьер, не понимаю. Когда-то ища святости я ушёл в монастырь, а не остался в миру.

— Ваш путь, без сомнения, похвален, но в наши дни не все могут осмелиться на подобный шаг. В конце концов, и вы, избрав путь монаха, приехали в Рим и теперь служите в Ватикане. Разве этим вы не обретаете святость в миру?

Последняя фраза была верхом лести, и отец Матео не удержался, чтобы ответить:

— Я грешен, отец Хавьер, как и мир в котором я вынужден пребывать. Если ваши миряне соблюдают монашеские обеты, то мир не лучшее место, чтобы избежать искушения.

— Конечно, вы правы, — опустил глаза представитель Опус Деи, — и потому пребывая в миру, так важно напоминать себе, что грех плоти всегда должен быть преодолён.

— Самобичеванием по субботам? Разве других более здоровых способов в вашей организации не нашли?

— Я понимаю, в XX веке очень тяжело свыкнуться с мыслью, что кто-то ради спасения души носит вериги. Но разве стоит осуждать этих людей?

— Осуждать людей не стоит никогда. В былые времена монахи смиряли плоть менее кроваво. Просто им было достаточно спать в ризе на соломе в нетопленной спальне, общей для всей братии, принимать скудную трапезу раз в день, работать от рассвета до заката в поле, а после, превозмогая навалившийся сон и смертельную усталость молиться, молиться, молиться.

Описав этот свой опыт смертных лет, отец Матео который раз с сожалением подумал, что с тех пор как он стал альваром, его не заботит ни пища, ни сон, ни усталость. Даже самобичевание не оказало бы на него должного воздействия, потому как боль быстро уходит, и раны вмиг затягиваются. Стало быть, Господу не угодно, чтобы он шёл к святости самым лёгким путем усмирения плоти.

— Вообще-то, — произнёс отец Матео, — я пригласил вас не для обсуждения внутриорганизационных практик и наставлений. Если этим заинтересуется Конгрегация доктрины веры, пусть она этим и занимается. Мне же хочется узнать о другом.

— Я весь в вашем распоряжении, — добродушно улыбнулся отец Хавьер, — спрашивайте.

— Сколько человек состоит в вашем ордене?

— На данный момент 69 784 человека, — с ходу ответил он, — из них 1689 священников, остальные миряне.

— Очень любопытно, — задумчиво протянул отец Матео, — такая точность. А можете ли вы предоставить списки членов вашего ордена?

— Боюсь, это невозможно.

— Почему же?

— Устав запрещает разглашать имена членов организации.

— Всего лишь имена и запрещает?

— Именно.

Отец Матео на минуту задумался:

— Помнится, вы говорили, что журналисты выдумывают о вас множество небылиц.

— Это верно…

— Тогда спрошу иначе, вы точно уверены, что Опус Деи не тайное общество?

— Абсолютно уверен.

— В таком случае ваша уверенность противоречит здравому смыслу, — заключил отец Матео. — Сколько членов Опус Деи служит в Ватикане?

— Я не могу вам этого сказать.

— Каков устав Опус Деи?

— Я не могу этого сказать.

— В скольких странах действует Опус Деи?

— Не могу сказать.

— Тогда я вас не понимаю, — честно признался отец Матео.

Представитель организации же оставался подчеркнуто спокоен и не выказывал и тени смущения.

— Хорошо, спрошу о другом. Устав Опус Деи предусматривает полное подчинения мирян старшим руководителям, ведь так?

— Да. Полагаю, как монах вы знаете, что такое обет послушания.

— Безусловно. Как миряне вашей организации пополняют казну?

— Мы никогда не скрывали, что Опус Деи живёт на пожертвования. Да, кто-то отдаёт весь свой заработок, кто-то часть, а кто-то освобождён от этого. Но вы же понимаете, живя в миру, и соблюдая все данные обеты, человек должен отказаться от благ и искушений.

— Конечно, понимаю. Даже понимаю, почему с вашей имитацией монашеской жизни в условиях мира заработанное отдаётся общине. Я только не могу понять, почему кто-то жертвует всё, кто-то часть, а кто-то ничего? Знаете, в монастыре братия живёт общим трудом, и привилегии ни для кого не назначаются. Почему же у вас иначе?

— Так ведь и Опус Деи не монашеский орден, — парировал отец Хавьер.

Спорить тут было трудно, а главное бессмысленно, потому отец Матео спрашивал дальше:

— Ваши миряне служат в банках?

— В банках? Конечно, устав ордена не запрещает мирянам работать там, где они могут. Напротив, каждый должен и может обрести святость в простой работе, будь она даже в банке.

Отцу Матео тут же вспомнился ИРД, епископ Марцинкус, и понятие святости применить к банкиру у него отчего-то не получилось.

— В связи с вышесказанным хочу уточнить. Если мирянин служит в банке, и должен всецело подчиняться руководителю вашей организации, может ли случиться так, что руководитель будет давать советы или наставления в мирской работе?

— Мудрый совет никогда не бывает лишним.

— Тогда значит ли это, что руководство Опус Деи может оказывать через подконтрольных ему мирян влияние на банковскую систему, скажем, Италии?

— Вы слишком преувеличиваете влияние Опус Деи, — улыбнулся отец Хавьер.

— Правда? — сверля немигающим взглядом собеседника, произнес отец Матео. — Тогда предоставьте мне список членов организации, которые занимаются банковским делом в Италии, и я лично это проверю.

— Это невозможно, — уже без улыбки произнёс представитель Опус Деи.

— Как я понимаю, вы ссылаетесь на секретность списка?

— Правильно понимаете.

— Тогда объясните, в чём отличие Опус Деи от тайного общества? Вы знаете, что в Италии запрещено существование объединений, чьи членские списки не предоставлены властям для ознакомления?

— Но мы же религиозная организация, а не какие-нибудь масоны, — возразил отец Хавьер и нисколько не убедил этим доводом отца Матео. — Поймите и вы нас, об Опус Деи пишут столько неприятного в прессе, разумеется, нашим братьям и сестрам не хотелось бы, чтобы об их принадлежности к организации знали на работе или дома.

— Ваши миряне стесняются сказать открыто, в какой организации они состоят?

— Да, им простительно, что они не хотят привлекать к себе излишнее внимание.

— Однако… — покачал головой отец Матео. — Вы знаете, что христианину даже под угрозой гонений и смерти нельзя скрывать свою веру, ибо это будет отречением перед людьми и поруганием веры?

— В Опус Деи никто и не отрицает своей приверженности к католицизму, — тут же ответил отец Хавьер.

— Вообще-то, я рассчитывал, что вы проведёте прямую аналогию от христианства в целом к вашей организации в частности. Хороших вещей никогда не скрывают, отец Хавьер.

На этом они расстались. Отец Матео еще мог бы спросить отца Хавьера, почему кардинал от их организации водит дружбу с гватемальским диктатором и зачем Опус Деи через четырёх сальвадорских епископов два года назад призывала крестьян забыть о социальной справедливости, смириться с нищетой или уйти из Церкви. Но таких вопросов он не задал — они были слишком личными.

Разговор с отцом Хавьером только усугубил подозрения отца Матео в отношении Опус Деи. Во-первых, уже не первый месяц он слышал, что епископ Марцинкус крайне озабочен влиянием организации на папу и ужасно недоволен, что опусдеисты посягают на его право единолично распоряжаться финансами Ватикана, и вовсю нашёптывают папе ценные советы. Во-вторых, вся эта напускная секретность со списками членов организации ничего хорошего по сути своей не предвещает. А беспрекословное подчинение мирян своим руководителям, дает этим самым руководителям большое искушение воспользоваться своей тайной властью и через покорных мирян начать, к примеру, внедряться в банковскую систему страны и проводить координированные решения, которые на языке уголовного права называются сговором. А может и политические круги тоже небезынтересны Опус Деи? Кто даст гарантию, что среди её мирян нет депутатов и министров — ведь имён никто никогда не назовет.

А ведь то же самое характерно для масонских лож — и это самое уничижительное сравнения для католической организации. И это при том, что в этом году папа поставил точку в шестилетней деятельности комиссии епископов, по пересмотру отношения Церкви к масонству — никаких изменений не будет, ибо само масонство за минувшие столетия не изменилось. После Павла VI это решение выглядит очень похвальным для нынешнего папы, вот только почему он в упор не видит, что нечто рядящееся в католические одежды, а по сути ничем не отличимое от масонского объединения, настойчиво лезет в Ватикан и готово побороться с самим епископом Ортинским за право распоряжаться финансовыми ресурсами? Где здесь святость, о которой прожужжал уши отец Хавьер? Это же банальная дележка сфер интересов и влияния, и ничего более. Ведь почему-то пресловутую святость мирян опусдеисты воплощают в больницах и приютах не так охотно как в банках. К чему бы это?

Так почему всё это видит отец Матео и не понимает папа? Слишком молод? Вряд ли в этом дело. Здесь что-то другое, очень тревожное, со смутными очертаниями, что почти и не разглядеть.

Когда погиб архиепископ Ромеро, и Манола твердо решила остаться с партизанским движением Сальвадора, отец Матео уже и не пытался её отговаривать. Во-первых, пугать Манолу бесполезно, во-вторых… Во-вторых, он потерял всякую веру в папу, в его христианское сердце. Каждый день отец Матео невольно вспоминал краткие минуты аудиенции, где архиепископ Ромеро показал папе фотографию убитого священника, а тот равнодушно ответил: «он был мятежником».

Когда погиб сам архиепископ, когда террористы из президентского дворца обстреляли траурную процессию и, убив сорок человек, показали всему миру своё истинное лицо со звериным оскалом, папа отозвался об архиепископе Ромеро все так же равнодушно. «Он умер за ложные идеи», — вот и всё, что сказал об архиепископе Ромеро Иоанн Павел II.

Этого отец Матео не мог ни понять, ни принять. Теперь ему было горестно и мерзко от того, что он вынужден работать в одном дворе с таким жестоким человеком. Отец Матео снова просил монсеньора Ройбера отпустить его, дать вернуться в монастырь, и снова слышал уговоры остаться и призывы смириться и принять свое служение в Ватикане как испытание веры. Мотивы монсеньора отцу Матео были понятны — он очень привык к помощнику, который помнит всё обо всех и с точностью до минуты и слова, однажды произнесенного. Только альварская абсолютная память и обеспечивала отцу Матео карьеру в Риме. Без неё, а значит и заступничества монсеньора Ройбера, его бы выкинули из Ватикана еще лет восемь назад, когда он начал допытываться у епископа Марцинкуса, каким образом тот продал Католический банк Венето. Павел VI Марцинкусу безгранично доверял. Иоанн Павел II почему-то это доверие так же унаследовал. Непонятно какими путями, но явно не по воле Святого Духа.

Нынешний папа вообще вызывал в отце Матео одно сплошное непонимание. Иоанн Павел II постоянно был в разъездах. Европа, Азия, Америка — за два года он объездил восемнадцать стран, выступил с речью в ООН — создавалось такое ощущение, что в Ватикане он появлялся крайне редко. Конечно, Павел VI тоже посещал разные страны, но его визиты были пастырскими и не превращались в шоу. А при нынешнем понтифике его визиты оборачиваются ужасно расточительными мероприятиями для стран, его принимающих. Но почему они идут на это? С одной стороны, когда ещё католикам отдаленных стран удастся увидеть папу воочию? Но, с другой, создаётся ощущение, что конкретно этого папу, Кароля Войтылу, пастве просто напросто рекламируют, а заодно и всем любопытствующим. Для последних он не духовный лидер, а политический, поэтому они и идут на «шоу», чтобы увидеть именно его.

Иоанн Павел II занимается политикой больше, чем нужно понтифику. Такого вмешательства в дела светских властей отец Матео не мог припомнить со времен существования папской области, что простиралась на четверть территории современной Италии.

С конца прошлого года по указанию папы все европейские нунции начали усиленно наседать на правительства стран, где пребывали, чтобы те отказались от размещения на своих территориях американских ракет. В самих Штатах представители католической Церкви, как миряне, так и клир, начали вести усиленные антивоенные демонстрации, каких не было во времена вьетнамской войны. Президент Рейган, сам недоволен и требует от папы прекратить эту кампанию. Тот, в свою очередь, молчит, и демонстрации продолжаются. Более того, папа отказался поддержать Христианско-демократическую партию Италии на выборах, как делали это все папы до него. Он сделал ставку на социалистов и те победили. Штаты, разумеется, крайне недовольны.

Папа хотел создать себе образ миротворца. В мире это восприняли с восторгом и интересом, а отец Матео не верил ни одному его слову, потому как знал — политикам верить глупо.

В преддверии Дня Мира, папа обратился к миру с такой вот речью: «Свобода представляет собой одно из величайших устремлений всех людей, живущих в современном мире. Не обеспечив повсеместно и глубокого признания свободы, человек не сможет достигнуть мира. Не может существовать подлинной свободы как фундамента мира там, где вся полнота власти сосредоточена в руках одного-единственного общественного класса, одной расы или одной группы, или же там, где общее благо отождествляется с интересами одной-единственной партии, которая в свою очередь отождествляет себя с государством».

Отцу Матео в связи со сказанным было интересно только одно: говоря это, папа вспоминал об архиепископе Ромеро, погибшим за свободу народа Сальвадора от тирании фашистской хунты, которому папа настойчиво предлагал договориться с властями, или же все эти высокопарные речи были обращены исключительно на восток в Кремль? Что-то подсказывало отцу Матео, что последнее.

Когда в Польше начались забастовки профсоюзов и захват пикетчиками заводов, папа как последовательный антикоммунист посетовал, что польский народ страдает, польскому народу нечего есть, и потому его гнев оправдан. Отец Матео сильно сомневался, что можно сравнить голод нищих, обобранных Сомосой никарагуанцев, и трудоустроенных коммунистическим государством поляков. Однако про первых папа не вспоминал, а «Солидарность» и её борьбу с польскими властями поддерживал. И это очень тревожило отца Матео. При Павле VI с его метаниями и нерешительностью нельзя было и представить, чтобы понтифик в подобной форме публично высказался в поддержку какой-либо политический силы даже в пределах Италии, не говоря уже об иностранном государстве, тем более на Востоке. А тут такая категоричность. А ведь архиепископу Ромеро папа не двусмысленно говорил — договорись с властями. Теперь же он сам поддерживает оппозиционную «Солидарность», которая грозит польской власти неповиновением. Опять Иоанн Павел II проявил себя как политик, то есть, двуличный человек.

Когда со дня смерти архиепископа Ромеро прошло два года, и в Ватикан прибыл посол из Штатов, то папа принялся порицать его за военную помощь техникой и советниками, которую США оказывают Сальвадору. Папа говорил все то, к чему призывал Картера, партизан и сальвадорскую хунту сам архиепископ Ромеро. Что же это случилось? Прозрение? Раскаяние после страшного убийства главы церкви Сальвадора?

Когда к папе незадолго до американского посла, с визитом приезжал президент демократического и революционного фронта Сальвадора, папа вспомнил и о Ромеро. Он сказал только: «Глупо отдавать жизнь за какую-либо идеологию», как будто архиепископ кинулся на амбразуру, а не был подло застрелен во время мессы. Вот и всё прозрение — просто двуличный человек, хотя нет — политик.

Потому-то папа и может, не моргнув и глазом, порицать никарагуанских священников, которые после победы сандинистов участвуют в политическом обустройстве страны и в то же время сам вмешивается во внутренние дела иностранного государства теми же политическими методами.

Сейчас «Римский обозреватель» пишет, что за прошлый год из пятисот миллиардов долларов, вложенных странами мира в производство вооружения, большая часть принадлежит западным странам, то есть меньшей части планеты Земля. И всё равно «Римский обозреватель» подчеркивает, что продолжать надо в том же духе, ибо только оружием западный мир сможет защитить демократию и свободу и даже христианство от диктатуры, атеизма и гонения на Церковь на Востоке.

Наверное, архиепископ Ромеро погиб потому, что не хотел понимать, что военная помощь сальвадорской хунте от США — это был акт милосердия. Чтобы бороться с диктатурой эту же диктатуру надо вооружать. Чтоб поддержать демократию, надо держать народ при феодализме, а чтоб не было гонений на Церковь, эту Церковь надо расстрелять.

А ведь еще недавно «Римский обозреватель» был самой сухой и скучной газетой в Риме, потому что придерживался редакционной политики нейтральности. Еще семь лет назад после всеобъемлющей проверки ватиканских ведомств сам отец Матео предлагал газету закрыть. А теперь «Римский обозреватель» не узнать — никакой нейтральности, новая редакционная политика подчеркнутого антикоммунизма. И все это началось с приходом нового папы-поляка.

То, что он в публичных речах ставил на одну доску фашизм и коммунизм, говорило только о политизированности этих самых речей. Интересно, если эти две идеологии действительно равны между собой, то из-за чего тогда случилась гражданская война в Испании? А из-за чего сейчас в Центральной Америке партизаны-леваки объявляют восстание откровенно фашистским режимом своих стран? Почему в самой Италии сейчас неофашистские банды бьются с бандами ультралевых? Наверно из-за тождественности идеологии… Что бы не говорил папа, а между коммунизмом и фашизмом нет знака равенства — просто они оба ненавистны власть имущим, и тот, первый, кажется для них страшней второго настолько, что они не побоятся замараться кровью и заключить союз с коричневыми против красных.

От столь безрадостных размышлений отца Матео оторвал телефонный звонок.

— А, господин Сарваш, — устало протянул он, — примите мои запоздалые поздравления. Надеюсь, двадцать пять лет тюрьмы для Микеле Синдоны от нью-йоркского правосудия вас удовлетворили?

— Вы слишком хорошего обо мне мнения, отец Матео, — рассмеялся банкир. — На самом деле я жду, когда же дона Микеле экстрадируют из Нью-Йорка в Милан.

— Не доверяете американским тюрьмам?

— Почему же, очень даже доверяю. Но условия в итальянских, куда суровее.

— Смотря для кого.

— Ваша правда, — признал Сарваш, — но полагаю, дон Микеле не для того так старательно избегает экстрадиции на родину, потому что не хочет провести старость в уютной тёплой камере с телевизором. В его годы двадцать пять лет это пожизненный срок. Если итальянская Фемида прибавит еще двадцать пять, для него от этого ничего в сути не изменится.

— Тогда что, по-вашему, держит его в США?

— Бывшие партнеры по преступному бизнесу, полагаю.

— Как мне помнится, сейчас вы работаете на одного из них.

— А вы, по соседству с другим, — ехидно заметил Сарваш. — Знаете, я ведь именно поэтому вам и звоню. После приговора Синдоне я уже подумал, что моя миссия завершена, и можно с чистой совестью подать прошение об увольнении. Но вот совсем недавно через операционный отдел прошли интересные документы и, знаете, желание уволиться как-то резко пропало.

— Что, хотите разоблачить еще одного кассира мафии?

— О, если бы дело было только в ней. Вы знаете, что по поручению ИРД Банк Амвросия продает акции банков и страховых компаний?

— Я работаю в конгрегации по делам духовенства, а не в ИРД, — недовольно заметил отец Матео, — откуда мне это знать?

— А если бы вы работали в Префектуре экономических дел, то знали бы? — весело заметил Сарваш. — Отец Матео, вы же были квалификатором Инквизиции. Если переложить эту должность на современную, то получится нечто вроде дознавателя прокуратуры, так ведь? В вас же есть эта жилка следователя, так что я в жизни не поверю, что вам не интересно знать, что творится в ИРД.

Сарваш задел за самое больное, ибо, по мнению отца Матео нарыв на теле Церкви под названием ИРД все никак не мог прорваться и показать свою истинную гнилую суть и просто так усохнуть и прекратить сомнительные операции тоже не спешил. Даже случись невероятное, и папа отправит Марцинкуса в отставку, отец Матео больше чем уверен, что на его место Иоанн Павел II тут же поставит опусдеистов и не факт что такое изменение будет к лучшему.

— Хорошо, — сдался Мурсиа, — о каких поручениях ИРД вы говорите?

— Скажем так, — начал своё повествование Сарваш, — есть один иностранный банк, и он хочет купить 1200 акций одной страховой компании и поручает это Банку Амвросия. По счастливому совпадению миланская компания выбрасывает на рынок ровно 1200 акций той самой страховой компании. На рынке одна акция, скажем, стоит тринадцать тысяч лир, а миланская компания просит за неё тридцать пять. Но, о чудо, сделка совершается, швейцарцы получают искомые акции, заплатив миланцам сорок миллиардов лир. Все довольны, сделка закрыта.

— При том, что переплата составила где-то около двадцати трёх миллиардов? — скептически переспросил отец Матео.

— Удивлены, правда? А теперь разгадка этой головоломки — швейцарский банк и миланская компания принадлежат Банку Амвросия, а вся выручка от сделки осталась в Швейцарии.

— Тогда это махинация, — тут же отреагировал отец Матео. — По закону прибыль должна была вернуться в Италию.

— Однако не вернулась. Вы в курсе, что ИРД принадлежит шестнадцать процентов акций Банка Амвросия, самому президенту банка Кальви около двадцати, а остальные рассеяны среди мелких акционеров?

— Хотите сказать, что это Марцинкус надоумил Кальви на эту махинаторскую сделку? И с какой целью?

— Все дело в тех двадцати трёх миллиардах. ИРД оставил их себе.

— Ничего не понимаю, — честно признался отец Матео. — Если изначально акции страховой компании принадлежали подконтрольному Кальви банку и перевел он их подконтрольной же миланской компании, то как выручка могла достаться ИРД? Она ведь должна была остаться у того швейцарского банка.

— Хороший вопрос. Я тоже много об этом думал. Видимо после краха Синдоны, от которого Ватикан понёс немалые потери, епископ Марцинкус намерился возместить убытки через Кальви, как преемника Синдоны. Но дело даже не в этом. Сделка, о которой я вам рассказал, имела место пять лет назад. Но схема работает и поныне. Только за последний год по документам прошло ещё две подобные махинации, и в этот раз выручка тоже осталась в Швейцарии. Как вы знаете, у Швейцарии свои особые законы касательно банковской тайны, но я не прокурор, для меня, если честно, это не препятствие получить сведения о хозяине счёта и узнать, что происходит с деньгами дальше.

— И что же? — вопросил Мурсиа, пропустив мимо ушей намеки Сарваша на свою вездесущесть в мировой банковской системе.

— А это и есть главная причина, почему я звоню вам прежде, чем отправлю копии документов судье. Деньги из Швейцарии уходят в Польшу.

Отец Матео молчал в ожидании продолжения, но Сарваш больше ничего не сказал. Настало время Мурсиа потребовать объяснений:

— Вы что, хотите сказать, что ИРД чрез Банк Амвросия нелегально переправляет крупные денежные суммы на родину понтифика?

— В расчётном листе, конечно, не указано, что деньги идут в «Солидарность» и лично Леху Валенсе, но думаю, догадаться будет не трудно.

Это известие привело отца Матео в смущение и тут же придало воодушевление. Он вспомнил, как чикагский кардинал Коуди брал деньги с польской общины Штатов и через ИРД и своего соотечественника Марцинкуса отсылал в Польшу. А может, и не было никакой общины, а деньги поступали из Лэнгли. А еще эти разговоры, что Коуди агент ЦРУ…

— Это может быть всего лишь домыслом — всё же попытался возразить отец Матео.

— Может быть, ведь конкретных имён в моём распоряжении нет. Вот только представьте, что будет, когда эта история через суд попадёт в прессу. Думаете, журналисты когда-либо страдали от недостатка фантазии?

Отец Матео и сам прекрасно знал, что нет. Всё, что касается Ватикана, журналисты подхватывают налету и спешат поместить на первую полосу.

— Так почему вы решили позвонить вначале мне, а не судье? — поинтересовался Мурсиа.

— Хочу спросить совета, — мягко произнёс Сарваш. — Как по-вашему, что случится, если в официальные инстанции и прессу попадет информация, что папа римский через ИРД с помощью махинаций финансирует польскую «Солидарность»? Что это будет значить для самого Ватикана?

Отец Матео задумался:

— Импичмента папе не устроят и на пенсию не отправят, потому как в римской курии нет таких процедур.

— Однако точная аналогия для любого другого главы государства, — усмехнулся Сарваш. — Так что же произойдет? Это ведь будет крупным политическим скандалом. Никто в Ватикане в жизни не докажет, что папа-поляк ничего не знал о финансировании «Солидарности», и Марцинкус устроил всё сам, чтобы, так сказать, сделать папе приятное и сместить коммунистов в его родной Польше.

— И что вы хотите сказать? — не скрывая скепсиса в голосе, произнёс отец Матео, — Папа единолично это задумал?

— Отчего же сам? Думаю, доброжелатели из-за Атлантики тоже помогли советом, если не деньгами.

— Не слишком ли сложная комбинация? Ватикан и США в одной связке против польского коммунизма? Стоит ли оно того?

— Я вас умоляю, — рассмеялся Сарваш. — Только ради прибыли одной единственной Объединенной фруктовой компании Штаты смещали целые правительства и режимы в Центральной Америке, чтобы меньше платить крестьянам, а бананы закупать дешевле. А сейчас идет холодная война, если не забыли. А на войне как на войне. Спецназ в Польшу не забросить, эскадроны смерти не заслать. Остаётся действовать тоньше — выбить у Советов самое слабое звено, исконно антимосковскую Польшу, но не оружием, а мирными протестами. В Польше и так много недовольных сложившимся экономическим положением. Финансовые вливания Москвы не помогли, кредиты западным странам надо отдавать, а тут еще запретили продавать частным лицам мясо и подняли цены на другие товары. Как тут не влиться в ряды забастовщиков, чтобы не выйти на работу всем заводом и тем самым еще больше не усугубить экономические проблемы страны? А там и до антикоммунистической революции недалеко. Хорош план, правда?

Отец Матео ничего не ответил, он только ещё глубже погрузился в раздумья о папе и том, до чего за два года он довел Святой Престол.

— Так каков будет ваш совет? — напомнил о себе Сарваш.

— Какой совет? — не понял Мурсиа.

— Стоит ли уличить Банк Амвросия и ИРД в махинациях, чтобы разжечь такой скандал? Я всего лишь банкир, отец Матео, у меня нет ни симпатий, ни антипатий к Ватикану. Но вам-то его судьба явно не безразлична. Так что бы вы хотели? Я всецело готов последовать вашему мудрому совету.

Услышать подобное от Сарваша для Мурсиа было в новинку. Банкир славился в кругах альваров как своей честной банковской системой для своих, так и необычными интригами и комбинациями для смертных воротил, зачастую граничащими с подлостью. Наверное, ныне судимый Микеле Синдона остался о Сарваше именно такого мнения. А теперь Вечный Финансист предлагает отцу Матео самому выбрать, скандализировать папу и его политику или же нет.

И здесь было о чём поразмышлять, может даже не один день, чтобы тщательно взвесить, передумать и снова принять решение. Но отцу Матео внезапно вспомнились слова покойного Альбино Лучани, Иоанна Павла I, которые в свой короткий понтификат он успел сказать дипломатам разных стран при Ватикане: «У нас нет мирских товаров для обмена на рынке, нет у нас и экономических интересов, которые следовало бы обсуждать. Наши возможности для вмешательства в дела мира носят специфический и ограниченный характер. Они не служат помехой тем сугубо светским, техническим и политическим проблемам, которые имеют значение для ваших правительств». Так считал Иоанн Павел I, таким и должен был быть его понтификат, если бы ему дали жить. Но вот пришел Иоанн Павел II и поступил ровным счётом наоборот.

— Отсылайте материалы в суд, — спокойным голосом произнёс отец Матео.

— Вы уверены? — несколько обеспокоенно спросил его Сарваш.

— Вполне. Вас это не устраивает?

— Отчего же? — усмехнулся банкир. — Просто было неожиданно услышать именно такой ответ. Но я не подведу вас, отец Матео. Не обещаю скорый результат, всё-таки следствие — очень кропотливое дело. Но результат обязательно будет.

— Хотелось бы верить.

После этого разговора отец Матео еще долго пребывал в раздумьях. Нет, он не сомневался в том, сделал ли он правильно, позволив Сарвашу отдать компромат на Ватикан в суд — любое преступление должно быть наказано, тем более, если оно ведёт за собой еще большее злодейство. Слишком много в мире и в самой Римской курии скверного, за что никто по сей день не понёс наказания. Если не пресечь, не остановить заигравшихся сановников, кто знает, что будет дальше — всеобщее благоденствие, что вряд ли, или торжество беззакония?

Глава четвёртая

Командировка в Рим стала для Алекс самым муторным мероприятием за всё время работы с Родериком. Каждую неделю он говорил, что подготовка к акции должна вот-вот начаться, и каждый раз выяснялось, что что-то не готово, кто-то не приехал, где-то возникли сложности. В итоге прошло два с половиной месяца, а дело с мёртвой точки так и не сдвинулось. Алекс даже не знала, в чём суть будущей акции и что лично от неё потребуется.

Зато Родерика не расстраивал затянувшийся простой. Свободное время он использовал на всю катушку, чуть ли не каждый день гуляя в клубах и снимая девочек. Иногда он снимал их и для Алекс с известной целью, иногда он даже приглашал Алекс «повеселиться» с ним, но в чём заключается веселье, когда все вокруг пьют, а ты не можешь, Алекс понимать отказывалась.

Наконец, Родерику позвонили и сообщили, что с завтрашнего дня начинается настоящее дело. На радостях он решил это отметить. Как его ни отговаривала Алекс, как ни уверяла, что с похмелья работать тяжело, Родерик всё равно потащился в клуб. После полуночи Алекс лично пришла вытаскивать его оттуда, что было нелегко, ибо Родерик после знатного веселья еле держался на ногах.

— Что ж ты, скот, столько пьешь? — понукала она его по дороге домой — у тебя, может горе какое-нибудь? Так ты расскажи, не стесняйся.

— Да, горе, — заплетающимся языком проурчал он. — А ты что думала, у тебя одной душевные муки после болонской резни?

Лишнее напоминание о переломном моменте в жизни не обрадовало Алекс. Ей только больше захотелось уколоть самого Родерика.

— А ты что думал, идя в разведку, ручки не запачкаешь, и всё время будешь при галстучке, эдаким белым воротничком?

— А я и есть белый воротничок, — пьяно усмехнулся он.

— А что ж тогда совесть не на месте? Не её ли сегодня заливал?

Родерик попытался что-то буркнуть, но Алекс не дала:

— Между прочим, это не ты, а я занимаюсь грязной работой. Это я по уши во всём этом, а не ты. Так что заткнись, иди домой и проспись.

Подставив плечо, чтоб помочь Родерику взобраться по лестнице, Алекс открыла квартиру, впихнула мужчину в коридор, а сама отправилась в свою комнату. За три месяца вынужденного соседства Алекс смертельно надоели загулы Родерика, тем более, что после них он никогда не мог спокойно лечь и заснуть. Нет, ему обязательно надо было выговориться. А слушать приходилось ей. Если раньше пьяные откровения сводились к стенаниям, какой Родерик умный и исполнительный, а начальство его не ценит, то сегодня разговор пошёл совсем в другом русле, когда он всё-таки пробрался в её комнату:

— Алекс, — подсев к ней совсем близко и, видимо, дыша перегаром, Родерик стал томно нашептывать, — ты, конечно, та еще стерва, но такая… такая… интересная женщина.

Когда он попытался её приобнять, Алекс скинула его руку со своего плеча:

— Иди уже спать, ловелас, — процедила она, с недовольством глядя ему в глаза. — Ты сказал, завтра у тебя встреча, так что пшёл отсюда.

— Ну, ты и грубиянка.

— А ты запойная козлина. Если завтра запорешь встречу, с тебя спустит шкуру не только начальство, но и я лично.

— Зачем такая строгая? — не унимался Родерик и уже тянул к Алекс обе руки.

Она отстранялась, лениво отбивалась от нежеланных объятий, но Родерик сопротивления будто и не замечал:

— Мы же уже одиннадцать лет вместе.

— Не вместе, а в одной упряжке. И убери от меня свои грабли.

— Чего ты такая нелюбезная? А может, с девочками ты не только кровь пьешь, а? Так я не хуже девочек. Ты попробуй, — и он попытался уткнуться лицом в шею Алекс, отчего та дернула плечом и задела его по носу.

— Я не пробую кровь с промилле.

— Да ладно — пьяненько захихикал Родерик, — ты же поняла, что попробовать… — сказал он и потянул руки к пуговицам на её кофте, но скоординировать движения пальцев не получилось, как и снять кофту с Алекс.

— У тебя всегда под градусом отказывает чувство самосохранения? — стальным голосом поинтересовалась она.

— Что такое? Я всегда собран, — мотнул головой Родерик и, наплевав на пуговицы, просунул одну руку под кофту, а другую уже не успел.

Терпение и учтивость кончились. Одним быстрым движением Алекс ударила Родерика кулаком в челюсть. Он повалился назад, слетел с кровати и растянулся на полу. Больше Родерик не двигался и ничего не говорил — будучи в отключке, он наверняка уже видел пьяные сны, которые поутру не вспомнит.

Алекс так и оставила его лежать на полу в своей комнате, а сама пошла в зал и всю ночь прощёлкала телеканалы, дабы зацепиться глазом хоть за один из них и убить время до утра. Через пару часов заслышав возню и тихий мат, она всё же заглянула в комнату, посмотреть как там Родерик — на полу он уже не лежал, а завернувшись в покрывало, скукожился на её кровати в позе эмбриона.

В семь утра Алекс вернулась в комнату и сдернула с Родерика плед:

— Вставай, пьяница, — командным голосом произнесла она, — собирайся на встречу.

Родерик заворочался, но глаз не открыл. Еще пять минут она трясла его за плечи, уговаривала, угрожала, в конце концов, надавала пощечин:

— Ты будешь вставать сукин сын, или нет!?

Родерик попытался подняться с кровати, опираясь на локти, при этом что-то бессвязно говоря и стеная одновременно. Через минуту словесной эквилибристики, у него получилась первая связная фраза:

— Стерва! — взвыл он, — ты же мне челюсть свернула!

Может, конечно, Алекс и не рассчитала удар, но не настолько же…

— Чего ты жалуешься, идиот, ты хоть помнишь, что вчера делал?

— Да пошла ты… — чуть ли не заплакал он, — как мне теперь встречаться с клиентом?

— Сильно болит? — смягчившись, просила она.

— А ты как думаешь? — огрызнулся он уже сев на кровать и обхватив голову руками.

— Ладно, дай я посмотрю.

Родерик пытался вяло отбиться от её попыток помочь, но всё же сдался. Алекс умелыми движениями прощупала всю нижнюю часть его лица и заключила:

— Не страшно, сейчас вправлю, и всё пройдет.

Когда после пары ловких движений раздался щелчок, и челюсть встала на место, Родерик взвыл еще больше и уткнулся лицом в подушку.

— Да что опять не так?! — не выдержала Алекс.

— Яс-сык, — простонал не своим голосом Родерик.

— Прикусил? — даже удивилась Алекс, после чего поднялась с места и заключила, — ну, и дурак.

— Сана ду-а. С-со ты с-елала?

Он сорвался с места и странными петляющими шагами помчался в ванну. Алекс же преспокойно дожидалась его в гостиной сидя на диване. Когда Родерик вернулся с мокрым лицом и волосами, в помятой рубашке и задранной брючиной то сразу пошёл в атаку:

— Ис-са тебя н-не конес.

— Зато челюсть вправила, — ехидно заметила Алекс, — как, не болит больше?

— А-ак я пойду на вст-есю?

— Умоешься, переоденешься и пойдешь.

— Не н-огу, — произнес он и заметался по комнате.

— А вчера ты как собирался? Какого чёрта тебя понесло в бар надираться? На радостях, что работа появилась?

Родерик метнулся к Алекс и упал перед ней на колени:

— Позалуйс-а, сходи на встресю внесто неня.

— Обойдешься, — холодно ответила Алекс.

— Ну, позалуйс-а, иначе н-не конес.

Алекс подалась вперед, чтобы сказать Родерику прямо в лицо:

— Конец тебе будет от алкоголя. Рори, возьми себя в руки, ты же спиваешься. Я это тоже проходила, но смогла же справиться. Первый муж помог, своеобразно, конечно, но я ведь завязала. И ты давай, не раскисай, мужик, соберись и иди.

— Не полусяес-я… — уронив голову на диван, пролепетал Родерик.

Алекс только скорбно вздохнула — с распухшим языком Родерик в ближайшие дни точно не переговорщик, а с похмельной физиономией так тем более. Пришлось брать всё на себя.

Встреча была назначена на десять утра в ресторане. Кто придет, Родерик не знал, о чём будет разговор — тоже. Как такое возможно, Алекс не понимала. Либо Родерик совсем пропил мозги, либо она что-то не смыслит в искусстве разведки.

— Он сан тебе всё с-ажет, — обещал Родерик, но Алекс слабо в это верилось.

Всё, что у неё было, так это номер столика, куда должен был проводить её метрдотель. Кто её там ждёт, человек богатый или среднего достатка, журналист, политик, бизнесмен или кто ещё, и как по этому случаю лучше одеться, Алекс не знала. К тому же её нервировала сама идея сидеть в ресторане, и настойчиво отказываться от предложенных блюд. Выбрав из скромного гардероба строгое неброское платье, на прощание Алекс еще раз порекомендовала Родерику меньше пить и отправилась на встречу.

Когда метрдотель проводил её не к столику, а в кабинет, Алекс поняла, что собеседник человек серьезный и обстоятельный, раз не хочет, чтобы их разговор получил даже призрачный шанс на огласку. Войдя в кабинет, она увидела солидного мужчину лет шестидесяти, довольно приятной наружности в абсолютно черной одежде. Заметив её, он приветственно встал во весь свой немалый рост, и только тогда Алекс заметила отличительный белый воротничок священника.

— Зовите меня Полом, — обходительно произнёс он, предлагая Алекс присесть. — Что желаете заказать?

— Спасибо, я уже завтракала.

За милой улыбкой на лице Алекс умело скрывала вихрь мыслей и далеко не самых приятных. Перед ней был явно какой-то церковный иерарх, не факт, что простой священник, судя по английскому произношению — американец. И вообще, как-то странно он на неё смотрит, видимо встреча стала сюрпризом и для него тоже — ожидал увидеть Родерика, а пришла женщина. Но смущен этот то ли священник, то ли еще кто-то явно не был, напротив, весь его вид говорил, что женская компания для него не в новинку и очень даже приятна.

— Простите… Пол, — начала она, — я просто не очень понимаю, кто же вы по сану.

Закончив с яичницей и отложив столовые приборы, он словно невзначай произнёс:

— Да, я епископ. Ортинский.

— Орта? — удивилась Алекс, — та самая, что в Тунисе?

— Так вы знаете, где это? — неподдельно удивился он.

— Скажем так, данным давно бывала там проездом. Не думала, что это ваша епархия.

— На языке Церкви, эта епархия называется титулярной, — радушно пояснил он, — то есть в земле неверных, в моём случае, мусульманских.

— И как же вы управляете своей епархией?

Епископ благожелательно улыбнулся:

— Буду управлять, если на моем веку Орта снова вернётся в лоно католической Церкви.

— А такое возможно?

— А как вы думаете? — глядя ей в глаза он вновь улыбнулся.

Если бы не этот его воротничок, Алекс бы решила, что епископ Ортинский с ней флиртует. А собственно, что ему мешает это делать? Целибат? Видно, что он человек неглупый и давно смекнул, что она, если и не совсем дура, то точно не католичка, а значит, полицию нравов из себя строить не будет. Ведь сексуальная революция давно отгремела, волочащиеся за женщинами епископы и кардиналы давно не диковинка, тем более что они и в былые год не были бесполыми ангелами во плоти.

— Это всего лишь титул ни к чему не обязывающий, — наконец, пояснил Пол, закуривая сигарету, — папа назначает епископов в утраченные епархии только для того, чтобы сохранить преемственность и обозначить права Церкви на эти земли. Лично мне не так повезло как вам, в Орте я не бывал и вряд ли когда-нибудь буду, если хочу сносить голову, — добавил он, рассмеявшись.

— Понимаю, — кивнула Алекс, улыбнувшись в ответ.

— Вы ведь, англичанка? — внезапно спросил он.

Ради дела Алекс готова была стерпеть и такое оскорбление:

— А вы, стало быть, американец?

— Из Иллинойса. А там вы когда-нибудь бывали?

— Никогда не пересекала Атлантику.

— Правда?

Видимо, он был неподдельно удивлен, и это можно было понять. Если ему рекомендовали Родерика, то представили его как специалиста из Арлингтона, на худой конец — Вашингтона. А тут пришла она, никогда в США не бывавшая и даже не додумавшаяся это скрывать. Теперь еще епископ Ортинский подумает, что ошибся и чуть не выболтал все свои секреты посторонней девке.

— Для успешной службы не обязательно встречаться с высоким начальством лицом к лицу, — произнесла Алекс, пытаясь сгладить впечатление о себе. — Я бы даже сказала, чем меньше видишь начальство, тем спокойнее спишь.

Пол добродушно рассмеялся.

— Интересное замечание. Увы, к себе я его применить не могу.

— И часто вы видитесь с… верховным начальством?

— Случается.

— С самим папой? — на всякий случай уточнила Алекс.

— Да, как и все титулярные епископы, я работаю в Ватикане.

— И каково это, работать с самим папой?

— Буднично, — сухо произнёс он.

Алекс даже удивилась.

— А кто-то наверняка вам завидует, — заметила она.

— Не без этого. И поэтому мне посоветовали поговорить с вами.

— Со мной? А чем могу вам помочь?

— Говорят вы специалист по проблемному начальству.

Алекс на миг задумалась о том, что епископ имеет в виду. Из собственной практики из «начальства» ей вспомнились одиннадцать похищенных министров и один убитый здесь же в Италии председатель партии. Если учесть, что и к той и к другой акции свою руку приложил и Родерик, вполне вероятно, что епископ Ортинский имеет в виду именно такой способ решения проблем.

— Что же вы, Пол, — стараясь улыбаться как можно непринуждённее, произнесла Алекс, — хотите, чтобы я украла папу? Нет-нет, я боюсь вашу швейцарскую гвардию, еще заколют меня своими алебардами.

Оба посмеялись над этой шуткой, но епископ тут же поспешил обрести серьезность:

— Скажите честно, Алекс, как вы относитесь к папе?

Вопрос на миг поставил её в тупик.

— Даже не знаю, что и ответить, — честно призналась она.

— Мне можете сказать честно, я не обижусь, — глядя ей в глаза, произнёс епископ. — Я не фанатик, папа для меня не верховное божество, а всего лишь начальник, или как говорят мои деловые партнеры, босс.

Алекс взвесила все за и против, учла, что епископ считает её англичанкой и произнесла:

— По-моему, Иоанн Павел II слишком многое на себя берет.

— Правда? А что именно?

— Проблемы Северной Ирландии не в его компетенции, — постаралась как можно более бесстрастно произнести она. — Не его дело давать советы как вести борьбу с террористами. На его жизнь ИРА еще не покушалась.

— Вижу, вы не согласны с миротворческой миссией папы.

— Думаю, ирландцы тоже ею не прониклись.

— Приятно слышать разумные суждения. А то, знаете ли, в последнее время да еще после всех этих зарубежных турне, папу чуть ли не все считают эдаким добрым пастырем, ставшим святым при жизни.

— Я не католичка, Пол, для меня папа, не наместник Иисуса Христа на земле, а всего лишь епископ Рима. И что-то нимба над головой я у него не разглядела.

И тут епископ признался:

— У меня проблемы, Алекс. Могу ли я вам довериться?

Он смотрел так проникновенно и пронзительно, что Алекс, даже если и захотела, то не смогла бы сказать «нет».

— У вас проблемы с папой? — спросила она.

— Главным образом, с его окружением. Я не хочу отнимать у вас время и нагружать подробностями, просто скажу, что непонимание стало непреодолимым.

— Я не корпоративный психолог, Пол, я не знаю, как помочь двум людям преодолеть взаимное непонимание.

— Нет, Алекс, вы всё прекрасно знаете, иначе мне бы не порекомендовали вас.

Весь разговор, который вроде бы начался легко и непринужденно, в понимании Алекс дошёл до критической точки.

— Пол, я не телепат и читать чужие мысли не умею. Скажите прямо, что вы хотите, а то вдруг я убью папу, а окажется, что вы имели в виду что-то другое.

— Если бы я желал папе смерти, это можно было бы устроить внутренними усилиями, не привлекая посторонних, — заявил епископ Ортинский. — Но мне нужно совсем немного. Подайте папе сигнал, а когда он его получит, то поймёт все, что нужно было понять ещё раньше.

— Пол, — протянула она, — я не сильна в разгадывании загадок. Какой еще сигнал?

Епископ устало вздохнул, видимо решив, что имеет дело с непроходимой дурой:

— Организуйте покушение, но не для того чтобы убить, а…

— Припугнуть.

— Правильно, — улыбнулся он, но на сей раз в этой улыбке не было того обаяния, что пролилось на Алекс в самом начале встречи. Перед ней сидел немолодой лысоватый мужчина с холодным блеском в глазах и предлагал устроить провокацию против папы римского. А еще епископ Ортинский…

— Какие-нибудь еще пожелания? — изобразив любезность, спросила Алекс.

— Да, если дело пойдёт не очень гладко и появится вероятность разоблачения, я не хочу, чтобы следствие вышло на меня.

— Никто этого не хочет, Пол, — заверила его Алекс.

Епископ порылся в кармане и достал оттуда фотографию, после чего протянул её Алекс. На ней был запечатлен темноволосый священник лет тридцати — тридцати пяти, крайне мрачный и неприветливый на вид:

— Вот это взгляд, — только и прошептала она и, перевернув фотографию, прочла «Матео Мурсиа, конг. по делам духовенства, тел. 68.89.042». — И что мне с этим делать?

— С Мурсиа можете делать всё, что вам заблагорассудится, только будьте осторожны. Не всем под силу преодолеть силу его взгляда.

— Он что, гипнотизер? — скептически просила она.

— Может быть. Просто имейте в виду, что сегодня вы говорили не со мной, а с ним. Нет, скажу иначе, будет желательно, чтобы заинтересованные инстанции вроде корпуса карабинеров узнали, что Мурсиа говорил с вами, и что это он заказчик покушения.

Алекс в задумчивости посмотрела на епископа, потом на фотографию и снова на епископа:

— Хотите ни за что подставить человека?

— Он фанатик, — и глазом не моргнув, ответил епископ, — он вращается в кругах аристократии, которая в свою очередь, присягает на верность таким экстремистам от Церкви, как архиепископ Лефевр. Я не удивлюсь, что Мурсиа, если и не желает смерти папе, то наверняка его ненавидит. Он крайне опасный человек, сделавший много зла другим, и ещё большего ему просто не дал сделать другой папа. Многие в курии вздохнут с облегчением, когда на Мурсиа наденут наручники и уведут из Ватикана навсегда.

— Однако, — заметила Алекс, — совершить покушение на папу предлагаете мне вы.

— Я же не предлагаю вам его убить. Чувствуете разницу?

Алекс чувствовала. Епископ Ортинский подбивал её на такое изощренное коварство, что своим умом она до него никогда бы не додумалась:

— Но вы же не для того задумали покушение, чтобы подставить этого Мурсиа, так ведь?

— За это не волнуйтесь, — заверил её епископ, — всю информационную поддержку внутри Ватикана я беру на себя. Ваше дело создать повод.

— Повод для чего?

— Для перемен к лучшему.

— Для вас лично или для папы? — съехидничала Алекс.

— Для всей Церкви, — туманно ответил епископ. — Ею, знаете ли, невозможно управлять посредством одной лишь «Аве Мариа».

— Ладно, — произнесла она, собираясь встать с места, — как вижу у вас в Ватикане какие-то свои трения, и я даже не рискую в них вникать.

— И правильно делаете, Алекс. Такой женщине, как вы, ни к чему лишняя грязь. Просто знайте, сымитировав покушение на папу, вы сделаете доброе дело.

Алекс не удержалась от смешка:

— Вот уж никогда не думала, что на своей работе мне доведется сделать что-то доброе. Пол, вы просто спасли мою душу своим заказом.

— Так вы готовы выполнить его в полной мере? — пропустив колкость мимо ушей, спросил он.

— Я отвечаю только за технические детали. Политику и прочие сопутствующие мероприятия будут прорабатывать другие люди.

— Не плохо, если бы и вы помогли.

— Насколько смогу.

— Возьмите фотографию, — напомнил епископ, протягивая карточку Алекс.

— Не стоит, я его запомнила. — Немного помявшись, она все же спросила. — Этот Мурсиа действительно такое исчадие ада, как вы о нём говорите?

— А вы не верите мне?

— Я верю фотографии. Мне просто интересно, как такие люди как он попадают в Ватикан.

— Пути Господни неисповедимы, — пожал плечами епископ.

На этом они и расстались. Чувства от встречи с епископом Ортинским остались смешанными. В первую очередь, после пьяных приставаний Родерика, Алекс как женщине была несказанно приятна обходительность и внимание пусть даже и служителя церкви, что по идее давал обет безбрачия. Но они ведь всего лишь мило беседовали и ничего больше. С другой стороны этот его заказ не просто на покушение, а имитацию покушения, тем более на самого папу римского — это уже за гранью добра и зла. Что такого папа сделал епископу, Алекс не знала, видимо оказался сделать его кардиналом. Наверное, после несостоявшегося убийства и чудесного спасения, епископ напоёт папе нечто такое, во что в добром здравии бы тот никогда не поверил. И жизнь епископа Ортинского сразу же наладится.

Что за конфликт случился у епископа с Мурсиа, Алекс тоже не знала. Действительно ли он так ужасен, как говорит о нём епископ? Правда ли Ватикан вздохнет с облегчением, когда Мурсиа посадят по ложному обвинению?

Подставлять посторонних людей за собственные преступления для Алекс было не впервой. За взрывы в Гилфорде полиция упекла за решетку четырех человек, которых Алекс никогда даже близко не видела, и уж тем более они никогда не видели её. За похищение нефтяных министров и убийство двух людей за неё уже то ли сидит, то ли готовится пойти под суд террористка Габи Крёхер. Так что, волноваться за какого-то Матео Мурсиа Алекс не очень-то и хотелось. Тем более вид у него абсолютно демонический, особенно для священника, тем более ватиканского. Хотя кто его знает, может это только маска от недоброжелателей вроде епископа и в душе Мурсиа добрейший человек и любящий сын, брат и дядя, если у него, конечно, есть семья.

Поглощённая этими раздумьями, Алекс всё же заметила, что кто-то идёт за ней по пятам. Вроде бы это молодой мужчина лет тридцати, вроде бы он довольно элегантно и строго одет, и вроде бы он идёт за ней от самого ресторана. Приблизившись к скверу, Алекс пошла по дорожке. Резким движением повернувшись к скамье и сев на неё, она поймала взглядом своего преследователя, который не сумел сориентироваться и скрыться из виду. Алекс больше не спускала с него глаз, давая понять, кто бы он ни был, она его раскусила и не боится. Выглядел он и вправду изысканно — дорогой костюм, тщательно уложенные волосы. Если епископ был плейбоем престарелым, то этот тоже плейбой, но в самом рассвете сил. Он даже не смутился под её пристальным и не самым доброжелательным взглядом, и вместо того чтобы стушеваться и пройти дальше, напротив приблизился к Алекс и сел рядом с ней. Искоса поглядывая на него, Алекс ожидала, что же будет дальше. А дальше он сказал ей что-то по-итальянски, и она по-английски произнесла:

— Я вас не понимаю.

— О, простите, — тут же перешел он на английский, — если честно, я думал, что придёт другой… человек.

— Мужчина, вы хотели сказать? — всё так же неприветливо отозвалась Алекс.

— Прошу, не обижайтесь, синьорина. Мое имя Франческо.

— Алекс, — буркнула она в ответ. — И кто ты такой, Франческо?

— Тоже самое я хотел бы спросить и у вас, Алекс.

— А я не отвечаю на вопросы незнакомых мужчин.

— Тогда может, познакомимся за чашечкой кофе?

Пришлось согласиться. Франческо снова привел её в ресторан, но уже в другой, абсолютно пустой, без посетителей. Он так старательно пытался уговорить её не только на кофе, но и ликер, пирожное и всё за его счет, что Алекс устала от его общества в первые же минуты.

— Франческо, — протянула она, — я на диете и у меня сухой закон. Говорите, что хотели и побыстрей.

— Вы слишком чопорны, даже для англичанки, — недовольно произнёс он.

— А вы слишком заискиваете, даже для итальянца.

После обмена любезностями Алекс поспешила закурить сигарету. Франческо же к её немалому удивлению достал трубку, которую и прикурил.

— Насколько я понимаю, — начал Франческо, — вы уже встречались с епископом Марцинкусом.

— Понятия не имела, что он Марцинкус.

— Не имеет значения. Он рассказал вам о папе?

— Рассказал.

— И что вы думаете по поводу пожеланий епископа?

— Думаю, он карьерист и негодяй.

— А по сути самого задания?

— Нет ничего невозможного, Франческо. Вы-то что собираетесь делать?

— Искать политическое прикрытие.

— Епископ сказал, что справится с этим сам.

— Епископ очень многое на себя берет, — сухо заметил он.

— Он показал мне фото какого-то Мурсиа и сказал, что назначить виновным надо его.

— Того испанца? Нет, нам с вами это не подходит, разве что как запасной вариант.

— Что значит нам с вами?

— Алекс, не в интересах Вашингтона, чтобы к папе полез с ножом священник-фанатик, только потому, что ему запретили служить тридентскую мессу. Я говорил с Марцинкусом, у него своё видение ситуации, свои запросы, и, в принципе, Вашингтону желательно, чтобы ватиканской казной по-прежнему распоряжался сам епископ, а не Опус Деи.

— Так он казначей? Фи, а я-то думала все дело в чем-то возвышенном, а тут банальная дележка денег.

— Если делить деньги будет по-прежнему Марцинкус, серьёзных людей это устроит.

— И ради этого стоит покушаться на папу?

— Вас это смущает?

— Не особенно. Но что, если мы его случайно убьём?

— Кардиналы выберут нового, им не в первый раз.

Алекс слушала невозмутимого Франческо, с серьезным видом покуривающего трубку, и не удержалась от смеха.

— Что вас развеселило? — поинтересовался он.

— Вы, — честно призналась Алекс. — Вам вправду всё равно, что станет с папой после того как за дело примусь я? Вы же не знаете меня, не знаете на что я способна, а на что нет. Может, я тайная антикатоличка и психопатка, воспользуюсь удобным моментом и пристрелю папу на глазах у тысяч паломников. Не боитесь этого?

С минуту он в задумчивости рассматривал Алекс, а после ответил:

— Мне всё равно, что вы сделаете, но папа должен остаться в живых. Это главное требование. Он нам еще нужен.

— Нам это…

— Вашингтону и сопутствующим ему службам.

После этого Алекс окончательно поняла, что Франческо завербован ЦРУ и несказанно этим гордится, раз всё время вставляет в разговор слово «мы».

— Ладно, папа будет жить, я не против. Какое второе требование?

— Его несостоявшийся убийца должен быть пойман.

— Зачем? — не поняла Алекс. На её взгляд это требование было абсурдным.

— Кто-то же должен сказать, кто отправил его убивать папу.

Это уже никак не укладывалась в рамки привычного представления о мире. Такого Алекс еще никогда не предлагали сделать.

— Какой идиот согласится добровольно сдаться полиции?

— А вы найдите такого. Это же ваша работа — прорабатывать технические детали, искать оружие и исполнителей. Это же у вас в подшефных ходит половина террористов Европы. Стоит им дать только повод, и они без разбора положат кучу народа по одному только вашему слову. Поищите среди этих полезных идиотов, наверняка найдется с десяток подходящих кандидатур.

Алекс сидела с каменным лицом, не подавая вида, что полезная идиотка на самом деле это она. Конечно, Франческо пришёл сюда и думает, что говорит с кем-то равным по рангу Родерику, но никак не с его подшефной. Не то, чтобы Алекс и раньше не подозревала, как на самом деле относятся к ней и её делу кураторы. В сути, после истории с нефтяными министрами она начала это подозревать, а после убийства Моро, убедилась в этом окончательно. Но как обидно и неприятно слышать, когда про полезную идиотку говорят прямо в лицо.

— Да, — начала Алекс, — есть у нас на примете одна ирландка из ВИРА, как раз сейчас живёт в Риме. Но у неё проблемы с дисциплиной и головой, так что думаю, не стоит рисковать.

— Вы правы, риск не нужен, — согласился Франческо. — К тому же ирландцы тоже католики. Может выйти неприятная история и нас сдадут раньше, чем дело дойдёт до самого покушения. Не будем рисковать. Найдите кого-нибудь другого.

— Палестинца не хотите? — уже откровенно издеваясь произнесла Алек, но Франческо не почувствовал фальши в её голосе и сказал:

— А что, очень даже не плохо. Мусульманин-фанатик жаждет смерти папы. Прекрасная идея.

— А если он окажется христианином? Таких в движении за свободу Палестины немало.

— Да, можно не угадать, — задумался Франческо, — но палестинец был бы желателен. Они ведь сейчас в левацком прокоммунистическом движении… да, это было бы идеально.

— А может, не будем далеко искать и пригласим Красные Бригады, — продолжала Алекс, не сводя с него глаз, — леваки с концепцией адресного террора.

— Нет, это избито и затаскано, — брезгливо отмахнулся Франческо, — тем более они не согласятся. И даже правые вроде Стефано делле Кьяйе не согласятся. Итальянцев подбивать на покушение на жизнь папы еще рискованнее, чем просить ирландцев. Нужен иностранец-некатолик.

— Хотите протестанта? Может иудея или буддиста? Нет, мы, конечно, можем поднять все связи и найти шаманиста или дьяволопоклонника. Последний, кстати, идеально впишется в роль убийцы папы римского. Мотив можно придумать такой — месть за бесчинства Инквизиции, когда злые церковники казнили добрых ведьм и запрещали веселые шабаши и вообще оговорили душку Люцифера. Как вам такая идея?

Франческо долго смотрел ей в глаза, прежде чем сказать:

— По-моему ваш юмор сейчас не уместен.

— А, по-моему, у вас слишком завышенные требования. Где мне искать идеального убийцу, чтобы он не был католиком или сочувствующим, да ещё согласился сесть в тюрьму? Последнее меня вообще удивляет. Вы фактически предлагаете мне нанять человека и тут же его подставить. Я так не могу. Лучше просто сдать того самого Мурсиа, которого предлагал епископ.

— И как вы себе это представляете? Нет, я вам еще раз говорю, нам этот вариант не подходит и его можно прорабатывать только как запасной. Насколько я понимаю, епископ Марцинкус видит этого монаха как заказчика, но ни как не исполнителя.

— Он еще и монах? — переспросила Алекс. — С ума сойти…

— Вот именно, а монахи чересчур скрытные люди. Не представляю, что вы собираетесь с ним делать, как прорабатывать.

— Это уже не ваша забота. У меня свои методы устроения эффектных провокаций.

— Как хотите, — кисло заключил Франческо. — Желаете проработать Мурсиа, пожалуйста, но у меня будет свой вариант заказчика.

— И какой?

— Узнаете позже. Ваше дело — прописать план покушения, найти место, время, оружие и того, кто будет его держать.

— На счёт места и времени мне нужна чья-нибудь консультация. Для вас имеет значение, будет покушение в Италии или во время заграничной поездки?

Франческо задумался:

— Меня устроит любой вариант. Но касательно консультации о папской системе безопасности вы смело можете обратиться к Марцинкусу.

— К епископу?

— Да, некогда он был телохранителем папы Павла VI, сейчас же он советник по вопросам безопасности, так что знает, так сказать, всю кухню изнутри.

Алекс пообещала воспользоваться советом и на этом распрощалась с Франческо, обязавшись предоставить план через неделю.

Вернувшись на квартиру, она застала Родерика со стаканом виски в руке. Без лишних слов она подошла и отняла выпивку, в борьбе расплескав половину по полу.

— Да остановись уже, — проворчала Алекс.

— Это чтобы привести мысли в порядок, — отмахнулся он. — Как всё прошло?

— На высшем уровне, — буркнула она.

— А подробности? Мне же нужно отчитаться перед начальством и войти в курс дела, чтобы продолжить…

— Что ты собрался продолжать? — уставившись на него, вопросила Алекс. — Связной цэрэушник говорил со мной, заказчик тоже видел только меня. А для них ты никто и звать тебя никак. Для них двоих в этом деле РУМО официально представляю я, а не ты.

Пару минут понадобилось Родерику, чтобы осознать правоту Алекс.

— Ясно. А мне что теперь делать?

Алекс даже опешила от такого вопроса.

— А раньше ты не мог подумать? Вчера, например, до того как упиться?

— Ладно, не начинай, — сморщившись, отмахнулся Родерик, — А то такое ощущение, что я на тебе женат.

— Нас обручила работа в самом скверном варианте, — процедила Алек и, тут же припомнив слова Франческо о полезных идиотах, одного из которых не плохо бы сдать после акции в тюрьму, прошипела, — подставить меня хотел, сукин сын? Я тебя самого отправлю стрелять в папу.

После часа упреков, обмена мнениями и рассказа в подробностях о двух встречах, они рассудили, что Родерик будет слать отчёты об операции своему непосредственному начальству, а Алекс останется поддержать контакты с Франческо и епископом Ортинским. Планированием решили заняться сообща, хотя Алекс прекрасно понимала, что обдумывать что-то с Родериком уже бесполезно. Это можно было делать еще три года назад, что они успешно и сделали, продумав похищение Моро, которое прошло глаже некуда — спасибо властям — не вмешивались. Кажется, после этой истории у Родерика и начались продолжительные запои. Хотя, казалось бы, это не на его глазах убили председателя Моро. Но, видимо, и себя он считал обманутым. А кто знает, что ему пришлось выслушать от своего начальства в связи с миротворческим планом Алекс, который, как оказалось, никому не был нужен. В общем, иных причин для перемен в Родерике Алекс не видела. Будь она на его месте, спилась бы еще раньше.

Первым делом Алекс решила позаботиться об оружии. Вспомнив контакты трехлетней давности и молодого турка Абдуллу, который охотно привёз всё необходимое в ближайший к Риму порт, она решила вновь обратиться к нему, благо, он был в Марселе и пожелал приехать на встречу лично.

— Знаешь, Абдулла, мне ведь не только оружие нужно, а еще и тот, кто бы его держал.

— А сама не умеешь? — скептически вопросил он, ибо прекрасно зная, кто она такая и в каких лагерях обучалась.

— Умею, но в тюрьму не хочу, — честно призналась Алекс.

— Хочешь, чтоб кто-то не только оружие держал, но и тюрьмы не боялся? — уточнил Абдулла и тут же заключил. — В принципе, можно найти.

— Это как? — удивилась Алекс, ибо ход его рассуждений был ей не совсем ясен. — Кто же это не боится тюрьмы?

— Тот, кто в ней был, например, получил пожизненный срок и сбежал. Такому терять нечего — либо свобода, либо неволя. Третьего не дано.

— А залечь на дно и не высовываться, разве не вариант?

— А ты сама-то так делала?

Да, она голову в песок не прятала и от полиции никогда особо не скрывалась — спасибо покровителям из РУМО. Алекс редко когда задумывалась о тюрьме, хотя прекрасно знала, что по закону уже давно должна была оказаться там. Многие её товарищи в Ольстере или побывали в заключении или всё еще находятся там. Сейчас они объявили властям голодовку и потребовали сменить их уголовный статус в тюрьме на статус военнопленных, который был отменен пять лет назад.

В последнее время Алекс с тревогой вчитывалась и вслушивалась в новости из Британии. Идея с голодовкой ей крайне не понравилась с самого начала. Она будила в памяти газетную фотографию Хольгера Майнса, красноармейца из РАФ, который шесть лет назад тоже объявил голодовку в немецкой тюрьме, а власти не то, что наплевали на все его требования, так еще и отказали в медицинской помощи, когда он был крайне истощен и готовился умереть. Раз так с красноармейцами и прочими леваками-радикалами поступали западногерманские власти, то англичане ирландцев точно щадить не будут. А Алекс не хотелось вновь увидеть в газетах изображения на подобие фотографии трупа Хольгера Майнса — один его вид будил в памяти малоприятные воспоминания о Берген-Белзене и голодной смерти тысяч людей, на которую их толкнуло руководство СС и всё те же англичане со своей античеловеческой оккупацией.

— Ты о чём задумалась? — напомнил о себе Абдулла. — Тебе для какого дела нужен стрелок?

— Покушение, — сухо ответила она.

— Ясно, а на кого?

— Общественного деятеля.

— Слишком разговорчивый, значит, — кивнул Абдулла, будто что-то для себя уже понял. — Знаешь, есть у меня один такой специалист. Профессора, журналисты — это по его части, особенно если они леваки. А твой деятель каких придерживается взглядов?

— А чёрт его разберёт, каких. Социалист, вроде. Еще против размещения американских ракет в Италии.

— Ясно, — заключил Абдулла, и с чувством добавил — выкормыш коммунистический, стрелять таких надо, не задумываясь.

— Стефано так же говорил, — мрачно произнесла Алек.

— Это точно. И кто скажет, что он был не прав?

Когда-то так сказала Алекс самому Стефано, после чего куратор поспешил перевести её подальше от неофашистского лагеря в Португалии. Теперь Алекс начала понимать, с кем связалась в лице Абдуллы — всё те же неофашисты, только турецкие.

— Так ты сведёшь меня со своим специалистом?

— Попробую. Он сейчас в бегах, но где-то в Европе. Кажется, планирует отправиться в Ливан, на учебу. У него хорошая физическая форма. И психическая тоже. Если на него станут давить, он не сломается. Этот хитрый малый сам может довести кого угодно до сумасшествия.

— И как это понимать?

— Он хорошо обучен стрелять, и еще лучше — лгать.

— Ясно, — кивнула Алекс. — Просто для информации, скажи, как называется ваша организация, объединения, братство? Кто вы вообще такие?

— Зовемся «серыми волками». Слышала когда-нибудь?

— Честно — нет. Я не слежу за турецкими делами.

Абдулла самодовольно улыбнулся.

— Вот ты говоришь «Турция», а ведь мы везде.

— В каком смысле? У вас есть филиалы в Европе?

— Конечно. Угадай, в какой стране нас больше всего?

Алекс задумалась:

— Не знаю, честно.

— Даю подсказку, где сама большая турецкая община?

Алекс снова пожала плечами.

— В Греции? — наугад сказала она.

— Ну, ты даёшь, — поразился Абдулла. — Ты, что времена Османской Империи вспомнила. Какая Греция? Все наши сейчас в Западной Германии. Кто отстраивал страну после войны? Мы — турки. Так что, если хочешь найти «серых волков», спокойно езжай в ФРГ, не ошибешься.

— А можно как-то без личного присутствия?

— Что, успела закрыть себе границу?

— Можно и так сказать. Можешь свести меня со своим специалистом на нейтральной территории? В Швейцарии, например.

— Попробую. Думаю, это не сложно.

— Кстати, сколько ему дал турецкий суд?

— Сметный приговор. Сама понимаешь, терять ему нечего.

— Жизнь, — напомнила Алекс. Но Абдулла при этом слове как-то странно ухмыльнулся и ничего не сказал. — Кстати, он случайно не католик?

— Смеёшься? С чего вдруг? Когда сбежал из тюрьмы, в это время как раз в Турцию приезжал папа римский. Так он написал публичное письмо и пообещал убить папу, если тот и дальше будет заниматься прозелитизмом. И правильно сделал, нечего новым крестоносцам делать на нашей земле, да еще с планами экспансии. Ну, я бы понял, если б в Стамбул приехал какой-нибудь греческий патриарх, вроде как по старой памяти о Византии, хотя такому гостю мы бы тоже рады не были. Но вот папа римский — это уже слишком, это уже несусветная наглость, которую надо наказывать.

Алекс слушала и не могла поверить. Вот это счастливое совпадение — ей обещают найти убийцу, который уже хотел убить папу и публично об этом заявлял. Значит, уговорить его пойти на дело будет проще простого.

— Спасибо тебе, Абдулла, — только и сказала она, — если ты сведёшь меня с этим человеком, я буду по гроб жизни тебе обязана.

— Да не бери в голову, мне хватит и комиссионных.

Пока вопрос с будущим несостоявшемся убийцей ещё прояснялся, Алекс решила подумать о месте покушения. Ещё раз встретившись с епископом Ортинским всё в том же ресторане всё в то же время, она выудила у него совет сосредоточить всё внимание на Ватикане, а не распылять силы на планирующиеся зарубежные поездки, с которыми можно и прогадать.

— Каждую неделю по средам в пять часов дня папа даёт публичную аудиенцию на площади Святого Петра, — говорил епископ за поглощением завтрака. — По сути, туда может прийти любой желающий.

— Сколько человек там может собраться? — с цепкой заинтересованностью спрашивала Алекс.

— Думаю, около пятидесяти тысяч.

— Как всё это выглядит? Что будет делать папа, где находиться?

— Площадь разделят барьерами на несколько секторов, чтобы папа мог проехать между ними стоя в автомобиле и благословить верующих.

— Сколько времени это займёт?

— Около получаса. Потом он поднимется на помост и начнёт читать проповедь.

— Понятно. Что собой представляет его личная охрана? Я не про тех гвардейцев в шутовских костюмах, а про настоящих охранников.

— Будет жандармерия Ватикана.

— Сколько?

— Человек пятьдесят, наверное, точно я не знаю. Они в основном стоят около барьеров, чтобы стращать особо активных паломников.

— Так насколько близко можно подойти к папе?

— Как повезёт. Иные умудряются протянуть ему детей, чтобы он их поцеловал.

Полагаться на удачу Алекс не любила. Но ей и не надо убивать папу взаправду. Расстояние должно быть психологически комфортным для убийцы, которому она даст неисправное оружие со сбитым прицелом и как бы он не целился, в папу он всё равно не попадет, зато наделает много шума. К тому же стоя в пятидесятитысячной толпе у стрелка не получится скрыться, и желание Франческо будет удовлетворено — его схватят. Осталось только придумать, как усыпить бдительность будущему несостоявшемуся убийце и убедить его, что он сможет выйти из толпы невредимым.

— Как продвигаются ваши дела с Мурсиа? — внезапно спросил её епископ. — Надеюсь, вы о нём не забыли?

— Конечно, нет, — соврала Алекс. — Наш уговор в силе.

— Вот и прекрасно, — улыбнулся он.

— Но мне мало одного его имени и номера телефона.

— Что вы ещё хотите?

— Повод с ним поговорить, — честно призналась Алекс. — Дайте мне подсказку. Что его может заинтересовать, чтобы он пошёл на контакт. Вы же знаете его лучше чем я, так подскажите.

Ни миг епископ задумался:

— Попробуйте использовать тему Опус Деи.

И снова эти два слова. Помнится, Франческо говорил, что Опус Деи борется с епископом Ортинским за внимание папы, а ЦРУ выгодно, чтобы Опус Деи сгинуло, а епископ и дальше распоряжался казной. И всё же Алекс уточнила:

— Кто это такие?

— Наш общий неприятель. В последнее время Мурсиа активно ими интересуется.

— Надо же, — заметила Алекс, — оказывается, что-то общее у вас с ним всё же есть. А как же «враг моего врага — мой друг»?

— Не в нашем случае, — сухо произнёс епископ. — Я передам вам через Франческо нужные материалы. Их можете без опаски передать Мурсиа. Пока он будет занят Опус Деи, есть шанс, что хоть на какое-тот время он оставит меня в покое.

— Здравый расчёт, — кивнула Алекс. — А как мне лучше ему представиться?

Епископ Ортинский на миг задумался и ответил:

— Про себя можете сказать, что неофициально представляете интересы одной епархии.

— И он поверит?

— Скажете убедительно — поверит. Только не переусердствуете, Мурсиа нюхом чует лжецов.

На следующий день Алекс и Франческо отправились к месту будущих событий, чтобы осмотреться. Прогуливаясь по почти пустой площади Святого Петра, Франческо заметил:

— Вряд ли тебе удастся уговорить турка прийти сюда. Если он не клинический идиот, конечно.

Алекс, вертя в руках туристическую карту, монотонно произнесла:

— Это не твоя забота.

— А может стать моей.

— Я умею быть чертовски убедительной, Франческо, не переживай.

— Тебе легко говорить, — произнёс он и еле заметно вздохнул, вглядываясь вдаль. — Я не понимаю, почему вообще надо устраивать представление на площади.

— Так посоветовал епископ.

— Мало ли что он посоветовал — отмахнулся Франческо.

— Кажется, ты сам предлагал мне переговорить с ним по вопросам безопасности, — напомнила Алекс. — Ему больше всего нравится вариант со всеобщей аудиенцией на площади в среду.

— А мне не нравится, — упрямо возражал он. — Твой турок на это не согласится, вот увидишь. Лучше спроси у епископа расписания заграничных поездок папы. Вряд ли они идеально защищены.

Алекс внимательно изучала карту, то и дело спрашивая Франческо как правильно переводится то или иное название дворца, ворот или церкви.

— Что ты хочешь там найти? — не выдержал и поинтересовался он. — Скажи конкретно и я тебе покажу.

— Где живёт папа? — простодушно произнесла Алекс.

— В Апостольском дворце, — недовольно вздохнул Франческо. — Но тебя туда не пустят.

— Откуда ты знаешь? — не меняя тона, произнесла она. — Я и не в такие места проходила. Главное, чтоб охрана была правильно организована.

— И не мечтай. Лучше думай о площади. Хотя, я не понимаю, какой дурак согласится сюда прийти…

Алекс не могла пропустить мимо ушей такое пренебрежение:

— Я не поняла, ты что, сомневаешься в моих способностях? Думаешь, я не смогу пройти на территорию Ватикана?

— Открытую для туристов — можешь. Только папа не ходит по музеям. Ты его там не встретишь.

— Тогда я пройду на закрытую территорию.

Франческо рассмеялся.

— Что? Ты мне не веришь? — почти оскорбилась Алекс.

— Я бы посмотрел на это зрелище, особенно, когда тебя выкинет с площади швейцарская гвардия.

— Не выкинет, — огрызнулась Алекс.

— Ну, конечно, — продолжал вселиться Франческо, и Алекс решила прояснить ситуацию:

— Спорим, что сейчас на твоих глазах я пройду на закрытую для посторонних территорию Ватикана, и никто меня оттуда не выгонит?

Франческо только ухмыльнулся:

— Это я бы мог пройти, сделать пару звонков нужным людям и получить пропуск. А ты — женщина, тебе нечего делать в Ватикане.

Это окончательно добило Алекс:

— Знаешь что, мужчина с большой буквы, — ледяным тоном произнесла она, не сводя с него глаз, — сейчас я сделаю один звонок, и меня не то что пропустят, но и встретят с распростертыми объятиями.

— Да-да, конечно, — ещё раз ухмыльнулся он.

Алекс не стала терпеть его насмешки, а просто пошла на поиски ближайшего телефона-автомата. Всё еще потешаясь, Франческо поплёлся следом, видимо думая, что Алекс решила ретироваться. Это говорило только о том, что слишком плохо он её знает.

Захлопнув кабинку автомата прямо перед носом Франческо, Алекс набрала по памяти номер, что однажды видела на фотографии. Пока в трубке шли гудки, она откашлялась, дабы придать голосу глубины и более низкий тембр. Наконец, трубку поднял мужчина и произнёс что-то по-итальянски.

— Это отец Матео Мурсиа? — по-английски, не забыв про ирландский акцент, осведомилась Алекс.

— Да, — после краткой паузы ответил он, перейдя на английский. — Чем могу вам помочь?

— Если хотите увидеть список членов Опус Деи в Ватикане, через десять минут будьте около Тевтонского колледжа.

На этом она повесила трубку и вышла из кабинки. Франческо продолжал ехидно на неё смотреть.

— Что встал? — кинула она, — возвращаемся на площадь, у меня деловая встреча.

Франческо даже не смог что-то возразить или сострить, а просто пошёл следом за Алекс. Когда они пересекли площадь и подошли к ступеням сбора, Франческо заговорил:

— Слушай, если ты хочешь что-то мне доказать, то не надо, оно того не стоит.

— Нет уж, уговор есть уговор. Если я сказала, что пройду, значит пройду.

— Оно того не стоит, — уже более серьёзным тоном повторил он. — Нам здесь светиться совсем не нужно.

Но Алекс не обращала внимания на его слова и шла дальше.

— Да постой ты. — Франческо схватил её за руку и притянул к себе, — хватит ребячества. Мы не для этого сюда пришли.

— Руку убери, — только и процедила она.

Видимо под действием самого недружелюбного взгляда Франческо послушался и отпустил Алекс. Она еще раз оглядела его и двинулась вперед, зная, что он до последнего будет наблюдать за ней. Подойдя к закутку между собором и колоннадой, который на карте обозначен как Арка колоколов, Алекс увидела двух молодых мужчин в форме швейцарской гвардии и с алебардами в руках. Вытянувшиеся по стойке смирно, они стояли по бокам от маленького прохода и, заметив её, они напряглись. Было видно, что они уже готовы если не физически, то словесно остановить её и отослать обратно подальше от прохода на территорию суверенного государства. Но Алекс не хотела ударить перед Франческо в грязь лицом, и потому заговорила с гвардейцами первой.

— Простите меня, пожалуйста, — произнесла она по-немецки, ибо полагала, что швейцарцы точно должны знать этот язык, — могу ли я сегодня посетить кладбище?

Гвардейцы тут же переглянулись. Один из них, наконец, заговорил:

— Что вы хотите?

— Хочу пройти на Тевтонское кладбище, — повторила она. — Там похоронен мой дальний родственник, Эрих Цюммер. Как родственница, я бы хотела навестить его могилу.

— Да, конечно, — произнёс один из них, — идите за мной.

Вот и всё, пропуск на территорию Ватикана был получен. Алекс была горда собой и своей смекалкой. Мало кто знает, что на территории Ватикана есть кладбище для германоязычных пилигримов, и ещё меньше знает, что если очень попросить, то можно туда пройти. Вот Франческо не знал и теперь наверняка теряется в догадках, каким образом она смогла взломать систему безопасности Ватикана.

Молодой человек провёл Алекс в небольшой дворик за стеной. Перед её глазами предстал дворец, но гвардеец повел её совсем в другую сторону, собственно, к кладбищу. За порослью деревьев, на рассеченной дорожками территории стояли сотни могил и Алекс растерянно глядела на них.

— Вы не могли бы подсказать, — обратилась она к гвардейцу, — у расположения захоронений есть градация по годам?

— Вы не знаете, где похоронен ваш родственник?

— Увы. Я в первый раз в Риме, и по такому случаю решила, что просто необходимо навестить могилу.

— Когда он умер?

— В 1912 году.

Гвардеец задумался и покрутился по сторонам.

— Кажется там, — указал он в конец кладбища.

Идя вдоль дорожки, Алекс с трепетом думала, как долго гвардеец будет гулять тут рядом с ней. Она уже пожалела, что для пущей убедительности попросила его о помощи, чтобы он окончательно уверился, что она не какая-то проходимка, а скорбящая родственница. В принципе, она могла бы и не умничать, а представиться датчанкой и сказать, что хочет посетить могилу принцессы Шарлоты Макленбургской, что была женой датского короля двести лет назад. Могилу принцессы тут наверняка давно приметили, а вот где Эрих Цюммер, вряд ли знали.

— Вот, кажется здесь, — произнёс гвардеец.

Неподалеку от дорожки возвышалась плита с заветным именем и датой «1846–1912».

— Я оставлю вас. Полчаса хватит?

— Вполне, — скорбно улыбнувшись, произнесла Алекс, — благодарю вас.

Внимательно оглядев ухоженную могилу и перечитав надпись, Алекс попыталась вспомнить хоть что-то об Эрихе Цюммере. Гвардейцу она не соврала, он действительно был её родственником, хоть и не по крови — зять её прадеда Книпхофа. Алекс видела Эриха Цюммера всего лишь один раз в жизни в глубоком детстве на столетнем юбилее прадедушки, а слышала о нём только, что он занимался историей этрусков и умер в Риме во время научной поездки. Именно поэтому он как католик из немецких земель и удостоился почетного права быть похороненным в Ватикане на старинном кладбище паломников, на одной земле с рыцарями-крестоносцами и той самой принцессой Шарлоттой. Слушая об этом от тети Гертруды в более зрелые годы, Алекс казалось, что та, рассказывая о Цюммере, гордится вовсе не его научными достижениями, которые имелись у него при жизни, нет. Большим из всех его достижений ей казалась удачное место смерти и могила в Ватикане «среди таких людей…».

Собственно о дальнем родственнике Алекс вспомнила не далее как сегодня и, стоя над его могилой, мысленно попросила прощения, за столь циничный повод прийти сюда. Осознавая, что, наверное, это может показаться глупым и даже наглым, Алекс помолилась за упокой его души и перекрестилась как умела, не особо заботясь видят её со стороны или нет.

Оглянувшись, Алекс не сразу заметила гвардейца, что стоял за оградой кладбища и в её сторону учтиво не смотрел. Неспешно, словно прогуливаясь, Алекс проследовала по дорожке пока не дошла до угла здания, которое на карте значилось Тевтонским колледжем, и не зашла за него. Еще раз оглянувшись и убедившись, что никто за ней не бежит, теперь уже куда более уверенным шагом Алекс обогнула фасад и вышла на узкую улочку между колледжем и залом аудиенций. Здесь было непривычно пустынно, только одинокий священник стоял чуть поодаль, но заметив Алекс, тут же пошел в её сторону. Она сразу узнала его, хотя в жизни Матео Мурсиа выглядел куда более приземлённо, чем на фотографии. Черные как смоль волосы, густые брови и абсолютно чёрные глаза. Может быть, Алекс впечатлило бы суровое неприветливое выражение лица священника, но из-за того, что он был малость ниже её ростом, разглядеть в нем опасного противника у Алекс не получилось, как она не старалась.

— Это вы звонили мне? — произнёс священник, не сводя с Алекс глаз.

— Я, — беспечно улыбнувшись сказала она.

— У вас есть право здесь находится?

— Нет, но если вы позволите…

— Не позволю, — произнёс Мурсиа и взяв женщину за предплечье, повел в сторону.

— Э-э, потише, отец Матео, я и сама могу пройти к выходу.

Мурсиа ещё раз посмотрел на Алекс и руку отпустил.

— Как вы сюда зашли? Из зала аудиенций?

— Вообще-то через кладбище. Меня там ждут.

— Кто?

— Милый и любезный юноша в форме швейцарской гвардии.

Когда Алекс появилась на выходке из кладбища в сопровождении священника, гвардеец не особо этому удивился. Проводив их к Арке колоколов, он вновь встал на пост, а Алекс с Мурсиа пошли дальше. Вскоре она приметила Франческо, ненавязчиво стоящего за колоннами. Больше всего Алекс хотелось увидеть его вытянувшуюся физиономию, когда он поймёт, что она не просто смогла пройти в Ватикан, но еще вывести оттуда так нелюбимого епископом Ортинским священника, но оглядываться не стала.

— Кто вы такая? — тихо спросил Мурсиа.

— Зовите меня просто Алекс, — беззаботно ответила она.

— Откуда вы? Из Ирландии?

— Точно.

— Зачем вы вообще пришли сюда? Не проще ли было назначить встречу в Риме?

— Ах, простите, не удержалась от искушения, — весело произнесла она.

Священник недоуменно посмотрел на Алекс. Чем больше её забавляла его серьёзность, тем еще больше Алекс смешили слова епископа, о том что Мурсиа чуть ли не исчадие ада в центре святого Града. Нет, Мурсиа оказался самым обыкновенным человеком, больше растерянным её внезапным появлением, нежели рассерженным.

— Что значит, не удержались? Вы не монахиня и не служащая. Зачем это трюкачество?

Алекс, конечно, могла честно сказать, что хотелось уязвить гордость одному плейбою с раздутым самомнением, но она привела другой довод:

— Хотелось проверить систему безопасности Ватикана.

— И как, проверили?

— Да, — довольно кивнула она, — плохо у вас с безопасностью. Ходи, кто хочешь, ходи, где хочешь. Что-то у вас служба безопасности не пуганная. В Италии мафия и Красные Бригады похищают людей, а здесь как будто это никого не касается. Удивительная беспечность.

Когда они покинули площадь Святого Петра, священник завел Алекс в какой-то сквер, где кроме них не было ни души.

— Что у вас есть ко мне? — тут же спросил он.

Алекс немедля вынула из кармана сложенный лист бумаги и подала его священнику. Тот быстро развернул его и ознакомился с содержанием.

— Мне это известно, — не отрывая взгляда от списка, произнёс Мурсиа, — если это всё, что вам есть мне показать, то вы зря летели из такой дали. Кстати, — он посмотрел Алекс в глаза, отчего она невольно поежилась, но вида постаралась не подать, — кто поручил вам передать это мне? На кого вы работаете?

— Скажем так, — протянула Алекс, — Я состою на довольствии у одной компетентной службы с широким кругом информаторов.

Мурсиа ещё раз испытующе посмотрел на неё и отвел глаза. Что он подумал на её счет, оставалось только догадываться, зато Алекс пока не соврала ему ни в чем, а это, как говорил епископ Ортинский, залог успеха в оболванивании конкретно этого священника.

— Если вам это не интересно, — дерзко произнесла Алекс, забирая у Мурсиа список, — у меня есть и другие материалы. Я-то думала, что список будет для вас куда важнее.

— С чего вы так решили? С чего вы вообще взяли, что я интересуюсь Опус Деи?

— Слухи, отец Матео, всему виной слухи. Так вам интересно увидеть другие материалы? Если нет, так и скажите, и я спокойно вернусь домой и не буду вас тревожить по пустякам, тем боле что командировочные мне уже оплатили.

Она убрала лист в карман и сделала вид, что собирается уходить, как священник спросил:

— Какой ваш интерес передавать мне данные на Опус Деи?

— Лично у меня — никакого.

— Это я понимаю. Каков интерес вашей осведомленной службы?

Тут Алекс напрягла фантазию и припомнила всё то, что вычитала в переданных епископом через Франческо бумагах:

— Видите ли, отец Матео, моих работодателей, а главное, моё государство не очень-то радует сам факт появления некой организации, которая под прикрытием католицизма начинает лезть во все дыры. Вера это одно, а политика и бизнес совсем другое. Было бы как-то неправильно их смешивать, вам так не кажется?

Мурсиа на вопрос не ответил. Вместо этого он сам спросил:

— И что же, ваши политические и деловые круги не терпят конкурентов в лице Опус Деи?

— А кто же потерпит конкурентов, тем более нечестных? Свою экспансионнную деятельность они не афишируют, какими фирмами и банками фактически управляют, не говорят. Вот и получается, что тяжело конкурировать с соперником, которого не видишь.

— Действительно, — согласился Мурсиа. — И что вы хотите от меня за информацию?

— Содействия, чего же еще. Это ведь по вашей части, вмешиваться в действия чересчур зарвавшегося духовенства. Вот мы и предлагаем вам взаимовыгодное сотрудничество — информация в обмен на активные действия.

— Действия не по моей части, — признался он. — Всё что я могу сделать, так это составить отчёт и довести его до сведения префекта через секретаря. Конкретные решения принимает он, а не я.

— Ну, об этом тоже не стоит волноваться. Если надо, префект получит подтверждение вашим выводам из независимого источника. — Губы Алекс растянулись в довольной улыбке. — И вот ведь неожиданность, источник до буквы подтвердит ваш отчёт. Тут уж вариантов не будет, префекту придется принимать меры против Опус Деи, если он, конечно, не один из них. — И она тут же добавила. — Хотя мы проверили, ваш префект чист.

Алекс понимала, что несёт такую отсебятину, что будет чудо, если она не проколется и Мурсиа примет всё сказанное ею за чистую монету. Она понятия не имела, кто такой префект, но предположила, что он иерарх с немалыми полномочиями. И раз Мурсиа не смотрит на неё с подозрением, значит, так оно и есть.

— Так что, — продолжили она, — собранные нами данные на Опус Деи вы можете получить в ближайшее время. Но если дело в оплате ваших услуг…

— Нет, никаких услуг, — тут же отрезал Мурсиа. — Это моя работа, и я благодарен, что вы даете мне возможность выполнить её качественно. Я готов принять ваши материалы, если вы не собираетесь их продавать.

— Ну что вы, отец Матео, мы не жадные, пользуйтесь на здоровье, — она вновь достала из кармана список и протянула его священнику.

— Спасибо, но я помню его содержимое, — ответил он.

— Да ладно, возьмите, в спокойной обстановке сверите его со своим, вдруг найдутся разночтения.

— Разночтений нет, и я это знаю, — категорично заявил Мурсиа, и список так и не взял.

— Ну ладно, — почти разочарованно пожала плечами Алекс и спрятала лист. — Когда вам занести остальное? У меня есть список компаний, которыми негласно через своих внедренных адептов руководит Опус Деи. Вас это интересует?

Мурсиа на миг задумался:

— Да, приходите завтра, сюда же в обеденный перерыв, — и немного помолчав, строго добавил — только не вздумайте больше ходить по Ватикану, и тем более звонить в мой кабинет.

— Хорошо-хорошо, как скажете, — улыбаясь, заверила его Алекс.

На этом Мурсиа вышел из сквера, а Алекс, выждав пять минут, пошла следом. Выйдя на тротуар, она без труда нашла припаркованную машину, где её ждал Франческо. Когда она села вперед, он только произнёс:

— Не знаю, как тебе это далось, но я впечатлен.

— Ты про что? — не сразу поняла Алекс.

— Ты переработала или этот отец Матео тебя так впечатлил? Про Ватикан, конечно. Почему тебя впустили гвардейцы? Мурсиа назначил тебе там встречу или ты его случайно там нашла?

— Это друг мой, мастерство, которое одними словами не объяснить, тут нужна харизма, — не без гордости заявила она. — Главное, что Мурсиа со мной встретился и будет встречаться ещё не раз. Начну понемногу скидывать ему информацию, что передал мне епископ. Заслужу доверие к собственной персоне.

— И что это тебе даст?

— Лично мне — ничего. Зато когда в Риме объявится наш турок, найду предлог свести его с Мурсиа, а ты запечатлеешь этот момент на фото. Хорошая будет улика для суда.

Франческо ничего не ответил, видимо обдумывая такой вариант развития событий.

— Когда приезжает твой турок?

— Через неделю будет в Лугано.

— Поедешь сама?

— Еще чего, ручкаться с наемным убийцей. Для этой грязной работы у меня есть свой человек.

— Вот и правильно, — кивнул Франческо. — Не стоит размениваться на исполнителя, пусть им занимаются другие.

Этим другим для Алекс теперь был Родерик. После того как они поменялись местами, Алекс решила отомстить ему за все прошлые года и начала нещадно эксплуатировать Родерика. Предварительно заперев его в квартире, откуда она лично вынесла весь алкоголь, наутро Алекс отправила трезвого и хмурого Родерика в аэропорт, чтобы тот долетел до Лугано и там договорился с турецким наёмником об оплате и деталях предстоящего покушения. Сама же она осталась в Риме, чтобы продолжать поддерживать связь с Франческо, епископом Ортинским и отцом Матео Мурсиа.

Это была самая скучная подготовка к акции в её жизни — максимум разговоров и минимум действий. То епископ со своими лёгкими ни к чему не обязывающими заигрываниями и жалобами на Мурсиа, то мрачный и немногословный Мурсиа со своим странным интересам к Опус Деи, то самодовольный Франческо, который то и дело намекает, что зря она тратит время на Мурсиа и подставным заказчиком будет совсем другой человек. Но Алекс плевать хотела на его мнение — заказ епископа она выполняла с особой тщательностью.

А в это время в Ольстере продолжалась тюремная голодовка заключенных. Четыре человек отказались от еды только для того, чтобы им вернули политический статус военнопленных, на что власти ответили, что каким бы не был исход голодовки, никакого статуса не будет. Раньше Алекс понимала это однозначно — голодающие либо откажутся от акции, либо умрут голодной смертью, так ничего и не добившись — третьего варианта не будет. Но когда зачинщика голодовки Бобби Сэндса католики выбрали депутатом парламента от Южного Тирона, Алекс не знала, что и думать. Вот это пощечина Вестминстеру и лично Тэтчер! Эта ведьма теперь только и твердит, что статуса военнопленного никто и никогда не получит и еще грозится издать закон, запрещающий заключенным избираться в парламент. По всему Ольстеру идут марши и шествия, люди празднуют первую победу Бобби Сэндса над системой, а Алекс сидит безвылазно в Риме и решает проблемы, которые совсем не трогают её сердце.

Когда Родерик вернулся из Лугано, то сообщил, что турка зовут Али, ему нет и двадцати пяти лет, а на счету уже два политических убийства и он на всё согласен.

— Поражаюсь твоей находчивости, — сказал Родерик Алекс.

— В каком смысле?

— В том, что ты нашла правильного человека. Знаешь, что он сказал, когда я показал ему журнал с папой на обложке? Он сказал, что давно ждал случая убить крестоносца. Оказывается, когда он сбежал из тюрьмы, в это время как раз…

— Да-да, — процедила она, — в Турцию приезжал папа, а Али написал публичное письмо и пообещал убить его. Знаю.

— Вот я и спрашиваю, откуда ты это знала?

— Знакомый контрабандист рассказал, — сухо ответила Алекс, не поясняя, что сказано это было уже после обещания Абдуллы свести её с потенциальным убийцей. — Лучше ты скажи, что этот Али из себя представляет. Кто такие «серые волки»?

— Обыкновенные неофашисты. Мечты о Великой Турции, бредни, что турецкая нация лучше остальных. Вначале они были вполне легальной молодежной организацией, пока их лидер занимал пост премьер-министра. Когда его попросили из правительства, вот тогда он и кинул свой гитлерюгенд на баррикады. Сейчас против них идут судебные процессы, так что в самой Турции «серых волков» осталось немного, в основном как Али, маются в загранпоездках, заметая следы. Вообще-то «серые волки» как антилевацкие силы, на нашем довольствии, как, собственно, и ты.

— Что значит, как и я? — поразилась столь бесцеремонной характеристике Алекс.

— Ну, ты же была в Португалии лет тринадцать назад, видела тамошнюю публику.

— Но среди тех фашистов не было турок.

— Правильно, потому что для обучения у них есть свои лагеря, в Турции. Я так понимаю, на Али ты вышла, пользуясь старыми связями по Португалии?

— Почти. Тут больше воля случая, чем мой расчет.

— Да ладно, не скромничай. Я слышал, что ты была знакома с самим Стефано делле Кьяйе.

— Я и с самим Карлосом была знакома. Не скажу, что рада этому факту. И люди вроде Кьяйе мне тоже никогда не были приятны.

— Так тебе никто никогда приятен не был. В этом и есть твоя проблема — ты людей презираешь.

Алекс не могла не огрызнуться на такое категоричное замечание.

— Это неофашисты вроде Кьяйе и твоего Али презирают людей. Для них, кто не их племени, тот против них, а значит, его можно без зазрения совести пристрелить.

— А ты чем лучше их? — ехидно вопросил Родерик. — В своём Ольстере, по-моему, ты руководствовалась тем же принципом, развозя бомбы по городу.

— Я больше этим не занимаюсь, — процедила она, — и ты знаешь почему.

— Да, знаю, — согласился он. — А еще знаю, что ты терпеть не можешь англичан и потому охотно заманивала их солдат на огонёк и хладнокровно расстреливала.

— И если понадобится, сделаю это снова, — пообещала она. — Пока не закончится оккупация, с врагом нужно поступать именно так.

— Вот я тебя и спрашиваю, чем ты лучше тех, с кем училась в Португалии?

Алекс хотела прожечь Родерика взглядом за такую дерзость. Но она лишь холодно произнесла:

— Я только обороняюсь. Это английские власти испокон веков в своей сути как были фашистскими, так и остались. Это для них ирландцы низшая раса, которая должна молчать и терпеть издевательства, пока они как раса господ будут править Британией, единой и нерушимой.

— Слушай, — опомнился Родерик, — а ведь ты же не ирландка, а немка. Разве не у вас нацисты придумали концлагеря, факельные шествия и прочую человеконенавистническую байду?

У Алекс уже кулаки чесались, чтобы врезать Родерику по его самодовольной физиономии. Но она взяла себя в руки и ответила:

— Не у нас. Это англичане первыми догадались строить концлагеря для мирного населения, пока воевали с бурами. И расовую теорию с дарвинзмом придумали тоже они. После войны мирное население Германии голодало из-за них. И Бобби Сэнд сейчас умирает тоже из-за них. Как депутат он должен сидеть в Вестминстере, а он умирает от истощения в тюремной больнице. Это британские власти убивают депутата парламента, которого выбрали люди — свыше тридцати тысяч — а всё потому, что властям плевать на людей и их мнение. Так было, так есть и так будет всегда. Я не фашистка, чтобы ненавидеть всех до единого англичан. Я, если хочешь, социалистка, и потому презираю власть богатых и жалею тех, кого она угнетает. А ты заткнись и не смей больше говорить со мной в таком тоне. Это не твои соратники умирали на мирных демонстрациях, в облавах и тюрьмах.

На этом Алекс вышла из комнаты и больше говорить с Родериком не хотела. На следующий день он все же сообщил ей, что Али согласен приехать в Рим только за три дня до операции, не раньше, дабы не привлечь к себе раньше времени внимание властей:

— Надо уже точно определиться, когда ему появляться в Риме. Понимаю, покушение назначено на среду, значит, раньше воскресенья он сюда не приедет. Но ему же ещё нужно побывать на площади и осмотреться, а кроме как в другую среду не получится.

— Почему? — отозвалась Алекс. — По воскресеньям на площади тоже собираются люди, чтобы послушать папу.

— Собираются. Только чтобы прийти туда именно в воскресенье, нужно приглашение. И как нам его получить?

Вновь встретившись с епископом в ресторане, Алекс решила прояснить этот вопрос.

— Да, — говорил он, — приглашение действительно нужно. Иначе, представьте себе, что бы было, если бы к собору пришли все желающие? Невероятная давка и сутолока. Но не волнуйтесь, приглашение для вас я, разумеется, достану.

— Это не будет сложно?

— Ну что вы, сущий пустяк — улыбался епископ.

— А рядовой священник, работающий в Ватикане, тоже может достать приглашение, если его попросить?

Епископ испытующе посмотрел на Алекс:

— Что же вы задумали? — ехидно вопросил он.

— Зачем спрашивать, — улыбалась она в ответ, — вы же уже сами обо всем догадались.

Епископ только довольно кивнул.

— Кстати, — произнес он, — я так понимаю, вы активно готовитесь к предстоящему представлению. У меня на рабочем столе лежит уже две анонимки.

— И что в них? — опасливо поинтересовалась Алекс.

— Сообщения, что в ближайшее время, возможно, произойдет покушение на папу.

— И что вы будете делать с этими анонимками?

— Ничего. Я отвечаю за безопасность папы и не намерен тревожить его из-за какой-то ерунды, — произнес епископ и тут же улыбнулся.

Только сейчас Алекс поняла, что всё, что она делала и делает в Италии доходит до логического финала, а не ареста и разоблачения только потому, что все её акции обязательно покрывает кто-то из верхов. Видимо, без заступничества как диверсант и террорист она ничего не стоит. И от осознания этого стало даже грустно.

Два доноса — это уже говорит о том, что подготовка к акции идёт не самым удачным путем, и если Алекс сможет уехать из Италии без спешки и свободным человеком, значит, ей опять сказочно повезёт.

— Главное, — напомнил епископ Ортинский. — не забывайте о Мурсиа. Если мне на стол ляжет донесение, что покушение готовит он, я буду только рад довести это до сведения понтифика.

На очередной встрече в скверике с Матео Мурсиа, Алекс передала ему досье на некоторых членов Опус Деи, кто занимал немалые посты в правительствах разных стран. Просматривая их, священник заметил:

— Еще в прошлый раз мне показалось странным, что в вашем списке компаний нет ирландских предприятий и слишком много американских.

— Да, и что?

— Но при первой встрече вы сказали, что родом из Ирландии.

— Нет, это вы так сказали, — улыбаясь, ответила Алекс.

— У вас же ирландский акцент, — попытался возразить Мурсиа, — я отчетливо его слышу.

— Я рада, что вы так сведущи в лингвистике, но то, как я говорю, значит только то, что я это умею и ничего больше.

— Вы имитируете акцент для отвода глаз?

— Именно. Потому что вам незачем знать, кто я и откуда.

Казалось, такой ответ священника удовлетворил и больше вопросов он не задавал.

— Кстати, как продвигается ваша работа с отчётами? Префект уже в курсе, что Опус Деи запустила свои щупальца на биржу?

— От осведомленности префекта мало что зависит, — произнёс Мурсиа. — Последнее слово в этом деле будет только за папой.

— Но префект-то ему скажет, что это как-то не по-христиански — наживаться на спекуляциях?

— Вряд ли его слова хоть на что-то повлияют, — недовольно отозвался Мурсиа. — папа благоволит Опус Деи. Только страшный и грязный компромат может заставить его пересмотреть свои взгляды на эту организацию.

— Ну, если не папа сменит взгляды, то может смениться папа.

Наступило молчание. Мурсиа смотрел на Алекс как-то странно и не мигая.

— Что вы так переживаете, отец Матео? — усмехнулась Алекс. — Папы ведь у вас в последнее время часто меняются. По-моему за три года этот уже третий. А это, знаете ли, обнадеживает.

— Не понимаю ваших намёков, — буркнул священник.

— Ну да, конечно, не понимаете. Я ведь ерунду говорю, так что не слушайте. Кстати о папе, всё хотела спросить, можно ли как-то достать приглашение на воскресное богослужение?

Мурсиа даже оторвался от просмотра принесенных документов и уставился на Алекс с подозрением:

— Зачем оно вам?

— Это не мне, а одному моему знакомому. Скоро он приедет в Рим, паломническая поездка, знаете ли, хочет побывать в римских церквях, спуститься в катакомбы, чтобы помолиться у могил святых. Вот я и подумала сделать ему подарок ради такой богоугодной цели, достать приглашение на воскресное богослужение, чтобы он увидел папу, послушал его проповедь. Это ведь воспоминания на всю оставшуюся жизнь, такой подъем духа.

— Да, вы правы, — заметно смягчившись, согласился он.

— Вот я и думаю, как достать приглашения. Из служащих Ватикана я знакома только с вами.

— Да-да, конечно, — тут же кивнул Мурсиа.

— Конечно что?

— Я принесу вам приглашение, не волнуйтесь, — пообещал он. — Это малость, какой я могу отплатить вам за информацию.

Мурсиа клюнул, и Алекс еле сдержалась от ликования.

— Спасибо вам, отец Матео, — улыбнулась она. — Вы не представляете, как я вам благодарна.

— Охотно верю. Так на какое число вам нужно приглашение?

— Еще не знаю. У моего приятеля сейчас проблемы на работе, ему и так пришлось отложить поездку на две недели. Я чуть позже уточню, когда он приедет в Рим. Думаю, не позже середины мая.

— Хорошо, уточните и скажите мне, я передам вам приглашение.

— Боюсь, не получится. Мне осталось отдать вам последнюю часть досье. Больше у меня для вас ничего нет.

— Значит, скоро уезжаете?

— Да. Может, когда-нибудь я ещё к вам приеду. Если будет повод.

Мурсиа кратко кивнул и осведомился:

— Как же мне передать приглашение для вашего приятеля?

— Я думаю, он сам сможет его забрать. Вы же не против, если он придёт сюда, а вы принесёте ему приглашение?

— Хорошо. Только скажите дату, и я всё приготовлю.

— Конечно. Еще раз спасибо.

Через несколько дней Родерик, наконец, согласовал с Али дату акции. 10 мая тот приедет в Рим и пойдет на площадь осмотреться, 13-ого в среду он отправится туда же но уже с оружием.

— Я нашел браунинг, — сообщил Родерик, — переделанный после починки. Может сама разберёшься, что в нём ещё открутить, чтобы он не стрелял?

— А ты думаешь, за три дня в Риме Али не удосужится проверить оружие, которое ты ему выдашь? Он что, по-твоему, после убийства двух человек до сих пор такой наивный? Не надо недооценивать мальчика. Раз он идёт убивать так ненавистного ему папу римского, поверь, он постарается сделать всё идеально.

— И что тогда делать с браунингом? — всплеснул руками Родерик. — Бронебойные пули я к нему не дам. Если Али убьёт папу, твой Франческо нам башки пооткручивает.

— Если Али убьёт папу, — равнодушно возразила Алекс, — Франческо придумает отговорку, почему всё так и должно было быть. Может только епископ Ортинский расстроится, хотя наверняка я этого сказать не могу, душа епископа слишком загадочна.

— Так что делать с оружием? — еще раз напомнил Родерик.

— Ничего не делать. Из того положения, в котором Али придётся стрелять, вряд ли он хоть куда-нибудь попадет.

— Он хороший стрелок, — настаивал Родерик, — в папу он точно не промахнется.

— Рори, — не выдержала его скулежа Алекс. — Хороший стрелок может попасть в цель только с вытянутой вперед руки. А Али будет в толпе паломников. Папа будет ехать стоя в машине, максимальное сближение пять метров. Но Али даже прицелиться не сможет, ему придётся поднять руку с браунингом над головой, и куда он таким образом попадёт, я даже не представляю. Скорее в молоко, чем в папу.

— Но Али согласился ехать в Рим, значит, он на что-то рассчитывает.

— Он рассчитывает на славу Герострата. Два года назад он обещал убить папу, теперь мы даём ему возможность это сделать. В его мотивах есть что-то фанатичное. Фашисты вообще фанатики, когда дело доходит до расправы над теми, кто кажется им врагом. Он тебя хоть спрашивал, как ты ему устроишь отступление с площади?

— Нет, ни слова.

— Вот видишь, желание скорой расправы совсем затмило ему разум, он даже не думает, что делать дальше, после того как он убьёт папу.

— Вообще-то, он рассчитывает, что всё будет как после убийства журналиста в Турции, что мы устроим ему побег из тюрьмы.

— Вот пусть и думает. Это уже не наша с тобой забота. В Италии всем заведует Франческо, пусть это будет его проблемой, захочет он освобождать Али или нет.

— Да, и скажи этому цэрэушнику, чтобы присмотрел за Али. Может он устроит так, что Али вообще не успеет выстрелить?

Кое-что в его словах было разумным. На очередной встрече с плейбоем из разведки Алекс спросила:

— Может подослать к Али людей в штатском и в нужный момент они его просто скрутят?

— Люди будут, — кивнул Франческо, — но раньше времени они в бой не кинутся.

— Почему?

— Я планирую, что они просто не дадут ему сбежать с площади.

— Но, я думаю, если он убьет папу на глазах тысяч католиков, находясь в их гуще… Кстати, — ехидно поинтересовалась Алекс, — у вас в Италии самосуды на месте как, случайно не популярны.

— Он будет под защитой, никто его не тронет, — уверенно произнёс Франческо.

— Ну, может твои люди в штатском хотя бы толкнут его, когда он поднимет руку с браунингом?

— Возможно. Я подумаю об этом, — сухо произнёс он.

Алекс такой ответ не удовлетворил:

— Учти, если папа умрёт, это будет на твоей совести, не на моей.

Франческо только неопределенно махнул рукой.

Время шло, а из Ольстера приходили неутешительные новости. Идёт пятидесятый день голодовки… шестидесятый… Бобби Сэндс не встает к кровати, Бобби Сэндс перестает двигаться, Бобби Сэндс пока дышит… Его не стало на шестьдесят шестой день. На больничной койке в тюрьме умер член британского парламента. Его последние дни жизни смаковали чуть ли не все телеканалы мира, а премьер Тэтчер в неуклонно монотонной манере еще раз заявила, что изменения статуса осужденным не будет и гражданскую одежду им носить никто не позволит.

В ответ в Ольстере начались стычки на подобие тех, что Алекс помнила по схватке за Богсайд и Шорт-Стренд. На следующий день Тэтчер выслала в Ольстер дополнительные войска из шестисот человек. Оккупация усиливалась. Еще через день в Белфасте хоронили Бобби Сэндса. На улицы вышли сто тысяч человек. Стычки с армией только ужесточились, власти еще раз заявили, что компромисса не будет, и бунт обязательно подавят. В тюрьме Джо Маккдоннел мужественно присоединился в голодовке, чтобы занять место погибшего Бобби Сэндса.

А в это время Алекс сидела в римской квартире и корила себя, что именно сейчас, когда Ольстер снова в опасности, когда мировая общественность осуждает кровожадность и бессердечие Тэтчер, она должна сидеть здесь и ждать, когда же Али приедет в Рим. Немного настроение ей подняло известие, что на Шетландских островах соратники взорвали нефтепровод как раз во время официального визита королевы в честь открытия терминала. Пострадавших нет, ущерб на миллионы фунтов и взбучка службе безопасности — ну чем не удачно проведенная акция?

В воскресенье Франческо показал Алекс свежие фотографии. Матео Мурсиа передаёт некоему долговязому и смуглому молодому человеку приглашение на богослужение.

— Если правильно подать на суде, — заметила Алекс, — можно сказать, что в конверте не простой клочок бумаги, а чек. Будет доказательство, что убийство заказал или организовал Матео Мурсиа.

— Если что, используем это фото в крайнем случае, — бросил Франческо.

— Слушай, может откроешь свой коварный план? Кого ты собираешься подставить вместо Мурсиа?

— Имей терпение и позже всё узнаешь, — произнёс он, закуривая трубку.

— Позже это когда?

— Когда Али начнёт давать показания в суде. А может и позже. Сейчас, когда время поджимает, наверху зашевелились и думают, не стоит ли пойти на попятную.

— Отменить акцию?

— Не её, а то, что последует за ней. Всё из-за твоего Али. Не знаю, где и как ты его нашла, но вслед за ним увязался наш человек, его куратор ещё по Турции. Приехал, теперь мутит воду. Но паникеров вроде него немного, думаю, всё пройдёт как надо. Всего три дня осталось. Будем ждать и готовиться. Ты пойдешь в среду на площадь?

— Я не католичка, зачем мне смотреть на папу римского?

— Ах, ну да, ты же суровая и бескомпромиссная протестантка, — как ему казалось, разумно предположил Франческо. — Можешь и не ходить. Но разве тебе не интересно посмотреть, как всё пойдет? Хотя бы с краешку, одним глазком.

— Я подумаю.

Но все эти три дня Алекс думала о другом. На пятьдесят девятый день голодовки умер второй член ВИРА. В Белфасте и Дерри начались беспорядки, в Дублине толпа из двух тысяч человек чуть не разгромила британское посольство, а Алекс ждала, когда же, наконец, пройдёт ещё один день, акция закончится, и она сможет уехать в Ольстер.

Днём в среду Родерик засобирался в аэропорт. Только теперь, когда до акции оставалось несколько часов, он озаботился тем, что после ареста Али непременно сдаст его.

— Раньше надо было думать, — сказала на его опасения Алекс.

— Тебе легко говорить, — причитал Родерик, откупоривая бутылку виски, — тебя Али в жизни не видел. А вот меня может сдать, если ему предъявят фото. Надо было работать с Али через посредника, того контрабандиста Абдуллу, например.

— А вот и нет, — возразила Алекс, — знал бы Абдулла, чего мы хотим, об этом знали бы все «серые волки». И не факт что их руководству это бы понравилось. А так Абдулла пребывает, в блаженной уверенности, что Али поехал убивать депутата парламента от коммунистов или кого-то в этом роде. А на счёт своей физиономии на фото не волнуйся. Три года назад, как мне помнится, здешняя полиция работала так усиленно, чтобы не найти Моро, что я думаю, они и сейчас нам не враги.

Выпроводив Родерика в аэропорт, Алекс все же пришла к площади в назначенное время, посмотреть, чем же завершится акция. Но в голову лезли абсолютно посторонние мысли. Она не могла не думать о погибшем вчера голодной смертью Фрэнсисе Хьюсе. Что этой Тэтчер стоило подписать жалкую бумажку о придании заключенным из ИРА и ВИРА статуса военнопленных? Политических очков? Гордости? А теперь, когда весь мир осуждает её узколобость и чёрствость, много она отыграла очков, убив своим решением двух голодающих? Что же за люди приходят во власть, когда для них какой-то статус, какая-то формальная бумажка, важнее человеческой жизни? Хотя, кажется, они вообще не считают ирландцев за людей. И как с этим смириться, как жить дальше в таком жестоком мире, в таком несправедливом государстве?

В толпе послышались восторженные вскрики — значит, папа выехал на площадь.

Внезапно Алекс поняла, что злится и на него тоже, особенно на то его заявление в Ирландии, где он призывал ирландцев сложить оружие во имя мира. Перед кем, перед этими людоедами из Вестминстера? Бобби Сэндс никого в тюрьме не убил, он умер там сам. Наверное, теперь папа сочтёт его смерть актом самоубийства, а не гражданского неповиновения и скажет, что место Бобби только в аду. Как жить с жестоким правительством? Но как жить с жестоким пастырем?

Вот и прогремел первый выстрел, а за ним и второй. Немного погодя раздался третий. Голуби взмыли в небо. Впереди раздались крики и гул толпы. Не прошло и минуты, как к площади подъехала машина «Скорой помощи», карабинеры на мотоциклах, и все они быстро удалились.

Алекс оценила по достоинству заботу Франческо о папе, только бы потом дотошные журналисты не раскусили его трюк с заранее подогнанной на соседнюю улицу «скорой».

Вернувшись на квартиру, чтобы начать собирать вещи для отлета в Белфаст, Алекс узнала из звонка Франческо, что Али арестовали прямо на площади, что папа ранен, ранены и паломники, что стояли рядом в толпе.

— Приезжай ко мне, я должен тебе кое-что сказать, — произнес он и положил трубку.

И Алекс беспрекословно оправилась на встречу с Франческо в его рабочем кабинете в одном из офисных зданий, чтобы из первых уст услышать, что папа при смерти. Первая пуля ранила ему левую руку и попала в легкое туристки, что стояла рядом. Вторая пуля попала папе в живот, прошла навылет и ранила еще одну туристку. Третья ушла в воздух — это монахиня из толпы толкнула Али и попыталась повалить его на землю. Папе уже сделали экстренную операцию, выкачали из брюшины три литра крови и удалили тридцать сантиметров кишечника. Состояние папы тяжелое, но не безнадежное.

Франческо зачитал Алекс перевод из газетной статьи и отложил её в сторону:

— Что думаешь? — спросил он Алекс, пока она с интересом разглядывала фотографию с автографом госсекретаря США Хейга на стене его кабинета.

— Это какая-то шутка? Три литра и всё небезнадежно? Пуля прошла через живот навылет и еще ранила паломницу снизу в толпе? Пули не летают снизу вверх и обратно вниз.

— Я рад, что ты заметила. У меня самого диплом врача, поэтому я сказал ватиканским борзописцам от прессы, что такая история, мягко говоря, выглядит сомнительно.

— Так ты медик? С ума сойти… Так что с папой на самом деле?

— А ты как думаешь?

— Чёрт, я не знаю. Судя по траектории полета пуль, ранен либо папа, либо паломники рядом. Они хоть живы?

— Живы, — кивнул Франческо, — им уже оказали помощь. Так что там с траекторией? — хитро прищурившись, спросил Франческо?

Алекс под действием его взгляда даже сникла и тихим тонким голосом спросила:

— Али что, совсем не попал?

Франческо ничего не ответил, только покопался в ворохе бумаг и вынул оттуда фотографию.

— Прямо с площади, — прокомментировал он, — снимала пресса.

Алекс внимательно оглядела снимок. Здесь папу поддерживают его охранники в чёрных костюмах, сам он необычайно растерян. И только окровавленный палец чётко выделялся на фоне белого одеяния.

— И это всё? — с замиранием сердца спросила она.

— Да нет, вторая пуля прошла по касательной, — подтвердил Франческо. — Раздробленный палец и резкая боль в боку, конечно, малоприятны, но папу увезли в шоковом состоянии, сердце прихватило или ещё что-то в этом роде. В общем, ложная тревога. Палец перебинтовали, рану зашили. Пока что папа отдыхает и восстанавливает душевные силы.

— Сам придумал подлог? — с подозрением спросила Алекс.

— Помилуй, в Ватикане есть стратеги похитрее меня. Вся информация о трёх литрах и удаленном кишечнике прошла через официальных представителей курии. Я не удивлюсь, ели папа ещё сам не в курсе, что у него нет тридцати сантиметров кишечника.

— А что, так можно? — удивилась Алекс. — Когда его выпишут, разве он не расскажет, как всё было на самом деле?

— Плохо ты понимаешь ватиканскую политику. Там курия вертит папой, а не наоборот. Если курия сказала, что нет куска кишечника, значит, папе придётся смириться и думать, что его действительно нет.

— А врачи? Они же знают, что никакой операции не было.

— Ну, допустим, врачей было всего двое и подписка о неразглашении с них уже взята. А медперсонал и так ни о чём не подозревает, просто перебинтовывает раны папы. Раны ведь у него имеются на самом деле.

— С ума сойти, — повторила Алекс, вздохнув. — Пусть теперь курия молится, чтобы папа отдал Богу душу лет через десять не позже.

— Почему?

— Потому что с вырезанным кишечником в преклонном возрасте долго не прожить. Если папа Войтыла умудрится стать долгожителем, вся эта история с тяжёлым ранением будет выглядеть сомнительно.

— Ничего подобного, — возразил Франческо. — Курия скажет, что это провидение, что Богоматерь спасла понтифика от верной смерти. Кстати ты в курсе, что сегодня памятный день, ровно шестьдесят четыре года назад Богоматерь явилась португальским детям в городе Фатима?

— Не в курсе.

— Зато какое удачное совпадение с днём операции. Теперь не иначе как божественным вмешательством спасения папы объяснять не будут.

— Пусть хоть что говорят, мне всё равно, — отмахнулась Алекс. — На этом, надеюсь, моя работа выполнена? Я могу уезжать?

— Погоди немного. Может твоё присутствие в Риме еще понадобится.

— Зачем? — не поняла Алекс и решила съехидничать, — Твоё начальство может передумать, и мне придется идти в больницу добивать папу?

— Я не про то, — ответил Франческо. — Встреться с епископом, послушай, что он скажет.

— А что он скажет? Небось, спросит, когда арестуют Мурсиа. Кстати когда? Скажи мне заранее, чтобы я успела уехать из Италии, потому как он видел Али и прекрасно знает, что послала его именно я. А может он уже сообразил, что к чему и пошёл в полицию рисовать мой фоторобот.

— Об этом не беспокойся, если твой фоторобот и будет, патрули его не получат.

— Ну, в это я охотно верю. Но проблем с Мурсиа мне всё равно не нужно.

— Проблемы могут быть с самим Агджой.

— Кем?

— Али. Ты что, даже не знаешь какая у него фамилия?

— Не интересовалась. С ним работал другой человек.

— Где он?

Алекс посмотрела на часы.

— Уже в небе над Италией.

— Это хорошо. Тебя Агджа видел?

— Нет.

Алекс взяла со стола газету, дабы разглядеть лицо Али на фотографии, когда полиция его уводила с площади. Совсем молодой, но невероятно собранный. На его лице даже нет тени растерянности. Видимо, ждёт, когда попадёт в тюрьму, а оттуда его спасут благодарные заказчики.

Пробежав взглядом статью, Алекс нашла пару знакомых слов, которые можно было понять на всех языках мира. Рядом с именем Агджи значилось «палестинец» и «коммунист».

— Что это, переведи, — указав пальцем, попросила она.

— А, это, — отмахнулся Франческо. — Когда его схватила полиция, Агджа сказал, что он палестинец-коммунист.

— Чего? — даже возмутилась Алекс. — Слушай, мы его до этого не надоумили. Он сам это придумал.

— Правда? — вздёрнул бровью Франческо, — а я уже думал похвалить тебя за находчивость.

— Не надо мне таких благодарностей, — отмахнулась Алекс. — Я, правда, не понимаю, почему он так сказал.

И тут ей вспомнились слова Абдуллы, когда тот впервые рассказывал ей об Али: «Он хорошо обучен стрелять, и еще лучше — лгать».

— Вот дурак, — только и протянула Алекс и обратилась к Франческо. — Слушай, если он ещё сморозит какую-то глупость, я тут не при чем. Али теперь сидит в вашей тюрьме, вот вы с ним и работайте.

— Поработаем, не волнуйся. С человеком, загнанным в угол, всегда легко договориться.

— Что-то он не похож на загнанного, — заметила Алекс, указав на фото в газете.

— Это на площади он герой дня. А в тюрьме, когда его пообещают перевести в общую камеру, он сразу перестанет быть таким самоуверенным. Потому как в общей камере с ним могут сделать то, что не доделала турецкая Фемида.

— Убьют? Ну да, — кивнула Алекс, — уголовники ведь тоже католики.

— Вот именно. Так что, твоя миссия по обработке Агджи сегодня закончилась, и теперь им займёмся мы.

— А мне что, заняться епископом?

— Да, ты уж как-нибудь объясни ему, что надо подождать, сразу Мурсиа сдавать полиции опасно, нужно время, нужно сфальсифицировать улики, в общем, придумай что-нибудь. А потом можешь спокойно уезжать.

С епископом Ортинским Алекс встретилась в воскресенье:

— Как здоровье папы? — поинтересовалась она.

— Более чем, — ответил он. — Вчера он записал проповедь на магнитофонную пленку, сегодня её транслировали на площади.

— Не плохо для третьего дня после ранения, — только и заметила Алекс и испытующе посмотрела на епископа. Знал ли он о медицинском подоге или нет, понять было трудно. — Лучше скажите, как ваши успехи на службе?

— Всё замечательно, — улыбнулся епископ. — Сами понимаете, пока папа в больнице, с лицами, его замещающими, договориться куда проще.

— Вот оно что? А вы никак взяли пример со своего соотечественника Хейга?

Епископ вопросительно посмотрел на Алекс, и она пояснила:

— Ну как же, полтора месяца назад Хинкли стрелял в президента Рейгана, того уложили в больницу, а госсекретарь Хейг объявил себя исполняющим обязанности президента, хотя это место должен был занять вице-президент Буш. И какие бумаги Хейг успел подписать за несколько часов, пока Буш не вернулся из Техаса, только Хейгу и известно. Вы решили действовать так же?

— О, прошу вас, Алекс, — рассмеялся он, — я простой епископ и не имею полномочий камерленго или общей конгрегации кардиналов.

— Так значит, кардиналы-единомышленники сделали за вас всю работу?

Епископ продолжал смеяться:

— Вы очень умны, но не очень честны со мной.

— В каком смысле? — насторожилась Алекс.

— Уже четыре дня прошло, а Мурсиа всё ещё на свободе. Как же так, дорогая Алекс?

— Имейте терпение, Пол, в раскрытии заказных преступлений всегда так — сначала арестовывают исполнителя, и только потом выходят на заказчика. Подождите, скоро Агджа даст нужные показания.

— Хотелось бы верить.

— Вы, кажется, знакомы с Франческо? — решила аккуратно поинтересоваться Алекс.

— С Франческо Пацьенцей? Конечно. Он ведь мне вас и рекомендовал.

Алекс на миг задумалась, как её мог рекомендовать человек, с которым она познакомилась позже, чем с епископом. Но, рассудив, что скорее всего Франческо сказал епископу, что к нему придёт компетентный человек из РУМО, не уточняя кто именно, Алекс успокоилась:

— Вот и прекрасно. Теперь поддерживайте контакт с Франческо. У него есть фото, где Мурсиа и Агджа запечатлены вместе. Это было бы неплохим поводом для ордера на арест. Пока Агджа в тюрьме, у Франческо больше возможностей направить его показания в нужное русло.

— Да, пожалуй, вы правы.

Епископ её ответом остался доволен. Алекс ещё долго вспоминалась эта его улыбка, из милой и добродушной превратившаяся в коварную и зловещую. Теперь ей было даже жаль священника Матео Мурсиа, по её воле запятнавшего себя беглым знакомством с покусившемся на жизнь папы Али Агджой.

— Я полагаю, это наша последняя с вами встреча? — в задумчивости произнёс епископ и тут же глянул на Алекс.

Она пожала плечами.

— Думаю, да.

— Что ж… Если когда-нибудь летом будете в Чикаго, приглашаю вас погостить в моём имении.

Алекс подумала, что ослышалась, но нет, епископ, мало того что звал её в гости, да еще в свое имение… Ей тут же подумалось, что неслабо живут и зарабатывают служители Церкви, да еще и не стесняются делать такие откровенные предложения. Но поскольку в ближайшие пятьдесят лет перелетать или переплывать океан она не собиралась, Алекс мило улыбнулась и сказала:

— Как только посещу США, в первую очередь вспомню о вас.

В Ольстер она так и не смогла вернуться. Оказалось, против Родерика началось служебное расследование, и её обязали остаться в Швейцарии. Этот алкоголик допился до увольнения. Когда вскрылось, что операцию в Риме координировал не он, а его подчиненная, а сам он запятнался переговорами с Али Агджой, что впоследствии может привести к огласке участия служащего РУМО в покушении, его вынудили уйти в отставку.

Пока шли разбирательства, Алекс следила за новостями из Ольстера. Трое голодающих умерли в тюрьме. Британская армия стреляет по детям, гуляющим в белфастском парке. Девочка двенадцати лет скончалась от ранения пластиковой пулей. Новые заключенные упорно присоединяются к голодовке. Правительство во главе с Тэтчер ещё раз заявило, что никаких статусов никому менять не будут. А католические епископы предательски призывают голодающих отказаться от требования статуса военнопленных и через священников давят на их родственников, чтобы те отговорили принципиальных борцов с системой от «греховного самоубийства».

Алекс уже начала жалеть, что Родерик передал Али неисправный браунинг. Убей он папу, может позиция Ватикана по Ольстеру и голодающим изменилась бы? А, может и нет. Ясно только одно, Ватикан более не защитник католиков — голодающих он отдал на откуп британским властям, будто не понимая, что Тэтчер только и ждёт, как те помрут голодной смертью — ей ирландцы не нужны и их жизни для неё ничего не стоят. Для Ватикана, как оказалось, тоже.

Наконец, Алекс получила добро ехать в Британию, не в Ольстер, а пока только в Лондон. Что там теперь с Родериком, она так и не узнала, да в сути и не особо за него переживала. Она делал всё, что могла, он же её угрозам и советам не внял и пить не бросил, за что и поплатился.

Устроившись в лондонской гостинице, в первый же вечер переключая каналы телевизора, Алекс наткнулась на документальный фильм, посвященный покушению на папу римского. Сначала она подумала — как оперативно работает телевидение, раз насобирало материалы за такой короткий срок. Но просмотрев фильм до конца, она поняла, что документального тут ничего нет, зато рука Франческо была видна налицо.

Вот в кадре какая-то полячка сидит в ресторане и говорит корреспонденту, что боится, как бы покушение на папу не оказалось советским заговором с целью задушить польское протестное движение «Солидарность». Потом диктор начинает умничать и рассуждать, что папа как-никак поляк, и безбожным Советам такое положение вещей не по вкусу. Затем показали какого-то бывшего итальянского министра, и тот заявил, что во всем виноват КГБ и спецслужбы Болгарии, потому что папа поддерживает движение «Солидарность», а Советы это движение хотят задавить, потому что Советы — это кровожадная диктатура.

Такую лажу Алекс слышала впервые. Теперь ей стало ясно, для чего ЦРУ ввязалось в эту авантюру с покушением на папу, инициированное епископом Ортинским для каких-то своих целей. Видимо Штаты решили устроить международный скандал с поклепом на Советы, вот только доказательная база пока выглядит, мягко говоря, жалко. Но кто знает, до чего Франческо надоумит Али перед страхом перевода в общую камеру? Как там говорил Абдулла? Еще больше он умеет лгать? Да, наверное, интересный будет суд — разоблачение коварного заговора, интриги иностранных разведок… да только не тех, что были в Риме на самом деле.

Теперь, оглядываясь назад, Алекс поняла, что ещё ни одна акция с её участием не была подготовлена так плохо, как псевдопокушение на папу римского. А всё потому, что Родерик так не вовремя запил, из-за чего им пришлось поменяться местами, и каждый выполнил не свою работу из рук вон плохо. Но ещё хуже подготовился Франческо. Если он и дальше будет раскручивать версию о кровожадном Кремле, можно считать, что всё прикрытие вскорости лопнет в виду своей несостоятельности, и истинные заказчики и организаторы станут известны общественности.

Зато отец Матео Мурсиа сможет спать спокойно, если Франческо всё же не передумает и не пустит в дело ту фотографию, где священник передает убийце то ли приглашение, то ли чек.

Глава пятая

За пять лет карьерного роста в Банке Амвросия — от простого операциониста до заместителя главы расчётного отдела — Ицхак Сарваш успел узнать много нового и интересного о банковском управлении в принципе и методах президента банка Роберто Кальви в частности. Первое, что бросилось в глаза, так это диктаторские методы управления банком. Кальви никогда не созывал административные советы, не держал при себе консультантов и сторонился адвокатов — все решение президент банка принимал единолично, ни с кем не советуясь. Чужое мнение его не интересовало, если только оно не совпадало с его собственным. Уяснив, что подобраться к Кальви так же, как некогда к Синдоне у него не получится, Сарваш сосредоточил свои силы на ниве сбора информации, благо, должность при расчётном отделе позволяла узнать многие секреты Банка Амвросия.

Банальным мошенником подобно Синдоне Кальви, пожалуй, не был. Он не покупал банки, чтобы грабить их, зато не брезговал проводить через многочисленные компании странные платежи, после которых выручка оставалась за границей и в Италию никогда больше не возвращалась. Были и странные взаимные операции с ватиканским ИРД, которые можно было бы охарактеризовать как завуалированные взятки.

Как всё это получалось осуществить, не привлекая внимания Банка Италии, Сарваш понял по многочисленным кредитам, что Кальви выдавал политическим партиям разной направленности на таких льготных условиях, что их можно было бы счесть подкупом.

И, разумеется, были подкупленные издательства и газеты, что день и ночь пели дифирамбы Роберто Кальви, трудолюбивому и скромному банкиру, который раньше всех приходит на работу и позже всех уходит, времени на ерунду не тратит, обедает скромно в комнатушке около рабочего кабинета, на светские рауты и вовсе не ходит, яхт и вилл не имеет, и всё время думает о работе, работе и ещё раз о работе.

Прочитав это, нельзя было не проникнуться симпатией к главе Банка Амвросия, но лапша с ушей начинала спадать, стоило только увидеть Роберто Кальви воочию, особенно его холодные, просто ледяные глаза. Не то, чтобы Сарваша это обстоятельство сильно впечатляло — после общения с отцом Матео он был готов ко всему — но чисто внешне сама личность Роберто Кальви симпатий не вызывала. А стоило вспомнить, что двумя годами ранее судья, начавший следствие о злоупотреблениях в Банке Амвросия, был очень оперативно и своевременно убит террористами из левацкой группировки, а два ревизора из Банка Италии, проводивших расследование о махинациях Кальви, были арестованы по сфабрикованному обвинению, как все россказни о скромном банкире тут же забывались.

Помня, как четыре года назад вся улица, прилегающая к зданию Банка Амвросия, была заклеена компрометирующими Кальви листовками, Сарваш не мог отделаться от мысли, что в его собственных руках есть материалы и поострее.

До него доходили слухи, что те обличающие листовки не появились близ банка повторно только потому, что Кальви выслал Синдоне немалую сумму в обмен на молчание. Это обстоятельство ещё больше укрепило Сарваша в уверенности, что Синдону пора дожимать. Связь между двумя итальянскими банкирами и их взаимными аферами была очевидной — рухнет Кальви, он потянет за собой и Синдону. А может, оба утянут за собой на скамью подсудимых и епископа Марцинкуса — на радость отцу Матео. Только сделать это будет непросто. Когда обходными путями Сарваш намекнул Банку Италии, что с Банком Амвросия не всё в порядке, то это их ревизоры оказались в тюрьме вместо Кальви — и с такими вывертами итальянского правосудия приходилось считаться.

Правосудие в Италии вообще выглядело весьма специфично. Когда террористы убили судью, что вёл дело о махинациях в Банке Амвросия, это самое дело как по заказу вскоре захирело и развалилось — наверное, не нашлось больше судьи, который бы не дорожил собственной жизнью. Видимо, только поэтому Кальви по-прежнему оставался на свободе и из Италии скрыться не пытался, как сделал это некогда Микеле Синдона.

То, что дон Микеле теперь сидел в американской тюрьме, Сарваша, безусловно, радовало. То, что для Синдоны пытались устроить побег с помощью вертолета, вызывало только улыбку. Но Сарваш перестал веселиться, когда вспомнил, что за шесть лет упорного бегства от правосудия Синдона успел отдать заказ мафии на убийство ликвидатора своего банка в Италии, и мафия его заказ выполнила. Потом был ещё один, правда, не состоявшийся заказ, но уже на прокурора Нью-Йорка, который собирался экстрадировать Синдону на родину. А в Италию дон Микеле очень не хотел. А вот почему, Сарваш даже смутно не представлял.

Не то чтобы Ицхак Сарваш был кровожадным и считал, что двадцать пять лет заключения для шестидесятилетнего мошенника слишком мало, нет. Опыт подсказывал, окажись Синдона в Милане или Риме, начнись против него суд именно там, он выявит много интересных вещей, и к Синдоне за решетку присоединится немало людей рангом вплоть до министров. В конце концов, по приказу Синдоны в Италии убили человека, который в отличие от самого Сарваша, вечноживущим не был. За одно это Синдона должен понести хоть какую-то ответственность.

И наконец, в один прекрасный день дело сдвинулось с мёртвой точки. Придя утром не работу, Сарваш узнал, что Роберто Кальви, который всегда думает только о работе, сегодня в банк не придёт и завтра тоже. Рано утром к нему домой нагрянула финансовая гвардия, и банкира арестовали по обвинению в незаконном выводе капитала за границу.

— Что теперь будет? — причитали в коридорах секретарши.

Сарваш слушал их и в тайне надеялся, что грядёт грандиозное судебное разбирательство, хотя умом понимал, что в Италии всё устроено иначе и торжества правосудия может так никогда и не произойти.

Над банком опустилась гнетущая тревога. Только вице-президент Розоне, будучи в оппозиции к Кальви, не спешил выражать своих эмоций даже перед Сарвашем, к которому частенько обращался за советом, вернее, с поручениями.

А ещё через день жить в Италии стало еще интереснее, так как только ленивая редакция не выпустила газету или журнал с громким заголовком: «Разоблачена масонская ложа Пропаганда-2», Государство в государстве», «Тайна власти Личо Джелли» «Заговор против республики ложи П-2» и так далее в том же духе.

О существовании П-2 Сарваш узнал еще семь лет назад, но вот чем на самом деле занимаются итальянские масоны, он прочёл впервые. Учитывая, что в ложе состояли сплошь министры, депутаты, промышленные, финансовые магнаты, генералы, высшие судебные и полицейские чиновники, офицеры секретных служб, издатели, журналисты, врачи и прелаты — всего 952 человека — это говорило только о том, что будь у руководства ложи желание, устроить госпереворот силами братьев-пидуистов можно было бы без труда.

На протяжении скольких веков масонов обвиняли в тайном заговоре против королей и Церкви, сколько называли их сатанистами и демонопоклонниками, столько просвещённая публика и отвечала, что всё это предрассудки, и на самом деле масоны исповедуют светлые принципы свободы равенства и братства и ничего дурного замышлять не могут, разве что в фантазиях бесноватых церковников. Почти два века длился спор адептов и их противников, и теперь вскрылась неприглядная правда о том, как за фасадом масонского храма легко организовать контрвласть в отдельно взятой стране и с её помощью управлять Италией ничем не хуже легального правительства. Кто знает, что ещё нового со временем выяснится о масонах, вернее, подтвердится?

Сарваш внимательно прочёл список почти из тысячи имён. Выходила интересная картина. В министерстве казначейства сейчас работают 67 пидуистов, в министерстве финансов — 52, в министерстве государственного участия в предприятиях — 21, в министерстве промышленности и торговли — 13. Итого, 153 из 952, то есть каждый шестой член ложи занимается экономическими вопросами, работая на правительство. Или же работают они на ложу П-2?

Своим наблюдением Сарваш поделился с вице-президентом Розоне, на что тот ответил:

— Чему тут удивляться, Изакко? Если в П-2 состоят семь генералов финансовой гвардии, как в этой стране можно наказывать коррупционеров? Особенно тех, что окопались в министерствах и сами состоят в П-2. А ещё, если посчитать, то в списках ложи значится немало президентов частных и государственных фирм…

— Около ста, — тут же уточнил Сарваш.

— Да, — кивнул Розоне, — и ещё уйма директоров банков… Сколько их?

— Сорок семь, — тут же ответил он.

— Вот. Тогда получается, что в ложе П-2 треть её братьев вращается в экономической сфере. Ты ведь обратил внимание?

— Что в списке значится имя нашего дорогого синьора Кальви? Разумеется. Есть там и незабвенный Микеле Синдона.

— Да-да, а ещё там есть глава службы военной безопасности генерал Сантовито, полторы сотни высших чиновников министерства обороны и 150 чинов помельче.

— Та же треть от списка ложи.

— Но эта треть куда серьёзней. Триста военных могут в одну ночь устроить переворот. Я вообще удивляюсь, почему они до сих пор этого не сделали.

— Так ведь пытались. Помните, десять лет назад было разоблачено три путча.

— Думаешь, тогда не обошлось без П-2? — В задумчивости Розоне посмотрел на Сарваша и заключил, — А в прочем, не удивлюсь, что так оно и было, а путчи не удались только потому, что не хватило опыта, слаженности, а главное, численности.

— А теперь в рядах пидуистов почти тысяча человек. Что же они сейчас не пошли в наступление на власть? Я так понимаю, планы у П-2 были непритязательные — свергнуть демократию, пересажать коммунистов, во главе правительства поставить карманных политиков, мнения масс вообще не слушать и постепенно передать страну в подчинение дружественным силам. И я что-то очень сильно сомневаюсь, что под этими силами подразумевается мировое масонство.

— НАТО и Штаты? Всё может быть. После такого скандала правительство просто обязано уйти в отставку. Ты только подумай, Изакко, — пристально посмотрев на него, добавил Розоне, — ты спрашиваешь, почему пидуисты не устроили полноценный путч, а я спрошу тебя, зачем он нужен, если политическая, военная и финансовая власть Италии уже в их руках? Помнишь, что творилось пятьдесят пять дней, когда Моро был в плену у Красных Бригад? Вся Италия надеялась, а потом вся Италия лила слёзы. Многие спрашивали, почему его так плохо искали? А кто был в антикризисном комитете, который занимался поисками Моро? — тут Розоне потряс в воздухе газетой со списком разоблачённой ложи и положил её на стол. — Вот, они все здесь. Тогда зачем удивляться, что Моро не нашли? А взрыв на болонском вокзале? Год прошел, а все спрашивают, что случилось, кто убил почти сотню человек и искалечил две, кто это сделал? А в ответ тишина. А какой может быть ответ, если следствие поручено вести этим же пидуистам? А они никогда не ответят итальянцам, кто повинен в самом кровавом теракте в Европе, потому что знают кто, и знают зачем — запугать, держать в страхе и неуверенности в завтрашнем дне, чтобы люди сами попросили усилить безопасность, ввести военное положение, ущемить их же гражданские права, лишь бы в стране был порядок. А потом мы не успеем оглянуться, как в стране будет править новый Муссолини. С членским билетом П-2 в кармане. И не забудь о четырёх издательствах и двадцати двух газетах, что контролируются П-2 и формируют общественное мнение — вот она, главная власть над массами. А ещё вспомни о том убитом журналисте Пекорелли, он ведь тоже был в П-2, пока кто-то из бывших покровителей не решил, что живой он слишком опасен.

— Да, — задумчиво протянул Сарваш, — и этим людям зачем-то служит синьор Кальви. Интересно, что он делает для ложи?

— Кто знает, что синьор Кальви для них делает. Но не удивлюсь, если сейчас выяснится, что те деньги он перевёл в Швейцарию на нужды своих хозяев из П-2 и их прожекты. — Немного помолчав, вице-президент только добавил, — Уж лучше бы просто воровал для себя.

После услышанного Сарвашу было о чём задуматься. Из небытия всплыла ложа П-2, чьи номерные счета держал при себе дон Микеле, который сейчас в американской тюрьме. Им же служит и синьор Кальви, который сейчас в тюрьме итальянской. И оба состоят в ложе, которую пресса из Пропаганды-2 метко переименовала во Власть-2. Кто бы подумал, что под прикрытием масонской ложи местные фашисты устроили подпольный клуб по свержению республики. Однако даже баварские иллюминаты в свое время не смогли приблизиться к таким высотам мысли, каких достиг мастер Личо Джелли.

Поняв, что ключ к экстрадиции Микеле Синдоны может быть скрыт именно за фасадом ложи П-2, Сарваш связался со своим давним информатором в финансовой гвардии, с которым они частенько обменивались «мнениями».

— Этот список нашли еще два месяца назад, — пояснил гвардеец. — Не знаю, чего правительство так тянуло с его публикацией.

— Ну, это-то как раз понять можно.

— Можно — согласился он, — но тогда зачем вообще решились публиковать? Поначалу, как я слышал, список хотели замусолить, как обычно это и бывает. Премьер точно хотел замять дело, все откладывал, тянул. Если бы мы, финансовая гвардия Милана, сами не обратились к президенту, всё бы осталось, как было, будто и не существовало никогда никаких списков.

— Как гвардия вообще на них вышла?

— Да по чистой случайности. Был анонимный, донос, что в Ареццо на вилле «Ванда», которая принадлежит Личо Джелли, хранятся документы, в которых можно найти доказательную базу против Синдоны. Такая интригующая новость, конечно, наши туда мигом рванули. Когда приехали, никого из хозяев на вилле, конечно, уже не было. Ну, начали обыск, искали хоть что-нибудь связанное с Синдоной, а нашли тридцать записных книжек с 952 фамилиями таких людей… Впрочем, ты знаешь о ком речь, раз читал прессу.

— Кто этот Джелли? — поинтересовался Сарваш. — Я раньше никогда не слышал о нём.

— Текстильный фабрикант — матрасы, одежда. Правда, он вхож в такие круги… Есть фотографии, где он присутствовал на инаугурации Рейгана.

— Это о многом говорит, — кивнул Сарваш, — простых фабрикантов на инаугурации не приглашают.

— Вот именно. Вообще-то информации о нём слишком мало, что крайне подозрительно, видимо, он научился заметать следы. Известно кое-что из ранних лет. Он ведь идейный фашист, участвовал с чернорубашечниками в гражданской войне в Испании. Во Вторую мировую он, ясное дело, тоже отметился, когда поступил на службу к немцам. А вот в 1943 году он поехал в Югославию, вернее в Центральный банк. Может ты когда-нибудь слышал, как в войну растащили весь золотой запас Югославии?

— Шутишь? Конечно, слышал. Куда и сколько тонн золота бесследно пропало теперь уже не прояснить, загадка почище любой детективной истории.

— Вот-вот, — хохотнул собеседник. — Всем досталось — и немцам, и англичанам, и американцам. И Муссолини тоже — молодой Джелли постарался.

— Даже так?

— А как же. Только тут начинается загадка в загадке. Известно, что Джелли со своей бандой в санитарном вагоне съездил в Югославию, вернулся обратно, и передал в госбанк восемь тонн золота — шесть слитками и два монетами. Но вопрос-то в другом.

Сарваш понимающе улыбнулся:

— Сколько на самом деле тонн Джелли вывез из Югославии?

— Вот именно. Никто не знает, но все уверены, что прикарманил он себе немало. А как у дуче дела пошли под откос, Джелли начал сотрудничать с разведками союзников, да так активно, что теперь числится никаким не фашистом, а героем Сопротивления.

— Что ж, с золотом Югославии можно многое купить.

— Не то слово. А ведь Джелли скользкий тип. В войну он был чуть ли не тройным агентом, так и сейчас он играет и за американцев, и за неофашистов, и с масонами, и с Церковью. Между прочим, есть информация, что он финансово помогает Алпарслау Тюркешу. Знаешь, кто это?

— Понятия не имею, но имя турецкое, — уверенно заключил Сарваш.

— Так и есть. Этот Тюркеш в войну, как и Джелли, низко кланялся немцам. А потом основал в Турции Партию национального действия и ещё несколько полуподпольных милитаристских банд для большей политической убедительности. Одна из них, знаешь, как называется? «Серые волки».

— Те самые? — поразился Сарваш.

— Да, те самые. Это тюркешевский волчонок неделю назад стрелял в папу. Вот и что теперь думать? Что молодому фанатику мозги переклинило, или что Джелли не из простой фашистской солидарности шлёт деньги Тюркешу?

Да, здесь действительно было о чём задуматься. Сарваш даже захотел при случае поговорить об этом с отцом Матео, послушать, что он думает. Но внезапно ему в голову пришёл вопрос совсем на другую тему:

— Откуда вообще появился донос, что материалы по Синдоне нужно искать на вилле у Джелли?

— Ну, этого наверняка никто знать не может. Хотя предположения имеются.

В задумчивости Сарваш улыбнулся:

— Донос мог быть от самого Синдоны?

— Да запросто. Помнишь, четыре года назад по его заказу расклеили компроматом всю улицу перед вашим банком? Сейчас это даже не слухи, открыто говорят, что это было дело рук Синдоны, вроде как шантаж и разоблачение бывшего партнера Кальви. Синдоне ведь обидно, что дела воротили все, а в тюрьму упекли только его. Сейчас он сидит и, видимо, всё не может уняться, хочет отомстить всем тем, от кого не дождался помощи, когда она была так нужна, пока он был на свободе.

— А почему в Ареццо послали людей из Милана? Что, провести обыск тамошними силами финансовая гвардия никак не могла?

— Конечно, не могла. Говорят, что в Ареццо без воли Джелли даже листок на древе не пошевелится.

— Ну, — улыбался Сарваш, — это что-то из разряда антиутопии про всемогущего властелина. Или весь Ареццо уже вступил в П-2?

— А это и не требуется. Достаточно, что зять Джелли заместитель прокурора Ареццо.

— Да, — согласился Сарваш, — тогда это всё объясняет. А где сейчас Джелли?

— Кто бы знал. Скорее всего, в бегах, успел же зять предупредить тестя. Ходят слухи, что Джелли в Монте-Карло. Что у него там за дела, я не знаю. Наверное, клянёт сейчас Синдону за свои злоключения, жалеет, что вообще принял его в ложу.

— О содеянном жалеть всегда поздно, — заметил Сарваш. — Тем более что в своё время Синдона успел сослужить службу Джелли.

— В каком плане?

— Он был казначеем ложи.

Собеседник тут же насторожился:

— Откуда такая информация?

Сарваш только улыбнулся:

— Знал кое-кого, кто с ним работал.

— Да, — заинтересованно протянул финансовый гвардеец. — И что теперь с твоим знакомым?

— Больше не работает, — лаконично пояснил Сарваш.

Сейчас он думал о номерных счетах ложи П-2. Он помнил и номера счетов, и в каком банке они были открыты. Но стоит ли сообщать об этом финансовой гвардии? Однажды он уже передал копию соответствующего документа отцу Матео, тот как-то говорил, что отдал его судье, и было это лет пять назад. Однако глубоко въелась П-2 в судебную систему Италии, раз за пять лет никто так и не смог дать ход расследованию. Сейчас интерес к ложе появился, но изменит ли это хоть что-то? Пожалуй, дело сдвинется с мёртвой точки только, когда ту самую тысячу пидуистов удалят с их постов, особенно правительственных чиновников. А так…

— Не знаю, чем всё это закончится, — вздыхал собеседник. — Легальные масоны из Великого Востока хотят откреститься от П-2. Правительство хочет сделать вид, что ложа лишь клуб по интересам. Забавные интересы у некоторых — создавать параллельную власть за фасадом законной.

Пока социалисты на каждом углу кричали, что арест Роберто Кальви это заговор судей-коммунистов, Сарваш позволил себе отвлечься от дел Банка Амвросия и на выходные отправился в Рим. Сделано это было не по собственной инициативе, а по зову кареглазой красавицы Лили Метц. Что она делала в Риме, Сарваш мог только догадываться, но одно было известно точно — ей срочно понадобилась консультация и пройти она должна не где-нибудь, а в престижном деловом квартале в одном из офисных зданий.

Лили встретила Сарваша на проходной и тут же пригласила следовать за собой, попутно оправдываясь:

— Мне, правда, так неудобно, что вам пришлось ехать из-за меня из другого города. Понимаю, я сама должна была ехать к вам, раз помощь нужна мне. Но мой… друг наотрез отказался отпускать меня одну в Милан. Так что…

— Не стоит извиняться, — мягко произнёс Сарваш. — К тому же у меня самого есть, что вам сказать. Я подумал, вы захотите услышать это лично, а не по телефону.

Лили резко остановилась и обернулась, воззрившись на Сарваша растерянным взглядом:

— Вы видели Сандру? Вы видели мою сестру?

Сарваш смущенно улыбнулся, он не хотел тревожить женщину:

— Давайте не будем говорить об этом в коридоре.

Лили вняла его совету и быстрым шагом направилась вперед, только цокот каблуков звонким эхом разносился по коридору. Когда Лили завела Сарваша в кабинет, ему стало жутко интересно, кто же снимает здесь офис. То, что это тот самый ревнивый возлюбленный Лили, сомневаться не приходилось. Но вот только кто он и чем занимается?

Обстановка и обустройство помещения выдавало в его владельце человека с тонким вкусом и не жалеющего денег, чтобы не просто казаться престижным бизнесменом, но и быть им. Вот только одно обстоятельство насторожило Сарваша. На стене висела фотография некоего долговязого седовласого мужчины с автографом в углу. Сарваш стал вспоминать, где ему приходилось это лицо, и вспомнил — в прессе. Это был госсекретарь США Александр Хейг, тот самый, что несколько месяцев назад на несколько часов узурпировал президентскую власть, пока Рейган лежал в госпитале. Что бы это не значило, а хозяин кабинета, по всей видимости, знаком с Хейгом и весьма этим гордится, раз выставляет фото с автографом на показ. А вот что кроется за этим знакомством?..

— Вы уверены, что здесь нет прослушки? — спросил Сарваш.

Лили неподдельно удивилась.

— С чего вы это решили? Зачем Франческо прослушивать свой кабинет?

Сарваш пожал плечами:

— Зачем-то же он настоял, чтобы вы приняли меня именно здесь. Видимо хочет проконтролировать, чтобы я вас ненароком не обманул.

— Ну, зачем же так? Вы ведь совсем не знаете Франческо.

— Он меня тоже, — добавил Сарваш, присаживаясь около стола.

Сесть в кресло за рабочим столом прямо под портретом американского госсекретаря Лили не решилась, только взяла стул, что стоял в углу, придвинула его к столу и, сев, спросила Сарваша, глядя на него с тоской:

— А теперь вы расскажете о Сандре?

— Ну, раз вы ничего не опасаетесь… — многозначительно протянул Сарваш.

— Боже, ну чего мне опасаться? — всплеснула руками Лили. — Мы же говорим с вами по-немецки.

Сарваш только улыбнулся её наивности и произнёс:

— Хорошо. Для начала обрадую. Вас ищет Фортвудс.

От одного этого слова женщина спала с лица:

— Как?.. Что я такого сделала?..

— Не надо так переживать, Лили, — попытался успокоить её Сарваш. — Это самая обычная формальность.

— Нет, я не понимаю, что я сделала, — в отчаянии повторяла она, — я же никому не причинила вреда.

Сарваш уже пожалел, что смог напугать юную альварессу одним названием контролирующей организации, и попытался исправить свою ошибку разъяснениями:

— Послушайте, Лили, если Фортвудс начинает кем-то интересоваться, это не значит, что грядут аресты и допросы в казематах. Лично я отношусь к Фортвудсу как к обычному бюрократическому учреждению с самым широким спектром полномочий и интересов. Мне не раз доводилось беседовать со служащими Фортвудса и самим полковником Кристианом и, заметьте, ни разу мне не предъявляли обвинений или что-нибудь в этом духе.

— Да, я понимаю, — призналась Лили, — но ведь ради своих целей они действуют так подло…

Сарваш только улыбнулся:

— Если вас запугала мадам Семпрония, лучше не слушайте её. В своё время ей не надо было играть злую литературную шутку на пару с ничего не подозревающим Брэмом Стокером. На её счастье, полковник Кристиан не злопамятен и долго обижаться на женщин не воспитан. Вы ещё ни разу не соприкасались с Фортвудсом?

— Нет.

— Тогда не бойтесь. Ничего серьёзного от вас там не хотят. Фортвудсу надо только прояснить несколько вопросов по поводу старых фотографий.

— Фотографий?

— Да. Там запечатлены вы, Александра и еще один господин почтенных лет.

— Папа? — поразилась Лили.

— Наверное. Точнее сможете сказать только вы, когда увидите эти фотографии. Кстати, хотел при случае спросить, кем вам приходится Юлиус Книпхоф?

Лили непонимающе заморгала, но ответила:

— Он мой прадедушка.

— Забавно, — улыбнулся Сарваш, — я ведь когда-то был с ним знаком. А теперь знаком с вами. И Александрой.

Услышав это имя, Лили тут же оживилась и начала требовательно сыпать вопросами:

— Так, где вы её видели? Что с ней? Вы сказали Сандре, что я её ищу? Как она? С ней всё в порядке?

Немного подумав, Сарваш ответил:

— Вряд ли вы хотите знать, при каких обстоятельствах мы с ней познакомились. Это было вскоре после нашей с вами первой встречи, в 1975 году. Если честно, тогда я даже не вспомнил о ваших словах, не понял, что Александра очень похожа на тот словесный портрет, что дали мне вы. А потом мне показали ваши семейные фотографии, и я сопоставил факты, но было уже поздно. В последний раз я видел Александру шесть лет назад. Смешно признать, но я должен ей 2500 франков.

— Где это было? Где вы с ней встретились?

— В Швейцарии.

— Вы говорили с ней?

— Да.

— Как она? — снова спросила Лили, но уже более обеспокоенно. — Она в беде?

— Как вам сказать… — начал было Сарваш. — Мне кажется что да, ей кажется, что нет.

— Скажите правду, — умоляла женщина, — что произошло?

Сарвашу не хотелось стать гонцом, что принёс плохие вести. Скажи такой нежной и романтичной натуре как Лили, что её сестра, за то время что она её не видела, успела стать суровой террористкой, Лили это, мягко говоря, расстроит.

— Простите, не уверен, что ваша сестра хотела, чтобы вы знали о ней всю подноготную.

— Боже… — прикрыл ладонью губы, прошептала Лили.

Поняв, что из-за одной расплывчатой фразы, женщина успеет нафантазировать себе уйму ужасов, Сарваш решил немного прояснить ситуацию.

— Пожалуйста, не переживайте, ваша сестра в состоянии постоять за себя, если ей будет грозить опасность.

— Вы не понимаете — покачала головой Лили. — Я так долго её не видела. Я так перед ней виновата, что готова сделать всё для её счастья и спасения, всё, что не сделала тогда, когда мы еще были вместе.

Произнеся это, Лили тут же сникла, печально опустив голову.

— Поверьте, — попытался ободрить её Сарваш, — мне тоже не безразлична судьба вашей сестры. Тогда в нашу последнюю встречу Александра очень помогла мне, казалось бы, в безвыходной ситуации.

— Где она может быть? — бессильно, словно в пустоту произнесла женщина.

— Я бы и сам хотел знать, — сказал он и улыбнулся. — Надо же мне вернуть ей 2500 франков. Александра, конечно, не говорила мне этого, но я подозреваю, что она живет в Англии. Поезжайте туда, заодно и в Фортвудс, может им известно её нынешнее местонахождение.

— Что?! — забеспокоилась Лили, — они тоже ищут Сандру?

— Как и вас, — спокойным тоном пояснил он, — должен же кто-то дать объяснение по поводу старых фотографий.

На этом тема Александры и её поисков была закрыта. Лили, наконец, пояснила цель визита Сарваша в Рим. Ей действительно требовалась помощь, чтобы разобраться с банковскими счетами. После спешных переездов из Сан-Сальвадора в Майами, а из Майами в Рим, ей нужно было, как можно быстрее, закрыть старые счета, открытые на другое имя, и перевести сбережения на новый, чем Сарваш и пообещал заняться.

— Опять скажете, что в вашем банке лучше счёт не открывать? — поинтересовалась Лили.

Сарваш припомнил, что подобный разговор у них уже был в Нью-Йорке в офисе Франклинского национального банка как раз незадолго до краха Синдоны. Забавно, а ведь сейчас Банку Амвросия может грозить то же самое, если судьи решатся копнуть глубже и обнаружат недостачу, благо, коварная ложа П-2 раскрыта, и никто уже не должен давить на следствие против одного из её братьев.

Когда они покидали кабинет, Лили снова заговорила о наболевшем:

— Знаете, я ведь уже сорок пять лет не видела сестру. Даже не представляю, какая она сейчас.

— Такая же сероглазая блондинка, как и раньше, — попытался пошутить Сарваш, чтобы снять нервное напряжение.

Лили лишь вяло улыбнулась.

— Да, но что успело произойти с ней внутри? Жизнь заставляет людей меняться до неузнаваемости и за пять лет, а тут прошло сорок пять. Как она сейчас живёт, как одевается, что делает по выходным, какие книги читает, на каком транспорте ездит, что покупает в магазинах? Я ведь ничего о ней не знаю, совершенно ничего. Я боюсь, что когда мы встретимся, я увижу совершенно незнакомого человека. Если она не простила меня… Я даже не хочу думать, что будет тогда, я этого не переживу. А если она попадет в беду, я не переживу этого вдвойне.

Женщина окончательно сникла, и чтобы хоть как-то вернуть ей надежду на лучшее Сарваш сказал:

— Я, конечно, не знал вашей сестры в те годы, когда вы были вместе, но думаю с тех пор она изменилась кардинально. От девушки тридцатых годов не осталось и следа, поверьте мне. Но это не повод ожидать худшего. Жизнь вокруг меняется, и мы меняемся вместе с ней, такова неотвратимая участь вечноживущих. Я знал вашу сестру не такое долгое время как вы, но успел понять, что она удивительная женщина. Лили, я обещаю вам, если с Александрой случится беда, я не оставлю её наедине с проблемами.

— Правда? — в надежде спросила она.

— Абсолютно. Она помогла мне, значит, и я должен буду помочь ей.

И Лили просияла. От переизбытка чувств она обняла Сарваша, нежно положив голову ему на плечо. Объятия тут же возымели последствия. Как в дурной трагедии именно в этот момент в коридоре появился молодой мужчина. Заметив его, Лили вскрикнула: «Франческо» и поспешила отстраниться от Сарваша. Назвать выражение лица возлюбленного Лили дружелюбным было никак нельзя. Что он успел подумать о взаимоотношениях своей любовницы и Сарваша, угадать было трудно. Лили лишь спешно представила их друг другу и после краткого обмена дежурными фразами, Сарваш, сославшись на дела, покинул здание.

Самым скверным в его нынешнем положении было не то, что Франческо мог без повода приревновать к нему Лили, а то, что Сарваш прекрасно знал, кто он такой.

В миру Франческо Пацьенца занимался строительным бизнесом, и видимо, только что Сарваш побывал в его конторе. Но главным было не это. Пацьенца состоял советником-консультантом при Роберто Кальви в Банке Амвросия. Такое совпадение, что два служащих одного и того же миланского банка встретились в Риме из-за одной и той же женщины, было крайне странным для совпадения. Другое дело, что Сарваш знал консультанта президента банка в лицо, но вряд ли тот обращал внимание, кто занимает пост заместителя главы отдела расчётов, а если и знал, то вряд ли помнит.

Пацьенца всегда казался Сарвашу подозрительным типом. И дело вовсе не в том, что он объявился в Банке Амвросия после знакомства с Кальви в Штатах на конференции МВФ. Странным было то, что Кальви, никогда не нуждавшийся ни в чьих советах, вдруг ни с того ни с сего год назад нанял себе консультанта. Зачем и почему именно Франческо Пацьенца — этим вопросом задавались многие в банке. Сарваш же видел разгадку весьма прозаическую. Ходили слухи, что Пацьенца занимается строительным бизнесом только лишь для прикрытия. А уж кто он на самом деле, гадать можно было до бесконечности — агент итальянских специальных служб, или американских, или и тех и других сразу — вариантов было множество, но суть одна: Пацьенца находится в Банке Амвросия не для того чтобы давать Кальви советы, а чтобы наблюдать за его действиями. И Кальви почему-то был вынужден на такое положение вещей согласиться. Но со скандалом П-2 логически появлялась и другая версия, что Пацьенца надзирает за Кальви не от имени спецслужб вроде контрразведки, а по поручению всемогущей ложи, при которой Кальви возможно является казначеем, переняв эстафету от дона Микеле.

То, что имени Франческо Пацьенцы не было в опубликованном списке, Сарваша не смущало. Он уже успел прочесть интервью одного видного масона из Великого Востока Италии, где тот утверждал, что в тридцати записных книжках, изъятых на вилле Джелли, значится лишь часть членов ложи, что сам информатор знает многих братьев из П-2, чьи имена в опубликованных списках не значатся, и что Джелли как-то раз сам говорил, что списков ложи существует не один а три — один с рядовыми членами, второй с более важными, и третий, где имена братьев не доверены бумаге, и потому их знает только Джелли. Если всё обстоит именно так, кто знает, может Франческо Пацьенца и есть пидуист, который для магистра Джелли куда важнее некоторых министров и генералов. В таком случае, возможно именно сегодня Сарваш нечаянно нажил себе опасного врага.

Вернувшись в Милан и отправившись в понедельник на службу, меньше всего Сарваш ожидал, что к нему в кабинет придёт человек, курящий трубку:

— Доброе утро, синьор Луццати, — произнёс Пацьенца, назвав Сарваша по фамилии, которой он теперь представлялся смертным.

— Доброе утро, синьор Пацьенца. — улыбнувшись, ответил Сарваш, хотя хорошее настроение в миг улетучилось подобно табачному дыму, что вырывался из трубки собеседника. — Чем обязан?

Первое, что приходило в голову о поводе столь неожиданного визита, так это предстоящий незаслуженный скандал. Лили, конечно, красивая женщина и хороша собой, кто бы стал спорить, но в сравнении с родной сестрой она не так интересна и слишком предсказуема.

— Меня уже два дня мучает один единственный вопрос, — не сводя с Сарваша цепкого взгляда, произнёс Пацьенца. — Как вы поняли про прослушку?

Неожиданный вопрос, вовсе не тот, что ожидал услышать Сарваш.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Наверное, фотографии Хейга что-то навеяла.

На миг ему показалось, что в глазах собеседника проскользнула растерянность, что тут же сменилась пониманием. Пацьенца рассмеялся:

— А вы наблюдательны. Наверное, сейчас думаете, зачем к вам пришёл советник Кальви.

— Признаться, есть такие мысли.

— Не берите в голову. Я не ревнивый муж, на дуэль вас вызывать не собираюсь.

— Однако прослушку в своём кабинете включили, — заметил Сарваш, — и отправили туда свою женщину с незнакомым мужчиной.

— Это бизнес, — бесстрастно произнёс Пацьенца, — он всегда требует контроля. Меня вполне устраивает, что ваши давние деловые отношения с Лили подкреплены общими знакомствами. Это заставило меня поверить, что вы не какой-нибудь проходимец, не воспользуйтесь её доверчивостью и не обведете вокруг пальца.

Ненавязчивый контроль да ещё с такими шпионскими методами говорил Сарвашу не о безграничной заботе и пылкой любви к женщине, а о банальной жажде всё знать и всё контролировать.

— Стало быть, — заметил Сарваш, — вы слышали не только деловые переговоры.

— Я не вмешиваюсь в её личные дела с сестрой, — тут же ответил Пацьенца, — ничего об этом не знаю, она меня в это не посвящает. Если вы хотите помочь и решить проблему, дело ваше. Да я собственно не о Лили собирался с вами говорить. Просто вдруг стало интересно, работаем в одном месте, а всё не было повода познакомиться.

— Интересно, как быстро вы поняли, что я работаю в Банке Амвросия? — с хитрым прищуром поинтересовался Сарваш.

— Вы родом из Швейцарии, кажется? — начал Пацьенца издалека. — Официально слишком мало о вас известно, даже зацепиться не за что. Только этот банк и больше ничего.

Сарвашу стало не слишком приятно от столь откровенного признания, что прежде чем прийти сюда собеседник перешерстил все официальные сведения о нём. Конечно, их мало, как и поддельных документов, которые успел выправить Сарваш для новой жизни после смерти от возмездия Синдоны. Интересно было и другое — откуда у Пацьенцы доступ к информации о гражданах? На ум приходила только служба в контрразведке.

— Так чем я обязан таким пристальным вниманием к собственной персоне? Если это не связано с Лили, то, что тогда?

— Да, в общем-то, всё дело в нашей с вами общей службе. Вы же знаете, у банка сейчас сложности.

— Это ещё мягко сказано.

Пацьенца сделал вид, что сарказма не понял и продолжил:

— И у синьора Кальви тоже проблемы. Как его советник, я стараюсь разрешить ситуацию. Пока он в тюрьме, мне самому приходится вести переговоры с его партнерами, поддерживать его семью. Все очень удручены случившимся.

— Чему удручаться, если ареста стоило ожидать? — и без тени наигранного сожаления произнёс Сарваш. — Три года Банк Италии вёл доскональную проверку Банка Амвросия. Неужели синьор Кальви не понимал, чем она закончится? Или рассчитывал на заступничество высоких покровителей? Тогда он сильно прогадал — их рассекретили через день после его ареста.

Пацьенца внимательно посмотрел на Сарваша и заключил:

— Вы прямолинейны, это очень хорошо.

— Вы же не представитель прессы, чтобы перед вами миндальничать. Мы с вами оба причастны к банковскому делу, а значит, прекрасно понимаем, что никто не в состоянии удержаться от соблазна, когда в его руках большие деньги.

— Так вы осуждаете синьора Кальви?

— Через подконтрольные компании Банк Амвросия продал и тут же купил 1200 акций по завышенной цене. Двадцать три с половиной миллиардов лир переплаты осели в Швейцарии. По закону так не делается. Надо было действовать тоньше.

Пацьенца улыбнулся:

— И вам известна схема, как переводить крупные суммы за границу, не оставляя следов?

Сарваш тоже улыбнулся, но куда лукавее:

— Так вы о схемах хотели со мной поговорить?

— Вообще-то нет. Вы ведь знакомы с Карло Кальви?

— Сыном президента? Довольно поверхностно.

— Но, тем не менее в летние месяцы раз в неделю вы регулярно встречаетесь с ним на корте, чтобы поиграть в теннис.

Сарвашу ужасно не понравилось, что Пацьенца осведомлён и об этом, но вида не подал.

— Карло учится в Штатах, в Милан приезжает на каникулы. Мы не так старательно поддерживаем контакты.

Тем не менее, Карло Кальви сейчас в Милане, приехал поддержать отца.

— Что ж, весьма похвально. Я-то здесь при чем?

— Вы оба молодые люди одного поколения, наверняка именно сейчас вам будет о чём поговорить.

Услышав про одно поколение, Сарваш невольно ухмыльнулся. Он ведь старше своего собеседника раз в девять-десять, что уж тут и говорить о студенте Карло Кальви. Сарваш спросил прямо:

— Хотите, чтобы я разговорил его на интересующие вам темы? — Поймав на себе обеспокоенный взгляд советника, Сарваш продолжил, — Я так думаю, сейчас у нас всех интерес один и тот же. Но зачем мне передавать вам содержание разговоров с Кальви-младшим?

— Хотя бы потому, что я не останусь перед вами в долгу. Сколько вы хотите?

— Деньги меня не интересуют.

— Разве? Не лукавьте, деньги нужны всем, чтобы хоть как-то скрасить скуку в жизни.

— Я слишком много работаю, и у меня нет времени скучать.

Наконец, Пацьенца понял, в чём дело, и он спросил:

— Тогда что вы хотите?

— Сведения в обмен на сведения, — тут же ответил Сарваш. — Вполне равноценный обмен, как вы считаете?

Пацьенца задумался:

— Не понимаю, какого характера сведения вам нужны. Если уж и говорить о равноценности обмена, то ничего экстраординарного от вашей дружеской беседы с Карло Кальви я не жду.

— Не хитрите, синьор Пацьенца, — лукаво сощурился Сарваш, — вы сами сказали, что поддерживаете семью Кальви, значит, вхожи в неё. Стало быть, с Карло Кальви вы имеете возможность беседовать лично и внушать ему мысли, которые пошли бы на пользу вам. А от меня вы видимо хотите исправно получать сведения о его мыслях и настроении, какие возникают у Кальви-младшего, пока вас нет рядом. Если хотите контролировать его действия с обеих сторон, признайтесь честно, что собираетесь сделать меня своим осведомителем. Что-то мне подсказывает, что Карло бы это не особо пришлось по вкусу. Теперь понимаете, в чём состоит риск?

Сарваш конечно не сказал, что может просто взять и рассказать о замыслах Пацьенцы самому Карло, но не стал. Пацьенца явно не глупый человек и уже об этом догадался.

— Так какие сведения вам нужны? — спросил он.

Сарваш довольно улыбнулся:

— Когда ваш патрон Роберто Кальви соизволит продавать личные акции Банка Амвросия, а рано или поздно он обязательно будет их продавать, будьте добры, сообщите мне об этом первому.

Пацьенца испытующе посмотрел на Сарваша и спросил:

— У вас уже есть покупатель?

— Можно и так сказать.

— Так в чём проблема? Пусть он напрямую обратится к Кальви хоть сейчас.

— Прийти навестить в тюрьме? Нет, на данный момент предложение продажи походило бы на давление и выглядело бы весьма неэтично и бессмысленно. Время для этого предложения ещё не пришло.

— Вот как? И когда же оно придёт?

— Когда Кальви станет совсем трудно, и он сбросит цену до неприлично низкой.

Пацьенца обдумал его слова и спросил:

— А с чего вы решили, что так оно и будет?

— Потому что с акциями банка покупатель будет вынужден приобрести и долги. Я работаю в расчётном отделе и знаю наверняка, что недостача есть и даже знаю в каком размере. — Выждав, когда Пацьенца переварит эту информацию, Сарваш добавил, — Только Кальви вправе решать, как поступать с недостачей. Если он найдет, чем покрыть долг, значит, банкротства не будет. Не найдет…

И он многозначительно развёл руками, давая собеседнику шанс додумать самому, как в таком случае поступит его патрон. Сарваш рассчитывал, что Франческо Пацьенца всё поймёт и доведёт до сведения Кальви, что президент банка не единственный, кто знает о реальном положении дел. Зачем Сарвашу это нужно? Он был уверен, что Кальви смекнёт и предложит Сарвашу сотрудничество, подпустит к себе так же близко, как и Пацьенцу. Сарваш не думал, что может серьёзно просчитаться и доиграться до увольнения — знающих людей глупо делать врагами. А Кальви вряд ли воспользуется методом Синдоны и отдаст приказ на устранение сведущего специалиста — в конце концов, Сарваш ещё ничего плохого президенту банка не сделал, лишь собирается намекнуть через Пацьенцу, что знает о недостаче, вот и всё — дальше принимать решение предстоит одному лишь Кальви.

О покупке банка Сарваш начал подумывать не так давно. За пять лет, что он прослужил здесь на самых разных должностях, Банк Амвросия успел ему приглянуться. Покупать его, конечно, он собирался не собственнолично — он ведь альвар, который не может долгое время убеждать окружающих, что в тридцать и сорок лет можно выглядеть на двадцать три. Сарваш прекрасно понимал, что его человеческий срок слишком короток для долгой и успешной бизнес-карьеры. В таких случаях он всегда прибегал к помощи людей мало что смыслящих в финансах, зато безоговорочно прислушивающихся к его мнению и оттого зависимых и преданных лично ему. Такой финансовый союз всегда крепок — преданный союзник доживает до седин со статусом финансового гуру, Сарваш же при нём зримо и незримо состоит советником и все решения принимает сам, исполнитель лишь внимательно его слушает и, послушно кивая головой, претворяет их в жизнь. Еще ни разу никто не осмелился соскочить с этого крючка. А кто осмеливался, тот безвозвратно терял состояние и имя — Сарваш умел контролировать своих представителей.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — согласился Пацьенца. — Но я хочу первым получить сведения.

Сарваш недолго ждал, когда Карло Кальви первым изъявил желание с ним поговорить. Изначально он сошёлся с молодым человеком на почве интереса последнего к обучению, жизни и работы в Штатах. Сарваш многое рассказывал Карло, и тот не скрывал своей заинтересованности к опыту, как ему казалось, молодого сотрудника банка его отца. Но в этот раз Карло Кальви захотел получить совет. Начал он издалека:

— Мать в прострации, — монотонно вещал Карло, — не знает, что делать, как помочь отцу. Мы, конечно, навещаем его в тюрьме, она старается не подавать вида, но я-то знаю, как она переживает.

— Твою мать можно понять, — подал голос Сарваш. — Она ведь не эксперт в банковских делах, чтобы во всём разобраться и осознать, что на самом деле происходит. Ей нужен советник.

— Есть уже один такой, — чуть погрустнев, признался Карло, — Франческо Пацьенца.

— Правильно, — кивнул Сарваш, — он же советник твоего отца.

— Советник, конечно, да только какой-то неправильный.

— Что, он тебе настолько неприятен?

— Да нет. Он, конечно, умеет себя подать, в этом ему не откажешь. Мать считает его приятным и воспитанным. Но ведь он сотрудник СИСМИ и ЦРУ.

Вот и оправдались опасения Сарваша. И все же он захотел уточнить:

— С чего ты решил? Кто тебе это сказал?

— Отец и сказал.

— А откуда ему это известно?

— Понятия не имею. Видимо кто-то сказал, может не прямо, может, намекнул. Я ничего не имею против СИСМИ или ЦРУ как таковых, они делают свою работу, которая нужна обеим странам, это бесспорно. Но если Пацьенца сотрудник итальянской и американской разведок, это означает только то, что у такого человека не может быть искреннего желания помочь моему отцу. Для него в деле моего отца есть какой-то особый интерес, какая-то другая выгода, которая совпадает с выгодой его истинных работодателей. И возможно, она состоит в том, чтобы мой отец не вышел из тюрьмы.

У Карло было верное понимание проблемы, и Сарваш это оценил:

— Поясни, пожалуйста, что такого делает Пацьенца, раз ты подозреваешь его в нечестности?

— Казалось бы, ничего особенного. Он приходит к нам в дом каждый день, разве что не ночует. Из нашей квартиры он ведёт переговоры с партнерами отца в Риме. Все разговоры он записывает на пленки и куда-то их уносит.

Сарваш усмехнулся:

— Не трудно догадаться куда.

— Это точно. Вот только я-то слышу, как идут эти переговоры. Пацьенца совсем не хочет, даже не пытается надавить на партнеров отца, чтобы они признались, что те двадцать три с половиной миллиарда лир ушли в Швейцарию не по его решению, а по их просьбе.

Настал черед Сарваша удивляться.

— То есть, ты хочешь сказать, что твой отец сидит в тюрьме из-за чужих махинаций?

— Пока римские партнеры не собираются сознаваться, что случилось с деньгами на самом деле, вся эта история и выглядит как махинация. Вот это меня и возмущает. Отец страдает только из-за того, что поверил в честность римлян и жестоко просчитался. Ещё я думаю, отец серьёзно просчитался с Пацьенцей. Такое ощущение, что он не союзник, а предатель и заговорщик. Сейчас он предлагает мне ехать с ним в Нью-Йорк.

— Зачем?

— Поговорить с компетентными людьми. Пока не знаю, что всё это значит. Сомневаюсь, стоит ли лететь.

— Эти люди обещают покрыть недостачу?

— Нет, этого они не говорили.

— Может быть, возьмут на себя ответственность за долги?

— Я сам на это надеюсь, но не сильно.

— Тогда, конечно, стоит лететь. В нынешней ситуации вашей семье уже нечего терять.

— Ты прав, нечего. Но от Нью-Йорка я больше не жду хороших впечатлений.

После этого разговора Сарваш передал его содержание Пацьенце, опустив догадки Кальви-младшего о принадлежности советника к спецслужбам и вообще всю ту характеристику, что Карло дал Пацьенце. В итоге рассказ свёлся только к словам, что Карло предлагают лететь в Штаты, и Сарваш посоветовал ему это сделать. Пацьенца остался доволен донесением и инициативным советом Сарваша.

Сам же Сарваш неустанно прокручивал в голове весь разговор с Карло Кальви и каждый раз задавался только одним вопросом — кто те римские партнеры Роберто Кальви, что подставили его, если, конечно, всё и вправду обстоит именно так, как говорит об этом Карло. Почему-то при слове «Рим» на ум приходил Ватикан. А упоминание о неких компетентных людях в США будило в воображении Сарваша провокационную схему «Штаты — Марцинкус — ИРД — Банк Амвросия — Польша — «Солидарность».

Недолго думая, Сарваш дождался вечера и позвонил на квартиру, где жил отец Матео. Голос священника был совершенно безрадостным и мрачным. Сарваш даже начал оправдываться:

— Я не хотел вас сильно беспокоить, отец Матео. Просто у меня появился жизненно важный вопрос по поводу епископа Марцинкуса?

— Хорошо, задавайте, — устало произнес тот. — Может, нам с вами больше не придётся беседовать о нём впредь.

— Почему? Вы собираетесь покинуть Ватикан и удалиться в монастырь?

— Боюсь, как бы меня насильно не удалили в более закрытое заведение.

Сарваш на миг замолчал, потому как растерялся, что с ним происходило крайне редко.

— Простите, я не совсем понимаю… У вас что-то случилось?

— Случилось. Две недели назад.

— Вы о выстрелах на площади Святого Петра? Безмерно сочувствую вашей трагедии. Но я слышал, всё обошлось, и папа идёт на поправку.

— С ним все более чем в порядке. Зато меня скоро арестуют.

— С чего вдруг?

— Я видел Агджу, — вкрадчиво произнёс священник, — стрелка. Это было за три дня до покушения. Подумайте только, я собственными руками отдал ему приглашение на богослужение.

Это прозвучало с такой болью и отчаянием, что у Сарваша самого чуть не защемило в сердце. После пятиминутных разъяснений и наводящих вопросов, он смог вытянуть из священника, что его подставили, свели с будущим неудавшимся убийцей, использовали вслепую для грязных целей.

— Сначала я думал пойти в полицию и дать показания, рассказать, что Агджа прибыл в Рим как минимум за три дня до покушения, думал, что следствию должна помочь эта информация. Но на следующий день мне на рабочий стол подкинули фотографию, а там я и он — тот самый момент, когда я передаю приглашение. Тут мне всё и стало понятно. Я уже позвонил сестре, предупредил её, что скоро за мной придут, и она останется в миру одна.

Сказано это было без тени эмоций, холодно и расчётливо. Даже Сарваша покоробила такая покорность судьбе перед лицом несправедливости:

— Послушайте отец Матео, то, что вы предупредили сестру, это, конечно, важно и правильно. Но лучше вам обратиться в Фортвудс. Вы же альвар. Если вы считаете, что вас арестуют и поместят в итальянскую тюрьму, всё равно всеми правдами и неправдами в конечном итоге вас переведут в Фортвудс.

— Безрадостная перспектива, — только и сказал отец Матео. — Провести семь лет в темноте и стальной маске.

— Но вы же невиновны. Отец Матео, для стальной маски вам надо было выпить кровь папы римского до последней капли. Фортвудс не станет вас судить. Тем более если вы стали жертвой интриги.

— Как знать, господин Сарваш, — невесело отвечал ему отец Матео. — Все факты играют против меня. Я даже не удивлюсь, если произойдет судебная ошибка. В любом случае, я ни на кого не стану держать зла. Пусть всё случившееся будет на совести той женщины, что обманула меня и свела с убийцей.

— Если не хотите связываться в Фортвудсом лично, — произнес Сарваш, — я могу замолвить за вас слово.

— Не стоит, это подождёт, — прервал его священник. — И, пожалуйста, давайте уже не будем об этом. Так что вы хотели узнать о епископе Марцинкусе?

Сарваш собрался с мыслями и сказал:

— Право, теперь даже как-то неудобно просить вас об одолжении.

— Бросьте, раньше вы делали их мне, теперь настала пора возвращать долги. Пользуйтесь, пока я еще в Ватикане.

— Как пожелаете. Скажите, вы слышали, что недавно в Милане был арестован Роберто Кальви.

— Читал об этом. Торжествуете, что очередной ваш работодатель идёт под суд? — с плохо прикрытым сарказмом поинтересовался священник.

— Испытываю моральное удовлетворение. А вас, что же, не радует, что очередной мошенник окажется на скамье подсудимых?

— Меня настораживает то, с какой лёгкостью вы входите в доверие к ведущим банкирам Италии, пользуясь своим служебным положением, выуживаете компрометирующую их информацию и передаете её властям. Скажите честно, для чего вы это делаете? Ведь не из побуждения к справедливости.

— Да вы правы, в бизнесе важна выгода. Но в виду моих немолодых лет я не вижу её в деньгах.

— А в чём тогда?

— Знаете, отец Матео, а ведь лет десять назад Синдона на пару с Кальви так развернулись на миланской бирже, что чуть не обрушили курс лиры. Знаете, что творилось бы в Италии, получись у них это?

Отец Матео немного помолчал и произнёс:

— Думаю, вы лучше представляете масштабы последствий.

— Вот именно. Тогда я представил, как в момент разоряются люди, разоряются предприятия, экономика рушится. Вы не хотите верить, что мною движут благородные порывы не дать людям умереть с голоду? Ладно, не верьте. Если же говорить о холодном расчёте то он таков — мне не выгодно, чтобы целая страна стала банкротом. Это противоречит моим деловым интересам и как банкира, и как акционера предприятий, которым некому будет продавать свой продукт. Теперь вам мои мотивы стали более ясны?

— Пожалуй, — признал отец Матео.

— И пожалуйста, не переживайте за Синдону и Кальви. Под суд они попали не из-за моего коварства, а из-за своей феноменальной жадности. Они воры и мошенники, и не я подвигал их на это — до криминальных схем они додумались сами. И епископ Марцинкус не сильно от них отстал. Кстати, у меня есть информация из первых рук, что в Риме некий партнер Кальви заставил его провернуть ту махинацию с акциями и всю прибыль получил сам. Как мне помнится, ИРД владеет шестнадцатью процентами акций Банка Амвросия и имеет над ним определенную власть. И ещё, помните, я рассказывал вам о своих подозрениях на счёт «Солидарности»? Как думаете, епископу Марцинкусу под силу провернуть аферу с денежными переводами и усадить за решетку своего партнера?

— Почему нет, — тут же ответил священник. — После краха Синдоны Ватикан потерял слишком крупную сумму. Три года назад в бюджете Града было дыра в одиннадцать миллиардов лир, и, судя по всему, она так никуда и не делась, её наличие просто не афишируют. Я не удивлюсь, если епископ Марцинкус решил покрыть свои убытки за счёт Кальви. Это очень даже в его духе.

— Можно ли узнать, ведёт ли сейчас епископ переговоры с семьей Кальви?

— Если об этом кто и знает, то только сам епископ Ортинский и его заместитель Меннини.

Сарваш подумал ещё об одном человеке, Франческо Пацьенце, но благоразумно промолчал.

— Скажите, как вы думаете, какова будет реакция Ватикана, в частности ИРД, если Банк Амвросия лопнет?

— При шестнадцати процентах акций? Господин Сарваш, вы лучше мня должны понимать, что тогда будет.

— Я говорю не о потерях, отец Матео. Мне просто интересно, станет ли епископ Марцинкус платить по чужим долгам?

— Исключено, он не занимается благотворительностью, притом, что у Ватикана хронический дефицит бюджета.

— Но он может хотя бы пообещать вкладчикам возместить их потери?

— Пообещать он может что угодно, но это не значит, что свои обещания он станет выполнять.

Когда из Нью-Йорка вернулся Карло Кальви, он не стал делиться с Сарвашем подробностями встречи с неизвестными влиятельными лицами. С понурым видом он только произнес:

— Они сказали, чтобы я убедил отца молчать, — и скорбно добавил. — Они нам не помогут. Больше негде искать спасения.

— А что тебе сказал Пацьенца?

— Сказал слушать их, что он ещё мог сказать? Он не помощник.

Прозвучало это с нескрываемым разочарованием.

— Послушай, — произнёс Сарваш. — Ты знаешь об адвокате Виталоне?

— Слышал это имя. Но у отца другие защитники.

— Так пусть наймёт Виталоне. У него обширные связи в различных судах, и с их помощью он умеет устраивать освобождение даже после обвинительного приговора.

— Каким образом?

— Сошлётся на ожидания апелляционного суда.

— Нет, в суде это вряд ли пройдет.

— Ты меня плохо слушал, Карло. Я же сказал, у Виталоне обширные связи. И за их эксплуатацию он попросит немалый гонорар. Подумай об этом, посоветуйся с отцом. Если всё обстоит так удручающе, как ты сегодня мне рассказал, для синьора Кальви последней надеждой остается только Виталоне.

Пообещав в случай согласия Кальви-старшего свести его с адвокатом, который знает всех миланских судей-взяточников, через несколько дней Сарваш встретился со своим информатором из финансовой гвардии, дабы обменяться новостями.

— Слышал, Изакко, что было на днях во Фьюмичино? — начал он с темы, которая не особо интересовала Сарваша.

— Нет, а что произошло?

— Задержали дочь Джелли.

— Ту самую, у которой муж заместитель прокурора Ареццо?

— Именно. Правда прилетела она из Ниццы одна. Зато с чемоданом. А в чемодане четыре конверта. Один вроде как адресован одному депутату-неофашисту и вложен в него тот рассекреченный документ Пентагона, ну, помнишь, из-за него еще убили журналиста. Там что-то вроде полевого учебника американских спецслужб для операций по дестабилизации. Ну, смысл в том, если дружественные Штатам страны перестают слушаться, то к ним засылают агентов, те вербуют подрывные элементы в повстанческие группы хоть из фашистов хоть из коммунистов, и те устроят такое представление, что мало никому не покажется. Так вот этот документ почти на двести страницах Джелли собирался отправить неофашистам. Я так думаю, это намёк им на резню в Болонье.

— Думаешь, вокзал взорвали неофашисты?

— Ну, не Красные же Бригады, не их стиль. Это только у неофашистов такая манера, пострелять, повзрывать, угробить кучу народа и спихнуть всё на коммунистов. «Операция под ложным флагом» — вот как называется такая стратегия. Помнишь взрыв в Национальном аграрном банке, помнишь подорванный экспресс «Италикус»? Это же всё дело рук неофашистов. И Джелли решил им об этом напомнить. Было у его дочери еще одно письмо для какого-то журналиста, с материалами, что Джелли, мол, не виноват, что его, беднягу, оболгали, что П-2, вообще, мирная организация, и те списки, что нашли на его вилле, к реальности вообще не имеют никакого отношения. Но я же тебе не про это хотел рассказать. Самое интересное оказалось в другом конверте. Там был лист бумаги с двумя номерами банковских счетов в Швейцарии, а в скобках имена Джулиано Туроне и Гвидо Виолы.

— Это те, кто проводил обыск на вилле Джелли в Аррецо?

— Точно. И как ты всё помнишь?

Сарваш только загадочно улыбнулся:

— И что же, те счета принадлежат тем следователям?

— Как бы не так. Прокурор Сика не поленился и слетал в Цюрих, чтобы всё проверить. Оказывается, счетов с такими номерами не существует в природе.

— Вот как? — улыбнулся Сарваш. — Забавная была провокация.

— Ну, так недаром же Джелли называют «Кукловодом», вот он и решил по старой памяти подергать за ниточки и неофашистов, и журналистов, и следователей. Только с последними ничего не получилось. Кстати в той записке со счетами, Джелли приписал что-то вроде: у меня еще много компрометирующих документов, если я захочу, то могу всех погубить — или вопрос с «П-2» будет закрыт, или мы все пойдем на дно на одном корабле. В общем, я так понимаю, Кукловод нервничает, земля горит у него под ногами, вот он и мечется, не может приехать в Италию лично, вот и посылает дочь с провокационными письмами. А ты заметил, как только подполье Джелли раскрыли, сразу дело Синдоны сдвинулось с мёртвой точки, Кальви недавно посадили в тюрьму. Неспроста это, Изакко, неспроста.

— А что с Синдоной? — заинтересовался Сарваш. — Его всё-таки собираются выслать в Италию?

— Пока нет, но скоро очень даже могут. Прокурор предъявил ему обвинение в убийстве судьи Амброзоли. Это уже посерьезней мошенничества и банкротства. Думаю, американцы пересмотрят свою позицию по экстрадиции и вышвырнут этого уголовника Синдону на родину.

— Хотелось бы верить, — вздохнул Сарваш.

— Только не надо декаданса, — шутливо осадил его собеседник. — Ты посмотри, как все вокруг меняется, как начинают крутиться шестеренки судебной машины, будто её, наконец, смазали. Италия словно выздоравливает после тяжелой болезни. Как только рассекретили П-2, всех судей с прокурорами, что там состояли, сразу же начали увольнять. И сразу же стали заводиться новые дела, раскрываться старые преступления. А ведь два года ждали, когда будет расследовано убийство судьи Амброзоли, как будто сразу было не понятно, кому выгодна его смерть.

— Я бы на твоём месте не предавался эйфории, — посоветовал ему Сарваш. — Всё-таки не забывай, что списки ложи П-2 попали в руки финансовой гвардии только из-за мстительности Синдоны, который сам является членом ложи.

— Разочаровавшимся членом ложи, — уточнил гвардеец. — По его мнению, пидуисты ему не помогли. За это они и были разоблачены.

— Пусть так, но я слышал мнение, что не вся ложа рассекречена, что есть и тайные списки. И кто остался в них, никому не известно. Сколько там судей, сколько политиков? — И Сарваш выразительно пожал плечами.

— Пусть и так, — с уверенностью вещал собеседник, — но усечённая ложа не скоро наберёт прежнюю силу. И этот Кальви наверняка успеет получить своё, всё-таки убили же судью Алессандрини, что вёл следствие против Банка Амвросия, засудили двух ревизоров Банка Италии только за то, что они посмели проверить банк Кальви. Между прочим, я слышал такую вещь, что на днях Кальви ночью вызвал в свою камеру следователя и начал давать показания.

— Не поздновато ли для очистки совести?

— Видимо не терпелось снять груз с души, боялся передумать к утру. Так вот следователю Кальви сказал, что перевёл социалистической партии двадцать один миллион долларов, но не по собственной инициативе, а под давлением ложи П-2, и передал он эти деньги не лично председателю партии в руки, а при посредничестве Личо Джелли и Умберто Ортолани, адвоката. Знаешь, в чём главная шутка? Деньги-то до соцпартии так и не дошли.

На этом финансовый гвардеец рассмеялся, а Сарваш ещё больше задумался. Про Личо Джелли за последние дни он многое успел прочитать, а вот Умберто Ортолани ему доводилось видеть лично на том злосчастном приеме, куда его пригласила Семпрония, и с которого он уехал в компании Народного Фронта освобождения Палестины. То, что Ортолани был в списке ложи П-2, Сарваш знал, что он дружен с Синдоной — догадывался, то, что поучаствовал в истории с похищением — тоже подозревал. В общем-то, заочно об Ортолани Сарваш на всякий случай был не самого лучшего мнения. Но чтобы так нагло грабить банкира…

— То есть, — уточнил Сарваш, — Ортолани и Джелли взяли деньги для соцпартии, присвоили их себе и что, сказали Кальви, что так и было задумано? Я не понимаю, как так могло выйти?

— Очень просто, как видишь. Он дал, они взяли. Всё. Не докажешь же, что это было воровством, партия же не запросит свою взятку официально. Между прочим, как только Кальви дал эти показания, на следующий же день к нему пришел адвокат Приско и от имени соцпартии по-дружески посоветовал Кальви молчать, иначе он останется в тюрьме до конца своих дней.

— Какие высокие отношения, — ухмыльнулся Сарваш. — А ведь пресса социалистов всегда хорошо писала о Кальви.

— А теперь может охладеть к своему кумиру и написать, что он вор. В политике всегда так.

Через несколько дней до Сарваша дошла новость о Кальви совсем уж неожиданного характера — он пытался покончить с собой в камере, выпив три таблетки снотворного.

— Это один смех, — комментировал известие вице-президент банка Розоне, когда Сарваш заглянул к нему в кабинет перед обеденным перерывом. — Я сам иногда пользуюсь снотворным, чтобы нормально отдохнуть и выспаться. Это чушь, от трёх таблеток не умирают.

— Значит, это было давлением на следствие, — предположил Сарваш, — или давлением на партнёров.

— Прежде всего, это давление на семью, — недовольно заключил Розоне. — Жена и так не в себе от переживаний, а он решил доказать всем, что готов отправиться на тот свет, лишь бы не оставаться в тюрьме. Это позор для католика.

Так или иначе, но из разговора с Карло Сарваш узнал, что адвокат Виталоне уже вовсю работает на Кальви и налаживает связи с судьями. Матери Карло уже звонил друг отца и заверял, что сам Андреотти следит за следствием, и за судьбу Кальви-старшего можно не беспокоиться.

Наконец состоялся суд над Роберто Кальви. Приговор был суров — четыре года тюрьмы и почти семнадцать миллиардов лир штрафа. Но адвокат Виталоне не был бы самим собой, если бы не добился для своего клиента освобождения под залог в ожидании апелляционного суда, который должен был состояться аж через год.

В Банк Амвросия Роберто Кальви вернулся победителем. Когда он раздавал в холле банка интервью многочисленным журналистам, Сарваш краем уха услышал весьма интересную фразу:

— Если я рухну, — оглядев присутствующим ледяным взглядом произнёс президент банка, — то вместе со мной падут все святые из рая».

Сарваш невольно улыбнулся. Наверное, только епископ Марцинкус в полной мере сможет понять, о чём шла речь и задуматься над тем, что ему теперь делать.

В головном офисе Банка Амвросия Кальви оставался недолго и вскоре уехал в отпуск на Сардинию, подлечить нервы и набраться сил перед предстоящим апелляционным процессом.

В конце лета к удивлению Сарваша в банке объявился Франческо Пацьенца:

— Синьор Кальви ищет покупателя для двадцати процентов акций банка, которые принадлежат лично ему, — произнёс он, закуривая трубку. — Как мне помнится, эта информация в своё время вас весьма интересовала.

— Правильно помните, — кивнул Сарваш. — Так какова цена вопроса?

— Двести двадцать долларов за акцию, — отчеканил Пацьенца.

— Так не пойдёт.

Псевдо-консультант с мандатом от ЦРУ едва не спал с лица от такой дерзости.

— Вы уверены, что ваш тайный доверитель согласится с вашей неуступчивостью?

— Он меня на это и уполномочил.

— Цена в двести двадцать долларов вполне обоснована, — продолжал настаивать Пацьенца, — синьор Кальви установил её не из соображений личной выгоды, а из-за необходимости покрыть убытки, прежде чем уступить банк. Подумайте лучше, — многозначительно произнёс консультант, — другого предложения может и не быть.

— Синьор Пацьенца, вы, кажется, забыли, что я занимаюсь банковскими расчётами. Не стоит вводить меня в заблуждение, я лучше вашего знаю о реальном положении дел в банке. Если синьор Кальви благородно решил устранить недостачу, то ему надо было установить цену как минимум в четыреста долларов за акцию, если не больше. И не стоит убеждать меня в обратном, синьор Пацьенца, — улыбнулся Сарваш. — Продать банк с долгами моему доверителю у вас не получится.

Пацьенца был подчёркнуто спокоен и только заметил:

— Я удивляюсь вам, синьор Луццати. Вы служите в банке, пока ещё принадлежащем синьору Кальви, и так беззастенчиво хотите продать его на сторону по бросовой цене. Вам не кажется, то вы служите слишком многим господам?

Сарваша это замечание не смутило, напротив, побудило ответить любезностью на любезность:

— Вы тоже, синьор Пацьенца, работаете здесь в интересах далеко не одного человека или даже банка. Так что не стоит взывать к моей совести, бизнес есть бизнес, вам это известно не хуже меня.

На этом разговор был закончен. Больше Пацьенца с новым предложением к Сарвашу не приходил. Отныне он и вовсе не видел разведчика в офисе банка. Зато по своим каналам Сарваш смог узнать, что Кальви всё-таки нашёл покупателя на свои акции, и сделка вот-вот должна состояться.

Когда в Банке Амвросия появился новый вице-президент Бенедетти, Сарваш понял что акции ушли к нему. Но повода унывать не было. В один из дней придя на работу пораньше, Сарваш просто распечатал все данные о реальном долге банка, запечатал их в конверт и положил на стол секретарю Бенедетти. Очевидно, после ознакомления с документацией новый вице-президент быстро понял, что его хотят сделать подставной фигурой, так как через несколько дней благоразумно сложил с себя полномочия и вернул все купленные акции обратно Кальви. Хлопнув дверью, Бенедетти покинул Банк Амвросия и оставил Кальви наедине с его проблемами. Сарваш продолжил выжидать.

Календарное лето подошло к концу, и наступила осень. С интересом Сарваш прочёл текст письма, которое разослал ИРД в перуанский и никарагуанский филиал Банка Амвросия. Письмо было прелюбопытнейшее, ибо банк Ватикана признавал за собой долги принадлежащих ему компаний перед филиалами Банка Амвросия и обязывался в скором времени погасить их. Цена вопроса составляла один миллион долларов.

Заинтригованный таким развитием событий, Сарваш не мог не позвонить отцу Матео.

— Я слышал, месяц назад состоялся суд, — начал он издалека, помня о проблемах отца Матео. — Али Агджу судили как фанатика-одиночку, сообщников за ним не признали. Думаю, теперь-то можно сказать, что все ваши опасения были напрасны?

— Как знать, — мрачно отвечал священник. — Уж слишком скорым для Италии был этот суд. Иных и за несколько лет не могут отправить в тюрьму, а тут хватило всего два месяца.

— Опасаетесь, что следствие могут продолжить?

— Я уже устал чего-либо опасаться. К тому же я внял вашему предложению, касательно Фортвудса. Они пообещали устроить мне в тюрьме преждевременные проблемы с сердцем и скорый инфаркт.

— Тоже неплохо. Зато сколько кривотолков и теорий заговора появилось бы в прессе.

— Пускай, — понуро произнес он, — Меня это мало волнует. Но даже понарошку не хочется умирать заговорщиком и злодеем.

— Но перед Богом, ведь ваша совесть чиста, разве это не важнее?

— Да, — согласился священник, — только пред Судом Божьим все мы ответим по заслугам.

Сарваш с этим утверждением спорить не стал, христианское богословие было не самой сильной его стороной. Вместо этого он решил приступить к делу и спросил:

— Вы слышали о гарантийных письмах ИРД?

— Слышал, — скупо признал отец Матео.

Сарваш не мог удержаться от сарказма:

— Кажется, это вы говорили мне, что епископ Марцинкус никогда не решится на подобное в виду безденежья после биржевых спекуляций.

— Архиепископ Марцинкус, — поправил его священник.

— Правда? И давно он пошёл на повышение?

— Незадолго до написания писем, как раз в третью годовщину безвременной кончины Иоанна Павла I. Он теперь не только президент ИРД и советник по безопасности, еще он и заместитель президента папской комиссии града Ватикана.

— Надо же. И что это значит в переводе на светский язык?

— Заместитель губернатора, можно и так сказать.

— Неплохая должность.

— Да, неплохая. А может стать ещё лучше, когда он будет кардиналом. Сейчас статс-секретарь Казароли выбивается из сил, чтобы убедить папу не назначать Марцинкуса кардиналом.

— Откуда такое безграничное доверие?

— Трудно сказать. После покушения папа не принимает ни одного финансового решения, не посоветовавшись перед этим с архиепископом Марцинкусом.

— Как думаете, его гарантийные письма на самом деле ничего не стоят?

— Даже не знаю. Всё-таки это официальный документ.

— Что же, у архиепископа нежданно появился лишний миллион долларов?

— Понятия не имею. Сейчас моё положение по отношению к архиепископу Марцинкусу стало зыбким как никогда ранее. Вряд ли теперь мне удастся хоть немного уязвить его. Думаю, скоро я всё равно покину Ватикан, если не по решению суда, то по банальному удалению в монастырь. Такие меры здесь не редко практикуются в отношении неугодных сановников.

Поняв, что искать информацию в Ватикане больше нет смысла, Сарваш сосредоточился на внутрибанковских проблемах, а их было немало. Через вице-президента Розоне до него дошли слухи, что Кальви в панике — после публикации гарантийного письма от ИРД, Ватикан больше не хочет иметь никаких дел с президентом Банка Амвросия.

— Значит, никаких выплат долгов не будет?

— Очевидно, — развёл руками Розоне.

— Так мы готовимся к банкротству?

— Пока не было официальной команды, придется сохранять видимость спокойствия. Но шеф уже мечется сам, так что думаю ждать развязки осталось недолго.

Поводов не доверять мнению вице-президента банка у Сарваша не было. Известие, что на замену Франческо Пацьенце в близкие друзья к Кальви набился некий делец с Сардинии по фамилии Карбони, Сарваша только насторожило. Если Пацьенца с его безупречными манерами, холодной рассудительностью и мало-мальски приличным прикрытием в виде строительного бизнеса производил серьёзное впечатление, то чудаковатый Карбони, который перепробовал свои силы во всем, начиная от организации концертов поп-музыкантов, заканчивая спекуляцией недвижимостью, выглядел, мягко говоря, странноватым партнером для такого влиятельного банкира как Кальви. И тем не мене Флавио Карбони стал отираться в головном офисе банка слишком часто. Наведя справки, Сарваш узнал, что в обмен на заём в пять миллиардов лир Карбони может предоставить в распоряжение Кальви свои многочисленные связи в мире бизнеса, политики, мафии и Церкви. То, что и Кальви и Карбони в последнее время зачастили в адвокатскую контору проныры Виталоне, наводило Сарваша на мысль, что президент Банка Амвросия хочет задействовать все связи своего нового знакомца и выпутаться из неприятной для себя ситуации с долгами банка, представ и на апелляционном суде победителем, а не побежденным. А время уже поджимало.

С началом нового года с Сицилии пришла радостная новость — в этой цитадели мафии суд не побоялся и признал Синдону, а вместе с ним и ещё больше полусотни мафиози виновными в торговле наркотиками и в контрабанде героина из Сицилии в США на сумму в шестьсот миллионов долларов ежегодно. Это был небывалый прогресс, учитывая, что персонально для дона Микеле были выдвинуты обвинения в незаконном владении оружием, мошенничестве, подделке документов и нарушениях валютного законодательства. Если после такого Штаты откажутся его выдавать в Палермо, придётся думать, что адская машина П-2 переехала из Италии в США.

В ту же неделю вице-президент Розоне вызвал Сарваша к себе в кабинет и протянул ему машинописный лист:

— Посмотри, Изакко, что думаешь об этом.

В его руках оказалось письмо от мелких акционеров Банка Амвросия к папе римскому.

— Начало уже интригует, — улыбнулся Сарваш, прочитав лишь заголовок.

— А ты смотри дальше, будет еще интереснее.

И Розоне не обманул. Рядовые держатели акций жаловались папе: «ИРД — это не только акционер Банка Амвросия, но еще партнер и сообщник Роберто Кальви. Растущее число судебных дел показывает, что Кальви сегодня является продолжателем дела Синдоны и занимает ключевое место на пересечении интересов самых богопротивных организаций — франкмасонства (ложа «П-2») и мафии. И вновь это стало возможным при помощи таких людей, выпестованных и поддерживаемых Ватиканом, как Ортолани, который служит посредником между Ватиканом и могущественными международными группировками преступного мира. Оставаться партнером Кальви — значит участвовать в преступной деятельности Джелли и Ортолани, поскольку он всецело находится под их влиянием и послушен обоим. Следовательно, Ватикан, нравится это ему или нет, через свое сотрудничество с Кальви также является активным партнером Джелли и Ортолани».

— Мы ещё думаем перевести письмо на польский, на всякий случай, — добавил Розоне, когда Сарваш кончил чтение и положил письмо ему на стол.

— Так это вы инициируете сей демарш? — хитро прищурившись, заметил Сарваш.

— Не инициирую, но поддерживаю. Мы хотим, чтобы письмо попало папе лично в руки, не через статс-секретариат, а напрямую.

— Что ж, желаю удачи, — ехидно подытожил Сарваш.

На что надеялся Розоне, Сарваш представлял слабо. На то, что папа растрогается и отдаст распоряжение Марцинкусу порвать все связи с Кальви?

Реальность оказалась куда прозаичней. Шли дни, недели, а ответа из Ватикана так и не было. Папская канцелярия даже не уведомила акционеров о том, что получила их письмо, не говоря уже о резолюции. Иоанн Павел II предпочел хранить весьма невежливое молчание.

Дела шли своим ходом, дата апелляционного суда неумолимо приближалась. Синьор Кальви уже и забыл о своих показаниях, как он перечислял деньги социалистической партии — подтверждать их он не собирался, видимо боялся, как бы за такие признания благодарные социалисты не поднажали на судей и те не накрутили ему срок побольше.

В общем, президент Банка Амвросия готовился к суду, Сарваш уже предвкушал скорое заключение Кальви под стражу прямо в зале суда, но неожиданно, словно из небытия, в его кабинете появился Франческо Пацьенца со свое неизменной трубкой.

— У меня к вам необычная просьба, — произнёс он. — Гонорар большим не будет, как собственно и работа, которую я хотел бы вам поручить.

— Заинтриговали, — признался Сарваш. — Так в чём дело?

— Я читал ваше резюме, там написано, что вы владеете турецким языком. Это так?

— Допустим, — немногословно признал Сарваш, пытаясь понять наперёд, что от него хочет Пацьенца.

Франческо Пацьенца взял в руки портфель, вынул из него конверт и протянул его Сарвашу:

— Сможете сделать перевод?

Сарваш оценивающе посмотрел на Пацьенцу, потом в конверт. Внутри оказалась вырезка пространной статьи из газеты на английском языке. Ещё была пара машинописных листов с чем-то вроде следственного протокола на итальянском.

— И вы хотите заплатить мне за перевод? — на всякий случай уточнил Сарваш, ибо ещё ни разу на своем посту в расчетном отделе переводами, тем более на турецкий язык, он не занимался.

— За перевод и конфиденциальность, — уточнил Пацьенца. — Мне бы не хотелось, чтобы о моей просьбе кто-нибудь впоследствии узнал.

— Простите за дерзость, а разве кроме меня в Милане нет знатоков турецкого языка? Хотя бы профессиональных переводчиков?

— А у вас проблемы с языком?

— А у вас проблемы с доверием незнакомым людям?

Пацьенца не ответил на вопрос, и Сарваш понял, что попал в самую точку.

— Мы ведь не первый раз с вами сотрудничаем, Изакко. К тому же я знаю человека, который очень вам доверяет, и её мнение не может быть для меня пустым звуком. Если бы вы оказали мне эту услугу так же чисто, как и ту с Карло Кальви, я был бы вам очень признателен.

На счёт истории с Карло Кальви Сарваш не был уверен, что сделал что-то полезное для Пацьенцы. Но вот благожелательное отношение к собственной персоне со стороны Лили Метц было новостью.

— Ну, хорошо, — произнёс Сарваш, — я сделаю перевод, но на прежних условиях.

— Вы по-прежнему не научились тратить деньги? — саркастически вопросил Пацьенца.

— Я по-прежнему привык ценить каждую минуту своего свободного времени. Мои условия не изменились.

— Хотите, чтобы синьор Кальви уступил свои акции по заниженной цене?

— Скоро он сделает это без всяких уговоров. Просто в нужный момент намекните ему, что покупатель есть. И добавьте, что после бегства Бенедетти, вряд ли кто-то ещё захочет покупать долги в обмен на пост всего лишь вице-президента.

Договорившись об обмене услугами и сроке перевода, Пацьенца покинул кабинет, а Сарваш ознакомился с предоставленным ему материалом. Газетную статью написала некая Клэр Стерлинг, и речь в ней шла о прошлогоднем покушении на папу римского Иоанна Павла II. При беглом прочтении этот журналистский материал казался редкостным словоблудием, полным намёков и не понятно на чём обоснованных предположений. Заканчивался он выводом, что убийство папы заказал советский КГБ, организовали его болгарские спецслужбы, а исполнил завербованный и обманутый ими турок Агджа.

То, что на первый взгляд показалось Сарвашу машинописным протоколом, оказалось сухим канцеляристским описанием некой римской квартиры с детальной прорисовкой местоположения мебели, цвета обоев и жалюзи. Имя хозяина апартаментов было тщательно вымарано черной пастой.

Как человек, родившийся и много лет проживший в Османской Империи, а после её распада поддерживающий деловые связи с гражданами Турецкой республики, Сарваш знал язык превосходно, порой ему казалось, что даже лучше родного, ибо по-турецки ему было с кем поговорить, а знающих идиш с каждым годом находилось всё меньше и меньше.

С переводом Сарваш справился за час, написав его от руки максимально красивым почерком, на какой только был способен.

Когда на следующий день Пацьенца вернулся за переводом, Сарваш лукаво улыбаясь, подал ему рукописный текст.

— Простите за любопытство, — произнёс он, — кому вы хотите всучить эту ахинею?

Пацьенца сделал вид, что изучает перевод, который должен для него казаться набором каракулей, но все же спросил:

— Вы с чем-то не согласны?

— А вам самому писанина этой Стерлинг кажется убедительной?

— Почему бы и нет, это ведь всего лишь версия.

— Очень глупая и неправдоподобная версия, смею заметить.

Взгляд Пацьенцы стал куда более заинтересованнее.

— Аргументируйте, — предложил он.

— С удовольствием, — согласился Сарваш. — Вы знаете, что пантюркисты, которыми и являются «серые волки», к коим и принадлежит Агджа, заявляют о воссоздании Великой Турции? Вы хотя бы примерно представляете её границы?

Пацьенца неопределенно мотнул головой:

— Времена Османской Империи?

— Можно и так сказать. Вся соль в том, что пантюркисты согласно своей доктрине претендуют и на территории, принадлежащие сейчас СССР. Поэтому в связи с фантастическим сочинением госпожи Стерлинг мне вдруг стало интересно, как коммунистический КГБ договорился о найме убийцы с турецкими неофашистами? Я даже не буду иронизировать над тем, что подобный союз невозможен хотя бы на уровне идеологий, всё-таки в СССР очень любят упирать на то, что во Второй мировой они одержали сокрушающую победу над своим врагом — фашизмом, а фашисты всех времен, стран и мастей до сих пор называют своим главным врагом коммунистов. В Италии это видно в наши дни как никогда чётко.

— Я понял вашу позицию, но это всего лишь журналистское мнение.

— Согласен. Вот только мне интересно, как госпожа Стерлинг видит заключение соглашения между «серыми волками» и КГБ? «Волки» согласились убить папу, но в замен потребовали вернуть Турции территории Кавказа и Крыма? Или это происходило как-то иначе?

— Интересная версия, — сухо произнёс Пацьенца.

— Хотите, сделаю ремарку и допишу её к переводу? — съязвил Сарваш. — Так будет гораздо интригующе.

— Не стоит. Версия Стерлинг, что сделка заключалась через болгар, куда правдоподобнее.

— А по мне так это не меньшая чушь, чем всё остальное. Ещё не родился такой болгарин и не родился такой турок, которые бы пошли на сотрудничество друг с другом в чём бы то ни было. Слишком памятны исторические обиды, например резня 1876 года, после которой болгар спасли те же русские. В общем, Франческо, кому бы вы ни хотели показать этот перевод, вы окажете этому человеку медвежью услугу.

Пацьенца ничего на это не ответил, только забрал оригиналы и перевод и, пообещав вскоре выполнить свою часть сделки, покинул кабинет.

Сарваш ещё долго гадал, кому из турок может понадобиться текст откровенно слабенькой сенсационной, а значит нереалистичной статейки, и почему Пацьенца хочет, чтобы этот человек её обязательно прочитал — ведь он не может не понимать, что все написанное Стерлинг выдумка, причём низкопробная. А описание некой римской квартиры и вовсе заставляла Сарваша теряться в догадках, кому и для чего оно нужно. У него было слишком мало исходных данных, чтобы прийти хотя бы к десятку версий происходящего, не говоря уже о том, что бы выбрать из неё одну самую правдоподобную.

Через пару дней Сарваш услышал от вице-президента Розоне душещипательную историю, что Пацьенца приходил и к нему.

— Представляешь, какой наглец, — негодовал Розоне, — хотел получить кредит без обеспечения.

— И что вы ему сказали?

— Что сказал? Показал на дверь. У нас тут не благотворительное учреждение, а банк. Будь он хоть трижды консультантом Кальви, правила едины для всех, тем более для Пацьенцы, у которого годовой оклад от Кальви четыреста миллионов лир. Так что нечего прибедняться, деньги у него водятся.

— Мало ли, — пожал плечами Сарваш, — может именно сейчас он на мели.

— Тогда нечего брать кредит, за который потом нечем будет расплачиваться.

— Так ведь он рассчитывал на блат в виду своего положения при Кальви.

— Так вот, пусть лично Кальви ему кредит и выдаёт. Я на такое подписываться не стану. У банка и так непростые времена, а мы будем рисковать ликвидностью. Нет уж.

Не прошло и недели после этого эмоционального разговора, когда случилось странное происшествие. Рано утром Сарваш уже сидел в своём кабинете, как на улице послышалась стрельба. Подбежав к окну, он увидел двух лежащих на земле человек, отъезжающий от них мотоцикл и двое охранников, что палили в его сторону. Набрав номер полиции и сообщив о происшествии, Сарваш тут же кинулся к выходу. Когда он спустился и выбежал на улицу, перестрелка успела утихнуть. Один мужчина, что лежал и не шевелился, по всей видимости, был мёртв, а вторым оказался Розоне. Он едва слышно стонал, пытаясь приподняться, чтобы сесть.

— Что случилось? — спросил Сарваш, пытаясь приблизиться к начальнику через толпу охраны и набежавших секретарш.

Прежде чем прибыла «скорая» и забрала пострадавших, Сарваш услышал, что двое на мотоцикле подъехали к Розоне, пока он шёл из дома в офис. Тот, что сидел на заднем сиденье, открыл огонь и ранил вице-президента по ногам, но охрана банка успела среагировать, и стрелка убили, мотоциклист же успел скрыться.

По окончанию рабочего дня Сарваш отправился в больницу к Розоне. Зайдя в его палату, первое, что бросилось в глаза, так это совсем не подавленный, а задумчивый вид Розоне и букет цветов в вазе на прикроватной тумбе, на который Розоне недружелюбно косился.

— От Кальви, — пояснил он. — Прибежал, восклицал: «О, Мадонна, им не запугать нас».

— Я слышал, тот убитый был мафиози. Кому вы так не вовремя перешли дорогу?

После непродолжительной паузы, полный недовольства Розоне кивнул в сторону букета от Кальви.

— Ему и перешёл. И его дружку Карбони.

Информация звучала более чем интригующе. Сам президент банка, вместо того чтобы всеми правдами и неправдами снять с поста неугодного вице-президента, нанимает киллера из мафии, и после заявляется со скорбной миной к выжившему в больницу. Однако, итальянские нравы всегда оставались для Сарваша загадочными.

— С чего вдруг ему идти на такое злодейство, синьор Розоне?

— Да хотя бы с того, что я пытаюсь всеми силами помешать Карбони обогащаться за счёт банка. Это Кальви выдает ему один кредит за другим. А меня почему-то никто не хочет даже попытаться уверить, что этот кредит будет до конца выплачен. Я ведь знаю о Карбони. У него куча проектов и мизер денег, потому что эти его гениальные проекты с завидной регулярностью прогорают. Сейчас он задумал строить курортный комплекс на Сардинии. Семь с половиной миллиардов лир! А что если стройка встанет, и Карбони ничего не вернет?

— Если синьор Кальви выдал ему столько денег, значит на что-то рассчитывает.

— Он рассчитывает, что купит через Карбони расположение его приятелей из числа масонов, судей и кардиналов. Это же взятка в чистом виде, эти деньги больше не вернутся в банк. Теперь ты понимаешь, почему в меня стреляли?

— Ну, если на то пошло, вы и Пацьенце отказали в кредите.

— Зато Пацьенца не такой отморозок как Карбони.

В словах Розоне был резон, и поверить, что покушение заказал Кальви при посредничестве такого человека со связями как Карбони, в принципе, было можно.

В последующий месяц дела в Банке Амвросия шли не шатко, не валко, и вдруг глаз Сарваша зацепился за весьма непримечательный перевод в восемьдесят миллионов долларов. Проходил он через перуанский филиал банка. Отравителем был сам банк, а вот получателем ни много, ни мало, а французская фирма «Аэроспасьяль». Наведя справки, Сарваш получил убойную информацию — фирма производит оружие, в частности ракеты «Экзосет», используемые на истребителях. Продолжив копать дальше, Сарваш выяснил, что на переведенную сумму можно было закупить штук двадцать таких ракет, а подняв газеты за прошедшие два месяца он нашел только один локальный конфликт, где эти ракеты могли пригодиться — война за Фолклендские или Мальвинские острова, это уж с какой стороны посмотреть, с британской или аргентинской.

Зная, что «владычица морей» позаботилась о том, чтобы иностранные активы Аргентины были заморожены, и действовало официальное эмбарго на продажу ей оружия, было бы разумно предположить, что некое частное лицо осмелилось купить ракеты и нелегально переправить их в Аргентину. Даты совпадали — сначала прошёл платеж, через неделю аргентинцы мастерски стали топить британские корабли с воздуха, к чему британцы, как и во все века, что вели войны, были никак не готовы, ибо ожидали быструю победоносную войну без личных потерь. Если Сарваш не ошибался, и Банк Амвросия поучаствовал в покупке ракет для аргентинцев, то премьер Тэтчер будет просто в ярости и месть её будет страшна не только для того, кто за ракеты платил, но и для того, кто эти деньги переводил.

Но размышлять об этом не было больше времени, потому как Банк Италии прислал официальное письмо — в Банке Амвросия обнаружена недостача в 1,4 миллиарда долларов, и Банк Италии настоятельно просит объяснить, куда делись столь немалые деньги.

Лично для Сарваша никакого секрета в недостаче не было — немножко «Солидарности» в Польшу, немножко французам за ракеты. В своё время, наверное, и Сомоса получил немалое подношение за то, что любезно позволил открыть в Манагуа филиал банка, где теперь надежно укрыта особенно неудобная финансовая документация Банка Амвросия. Наверняка какие-то суммы безвозвратно ушли социалистической партии Италии, что-то христианским демократам, что-то судьям, что-то министрам. А что-то наверняка получила и ложа П-2, возможно даже немалую долю, а учитывая, что Кальви рассказал следователю, как Джелли и Ортолани у него в наглую воровали, так и вовсе не стоит удивляться, куда исчез миллиард долларов. А вот Кальви теперь придётся подробно объяснять это Банку Италии, иначе Банк Амвросия ждёт банкротство.

Вице-президент Розоне не до конца оправился от нападения, но всё же изредка он присутствовал в банке, передвигаясь на костылях. Свою миссию разоблачителя он поручил Сарвашу и тот принялся консультировать другого вице-президента по фамилии Бальяско, человека нового, не проработавшего в банке и трёх месяцев. Его-то Сарваш и навёл на мысль сломить диктатуру единоличного президентского правления Кальви, созвав административный совет, на котором можно будет поднять вопрос о деятельности зарубежных филиалов банка, особенно никарагуанского, а ещё потребовать разрешение ознакомиться с документацией банка — как архивной, так и прочей.

Пока шло заседание совета, Сарваш переживал и думал, а что если Кальви как опытный диктатор не уступит, а совет сдуется и не сможет настоять на своих требованиях, то все его старания будут напрасны. Но его опасения не оправдались. Когда заседание закончилось, выяснилось, что в ходе голосования совет победил Кальви со счётом 11:4. Вместе с этим стало очевидно, что Банку Амвросия нужно что-то отвечать Банку Италии, а ИРД не спешит гасить долги своих компаний перед Банком Амвросия, как обещал когда-то. Так же стало понятно, что и партии, ранее щедро одариваемые Кальви, теперь отвернулись от него, и в прессе из их уст больше нет теплых слов в адрес Банка Амвросия, только подлые замечания о пропавшем миллиарде.

На следующий день Роберто Кальви уехал в Рим, чтобы предпринять последнюю попытку договориться с Банком Италии. Как он собирался это делать, Сарваш даже не представлял. Он слышал, от Кальви сейчас отвернулись все: политики, прелаты, судьи, — не помогли даже купленные дорогой ценой связи Карбони.

Через неделю выяснилось, что Кальви бежал из страны по поддельному паспорту, ибо настоящий остался у судьи. До апелляционного процесса оставалось около недели, и видимо Кальви не хотел возвращаться в тюрьму.

Когда в кабинете Сарваша вновь объявился Пацьенца, он только спросил:

— Ваш патрон ещё не передумал с покупкой акций?

Сарваш холодно заметил:

— А вам не кажется, что продавец сейчас не в том положении, чтобы законно заключить сделку?

— Бросьте, Изакко, этот глупец, его адвокат, только зря поднял панику. Сначала заявил, что Кальви похитили, пресса подхватила эту новость и тут же провела аналогию с Синдоной. Чушь, Кальви не бежал, а уехал искать кредиторов, чтобы покрыть хотя бы часть долга. И еще он ищет покупателя, который осмелился бы приобрести проблемный банк. Так что, ваш патрон еще не охладел к сделке?

— Нет, но хотелось бы заключить её цивилизованным путем.

— Всё будет выглядеть прилично. Но у синьора Кальви одно важное условие. От него он не отступит.

— И какое же? — с ухмылкой поинтересовался Сарваш, ибо не понимал, какие требования могут быть у гибнущего человека к своему потенциальному спасителю?

— Кальви согласится на любую цену. Но взамен он хочет, чтобы ему позволили остаться в кресле президента еще на три года. Это условие он не собирается обсуждать. Когда-то он установил для себя, что должен проработать до шестидесяти пяти лет, а после со спокойным сердцем уйти на покой. Даже сейчас он не намерен отступать от этой затеи.

— Три года продолжать раздавать кредиты направо и налево? — с сарказмом заметил Сарваш.

— Думаю, он согласится на ограничение полномочий, если правильно это обговорить.

И Сарваш понял, что нужный момент настал.

— Где теперь искать синьора Кальви?

— В Лондоне.

Получив адрес, Сарваш тут же связался со своим доверенным лицом — теперь сделка была всецело в его руках.

А в Милане начался настоящий ад. После сообщения о бегстве Кальви, на бирже началась паника, акции стремительно обесценивались, крупные вкладчики начали массово выводить свои капиталы из банка. Когда недостаток в ликвидности обозначился в сумму триста миллиардов лир, а информация о недостаче в 1,4 миллиарда долларов так и не была прояснена, суд объявил Банк Амвросия банкротом. Двадцать шесть тысяч мелких вкладчиков разорились, а Сарваш понял, что опоздал с покупкой акций, хоть и не безвозвратно. Банк можно купить за символическую цену и перенять отнюдь не символические долги, но для этого нужно время, отмеренное законом.

Когда из Лондона Сарвашу позвонил поверенный, новость, что он сообщил, оказалась сногсшибательно. Помимо двадцати процентов акций Банка Амвросия Кальви располагает акциями ИРД. И он жаждет мести, он хочет продать ватиканские акции с условием, что покупатель сможет прижать махинатора Марцинкуса и стребовать с него все долги. Такой возможности Сарваш никак не мог упустить.

— Торгуйся, но будь снисходительным, — таким был совет, а по сути, распоряжение.

Когда в Банке Амвросия начал хозяйничать правительственный комиссар, Сарваш уже предвкушал, как получит в своё распоряжение акции ИРД и сможет выкурить Синдону из Штатов. Но что-то пошло не так.

— Мы договорились с Кальви о встрече, — сетовал по телефону поверенный, — но он не пришёл.

— Что значит не пришёл?

— Я тоже не понял этого момента. Я позвонил ему в гостиницу, он начал плести какую-то чушь, что его не отпустили, что кругом враги-заговорщики. Может на нервной почве у него началась паранойя?

— Где он остановился?

— В Челси-Клойстер. Ты знаешь этот район?

Сарваш изумился.

— Знаю. Что он делает в этом клоповнике? Прячется?

— Я тоже удивлён. Мне казалось, Кальви приехал в Лондон искать покупателей, пока это ещё имело смысл. Но тогда ему надо было останавливаться в фешенебельном районе, чтобы общаться с людьми нужного круга. В Челси покупателей он не найдёт. Да собственно уже не нашел. Мне-то что теперь делать?

— Попробуй вытащить его из гостиницы снова.

— Может прийти самому?

— Лучше не стоит.

— Почему?

— Ты же сам сказал, Кальви опасается слежки.

— Но, по-моему, он начал съезжать с катушек.

— А если нет?

Сарваш не мог понять, что происходит, но опыт подсказывал, что складывается какая-то странная и неправильная ситуация. Кто может следить за Кальви? Те, кто помогли ему бежать за границу и теперь опекают и присматривают за каждым его движением? Они знают, что он собрался продавать акции ИРД и не хотят этого?

— Послушай, — продолжил Сарваш, — что бы ни происходило, не подходи к этой гостинице, говори с Кальви только через уличные телефоны-автоматы. И еще, если…

Договорить он не успел, потому как услышал за окном истошный женский крик и глухой хлопок. Подбежав к окну, Сарваш думал увидеть очередную перестрелку или нападение. Но нет, на мостовой лежала женщина с неестественно вывернутой шеей и раскинутыми в стороны конечностями. Вглядевшись в её лицо, Сарваш узнал секретаршу Кальви.

Вернувшись к телефону, он только сухо произнес:

— Я прилечу сегодня же и разберусь со всем сам, — и положил трубку.

В банке началась суета и пересуды, почему и что произошло. Розоне, доковыляв до приемной Кальви, нашел на столе несчастной предсмертную записку с проклятиями в адрес бывшего шефа, разорившего столько людей.

— Бедняжка, — только и говорил Розоне, — всем нам сейчас нелегко, а она и вовсе сломалась.

— Бросьте, синьор Розоне, — в задумчивости говорил Сарваш, — решившиеся от отчаяния прыгнуть в окно, от страха не кричат.

Он был уверен, и ничто не могло переубедить его в том, что секретаршу просто выкинули в окно. Кто? Сейчас, когда идёт процесс банкротства, офис банка стал проходным двором, всех ревизоров знать в лицо невозможно. Но вот кто мог прийти под их видом, и что они хотели от несчастной? Особо важные документы? А может, искали те самые акции ИРД, а секретарша отказалась впускать налётчиков в кабинет Кальви и открыть его сейф? Вот только вряд ли такие важные документы Кальви оставил бы в Милане, если собирался их продать. Значит акции и прочие важные бумаги у него, а бедная секретарша умерла ни за что.

Так или иначе, предупредив Розоне, что ему срочно нужно покинуть Милан на несколько дней, Сарваш направился в аэропорт и купил билет на ближайший рейс до Лондона. Он не хотел представать лицом к лицу перед своим поверенным, с которым уже лет двадцать общался исключительно по телефону. Сарваш знал, какова будет его реакция и потому настоял, что встретятся они на улице близ набережной. Поскольку был уже поздний вечер, Сарваш надеялся, что Дэнис не сможет в полной мере разглядеть его лицо. Но Дэнис разглядел и встал как вкопанный.

— Я не понимаю… — завороженно говорил он, — мне уже сорок шесть лет… а ведь когда то мы с тобой вместе после университета пришли в банк… А ты все такой же, не на год не постарел…

— Прошу тебя Дэнис, — устало протянул Сарваш, — давай не будем об этом. Серьезно, сейчас не время.

— Хорошо, ты ж знаешь, что я всегда прислушивался к тебе, к твоему мнению и советам.

— Вот и сейчас прислушайся. Позвони Кальви, а после иди в отель и выспись.

— Может, сходим к нему в гостиницу вместе? Надо же узнать, что его там так прочно держит.

— Не надо тебе никуда ходить. Я попробую уладить всё сам. Просто позвони.

Дэнис позвонил, но в номере никто не ответил. Время близилось к полуночи. Проследив, как Дэнис садится в такси и уезжает подальше от набережной, сам Сарваш отправился в гостиницу. Портье сказал, что мистер Кальвини, а именно так представился Кальви, недавно покинул гостиницу в компании двух мужчин, кажется итальянцев, они втроем сели в машину и куда-то уехали.

— Он взял с собой чемоданы? — на всякий случай спросил Сарваш, чтобы понять, что задумал Кальви?

— Нет, при нём был только портфель, съезжать он не собирался.

Поняв, что след Кальви упущен до утра, Сарваш покинул гостиницу. Думая, как скоротать время, он медленно шёл вдоль набережной по безлюдной ночной дороге. Предаваясь размышлениям о дне текущем и воспоминаниям о годах когда-то в этом городе прошедших, Сарваш не заметил, как дошел до Сити. Он смотрел на квартал дельцов и банкиров, как где-то вдали услышал плеск воды. Обернувшись и присмотревшись, Сарваш заметил небольшую лодку, что плыла по Темзе. Кому в такой час понадобилась речная прогулка, Сарваш не мог даже попытаться представить. Лодка уплывала всё дальше и дальше и уже совсем скрылась из вида, но казалось, что тихий, почти неощутимый плеск воды все ещё раздается, но где-то поблизости. Сарваш даже спустился на набережную, чтобы оглядеться.

На время ремонта мост Черных Братьев стоял в лесах и выглядел совсем непрезентабельно, особенно в ночи, когда все краски сводились к черным и серым оттенкам. Плеск исходил именно от моста, почти у самой набережной, и, подойдя ближе, Сарваш увидел, что на лесах под мостом что-то висит.

Через пару шагов он уже смог разглядеть фигуру, словно выросшую из воды. То, что человек ходить по воде не может, а тем более стоять в ней по икры, когда глубина несколько метров, Сарваш понимал, но от этого ситуация ясней не становилась. Подойдя ещё ближе, он разглядел в темноте знакомый овал лица, знакомую лысину. Рост и телосложения тоже говорили об одном — это Роберто Кальви, подвешен за шею на лесах, а речное течение болтает его ноги о стальные перекладины.

Прошло несколько минут, а Сарваш всё стоял и бессмысленно смотрел на свою мрачную находку. Вот и закончилась жизнь дельца, не гнушавшегося покупать политиков, заказывать убийства судей и своих сотрудников, и обворованного ещё более цепким дельцом по фамилии Марцинкус.

Сарваш оглядел набережную. Портфеля, о котором говорил портье, нигде рядом не было, да, наверное, и не должно было быть, если лодка давно уплыла.

Что теперь будет с акциями ИРД, оставалось только гадать. То, что Сарваш их теперь не купит, это точно. Однако, как же всё не вовремя и невпопад. Хотя для архиепископа Марцинкуса, наверно в эту ночь всё сложилось наилучшим образом. Через три дня Кальви должен был давать показания перед апелляционным судом и отчитываться, на какие такие «Солидарность» и «Экзосет» и по чьей просьбе ушли те 1,4 миллиарда долларов — после краха Банка Амвросия ему уже не было резона молчать. Но теперь Кальви висит на строительных лесах и больше никому ничего не скажет.

Немного подумав, Сарваш решил, что стоит позвонить в полицию, и анонимно сообщить о теле и, может быть, о лодке — этого он пока не решил. Поднимаясь с набережной, он понял, что не один здесь, и кто-то стоит на мосту. Ситуация складывалась самым неблагоприятным образом. Если его сейчас заметят, проблем с полицией не избежать. В темноте с высоты моста вряд ли можно разглядеть человека на набережной во всех подробностях, но рисковать тоже не стоит. Вдруг утром в газетах напишут, что на месте преступления видели подозрительного худощавого молодого человека в черном пальто, который вероятно Кальви и повесил. Хотя, с моста тела на лесах не видно, если только специально не перегнуться через парапет и не заглянуть вниз.

Тихими едва заметными шагами Сарваш двигался вдоль набережной, пока не вышел на тротуар. Только там он позволил себе обернуться и посмотреть, так ли велика была опасность разоблачения. На мосту стояла женщина и, опираясь на перила, курила сигарету. В темноте Сарваш не мог видеть её лица, но эта манера держать сигарету, этот профиль, эти упругие кудри он узнал бы из тысячи.

Сарваш не стал уходить из Сити, как только что собирался — такой шанс в виде неожиданной встречи он не мог упустить, и потому ступил на мост. Когда он почти приблизился к Александре, она успела перегнуться через парапет. Сарваш боялся, что она может упасть в реку, особенно когда увидит тело.

— Твою ма… — только и успел протянуть знакомый голос, и сигарета полетела вниз.

Сарваш схватил Александру за плечи и притянул к себе, лишь бы не дать ей упасть. Но Александра не была бы собой, если бы не попыталась сделать подсечку и повалить того, кто схватил её из-за спины.

— Прошу вас, пощадите, Александра, — с мягкой улыбкой попросил он.

Она обернулась и поражённо воскликнула:

— Ты?! — На её лице читалось изумление и растерянность. Александра высвободилась из его объятий и тут же метнулась к перилам, чтобы ещё раз посмотрела вниз. — А там кто?

— Боюсь, что мой бывший босс. — Осторожно взяв её за руку, Сарваш потянул Александру за собой прочь с моста. — Прошу вас, уйдемте, вам не стоит на это смотреть.

— Ты шутишь что ли? Я, по-твоему, трупов боюсь?

Сарваш отвёл Александру подальше от моста на тротуар, но она всё равно оглядывалась в сторону лесов:

— Я такого ещё ни разу не видела, — призналась она. — Человека под мостом… Святый Боже… — И она перекрестилась, но как-то странно и размашисто, совсем не на католический манер.

Когда мост Черных Братьев скрылся из виду, Александра, не отнимая руки, произнесла:

— Это ты его?

Сарваш даже обиделся.

— Разве я похож на душегуба?

— Вообще-то похож, — сказала она. — Вам, буржуям, никогда закон писан не был, как сказал Маркс, нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал ради трёхсотпроцентной прибыли.

Переварив агитационные обвинения, Сарваш ехидно заметил:

— Да-да, вы ещё спросите, не пью ли я кровь христианских младенцев.

Как ни странно, но Александру эта фраза рассмешила.

— Что, вы больше не грустите по убиенному? — спросил он.

— Я даже спрашивать не буду, что он тебе сделал.

— Вот и не надо, потому что его смерти желали многие люди.

— Да что ты? А я прочитаю завтра об этом в газетах?

Сарваш резко остановился, Александра тоже. Он хотел разглядеть её лицо в свете фонаря.

— Что? — спросила она.

— Просто любуюсь, — улыбнулся он, наблюдая за её слегка растерянным взглядом.

Сейчас в ней не было и тени той хищности, что он видел семь лет назад в застенках НФОП. Убийца и террористка, но такая очаровательная.

— Я не писаная красавица, чтобы мною любоваться, — заметила Александра.

— Вы интересны совсем другим.

— И чем?

— Живыми и изменчивыми эмоциями.

— Там, между прочим — кивнула она в сторону моста, — мёртвый человек плещется ногами в Темзе, твой шеф, а ты сейчас говоришь о какой-то ерунде.

— Мне стоило рыдать и рвать на себе волосы? — ухмыльнувшись, поинтересовался Сарваш.

— А что, он был такой сволочью?

— Как вам сказать, вы же сами только что говорили про капитал, прибыль и преступление. Считайте, если бы не смерть, мой бывший босс до конца своих дней сидел бы в тюрьме. Ну что, в вас ещё осталось сочувствие к дельцу, обслуживавшему Церковь и мафию?

— А сам ты кого обслуживаешь?

— Мне уже больше трёхсот лет. За такой срок отпадает всякая необходимость в покровителях и хозяевах.

— О, так ты хозяин самому себе и еще десяткам тысяч ничего не подозревающих смертных?

— Почему же только десяткам? — ехидно вопросил Сарваш.

По губам Александры скользнула соблазнительная полуулыбка. А вот слова, с них слетевшие были скорее забавными, чем соблазняющими:

— Слушай, а может ты никакой не Ицхак Сарваш. Может на самом деле тебя зовут Майер Ротшильд, и было у тебя пять сыновей, а?

Сарваш рассмеялся, еще никто не додумывался идентифицировать его с некогда самым главным конкурентом. Александре он решил ответить любезностью на любезность:

— А ваш творческий псевдоним, случайно не Габи Крёхер? Не балуетесь на досуге похищениями министров?

Веселье вмиг спало с лица Александры, а сама она, отвернувшись, спешно походкой зашагала по тротуару. Сарваш понял, что задел женщину за живое и попытался её нагнать.

— Простите Александра, я и не думал обижать вас.

— Проехали, — только и сказала она, доставая из пачки сигарету.

Пока она закуривала, Сарваш размышлял над её мрачной реакцией. То, что он попал своим замечанием в точку, он абсолютно не сомневался. Но вот что стояло за этой реакцией?

— Вижу, вы не очень-то счастливы в своей профессии, — как бы невзначай заметил он.

Соблазнительно выпустив сигаретный дым через ноздри и, отняв сигарету нетривиальным движением руки, Александра ответила:

— А я не для собственного удовольствия ей занимаюсь.

— Тогда для чего же? Во имя свободы от колонистов, как вы когда-то мне говорили? Ну, так как, обрели вы свободу или еще нет?

Александра не сводила с него глаз, и этим взглядом можно было прожечь насквозь:

— Если ты такой умный, то зачем спрашиваешь?

— Вы разочарованы, как я вижу. Но ведь когда-то я предупреждал вас, что всё произойдет именно так. Я предлагал вам бросить эту затею с борьбой, но вы отказались.

— Помнится, ты предлагал мне уехать с тобой.

— Готов предложить это ещё раз.

— Да брось, — отмахнулась она. — У меня выслуга двенадцать лет, а если учесть протестное движение, то все четырнадцать. С таким стажем и опытом на покой так просто не уходят.

— Тогда сбегите.

— Куда?

— Мир огромен.

— Ну-ну, — недоверчиво буркнула она и, искоса посмотрев на Сарваша, призналась. — Меня заставляют делать то, чего я не хочу, а теперь ещё и то, что не могу. Я знаю такие вещи, за которые проще убить, чем предлагать подписку о неразглашении и следить за её исполнением.

— Вас убить невозможно, — на всякий случай напомнил он юной альварессе.

— Мне от этого не легче, — произнесла она с плохо скрываемой грустью и откинула сигарету.

Сарваш понял, что настал момент, когда нервы женщины обнажены и можно воздействовать исключительно на её эмоции. Он подошел к ней вплотную и, положив одну руку ей на плечо, другой ласково провел по щеке:

— Хотите решить все проблемы самостоятельно? — ласково спросил он, глядя в её растроганные глаза.

Александра вздохнула и кратко кивнула.

— А если не получится? — продолжал он.

На это она изобразила недоумение и лишь пожала плечами.

— А если я хочу помочь.

— Как? — наконец заговорила она, при этом вопросительно вздернув бровью.

Сарваш улыбнулся, поняв, что теперь она хочет его слушать:

— Для начала я куплю два билета в Доминикану и сниму для нас виллу. Ах да, вы наверное презираете буржуазный образ жизни. Тогда вилла будет скромной. Но если вы захотите бунгало или шалаш, я рассмотрю и это вариант.

Алекс улыбнулась и едва слышно рассмеялась, замотав головой:

— Я девять лет прожила в пустыне, ненавижу жару и солнце.

— Хорошо, — тут же отреагировал Сарваш, — тогда уедем в Исландию, тепла и солнца там мало, зато много чудес суровой природы. Снимем уединенный домик в глуши и будем наведываться в Рейкьявик только по выходным.

— Сарваш, — снисходительно, но все же с улыбкой глядя на него, произнесла Александра, — какая еще исландская глушь? Что ты там собираешься делать?

Он только пожал плечами:

— Я абсолютно свободен, вы же сами видели, что начальника у меня больше нет.

То ли напоминание о покойном Кальви под мостом, то ли что-то ещё, неведомое Сарвашу, но Александра заметно погрустнела и отвернулась. Сарваш склонился к её уху и тихо прошептал:

— Не бойтесь, я не оставлю вас. Я буду рядом, и никто не посмеет обидеть вас, Александра…

Он и сам не заметил, как слова иссякли и невольно в ход для большей убедительности пошли поцелуи. Сначала мочка уха, потом скула, губы. Их поцелуй длился долго и размеренно. Когда Александра разорвала его и отстранилась, то сказала до обидного сухо:

— Езжай в Исландию сам. Мне некогда. На войне нет времени и места для любви.

И она пошла вдоль по улице, не освещенной фонарями. Сарвашу оставалось только попытаться нагнать её, чтобы сказать:

— Если не хотите видеть меня, так может, захотите увидеться с сестрой?

Это заставило Александру остановиться и развернуться:

— У меня нет сестры, — абсолютно равнодушно ответила она, и Сарваш готов был поверить ей, но всё же возразил:

— А Лили Метц иного мнения.

Немного помолчав, Александра ответила:

— Мою сестру убил снайпер в 1919 году, прямо в центре Мюнхена. А Лили Метц я знаю достаточно хорошо, чтобы не искать её компании.

Что бы это могло значить, говорит она о двух разных людях или все же об одной, Сарваш понять не мог.

— Ещё вас ищет полковник Кристиан, — на всякий случай добавил он.

— Пусть ищет, — был ему безразличный ответ.

— Может, вы и не хотите видеть Лили Метц, но компанию полковника не стоит игнорировать. Фортвудс слишком серьёзная организация и отказов не терпит.

— Скотланд-Ярд и Интерпол тоже очень серьезные организации, — парировала Александра, — но избегать их общества у меня отлично получается. Не переживай так, трудности меня уже давно не пугают.

Сарвашу оставалось только разочарованно покачать головой:

— Помните, что я сказал вам в наше последнее расставание?

Александра сделал вид, что задумалась и озорно произнесла:

— Кажется, ты мне угрожал, что если я тебе откажу, то ты достанешь меня из-под земли.

— Вообще-то смысл был несколько иной, но почти верный. Александра, не стоит так играть со мной.

— Я и не играю.

— Я тоже никогда не дурачусь и все свои слова я произношу абсолютно серьёзно. Подумайте об этом, ведь я вас уже давно предупредил.

Александра только задорно рассмеялась:

— Знаешь, если бы не пятьдесят четыре пожизненных срока, которые мне должны присудить, я бы жутко испугалась и запросила у тебя пощады.

— Я не Скотланд-Ярд, Александра, у меня более действенные методы исправления, нежели изоляция в тюрьме.

— Да что ты. И какие?

— Хотите узнать, идемте со мной.

Но даже эта попытка заполучить желанную женщину не удалась. Сила воли в Александре была слишком велика, а независимость от чего бы то ни было, просто зашкаливала. По опыту Сарваш знал, что любая эмансипе может сдуться и стать милой ручной кошечкой, стоит только распознать её слабости и умело на них сыграть.

— Кстати, — произнес Сарваш, понимая, что это будут его прощальные слова, — я ведь должен вам 2500 франков и ещё гонорар за своё спасение из могилы. Не хотите получить долг обратно?

— Оставь себе, — улыбнулась она, — Потом лет через сто, заберу с огромными процентами.

Сарваш улыбнулся в ответ и покачал головой.

— Нет, Александра, мы встретимся с вами намного раньше.

На этом они и расстались. Женщина ушла в темноту, на прощание помахав ему рукой. Но недолго Сарваш пребывал в унынии. Он отправился к ближайшему телефону-автомату, но не потому, что вспомнил о повешенном под мостом Кальви. Нет, он позвонил вовсе не в полицию, а в Фортвудс.

Дежурный, узнав его имя, не слишком долго сопротивлялся просьбе Сарваша соединить его с полковником Кристианом. Когда звонок перевели в апартаменты начальника оперативного одела, трубку почему-то снял не он, а некая сонная особа женского пола, судя по голосу молодая, и наверняка милая и симпатичная. Почти искренне порадовавшись, что хоть у кого-то из альваров сегодня ночью устроилась личная жизнь, он, наконец услышал голос полковника.

— Что случилось, Сарваш? Вы что, в Лондоне?

— В нём самом, стою около набережной и жду рассвета.

— Вы позвонили мне в такое время, чтобы сообщить об этом?

— Именно. А ещё добавить, что не далее как пять минут назад имел удовольствие общаться с одной нашей общей знакомой.

— Давайте без загадок. Кого вы видели?

— Александру Гольдхаген.

На миг в трубке повисло молчание, затем полковник спросил:

— Вы сказали, что мы её ищем?

— Сказал. Но добровольно сдаваться вам она не хочет.

— Вам, я так понимаю, тоже, — с явным сарказмом добавил полковник.

Сарваш не мог не ответить любезностью на любезность:

— Вы что же, уже потеряли к её персоне всякий интерес? Удивительно для Фортвудса, особенно после тех фотографий, что вы мне показывали. Кстати, — как бы невзначай добавил он, — давненько ирландские террористы не взрывали бомбы в Лондоне, вы не находите?

— Что, вы хотите сказать, что Гольдхаген приехала в город для этого?

— Может, и нет, — согласился Сарваш, но тут же многозначительно добавил, — а может, и да. Если не принять предупредительных мер, скоро это выяснится, не так ли?

— Я вас понял, — мрачно произнёс полковник. — Куда она от вас ушла?

— Кажется в Уайтчепел. Но вряд ли ваш патруль успеет найти Александру. Следите за привлекательными для террористов объектами, думаю, там вам больше повезёт.

На этом разговор был окончен. У горизонта начинало сереть небо, а Сарваш размышлял, правильно ли он поступил, так вероломно сдав Александру Фортвудсу и в то же время ни словом не обмолвившись о её то ли сестре, то ли не сестре Лили Метц? Но мотив Сарваша был прост — Лили, конечно, красива и мила, но совершенно банальна и предсказуема, чтобы вызывать в нём яркие эмоции. Такую нежную и воздушную особу даже жалко сдавать в лапы хоть и справедливой, но жесткой организации, какой и является Фортвудс. Тем более Лили его клиент, а сдавать клиентов, значит портить свою деловую репутацию. А за Александру не страшно, о её участи есть договоренность с полковником Кристианом, а он как офицер всегда держит данное им слово.

Утро только начиналось, по улицам разъезжал ранний транспорт и Сарваш решил, что было бы неплохо прогуляться до Сити, особенно до моста Черных Братьев. Когда он добрался туда, заветное место уже облепило множество зевак, теснимых полицией. Заглянув через чужие плечи, Сарваш убедился, что был прав — теперь на набережной лежало тело Роберто Кальви с отрезанной оранжевой веревкой на шее. Лицо его было искажено страхом, рот приоткрыт, а глаза безжизненно смотрели в пустоту. Из карманов брюк и пиджака полисмены достали всё содержимое, но там были только камни и деньги, деньги и камни. Назначение камней было понятно — чтобы тело под их тяжестью меньше мотало в воде. Сарваш успел разглядеть в ворохе купюр помимо фунтов стерлингов и долларов, швейцарские франки и австрийские шиллинги. Это уже давало информацию о предсмертном путешествии покойного банкира. Однако ответа, где теперь акции ИРД не было.

Вернувшись в Милан из тяжелой и безрезультатной поездки, Сарваш неустанно следил за новостями. Лондонский суд постановил, что смерть Роберто Кальви была актом самоубийства и потому расследоваться не будет — до чего же злопамятные эти англичане, из-за каких-то ракет и такая забота об убийцах опального банкира.

Не прошло и трёх дней, как из Лондона сообщили о теракте в Гайд-парке и Регент-парке. Одна бомба в машине, другая под концертной площадкой — как итог, одиннадцать солдат и семь военных музыкантов убито, множество гражданских ранено. Эксперты говорили о профессионализме террористов и слаженности их действий. Сарваш и не сомневался, что Александра привыкла выполнять свою работу на совесть. Интересно только, что об этом подумает Фортвудс и что предпримет в дальнейшем. Ведь Сарваш очень ждал результатов их работы.

Наступил день апелляционного суда по делу Кальви, которому не суждено больше состояться в виду смерти обвиняемого. А ведь сколько интересного он мог рассказать, но, увы, разоблачений и скандалов не будет, как это ни печально.

Зато следующий месяц порадовал на события. Синдону, наконец, обвинили в преднамеренном банкротстве его же миланского банка восемь лет назад. Но самое интересное, что обвинение по этому же делу предъявили еще двоим — заместителю президента ИРД Меннини и секретарю ИРД Спаде. Наверное, это событие может хоть немного порадовать и воодушевить отца Матео, ведь там, где сейчас заместитель и секретарь, вскоре может оказаться и сам президент Марцинкус. Хотя кто знает, может архиепископов не принято сажать в тюрьму.

Когда из Швейцарии пришло известие об аресте Карбони, Сарваш не сразу придал этому значение. Бывший наперсник Кальви, с которым следствие в Италии желало поговорить уже больше месяца после повешения Кальви, вдруг объявился в одном из Швейцарских банков и попытался обналичить номерной счёт. Не получилось — его взяла полиция. На счету было ни много ни мало, а двадцать миллионов долларов. Карбони оправдывался, что эти деньги были комиссионными от покойного Кальви. Полиция отчего-то ему не поверила. А пресса уже вешала на Карбони обвинение в организации убийства Кальви, утверждала, что это он помог банкиру бежать по поддельным документам сначала в Австрию, потом в Лондон, куда в итоге Карбони и вызвал убийц мафии, оплатив им частный самолёт. Всё это было интригующе и может быть даже правдиво, ибо Карбони, как и Кальви ангелом во плоти не был — всё-таки он хотел убить Розоне, чему теперь появились веские доказательства в виде чека от Карбони для выжившего убийцы на мотоцикле.

Но Сарваш чувствовал, что что-то тут не то. Человека арестовали в швейцарском банке во время обналичивания счёта. Как-то странно и неправильно. Почему не позже и не раньше? Что могло показаться странным сотрудникам банка, раз они решили вызвать полицию?

Ответ пришел из самого неожиданного источника — дон Микеле соизволил дать интервью американскому изданию, прямо из тюрьмы. И после его слов было о чём задуматься:

«Существуют сокровища ложи «П-2». Это миллионы и миллионы долларов, рассеянные по шифрованным счетам швейцарских банков. В них входит часть фондов Банка Амвросия, которые Кальви туда переправил через южноамериканские филиалы».

Сарваш тут же вспомнил о номерных счетах ложи, которые копировал из бумаг Синдоны уже далекие девять лет назад. То, что так называемые сокровища были на этих самых счетах, он даже не сомневался.

Но полный смысл происходящего раскрылся только через месяц, когда всё в той же Швейцарии всё в том же банке полиция арестовала ни кого иного, как великого магистра, коварного манипулятора, Кукольника и просто матрасника Личо Джелли — главу ложи «Пропаганда масоника N2». Подумать только, опасаясь суда, он больше года скрывался за границей, подальше от Италии, где ему грозил срок за антиконституционную деятельность, а попался в соседней Швейцарии при обналичивании счета. Видимо номерного, видимо с сокровищами П-2, которые положил туда Кальви и которые не достались Карбони.

Однако интересная складывалась ситуация. Сокровища П-2 существуют, и двое охотников за ними, Карбони и Джелли, уже сидят в тюрьме, каждый за свои грехи. Вопрос в другом — кто так оперативно успевает сообщать о злодеях властям, стоит соискателям только войти в офис банка? Видимо, еще один претендент на богатства, тот, кто знает номер счета и сколько денег на нем лежит.

Номера всех счетов знал и Сарваш, а о его персоне из членов П-2 не знает никто, кроме Синдоны. Да и он в тюрьме за океаном. А Швейцария так заманчиво близко.

Глава шестая

Как только лопнул Банк Амвросия, и ИРД как акционер выплатил его кредиторам 240 миллионов долларов компенсации, отец Матео понял, что Роберто Кальви умер в Лондоне под мостом Чёрных Братьев не зря — только перуанскому филиалу ИРД был должен почти миллиард долларов. А теперь президента банка нет в живых, все обязательства и расписки наверняка украдены с его же портфелем, о котором пишут в прессе.

Ватикан и так понес немалые убытки из-за того, что некогда Марцинкус приобрел шестнадцать процентов акций банка у такого сомнительного деятеля как Кальви, а теперь, чтобы не потерять лицо, вынужден возместить потери вкладчиков. Но не погибни Кальви, долги Банка Амвросия пришлось бы покрывать ещё в большем количестве, и всё потому, что управленческая стратегия Марцинкуса явно завела ИРД не туда. Его ближайших подручных, секретаря и заместителя, собирались отдать под суд по делу о крахе Синдоны и преднамеренном банкротстве его миланского банка. Но Марцинкуса никто не решался трогать ни в Италии, ни в самом Ватикане, даже слухов, что скоро его попросят удалиться обратно в Иллинойс — и того не было. Напротив, поговаривали, что папа опять порывается возвести Марцинкуса в кардиналы, и если бы не твердая позиция статс-секретаря Казароли, возможно, это бы уже стало свершившимся фактом.

К слову, его ближайшим конкурентам в сфере ватиканских финансов, Опус Деи, обещали пожаловать персональную прелатуру, статус, которым ещё не обладала ни одна организация католической Церкви. И это значило, что вскоре Опус Деи, в отличие от прочих католических орденов, не будет подчиняться соответствующей конгрегации. О таком не мог мечтать даже Игнатий Лойола, когда создавал свой орден иезуитов 443 года назад.

Отца Матео не могло не поражать такое признание и внимание к организации, которая на подобие пресловутой ложи П-2 не оглашает списки своих членов, их количество, их местонахождение, источники дохода, участие в работе различных компаний, с последующим влиянием и манипуляцией над ними. В связи с этим возникал тревожный вопрос: кто может поручиться, что рано или поздно секретность и неподотчётность Опус Деи не искусит и побудит его руководителей создать церковь внутри Церкви, если не саму контрцерковь? Масоны тоже думали, что все ложи подчиняются Великому Востоку, а вот Личо Джелли посчитал, что П-2 достойна большего. Так кто может дать гарантию, что рано или поздно Опус Деи не возглавит такой же Личо Джелли?

Пока отец Матео терзался подобными вопросами, в конгрегации на фоне затишья появились другие темы для обсуждения. После кончины кардинала Оттавиани поговорить о наболевшем больше было не с кем и приходилось поддерживать разговоры со служащими конгрегации. Как-то Монсеньор Ройбер решил поделиться с отцом Матео новейшим ватиканским слухом:

— Вообще-то это секрет, — доверительно произнёс он. — Но вы же знаете, что случается с ватиканскими секретами — кто-то что-то всё равно о них прознаёт. Помните, в мае папа летал в Португалию, в Фатиму, чтобы в памятный день 13 мая присутствовать на месте явления Девы Марии трём пастушкам? Вы же слышали, как папа относится к этой дате. В прошлом году в этот самый день в него стреляли, но он выжил. Папа считает, что это Фатимская Дева Мария защитила его. И вот он поехал в Португалию, чтобы почтить её.

— Вы говорите это так, как будто в Фатиме что-то случилось.

— Да, — погрустнев, кивнул монсеньор Ройбер. — Но Дева Мария не явилась вновь. На папу напали.

Мурсиа нахмурился. Он припомнил филиппинского художника, что в своё время кинулся на папу Павла VI, но его спас Марцинкус, после чего резко пошёл на повышение. Что-то подобное отец Матео предвкушал услышать и сейчас. Но всё оказалось куда интереснее.

— Стыдно сказать, но на папу напал священник, испанский монах. Хуан Фернандес Крон. Вы, случайно, не знаете его?

— Откуда? — напряженно произнёс Мурсиа.

Епископ смутился:

— Я просто спросил, вы ведь тоже, монах, священник, из Испании. Вдруг вы слышали о нём.

— Нет, не слышал. Так что он сделал?

— У него при себе был германский штык. Вот с ним он и кинулся на папу.

— Но ведь телохранители успели, разве нет?

— Успели, но уже в гостинице выяснилось, что Крон всё же ранил папу, правда легко и неопасно. — Монсеньор вздохнул и с грустью добавил. — Печально, когда в папу стреляет фанатик-мусульманин, что-то неправильное творится в мире, раз такое происходит. Но ещё печальнее, когда ровно через год служитель католической Церкви тоже хочет убить его главу.

Эти слова резанули слух отцу Матео. Он тут же вспомнил тот краткий миг, когда видел Али Агджу и даже перекинулся с ним парой слов. Вспомнил он и фотографию на своём столе, где был запечатлен этот момент. Тогда, год назад он, испанский священник цистерцианец, Матео Мурсиа, мог быть прилюдно объявлен истинным вдохновителем убийцы Агджи. В этом же году некий испанский монах-священник Крон лично кинулся на папу со штыком, и никто кроме немногих прелатов Ватикана не знает об этой истории, скрытой курией от верующих.

Неприятные мысли стали лезть в голову Мурсиа — почему неудавшийся убийца был в том же сане что и он, почему он тоже из Испании? И почему именно в тот же день 13 мая покушение повторилось? Есть ли в этой истории некий коварный замысел или намёк? А может чей-то злокозненный план.

— Значит, — в задумчивости произнёс отец Матео, — снова Фатима.

— О чём это вы? — поинтересовался монсеньор Ройбер.

— О явлении Девы Марии трём маленьким пастушкам и о трёх пророчествах, что она им оставила. — Внимательно посмотрев на монсеньора, он добавил. — Как помнится, третье пророчество так и не было опубликовано.

Монсеньор Ройбер заметно смутился:

— Да, кажется, кардинал Ратцингер не спешит с обнародованием.

— Как и Павел VI и Иоанн XXIII до него.

Касательно третьего пророчества Фатимы у отца Матео были свои подозрения. Как известно, только одна из трёх маленьких пастушек, которой 13 мая 1917 года явилась Дева Мария, дожила до зрелых лет и стала монахиней сестрой Лючией. В 1941 году она открыла миру два данных ей в 1917 году пророчества — одно о видении ада и второе о двух мировых войнах. Третье пророчество сестра Лючия записала только в 1944 году по настоянию епископа. На конверте, куда был вложен текст, она надписала «не вскрывать до 1960 года», а на вопросы, почему, отвечала, что на то воля Богоматери.

Письмо с третьим пророчеством отправили в Ватикан, и в положенный срок папа Иоанн XXIII вскрыл конверт и прочёл последний секрет Фатимы. Но случилось немыслимое — он наотрез отказался публиковать текст пророчества, тем самым пойдя против воли Той, что явила человечеству эти слова. Пришедший ему на смену Павел VI так же о тексте предпочёл не вспоминать, а когда в 1967 году он был в Португалии, то побоялся встречаться с сестрой Лючией, видимо не хотел выслушать лишний раз напоминание о третьем пророчестве, так и не опубликованном в нарушении наказа Девы Марии.

Папа Иоанн Павел I прожил в Ватикане чуть больше месяца, чтобы успеть заняться проблемой о скрытом от мирских глаз третьем секрете Фатимы. Зато Иоанн Павел II о Фатиме не забывал, ведь Агджа стрелял в него как раз в шестьдесят четвёртую годовщину явления Девы Марии, и отныне считал её своей спасительницей и заступницей. Но публиковать пророчество он тоже не желал.

Отец Матео слышал, что Иоанн XXIII был напуган текстом пророчества, потому и отказал в публикации. Видимо, последующие папы были того же мнения. Что могла содержать третья тайна, отец Матео мог только догадываться.

— Говорят, — прервал его мысли монсеньор Ройбер, — когда папа лежал в госпитале, он открыл тайну третьего пророчества своему секретарю.

— Правда? — с недоверием переспросил отец Матео.

— Говорят, — понизив голос, продолжал монсеньор, — что в пророчестве говорится о последних днях, гибели мира и Церкви. Не могу знать, правда ли это, но папа сказал своему секретарю, что ему открылся истинный смысл третьей тайны Фатимы именно в тот день, когда Агджа стрелял в него.

— Любопытно, — только и произнес отец Матео.

— Он сказал, что положить конец войнам и побороть атеизм и беззаконие может только обращение России.

Отец Матео пораженно заморгал:

— При чём тут Россия? СССР, вы хотите сказать? Зачем его обращать? Куда, в католицизм? Какими силами? Поддержкой «Солидарности»?

Монсеньор Ройбер лишь развёл руками:

— Это всё, что я слышал, — почти виновато произнёс он, — не могу ручаться, говорил ли папа нечто подобное или же нет.

Отец Матео не мог быть уверен до конца, но по его разумению, Россия — это последнее, что могло волновать Деву Марию. Уж скорее Советы волнуют самого Иоанна Павла II, и он интерпретирует пророчество в удобном ему ключе.

Отец Матео верил в другое — в 1960 году, когда должно было открыться третье пророчество, шла подготовка ко Второму Ватиканскому собору, что был задуман папой Иоанном XXIII двумя годами ранее. Если в третьем пророчестве действительно были слова о поругании Церкви, о том, как священников и архиепископов будут убивать за их твердость в вере, которую предадут кардиналы и сам папа… Если что-то подобное и было в третьем секрете Фатимы, увы, оно сбылось.

Все эти мысли и размышления о Фатиме, папах, обращении России, но осуждение теологии освобождения в Латинской Америке, не давали покоя отцу Матео и буквально ввергали в отчаяние, от которого спасала только Манола.

Ни суровые требования покинуть Никарагуа во время бомбёжек, ни робкие просьбы уехать из Сальвадора, где убивают священников и насилуют монахинь — ничего из этого на Манолу в своё время не подействовало. Но стоило только отцу Матео позвонить в Сан-Сальвадор и сказать о своих опасениях, что скоро его арестуют и обвинят в покушении на папу, Манола бросила всё, оставила позади гражданскую войну и кинулась в Рим, чтобы поддержать брата.

Он уговорил её поселиться на другом конце города, подальше от него, чтобы не дать шанса недоброжелателям узнать, что рядом с ним есть близкий человек, на которого можно надавить, причинить боль, после чего можно будет сломить его самого. О Маноле знала только квартирная хозяйка донна Винченца и её дочь, с которой Манола тут же сдружилась и наведывалась в гости — вернее, это соседи думали, что монахиня навещает дочь донны Винченцы, в то время, когда Манола приходила к брату. Такое положение вещей отца Матео устраивало и даровало ему спокойствие. Хотя находились и такие внимательные люди, которые, уловив внешнее сходство, обязательно спрашивали, а не родственники ли отец Матео и сестра Мануэла. Врать близнецам не хотелось, но и от прямого ответа уходить редко получалось.

— Я боюсь, Манола, — тихо говорил отец Матео сестре, когда в один из вечеров они остались в его комнате, — не за себя, а за людей вокруг. Всё чаще мне кажется, что всепроникающе зло окутало Рим и Ватикан, и не у многих хватает сил молиться и бороться с его властью над людскими сердцами. Столько смертей, столько подлых преступлений. Я не знаю, как самому уберечься от них, но хочу спасти тебя, Манола. Ты видела и так очень много боли, страданий и смертей в последние годы. Не хочу, чтобы и здесь ты видела всё то, от чего уехала.

— Тео, — с печалью в глазах, отвечала Манола, — может я и уехала из страны, где страдания и боль стали обыденными и привычными, но только потому, что твоя боль вдвойне сильнее и для меня. Мы брат и сестра, плоть от плоти, кровь от крови, и не можем быть порознь, когда случилась беда.

— Прости меня, Манола, — уронив голову ей на руки, произнёс он, — я был чёрств и неотзывчив, когда ты была в Никарагуа и разделила страдания с тамошними жителями. Я слишком поздно понял, какое беззаконие терпели сальвадорцы по вине самого… Это общая вина, и моя в том числе.

— Полно, Тео, не кори себя. Ты сделал всё, что мог, чтобы помочь архиепископу Ромеро, это ты предупредил его об опасности, и не твоя вина, что убийцы совершили страшное злодеяние, пролив его кровь на алтарь.

— Но я служу тем, кому безразлична жизнь любого сальвадорца, любого католика, живи он за пределами Града Ватикана. Как знать, если вчера святой отец закрыл глаза на реки крови в Сальвадоре, может, завтра он погонит поляков на баррикады против коммунистов и так же равнодушно будет взирать на смерти католиков, ведь они погибнут во имя какой-то странной свободы, которая понятна ему одному.

— Что ты Тео, не говори так, папа не может быть настолько жестокосердным.

— Нет, Манола, если бы ты только слышала его слова, если бы ты была рядом, когда архиепископ Ромеро прибыл в Ватикан на аудиенцию… Не передать тот холод и безразличие, что я слышал от святого отца, не передать всю боль и отчаяние, что овладело архиепископом. И мне стало несказанно больно, когда я услышал о его смерти, страшной смерти. Но больше я был напуган, когда услышал новость о том страшном злодеянии, что свершили с американскими монахинями эскадроны смерти. — Подняв голову, отец Матео посмотрел сестре в глаза. — Скажи мне честно, без утайки, ведь я твой брат, не свершили ли подобного злодейства с тобой?

— Что ты, Тео, — с удивлением уставившись на него, произнесла Манола. — Что ты такое говоришь? Никто не надругался надо мной, я чиста.

— Я знаю, сестра, что никогда душой ты не посмеешь согрешить, но тело уязвимо для зла извне, насильник и убийца с этим не посчитается.

— Перестань, Тео, я говорю это не для того, чтобы успокоить тебя, а потому что так и есть на самом деле. Никто меня не трогал, — смутившись, она добавила. — В тот день, когда убили архиепископа Ромеро, когда убили еще множество человек в городе, да, за мной гнались трое и угрожали всяческими мерзостями. Но я смогла убежать, я тогда свалилась со склона, и то падение спасло мою честь. Но мои глаза и уши, когда я… Впрочем, я рассказывала тебе о том кровавом ужасе, что устроил майор. Так что не терзай себя, Тео никто не оскорбил меня.

Отец Матео заметно оттаял:

— Как же я рад это слышать, сестра. Видимо, я начинаю терять веру и забывать, что не надо верить гадателям, раз стал прислушиваться к ложным пророчествам ведьмы Амертат. Она говорила такие страшные вещи, чтобы испугать меня, и заставить поверить в её пророческий дар.

— Что же она сказала? Что я в опасности?

— Она предрекла тебе то, что случилась с теми несчастными сестрами из Штатов — жестокое, зверское насилие и убийство. Манола, я слышал её слова за два года до того как всё случилось, и время от времени я не мог не вспомнить те страшные, но лживые пророчества. Господь уберёг тебя, за то я благодарю Небеса каждый день.

— Давай помолимся вместе, брат, — произнесла она, и они вдвоем опустились на колени перед распятием не стене, чтобы славить Бога и просить мира для всех угнетённых.

Придя на следующий день в Апостольский дворец, отец Матео встретил в коридоре монсеньора Ройбера в весьма задумчивом расположении духа. Зайдя в кабинет, секретарь конгрегации по делам духовенства изложил суть своих забот заместителю.

— Святой Престол в растерянности. Кажется, расследование дела о покушении на папу на площади Святого Петра возобновляется.

Отец Матео недоуменно вопросил:

— С чего вдруг? Разве Али Агджа не пойман, не осуждён и не сидит сейчас в тюрьме?

— Боюсь, что не всё так просто. Не так давно он признался следователю, что у него были сообщники.

Отец Матео замер и даже не решался моргнуть. Он думал, что знает, о чём сейчас скажет монсеньор Ройбер, знает, почему он затеял этот разговор именно с ним. Но ожидания не оправдались.

— Агджа признался, что его завербовали болгарские спецслужбы.

От неожиданности отец Матео не знал, что и сказать. Он думал, что весь это разговор затеян, чтобы в приватной обстановке показать ему ту самую компрометирующую фотографию и спросить, что же он передал Агдже в конверте. Но нет, никаких обвинений, а напротив, какая-то странная история.

— Но это же газетная утка? Разве нет? — наконец выдавил из себя отец Матео и принялся рассуждать вслух. — О причастности к покушенью стран соцблока писали американцы ещё в том году. Из-за этого Святому Престолу даже пришлось давать опровержение.

— Увы, в этот раз заявление сделала не пресса, а преступник, а значит это не «утка» а показания.

Монсеньор Ройбер порылся в бумагах на столе, достал газету и протянул её отцу Матео:

— Вот, прочтите.

Под громким заголовком «Болгарские подстрекатели для турецкого убийцы» значилась информация, что в Риме арестован некто Сергей Антонов, представитель болгарской авиакомпании «Балкан», на квартире которого проходили встречи заговорщиков. В их числе значились и двое болгарских дипломатов, в виду иммунитета которых, арест невозможен. Агджа опознал Антонова по фотографии, где тот запечатлён убегающим с площади Святого Петра в день покушения. Так же Агджа детально описал квартиру Антонова, что является бесспорным доказательством причастности Антонова к заговору с целью убийства папы.

— Я не понимаю, — честно признался отец Матео, — разве это возможно? Поверить не могу, чтобы Болгария была в этом замешана. Советы, конечно, не могут быть довольны позицией папы по «Солидарности», но чтобы организовывать убийство?.. Нет, это как-то неправильно. В КГБ должны были бы понимать, что первые на кого падёт подозрение, будет СССР. Да так и вышло, вспомните, что писали в том году, да и пишут до сих пор. Трагедию для миллионов католиков, чуть не потерявших папу, тут же превратили в антисоциалистическую провокацию.

— Да, наша пресс-служба придерживается того же мнения.

— Но как же доказательства? Если Агджа делает такие громкие заявления и следствие принимает их к сведению, значит всё очень серьёзно.

— Боюсь, что да, — признал монсеньор Ройбер.

— Но почему Агджа сделал это признание только сейчас? Он, кажется, уже полтора года в тюрьме, а на суде в прошлом году заявил, что покушение задумал и осуществил в одиночку. Почему сейчас он решил выдать сообщников?

— Думаю, всё дело в новом законе о смягчении наказания для раскаявшихся террористов. Возможно, Агджа хочет, чтобы ему сократили срок.

— У него пожизненное заключение в Италии и смертная казнь в Турции, — напомнил отец Матео. — Мне кажется, в его случае лучше не выходить из итальянской тюрьмы, чтобы не быть экстрадированным.

— Кто знает, может и в Турции ему многое простят, — туманно произнёс монсеньор Ройбер и добавил. — У статс-секретариата есть превеликое желание разобраться во всей этой истории с Агджой, Антоновым, Болгарией и СССР. Она ведь задевает и интересы Церкви.

— Разумеется. Не хотелось бы, чтобы покушение на понтифика превратили в судебно-развлекательный аттракцион, как любят это делать в некоторых странах вроде США.

— Это вы верно заметили. Дело в том, что статс-секретариат ищет человека, который бы мог за пределами Ватикана проследить за всеми перипетиями следствия, а после, и суда, чтобы иметь представление, что происходит вокруг дела о покушении на папу. — После краткой паузы монсеньор Ройбер произнёс. — Я предложил вашу кандидатуру.

— Но я всего лишь служащий конгрегации по делам духовенства, — тут же принялся отнекиваться отец Матео. — Я не имею не малейшего понятия как должно проходить судебное расследование. Всё, чем я занимался в последние годы, были жалобы на духовенство и имущественные дела Церкви. Я не разбираюсь в светском уголовном праве.

— Отец Матео, вам это и не нужно. Всё, что хочет статс-секретариат, так это, чтобы служащий Ватикана внимательно наблюдал за ходом расследования и будущего процесса. С вашей феноменальной памятью это получится идеально.

— Вы хотите, чтобы я посещал судебные процессы? — на всякий случай уточнил отец Матео.

— Конечно, нам нужно знать всё из первых рук. Никто, кроме вас, лучше не справиться с этим.

— Может лучше воспользоваться материалами съемочных групп из разных телекомпаний? — все же попытался отговорить его отец Матео. — Статс-секретарь или его помощники могут лично отсмотреть всё, что их интересует.

— Нет, отец Матео — твёрдо произнес монсеньор Ройбер. — Может, техника и в состоянии запечатлеть отдельные кадры, но живой человек может охватить своим взглядом всю перспективу, почувствовать настроения вокруг и увидеть куда больше чем камера, направленная в одну точку. Конечно, пленки будут заказаны и отсмотрены. Но вы нужны как живой наблюдатель. Статс-секретариат уже одобрил вашу кандидатуру, так что крепитесь с силами, это будет тяжёлая работа.

Поняв, что спорить с монсеньором и отговаривать его бесполезно, раз решение уже принято, отец Матео погрузился в размышления о своём нынешнем положении. Он представил, что будет, когда он пойдет в суд, сядет в зале, а Агджа из клетки увидит его и опознает как человека, который отдал ему приглашение, а значит, участвовал в подготовке покушения, как и тот Сергей Антонов. То, что Агджа его вспомнит, отец Матео почти не сомневался — Антонова ведь он вспомнил после полутора лет изоляции.

Тут же в памяти отца Матео всплыл образ той блондинки-ирландки, которая свела его с Агджой, втравила в эту историю с покушением, и видимо предполагала сделать его крайним. Кто тогда она? Агент КГБ с очень умелой маскировкой, узнаваемым ирландским акцентом и информацией о деятельности Опус Деи в различных странах? Нет, всё это слишком неправдоподобно. Откуда у соцстран информация о работе католического ордена в странах Запада? А судя по содержанию документов, данные собирались на местах. Может, конечно, информация досталась КГБ случайно или обманом, и они решили пустить его в ход, чтобы у блондинки был повод завязать с отцом Матео разговор.

И тут ему вспомнилось, как она обставила швейцарскую гвардию и проскользнула через тевтонское кладбище к Залу аудиенций. И как же он раньше не подумал, что о самом существовании тевтонского кладбища знают в основном только родственники или соотечественники тех, кто там похоронен. Голландцы, датчане, шведы, но главное — немцы. Если та женщина не ирландка, то может быть гражданкой ГДР, и тогда всё сходится — Агджу наняли Советы через своих союзников по восточному блоку, псевдоирландка подготовила вариант прикрытия, чтобы отвести подозрение от соцстран и переложить его на самого Мурсиа.

Но тогда остается непонятным сам факт, как фотография, где он запечатлен с Агджой, попала прямо на его рабочий стол? Подозревать, что агенты КГБ разгуливают по Ватикану, было всё-таки глупо, скорее всего, фотографию подложил тайный недоброжелатель, который хотел запугать Мурсиа — а за годы службы таких недоброжелателей у отца Матео накопилось множество.

Но как тот самый недоброжелатель получил доступ к фотоматериалам, если и сам не был частью заговора против папы? И от осознания этого Мурсиа стало не по себе. Соучастники покушения совсем рядом, здесь, в Ватикане и раз они захотели подставить отца Матео один раз, то не исключено, что командировка в суд поближе к Агдже, это вторая попытка.

Но раз так, тогда не так уж важно, кто замыслил покушение на папу, и чья страна к этому причастна. Главное, что преступление координировалось через Ватикан. Кто-то знал, что замышляет Агджа и молчал, а может просто ждал, когда тот завершит своё чёрное дело и предвкушал скорую смерть понтифика.

А что, если и болгарин Сергей Антонов стал жертвой чужих интриг? Ведь это очевидно — если бы он был причастен к спецслужбам и замешан в покушении, то сразу же после выстрелов на площади Святого Петра ему бы срочно приказали уехать из Италии и побыстрее, дабы не попасть в руки карабинеров после того, как Агджа начнёт давать показания. А Сергей Антонов никуда не уезжал, полтора года прошло, а он упрямо жил и работал в Риме, как будто ему нечего было бояться. Видимо действительно было нечего, пока на него не надели наручники.

В последующие месяцы отец Матео с особым вниманием изучал прессу, как итальянскую, так и зарубежную, благо в Ватикане всегда вовремя делали необходимые переводы.

Что только не писали о Сергее Антонове: и что он шеф отдела специальных операций при Варшавском Договоре, что его жена Росица управляет террористической сетью в Италии, что некогда болгарские спецслужбы организовали похищение и убийство Альдо Моро, и вообще за Красными Бригадами скрываются болгары — это они сейчас терроризируют архиепископа Парижа, перевозят контрабандой наркотики по Европе и вообще, где бы что не случилось за последние десять лет знайте — это проклятые болгары.

Турки писали, что Советы задумали рассорить Турцию и НАТО, поэтому и наняли Агджу убить папу. Какая связь между НАТО и никогда не входившим в него Ватиканом, отец Матео так и не понял.

Во Франции же нашёлся болгарский перебежчик, который признался, что будучи помощником атташе по торговле в посольстве Болгарии в Париже, он был осведомлён о готовящемся покушении на папу. Первым делом после прочтения отец Матео задался вопросом, с чего вдруг помощнику атташе кто-либо стал бы сообщать такие сверхсекретные сведения?

Из альтернативных источников отец Матео докопался до истины. Она, как водится, оказалась куда веселее. Беглец из страны тоталитарной кровавой диктатуры к дипломатии никакого отношения не имел вовсе. На самом деле он был всего лишь механиком сельхозтехники при болгарской торговой фирме во Франции, умудрившийся прикарманить деньги из кассы, за что и был отозван на родину. Но возвращаться домой так не хотелось, что пришлось выдумать себе пространный титул атташе, припасть к ногам западной разведки и наплести им небылиц о покушении на папу. Но отцу Матео подумалось, что может быть небылицы из уст проворовавшегося перебежчика и были платой французской разведке за предоставленное убежище подальше он неблагодарной родины, где на вора уже заведено уголовное дело.

Значит, все-таки провокация западных стран с целью очернить Советы и сподвигнуть папу на более жесткие действия в отношении Польши. Но это было только гипотезой.

За большей информацией отец Матео отправился к адвокату Сергея Антонова. Набравшись смелости, он договорился о встрече, чтобы прояснить, что же делает следствие и насколько подтверждается вина Антонова.

— Да никак, — эмоционально отвечал адвокат. — Все так называемые улики сплошная липа и следственный судья об этом прекрасно знает.

— То есть как? — не понял отец Матео. — Следствию не на чем построить обвинение, но оно всё равно продолжает держать вашего подзащитного под арестом?

— Вот именно. Знаете, куда ездил прокурор до ареста Антонова, чтобы собрать дополнительные сведения для обвинения? — и, взмахнув руками, ответил. — В Вашингтон. Здорово, правда? Преступление совершено в Риме, Агджа родом из Турции, будучи в бегах, путешествовал по Европе, но сведения для обвинения прокурор поехал икать в США. Поэтому я не особо удивлён, что Сергей Антонов арестован на основе таких бездарных улик.

— А как же фотография, где Антонов убегает с площади? — спросил отец Матео и ожидал услышать поток словоблудия и размышлений, что двойники тоже существуют, но нет.

Адвокат достал из портфеля несколько фотографий и начал поочередно раскладывать их перед Мурсиа. На первой со спины был запечатлён бегущий человек. Голова его была повернута в сторону, и потому можно было разглядеть, что у него есть борода, усы и одеты тёмные очки. На второй фотографии мужчина был запечатлен анфас, и его лицо можно было разглядеть во всех подробностях.

— Конечно, — как бы оправдываясь, заговорил отец Матео, — из-за качества первой фотографии сложно сказать, кто на ней, но если сравнивать со второй, то сходство всё же есть.

И тогда адвокат подал еще одну фотографию Антонова, но уже без бороды.

— Что скажете? — с интересом спросил он. — Фото бегущего по площади человека и Антонова без бороды сделана в мае 1981 года, второе же фото, где у Антонова борода, сделана в день ареста полтора года спустя.

Отец Матео еще раз внимательно оглядел три снимка.

— Но тогда получается, что Антонов и бегущий совершенно разные люди.

— Вот именно, — подтвердил адвокат, — я даже могу вам сказать, что бегущим является американский турист. Мы уже связались с ним, он готов свидетельствовать в суде, что на снимке он и никто другой.

— Хорошо, — согласился отец Матео, — американский турист и Антонов разные люди, с этим спорить невозможно. Но ведь Агджа смог опознать Антонова. Ему показывали другой снимок?

— Нет, этот же.

— Но это же бессмысленно. Если бы они встречались накануне покушения, Агджа бы знал, что Антонов бороду не носит и никак не смог бы опознать его по этой фотографии.

— Однако, с позволения сказать, опознал. Он так и сказал следователям, что Антонов носит бороду, дал и прочие словесные приметы. У меня есть только одно объяснение этому. Впервые Агджа видел Антонова только на фотографии, причём довольно поздней.

— Вы сможете опровергнуть показания Агджи в суде?

— Конечно, фотография строго датирована. Это важное доказательство невиновности Антонова, но оно не единственное. Просто у Сергея есть железное алиби. Агджа назвал дни, когда он встречался с Антоновым в Риме до покушения. Но на самом деле Антонова не было в эти дни в Риме, он отдыхал с семьёй в Югославии. У меня есть датированные выписки из билетов и книги регистрации в гостинице — это неоспоримое доказательство. Далее Агджа утверждает, что все три дня до известных событий он вместе с Антоновым ездил на площадь Святого Петра, чтобы отрепетировать будущее покушение. Но это опять же ложь, потому что у Антонова есть алиби — в эти дни и часы он был на работе в офисе «Балкан», и его коллеги могут абсолютно точно это подтвердить. Так что, когда Агджа утверждает, что он когда-либо встречался с Антоновым, знайте, это наглое враньё.

— Но по поводу этих встреч… — попытался напомнить отец Матео и тут же запнулся — Агджа утверждает, что встречался с Антоновым на его квартире, где они и обсуждали план покушения. Он даже смог точно описать интерьер квартиры. Как же так? Так он бывал в квартире Антонова?

Адвокат хитро улыбнулся.

— О, видимо вы слышали только о части его показаний. Агджа утверждает, что он встречался с Антоновым на его квартире в то время, как там были жена и дочь Антонова. Можете себе представить, как агент болгарской разведки приглашает к себе в дом наёмного убийцу, не взирая, что тот увидит его семью?

— Да, это действительно нелепо. Так как же быть с описанием квартиры?

— После покушения её трижды вскрывали.

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Взламывали замки, заходили в квартиру, ничего не брали и уходили. И так три раза. Антонов трижды заявлял в полицию, но взломщиков не нашли.

— Получается, что кто-то приходил к нему в дом, но не для того чтобы ограбить, а посмотреть на обстановку квартиры?

— Выходит, что так. Иного объяснения я не вижу. Агджа не был у Антонова лично. Кто-то дал ему описание квартиры, и поэтому он споткнулся на жалюзи.

— В каком смысле?

— Он сказал, что на окнах квартиры Антонова висят жалюзи. Это логично, потому что у всех соседей Антонова по дому есть жалюзи. А вот в его квартире их нет. На окнах у него висят шторы. И как можно перепутать шторы и жалюзи, я не представляю. Скорее всего, тот, кто составлял описание, будучи во взломанной квартире, торопился и на окна внимания не обратил, а добавил в описание жалюзи потому, что во всём доме они есть, и логично предположить, что и у Антонова тоже. Но это была ошибка, и, слава Богу, что она было допущена, потому как послужит в суде ярким доказательством, что Агджа к Антонову в гости никогда не приходил.

Выслушав доводы адвоката, отец Матео всёрьез ожидал, что скоро следствие закончится, обвинение развалится, и болгарина Антонова отпустят на свободу. Но время шло, а никаких изменений в следственном процессе не наблюдалось. По телевидению всё крутились репортажи о злобных Советах, в газетах писали о всемирном коммунистическом заговоре, и каждый журналист считал должным в первую очередь упомянуть коварного агента болгарской разведки Антонова как олицетворение мирового зла. И, похоже, только не многие понимали, что Сергей Антонов невиновен. Но узнай об этом репортеры, им вмиг стало не о чем писать. Не будет той страшной фигуры агента КГБ, значит, иссякнут темы для материалов о злобе Советов.

В круговороте нечистых политических интриг, отец Матео чуть было не упустил из виду важную новость для всего католического мира: был издан новый канонический кодекс. Пролистывая его страницы, отец Матео с удивлением, а после и с негодованием обнаружил для себя, что в новом кодексе нет канона, запрещающего католикам вступать в масонские ложи. Почти двести лет действовал этот канон, что под страхом отлучения отваживал католиков от опасных связей с масонством. Но почему-то сейчас, в XX веке, пока в Италии идёт расследование деятельности ложи П-2, Конгрегация доктрины веры во главе с кардиналом Ратцингером решила, что масонство перестало быть опасным для Церкви и людских душ? Отца Матео такое лицемерие не могло не возмущать.

В замен старого канона о масонах, в кодексе появился новый, где говорилось о запрете вступления в ассоциации, которые работают против Церкви. Помня перипетии Второго Ватиканского собора, когда многие документы в виду неточности и расплывчатости формулировок смогли истолковать так, что в последующие годы отец Матео не успевал отписываться от жалоб на священников, причащающих прихожан кока-колой, венчающих гомосексуалистов, забивающих ритуальных козлов на алтаре, по такой же неопределённой ссылке на некие ассоциации, канон можно прочесть как угодно. Кто-то видит в масонах врагов Церкви, а кто-то скажет, что масоны эволюционировали, и разрушать Церковь больше не собираются, а значит, под новый канон не попадают. Отец Матео был согласен с обеими сторонами — масоны как исконные враги не только Церкви уже не станут посягать на неё, потому что более плачевного состояния Церкви, нежели сейчас, им добиться будет трудно. И не исключено, что они приложили руку к обмирщению и деградации Церкви стараниями своих адептов, вроде архиепископа Буньини, который на Втором Ватиканском Соборе продвигал губительную литургическую реформу, а после как разоблаченный масон был сослан в Иран.

Но Буньини был разоблачен и выслан. А еще сто двадцать масонов в сутанах так и остались в Ватикане. Отец Матео даже не задавался вопросом, чьими именно стараниями был написан новый канонический кодекс. Его просто поражала та наглость, с которой антимасонский канон отменили в такое неспокойное для Италии время.

Прошло пару месяцев, и стало понятно, что кардинал Ратцингер отменил канон не зря, ибо знал, что делал. Истёк срок расследования по делу ложи П-2. Итог, по мнению комиссии, таков: Джелли — обманщик и интриган, члены ложи — бедные и обманутые им люди, П-2 — не сборище заговорщиков, а заигравшиеся карьеристы. Не осталось и следа от первоначальных обвинений в военно-политическом шпионаже, терроризме, коррупции судебных властей и секретных служб, убийствах и подозрительных самоубийствах. В конце концов, оказалось, что П-2 чиста, как и масонство в целом.

Как так получилось? Кажется, в прессе писали, что 952 разоблаченных пидуистов были лишь частью из 1800 членов ложи. Стало быть, не рассекреченные братья из судейского и следственного корпуса отчаянно спасают репутацию, как Джелли, так и свою.

Примерно в это же время суд поставил точку в другом громком деле — похищении и убийстве Альдо Моро. Осудили двадцать пять бригадистов, хотя многие эксперты говорили, что в такой проработанной и профессиональной акции похищения приняло участие как минимум шестьдесят человек.

Но то, что дело Моро не окончено, стало понятно через месяц, когда следствие захотело допросить, ни много ни мало, а бывшего госсекретаря США Генри Киссинджера. А всё потому, что вдова Моро как-то обмолвилась, что её покойный муж получал в свой адрес угрозы именно от госсекретаря. Глупо было удивляться, но Киссинджер на допрос не явился.

Отцу Матео вспомнился убитый четыре года назад выстрелом в рот журналист Мино Пекорелли, которому он некогда передал список ватиканской ложи. Именно Пекорелли в свое время написал, что Моро был приговорен к смерти сильными мира сего, потому как нарушил «логику Ялты» и пошатнул баланс сил, когда допустил коммунистов в итальянский парламент. Пекорелли рассуждал, что покарала Моро за это Москва, об этом же писали и сейчас в свете покушения на папу и дела Антонова.

А вот Отец Матео считал, что следователи правы, и Киссинджер мог бы рассказать много интересного, если бы пожелал. Ведь кому как не Вашингтону было желать смерти Моро, пошедшего на сделку с коммунистами, кому как не Вашингтону сейчас выгодно раздувать шум вокруг персоны Антонова, называя его агентом КГБ, а СССР «империей зла»?

В это не самое спокойное время вдова Роберта Кальви добилась, чтобы суд, теперь уже итальянский, повторно рассмотрел дело по поводу кончины её мужа и опроверг решение лондонских следователей, что якобы Кальви покончил с собой. С вдовой было трудно спорить. Ведь не возможно самому затянуть веревку на шее так, чтобы остались нехарактерные повреждения, как при удушении посторонним лицом, стоящим за спиной, и нельзя пролезть к строительным лесам на мосту без лодки, если, конечно, не умеешь ходить по воде. Самоубийце легче прыгнуть с моста и не пытаться выплыть, но никак не устраивать такой мудрёный приём с веревкой и лесами.

Во вторую годовщину выстрелов на площади Святого Петра, в одном американском издании написали потрясающую по своей глупости заметку: якобы папа отправил в СССР для переговоров с Брежневым ни кого иного, как архиепископа Марцинкуса и не просто так, а чтобы заявить — если Советы вторгнутся в Польшу, то папа отправится на родину, чтобы возглавить сопротивление. Представитель ватиканского пресс-бюро тут же дал опровержение этого вздора.

Через месяц папа действительно отправился в Польшу. Сопротивление он не возглавил, но поддержал деятелей из «Солидарности». Отец Матео следил за этими новостями с печалью, понимая, что Святой Престол окончательно замарал себя в политических интригах. Как ни был плох Павел VI, но подобного он позволить себе точно не мог.

Иоанн Павел II переживает за судьбу рабочих в Гданьской судоверфи. Тогда, почему он не переживает за судьбу тысячи рабочих судоверфи в Белфасте, которых в том году уволили без объяснения причин, а их семьи оставили без дохода — они ведь тоже католики и нуждаются в поддержке папы, хотя бы потому, что Британия в отличие от Польши, не социальное государство, работу там можно не находить годами, а пособия не всегда хватает на пропитание. Но нет, поляки важнее ирландцев, что тут не понятного, а СССР страшнее и коварнее Британии, этого бастиона свободы, где только в прошлом году королева соизволила даровать Канаде даже не конституцию, а некий конституционный акт.

Не успел папа вернуться из Польши, как Ватикан поразило странное и печальное происшествие — похитили пятнадцатилетнюю дочь Эрколе Орланди из Службы папских литургических церемоний. Днём девочка посещала музыкальную школу, но к вечеру домой не вернулась. Не объявилась она и на следующий день. Что произошло с Эмануэлой, никто не знал, полиция предполагала, что юная особа сбежала из дома из-за любовной истории. Родители в эту версию не верили и предполагали худшее.

— Бедная девочка, — горевала по своей тезке Манола, — а если ее похитила мафия? Страшно подумать, что с ней могут сделать.

Но отец Матео не был столь сентиментален и потому сказал.

— Если бы её похитили, то уже давно предъявили свои требования, позвонили родителям и назвали сумму выкупа. Так что тут не в мафии дело.

— А в чём же? Неужели ты думаешь, что девочка могла убежать из дома из-за увлечения каким-то мальчиком?

Отец Матео не хотел поднимать эту тему, но всё же решил объяснить сестре, что к чему.

— Манола, ты пойми, что Эрколе Орланди потомственный служащий Ватикана, а его семья — граждане Ватикана, а Эмануэла не девочка, а юная девушка и вместе с родителями проживает в квартирке на территории Ватикана. Если ты думаешь, что её исчезновение связано с любовным увлечением, то тогда подумай над тем, кто мог быть её воздыхателем, если кроме как в лицее и консерватории она почти нигде не бывала.

— Наверное, одноклассник, — пожала она плечами.

— А если сосед?

Услышав это, Манола удивленно захлопала глазами:

— Ты что такое говоришь, Тео? Какой сосед? Из швейцарских гвардейцев?

— Манола, — с недовольством воззрился на сестру отец Матео, — тебе уже 786 лет, что ты как маленькая? В Ватикане служат несколько тысяч мужчин, давших обет безбрачия. Я уже настолько стар, что об отношении полов вспоминаю только тогда, когда после исповеди у меня просят духовного наставления. Но в Ватикане… Ты слышала, что в Европе и Африке есть движение среди священников за отмену целибата? А слышала, что некоторые сановники просят разрешить, если не право жениться, то завести подругу. И это говорят священники, которые знают про таинство брака и беззаконие блуда.

— Тео, — почти испуганно произнесла Манола, — ты что, вправду думаешь, что Эмануэлу Орланди совратил какой-нибудь священник или епископ… или кардинал? Ты, правда, так думаешь?

— Я хотел бы думать, что Эмануэла Орланди, если и не сберегла невинность и душевную чистоту, то хотя бы сбежала с одноклассником. Поверь, окажись это так, у меня бы от сердца отлегло. Человек, преступивший клятву, предавший обеты единожды, способен на низости и ложь и дальше. Попади в руки к такому мерзавцу юное создание, кто знает, как глубока будет степень совращения, в которое её толкнет клятвопреступник и грешник.

В истории с пропавшей Эмануэлой отца Матео беспокоило ещё одно обстоятельство. Он знал Эрколе Орланди лично, но по самому плачевному для себя поводу. Это Орланди как работник Службы папских литургических церемоний в тот злосчастный майский день 1981 года отдал отцу Матео пригласительный на воскресную службу, который потом отец Матео и отдал «серому волку» Агдже.

Тревога усилилась спустя две недели, когда об Эмануэле Орланди не было слышно и слова, а папа во время публичной церемонии произнес:

— Я хочу выразить живое участие и близость к семье Орланди, страдающей оттого, что их дочь Эмануэла, пятнадцати лет, с 22 июня отсутствует дома, не теряя надежды на чувство человечности ответственных за этот случай.

Отец Матео был в недоумении от услышанного. Стало быть, папа считает, что Эммануела похищена, и её удерживают силой? С чего вдруг он так решил? Кто ему это сказал? Разве гипотетические похитители объявились и огласили свои требования? Они даже не присылали её фотографии на фоне газеты с датой, чтоб показать, что девушка жива.

Отец Матео знал, что требований нет, и потому был абсолютно уверен, что никто Эмануэлу не похищал. И в то же время он всячески боролся с мыслью, что девушка пала жертвой разврата кого-то из клира, и потому каждый день молился за её спасение. Но больше его пугала другая мысль — ведь прошло столько времени, четырнадцать дней, а об Эммануеле Орланди по-прежнему не было никаких вестей. Даже развратник в сутане не посмел бы отнять ребенка у родителей больше, чем на день, даже на несколько часов, дабы не вызвать подозрений. Даже будь Эмануэла похищена с криминальной целью, за неё давно бы уже потребовали выкуп, иначе смысла держать её в плену не было бы. И от этого в голове всё чаще возникала страшная мысль — а что если уже она мертва? Только так можно объяснить затянувшееся молчание, необходимое, чтобы бросить концы в воду. И от осознания этого отец Матео ещё горячее молился о спасении Эмануэлы Орланди, если не её тела, то души.

Прошло три дня с момента странного заявления папы и произошло неожиданное — в информационное агентство позвонил некий человек с американским акцентом и изрёк, что Эмануэла Орланди похищена, и он готов обменять её в течение двадцати дней на Али Агджу, что находится сейчас в тюрьме.

Это обескуражило отца Матео. «Серые волки» говорят по-итальянски с американским акцентом? Или это не «серые волки» добиваются свободы для Агджи?

— Вы должны выяснить, что происходит, — говорил отцу Матео монсеньор Ройбер. — Если к похищению гражданки Ватикана причастны турецкие террористы, это может привести к очень серьёзным последствиям.

— К каким? — не без скепсиса вопросил отец Матео. — Что, Ватикан освободит Агджу? Как, позвольте узнать? Он, кажется, находится под юрисдикцией итальянских властей, ими же и осужден, и Ватикан не в силах что-либо изменить. Не папа вправе амнистировать Агджу, а власти Италии. Если бы похитителей действительно заботила судьба Агджи, они бы похитили родственника президента Италии, чтобы было на кого давить и выпрашивать свободу Агдже. К тому же не верьте в благородство «серых волков», которые почему-то говорят с американским акцентом. Нет, им Агджа сейчас нужен в суде, чтобы дать показания против болгар.

— Так, может, болгарская разведка причастна к похищению девочки? — тут же выпалил монсеньор.

Отцу Матео хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать очередную фантазию о вездесущих болгарах, которые и Альдо Моро убили, и в папу стреляли, и архиепископа Парижа шантажировали и теперь ещё начали заниматься похищением подростков.

— Зачем болгарам просить освобождения того, — терпеливо спрашивал он, — кого по версии обвинения они хотели выставить фанатиком-одиночкой и тем самым прикрыть себя и отвести подозрения от Болгарии?

— Но теперь они не хотят, чтобы он дал показания против болгарина Антонова, — настаивал монсеньор.

— А если Агджа исчезнет, — натаивал отец Матео, — то обвинения против Антонова всё равно не снимут.

Это замечание, наконец, заставило монсеньора Ройбера всерьёз задуматься:

— Тогда в чём же дело? — недоумевал он.

— В том, что исчезновение Эмануэлы Орланди не имеет никакого отношения ни к Агдже, ни к болгарам, а тот звонок от американца — обыкновенная провокация из желания сбить следствие по делу Орланди с толку.

Собственные слова заставили отца Матео задуматься. Почему-то размышляя о неизвестном человеке, говорящем по-итальянски с американским акцентом, ему на ум упорно приходило только одно имя — архиепископ Пол Марцинкус. Скорее всего, дело было в предвзятости и взаимной неприязни и не более того. Но больше всего отца Матео заботил вопрос, что же на самом деле скрывает за собой звонок американца — сообщники Агджи захотели использовать шумиху вокруг дела Орланди, или похитители Орланди захотели использовать шумиху вокруг дела Агджи? Где проходит граница провокации и во имя чего она была сделана?

Когда до сведения отца Матео дошло известие, что Али Агджу на днях переводят из тюрьмы Асколи-Пичено в Рим, и вскоре откроется заседание суда, где осужденный преступник будет свидетелем обвинения против своих, то ли сообщников, то ли оговоренных им лиц, он и подумать не мог, что в дело вмешаются журналисты. Конечно, дело Агджи, как и дело Антонова, очень резонансно и потому интересно публике. Но ещё никогда постановочный спектакль так откровенно не выдавался за импровизацию. Трудно поверить, что несколько съёмочных групп случайно оказались именно около той квестуры, куда привезли Агджу. То, что ситуация была тщательно спланирована только для того, чтобы Агджа через телевидение смог сказать пару важных для умонастроений слов, сомневаться не приходилось.

На телекадрах отец Матео видел, как карабинеры выводят Агджу из здания квестуры, и он успевает выкрикнуть в толпу журналистов на ломаном итальянском:

— Я осуждаю покушение на папу… Я несколько раз был в Болгарии и Сирии…

Кто-то из журналистов тут же крикнул в ответ:

— Вы знакомы с Сергеем Антоновым?

— Я знал Сергея, он был моим соучастником… Я против терроризма!

Когда Агджу усадили в машину, чтобы отвезти в тюрьму, через окно автомобиля он продолжал кричать:

— Я уже говорил, покушение на папу было совершено болгарскими службами!

— И Антоновым? — спросил журналист.

— Да, и Антоновым.

На этом машина уехала, и Агджа больше ничего не смог сообщить журналистам. Почему отец Матео считал это мини-интервью спланированным? Да просто ещё никогда в Италии особо опасных преступников не вывозили для дачи показаний из тюрьмы в квестуру. Если что-то было нужно, следователь приезжал к осужденному сам.

Понятно, Агдже дали шанс публично высказаться, но то, что он сказал, окончательно запутало отца Матео. Ведь Агджа настаивает на виновности болгар. А может, это адвокат Антонова беззастенчиво врал? В том-то и состоит его работа, чтобы добиться оправдания своего клиента. Только адвокату обвиняемого сподручнее убеждать в невиновности своего клиента суд, а не простого священника, который ни на что не может повлиять.

Когда в Риме вновь объявился Ник Пэлем и попросил о встрече, отец Матео и не думал, что на встречу к нему придет сорокалетний мужчина.

Они были знакомы пятнадцать лет, даже больше, и всегда Пэлем выглядел эдаким озорным юнцом только что покинувшим колледж, даже четыре года назад, когда отец Матео видел его в последний раз. Мурсиа даже стал задумываться, а что если в Фортвудсе открыли секрет вечной молодости и активно экспериментируют на своих же сотрудниках. Но нет, опасения были напрасны — за последние четыре года Ник Пэлем заметно постарел или повзрослел, тут уж было сложно сказать, что именно с ним произошло. Но больше серьёзности во взгляде у него точно появилось.

— Чем обязан вниманию Фортвудса? — поинтересовался отец Матео. — Надеюсь, вы не за провожатыми в Гипогею ко мне пришли.

— Как знать, сеньор Мурсиа, может и за этим, — не слишком-то весело отвечал Пэлем, что было для его легкой и веселой натуры весьма нехарактерно.

— Так что случилось?

— В Риме дети пропадают, а вы разве не слышали? В каждом месяце по одной юной девушке. Может, и сейчас в июле кто пропадёт.

— Вы об Эмануэле Орланди?

— Да, и Мирелле Грегори. Слышали, она исчезла в начале мая.

— Да, что-то об этом писали. Кажется, мать говорила, что дочь ушла на свидание с одноклассником и больше домой не вернулась.

— Почти как Эмануэла Орланди, правда? Только сорок шесть дней спустя.

— И что вы хотите этим сказать?

— Пока не знаю, — честно признался Ник Пэлем, — вы случайно не слышали, в под-Риме никаких кровавых оргий в последние месяцы не происходило?

Вопрос буквально поразил отца Матео.

— С чего вы вдруг решили?.. — хотел было спросить он.

— Так мы же Фортвудс, о чём нам еще думать? — как само собой разумеющееся, произнёс Ник Пэлем. — Мы ведь частенько занимаемся делами о пропавших без вести, выявляем, так сказать, очаги гипогеянских зверств, а потом упреждаем их. Так вы слышали что-нибудь от Фантины, как обстановка в под-Риме? Нет ли там пришельцев, что жаждут молодую кровь? А то, знаете, столько историй по всей Европе, особенно во Франции с её богатыми сатанинскими традициями, как молодых невинных девушек заманивают в чужие дома, обкалывают психотропами, а потом утаскивают в подземелья, где стоят алтари для черной мессы, потом приносят девственниц в жертву во славу Сатане…

— Да-да, — в нетерпении с раздражением подтвердил отец Матео, — я знаю всё это, и о сатанистских сектах Парижа, и о подземных капищах, и о страшных жертвоприношениях. Но я не понимаю, при чем тут Фортвудс?

— Ну, как же. Представьте, в подземелье убили невинную девушку. Как думаете, долго её тело пролежит там нетронутым, после того, как сатанисты уйдут?

— Я понял вас, — мрачно кивнул отец Матео.

Но Пэлем на этом не успокоился и решил посвятить Мурсиа во все неприглядные подробности:

— Кстати, порой сатанисты вполне отдают себе отчет, кому потом оставят мертвые тела, они даже режут их особым образом, чтоб гипогеянцам было проще пить. Те, между прочим, тоже не упускают выгоду, когда понимают, что к чему, и для чего странные смертные толкутся в их подземельях. Они начинают представляться демонами и прочей нечистью, лишь бы им дали хлебнуть крови. Вот поэтому я и приехал в Рим, чтоб спросить вас, отец Матео, как там, в под-Риме, спокойно или тоже шастают демонопоклонники? Девушек не похищают?

Это уже было слишком. Сначала собственные подозрения о развратном сановнике, потом непонятный звонок от американца и заявление, что Эмануэлу Орланди похитили «серые волки», теперь подозрения, что её убили сатанисты и отдали на прокорм гипогеянцам. Всё это не укладывалось в голове, не получалось вычленить факты и выбрать одну твердо аргументированную версию произошедшего, потому что фактов было слишком мало.

— Вы разве не читали в прессе, — всё же спросил отец Матео, — что ответственность за похищение Эмануэлы Орланди взяли на себя «серые волки»?

— Читал, а потом эту же статью прочитал полковник Кристиан и сказал, что это всё ерунда и мне надо ехать в Рим.

— Он не поверил в историю с похищением для обмена?

— Нет, — мотнул головой Пэлем.

— А почему, вы у него не спрашивали?

— Он в последнее время плотно занялся изучением приемов терроризма и психологии террористов, вот и авторитетно заключил, что террористы так детей не похищают.

— Какой-то странный интерес для Фортвудса, — заметил отец Матео, — терроризм. С чего вдруг?

— Так ИРА в Лондоне зверствует.

— Но это дело полиции и контрразведки, разве нет?

— В общем-то, да, — признал Пэлем и порылся во внутреннем кармане пиджака, — только бывают необычные исключения.

Достав фотографию, он протянул её отцу Матео с вопросом:

— Случайно не знаете никого из этих людей?

Отец Матео чуть не отшатнулся, как только увидел на старой фотографии двух женщин, одна их которых оказалась той коварной блондинкой, что свела его с Агджой. Несомненно, это была она, но вот её одежда в ретро-стиле выглядела отнюдь не маскарадной.

— Не может быть, — прошептал он. — Разве она альвар?

Пэлем смотрел на отец Матео с не меньшим удивлением.

— Так вы что, видели её? Узнали?

— Два года назад она приходила ко мне.

Тут отец Матео и поведал, то случилось с ним, кем перед ним предстала курчавая блондинка с ирландским акцентом, и в какую грязную историю она его втравила. Пэлем выслушал отца Матео внимательно и заключил:

— С ума сойти. Восемь лет ищем её, а опознание было так близко.

— Она действительно ирландская террористка?

— Чёрт её знает, — пожал плечами Пэлем. — Вообще первым на неё пожаловался Ицхак Сарваш. Вроде как она ему немножко прострелила голову, но из криминальных побуждений. Так что вы ещё легко отделались, сеньор Мурсиа.

— Не думаю, — мрачно заключил он.

Пэлем суетливо повертелся по сторонам:

— Нам бы найти спокойное местечко, чтобы мне записать ваши показания. Увы, у меня не такая хорошая память как у вас.

Всё ещё взбудораженный неожиданно вскрывшимися фактами, отец Матео решил отвести Пэлема к себе на квартиру, совсем не подумав, что туда могла прийти и Манола. Меньше всего ему хотелось, чтобы сестра попалась на глаза сотруднику Фортвудса, но как назло, именно так и произошло. Манола как раз сидела в комнате брата, листала книгу в ожидании его прихода. Пэлем, видимо наслышанный о ней, вмиг признал в Маноле родную сестру отца Матео.

Когда фортвудец показал старую фотографию Маноле, она не удержалась, чтобы воскликнуть:

— Да это же Лили! Тео, помнишь, я рассказывала тебе о бедняжке Лили из Сальвадора, о том, как её жених из национальной гвардии убивал во дворе их дома людей и заставлял её пить их кровь? — Вспомнив, кого привел её брат в дом, она опомнилась и затараторила, глядя Пэлему в глаза. — Честное слово, она не хотела. Он мучил её и унижал.

— Мучил или не мучил, — произнес Пэлем, — а нам все равно нужно поговорить и с ней.

— Это из-за того, что Лили знакома с террористкой с фотографии?

— Из-за того, что это террористка её сестра. Близнец, кстати.

— Бедная Лили, — запричитала она, — сколько же страданий в её жизни. Она ведь так долго ищет свою сестру, так хочет её снова увидеть. Бедняжка, что же с ней станет, когда она узнает такую скверную правду о своей сестре? — немного подумав, она вновь обратилась к Пэлему? — Так вы арестуете эту террористку? Вы спасёте честь моего брата?

— Нам бы найти её для начала.

— А что, если Тео арестуют раньше, чем вы её найдете? Что, если придя в суд, этот турок укажет на моего брата и обвинит его в соучастии?

— На этот случай мне надо проконсультироваться с полковником, — обтекаемо ответил Пэлем.

И через пару дней он дал уже конкретный ответ, когда позвонил отцу Матео:

— Предайте сестре, чтобы не волновалась. Когда начнётся суд, я буду рядом с вами.

Отец Матео был скорее разочарован, нежели обрадован такой помощи.

— И чем мне это поможет?

— Во-первых, если вас и арестуют, то Фортвудс в экстренном порядке начнёт готовить ваш перевод к нам. А во-вторых, полковник Кристиан поручил мне лично проследить, чем закончится суд. Прямо, как и вам поручили в Ватикане.

— Зачем это нужно Фортвудсу? — удивился отец Матео.

— Просто полковник Кристиан неравнодушен к туркам, ещё со времен тех войн на Балканах и оккупации Венгерского королевства. А вообще он просто хочет быть в курсе дела, чтобы понять, какие претензии потом предъявить вашей обидчице, когда мы её поймаем. Она ведь соучастница Агджи. Пусть суд об этом и не знает, главное, что знаем мы.

Суда пришлось ждать долго. Следствие неустанно работало над версией, что СССР с помощью Болгарии и руками турка Агджи устроил покушение на неудобного им папу-поляка. Однако следствие находило для этих обвинений всё меньше и меньше доказательств, но не сдавалось и продолжало искать вновь.

Но самым странным во всём этом деле стал визит папы в тюрьму к своему несостоявшемуся убийце. По всем телеканалам показали, как сидя на стульях вплотную друг к другу Агджа что-то говорит Иоанну Павлу II и тот ему тоже что-то долго отвечает. Затем пресс-служба Ватикана поспешила огласить на весь мир, что в ходе беседы папа простил Агджу и отпустил ему грехи, когда тот признался, кто послал его на площадь Святого Петра.

Отец Матео привычно недоумевал над поступком папы. Как он мог отпустить грехи нехристианину и с помощью какого-такого таинства? Простить мог — это его частное дело, вопрос его совести, но отпускать грехи… И вообще, просил ли прощение сам Агджа или просто назвал имя своих нанимателей? НО какое может быть прощение без покаяния? И зачем эта публичность для якобы состоявшегося таинства? Чтобы дать понять кому нужно, что теперь папа точно знает, кто хотел его смерти? Видимо так. Но что Агджа сказал папе, остается только гадать.

Шло время, дату суда над Антоновым так и не назначили, зато из Швейцарии пришла неожиданная новость — из сверхохраняемой тюрьмы под покровом ночи при помощи союзников сбежал масон-пидуист Личо Джелли. Его братья по ложе подкупили охрану тюрьмы, наняли автомобиль до Франции, вертолет до Монако и яхту, которая увезла «Кукловода» в неизвестном направлении.

И вновь начались разговоры о всемогуществе, а главное, безнаказанности деятелей из ложи П-2. Единственными виноватыми за время следствия по делу ложи оказались члены высшего совета магистратуры, которые и разбирались в правомерности деятельности П-2. Сенатор от христианско-демократической партии обвинил их в растрате государственных денег, которые пошли на заказ нескольких чашек кофе в обеденный перерыв — вот такое обвинение, видимо большего компромата на усердных судей, что хотели довести дело ложи до логического конца, у пидуистов, что гуляли на свободе, не нашлось.

Но было и хорошее в побеге масона Джелли и последовавшем за ним резонансе в итальянском обществе — Конгрегация доктрины веры всё же одумалась и восстановила в каноническом кодексе запрет на вступление в масонские ложи. Видимо, пока самый неоднозначный магистр ложи пребывает на свободе, как-то трудно говорить о безобидности масонства.

Шло время, закончился год и наступил новый 1984, а суд над Антоновым так и не начинался. В душе отец Матео надеялся, что никакого суда не состоится вовсе, как и говорил адвокат Антонова, из-за отсутствия внятных и неопровержимых улик. Но и сообщения, что следствие закрыто за отсутствием состава преступления, тоже не было.

Антонова в виду болезни на время отпустили из тюрьмы под домашний арест. «Серые волки» или кто-то вместо них, вновь заявили через прессу, что Эмануэла Орланди до сих пор у них, и пока вопрос с Агджой не решился, они её не отпустят. Отцу Матео слабо верилось, что девушка может быть у террористов столько времени. Но когда они заявили, что и Мирелла Грегори, первая из пропавших в Риме девушек, тоже у них, он окончательно разуверился в правдивости их слов, и только продолжал молиться об обеих, живых или мёртвых от руки ли насильников или сатанистов, но подло ставших разменной монетой в околополитических интригах.

А на ещё не осужденном Антонове некоторые бойкие журналисты тоже зарабатывали каптал, но не политический, а самый что ни на есть материальный. Некая американская журналистка по фамилии Стерлинг успела написать книгу о покушении на папу и причастности к нему болгар, продать её один раз и через год снова переиздать. Когда на пресс-конференции её спросили, на чём конкретно она основывает свою версию о виновности Антонова, Стерлинг внятно ответить не смогла, а когда каверзные вопросы начал задавать сначала советский журналист, а вслед за ним и итальянские, французские, британские репортеры, Стерлинг тут же пресс-конференцию закончила и ретировалась. Вслед за этим адвокат Антонова опубликовал официальное заявление, где опроверг все измышления Стерлинг и клевету в адрес Антонова.

Но появилась в тот год еще одна книга, которая не могла не приковать внимание отца Матео. Он и раньше на протяжении последних трёх лет слышал, что с некоторыми ватиканскими сановниками то и дело хочет связаться и побеседовать некий британский писатель, потому как собирает материалы о жизни папы Иоанна Павла I. Отец Матео с большим интересом искал в продаже новое издание, озаглавленное как «Во имя Господа». Но когда он открыл книгу и прочёл первые страницы, то все внутри похолодело. Британец написал объемный труд именно о том, что терзало отца Матео последние шесть лет, о чём он всегда догадывался, и о чём не знали рядовые католики, которые свято верили заявлениям Ватикана, что папа Иоанн Павел I был слаб здоровьем и потому скончался на тридцать четвёртый день своего понтификата. Британец же посвятил свою книгу одному единственному вопросу — кто убил папу? Подозреваемых, по мнению писателя, было множество, но главное, он не ставил под сомнение один факт — Альбино Лучани, архиепископ Венеции, ставши папой, был убит.

Отец Матео жадно вчитывался в скрупулезно собранные факты, находя в них подтверждения тому, что знал и лично видел сам. Читал он дома и по ночам, прекрасно понимая, что в Ватикане хоть больше и нет индекса запрещенных книг, но это издание явно попадает в их число. И не потому что оно богомерзкое и попирает мораль — ватиканским сановникам она не понравится хотя бы тем, что опровергает каноническую версию о естественной смерти Иоанна Павла I. В виду не такого уж давнего покушения на его преемника, одно это грозит вылиться в подозрение, что что-то не то происходит в Римской курии, где, как утверждает официальная история, последний убитый папа умер аж в 999 году.

Как и следовало ожидать, официальное заявление по поводу книги было выражено Ватиканом в одной фразе «Сочинение теорий на новом уровне абсурда».

Зато объявился адвокат-пидуист Умберто Ортолани, что после скандала с П-2 сбежал в Бразилию. Он обвинил британского автора в клевете на его доброе имя и потребовал изъять весь тираж книги об убийстве папы. Что его так разозлило, упоминание, что с его помощью произошёл сговор кардиналов-выборщиков перед конклавом, где избрали Павла VI или строки о том, что Ортолани участвовал в махинациях с активами Банка Амвросия, отец Матео не знал. Да ему и некогда было думать об этом, ведь, наконец, после двух лет следствия вот-вот должен был начаться второй судебный процесс по делу о покушении на папу Иоанна Павла II.

Заручившись поддержкой Ника Пэлема, отец Матео отправился вместе с ним в зал для фехтования в здании спортивного комплекса, который из-за своей вместительности переоборудовали под зал судебных заседаний.

Первые ряды плотно оккупировали журналисты, и за лесом съёмочной техники отец Матео спокойно, не боясь быть замеченным, проскользнул на задний ряд, где в обществе Пэлема принялся наблюдать за происходящим.

В клетке для заключенных находились четверо — Агджа, изможденный Антонов и «серые волки» Челеби и Багджи, которых Агджа назвал на следствии своими сообщниками. Еще двух болгар и двух турок среди арестантов не было — болгарских дипломатов в виду иммунитета, «серых волков» из-за того что те скрывались в бегах — их предполагалось судить заочно.

Отец Матео ожидал, что суд должен стать занятным мероприятием. Единственный свидетель обвинения — осужденный на пожизненный срок, а кое-где и на смертную казнь — Али Агджа. Улик нет, только слова самого Агджи. Чего ждать от заседания, отец Матео даже не представлял.

Единственному свидетелю обвинения нечего было терять. Сейчас ему ко всему прочему решили вменить обвинение в незаконном провозе оружия на территорию Италии — того самого браунинга из которого он стрелял в папу. Почему Агджу не судили за это еще три года назад, когда он получил пожизненное? Кто знает, судье виднее. Кстати председатель суда на втором процессе стал Северино Сантиапики — тот же самый человек, что судил Агджу три года назад на первом процессе. Очень забавно, что он сам собирался исправлять свою же оплошность. Хотя итальянские суды настолько нелепы и загадочны, что предсказывать их ход и результат нет смысла. В этом отец Матео успел убедиться за последние десять лет не раз, пока шли следственные мероприятия и суды над многочисленными путчистами, неофашистами, коррупционерами, Синдоной, Кальви, Красными Бригадами, П-2 и прочими сомнительными личностями и организациями.

Первый же день заседания прошел неудачно — из пятидесяти кандидатов в присяжные отобрать удалось только девять человек из двенадцати необходимых. После раздутой в прессе истории о якобы похищении якобы «серыми волками» Эмануэлы Орланди, люди боялись идти в присяжные., чтобы вынести решение о судьбе, в том числе и турецких террористов.

На следующий день коллегия присяжных, наконец, была сформирована, и заседание началось. Отец Матео слышал, что на суде присутствует семья Антонова — жена, дочь и мать. Видел он здесь и немало мужчин восточной наружности, самоуверенных и подчас нахальных — видимо «серые волки», пока ещё не разоблаченные, пришли поддержать своих «политзаключенных».

Когда председатель начал судебное следствие, все его вопросы были обращены к Агдже — каким путём он приехал в Рим, как провез с собой оружие.

— От кого вы получили пистолет, из которого стреляли в папу 13 мая 1981 года? — задал вопрос председатель.

И тут произошло то, чего не мог ожидать никто — Агджа вскочил с места и истошно закричал:

— Я — Иисус Христос! Именем всемогущего Бога я объявляю — близится конец света! Скоро мир будет разрушен, человечеству осталось всего несколько лет. Ни американцы, ни Советы ничего не смогут сделать, чтобы помешать этому. Считайте меня сумасшедшим, но сам папа римский приходил ко мне, и я поведал ему, что Всевышний ниспослал мне видение распятия, воскрешения и вознесения. И папа не назвал меня безумцем. Я жду ответа от Ватикана! Если ответом будет молчание, я продолжу свои показания. Если мои слова опровергнут, я не смогу больше говорить.

На этом его, кричащего и извивающегося, вывели из зала. Вдалеке ещё доносилось:

— Я вновь повторяю, что я — Иисус Христос. В доказательство этого, я готов оживить любого умершего человека в присутствии президента Рейгана…

На этом слушания прекратились.

— Вот это цирк, — только и прошептал отцу Матео Ник Пэлем — Это что сейчас было? Беснование? Какой из него Христос?

— На земле есть только один наместник Иисуса Христа, — заметил отец Матео, — Интересная инсинуация со стороны его несостоявшегося убийцы.

Что хотел сказать этим Агджа, зачем устроил этот скандал, отец Матео пока понять не мог. Но этого его замечания об американцах, Советах, Рейгане и словах, которые могут быть опровергнуты, наводили на мысль, что дело тут не в безумии, а хитро зашифрованном послании. Понять бы его истинный смысл и кому оно адресовалось…

Второй день процесса состоялся только через неделю. Придя в зал и устроившись на привычном уже месте в конце зала, отец Матео приготовился к новым неожиданным откровениям единственного свидетеля обвинения и не ошибся. Хоть Христом он себя больше не называл, но зато сказал много нового. Оказывается помимо папы, болгары собирались покуситься на жизнь профсоюзного деятеля из польской «Солидарности» Леха Валенсу.

В ходе заседания Агджа вообще успел сказать три взаимоисключающих утверждения — сначала он говорил, что не состоит в «серых волках», потом, что «волки» считали его своим, но в дела не посвящали и под конец выдал, что на самом-то деле он руководитель ячейки «серых волков».

К концу первого часа заседания отец Матео понял, что не в состоянии уследить за ходом допроса, потому как председатель задает один вопрос по делу, а Агджа отвечает совершенно невпопад и на другую тему.

— Эмануэлу Орланди похитили люди из П-2, - заявил турок. — Это масонская ложа, они хотят обменять её на меня, а меня сделать своим послушным инструментом и внедрить в Ватикан. Но я предназначен для всего человечества!

Ник Пэлем наклонился в уху отца Матео, чтобы ехидно заметить:

— Скромняга.

— Вот вам и новая версия, — ответил ему Мурсиа, — куда делась Орланди.

— Что, думаете, это правда?

— Я думаю, что он нагло врёт.

Сейчас отцу Матео было крайне неприятно вновь услышать об Эмануэле Орланди, а именно то, как уголовник использует её имя в своих непонятных целях. Бедные её родители, которые спустя почти два года так ничего и не знают о судьбе родной дочери. Неизвестность хуже всего, но чем лучше ложная надежда, подкинутая явным вруном?

А допрос Агджи продолжался:

— Из Софии я позвонил Ялчину Озбею во Франкфурт-на-Майне и сообщил, что готовлю покушение на папу.

— Так и сказали? — изумился председатель суда. — По телефону?

— Да, сказал, что всё будут сделано за счёт болгар.

Зрители в зале уже начинали недовольно переглядываться. Как-то не вязался образ профессионального террориста со звонком по телефону, который могли прослушивать спецслужбы.

То, что у Агджи особый стиль ответов на вопросы, отец Матео понял после того, как речь зашла о его сообщниках:

— Так участвовал ли Седат Кадем в покушении? — допытывался председатель суда.

— Нет.

— Почему же ранее вы обвинили невиновного?

— Он в то время был в тюрьме, потому я и сказал.

— И обвинили невиновного?

— Да, хотел создать обстановку подозрения.

Председатель заметно опешил:

— И все же, Кадем был на площади Святого Петра или нет?

— Был.

Судья был явно обескуражен и еле собрался с мыслями, чтобы спросить:

— Может, вы подвержены давлению со стороны? Почему ваши ответы столь противоречивы?

— Нет никакого давления, — понуро ответил единственный свидетель обвинения, — я просто надеялся, что все об этом забудут.

Но не прошло и десяти минут, как в ходе допроса Агджа изрек:

— В тюрьме мне угрожали болгары.

Зал загудел, раздался выкрик:

— Вызывайте психиатра и кончайте этот фарс!

— Господин Агджа, — с кислым выражением лица обратился к нему председатель, — Италия не слишком богатая страна, чтобы тратить миллионы лир на этот процесс. Не затягивайте его, говорите правду, и побыстрей.

После окончания заседания Пэлем спрашивал у Мурсиа:

— Ну, как вам процесс?

— Мне безмерно жаль Сергея Антонова, — только и сказал отец Матео.

На следующем заседании, когда председатель призывал всех в зале успокоиться и замолкнуть, Агджа видимо не понял, что означает итальянское слово «pazienza» — «спокойствие», потому как вскочил с места и ринулся к микрофону.

— Францеско Пацьенца? Да, я его знаю, знаю его хорошо! Этот Пацьенца сотрудник СИСМИ, но он сейчас в США, американцы не хотят его экстрадировать, а он мог бы многое сказать.

Отец Матео попытался вспомнить, где уже слышал имя Франческо Пацьенцы. Это была газетная публикация о том, что он арестован в Штатах, и высокие покровители не спешат его экстрадировать на родину. Франческо Пацьенцу называли «человеком тысячи тайн» и связывали со многими громкими преступлениями последних лет. Если верить журналистам, то Пацьенца приложил руку к теракту в Болонье, и к исчезновению активов Банка Амвросия, и к побегу Личо Джелли, когда лично управлял яхтой, что увезла великого магистра из Монако. И вот теперь Агджа намекает, что Пацьенца что-то знает и о покушении на папу. Кто знает, правда ли это или очередной блеф.

А тем временем речь зашла о подготовке к покушению. Председатель суда уточнял показания Агджи:

— … Значит, вы должны были сесть сзади в запломбированный посольский грузовик ТИР, причем днём, перед болгарским посольством. Послушайте, Агджа, вы же дорожите своей жизнью. Садясь в такой грузовик, вы оказываетесь полностью в руках болгар. Ведь они могут ликвидировать вас, а вы не похожи на человека, который оставит без внимания этот факт.

С минуту Агджа молчал, собираясь с мыслями, а потом невнятно пробурчал:

— Да, это кажется немного странным, но мы не были одни. У нас за спиной была организация «Серые волки».

— Кто вам гарантировал, что вы останетесь в живых? Ведь вы говорите, что деньги были переданы вам заранее. Где вы их хранили? Какие у вас были гарантии? Вы оставили все свои вещи в гостинице. Каким образом вы бы вернулись туда?

— Я ничего не оставлял в гостинице, что бы говорило о моей личности. Почти ничего. А, быть может, по рассеянности, я что-нибудь и оставил.

— Вы забыли многие вещи, в том числе записки, письма, листовки. Почему вы заранее не отнесли вещи в машину?

— Забыл. Так же как забыл свои записки в гостинице по рассеянности.

— Послушайте, Агджа, значит, два человека, стрелявшие в папу, что вызовет блокаду Рима, среди белого дня садятся в машину, затем они пересаживаются перед посольством в грузовик ТИР. Вы даете себе отчёт в том, что вы говорите?

Агджа тупо смотрел в пространство перед собой и молчал.

В дело вмешался прокурор:

— Послушайте, Агджа. Я тщательно ознакомился со всеми протоколами следствия. На каждом допросе, проведенном судьей-следователем, вы говорили, что хотите сотрудничать с правосудием. Эти ваши утверждения предшествуют всем вашим заявлениям. К сожалению, вопреки им вы сами опровергаете эту готовность.

— Намереваетесь ли вы говорить правду? — вдогонку произнёс председатель суда.

— Это чрезвычайно сложная вещь, — наконец заговорил Агджаа. — Многое из того, что я сказал, правда, но кое-что выдумано. Я всегда утверждал это. Оно обусловлено внешними причинами.

В это момент отец Матео был уверен, что преступник сказал правду. Он смотрел на Агджу и видел растерянного, загнанного в угол человека. Он уже не знал, что и говорить, как правдоподобнее врать. Ему было необходимо уверить суд в причастности к делу болгар, но на деле выходила какая-то ерунда, стоило суду задать ему утоняющие вопросы. А если Агджа путался в показаниях, это значило, что правда совсем другая.

На следующем заседании председатель продолжил допытываться у Агджи, кто был его сообщником.

— Вы знакомы с Омером Ай по кличке Акиф?

— Нет, — отвечал Агджа.

— Но на следствии вы опознали его на фотографии.

— Я никогда его не видел живьём.

— Тогда откуда вам известно как выглядит Омер Ай?

— Мне показывали его фотографию в тюрьме.

— Кто?

— Франческо Пацьенца. — понуро ответил Агджа.

В зале поднялся шум. Адвокат Антонова потребовал, чтобы в зале воспроизвели магнитофонную запись заседания и вновь заслушали это невнятное признание Агджи.

Так и поступили. Агджа отчетливо говорил — «Пацьенца».

— Что означает это ваше признание? — поинтересовался председатель.

Тут Агджа пустился в пространные рассуждения:

— Недавно одного члена каморры использовали в качестве пешки, чтобы заявить, будто каморра убедила Агджу пойти на раскаяние. Ничего общего с этим я не имею. — Сменив тон с монотонного на уверенный, он произнес. — Я всегда говорил правду, и никто никогда мне ничего не подсказывал. Да, я встречался с Франческо Пацьенцей, и он просил меня о сотрудничестве.

Зал взорвался. Еще бы, два взаимоисключающих утверждения, да еще произнесены друг за другом. Председатель суда призвал всех к спокойствию.

— Где именно вы встречались с Пацьенцей?

— Я виделся с ним в тюрьме, в Асколи-Пичено, в марте или апреле 1982 года.

До начала следующего заседания суда, перед зданием спорткомплекса к отцу Матео подбежал Ник Пэлем и буквально всунул ему в руки развернутую газету.

— А ведь хоть в чем-то Агджа не соврал.

Отец Матео недоуменно посмотрел на служащего Фортвудса, но без лишних слов приступил к чтению так взволновавшей его статьи.

Оказывается, пока в Риме судят Антонова (до его допроса, к слову, так ещё и не дошли), в Неаполе идет процесс против мафии. Один из подручных босса каморры по фамилии Пандико после нескольких лет в тюрьме решил нарушить молчание и дать суду признательные показания, тем самым скостив себе срок до двух лет. Мафия предательства не простила и начала систематически убивать его родственников. После жестокого убийства матери, Пандико не выдержал и решил дать интервью прессе, чтобы рассказать то, о чём на суде его не спрашивали.

В начале 1982 года Пандико и его босс дон Кутоло отбывали наказание в тюрьме Асколи-Пичено, там же, куда поместили и Агджу. Весной дона Кутоло должны были перевести в другую тюрьму, но через доверенных лиц Пандико узнал, что перевод будет использован как повод, чтобы по дороге убить дона Кутоло. Смерть боссу Пандико не желал и потому через адвоката связался с заместителем директора СИСМИ генералом Музумечи и подручным директора, Франческо Пацьенцей. Пандико просил у разведчиков защиты для дона Кутоло, хотя бы отсрочки перевода на недели две. И Музумечи с Пацьенцей пошли мафии навстречу, но с одним условием — мафия поговорит с Агджой, покажет ему несколько газетных статей, подсунет нужные документы, которые ему стоит подписать. По словам Пандико, в этих документах были обвинения против болгар, которые Агджа должен был выучить, позвать следователя и выдать их за собственные показания. Пандико болгары не интересовали, а вот гарантии безопасности для дона Кутоло не помешали бы. Так было заключена сделка между спецслужбами и мафией. Дона Кутоло перевели в другую тюрьму через пятнадцать дней в целости и сохранности, Агджа после пары угроз расправы со стороны мафиози и нескольких визитов в тюрьму Пацьенцы, всё-таки позвал следователя и «сознался» в причастности к покушению на папу Иоанна Павла II трёх болгар.

— Ну, как? — радостно спросил Пэлем, — Думаете, есть смысл и дальше ходить на этот суд?

— Эта статья тоже может оказаться провокацией, — на всякий случай предположил Мурсиа.

— Может, — кивнул Пэлем. — Но согласитесь, как в ней всё складно выходит, намного правдоподобнее, чем то, что говорит Агджа. Я вот тоже думал, как он мог после полутора лет в тюрьме вспомнить такие подробности как интерьер квартиры Антонова, номера телефонов болгар. А оказывается, эти данные ему просто подсунули в тюрьме спецслужбы. Этот Пацьенца, он же состоит и в местной СИСМИ и в американском ЦРУ. Вездесущий человек.

В этот же день на заседании суда Агджа всё же назвал имена тех сотрудников спецслужб, что посещали его в тюрьме — майор Петручелли из военной контрразведки, Пацьенца и генерал Музумечи, что заключили сделку с мафией.

На следующий день председатель суда задал Агдже ряд вопросов:

— Мы здесь уже говорили о деньгах. Мы знаем из протоколов следствия, хотя вы и изменяли размер суммы, но всегда ясно говорили, что деньги находились у Челика. Я лично спросил вас, где находились деньги? Вы ответили, в доме, с Челиком. Тогда не было этой версии о том, что Челик прибыл на «Форде Таурусе» с оружием. А деньги? Где они были?

Агджа долго молчал, опустив голову, и потом пробормотал:

— Об этом не стоит говорить. Денег не было. — Не прошло и пяти секунд, как турок преобразился, вскочил с места и громко заявил. — Не могу дать других ответов, все ответы кончились. С сегодняшнего дня я ничего больше не скажу.

Отец Матео растолковал его слова по-своему:

— Он обращался не к суду.

— А к кому? — не понял Ник Пэлем.

— Вы заметили, как поменялась интонация? Почему не стоит говорить о деньгах? Ведь после этих слов он заговорил, но уже не с судьей. Это было похоже на публичное заявление.

— Тем, кто сможет увидеть его по телевидению?

— Скорее всего, так.

Через два дня Ник Пэлем сообщил отцу Матео еще одну прелюбопытнейшую информацию.

— Я вот не знал, а оказывается, сейчас в Риме идет суд над Супер-СИСМИ.

— Какой еще Супер-СИСМИ? — не понял отец Матео.

— Ну, как же. Италия ведь уникальная страна. Если сверхсекретной тайной властью здесь была или всё еще является ложа П-2, то сверхсекретной тайной спецслужбой за фасадом СИСМИ является Супер-СИСМИ. Вот сейчас на суде им вменяют и злоупотребление властью, и подготовку покушений, и крупные кражи, и подстрекательство против левых, когда теракты совершали ультраправые. Оказывается ещё пять лет назад Супер-СИСМИ собиралась вбросить в прессу, а потом довести до суда историю, что болгары заказали убийство Альдо Моро. Прямо как сейчас с папой. В общем, хорошая такая теневая спецслужба, которая не понятно, чьим интересам служит и действует за гранью закона. Фортвудсу и в жизни такое не снилось.

Отец Матео хотел было сострить и спросить, уверен ли Пэлем, что Фортвудс не переплюнул Супер-СИСМИ, но тактично не стал этого говорить. А Пэлем продолжал:

— Помните, позавчера Агджа сказал, что к нему в тюрьму приходил генерал Музумечи? Так вот, вчера Музумечи чуть ли не кричал на своём суде, что он Агджу никогда не видел, с Пандико никогда не говорил, что всё это провокация, а он сам невинно оболганный.

— Так Музумечи под следствием?

— Как и Пацьенца. Правда, он в Штатах, и выдавать его оттуда, видимо, никто не собирается. Синдону ведь тоже пять лет не выдают. Хотя, кто знает, как сейчас пойдут дела. Я слышал, что прокурор республики готовится взять под контроль все три дела в судах — о покушении на папу, о Супер-СИСМИ и о мафии, чтобы выявить реальные связи между ними. Интересные должно быть его ожидают результаты.

Прошло больше месяца с момента начала суда. На очередном заседании председатель поймал Агджу на противоречиях:

— Так вы видели Росицу Антонову или нет?

— Я никогда не был знаком с женой Антонова. Мы не встречались на его квартире. Я никогда там не был.

— Как же вы смогли описать квартиру Антонова, если никогда там не были? Откуда вам известна тамошняя обстановка?

— Из газет.

Из каких, Агджа уточнить не смог, да и не мудрено. В прессе описанием квартир подозреваемых не занимаются — журналистам, как и читателям, это не интересно. Но видимо описание квартиры было, а откуда, наверное, знают ныне подследственные генерал Музумечи и Франческо Пацьенца.

Через полтора месяца от начала суда на двадцать шестом его заседании, суд наконец, дал слово обвиняемому — Сергею Антонову.

В своём обращении к суду он говорил спокойно и с достоинством стоя у микрофона почти неподвижно. Было заметно, как Антонов измучен, скорее морально, нежели физически. И всё же преисполненный скромности, он говорил:

— Уважаемый господин председатель, господа присяжные заседатели, прежде хочу сказать, что перед вами стоит невиновный, оболганный человек. Много клеветы было произнесено в этом зале против моей родины, против меня и против нас, болгар. Убеждён, истина одна — я невиновен. Ничего не имею общего со всей этой невероятной историей, в которой меня обвиняют. Никогда я не видел, никогда не встречался с человеком, который меня обвиняет. Я убежден, люди разберутся в истине. Знаю, все обвинения против меня и моей страны являются фантастическими измышлениями, абсурдной клеветой. Убежден, в ходе настоящего процесса истина восторжествует и непременно наступит тот прекрасный день, когда я вернусь на родину, к своей семье и друзьям. Этого дня я жду с момента моего ареста.

И вот, наконец, началась очная ставка, которую так долго ждали. Агджа убеждал суд, что знаком с Антоновым с ноября 1980 года, Антонов же отвечал, что Агджу не знает. Агджа говорил, что это Антонов привёз его к площади Святого Петра в день покушения, Антонов же отвечал, что в этот день был в офисе своей компании, и это могут подтвердить его коллеги. Агджа уверял всех, что бывал в доме Антонова, но ошибся в одном — сказал, что на окнах были жалюзи, как у соседей, а не шторы, как это было на самом деле.

Очную ставку Агджа провалил с треском.

После этого заседания уже мало кто безоговорочно верил в «болгарский след». Единственная версия покушения, что годами не исчезала из СМИ, дала основательную трещину. Единственный свидетель обвинения уже полтора месяца показывал себя отъявленным лжецом. Иных доказательств вины Антонова не существовало. Многим присутствующим в зале становилось понятно, что скоро суд закончится, и Антонова освободят за отсутствием состава преступления.

А в это время закончился суд над Супер-СИСМИ. Генерал Музумечи, что так отчаянно кричал в суде, что не знает турецкого террориста и неаполитанских каморристов, получил девять лет тюрьмы. Пацьенце заочно присудили восемь с половиной лет.

На очередном заседании председателю суда удалось запутать Агджу своими вопросами, и тот проговорился:

— Я уже все сказал. Я единственный, кто ответственен за покушение.

Адвокат Антонова не мог упустить такой шанс и тут же задал вопрос:

— Что значит, когда вы говорите, что вы единственный виновный?

— Адвокат хочет знать, — уточнил председатель, — отказываетесь ли вы от утверждения об участии болгар?

Но сенсации не произошло, и Агджа снова пустился в дебри:

— Я сказал, что мне никто не подсказывал. Я думал нанести удар по христианству. Меня осудили, потому что я пролил кровь. Я мусульманин, но я и Иисус Христос. Некоторые не могут понять этого. Сотни тысяч людей погибнут, потому что Ватикан, нет, Белый Дом и ООН не слышат мой голос. Я сказал это и его святейшеству папе.

Ник Пэлем прошептал Мурсиа:

— Я не эксперт в разгадке тайных смыслов речей Агджи, но он что, сейчас обвинил Белый Дом в покушении на папу?

— Понятия не имею, — отмахнулся отец Матео.

Он и сам не понимал, что происходит. Снова Агджа начал строить из себя сумасшедшего и называться Иисусом Христом. Вот только при чём тут Белый Дом и ООН, понять было трудно.

А допрос продолжался:

— Почему вы, зная, что в розыске, снимаете номер в гостинице, а ваши соучастники, которых никто не знает, живут в частном доме?

— Все к одному и тому же вопросу будем возвращаться? — раздраженно проговорил Агджа. — Я имею право, чтобы вы мне верили.

— Зачем вы оставили паспорт в гостинице? — настаивал председатель. — Зачем там же оставили письмо с объяснением, почему стреляли в папу? Вы хотели, чтоб вас поймали?

Агджа кинул нервное:

— Я не в состоянии дать объяснение на все вопросы, — и тихо прибавил, — я не могу придумать ничего нового.

Председатель суда и сам не выдержал и спросил:

— В каждом протоколе следствия вы заявляли о желании сотрудничать с правосудием. Так начните же говорить, наконец, правду?

— Я думал, что от меня хотят обвинений против болгар. Я отвечал так, чтобы понравиться суду.

После такого признания отец Матео был уверен, что до окончания суда и снятия обвинений с Антонова остались считанные дни.

Новое заседание принесло новые сюрпризы.

— 11 июля у вас было конфисковано письмо, адресованное некоей женщине, — начал председатель, обращаясь к Агдже. — К письму приложена вырезка из газеты, в ней сообщается о похищении два года назад гражданки Эмануэлы Орланди. На самой вырезке ручкой поставлена надпись «ЦРУ», знак вопроса и приписка «дорогие приятели». Я спрашиваю вас, кто такие «дорогие приятели», и каким образом ваша знакомая могла им передать ваше послание?

— Это не имеет ничего общего с покушением на папу.

— Отвечайте точно на вопрос.

— Я рассчитывал на правовую помощь.

— Но вы же пишите не мне или адвокату. Кому адресовано послание?

— Американцам.

— На что вы рассчитывали?

— Рассчитывал после процесса на помощь и сотрудничество кое с кем.

— Что должна была сделать с письмом та женщина?

— Это трудно объяснить…

— Оставьте эти ваши «трудно»! — вскипел председатель. — Почему вы пишете этой женщине: «Я надеюсь на друзей из ЦРУ, которые могут склонить турецкое и итальянское правительства сотрудничать с Ватиканом и Коста-Рикой». Что общего у той женщины и ЦРУ?

— Ничего… Я знал, что письмо будет задержано цензурой и появится на процессе.

— При чём здесь Коста-Рика?

— Там мне обещано убежище в обмен на освобождение Эмануэлы Орланди.

— Почему тогда вы обращаетесь к ЦРУ?

— Я рассчитываю на его помощь. Там служат люди, которые верят в Бога.

— Это параноик, — вступил в бой адвокат одного из заочно судимых турок. — Сколько можно уже это слушать. Я настаиваю, чтобы Агдже была проведена психиатрическая экспертиза.

Самое удивительное, но Агджа с радостью на это согласился. А на следующем заседании суда он со всей горячностью начал изображать сумасшедшего. Агджа размахивал газетной вырезкой, где большими буквами было написано «Иисус Христос сейчас на земле»:

— Вот оно, подтверждение моего божественного предначертания. Человечеству грозит погибель, если Ватикан и Белый дом не одумаются. Я не сошел с ума. Спустимся на землю.

В зале раздался смех.

После заседания Ник Пэлем задался вопросом.

— Что же он подразумевает под словами «Бог» и «Иисус Христос»? Явно же, что он произносит их с каким-то другим смыслом, будто это словесная шифровка. Вы-то что думаете?

Но отец Матео не отвечал, его вновь покоробило произнесенное имя Эмануэлы Орланди, как беспрестанно его полощут на судебном следствии, которое не имеет к пропавшей девушке никакого отношения. Более двух лет прошло, а она так и не вернулась домой. И, видимо, никогда уже не вернётся.

А на очередном заседании Агджу пробило на откровение:

— В 1982 году Белый дом и Ватикан заключили тайное соглашение, чтобы запустить в ход так называемый «болгарский след». Его придумал Франческо Пацьенца, он был автором того соглашения. Генри Киссинджер и Пол Марцинкус тоже замешаны в этом деле. Я подтверждаю обвинения против всех болгар, против всех, не меняю ничего. Я говорю правду. Но многие хотят, чтобы на этом процессе появилась на белый свет только одна сторона истины — о болгарском и о турецком следе, и чтобы они могли ввести в заблуждение мир, скрывая и искажая истину. Здесь должны быть допрошены Франческо Пацьенца и Пол Марцинкус, чтобы стало известно, что происходило за кулисами того тайного соглашения. Оно задокументировано и документ находится в руках Франческо Пацьенцы и его адвоката. Ватикан и Белый дом, — повысил в конце голос Агджа, — хотят с соучастием западных секретных служб владеть миром и народами при помощи лжи и клеветы.

Председатель на это предложение никак не отреагировал.

А отец Матео не на шутку призадумался:

— Такое ощущение, — говорил он после заседания Пэлему, — что Агджа строит свои показания по статьям из прессы. Помните, вначале суда он говорил, что Орланди похитила П-2. Как раз в это время о ложе много писали. Потом он приплёл Пацьенцу, когда началось дело против Супер-СИСМИ, ведь об этом тоже были статьи.

— Но Пандико же подтвердил, что Пацьенца знаком с Агджой.

— Может быть, я не спорю. Просто Агджа начинает говорить о том, что пишет пресса. Вот теперь Марцинкус и Киссинджер. Про первого в последнее время много чего пишут и не без повода, про второго писали всегда.

В те дни в прессу попало иного рода сообщение. Все адвокаты на процессе, кроме защитника Агджи, подали протест против действий прокурора:

«…Прокурор Марини взял на себя две несовместимые функции. Он является представителем обвинения по этому делу и одновременно проводит следствие, так называемое, третье следствие в связи с покушением на площади Святого Петра. Он объезжает зарубежные страны, выискивая каких-то «сверхсвидетелей», которые поддержали бы клевету террориста Мехмеда Али Агджи. Адвокаты заявляют, что такое поведение прокурора Марини является постоянным нарушением прав защиты и следственной тайны. Он снабжается сведениями и документами, которые остаются неизвестными для защитников и могут быть использованы при надобности в односторонних интересах обвинения. Адвокаты настаивают, чтобы компетентные судебные власти осудили такое поведение прокурора Марини и создали нормальную обстановку при ведении процесса».

— А я уже обращал внимание, — сказал Ник Пэлем, — как прокурор зачитывает Агдже его же показания, будто напоминает, что он врал на следствии год назад.

А в суде настала очередь допросить свидетелей обвинения. И это принесло новые откровения. Бывший «серый волк» Ялчын Озбей говорил, что слышал от бывших товарищей, что Агджа намеренно сообщил болгарским спецслужбам о том, что он намеревается стрелять в папу. Болгары не поверили, но установили за Агджой наблюдение. А «серые волки» по версии Озбея были против покушения на папу, они считали, что если и убивать, то только главу армянской церкви.

Следом за ним вступил молодой «серый волк» Абдулла Чатлы, которого привезли из парижской тюрьмы, где он отбывал наказание за контрабанду наркотиков. Он заявил:

— Спецслужбы ФРГ обещали мне и Челику двести тысяч долларов, если мы переедем из Франции в Западную Германию и подтвердим обвинения Агджи против граждан Болгарии.

Во время его речи Агджа злобно глядел на соотечественника и что-то шептал на турецком, а тот не обращал внимания и продолжал:

— При мне Озбей позвонил Челику и сказал, что Штайнер из уголовной полиции хочет сделать нам предложение. — И он повернулся к побледневшему Озбею, что сидел в зале. — Ты сказал, что немецкие службы хотят установить с нами контакт, и сказал, что этот полицейский угрожает снова посадить тебя за решетку. Да не бойся, расскажи всё, как было, как нам предлагали двести или даже пятьсот тысяч долларов. Ты говорил, нам не советуют оставаться во Франции, потому что если нас там арестуют, то расследование покушения на папу пойдёт не в том направлении, в каком они задумали. Тот полицейский обещал аннулировать ордер на арест Челика, обещал нам покровительство спецслужб, если мы подтвердим показания Агджи.

— Озбей, — обратился к нему председатель, — вы подтверждаете слова Чатлы?

— Да, это всё правда, — отвечал свидетель.

— Что именно из сказанного Чатлы?

— Если я скажу, — опасливо произнёс он, — вы гарантируете, что меня не арестуют в Италии?

— Все договоренности в силе, — подтвердил судья. — Вам не будут задавать вопросы, ответы на которые могут уличить вас в преступлениях.

Озбей, кажется, успокоился и сказал:

— От нас хотели подтверждение ложных показаний Агджи, но мы отказались.

Вот так, может «серые волки» и обеляли свою организацию, а может, и говорили правду. В этом процессе, полном лжи, сенсаций и разоблачений уже трудно было понять, во что и кому верить.

А Абдулла Чатлы продолжал:

— Накануне покушения Агджа позвонил мне в Вену, предупредил, что приедет на следующий день вместе со своими сообщниками.

— Это так? — спросил председатель Агджу.

— Да, — ответил тот, — после покушения мы хотели бежать в Вену.

— Прямо в Вену?

— Да.

Так Агджа опроверг самого себя, когда говорил, что болгары должны были прятать его и сообщников в автофургоне и вывезти в Софию.

— Почему спецслужбы ФРГ были заинтересованы в вашем переезде? — спрашивал Абдуллу Чатлы председатель.

— У меня была встреча с одним из агентов. Он сказал, что французы могли бы вытянуть из арестованных нежелательную правду о покушении на папу, а в Западной Германии мне и Челику ничего не угрожает, так он сказал. И ещё он пообещал, если мы поддержим болгарскую версию, нам дадут уйти.

— Куда уйти?

— В тихие страны, где можно спокойно дожить свой век.

— Агджа, — обратился к нему председатель, — вам есть, что сказать на это?

Он кивнул:

— То, что Чатлы сказал про спецслужбы ФРГ — правда, — неохотно признал он, — ответственность лежит на всех — на немцах, на французах, на американцах. То, что я говорил раньше, лишь часть правды.

Не успел обеспокоенный Озбей подтвердить сказанное Агджой, как тот громко закричал:

— Я требую личной встречи с папой римским и с генсеком ООН, иначе я расскажу самое сенсационное! Всё, что сказал Чатлы — правда. Ответственность за покушение на площади Святого Петра лежит на американцах, западных немцах и французах. Надо докопаться до истины! Почему вы спрашиваете только меня? Приведите сюда и допросите Пацьенцу, он многое знает.

Самое удивительное, что из Штатов пришёл ответ, где Пацьенца даёт согласие на дачу показаний, но только в Штатах и для выездной сессии суда. Видимо, чтобы хоть как-то поддержать разваливающееся болгарское дело, его американские кураторы пообещали ему отказ в экстрадиции в обмен на показания в пользу «болгарского следа».

А в это время в римском офисе компании «Балкан», где работал Сергей Антонов, неизвестные учинили погром и ограбление. Они проникли через окно, вскрыли сейф, украли сто семьдесят тысяч лир, разбросали по полу документацию и ушли. Полиция обещала найти виновных, но, видимо, делала это без особого энтузиазма.

А из Турции пришло известие, что в тамошней тюрьме умер контрабандист из «серых волков», который подобно Пацьенце изъявил желание дать показания для римского суда. Сделал он это после того, как Агджа заявил, что этот самый контрабандист свёл его с болгарами. Председатель уже назначил дату, когда отправится в Турцию на выездную сессию суда. Но не случилось. «Серый волк» умер в тюрьме незадолго до назначенного срока сессии. Поговаривали, что инфаркт с ним произошел не без участия турецких спецслужб. А ведь наверняка контрабандист, и так осужденный за многие проступки, приглашал к себе председателя вовсе не для подтверждения слов Агджи. А может он знал и что-то иное, более существенное и опасное для тех, кто хотел видеть болгарина Антонова осужденным.

На новом заседании суда отец Матео понял, что не одного Антонова ему жаль во всей этой ситуации. Похоже, что и двое «серых волков», что так же присутствовали на заседании в качестве обвиняемых, не были причастны к покушению на папу.

— Какова была роль Седара Челеби в организации покушения на папу? — спрашивал Агджу председатель суда.

— Он был посредником между «серыми волками» и болгарскими спецслужбами.

— Это не правда, — отвечал Челеби, — Агджа обвиняет меня в связях с Советским Союзом и Болгарией, но это невозможно. Наша «Федерация турецких демократических идеалистических объединений» организовала сотни антисоветских демонстраций в Лондоне, Цюрихе, Гамбурге, Франкфурте и других городах. Как Агджа может говорить здесь, что я связан с Советским Союзом?

Адвокат Антонова не упустил шанс и взял слово, чтобы обратиться к Челеби:

— За всё время следствия вы единственный раз упоминали Болгарию. В протоколе очной ставки с Агджой вы говорите ему: «Зачем ты хочешь впутать меня в эту историю с покушением? Она касается лишь тебя и твоих болгарских друзей». Почему вы так сказали? Вам известно что-либо о связи Агджи с болгарами?

— Я сказал так только потому, что Агджа сам говорил на очной ставке, что действовал вместе с болгарами и Антоновым. Я лишь повторил за ним. Я не знаю, правда это, или нет.

— Так вы знаете, были у Агджи контакты с болгарами или нет?

— Нет, мне ничего не известно.

Но даже после этого признания Агджа монотонно, словно читая заученный текст, произнёс:

— В Цюрихе я встретился с Челеби и Челиком. Мы говорили о помощи от Федерации. Договорились, что Челеби возьмет у Челенка три миллионов марок. Я просил Челеби связать меня с правыми террористами в Италии, чтоб иметь полезные контакты в Риме. В Вене за счёт Федерации Челеби снял мне квартиру, где я должен был отсидеться после покушения.

Челеби не выдержал и крикнул на него:

— Когда это мы говорили о покушении? Когда мы об этом говорили?!

Агджа ровным голосом произнес:

— Спокойно… — и прошипел, — подлец…

Тут и адвокат Челеби крикнул Агдже:

— Негодяй!

В перепалку вмешался прокурор, и громко призвал всех к порядку. Заседание суда на этом прервали.

На следующий день суд принялся разъяснять такой несущественный, казалось бы, вопрос, а на каком языке говорили между собой Агджа и Антонов, пока готовились к покушению. Дело в том, что одна болгарская стюардесса-перебежчица уверяла всю западную прессу, что на работу в «Балкан» берут людей только со знанием английского языка. Агджа и говорил на следствии, что общался с Антоновым по-английски. Но Антонов заявил, что английского языка не знает вовсе.

— В компании я занимаюсь оформлением багажа пассажиров, — пояснял он. — Для работы мне нужно знать лишь несколько английских терминов, не больше. Это пилоты должны знать язык досконально, от меня же этого никогда не требовали. Я учил французский язык. В болгарской авиации работают люди со знанием разных языков, кто английского, кто, французского, кто немецкого. Потому как я знаю французский, меня направили в Рим. Французский язык ближе всего к итальянскому языку.

— Но Агджа утверждает, что вы общались с ним на английском языке.

— Я никогда не встречался с этим человеком.

Через неделю Антонов на заседание суда не явился, о чём пояснил в письме:

Через четыре дня начался допрос владельца пансиона, где на три дня перед покушением остановился Агджа.

— Как был забронирован номер для Фарука Озгуна, которым представился Агджа?

— По телефону, — отвечал свидетель, — звонил мужчина, говорил на итальянском, но с ориентальным или скорее ближневосточным акцентом.

— Агджа, кто бронировал для вас номер в пансионе «Иса»?

— Это был Тодор Айвазов.

— Свидетель говорит, что у звонившего был ближневосточный акцент. У Айвазова акцент мог быть только славянским. Так вы знаете, кто звонил в пансион?

— Я звонил сам, с помощью итальянского разговорника.

— Агджа, только что вы дали два взаимоисключающих ответа на один и то же вопрос. Так как же было на самом деле?

Агджа только разозлился и крикнул:

— Не буду отвечать, не буду отвечать!

Допрос владельца пансиона продолжался:

— Мы общались с Агджой на английском, — говорил он. — Но он знал лишь несколько слов, а ключ попросил у меня жестом.

Адвокат Антонова тут же обратился к суду:

— Как же тогда Агджа может утверждать, что он общался с Антоновым на английском языке, если ни Антонов, ни он сам его не знают?

На этом заседания суда в Риме на некоторое время прекратилось. Выездная сессия в Турцию не состоялась за смертью свидетеля, и прокурор отправился в Штаты для допроса Пацьенцы. Судя по тому, что зачитали на римском заседании, Пацьенца был не так прост, как думал о нём отец Матео. Будучи арестованным и помещенным в американскую тюрьму, он не побоялся дать показания против американских спецслужб:

— В рамках СИСМИ, — читал прокурор показания Пацьенцы, — была создана специальная группа дезинформации, «Центр Малеутика». Её бюджет составлял полмиллиарда лир в год и это были деньги от ЦРУ. Целью центра было распространение в печати версий, служащих интересам спецслужб.

А далее Пацьенца заявлял, что покушение на папу римского дело рук итальянских и турецких неофашистов под покровительством американских властей.

Потом выездная сессия отправилась в Софию для допроса обвиняемых дипломатов.

Римские заседания возобновились только в новом году. Они проходили в полупустом зале — люди потеряли всякий интерес к этому запутанному суду. Отец Матео уже начинал опасаться, что за отсутствием зрителей его будет легко разглядеть в зале, но на выручку пришел Ник Пэлем, который всегда усаживался на место, стоящим перед отцом Матео, так, чтоб Агджа точно не видел священника.

И вот, наконец, приговор был зачитан:

— Сергей Антонов, Тодор Айвазов, Желю Василев, Седар Челеби, Орал Челик освобождаются за недостаточностью доказательств.

На этом судьи быстро удалились, а зал возмущенно загудел. Все ожидали оправдания ввиду полной невиновности явно оклеветанных людей, ждали, что с них снимут всякое подозрение в виду отсутствие состава преступления. Но нет. Кто бы ни продиктовал суду подобное решение, но все пятеро, а в особенности Сергей Антонов, вышли на свободу не потому, что не покушались на папу, а потому, что никто не смог этого доказать. Вот такая странная презумпция невиновности.

В начале апреля Сергей Антонов, наконец, покинул Италию и вернулся, как уже давно мечтал, на родину.

— Это был самый странный суд, который я когда-либо видел, — признался отцу Матео Ник Пэлем, когда они прогуливались в парке после окончания многомесячной эпопеи в здании спорткомплекса. — Нет, по судам я вообще никогда раньше не ходил, но всё же должен же быть предел человеческой доверчивости.

— Не в доверчивости дело, — отвечал Мурсиа, — а в политическом заказе. Вы обратили внимание на формулировку, с которой отпустили Антонова?

— Да. Он вроде, как и не виновен, но в то же время, может быть и виновен, только доказательств не нашли. Стыд и позор такому суду.

— Публию Сиру приписывают такое изречение: «Судья, осуждающий невиновного, осуждает самого себя».

— Ну, это явно не про Италию, — отмахнулся Пэлем. — Сколько уже лет я сюда езжу и всё не могу понять: такие замечательные люди, такая великолепная культура, всё вокруг буквально дышит красотой и возвышенными идеалами. Но стоит только сойти с туристического маршрута, погрузиться, так сказать в быт, и видишь натуральное зазеркалье. Путчи, тайные ложи, непослушные спецслужбы, Ватикан, громкие банкротства, теракты, похищения, странные суды — одни так и не начались, хотя следовало бы, другие начались, хотя так и не понятно зачем. Вот почему так, сеньор Мурсиа? Когда же Италия воспрянет духом и начнёт нормально жить.

Священник задумался:

— Если бы вы спросили об этом мою сестру, она бы сразу ответила вам — когда из страны уберутся оккупационные американские войска и закроются все натовские базы. Но я не настолько проникся духом Центральной Америки, чтобы считать так же.

— Но какая-то версия у вас всё равно должна быть.

— Я не припомню хорошей жизни в Италии во все века, что бывал здесь — не было такого, чтобы все слои населения были довольны властью. Я священник, мистер Пэлем, и потому скажу, что лучшая жизнь может быть только в Царствии Божьем на земле. А чтобы оно наступило, надо трудиться и не забывать о молитве. Просто так чудес не бывает, сколько о них не мечтай.

Глава седьмая

После акции в Гайд-парке Алекс стало тяжело оставаться бойцом ВИРА и дальше. Она не хотела изготовлять бомбы, но других специалистов у командования не было. Она не хотела ехать в Лондон, но других бойцов, что хорошо знают город и умеют мимикрировать под англичан, у командования также не нашлось. За четырнадцать лет конфликта в Ольстере многие республиканцы были убиты, многие находятся в тюрьмах — уже с гражданской одеждой и смягчёнными правилами содержания, но всё равно без статуса военнопленных. Алистрина Конолл оставалась одной из немногих, кто многое умеет и на многое способна, а главное — она всё ещё жива и на свободе. Алекс чувствовала, что многие, кто знает её уже десять-четырнадцать лет, начинают замечать, что она не стареет. По документам ей было около сорока, а на вид всё те же вечные двадцать пять. Одно это обстоятельство давало четкий сигнал, что пора заканчивать с ольстерским этапом жизни, обрывать все связи и перебираться на новое место. Но, почему-то каждый раз находился предлог отложить переезд, побороться хоть ещё немного, попытаться хоть как-то поспособствовать объединению острова, чтобы все старания за четырнадцать лет не остались напрасными.

Решение подчиниться приказу командования далось нелегко. После Болоньи, после агонии умирающих детей, что ей пришлось лицезреть, Алекс твёрдо для себя решила покончить со взрывами гражданских объектов. Но ольстерскому командованию не понять и не объяснить, как ей было страшно находиться в эпицентре самого кровавого теракта Европы.

Политическая подоплека акции в Гайд-парке была вполне понятна — состоится военный парад, на нём будут присутствовать члены королевской семьи, и не стоит дарить им уверенность, что ВИРА забыла, как британские солдаты убивали детей на улицах Белфаста, и как королева на это одобрительно смотрела.

Алекс тешила себя мыслью, что подогнать начинённую взрывчаткой машину к парку доверено именно ей, а значит можно попробовать разместить бомбу на колёсах поближе к дорожке, где будет идти конный парад, и как можно дальше от места, где будут стоять зрители. Алекс было тяжело заставить себя остаться в парке, чтобы проследить за парадом и улучить момент, когда можно будет привести в действие радиоуправляемую бомбу. Ей было страшно нажимать кнопку и так же страшно не нажимать. Когда близ машины появились первые наездники, она решилась.

Позже из новостей она узнала, что взрывом убило четырех солдат, а гражданские только ранены. Но в тот момент, когда прогремел взрыв, и люди стали метаться по парку, не вид окровавленных человеческих тел привлек её внимание, нет. Алекс смотрела на агонизирующих, бьющихся в конвульсиях лошадей. За годы жизни в Ольстере она привыкла к смертям и крови людей. Но не животных. Большие тела лошадей с вывороченными наружу внутренностями, их хрипы, подрагивающие конечности и большие черные глаза, наполненные чем-то человеческим и оттого понятным… Их она не смогла забыть.

— Все, — упавшим голосом заявила командованию Алекс, — списывайте меня в запас, я больше так не могу. Оставьте на мне снабжение, я могу договариваться о поставках и возить оружие. В конце концов, я неплохо справлялась с работой на складах.

— У нас и без тебя есть сестры по борьбе, которые этим занимаются.

— И ещё больше братьев, которые умеют убивать без разбора, — парировала она.

— Хорошо, — было сказано ей, — не хочешь участвовать в безадресном терроре в Лондоне, тогда приступай к адресному в Ольстере. Стрелять с близкого расстояния, как я слышал, ты очень даже умеешь, не запаникуешь и сделаешь всё с холодным расчётом.

Это предложение показалось Алекс лучшей альтернативой, нежели постоянные командировки в Лондон с известной целью. Смотреть в глаза своей жертве будет куда честнее.

— Мясник Ленни Мёрфи вышел на свободу, — сообщили ей в белфастском штабе, — Надо бы его достойно встретить.

Что это значило, Алекс прекрасно понимала и с удовольствием начала обдумывать, какое оружие возьмет с собой на дело.

Ленни Мёрфи скитался по тюрьмам с двадцати лет. В юности он занимался банальным воровством, а когда подрос и возмужал, с сообщником избил насмерть чётырех католиков. За это Мёрфи сидел в тюрьме, но недолго, видимо, из-за невероятной симпатии к его персоне следствия. Выйдя на свободу и почувствовав эту пьянящую безнаказанность, Мёрфи решил, что пора сколачивать собственную команду беспощадных борцов с католиками.

Его «мясники Шанкилла» стали отбросами даже в среде лоялистских банд. Они заявили о себе семь лет назад, когда их предводитель Ленни Мёрфи лично расстрелял трёх работников склада, который она пришли грабить, а четвертого приказал убить своим сподручным. Убивали «мясники» исключительно католиков, но не из чувства личной мести, не по политическим причинам и не в отместку за военные действия республиканцев. «Мясники» выискивали в городах Ольстера католиков, чтобы их убивать. Просто потому, что те католики. Мужчин и женщин, молодых и старых — сначала похищали, а затем в укромном месте жестоко, долго и с удовольствием избивали, а напоследок специальным ножом, украденным на бойне, резали глотку, да так, что можно было увидеть позвоночник, а тела потом приходилось хоронить в закрытых гробах.

Ленни Мёрфи попал за решетку после того, как средь бела дня пытался убить на улице девушку, но только ранил её. Суд дал ему двенадцать лет за покушение на убийство, а вот следствие почему-то не связало этот случай с предыдущими нераскрытыми жестокими убийствами, хотя они были более чем резонансные, и резонансные настолько, что в католических кварталах люди даже боялись ходить по улицам. Но ведь это католические улицы — какое полиции Ольстера дело, что там происходит?

Когда Мёрфи посадили, его банда продолжила своё чёрное дело. Одного католика двое «мясников» зарубили топорами, трёх поочередно похитили и после жестоких издевательств вспороли им глотки.

Прокололись душегубы только на третий год своих бесчинств, когда выкинули тело своей жертвы на улицу, а человек оказался жив. И тогда следствие закрутилось, начались аресты, а далее последовал судебный процесс, где пяти «мясникам» за девятнадцать убийств дали сорок два пожизненных заключения — это был самый жёсткий процесс за всю историю криминальных судов Британии.

Тогда осудили лишь банду, а вот Мёрфи остался чист, и это не смотря на то, что из тюрьмы он умудрялся раздавать ценные указания своим «мясникам». Мёрфи отсиживал свой срок исключительно за одно единственное неудавшееся покушение.

Недавно он вышел. И тут же начал сколачивать среди лоялистов новую банду «мясников» и снова на улицах Белфаста начались убийства католиков. А через пару месяцев нашли тело Джозефа Донегана. Все его зубы кроме трёх были выдраны плоскогубцами, а сам он насмерть забит лопатой. Полиция вычислила Мёрфи и двух его дружков. Дружков оставили в тюрьме, а вот Мёрфи выпустили на свободу за отсутствием доказательств.

— Нам придётся сделать то, чего не хотят делать власти, — говорил командир бригады, — не дать «мясникам Шанкилла» возродиться, не дать этим потрошителям начать снова резать людей и держать в страхе все католические кварталы Белфаста и окрестностей. Если британское правосудие не в состоянии увидеть в психопате психопата, если оно бессильно оградить общество от маньяка, то это придётся сделать нам. Только самооборона и ничего больше.

Когда командир передал Алекс папку, в ней оказалось самое натуральное досье на Ленни Мёрфи, с адресом, где он сейчас обитает, с его почасовым распорядком дня, с отчётом о его привычках.

— Кто это собирал? — резонно вопросила она, уже готовясь возмутиться, почему с такими исчерпывающими данными Мёрфи не убили раньше.

Но ответ расставил всё на свои места.

— Лоялисты.

— Надо же, — только и подивилась Алекс. — И что же такое случилось, раз лоялисты заказывают убийство своего собрата нам, своим заклятым врагам? Тут наверняка очень интересная подоплека.

— Ничего интересного, — отрезал командир. — Тут нет никакой политики. Мёрфи просто опасный психопат, и лоялисты это прекрасно понимают. Не будь в Ольстере конфликта, Мёрфи всё равно убивал бы и ножом, и топором, но не католиков, а, например, хромых старух, блондинок, молодых людей на велосипедах — какую угодно группу населения — или всех без разбора. Потому что он психопат. Его «мясники» убивали и протестантов, если думали что те католики, и лоялистов, если что-то с ними не могли поделить. Может сейчас встал вопрос в разграничении сфер влияния между лоялистскими бандами, я не знаю. Знаю точно, что этот сукин сын, потрошитель, нажил себе врагов везде, кроме полиции. Не знаю, за что они его так любят и жалеют.

— За то, что руководствуются правилом Мёрфи: хороший католик — мёртвый католик, — подсказала Алекс. — Я только одного не могу понять, отчего же лоялисты боятся запачкать ручки? Почему сами не пристрелят этого выродка?

— Видимо, не все лоялисты плохого о нём мнения.

— Ну да, ну да, — кивнула Алекс.

— Видимо, если его убьют свои, есть риск раскола внутри движения, а этих лоялистских группировок, сама знаешь, не счесть, и все готовы друг другу глотку вырвать даже по незначительному поводу.

— Нет консолидации, что поделать, — улыбнулась Алекс.

— Значит так, — заключил командир, — вместе с Шоном займешься Мёрфи. Даю вам неделю.

— А почему с Шоном? — тут же запротестовала Алекс. — Я и сама могу прийти в гости к Мёрфи.

— Вот поэтому приглядывать за тобой я и поручил Шону. Я знаю твою наглость и самоуверенность, будто ты бессмертная… — на этом месте Алекс жиденько засмеялась, но командир сделал вид, что ничего не заметил. — Даже не думай близко подходить к этому психопату. Выследите его, расстреляете, а потом скрывайтесь с места, чтобы никто ничего не видел.

— Я даже расстроена, — изобразив печаль на лице, ответила Алекс. — Значит, пыток в отмщение не будет?

— А оно тебе надо? — абсолютно серьёзно, даже с неодобрением спросил командир, — хочешь морально приблизиться к Мёрфи?

— Да нет, — пожала плечами Алекс, — это ведь хлопотно, сначала выдергивать тридцать два зуба плоскогубцами, потом горло резать. Кровищи-то будет, что не отмыться. Можно, конечно, повесить его на дыбу, чтобы долго мучился, но ведь это надо время, чтобы выждать.

Командир смотрел на Алекс крайне неободрительно:

— Может, хватит строить из себя безжалостного душегуба? Я ведь помню, как ты отказалась от бомб.

Сбросив с лица хитрую маску, она расслабилась:

— Ладно, ты меня раскусил. Я просто играю, — уже серьёзным тоном ответила она. — Расстрелять, так расстрелять. Жаль, конечно, что Мёрфи умрёт слишком быстро. Но ведь после этого он не сможет больше убивать, а это важней.

Перед акцией она только и сказала своему напарнику:

— Эта мразь и его банда убили двадцать католиков, — проверив барабан пистолета, Алекс добавила. — У меня шесть патронов, тогда с тебя четырнадцать выстрелов.

— Идёт, — охотно согласился Шон.

Они сидели в чёрном фургоне, припаркованном на улочке возле дома подружки Мёрфи. Когда он шёл по тротуару, как и говорилось в досье-расписании «за выпивкой», Алекс и Шон синхронно вышли из авто и открыли огонь по цели, а после того как Мёрфи упал замертво, быстро сели обратно и скрылись. Через несколько дней ВИРА заявила о своей причастности к убийству «мясника Шанкилла» Ленни Мёрфи.

Писали, что на его похоронах собрался весь свет лоялистов Белфаста. Трижды над его гробом раздавался залп орудий, а на могильной плите начертали «Здесь лежит солдат». А мамаша Мёрфи всё причитала, какие изверги убийцы его драгоценного сынка, ведь он в своей жизни и мухи не обидел.

А пока Алекс с Шоном вели незримую охоту на Ленни Мёрфи в Белфасте, в Арме полиция Ольстера начала дикую охоту на бойцов ВИРА. Во время облав полицейские задерживали республиканцев возле оружейных складов и тут же их разоружали — но таковы правила игры, и с ними не поспоришь. Спорить хотелось с другим. После задержания, разоруженных, а значит и не представляющих угрозу республиканцев, полиция просто расстреливала — на месте без всякого следствия и суда. Официальное объяснение — задержанные пытались оказать сопротивление, по факту — полиции просто хотелось пострелять в католиков. Не стало мясника Ленни Мёрфи, ему на смену пришли полицейские-киллеры.

За пять недель были убиты шесть католиков-парамилитаристов, и никаких служебных расследований о превышении полицейскими их полномочий так и не последовало.

Не то, чтобы раньше в ВИРА не знали, насколько жестокой и изуверской может быть ольстерская полиция. Все прекрасно помнили, как в самом начале конфликта они избивали дубинками демонстрантов, как потом врывались в квартиры людей и забивали некоторых насмерть, и как сейчас вместе с британскими солдатами отстреливают детей в парках пластиковыми пулями наповал. Но убийство на месте после задержания… Это уже было слишком. Если полиция хотела бы бороться с республиканцами, достаточно после задержания бойца отвести его в управление и сдать в тюрьму. Но нет, полиции этого было мало, им хотелось крови. И ВИРА ответила любезностью на любезность.

Полгода в составе мобильной ячейки Алекс только и занималась тем, что выслеживала полицейских, как на службе, так и после неё, а потом поджидала намеченную жертву в безлюдном месте и стреляла. На войне как на войне: либо полиция перебьёт ВИРА, либо наоборот.

Слишком остро в воздухе чувствовалась злоба и агрессия, какой не было в католических кварталах даже после Кровавого Воскресенья. Если тогда командование и рядовые бойцы ВИРА довольствовались разрушениями инфраструктуры, то теперь они всё больше жаждали крови и убийств по принципу «око за око». Людей чрезмерно озлобило нескончаемое противостояние, которому не было видно конца.

Но Алекс хотела остаться верной старым идеалам, что привил ей командир Туми. Верхом мастерства для неё стал подрыв полицейского участка в западном Белфасте в излюбленной ею диверсионной манере — без жертв, но с ущербом на миллионы фунтов стерлингов. Горда Алекс была и тем, что взрывчатку для подрыва, не залезая и в без того худую кассу ВИРА, она приобретала на свои деньги, что в предыдущие годы на пару с Родериком смогла заработать на политических провокациях.

А потом к ней пожаловал новый куратор от РУМО и приказал сворачиваться.

— Управление отзывает вас из Ольстера, — сообщил Алекс бесцветный и безэмоциональный субъект средних лет, назвавшийся Домиником. — В ближайшие дни вам рекомендовано покинуть пределы Великобритании, а лучше и Европы.

Алекс выслушала его внимательно, не перебивая, а под конец только спросила:

— А с чего это вдруг?

— Ронни очень дружен с Мэгги, — туманно объяснил он, — и поэтому в управлении приняли решение не омрачать их союз дорогостоящими выходками.

Алекс только усмехнулась этому намеку на сотрудничество Рейгана и Тэтчер:

— А если бы я не подорвала полицейский участок, а продолжила и дальше отстреливать полицейских, вы бы ко мне не приехали, чтобы пожурить? Ронни и Мэгги бы устроило такое положение вещей, когда отстреливают каких-то мелких людишек, но не покушаются на дорогостоящую инфраструктуру? То есть пока я не заставляю власти лишний раз лезть в казну, я их устраиваю?

— Вы очень верно подметили суть проблемы, — монотонно отчеканил Доминик.

— Да? А Мэгги Тэтчер случайно не кажется, что три миллиона безработных по всей Британии, куда большая проблема, чем взорванный участок в провинциальном городе? Она что, в прошлом году не прокалькулировала, во сколько военному бюджету обошлось отхапать у Аргентины Мальвинские острова?

— Победоносная война для самого непопулярного премьер-министра, — с жиденькой улыбкой развёл руками Доминик.

— Да чёрта с два она победоносная. Мэгги бы ещё объявила войну пигмеям в Габоне. Отобрала кучку островов у придурковатой диктатуры, а дифирамбов столько, будто она возродила Британскую Империю в былом величии и отвоевала Индию, не меньше.

— Это сила пропаганды. Она вселяет в людей гордость и заставляет забыть о насущных проблемах. Вы же, фрау Гольдхаген, их только создаете.

Алекс ужасно не понравилось это официозное обращение к ней по фамилии.

— Ты не понял, Доминик, — не сводя с него глаз, произнесла она, — я никуда не уйду, пока Ольстер не воссоединится с республикой. Я стольких товарищей похоронила за эту мечту, что не имею права от неё отказываться.

— Прискорбно это слышать, — и без тени всякой скорби проговорил он. — Вы, фрау Гольдхаген, слишком заигрались в ольстерского партизана. Ирландская мечта совсем не ваша. Вот если бы вы мечтали об объединении двух Германий…

— Да мне плевать на них, что на Западную, что на Восточную, — отрезала Алекс. — Я, как и мой прадед, сторонник независимой Баварии. А там, почему-то сейчас стоят натовские войска. Может, у Ронни Рейгана спросить, какого чёрта они там делают и против какой такой «империи зла» направлены?

Взгляд Доминика был более чем неодобрительным:

— Я знаком с такими умонастроениями. Я понимаю, что за пятнадцать лет службы вы слишком правдоподобно вжились в роль. Но срок вашей службы подошёл к концу, и вам пора возвращаться в реальный мир.

— Какой? Там, где натовские ракеты стоят чуть ли не в каждой европейской стране? А ты знаешь, Доминик, мне будет не очень-то комфортно жить в такой Европе, ведь случись что, одолеет Ронни старческий маразм или ещё что похуже, он нажмёт красную кнопку, и Советы ответят в первую очередь не ему, а тем странам, откуда улетят ракеты.

— Только не вздумайте устраивать теракты на объектах НАТО, — серьёзно заявил Доминик.

— Кстати, отличная идея, — озорно улыбнулась Алекс, — с моим-то уровнем подготовки почти плевое дело, спасибо РУМО за бесплатное обучение.

— Не вздумайте, — ещё раз повторил он. — Во Франции один ваш коллега тоже забылся и переступил грань между оплаченным террором и личными интересами, и сейчас взрывает всё что ни попадя и обещает продолжать это до тех пор, пока из тюрьмы не выпустят его жену.

— Это кто же такой? — заинтересовалась Алек, — не Карлос, случайно?

— Случайно он. Так вот, я настоятельно предостерегаю вас от подобной беспечности. Вас нанимали на работу не для решения личных вопросов за служебный счёт, а для вполне конкретных дел. Если вы, как и Карлос, перестанете это понимать, то вспомните что происходило в Риме в начале этого года. Будьте уверены, и вас не минёт чаша сия.

Намёк на суд по делу Моро и двадцать пять обвинительных приговоров был более чем понят. Но партизанскую войну Алекс так и не оставила.

Вслед за полицейскими, внесудебным отстрелом бойцов ВИРА занялась и армия, в особенности специальные подразделения САС. Они даже не стеснялись публично заявлять о своём кредо: «сначала стреляй, потом спрашивай». Слишком самоуверенное поведение для оккупационной армии, что стоит на чужой земле. Именно поэтому мобильной ячейке ВИРА было поручено умерить пыл и разубедить САС в безнаказанности, если не по суду, то по справедливости военного времени.

Больше полугода длилась эта охота. Доминик больше не приезжал к Алекс, чтобы укорить её в неповиновении. Зато в один из дней в своём почтовом ящике она обнаружила газету, которую никогда не выписывала, хотя бы потому, что газета эта была американской. В ней была краткая заметка, о том, что в Штатах арестован сотрудник итальянской разведки СИСМИ по имени Франческо Пацьенца. Фотография над текстом не оставляла место сомнениям — это был тот самый Франческо, с которым Алекс обстряпала покушение на папу римского три года назад. И вот Франческо в тюрьме. Невесёлый намек, от неизвестного почтальона.

Но Алекс на провокацию не поддалась. Она чувствовала, что в стране назревает что-то необычайное, сильное и может быть даже разрушительное для правительства и спасительное не только для Ольстера. Это случилось, когда Тэтчер начала классовую войну против британских шахтеров и профсоюзов. Надо же, весь прогрессивный мир сочувствует профсоюзу «Солидарность» из далекой Польши в их борьбе против диктата Советов, а здесь, в Британии выступления горняков против закрытия шахт умудрились назвать антидемократическим выступлением против правительства. Какое совпадение, а ведь Советы о «Солидарности» говорят точно так же. Вот только для британского правительства «Солидарность» — страдальцы от бесчеловечной тирании коммунизма, а горняки Британии сумасшедшие — так о них пишет «неподкупная» и «независимая» от правительства пресса.

Алекс внимательно следила за ходом забастовки и дивилась, как же всё это походило на Ольстер пятнадцатилетней давности. Бастующих избивает полиция, их кидают в тюрьмы, разве что не расстреливают, видимо Тэтчер считает это привилегией специально для ирландцев. А в остальном сходство поразительно. Если раньше Алекс свято верила, что конфликт в Ольстере стал возможен только потому, что англичане зверски ненавидят католиков-ирландцев, то теперь ей открылась другая истина — просто английское правительство всегда презирало свой народ, смотря на них сверху вниз и с презрением, как аристократ, смотрит на чернь, забывая, что эта чернь его и кормит. Правительству Британии всё равно, кто ты — ирландец, активист профсоюза или шахтер — посмеешь сказать хоть слово против, и гнев обрушится на твою голову в стократ.

Верная старинным традициям феодализма Тэтчер и её вассалы заявляли, мол, горняки сами виноваты, что угледобывающая промышленность пришла в упадок. О том, что шахты закрывали не сами рабочие, а правительство, разумеется, умалчивалось. Разумеется, ведь этот конфликт, как и почти все конфликты в мире, начался из-за денег. Тэтчер подкупили нефтяники, которые сначала надоумили её отвоевать месторождения на Мальвинах, а теперь заставляют разорить своих главных конкурентов — углепромышленников. А то, что за каждой тонной добытого угля стоят тысячи человек, их семьи, само собой, Тэтчер не волнует. Ей даже в голову не придёт задумываться о таких ничтожных букашках, как простые люди.

Алекс смотрела на то, как по телевидению крутят репортажи из метрополии о бастующих шахтерах и искренне им сочувствовала, потому что прекрасно понимала — от такой кровожадной суки как Тэтчер они ничего не смогут добиться. Три года премьеру было плевать на общественное мнение, когда из-за её принципиальности умирал в тюрьме депутат парламента Бобби Сэндс и еще девять голодающих, не станет она сентиментальной и сейчас, когда тысячи бастующих выходят на улицы. Тэтчер не растрогать перспективой гибели целой отрасли и обнищанию многих горных поселков и городов. Шахты нужно закрывать, и точка. Протестующим дать отпор, а особо шумных посадить в тюрьму. Железная леди с кровавой ржавчиной. Интересно, а когда обнаружится, что добыча нефти в Северном море слишком дорога и её количества не хватает для нужд энергетики, будет ли Тэтчер скорбеть об угольных шахтах, которых больше нет и угля из них больше не добыть?

А ведь сейчас от политики Тэтчер страдают не одни английские шахтеры. В Белфасте поувольняли половину служащих верфи, каждый квартал закрывают самые разные заводы, и на улице остаются тысячи людей, для которых нет новой работы. И так теперь по всей Британии.

Но первостепенным интересом для Алекс всё же оставалась обстановка в Ольстере. Его затмил только приезд Рейгана в Ирландию, где он сказал, что вмешиваться в ольстерский конфликт не намерен. Это был чёткий сигнал для Алекс и куда более понятный, чем слова Доминика — она, как и горняки, попала под увольнение, и шуток тут быть не может. Правда, после выходки, что устроил Рейган через пару месяцев, когда начал обращение к нации со слов: «Дорогие американцы, я рад сообщить вам сегодня, что подписал указ об объявлении России вне закона на вечные времена. Бомбардировка начнется через пять минут,» — Алекс уверилась только в том, что Рейган старый маразматик и, слава Богу, политику Штатов за него определяют другие люди.

Но больше всего её расстроила новость из Лондона, когда объявили, что Китай и Великобритания подписали соглашение о передаче Гонконга Китаю в 1997 году. То есть с Китаем о каком-то Гонконге договориться можно, а с соседней Ирландией об Ольстере ни в коем случае. Потому что гордость не позволяет. Потому что хочется ещё больше крови католиков, и еще больше крови полицейских и военных, которую прольет ВИРА. Но то, что произойдёт дальше, Алекс никак не ожидала.

Когда после подготовки к нападению на очередной полицейский патруль, Алекс вернулась домой и включила телевизор, она не поверила своим ушам: в Брайтоне ВИРА взорвала Гранд-отель, где проходила конференция консервативной партии. Пять человек убиты, тридцать один ранен, премьер-министр Тэтчер объявила, что конференция не будет отменена. Но большим удивлением для Алекс стало не то, что эта стерва выжила, а то, что ВИРА действительно взяла на себя ответственность за этот теракт.

— Что это за лажа? — спрашивала она в штабе, всё еще не в силах прийти в себя, — Это же не правда, зачем вы взяли на себя ответственность?

— Потому что мы никогда не отрицаем того, что совершили, — ответил ей командир.

— Но это же невозможно, — в недоумении смотрела на него Алекс. — Взорвать кабинет министров и Тэтчер — это же утопия, ни одна служба безопасности и близко не подпустит к отелю ни одного подозрительного человека.

Видимо это неверие изрядно подпортило командиру его лучезарное настроение, и потому он свысока ответил ей:

— Послушай, Алистрина, ты добровольно отошла от подобных дел еще два года назад. Если тебе что-то не по зубам, это не значит, что в ВИРА нет других людей, которые могут справиться со сложной задачей.

— Ты не понял командир, — насела она, — нельзя пронести бомбу в отель, где проходит конференция правящей партии, если ты не состоишь в сговоре со службой безопасности, как отеля, так и премьера. Так что скажешь, командир, кого ты подкупил, чтоб они не досмотрели сумки, которые твои бойцы внесли с отель?

— Ты говоришь чушь. Бомбу завернули в пленку, потому собаки её не учуяли.

— И что, даже досмотр не предусмотрен?

— Всех не досмотришь.

— Всех это кого? Членов консервативной партии? А сколько их там было? А они случайно не сняли весь отель под предстоящую конференцию? И как это наши люди умудрились мимикрировать под консерваторов, раз беспрепятственно прошли туда?

— Бомбу принесли в отель за месяц до конференции и спрятали под ванну.

— И что, потом её чудесным образом не нашли?

— Я же тебе сказал, она в пленке, собаки её не учуяли.

— А люди куда смотрели, те же горничные, которые месяц должны были убираться в этой ванной?

Командир пытался ответить, что служба безопасности отеля полные идиоты, а правительство — идиоты непуганые, но Алекс не слишком-то верилось в подобные оправдания удачной акции.

— Да что ты хочешь сказать? — вскипел он, — что я пошёл на сделку с бриташками? Ради чего?

— Я не знаю, каков был твой мотив, но британский мотив мне предельно ясен.

— Да? И каков же он?

— А ты не видел прессу? Тэтчер ведь теперь мученица. Несчастная леди по чистой случайности работала до трёх часов ночи и чисто случайно в момент взрыва вышла из номера, это её и спасло.

— По-твоему она сама спаслась, а пятерых однопартийцев оставила умирать и двух министров дала искалечить? — с нескрываемым скепсисом спросил командир.

— А ты что первый раз видишь и слышишь Мэгги по телевизору? Таким голосом разговаривают бездушные роботы в кино, машины без эмоций и сердца. Ей, что разогнать демонстрации горняков, что дать умереть от голода республиканским заключенным, что отдать приказ потопить аргентинский крейсер в обход министра обороны. Плевать ей на партию и на министров. Как она подсидела Хита, так других пустит в расход, если в этом обозначится выгода.

— И в чём выгода, по-твоему?

Алекс призадумалась:

— Теперь у общества есть повод посочувствовать выжившему правительству, а не шахтерам, которых оно разоряет.

Командир натужно улыбался. Ему было мало этих объяснений.

— Знаешь, Алистрина, ты хороший стрелок, и не стоит завидовать чужим удачам.

— Удача, это когда Британия оплакивала бы безвременную кончину Маргарет Тэтчер.

На этом Алекс вернулась домой и ещё долго размышляла о произошедшем в Брайтоне. Может она перегнула палку, и никакого заговора ВИРА и службы безопасности не было? А может спецслужбы знали о готовящемся теракте, но не стали мешать и использовали ВИРА вслепую? Потому и Тэтчер с министрами поселили подальше от заминированного номера. А может, и этого не было, и командир прав, Алекс совсем потеряла квалификацию и не способна сама провернуть такую акцию, потому и не верит, что это могут сделать другие?

А может, она просто перестала думать о простых вещах просто. После всех тех лет работы в Европе, когда каждая акция проходила под прикрытием и с благоволения спецслужб, она уже и не представляет, как покушение на крупного политика может осуществиться без их участия. Нет, Мэгги не папа римский, чтоб убивать её понарошку.

Воспоминания о последней акции в Риме натолкнули Алекс на воспоминания о Франческо и недавних новостях, что он уже сидит в тюрьме. Писали, что он мог быть причастен к взрыву вокзала в Болонье. Теперь Алекс жалела, что не знала об этом раньше и не могла спросить у него лично. Тогда бы… чёрт его знает, что бы она тогда сделала.

В Болонье для Алекс всё изменилось — старые идеалы пошатнулись. После визита Доминика и то немногое, что осталось в багаже её диверсионных знаний, тоже должно было лечь на пыльную полку ненужных навыков. Алекс заметила, что в Европе в последние годы мало что происходило по части политических убийств, похищений и терактов, зато очень активно власти подписывали договоры с американцами на размещение ракет.

Алекс помнила публикации в прессе по поводу рассекреченных директив Пентагона о том, как на чересчур самостоятельные страны-союзницы надо влиять путём засылки и тренировки подрывных групп, вроде Красных Бригад и неофашистов в Италии, «Серых волков» в Турции, ГРАПО в Испании, «Прямого действия» во Франции — все, декларируя хоть крайне левые, хоть крайне правые взгляды, были подозрительно солидарны в одном — они убивали неугодных для руководства США политиков и общественных деятелей.

Мироустройство менялось, и Алекс чувствовала, что в этом новом мире её криминальные и диверсионные умения больше не нужны, как не нужен Франческо Пацьенца, и Карлос, за которым теперь охотятся спецслужбы. Про Халида до неё доходили смутные слухи, что он тоже в тюрьме. А она сама пока на свободе, но надолго ли? Родерика уволили, и хорошо, если просто выгнали из РУМО. С Домиником никаких отношений у Алекс не сложилось, да и недолжно было сложиться, ведь он прямо заявил — всё кончено, ей пора собирать вещи и уезжать, потому что новых заданий от управления не будет.

Но если не будет, почему она обязательно должна покидать Ольстер? Все эти годы, что её принуждали работать в Европе, она постоянно корила себя за то, что слишком далека от Ольстера и ВИРА. Но теперь-то разрываться на два фронта не приходится. Кажется и Доминик, или кто там стоит выше него, решили не вмешиваться, и дать Алекс либо обрести воинскую славу, либо схватить пулю наповал. Очевидно одно — с тех пор, как она перестала взрывать полицейские объекты и приносить ущерб Британии, никто её беспокоить не будет.

А взрыв в Брайтоне тем временем дал свои первые плоды, утешительные для британского правительства и фатальные для Ольстера. Если за день до акции в Европейском парламенте прозвучало обращение к Британии, запретить пластиковые пули, от которых в Ольстере пострадало, погибло немало случайных прохожих, то спустя полторы недели после «чудесного» спасения Тэтчер, растроганная Европейская комиссия по правам человека сжалилась над обижаемой всеми премьером, и признала, что пластиковые пули, которыми запросто можно убить человека, можно применять во время бунтов. А уж что британские власти могут счесть бунтом, Алекс, пережившая Кровавое Воскресенье, не сомневалась, и потому еще больше посочувствовала бастующим шахтерам.

Через месяц Тэтчер под всеобщие овации после англо-ирландской встречи на высшем уровне заявила, что она против объединения Ирландии, что она против создания конфедерации, что она против совместного управления. То есть на двухстороннюю встречу премьер-министр явилась непоколебимо упертой стервой, которую устраивает нынешнее положение вещей в Ольстере и ничего менять она не собирается. ВИРА и дальше может убивать оккупантов, оккупанты и дальше могут убивать ВИРА и гражданских — всё хорошо, конфликт продолжается, новые гробы несут на кладбище — ничего, по мнению, Тетчер менять не нужно.

Но кое-что действительно изменилось. Впервые под суд попал британский солдат, убивший в Ольстере гражданское лицо. Двенадцать лет прошло со дня Кровавого Воскресенья, и только сейчас британцы догадались, что убийство католика это уголовное преступление.

Пока Алекс продолжала охотиться на патрули, а с некоторых пор ещё и на информаторов, засланных в ВИРА, появился лишний повод подумать, а есть ли у неё в ВИРА будущее. Будет ли у неё это будущее хоть где-нибудь.

В новом году, как говаривал Доминик, Ронни пригласил Мэгги выступить в конгрессе. А вот депутата от западного Белфаста, которого католики Ольстера избрали вполне демократическим путём в палату общин, который, как и Тэтчер перенёс покушение, когда в него стреляли обласканные британскими властями лоялисты — его в конгресс не пустили. Новая политика и симпатии Рейгана, так сказать, были на лицо.

В Советской России, этой «империи зла», тоже не всё было ладно. За последние два года там скончался уже третий генсек. Когда Алекс услышала имя нового, оно смутно показалось ей знакомым. Потом Алекс всё же вспомнила — этот самый Михаил Горбачев не далее как несколько месяцев назад приезжал в Лондон и говорил, что хочет вести переговоры о сокращении ядерных вооружений. Тэтчер ещё тогда сказала, что Горбачев ей нравится и с ним можно иметь дело. Для Алекс более худшей характеристики сложно было придумать. Вряд ли Тэтчер могут нравиться иные политики, если они не конченные подонки. А в условиях противостояний США и СССР похвала от союзницы Рейгана выглядела более чем подозрительной.

Но не о мировой политике приходилось думать в последнее время. Получив новую партию оружия, Алекс с пятью товарищами отправились к тайнику, чтобы схоронить его. Но там их уже ждали каратели из САС. Град пуль из армейских автоматов прошил на месте троих бойцов ВИРА. Алекс успела закрыть собой Шона и принять на себя огневой удар. Шон успел подхватить её сумку с оружием, потом дернул Алекс за руку и вместе они сиганули в укрытие.

Больше часа они отстреливались от британского спецназа, но всё же успели вырваться из окружения и сбежать. Шон ещё долго спрашивал Алекс, цела ли она, точно ли всё хорошо:

— У тебя на спине куртка в решето, — каким-то странным голосом произнес он, — ты уверена, что не ранена?

Прокашлявшись свинцом и черной кровью, Алекс через силу ответила:

— В порядке.

Было заметно, что Шон ей не поверил, но убеждать его в том, что от автоматной очереди по корпусу можно выжить, ей было лень.

— Всех убили… — тяжело дыша, с хрипом, говорила она, — кроме нас.

— Да. — Шон втянул воздух и закурил. — Чёртовы сасовцы, сволочи британские, тэтчеровские свиньи… Таких парней… таких парней сгубили.

— Я не понимаю, — тоже закуривая, продолжила Алекс, — зачем они хотели нас убить?

— Чего? — опешил Шон, — ты первый день в Ольстере? Не слышала, что тут протестанты убивают католиков? Не в курсе, что полиция и армия без предупреждения убивает бойцов ВИРА? Алистрина, ты чего? Ты же старый боец, чего вдруг такие вопросы.

— А вопросы такие, именно потому, что я и есть старый боец. Знаю этих сволочей получше многих, поэтому не понимаю, зачем им нас убивать, зачем вообще надо было убивать ещё с десяток разоруженных ребят до нас. Мы террористы, Шон, с нами нельзя так поступать.

— Да, конечно, — горько усмехнулся он.

— А ты поставь себя на место полиции. Ты знаешь, где ВИРА прячет оружие, можешь устроить там засаду и переловить всех, кто туда придёт, а потом применить к ним пытки и выбить показания, в которых они сознаются, где заказали оружие, кто с ними ещё служит, когда ждать новых терактов.

— У нас много крепких парней, они никогда ничего не скажут.

— Есть такие. Но их не так много как ты думаешь. Любого можно сломать. Можно заставить говорить о том, что было и даже чего не было. Понимаешь, Шон, властям мы, бойцы ВИРА, полезны, пока живы. А если нас отстреливают без предупреждения, значит, властям не нужно знать правды о готовящихся диверсиях и засадах, о подполье и каналах сбыта оружия. Значит, им не выгодно с нами бороться по-настоящему.

— Ага. Я только что видел, как им не выгодно с нами бороться, когда они убили троих их нас.

— Я о другом, — вздохнула Алекс, чувствуя, как дыхание обретает прежний ритм.

— Я понял, — с нарастающим раздражением произнёс Шон. — Просто они идиоты и не понимают того, о чём ты только что сказала. Им интереснее охотиться на людей. Очень по-британски.

— Такое тоже может быть.

— А ведь они могли нас взять и арестовать… Но они просто мстят.

— Это не месть Шон. Помнишь, почему мы убили Ленни Мёрфи? Потому что полиции и суду было на него плевать. Нам пришлось вершить правосудие и останавливать эту кровавую скотину. Мы стреляем в полицейских и солдат, потому что они убивают гражданских и никогда не несут за это ответственности. Правосудие же над ВИРА в Британии никто вершить не мешает. Но нас всё равно решили расстрелять, и я уже сама не понимаю почему.

— А меня волнуют не их мотивы. У меня другой вопрос — кто их навел на склад?

На прояснение ситуации ушло три недели и три патрона в бедовую голову информатора. В военное время, когда предатель одним своим словом убил троих бойцов, простреленным коленом он не отделается.

Алекс все не могла перестать думать, почему САС собиралось расстрелять пятерых бойцов ВИРА, что шли к складу с оружием. Боялись, что республиканцы первыми откроют огонь? Нет, достаточно дождаться, когда оружие будет спрятано, и республиканцы пойдут обратно налегке, и тогда уже можно брать их без единого выстрела. Непрофессионализм САС? А ведь говорят, что они лучший спецназ в мире, хотя может и врут. А может у них был другой приказ — именно что убивать наповал. Зачем? Чтобы ещё больше нагнетать обстановку в Ольстере, чтоб добиться ещё более суровой ответной реакции. Да, железная леди с кровавой ржавчиной знает толк в политике.

А может, где-то за океаном бывшие работодатели дали добро на устранение бывшего агента Кастор-573? Ведь Ронни дружит с Мэгги, так почему бы и их спецслужбам не дружить? Почему бы в качестве жеста доброй воли не выдать всех внедренных агентов, которые своё отслужили и больше не нужны? Вот, Франческо Пацьенца уже в тюрьме американской и скоро поедет в тюрьму итальянскую. Так он и не террорист, чтоб его банально убивать. Мысленно прокрутив в голове, сколько за шестнадцать лет работы на РУМО она провела акций и сколько всего знает о тайных операциях спецслужб, Алекс ужаснулась. С таким багажом воспоминаний на пенсию не отправляют — только на тот свет. И тогда около склада с оружием у САС это вполне получилось, если не учитывать, что пулями альвара убить нельзя.

Но в душе не было страха, только злоба на всех и вся — на работодателей из РУМО, на британские власти. К грандиозной акции отмщения Алекс готовились долго — изготовить четыреста кг гелигнита дело не быстрое. Цель была проста, но мобильна — инкассаторский бронированный автомобиль, что должен был вести немалую сумму из Ирландии в Британию. Вспомнив заветы командира Туми о диверсионных актах против торговых предприятий с целью максимального экономического ущерба метрополии, что всегда обирает свою колонию, Алекс приступила к изготовлению самой объемной бомбы в своей взрывотехнической карьере.

Расчёт был прост — когда бронемашина с немалой суммой въедет на британскую территорию, за сохранность денег будут отвечать только британские власти. И своих денег они лишатся подчистую, потому что Ольстер — это зона боевых действий с оккупационной армией в городах и партизанами ВИРА повсюду — тут может случиться всякое. Как уж были заработаны те деньги — неважно. Главное, что британской экономике они не достанутся. После того, как шахтеры прекратили свою почти годичную забастовку, так ничего от Тэтчер и не добившись, кто-то должен ей напомнить, как плохо жить без прибыли в казну.

Акция прошла без накладок. Когда бронеавтомобиль достиг заминированного участка дороги, Алекс нажала кнопку дистанционного управления. Взрыв был такой силы, что ни от машины, ни от сопровождавших её полицейских и даже от денег не осталось и следа. Все сгорело в огне и развеялось пеплом над равниной.

По прошествии месяца, когда Алекс смотрела репортаж из Рима, где за организацию покушения на папу римского вместо неё судили какого-то Сергея Антонова, в квартире раздался странный телефонный звонок. Бывший напарник по контрабандным перевозкам оружия из Манчестера просил её приехать в Глазго.

— И что мне там делать? — не слишком-то воодушевлённо спросила она.

— То же самое, что и в Манчестере, только без длинного канала. Я так слышал, один склад с оружием у вас уже ликвидировали.

Предложение было разумным, к тому же из Глазго до залива Лох-Фойл путь куда ближе, чем из Манчестера. Недолго думая, она купила билет на самолет и отправилась в Шотландию.

Встреча была назначена в Королевском парке, куда Алекс добралась без опозданий. Странности начались через пять минут после её появления на месте. Туда-сюда ходили какие-то непонятные люди, и Алекс начала подозревать, что это полицейские в штатском. Она хотела быстро и незаметно покинуть парк, но было уже поздно. Сначала один полицейский повалили на землю какого-то мужчину на соседней дорожке, другой накинулся на молодую женщину. Алекс побежала со всех ног прочь, и тут на неё обрушился удар сбоку. Упав на асфальт, она почувствовала, как за спиной больно заламывают руки и надевают стальные браслеты.

Пока её везли в полицейский участок, Алекс успела подумать о многом. Например, о том, что в полицейском участке она окажется лишь второй раз, а в наручниках так и вовсе впервые. Сама не понимая почему, но она рассмеялась — за семнадцать-то лет и в первый раз — просто фантастическая везучесть. И тут же улыбка пропала с лица вместе с появлением очевидной мысли — наверное, покровители из РУМО отказали в своей незримой защите, что имела место все эти годы. Теперь она одна и отвечать за все тоже будет сама.

Первые пять минут допроса поразили Алекс куда больше чем облава, в которую её заманил предатель.

— Вы признаете своё участие в подготовке теракта в Брайтоне?

— Чего? — только и смогла выговорить Алекс, не сводя с инспектора глаз.

— Вас задержали в одном парке с Патриком Меджи, — произнёс он таким тоном, как будто это должно всё объяснить. — За месяц до конференции консервативной партии он снял номер в Гранд-отеле. А через месяц этот номер стал эпицентром взрыва.

— Я понятия не имею, кто такой Патрик Меджи, — с твёрдостью в голосе заявила Алекс. — Можете спросить его, наверняка он ответит, что не знает никакую Алистрину Конолл.

Но представитель власти был непоколебим.

— Значит, вы отказываетесь сотрудничать со следствием?

— Я отказываюсь отвечать на тупые вопросы.

На этом первый допрос был окончен и Алекс не слишком-то любезно спровадили в камеру. Её тут же насторожило, что в изоляторе она была одна, и сюда явно не собирались никого подселять. Переждав первый вечер и ночь в абсолютном одиночестве, отказавшись от ужина и завтрака, Алекс морально готовилась ко второму допросу.

— Как давно вы состоите в ВИРА?

— Я не террористка.

— На каком уровне в иерархии командования вы стоите?

— Я не понимаю, что это значит.

— Сколько терактов на вашем счету?

— Я никогда никого не убивала.

В таком духе продолжался допрос ещё пару часов, пока Алекс не надоело отвечать на череду бессмысленных вопросов. Она решила сменить тактику:

— Да почему вы мне не верите? — с надрывом в голосе вопросила она. — Я просто гуляла в парке, разве это преступление? Все ирландцы, по-вашему, террористы, да?

Слез из себя выжать не было никакой возможности, но изобразить преддверие истерики ей было вполне под силу. Разум подсказывал, что её задержали заодно с неким Патриком Меджи, и потому без конкретных обвинений могут продержать в изоляции неделю, а это она в состоянии пережить. Ведь никакой Гранд-отель в Брайтоне она не взрывала, а значит хоть она и врёт инспектору напропалую, но касательно покушения на Тэтчер она чиста перед законом.

Вернувшись в камеру, Алекс было о чём подумать. То, что сейчас она в Шотландии, а не в Ольстере было большим благом. Здешние полицейские должны быть менее пристрастны к её персоне, ведь, кажется, в Глазго ВИРА терактов никогда не устраивала.

А с другой стороны, как-то же умудрились английские полицейские выбить из гилфордской четверки признательные показания о теракте, который совершили не они, а Алекс. И потому приходилось готовиться к худшему, что в ночи в камеру могут ворваться охранники с дубинками, выволочь её в коридор, чтобы избить или сделать ещё что похуже. Но страха в ожидании кары не было. После концлагеря в Терезиенштадте трудно начать бояться простого тюремного насилия. Всё-таки англичане в отличие от чехов еще не додумались обливать заключенных бензином и сжигать их заживо.

То, что призрачными слезами разжалобить констебля не получилось, Алекс поняла на третьем допросе, который продолжался без перерыва пять часов, если не больше. Менялись только дознаватели, а вопросы оставались теми же. Забавная тактика: вывести из душевного равновесия, пытаясь вызвать усталость и отупение от монотонности. Они же не понимают, что человека, которого нельзя убить, нельзя и утомить, тем более за какие-то пять часов.

— Кончай уже строить из себя безвинную овечку, — стукнув кулаком по столу прокричал молодой дознаватель с раскрасневшимся лицом, — если не хочешь по-хорошему, значит готовься к плохому.

— А ты не кричи на меня, мальчик, — глядя ему в глаза, холодно произнесла Алекс. — Или предъявляй неопровержимые доказательства, что я террористка, или отпускай.

Дознаватель даже растерялся от такой расчетливой и взвешенной наглости, видимо он ожидал слезы и истерики. Но нет, сегодня Алекс выбрала себе другую роль.

Он сунул ей протокол признательных показаний.

— Подписывай.

Алекс взяла в руки бумагу и стала неторопливо читать. Дойдя до конца, она размеренным движением скомкали листок и отшвырнула в сторону:

— Пиши лучше, сочинитель. Это фэнтези мне не нравится.

— Ты чего добиваешься, стерва? — начал опять закипать следователь. — Видишь бутылку на окне? Хочешь, чтоб я тебя прямо здесь ей оттрахал?

По его глазам, Алекс поняла, что это не более чем угроза, чтобы запугать и сломить и произносил он её в этом кабинете не раз. Очень сомнительно, чтоб хоть когда-то угроза у этого паренька пошла до дела.

— Да? — вздернув бровью, беззаботным голосом произнесла Алекс. — А что, иным путем удовлетворить женщину ты больше не можешь?

Тут терпение дознавателя лопнуло и, подскочив к Алекс, он звонко надавал ей пару оплеух. В силу выработанного рефлекса, Алекс не могла не ответить. Она вмиг набросилась на парня, пытаясь придушить его одной рукой и отбить сопротивление другой. На шум возни прибежала охрана. Алекс без церемоний оттащили от дознавателя за волосы и всю дорогу до камеры лупили дубинкой по корпусу, рукам и ногам, не трогали только голову. К утру она отлежалась и была как новенькая, даже синяки рассосались. Прежний дознаватель принял её только в присутствии охраны, и, видя это, Алекс не сдержала ехидного звонкого смеха.

— Ну что, писатель, — как ни в чём не бывало, заговорила она, — сочинил новый роман? Ну, давай, я всю ночь не спала, думала, что же ты еще придумал для меня.

Дознаватель уже не пытался ни кричать, ни запугивать. Он просто покинул кабинет вместе с охраной, а на их место пришёл другой человек. Это был Доминик

— Здравствуйте, фрау Гольдхаген, — привычно бесстрастным голосом произнёс он, усаживаясь напротив Алекс. — Как вам новое место жительства? Кормят неплохо?

Он протянул ей пачку сигарет и любезно подставил горящую зажигалку. В этом жесте Алекс тут же вспомнился Джейсон, её вербовщик, её первый куратор, который так же обходительно подносил ей зажигалку, всячески пытаясь расположить к себе, лишь бы заманить в сети разведки. У него это мастерски получилось, что теперь Алекс и не знала, как выпутаться их этой ловушки.

— Место жительства? — переспросила она, демонстративно не притрагиваясь к пачке сигарет. — Так это вам я обязана столь роскошными апартаментами?

— Да, можете не благодарить, — сказал он, захлопывая зажигалку. — Управление не скупится на выходные пособия.

— Ипотека? — ухмыльнулась Алекс. — Ну, надо же, за семнадцать-то лет службы на вас заработала себе скромную комнатушку с видом во двор. Спасибо Доминик, не ожидала такой щедрости.

— Не понимаю, чем вы недовольны, — всё так же равнодушно говорил он. — Чтобы вы ни говорили следствию, вашего положения здесь это не изменит. Суд учитывает раскаяние и смягчает наказание. Подумайте об этом.

— О чём подумать? — сохраняя спокойствие в голосе, но глядя на него зверем, говорила Алекс. — Как я не готовила бомбу для Тэтчер? Или то, как ты меня сдал властям и пытаешься этим бравировать?

— Я предупреждал вас, не надо подрывать экономику, в стране сейчас и так непростое время.

— Я подрывала инкассаторский бронеавтомобиль, а не экономику. Почему бы не вменить мне это, а не покушение на Тэтчер?

Доминик пожал плечами.

— Так сложились обстоятельства, было легче свести вас с Меджи, чем раскручивать следствие о сгоревших в пламени двух миллионах фунтов стерлингов и четырёх полицейских. — Немного подумав, он добавил. — В Брайтоне погибли пятеро.

— Ах, ну конечно, что может быть важнее бесценных жизней лидеров правящей партии? Уж точно не жизни каких-то никому не известных провинциальных полицейских. Я понимаю, разные касты и всё такое.

— Я надеялся, что в тюрьме у вас будет время понять многое.

— Да? И что же?

— Что вам надо было внять моему совету и вовремя остановиться. Вы не захотели. Я терпеливо ждал, но вы проигнорировала мои просьбы. И вот теперь вы здесь, и у вас есть уйма времени, чтобы о многом подумать, вспомнить и переоценить, ведь так?

Этот намёк на полную изоляцию только разозлил Алекс. Теперь стало понятно, кого конкретно стоит благодарить за одиночную камеру. Проведи она в ней ещё неделю и неминуемо захочется чей-нибудь крови. А никого рядом не будет.

— Да, я вспомнила о многом. Об ОПЕК, например, Альдо Моро, папе римском. Я всех их прекрасно помню, как и инструкции, что получала от вашего управления перед началом каждой акции. Я же не нужна вам живой, Доминик. Зачем этот цирк с обвинением?

— Но вы же не безвинная жертва. Скольких людей за свою жизнь вы убили?

— Одних я убивала на войне, других по вашему приказу. За такое в военное время не судят.

— Британское правительство считает иначе.

— А что считают в вашем управлении, а, Доминик? Если я преступница и выполняла преступные приказы, то как назвать тех, кто отдавал эти преступные приказы мне? Безвинными стратегами-бюрократами или заказчиками преступления? А это статья, Доминик.

— Не здесь, — парировал он.

— У вас же преступное государство, — продолжала бесцветным голосом говорить Алекс, — оно же совершает террористические акты против других стран. Такие приказы отдают не один и не два человека, это же система. И ты на неё работаешь.

— Я патриот, если вы понимаете, о чём я.

— И я патриот своего нового отечества, которое оказалось разделенным и под оккупацией.

— Но вы проиграли, а я нет. Победителей, как известно, не судят.

— Прямо как в Нюрнберге, — ядовито усмехнулась она.

— Ну, до этого мы не собираемся доводить. Просто будьте благоразумной хоть раз. Признайте свою вину за Брайтон и получите всего-то лет десять-пятнадцать как соучастница.

— А может сразу пожизненный?

— Нет, — с неизменной серьёзностью отвечал Доминик. — Это удел Меджи, он ведь принёс бомбу в отель. А вы будете просто его сообщницей.

— Он меня не знает.

— Ничего страшного, он сделает вид, что вы давно приятельствовали.

— Зачем всё это, Доминик? Почему вам просто меня не убить и не похоронить вместе со мной все секреты тайных операций РУМО и ЦРУ? Что вам мешает?

— А вы так сильно хотите умереть, фрау Гольдхаген?

Не раздумывая, Алекс ответила:

— Да, это бы решило сразу все проблемы.

Доминик поднялся с места и направился в сторону двери:

— На самом деле мне не важно, что вы скажете инспектору. То, что вы из ВИРА он прекрасно знает, у него есть полный набор доказательств.

— Сдал меня, и доволен?

— Это не так важно. Просто знайте, вы не выйдете из этой тюрьмы, потому что так надо.

— Кому?

— Ронни, Мэгги, Мише, Каролю, в конце концов. У них сейчас всё только начало налаживаться, у них столько планов на будущее всего мира, и оно будет совсем иным, не таким как сейчас или прежде. Им не надо мешать.

После этих слов Доминик вышел и вернулся дознаватель с охраной. Те самые доказательства её причастности к ВИРА были тут же предъявлены в виде фотографий и письменного свидетельства того самого предателя, что заманил её в Глазго. На привычные грубые требования подписать признание Алекс твёрдо ответила:

— Как доброволец Временной Ирландской Республиканской Арии я требую статус военнопленной.

— А больше ты ничего не хочешь? — издевательским тоном ответил дознаватель. — Подписывай и кончай свой спектакль.

— В таком случае я объявляю голодовку.

Тот даже пришёл в замешательство.

— Чего? Голодовку? И чего ты хочешь этим добиться?

— Того, что не смог Бобби Сэндс и ещё девять парней. Я требую статуса и справедливого суда.

Дознаватель только уткнулся в бумажки и сквозь зубы кинул:

— Ну, сдохнешь, и чёрт с тобой, одной психопаткой меньше.

С этого дня постоянные смены дня и ночи начали тянуться бесконечной чередой, которые Алекс видела только за окном. Свет в камере не выключали, видимо, желая вызвать у неё нарушение сна. Но она и так не спала последние шестьдесят лет, электрический свет её не беспокоил. Волновала лишь легкость, из-за которой она переставала чувствовать свое тело. Крови не хотелось, но Алекс всё равно знала — без неё будет еще хуже.

То, что уже вторую неделю она была в камере одна, лишённая даже общения с дознавателями, её не особо волновало, скорее было даже любопытно, почему к ней не подселили соседку, которая, разговорив её, тут же пошла бы докладывать обо всём тюремному начальству.

Алекс вспомнился давний разговор с Родериком, когда они говорили о пойманной в Швейцарии Габи Крёхер, что должна была вместо Алекс понести наказание после похищения нефтяных министров. Вспомнила она и о заключенных Фракции Красной Армии, которых натуральным образом пытали в тюрьме, пока не убили. Тогда Алекс говорила об их участи с чувством, потому что восемь лет назад ни за что не желала оказаться на их месте. А вот теперь оказалась одна в тюрьме, без адвоката, без сна, разве что не в абсолютном акустическом вакууме — видимо руководству тюрьмы пока сложно освободить специально для неё весь этаж от арестанток.

То, чего она боялась, неминуемо случилось. Алекс просто была уверена, что Родерик записал тот разговор и подшил к её делу, а Доминик, это дело приняв, нашёл уязвимое место и надвил на него, но пока не в полную силу.

На третью неделю стало тяжело вставать с кровати, на которой она лежала почти все дни. Смотрительницы с издевкой каждый раз приносили еду и оставляли в камере на полу, невзирая на объявление о голодовке. Но Алекс хлеб и каша не интересовали, она даже не чувствовала их запаха. Завтрак, обед, ужин — только тогда она и видела людей, вернее злобных стерв в форме.

Наконец, к ней пригласили тюремного доктора. Его она встретила сидя и даже смогла встать, держась за спинку кровати. Эскулап измерил пульс и сказал, что всё в порядке и ушёл. А Алекс рухнула обратно на кровать и смогла встать только на следующее утро.

Эту слабость она помнила со времен Остланда, куда попала из дома и где долгое время не могла найти источник пропитания. Тогда добрый доктор привозил ей из Саласпилса свежезабранную кровь. Какой ужас она испытала, когда после войны прочла, что в Саласпилсе был концлагерь, и ту кровь забирали у детей за добавку к еде. Если бы тогда она только знала, то никогда бы, ни за что…

Наверное, питие крови детей было первым серьёзным злодеянием в её жизни, хоть она и не знала, что творит. Вторым злодеянием стало убийство английского солдата-насильника, который сам ничего доброго ей не желал. Третьим стало активное занятие контрабандой. Но тогда, больше двадцати лет назад она как-то не особо терзалась моральными проблемами покупки и продажи оружия, из которого потом убивали людей. Тогда она считала себя просто экспедитором и не более. А теперь посмела рассуждать перед Домиником о заказчиках, исполнителях и общей ответственности. Но тогда и на Средиземноморье, если не она убивала из перевезенного ею оружия людей, то стала соучастницей их убийства.

Четвертой ошибкой в её жизни стало соглашение с Джейсоном и служба в РУМО. А ведь тогда она даже не знала на кого работает, Родерик признался ей намного позже. А за вербовкой последовала засылка в Ольстер, а там…

Нет, она не перестала считать творящееся там войной, а убитых солдат и полицейских — армией противника. Но когда она согласилась делать бомбы, когда согласилась привозить их к месту и взрывать, когда во взрывах начали гибнуть гражданские… Так не должно было быть, надо было остановиться, потому что это неправильная война. Когда англичане убивают ирландских детей, это остается на их совести. А когда от её бомб погибали мирные мужчины и женщины, не важно, какого вероисповедания — это и теперь останется на её совести до самого Страшного Суда. Тогда она считала, если власти не вняли предупреждению и дали бомбе взорваться, то в смерти людей повинны они сами. Но ведь гелигнит в машину закладывала она. И изготовляла его тоже она. Сколько же было таких бомб, в Белфасте, Лондоне и пригородах, сколько их них обезвредили, сколько нанесли разрушения магазинам и правительственным зданиям, а сколько причинили вреда гражданским? Пятьдесят убитых и 437 раненых — это она помнила чётко, потому, как всегда вела счёт в уме. И содеянное уже не исправить.

Пятым её злодеянием стало преступное соучастие в грязных операциях иностранной разведки. За что она убила полицейского и охранника в Вене, зачем дала убить Альдо Моро, зачем организовала покушение на папу римского и тем самым подставила незнакомого ей Сергея Антонова, который на телеэкране выглядел ни живым, ни мертвым — так его сломала тюрьма. Зачем за свои преступления подвела к тюрьме безвинную «гилфордскую четверку», далеко не безвинную Габи Крёхер и чуть не втравила в гнусную историю малознакомого ей священника отца Матео? Зачем все эти жертвы нужны были ей? Если происходящее в Ольстере касалось её как ничто другое, то там-то в Европе, что подвигало её на злодейства? Ответ вроде был просто — она работала на РУМО, а высшее начальство через Родерика спускало ей такие приказы. Тогда зачем она их выполняла? Ради денег? Да нет, тот счёт в швейцарском банке она без сожаления растратила на закупку оружия для ВИРА. Только потому, что приказ должен быть выполнен, и она его и выполняла? Разве у неё не было выбора, просто взять и отказаться? Тогда она думала, что предав РУМО, предаст и Ольстер? Нет, она могла бы отказаться, просто не захотела. Выбор был и есть всегда. Как христианка, она должна помнить, что Бог наделил всех свободной волей.

При мысли о Боге Алекс попыталась нащупать нательный крестик, с которым не расставалась с рождения уже восемьдесят шесть лет. Но тщетно, после ареста его забрала тюремная администрация. Вспомнив молитву, которой научила её в детстве тетя Агапея, она попыталась прочесть её, но мысли запутались на середине, и Алекс не смогла её закончить.

Лихорадочно припоминая всё былое, Алекс стало страшно, страшно и горько от осознания, как грешно и неправильно она прожила последние двадцать лет. Прав был Доминик, она преступница. А преступникам самое место в тюрьме. Может, в истории с Брайтоном на ней нет никакой вины, зато длинным шлейфом протянулась за ней череда убийств и разрушений, которым нет оправдания, как его не ищи.

Если бы был жив отец, он бы не вынес позора, зная, какие ужасы творит его дочь. Прадед бы проклял, не меньше, хоть и сам был признанным еретиком. Как и перед Богом, ей было совестно перед семьей, которой у неё больше нет. Всё что у неё осталось, так это камера, кровать и окно с видом на унылый двор.

Подойдя на рассвете к двери и опершись лбом о стену, Алекс стала ждать. Когда дверь открылась и в проёме проявилась смотрительница с подносом в руках, она тут же со страху отпрянула назад — не ожидала увидеть арестантку так близко да ещё с нездоровым плотоядным взглядом.

— Будешь есть? — строго спросила она.

Алекс с трудом покачала головой, не сводя с женщины глаз. Та наклонилась и поставила поднос на пол. Алекс внимательно наблюдала за каждым её движением, изучала и запоминала. После ухода смотрительницы, она еще долго прокручивала этот её визит в голове. Несколько дней Алекс так же наблюдала за всякой смотрительницей, что появлялась в её камере и выбирала ту, с которой будет легче справиться. Одним злодейством больше, одним злодейством меньше — теперь уже не важно, когда силы оставляют её. Важна каждая капля чужой крови.

И вот тот день настал. Самая низкорослая и щуплая из смотрительниц открыла камеру. Алекс стояла около двери и внимательно смотрела, как та наклоняется, ставя поднос, как обнажается из-под воротника её шея. Не прилагая усилий, Алекс просто отпустила себя, обрушившись на смотрительницу. Может, та не сразу поняла, что происходит, зато, когда Алекс сомкнула челюсти у неё на загривке, истошно завизжала.

За питием вожделенной крови Алекс не заметила, как сбежались люди, как её оттащили прочь и пару раз ударили. Ощущение свежей горячей крови внутри затмило все оставшиеся чувства. Но её было слишком мало, больше сил ушло на укус, те жалкие капли из раны их не восполнили.

Алекс не знала, сколько времени прошло, пока она лежала на полу взаперти. Когда дверь открылась, и в камере появились незнакомые люди, мужчины, Алекс перестала понимать, что происходит, кто они, и что хотят с ней сделать.

Почему они подняли её с пола, куда ведут, в какую машину садят, куда везут, в какой самолет сажают, куда они летят?.. Руки завели за спину и одели наручники, ноги сковали цепью.

Сквозь гул мотора она прислушивалась к обеспокоенному разговору трёх мужчин.

— Видишь… У неё кожа отстает.

— Просто шелушится и облезает. Как у змеи.

— Они сказали, что она там уже два месяца. Ты можешь поверить, два месяца в одиночке?

— Всякое может быть. Если есть выдержка, почему нет.

— Ну, она очень плохо выглядит.

— Так ведь, два месяца. Ещё смотрит на нас. Удивительно, что не впала в каталепсию.

— Было бы неплохо, живые мумии хотя бы не кусаются.

Дальше она уже не слышала ничего. Только толчок и ощущение, что ноги снова свободны, вывели её из забытья. И снова её повели из самолета, усадили в машину. Опять долгая дорога, опять её выводят наружу.

Алекс увидела перед собой огромное здание, особняк, не иначе, и ещё одно строение в стороне, неказистое и протяженное. Между ними зеленел газон, на котором резвились дети. Много детей от малышей до школьников старших классов.

Пока Алекс, еле волочащую ноги, вели под руки двое крепких парней, один мальчишка с мячом увязался за ними.

— Упырь, упырь, — хохотал он и кидал мяч в Алекс.

Мяч отскакивал от тела, причиняя немалую боль, снова летел к маленькому садисту, доставляя ему большую радость. Так продолжалось раз пять, мальчик бежал за Алекс и целился в неё.

— Уйди отсюда, Брайан, — наконец, сказал один из сопровождающих.

Но мальчишка просьбе не внял, и тупо хохоча, снова швырнул мяч в голову Алекс. Извернувшись и отбив удар, она с удовольствием заметила, как мяч отскочил мальчишке в грудь и повалил его на землю.

— А ведь когда-то я пила кровь маленьких детей, — прохрипела она и лающе рассмеялась.

Позади послышался плач. А амбалы всё вели Алекс вперед к двери, за которой скрывалась неизвестность.

Глава восьмая

В память о том, как в Лондоне под мостом Чёрных Братьев для Ицхака Сарваша кончилась карьера в Банке Амвросия, банкир альварского мира решил символично начать новую жизнь неподалеку от места кончины Роберто Кальви — в Сити. Что скрывать, в глубине души Сарваш надеялся, что в этом городе он снова сможет случайно встретить Александру, как и в ту безлунную ночь, когда до сих пор неизвестные убийцы повесили Роберто Кальви под мостом. Теперь же он рассчитывал на повторную, не менее случайную встречу с Александрой, но уже в более мирной обстановке. Хотя, все три раза он сталкивался с ней исключительно при неординарных обстоятельствах — в концлагере, при похищении и тогда, на мосту Чёрных Братьев. Видимо, атмосфера опасности и смерти никогда не покидала эту женщину, отчего делало еще более загадочной и желанной.

Но не успел Сарваш обустроиться на новом месте, как через запутанную сеть переадресованных звонков с ним связалась Семпрония.

— Исаак, это вопрос жизни и смерти, — с придыханием, обеспокоенно говорила она. — Вы должны мне помочь, иначе случится катастрофа.

— Небо обрушится на землю, или наступит конец света? — не скрывая иронии, произнес Сарваш.

— Вы не понимаете, Исаак, — с отчаянием в голосе продолжала она. — Вы срочно нужны мне.

Зная умение римлянки воздействовать на мужские чувства, особенно на сострадание и желание помочь прекрасной особе, Сарваш и не думал идти на поводу у опытной дрессировщицы мужчин. Семпрония его клиентка, он её банкир — тут могут быть только рабочие отношения, в которых не может быть места эмоциям, особенно когда речь идёт о деньгах.

— Я вам срочно нужен? Может, уточните, для чего именно?

— Ах, Исаак, пожалуйста, приезжайте в Женеву и я вам всё объясню.

— А ничего что я сейчас нахожусь в Лондоне и сегодня вторник и до конца рабочей недели ещё далеко?

— Прошу вас, Исаак, — почти в отчаянии протянула она, — если вы приедете, комиссионные компенсируют все неудобства в стократ.

— Самое время назвать цену вопроса.

— Я не знаю точно.

Сарваш ухмыльнулся в трубку:

— Семпрония, поставьте себя на свое место. Стали бы вы бросать все дела и лететь через пол-Европы непонятно зачем и неизвестно для чего?

— Я понимаю… Но я клянусь, игра стоит свеч, вы не останетесь в накладе.

Не то чтобы Сарваша можно было заманить в Швейцарию обещанием денежного вознаграждения — при его жизненном опыте и запасе финансовой прочности, комиссионные не играли никакой роли в плане его благосостояния. И не то, чтобы Семпрония особо заинтриговала его своей загадочной и слезливой просьбой. В конце концов, она была его клиенткой, а раз клиент считает, что дело безотлагательное, то надо ехать, предварительно дав понять, что этим он делает ей большое одолжение.

В Женеве Семпрония без лишних слов предъявила Сарвашу бумагу, где был список номерных счетов в одном из банков. И Сарваш, в виду не просто абсолютной памяти, но и профессионального навыка на распознавание самых замысловатых чисел, эти счета узнал. Впервые он увидел их больше десяти лет назад, когда предусмотрительно скопировал компрометирующие бумаги дона Микеле.

— Неужто, сокровища ложи П-2? — лукаво улыбнулся он, посмотрев на женщину. — Не знал, что вы начнете охоту за масонскими активами.

— Откуда вы знаете? — тут же всполошилась она, — к вам уже кто-то обращался?

— Это банковская тайна, милейшая Семпрония, — не переставая таинственно улыбаться, произнёс Сарваш. — Так что вы хотите от меня? Чтобы я достал эти деньги из банка?

— Там не только деньги.

— Да? А что же еще? Ценные бумаги?

— И золото.

— Случайно не югославское? То самое, что Джелли в войну похитил из Народного Банка Королевства Югославия?

— Я не знаю, правда. Так вы поможете мне, Исаак?

Сарваш изучающе оглядел женщину долгим взглядом и произнёс:

— А вы уверенны, что помочь я должен именно вам? Семпрония, не хитрите. Я прекрасно помню тот помпезный вечер, куда вы пригласили меня, чтобы побыть с вашим рыцарем Умберто Ортолани. Я читаю прессу, Семпрония, вашего избранника называют чуть ли не закулисным магистром П-2 и вдохновителем всеитальянского заговора.

— Это всё клевета, — с горячностью стала заверять она, — поверьте, Умберто просто оговорили неблагодарные люди, чтобы сбросить все подозрения с себя.

Но Сарваш не поверил ей.

— Послушайте, Семпрония, — с абсолютной серьезностью в голосе произнёс он, — Я прекрасно осведомлен о том, что эти самые счета испортили жизнь немалому количеству людей. Роберто Кальви то ли был в Женеве перед своей смертью, то ли нет, но обналичить счета ему не удалось. Его партнер Флавио Карбони, когда пришёл в банк и заявил, что хочет закрыть эти счета, тут же попал под наблюдение полиции и из банка тут же уехал в тюрьму. Сам Личо Джелли с поддельным паспортом пришел за этими деньгами и тоже был арестован в самом банке. Семпрония, вы же умная женщина, неужели вы думаете, что из-за каких-то масонских счетов я стану рисковать свободой. Она, знаете ли, мне очень дорога. А если сеньор Ортолани так боится покинуть, как я слышал, Бразилию, и посылает в Швейцарию вас, это повод серьёзно задуматься, а не хочет ли он отправить и вас в тюрьму?

— Вы не понимаете, — стояла на своем Семпрония. — Если счета не будут закрыты, это станет катастрофой.

— Для кого? Мне казалось, у сеньора Ортолани и так немало денег, нажитых за прошлые годы от сделок с Ватиканом и покойным Кальви. Зачем ему счета П-2, которые лишили свободы как минимум двух человек?

— Но не оставаться же им невостребованными до скончания времён.

Логика была безупречной. Однако Сарваш не мог не вставить замечание:

— И всё-таки подумайте, некрасиво со стороны сеньора Ортолани отправлять в опасное место женщину, чтобы решить свои проблемы.

— Я вызвалась помочь ему сама. Так вы сделаете это для меня? Закроете счета? Я понимаю, что это непросто, и потому не поскуплюсь на комиссионные, я уже предупредила Умберто, он согласен.

— Семпрония, подумайте, вы предлагаете мне комиссионные из краденого золота, да ещё вывезенного фашистской шайкой. А откуда деньги и бумаги, я просто теряюсь в догадках.

— Вы брезгуете? — с неподдельным удивлением вопросила она.

— Представьте себе, да.

— Тогда я погибла, — в бессилии заключила Семпрония.

Не то, чтобы Сарваша сильно растрогала её перемена настроения, но и допытываться в чём такая необходимость обладания сокровищ П-2 он не стал. Семпрония его клиентка, и в силу давнего знакомства она прекрасно понимает, что ничего невозможного в поставленной ситуации для Сарваша нет, как и он знает, что она в случае его отказа пустит в альварском сообществе о нём не добрую славу.

Около месяца ушло у Сарваша на то, чтобы запутанными путями с помощью открытия новых счетов, переводов и их закрытия вынести сокровища П-2, образно говоря, не через центральные двери банка, а через чёрный вход. Старые связи в Швейцарии не могли не поспособствовать удачному исходу дела.

В награду за нелегкие труды он получил причитающийся процент в валюте, бумагах и пресловутом золоте. Что делать со всем этим, Сарваш не знал. Оставлять вознаграждение себе ему категорически не хотелось. Вернуть золото Югославии, учитывая послевоенную политическую обстановку, было бы крайне глупо. Да и размышлять над этим слишком долго не пришлось.

Из Ломбардии пришла новость, которой Сарваша уже и не ждал — Микеле Синдона выдан американскими властями итальянскому суду и сейчас пребывает в тюрьме города Вогера. Такого шанса Сарваш не мог упустить, он ждал его целых двенадцать лет и теперь не хотел отказать себе в удовольствии повидаться с бывшим работодателе и заказчиком своего убийства.

Сидя в тюремной комнате для свиданий Сарваш размышлял, как отреагирует дон Микеле, когда увидит его здесь. Но появление изможденного шестидесяти шестилетнего банкира мафии не вызвало у Сарваша торжества победителя. Дона Микеле можно было только пожалеть. Постаревший и понурый, без былого блеска в глазах он уже был повержен и раздавлен морально. Он проиграл, а худшего для Синдоны сложно было представить.

— Ты?.. — только и выдохнул старик.

Сарваш улыбнулся:

— Что же вы так невнимательно слушали меня, дон Микеле? А ведь я предупреждал вас, что вернусь к вам с того света. Так к чему это удивление?

— Как? Как ты это сделал? — только и спрашивал Синдона, — Я же видел твою фотографию… ты был мертв… Кого ты подкупил?

— Подкупил? — вздернул бровью Сарваш, вспоминая дни своего заключения в народной тюрьме НФОП. — Да нет, та юная особа сама отдала мне свой гонорар, лишь бы я убирался подальше от места преступления, которое так и не было совершено. Дон Микеле, скажите честно, ведь мне было ужасно любопытно все эти годы, как вы додумались натравить на меня палестинских террористов? Мне никогда даже в голову не приходило, что террористов можно использовать как наемных убийц. Кто вам помог? ЦРУ, Пентагон, или кто там еще писал вам рекомендательные письма?

— Зачем ты пришёл? — осипшим голосом спросил Синдона, — Поглумиться? Позлорадствовать?

— Просто я очень долги ждал, когда вы вернётесь на родину. Это был долгий путь домой, не правда ли? Дорога, полная страхов и размышлений, опасения, что придется отвечать за содеянное. В конце концов, это ведь вы заказали моё похищение и убийство. Но ладно, так и быть, не буду подавать на вас жалобу в полицию, хватит с вас одного убиенного судьи Амброзоли. Мне, знаете ли, очень понравилось быть пропавшим без вести. Меньше старых связей, меньше ответственности.

Синдона подался вперед и злобно кинул:

— Из-за тебя, гад, я здесь. Шесть лет в тюрьме, из-за тебя.

— Не преувеличивайте, дон Микеле — и без тени иронии произнёс Сарваш. — Вы здесь из-за того, что семь лет назад заказали убийство судьи Амброзоли, который должен был провести ликвидацию вашего банка в Милане. Человек просто делал свою работу и отказался принимать от вас взятку. Его убил киллер, а киллера в тюрьме убил кто-то ещё. Или это был несчастный случай? В тюрьме ведь всякое бывает, правда, дон Микеле?

Неожиданно для Сарваша Синдона сник и спешно произнёс:

— Я знаю, что меня убьют здесь. Я им не нужен живым.

Нежданное откровение заинтересовало Сарваша:

— Кто вас убьет? П-2 и Джелли?

— Кракси, Андреотти и Марцинкус, — злобно выплюнул он, — все, кто заискивал передо мной, пока я был на плаву и все, кто забыл обо мне, когда я пошёл ко дну. Они думают, я стану молчать, один возьму на себя их грехи. Они сильно ошибаются, суд ещё не кончился, и у меня по-прежнему есть право слова. И П-2 здесь ни причём.

— Неужели? — скептически заметил Сарваш. — А если бы не рассекретили список ложи и не уволили бы всех судей и прокуроров, что там значились, вы могли бы рассчитывать на воссоединение с родиной?

— Не будь дураком, всех не уволили. Джелли, стервец, подсунул в свой сейф список из подбитых уток, которых захотел сдать. Остальные остались при своих постах. Но им я тоже не нужен. Все посчитали меня списанным материалом. — И в глазах Синдоны блеснул недобрый огонёк. — Но они поспешили. Я доберусь и до тебя, когда выйду отсюда.

— Да? — новые угрозы только раззадорили Сарваша. — А может вам не стоит так спешить на волю? Мало ли какие проблемы могут вас там встретить?

— Какие проблемы? Про что ты говоришь?

— Про сокровища П-2, как вы когда-то выразились в своем интервью.

Синдона не изменился в лице, но голос его дрогнул:

— И что?

— Да так, ничего. Сокровищ ведь больше нет.

Это новость больно ударила по Синдоне, если судить по тому, как нервно задергались уголки его губ.

— Ты украл? Ты взял их?

— Но-но, дон Микеле, в отличие от вас мне банальным воровством заниматься не интересно. Просто один из ваших братьев по ложе любезно попросил меня через свою любовницу вывести всё содержимое счетов за границу, что я и сделал.

— Кто? Кто тебя попросил?

— А не всё ли равно? Не в моих правилах оглашать имена клиентов, особенно в таких щепетильных сделках. Неужели, дон Микеле, вы рассчитывали, что деньги долежат в банке до вашего возвращения на свободу? Кажется, вам присудили двадцать пять лет. На что вы надеялись?

— Ты погубил меня, — только и произнёс Синдона бесцветным голосом. — Ты вынес мне смертный приговор.

— Я? По-моему, одиннадцать лет назад его вынесли мне вы и вполне недвусмысленно.

— Отомстить решил? Вернулся с того света, чтобы спровадить туда меня?

— О, не надо трагедий, дон Микеле. Вы сгубили себя сами, когда в юности начали водить знакомство с мафией. Скользкая дорожка, не надо было на неё ступать, если не хотели расшибить себе голову. То, что я передал многие документы прокуратуре, просто ускорило ваше падение, а не спровоцировало его. Может, вы удивитесь, но бесконечно проводить махинации в банке невозможно, ликвидность имеет особенность заканчиваться, а вместе с ней и доверие контролирующих органов. Я просто не дал вам разграбить купленные вами банки до самого конца.

— Что я сделал тебе? — не унимался Синдона, восклицая, — разве мало платил? Я обещал тебе связи и протекцию, но ты отказался.

— Помню, вы предлагали мне присоединиться к П-2, - ехидно улыбнулся Сарваш. — Неоценимая забота, я тронут.

— Но ты сумел получить комиссионные с сокровищ ложи, шельмец.

Сарваш только пожал плечами:

— Это всего лишь формальная плата за услуги. Не скажу, что я был ей рад.

— Не хитри, это большие деньги. Кто, Джелли, Ортолани, Марцинкус заплатили тебе? Ты хоть сумел выжать с них процент побольше?

— Я делал это не ради прибыли, дон Микеле. Поверьте, в деловом мире есть и иные причины выполнять свою работу, нежели банальный гонорар. А за комиссионные не волнуйтесь, такие сомнительные доходы будет незазорно безвозмездно отдать на благотворительность. Очистить, так сказать, от грязи.

Синдона только рассмеялся, пренебрежительно и зло.

— Да дон Микеле, — озвучил свои мысли Сарваш, — вижу шесть лет в неволе вас так ничему и не научили. Ну что ж, может, лет через двадцать пять вы повзрослеете, обретете мудрость и поймёте, в чём ошиблись.

На этом время свидания вышло, и Сарваш направился к выходу. Когда охрана уводила Синдону, тот на прощание кинул:

— Подожди, мальчик, может скоро я сам явлюсь к тебе с того света.

Только выйдя из здания тюрьмы на улицу, Сарваш осознал, что сказано это было в отчаянии и от безысходности. Конечно, Синдона понимал, что вряд ли выйдет на свободу через двадцать пять лет, он уже не в том возрасте, и рассчитывать на долголетие было бы верхом оптимизма. Но то, что они никогда больше не увидятся, Сарваш прекрасно понимал. Больше в тюрьму к бывшему работодателю приходить он не собирался.

Почему-то именно сейчас, находясь на севере Италии, Сарвашу срочно захотелось поговорить с отцом Матео, узнать, не собирается ли архиепископ Марцинкус возвращаться в Иллинойс или переезжать в римскую тюрьму. То, что следствие давно собирается предъявить архиепископу обвинение в злостном банкротстве Банка Амвросия, Сарваш слышал. Интересно было узнать, что сделает Ватикан, когда это случится. Но слова дона Микеле о том, что Марцинкусу выгодно, чтобы он не заговорил на суде, разжигали ещё большее любопытство. В конце концов, их общий знакомый и партнер Роберто Кальви очень вовремя умер, не продав акции ИРД посторонним людям. И больше об этих акциях Сарваш ничего не слышал.

Дозвониться до отца Матео не получилось, и Сарваш решил явиться в Рим лично, благо по номеру телефона ему не оставило особого труда найти квартиру, куда телефонная линия с соответствующим номером была подведена. Самое удивительное ждало Сарваша, когда дверь открыла не квартирная хозяйка, не сам отец Матео, а Манола, его точная копия в женском варианте. Насколько отец Матео был с виду неприветлив и суров, настолько же внешне сестра Мануэла оказалась мила и добра, чем удивительно дополняла своего брата.

Сарваш занервничал, ибо знал, что отчего-то Манола никогда не была расположена к его персоне, хотя, вроде бы ничего плохого он ей не делал. Но на сей раз низенькая черноглазая брюнетка посмотрела на Сарваша с какой-то непередаваемой тоской, что он тут же спросил:

— Что случилось, сестра Мануэла? Что-то с отцом Матео?

Немного поколебавшись, монахиня впустила его в дом, но не сказала ни слова. Молча сев за стол, она подперла подбородок ладонью и с тоской посмотрела в окно. Сев напротив, Сарваш принялся допытываться, что же всё-таки произошло:

— Вашего брата арестовали? Это из-за суда по делу о покушении на папу? Антонова оправдали, и Агджа вспомнил о вашем брате?

— Нет, — наконец произнесла женщина, — всех отпустили. Кроме Агджи.

— Тогда что, — недоумевал Сарваш, — архиепископ Марцинкус всё-таки сыграл с отцом Матео злую шутку? Я как раз хотел поговорить с вашим братом о нём, может быть предупредить об опасности… Хотя, отцу Матео лучше меня известно, что собой представляет архиепископ.

— Тео уже всё равно… — вздохнула она.

— В каком смысле? — насторожился Сарваш. — Что с ним случилось? Сестра Мануэла, мы ведь почти восемнадцать лет общались с ним о банковских делах в ИРД, и я не из праздного любопытства спрашиваю. Скажите, если что-то случилось, может я смогу помочь.

Манола посмотрела на него с каким-то странным выражением лица, но вовсе не злым. Если верить знакомым в среде альваров, Манола вообще не умеет злиться. Но и добрым это выражение назвать не получалось:

— Вы точно не поможете, — отрезала она, — и никто не сможет. Церковь погибла. Исполнилось третье пророчество Фатимы. Кардинал восстал на кардинала, епископ на епископа, дьявол овладел и клиром и мирянами, потому и попираются алтари и отвергается истинная вера.

Как ни пытался Сарваш расшифровать смысл сего изречения, у него ничего не вышло.

— Я, конечно, не особо интересуюсь новостями в духовной жизни, но что случилось? Отец Матео из-за этого пропал? Кстати, куда?

— Он ушел в монастырь, — наконец, к облегчению Сарваша сказала Манола. — Он сказал, что за восемнадцать лет работы в Ватикане увидел и услышал многое, но больше изменять нашей вере не смог.

— Что, Ватикан снова разрешил католикам вступать в масонские ложи? Кажется, три года назад это постановление поспешили отменить.

Манола резко подняла глаза и посмотрела на Сарваша. Чем-то это напоминало фирменный взгляд её брата — пристальный и прожигающий, но в более смягченном варианте.

— Папа посетил римскую синагогу, — с надрывом произнесла монахиня.

Сарваш задумался.

— Да? — только и смог ответить он, больше для приличия и поддержания разговора, ибо не очень понимал, что собеседница вкладывает в эту фразу.

— Да! — резко выпалила она.

Сарваш даже смутился:

— Послушайте, сестра Мануэла, вы так смотрите, как будто не папа посетил синагогу, а я вломился в собор Святого Петра. Простите мне моё невежество, всё-таки уже лет триста я живу вне религиозной общины, а в синагоге в последний раз был лет пятьдесят пять назад, и то, когда меня пригласили на свадьбу, поэтому не очень понимаю, в чём тут трагедия. Разве апостол Павел не проповедовал в синагоге?

Взгляд Манолы немного смягчился:

— Вот именно, он проповедовал. А папа пришёл в синагогу, чтобы назвать иудеев нашими старшими братьями. Он сказал, что Иисус Христос был сыном еврейского народа и ни слова о том, что он, прежде всего Сын Божий. Католическая вера запрещает нам религиозное общение с иудеями, а папа переступил через каноническое право. Иудеи считают христиан язычниками. Талмудисты нам не старшие братья, и не братья вовсе, они потомки Каиафы, который отдал Христа на казнь. А папа забыл об этом. Он обманулся и стал обманывать других. Как теперь жить христианину, если папа, непогрешимый в вопросах веры, поступает так?

Сарваш не знал, чем утешить бедную монахиню. Когда-то он действительно был иудеем, правда после двадцати трёх лет охладел к вере предков настолько, что в последующие годы жизни так и не нашёл пристанища ни в исламе, ни в христианстве, так и остался безразличным к любым религиозным практикам. Вряд ли он сумеет найти весомые аргументы для монахини с семивековым стажем.

— Относитесь к этому спокойнее, — произнёс он. — Папа всего лишь человек, и всем людям свойственно ошибаться.

— Но ведь согласно решения Первого Ватиканского собора он непогрешим.

— Вы сами-то в это верите? — спросил Сарваш, хотя побоялся показаться грубым. — Нынешний папа ушлый политик. Он ездит по миру больше для саморекламы, чем из желания пообщаться с верующими, особенно в Польше. Вряд ли он и в синагогу приходил для того самого религиозного общения. Это показывали по телевидению?

— Да, — кивнула Манола.

— Значит, визит освещала пресса, а пресса появляется на официальных мероприятиях, чтобы подавать нужные сигналы вовне. Помните, сюжет, о том, как папа римский приходил в тюрьму к своему несостоявшемуся убийце Агдже? — Монахиня охотно кивнула, и Сарваш продолжил — Я бы поверил, что это был чистый порыв души — простить того, кто желал тебе зла. Но это снимало телевидение, и получился даже не душевный стриптиз, а чёткий сигнал организаторам покушения — Агджа сказал папе на ухо, кто его заказал, и теперь папа всё знает. А потом, как помните, был этот отвратительный суд над болгарином Антоновым, который кончился пшиком. Так что, не надо расстраиваться, сестра Мануэла, нынешний визит папы в синагогу примерно такая же политическая акция, как и все предыдущие. Или повод для заигрывания с государством Израиль, или ещё что-то в этом духе.

Монахиня смотрела на Сарваша с невысказанным интересом и надеждой:

— Вы действительно так думаете?

— Разумеется. Я вижу, вы и так очень расстроены, зачем же мне вас ещё и обманывать?

— Не знаю, — честно призналась она, потупив взор — может вам претит моё положение. Я же знаю, как… как многие не терпят монахинь просто потому… потому что не понимают, почему мы выбрали другой путь.

Сарваш мягко улыбнулся и произнёс:

— По-моему, это вы всегда косо смотрели на меня.

— Я? — неумело изобразила удивление Манола.

— Вы, сестра Мануэла. Не знаю, что вы за мной подозреваете, но поверьте, я не возношу традиционных иудейских молитв и имя Христа не хулю. Жизнь между исламским и христианским миром научила меня терпимости и вниманию. А к вам и вашему брату я всегда относился с уважением, хотя бы в силу ваших почтенных лет.

Улыбка на лице монахине заметно потеплела, и Сарваш решил, что самое время спросить о главном:

— Так отец Матео ушёл в монастырь по своей воле?

— Да, — тут же погрустнев, кивнула она, — не смог больше смотреть на поругание веры.

— Он уехал за пределы Италии?

Монахиня кивнула и тут же спросила:

— А не надо было?

— Напротив. В сложившейся обстановке, думаю, чем отец Матео дальше от неусыпного ока архиепископа Марцинкуса, тем лучше.

— Вы про того банкира?

— Прошу вас, сестра Мануэла, не надо оскорблять профессию банкира, причисляя к ней таких людей как архиепископ. Он умеет выпутываться из, казалось бы, безысходных ситуаций, но его методы явно выходят за грань десяти заповедей. Поэтому я и хотел предупредить отца Матео быть осторожнее.

— Не волнуйтесь, Господь его не оставит, особенно теперь, когда он покинул этот богопротивный Град.

— Это вы о Ватикане? Неужели из-за одной единственной синагоги всё так резко стало плохо?

— Если бы. Папа ездит в Индию, ездит в Африку, и везде идёт не в христианскую общину, а к местным язычникам, чтобы участвовать в их колдовских ритуалах. Он осквернил себя, когда позволил приложить к своему лбу прах и участвовал в жертвенном подношении даров языческим идолам. Он тогда сказал, что семена веры заложены во всяком веровании, и Церковь должна идти к нему навстречу. Мой брат был миссионером и ходил на встречу с азиатскими язычниками, но он приносил с собой Слово Божие, а не уносил обратно идолопоклонство в душе, чтоб распространять его среди христиан.

— Это всего лишь политика, сестра Мануэла, политика мультикультурализма. Не стоит придавать слишком уж глубокий смысл поступкам Иоанна Павла II. Он всего лишь хочет нравиться всем народам и общинам, и потому спешит им угодить.

Манола только грустно покачала головой.

— Вы не христианин, вы не понимаете….

— Увы, — развел руками Сарваш.

— Вы хотите узнать адрес Тео? — внезапно спросила она, и Сарваш понял, что монахиня над ним смилостивилась, раз решилась выдать столь секретную для неё информацию.

— Нет, — всё же ответил он, — раз отец Матео принял решение уйти в монастырь, думаю, не стоит его беспокоить. Я ведь человек сугубо мирской, и все мои интересы сосредоточены исключительно здесь.

Покинув дом, где жила Манола, Сарваш отправился в аэропорт. Только пройдя регистрацию на рейс до Лондона, он вспомнил о комиссионных, что достались ему после изъятия из банка сокровищ П-2, и пожалел, что не предложил их Маноле. Может, она нашла бы применение этим деньгам, например, вложила бы их в строительство детского приюта или школы, ведь монахиня всегда была привязана к детям.

Но время было упущено. Перед посадкой Сарваш приобрел в киоске пару свежих номеров газет. Только в салоне он принялся за чтение и успел пожалеть, что покидает Италию — на первой полосе красовалась фотография Микеле Синдоны и заголовок с исчерпывающим слово «мёртв».

Оказалось, на следующий день после того как Сарваш побывал на свидании в тюрьме, на завтрак Синдоне подали кофе, он его выпил, закричал «отравили» и упал без сознания. Пока Сарваш ездил в Рим и беседовал с Манолой, Синдона умирал в госпитальной тюрьме. Как показал анализ кофе из чашки, он отравлен цианидом. Вердикт следствия был ещё причудливее, чем предположение Скотланд-Ярда о том, что Роберто Кальви повесился под мостом Чёрных Братьев сам. По мнению итальянских сочинителей-фантастов от следствия, смерть Синдоны — это самоубийство, замаскированное под убийство. Воистину, более закрученного и лицемерного определения и не придумать. Видимо был прав покойный дон Микеле — не все члены П-2 ещё выкорчеваны из государственного организма Италии.

В другой газете под всё той же новостью об отравлении Синдоны была сделана приписка из нотариально заверенного документа двухлетней давности. И написал его никто иной, как старый знакомый Сарваша Франческо Пацьенца, перед тем как попасть в тюрьму за излишнюю активность в рядах СИСМИ. Оказывается ещё два года назад Пацьенца на пророчествовал, вернее, логически предвидел следующее: «Если Синдона окажется в любой итальянской тюрьме, пусть даже сверх охраняемой, он будет убит. Следствие не даст никаких результатов. Речь пойдет максимум о самоубийстве». Что ж, так оно и вышло. Самоубийство, замаскированное под убийство — вот такой новый вид рукоприкладства, наверное, единственный в своём роде, и он навеки будет связан с именем дона Микеле.

Стоило Сарвашу добраться до своей лондонской квартиры, как тут же раздался телефонный звонок. Подняв трубку, он услышал голос полковника Кристиана.

— Сарваш, — судя по интонации, тот был чем-то крайне недоволен. — Вы действительно, в Лондоне?

— Да. Что-то случилось?

— Случилось. Приезжайте в Фортвудс и побыстрее. Или мы сами за вами приедем.

Услышав это, Сарваш понял, что поспешил беспокоиться об отце Матео и его свободе, ибо, судя по голосу полковника, сейчас он сам на волоске от заточения. Только бы понять, за что.

— Может, всё-таки скажете, к чему мне готовиться?

— К нескончаемой головной боли, — сурово ответил тот. — Забирайте эту бестолочь Гольдхаген, пока она морально не разложила весь Фортвудс.

При упоминании имени Александры, сердце забилось быстрее:

— Так она у вас?

— Вот именно, — всё так же сурово отвечал полковник. — Забирайте её завтра же утром. Весь оперативный отдел будет вам только благодарен.

— Конечно. Но что произошло?

— Это не телефонный разговор. Вы сами заказали её поимку, так что не вздумайте теперь от всего отказываться.

— Я и не думал.

— Вот и не надо. Предложение действует в течение двадцати четырёх часов. Советую поторопиться.

После этого разговора Сарваш понял, что задержаться в Лондоне надолго ему не суждено. Судя по голосу полковника Кристиана, забрать Александру он предлагал не только из Фортвудса, но и из Британии, не меньше.

Глава девятая

Когда в оперативный отдел Фортвудса поступила информация, что в женскую тюрьму города Глазго попала альваресса, которая покусала смотрительницу, полковник Кристиан ничего хорошего от этого происшествия не ждал. Когда мобильный отряд забрал кровопийцу, а вслед за ней и травмированную, но живую смотрительницу, он надеялся, что всё обойдется профилактической беседой с альварессой о недопустимости насильственного кровопийства и слезливыми заверениями в ответ, что иного выхода у неё не было.

Но когда в солнечный день полковник увидел, как вдоль лужайки к новому корпусу ведут женщину с подозрительно знакомыми светлыми кудрями, он пошёл следом. Когда в медлаборатории он смог посмотреть в её изуродованное от истощения лицо, через хлопья отставшей кожи он смог разглядеть знакомое выражение глаз. Сомнений не было, что это Александра Гольдхаген, особенно после того как она сама скрипучим голосом назвала своё имя.

Пока три недели шла реабилитация, пока шёл сбор информации, как и за что Гольдхаген оказалась в шотландской тюрьме, полковник начал отчетливо понимать, что в ближайшее время Фортвудс она точно не покинет. Своё обещание Сарвашу десятилетней давности он не забыл. Но обстоятельства складывались не лучшим образом для исполнения договора, и виновата в этом была, прежде всего, сама Гольдхаген. Но не последнюю роль в набирающем обороты скандале играл относительно молодой и не в меру амбициозный Ричард Темпл — глава международного отдела, пришедший на смену Джорджу Сессилу.

— Её обвиняют в терроризме, — настойчиво повторял Темпл, когда полковник пришёл в его кабинет для доверительной беседы, которая, к слову, не получалась. — Покушение на премьер-министра Тэтчер, это куда серьёзнее, чем укушенная в загривок тюремщица.

— Я читал протоколы допросов, — настаивал полковник, — Гольдхаген за собой вину не признала.

— Зато она признала принадлежность к ИРА. Это уже о многом говорит.

— А вы читали тот самый протокол, где она обвиняет службу безопасности премьер-министра в сговоре с ВИРА в организации теракта в Брайтоне?

— Это бред и отговорки, — тут же заключил Темпл.

— Да? А, по-моему, это прелюбопытная версия. Интереснее той, что в ИРА засланы альвары, которые самоотверженно борются за отделение Северной Ирландии от Британии, исключительно из чувства мести Фортвудсу.

— Вы забываетесь, полковник, — с каменным лицом изрёк глава международного отдела. — Вы британский подданный и служите королеве уже 123 года.

— Я может и британский подданный, — так же с неудовольствием отвечал полковник, — однако и вы не забывайте, что Фортвудс наднационален и занимается вопросами альваризма, а не европейской политикой.

— Мы служим королеве, а ИРА шесть лет назад, если не помните, убила её родственника лорда Маунтбаттена.

— И при чём тут Гольдхаген?

— Когда придёт в себя, допросим и узнаем. Но это не отменяет её былых подвигов.

— О чём вы?

— Я нашел досье, которое завели на Гольдхаген во время Второй мировой, — с нажимом произнёс Ричард Темпл. — Между прочим, вы его и заводили, и не надо говорить, что уже не помните об этом.

— Разумеется, я ничего не забываю, — уже с еле скрываемым раздражением произнёс половник. — И что вам не понравилось в этом досье?

— Гольдхаген же нацистская преступница.

Полковник не сразу нашёлся со словами, чтобы возразить:

— С чего вы это взяли Темпл?

— А разве не в концлагере Берген-Белзен вы тогда нашли Гольдхаген? — и глазах международника блеснули какие-то нехорошие огоньки.

— В лагере. И что это доказывает? Она могла работать там кем угодно. И позволю вам напомнить, мистер Темпл, что все, кто оказался в том лагере в конце войны, будь то заключенные, обслуживающий персонал или охрана, никто не мог покинуть его периметр из-за режима эпидемии.

— Концлагерь — самое лучшее место, чтобы пить кровь бесправных евреев.

— Пресвятая Два Мария, — в бессилии прошептал полковник и изрёк, — не говорите ерунды, Темпл, вы же не едите протухшую еду, так и альвары не пьют кровь больных и умирающих.

— И за счёт кого же она, по-вашему жила в концлагере?

— Какой-нибудь поварихи или охранницы. И не уводите разговор в сторону. Какое отношение Берген-Белзен имеет к ИРА?

— Они прекрасно дополняют друг друга в плане характеристики моральных устоев Гольдхаген, вы не находите?

Поняв, что Темпл ему не союзник, полковник решил поговорить с Лесли Вильерсом, главой медицинской лаборатории, что занимался реабилитацией Гольдхаген.

— Что скажешь, Лесли? — без всякой надежды вопросил полковник.

— Удивительная выдержка, — заключил Вильерс. — Два месяца в одиночной камере, почти полный отказ опорно-двигательной системы, но она держалась до последнего. Я спросил её, почему она так долго ждала. — Тут доктор в растерянности тряхнул головой. — Странно, но Гольдхаген сказала, что ей было очень стыдно и не хотелось до последнего.

— Чего не хотелось?

— Кусать в загривок.

— Больше слушай, — отмахнулся полковник.

— Да, нет, я не думаю, что это кокетство. Она говорила, что родилась в семье медиков, и сама знает сестринское дело, поэтому нацелено кусала с самое безопасное место. Забавно, но она вспомнила, как когда-то её муж предостерегал её кусать человека за горло, чтобы тот не умер от кровопотери. Интересная у них была семья.

При упоминании семьи Гольдхаген, полковник насторожился:

— А про отца она ничего не говорила? Или прадеда?

— Вы о тех фотографиях? — понял доктор Вильерс, — Нет, я ещё не говорил с ней об этом.

— Но хоть какие-нибудь биологические пробы ты у неё брал?

— Я пытался провести ультразвуковое исследование.

— И как?

— Я не нашел селезенку, — произнёс доктор чуть ли не со скорбью. — А ещё правую почку и поджелудочную железу. Про бывшую пищеварительную систему я лучше даже не буду пытаться говорить и перечислять, чего там не хватает. А еще нет нижней и средней доли правого легкого. Я вообще не понимаю, как она может при этом курить. Если честно, я в первый раз встречаю такую аномалию.

— Какую аномалию?

— Но как же? Столько жизненно важных органов и нет. Простому смертному даже при нынешнем уровне медицины не выжить с такими потерями.

— Ну, так Гольдхаген и не смертная. Печень то у неё есть?

— Да.

— Этого вполне достаточно. Ты хоть спрашивал, где она успела потерять почку с селезенкой?

— Спрашивал. Она предполагает, что после бомбежки во время Второй мировой. Говорит, что всех, кто был тогда с ней рядом, разбросало по кускам, а сколько времени она сама пролежала без сознания, не знает. Вот это и удивительно, что организм альвара в виду своего бессмертия может функционировать без многих, казалось бы, необходимых органов.

— Поздравляю вас с открытием, — монотонно произнёс полковник, ибо его эти откровения ничуть не впечатлили.

— А ещё мы сделали ей рентген, — произнес доктор Вильерс и многозначительно замолчал.

— И? — потребовал объяснений полковник.

— Лучше сами посмотрите.

Когда доктор показал полковнику несколько снимков, тот понял, что так заинтересовала Вильерса. Снимок головы, туловища, ног, рук и везде видны то пули, то осколки от разрывных снарядов.

— Вот это ваш сердечник, — прокомментировал доктор, показывая на снимок черепа — Деревянная оболочка давно рассосалась, остался только металл.

Металл испещрил все тело Гольдхаген и мелкими осколками засел глубоко в теле. Как альвару ей это никоим образом не мешало, но очень наглядно демонстрировало, что у восьмидесяти шестилетней альварессы жизнь была не из лёгких.

— Я показывал Гольдхаген эти снимки, она даже смогла сказать, какую пулю от кого, когда и где получила. Я предложил сделать несколько местных операций и подчистить организм от инородных тел, но она отказалась, говорит, что это на память.

— Надеюсь, сердечник из-под черепа ты не предлагал ей извлекать? — поинтересовался полковник, не сводя с доктора багровых зрачков. Доктор намёк понял и больше про извлечение пуль не говорил. — Мне интересно другое. Расскажет ли она, как стала альварессой и почему так сильно после этого изменилась?

— Вы все ещё подозреваете, что шишковидную железу, что извлек у вас доктор Рассел, он вживил ей?

— Даты совпадают, Лесли, — в задумчивости заметил полковник. — Можно же установить, есть ли между мной и Гольдхаген подобие биологического родства или нет?

— Попробовать можно, — пожал плечами доктор, — но для этого надо залезть глубоко в подкорку. Я не доктор Рассел, боюсь, не хватит смелости.

— А любопытства? Признайся, тебе не может быть не интересно узнать какова природа альваризма у Гольдхаген.

— Я думаю, будет легче спросить её саму.

Александру Гольдхаген не выпускали из медлаборатории уже три недели в виду необходимости реабилитационных мероприятий. Как только к ней вернулся благоприятный для посторонних глаз облик, её отвели в допросную оперативного отдела, что расположился по соседству.

Полковник вошёл в комнату и сел за стол напротив блондинки, молча накручивающей на палец и без того пружинообразную прядь. Слишком обыденный даже кокетливый жест для женщины. Но вот её хмурое лицо и недобрый взгляд придавали Гольдхаген не самое дружелюбное выражение.

— О, старый знакомый, — наконец произнесла она с мрачной интонацией. — Что-то ты мне когда-то говорил про питие крови без насилия. Ну, извини — обстоятельства, не удержалась.

— Они волнуют меня меньше всего.

— Да ну? А где я тогда нахожусь? Что это за, мать его, бункер без окон? Альварская тюрьма? А что это за доктор Менгеле? Почему он постоянно что-то вливает мне в вены, а потом выкачивает из меня кровь?

— Берёт на анализ, — настойчиво поправил её полковник. — И не надо обижать доктора Вильерса грубыми словами. Он хороший специалист и куда добрее своих предшественников.

— Ну, спасибо, что кожу не сдирает заживо, — буркнула она.

— Может, о другом поговорим? — предложил полковник. — Всё-таки давно не виделись, почти десять лет. Как твои дела, как жизнь? Много ли изменилось?

— А сам как думаешь?

— Нечего огрызаться. Я же не знаю, что считать исходной точкой. В полиции говорят, что ты с группой единомышленников задумала и осуществила подрыв отеля в Брайтоне.

— Наглая ложь.

— Хорошо, допустим. Но в ВИРА ты состоишь?

— Да, — вот так просто и без запинки произнесла она. — я Алистрина Конолл, боец повстанческой армии за свободу Ольстера от британской оккупации.

Полковник только тяжело вздохнул, предвкушая, что на это признание потом скажет Ричард Темпл, когда прослушает запись этого допроса.

— Нет больше никакой Алистрины Конолл, — произнёс полковник, — она умерла в тюрьме от истощения, напоследок спятила от голода и напала на охранницу, после чего печень не выдержала чужой крови и отказала.

— Что за ахинея? — скривилась Гольдхаген.

— Не ахинея, а заключение о смерти. Или ты хочешь вернуться обратно в тюрьму Глазго, досиживать срок?

— У меня нет никакого срока. Суда не было, доказательств нет. Меня оболгали.

— Кто?

— Следствие.

— Если твоё место жительство по всем документам в Белфасте, то, что ты делала в Глазго?

— Приехала погулять в парке.

Чувствуя, что беседа не заладилась, полковник решил сменить тактику.

— А я ведь знал твоего отца. — Заметив, как изменился прищур её глаз, полковник понял, что на правильном пути. — И знал твою двоюродную тетю Иду Бильрот. И твоего прадеда профессора Книпхофа тоже.

— Откуда ты мог их знать? — с недоверием спросила она.

— В 1895 году они приезжали в Лондон по приглашению моего работодателя. Я имел честь пообщаться с каждым из них. Между прочим, ты очень похожа на свою тетю Иду, вернее была похожа, когда была юной девушкой. — Видя как меняется её выражение лица со снисходительного на настороженное, полковник решил её дожать. — И сестра твоя тоже была похожа и на неё, и на тебя. Кстати, где она теперь?

— Как вы все задолбали, — вздохнула Гольдхаген, — нет у меня никакой сестры.

— Кто-то еще спрашивал тебя о ней?

— Да, моя персональная жертва Ицхак Сарваш. Понятия не имею, он-то откуда это взял.

— От меня.

И полковник показал Гольдхаген старые фотографии, которые купил в Мюнхене у принципиальной хранительницы университетского архива. Гольдхаген долго разглядывала те три карточки, прежде чем уже дрогнувшим голосом спросить?

— Откуда они у тебя? Они были в нашем семейном альбоме, в Мюнхене.

— Мне сказали, альбом реквизировал университет, когда ты или твоя сестра съехала с квартиры, и она пустовала.

— Всё растащили, уроды, — не без раздражения выдала она и тут же прибавила. — хотя, правильно сделали. Иначе бы всё сгорело после бомбежки. От дома-то ничего не осталось.

— Куда ты уехала во время войны?

— На Восточный фронт.

Полковника немало удивил такой ответ, ибо он прекрасно знал, что нацисты женщин в армию не призывали.

— И что ты там делала? — осторожно спросил он.

— Погибла под Сталинградом, — без всяких эмоций ответила Гольдхаген, всё ещё изучая одну из фотографий. — Ну, наверно в официальных документах должно быть написано так: «Александра Гольдхаген из службы связи испытательного батальона погибла вместе со всем батальоном в Сталинградском котле, когда Красная армия пошла в наступление».

— И что было потом?

— Что потом?

— Когда ты погибла, куда ты пошла?

Гольдхаген недобро ухмыльнулась.

— Под землю к этим белобрысым тварям. Знала бы, что им хоть корову загрызть, хоть человека заживо выпить — одно и то же, ни за что в жизни бы не связалась. Кто они такие, ты можешь мне объяснить?

— Гипогеянцы, такие же альвары, как и мы с тобой, но живущие под землей многие века, потому что отвыкли от солнечного света. А ты знаешь имена тех, кто был под землей с тобой?

— Ну, разумеется. Нас было десять — пять мужчин и пять женщин — Саватий, Танасис, Игдамнай, Сычай, Ромоло, Калиопи, Лусинэ, Чернава, Амертат.

— Амертат? — уточнил полковник.

— Долбаная ведьма, сатанистка, — словно выплюнула Гольдхаген. — Ты что, тоже её знаешь?

— Немногим альварам выпадает столь тяжёлое испытание, как близкое общение с ней. И сколько времени ты была с той компанией?

— Год, наверное, потом сбежала наверх.

— Каким образом? Самостоятельно выбраться из Гипогеи, особенно если находишься там только год, невозможно.

— А я молила Бога о спасении, и он помог, — потерев шею, сказала она и тут же прибавила. — В тюрьме у меня забрали все личные вещи.

— Они у нас.

— Так верните крест, мне без него неуютно в вашем непонятном заведении. Сколько вы меня будете здесь держать? И дайте уже сигареты, я три месяца без них.

— Ничего, отвыкнешь.

Видимо отказ дать курево подействовал на женщину не самым лучшим образом, и она пошла в наступление:

— В чем вы хотите меня обвинить, опять в Брайтоне? Да не взорвала я эту суку Тэтчер, а если бы и замыслила подобное, то довела бы дело до конца, уж поверь. Я знаю своё дело, и промахи допускала редко. Например, когда ты слонялся в метро и помешал мне.

— А, так это я помешал взорвать тебе бомбу? — и полковник рассмеялся, — ну извини, не знал.

— Ты ж ни черта не понимаешь, — сощурившись, произнесла она, — ты же жертва британской пропаганды.

— Мне уже 549 лет, девочка, — сообщил ей полковник — и у меня около двухсот лет выслуги в различных войсках, и что такое война я знаю не из книжек и газетных репортажей. Так что сделай милость, дай мне самому решать, что может быть правдой, а что наветом. За долгие годы я научился разбираться в подобных вопросах.

— И где ты служил?

— Первое мое сражение прошло в 1456 году около осажденного Белграда.

Глаза Гольдхаген заметно округлились:

— Белграда? Так ты что же, серб?

— Я секей, и был там в составе венгерских войск Яноша Хуньяди.

— Да? — произнесла Гольдхаген почти разочаровано, и от былого её интереса не осталось и следа. — А я уже подумала, ты мой брат во Христе, а ты банальный папист.

— Приятно слышать от мнимой ирландки-католички, — ответил любезностью на любезность полковник.

— Я не ходила в тамошние церкви, — как бы невзначай заметила она.

— А я никогда не воевал с ортодоксами. Ты, я так понимаю, принадлежишь к русской Церкви. Доктор Метц, кажется, уезжал жить в те края.

— Уезжал, — кивнула Гольдхаген.

— А я во время Крымской войны был на стороне России в Греческом легионе и участвовал в обороне Севастополя.

Гольдхаген изучающе на него посмотрела и спросила:

— Воевал с англичанами?

— Я всегда был верен себе, и потому в первую очередь шёл на ту войну, чтобы воевать против турок и на стороне тех, кто желал освобождения Европы от османского ига.

Гольдхаген обдумала и эти слова и неожиданно заключила:

— В доверие ко мне втираешься? В Севастополе ты воевал с англичанами, а после переехал в Лондон, чтобы служить им?

— Для меня вопрос стоял иначе. И кстати, открой секрет, чем тебе досадили британцы?

— Ты правильно помянул Крымскую войну — у меня врожденная память предков.

— И только? — саркастически спросил он.

— Не только, — посуровела она. — В Первую мировую я своими глазами видела, на что способны англичане на войне. Во Вторую, увидела ещё больше. Но вся глубина их духа, это вонючее дно, мне открылась только в Ольстере.

— И как ты вообще туда попала, с твоей-то врожденно-приобретенной нелюбовью?

— Как попала? — переспросила Гольдхаген, и тут же в её глазах загорелся лукавый огонёк. — А давай я тебе всё расскажу. Терять мне вроде бы уже нечего, раз Алистрина Конолл умерла в тюрьме, где сидела за то, чего не совершала. Только учти, рассказ будет длинным, всё-таки это семнадцать лет моей жизни. Но дай мне сигарету, хотя бы одну.

Больше семи часов полковник слушал историю её жизни и задавал уточняющие вопросы. Когда он покинул допросную комнату, инженер за записывающим пультом выглядел выжатым как лимон — при таких долгих беседах двух никогда не устающих альваров он ещё не присутствовал.

— Сворачивайся, Фред, — произнёс полковник, — наконец закончили, можешь идти к себе отсыпаться.

— Хорошо. Сейчас только зарегистрирую запись и сдам международникам…

— Завтра сдашь, — оборвал его полковник.

— Но всё равно надо отдать людям Темпла, — вяло запротестовал тот.

Полковник Кристиан решил внести ясность.

— Ты хоть немного вслушивался, что она тут говорила?

— Да, но…

— Я не уверен, что Темплу тоже стоить слушать это. Иди к себе, Фред, я должен подумать до завтра, что с этим всем делать.

— Ну, хорошо, — озадаченно кивнул инженер. — Только не тяните, Темпл умеет устраивать проблемы другим.

— Знаю.

Полковник ещё долго оставался в приборной и смотрел на стопку кассет, что записал Фред на этом сеансе, и не мог придумать, что же с ними делать. То, что поведала ему Гольдхаген, походило на лихо закрученный шпионский детектив, но полковник был уверен, что она говорила правду — даже женщина не способна придумать такую ложь. Меньше всего полковника заботило её признание, что свою криминальную карьеру она начала с контрабанды — всё-таки почти двадцать лет прошло, и все сроки давности уже истекли. Но то, что Гольдхаген списанный в расход агент РУМО с позывным Кастор-573, означало только одно — Ричард Темпл предпримет всё возможное и невозможное, чтобы не выпустить Гольдхаген из Фортвудса. Потому что она носитель настолько взрывной информации о деятельности американских спецслужб в Европе, какую живым людям знать не положено — в противном случае они становятся мертвецами. А альвара нельзя убить, Гольдхаген можно только надежно упрятать в подвальную тюрьму особняка лет на пятьдесят-сто, как некогда сэр Джеймс закрыл там Мери для устрашения гипогеянцев.

А Ричард Темпл может пойти и не на такое. Его амбиции не знают границ, а чуть ли ни регентское влияние на сдавшего в последнее время сэра Майлза и вовсе отбивает все оптимистичные мысли.

Знай Гольдхаген, что на самом деле представляет из себя Фортвудс, знай, что один из его силовых отделов сформирован из отставных британских полицейских, солдат и спецназовцев из САС, с чьими сослуживцами она воевала в Северной Ирландии, а другой сплошь из бывших агентов МИ-6, у которых договор о содействии ЦРУ и прочим спецслужбам США, она ни за что в жизни не стала бы откровенничать с полковником. Гольдхаген явно не глупая женщина, но слишком буквально восприняла информацию, что Алистрина Конолл официально мертва и никого её подвиги больше не интересуют.

Полковник почувствовал себя провокатором, и теперь смотрел на стопку кассет, размышляя как же их лучше уничтожить. Или не стоит этого делать, ибо последует неприятное служебное расследование, ведь Темпл ждёт отчёта. Может на следующий день позвать Гольдхаген на новый допрос и объяснить за кадром, что ей лучше говорить, а о чём категорически молчать?

Не придумав ничего лучше, полковник Кристиан забрал кассеты с собой. Жил он на три этажа выше, чем работал. Конечно, в качестве исключения ему как старейшему обитателю Фортвудса предлагали остаться жить в особняке, но полковник отказался и переехал в новый корпус. Во-первых, командиру не полагается отдаляться от своих подчиненных, многие из которых и так живут по четыре человека в комнате, обустроенной под мини-казарму. А второй причиной была возлюбленная Аннет и её дети Мик и Дженни одиннадцати и шестнадцати лет, что жили в квартире напротив.

Таким образом, полковник Кристиан оставался единственным руководителем отдела, кто жил работал в новом корпусе и таким образом мог беспрепятственно и незаметно вынести компрометирующие материалы из отдела. Делал он это впервые, из-за чего немало нервничал. Оказавшись в квартире, он не смог спокойно вздохнуть — с кассетами нужно было что-то делать, и за ночь ему предстояло придумать, что именно.

В дверь тихо постучали. Полковник мог узнать этот звук от маленького кулачка среди многих подобных. Это была Аннет. Впустив женщину и закрыв за ней дверь, полковник обнял и поцеловал миниатюрную блондинку, а после подхватил любимую на руки и не спеша понёс её в спальню.

— Уже уложила детей?

— Да, — улыбнулась она, обвивая руками его шею.

— Как у Мика с тестом по математике?

— Он старался, поэтому получилось лучше, чем неделю назад.

— Это хорошо. А у Дженни как дела? Младший Харрис опять крутился возле корпуса допоздна?

Аннет смущенно улыбнулась, когда он опустил её на кровать.

— Им по шестнадцать лет — беспокойный возраст.

Полковник прилёг рядом и провел ладонью по волосам Аннет, потом по щеке и губам.

— В былые годы девушки в шестнадцать уже давно были замужними матерями, и это решало практически все гормональные проблемы.

Аннет снова смутилась, а потом рассмеялась:

— Ну, уж нет, я не хочу становиться бабушкой в тридцать пять лет.

— Ну, рано или поздно всё равно придется.

Аннет продолжала мило улыбаться, положив голову на грудь полковнику:

— Хотелось бы всё-таки, чтобы это случилось позже.

— Не переживай, я приглядываю за младшим Харрисом.

Они неспешно целовали друг друга, пока Аннет не заметила стопку кассет на прикроватной тумбочке и спросила:

— Что это?

Полковник вздохнул и устало облокотился о спинку кровати:

— Большая проблема.

И именно в этот самый момент раздался телефонный звонок. Стоило только услышать голос собеседника, как всё приятное вмиг забылось, и настроение полковника стало хуже некуда:

— Темпл, а ничего, что мой рабочий день закончился, как в прочем и ваш?

— Ничего, — невозмутимо произнёс глава международного отдела, — обо мне можете не беспокоиться, а вы и так не собирались отходить ко сну. Может, соблаговолите занести мне запись допроса Гольдхаген?

— А до утра это не может продолжать?

— Нет, меня просто распирает любопытство, — без всяких эмоций в голосе произнёс Ричард Темпл. — Так я жду вас?

— Не понимаю, к чему такой интерес. Гольдхаген не сказала ничего интересного.

— Да? А ваш инженер сказал, что вы о чём-то беседовали семь с половиной часов. Вряд ли это была пустая болтовня.

Новость, что международники теперь отлавливают в коридорах оперативников для допроса о служебной тайне, порадовать никак не могла.

— Вам не кажется, Темпл, что вы выходите за грань своих полномочий?

— Не кажется, когда речь идёт о терроризме. Жду вас через десять минут с записями.

На этом глава международного отдела повесил трубку, давая понять, что не даст втянуть себя в дискуссию и на мнение полковника плевать хотел. Делать было нечего, рано или поздно вся эта история с Гольдхаген всё равно дошла бы до ушей сэра Майлза, другое дело в каком виде — невнятных слухах об очередной арестантке или в полноценном докладе от международного отдела ещё не известно с какими выводами.

Полковник встал с кровати. Застегивая на ходу рубашку и надевая пиджак, он произнёс:

— Прости, Аннет, похоже сегодня день трудоголика.

Женщина с пониманием, но грустью улыбнулась. Аннет никогда не показывала ему свое недовольства и не перечила. Она всегда была замечательной матерью и преданной, любящей и любимой женщиной.

Расставшись с ней, с кассетами в руках полковник направился в международный отдел. Ричард Темпл всем своим видом недвусмысленно показывал, что полковник заставил его ждать.

— Надеюсь, с просмотром справитесь без меня? — на всякий случай поинтересовался он.

— Да, идите, вы же и так помните всё, что говорила Гольдхаген, освежать это в памяти нет необходимости.

— Вы и сами не переутомляйтесь в столь поздний час.

На этом полковник покинул кабинет Темпла, с чувством, что тот начал считать его обслуживающим персоналом, который приносит и уносит всю нужную документацию.

Поверить, что Темпл всю ночь будет смотреть записи допроса и осилит их до конца, верилось с трудом, но с Темпла станется, недаром в школьные годы его считали занудным ботаником-зубрилой. Нужно было действовать на опережение и, поднявшись по лестнице, полковник отправился к выходу из здания корпуса.

В былые годы он нередко предпочитал прогуливаться по ночам вокруг особняка, чем сидеть взаперти в своей комнате, когда все вокруг спят. После переезда в новый корпус он ни разу не посещал особняк ночью, но сегодня повод был более чем веский.

На проходной особняка сидел молодой лейтенант.

— Как сегодня сэр Майлз? — поинтересовался полковник.

— Проходил мимо пару раз, — ответил тот, — а так, всё спокойно.

Полковник знал, что сейчас у главы Фортвудса самый разгар обострения, и вряд ли в столь поздний час он спит, потому что множество гениальных идей и неожиданно пришедших в голову планов о переустройстве Фортвудса не дают ему спать. С возрастом маниакальные приступы у сэра Майлза случались хоть и реже, но продолжались куда дольше. И пока Темпл занят просмотром видео, полковник рассчитывал, что можно попытать счастья, и взять в оборот сэра Майлза прежде, чем до него доберется осведомлённый о жизненном пути Алекс Гольдхаген глава международников.

Но как назло, полковник опоздал. Он обошел все этажи, заглянул во все пустующие залы, но сэра Майлза нигде не было. Видимо после пятидесяти лет возраст стал давать о себе знать, и ночные бдения стали продолжаться не так долго как раньше.

Вернувшись в корпус, полковник поспешил в медлабораторию. Дежурный врач беспрепятственно пропусти его внутрь и отпер палату, где коротала время Гольдхаген.

Она лежала в койке и читала какую-то книгу при ярком больничном освещении. Повернувшись к полковнику, Гольдхаген отложила чтение и, приподнявшись, села.

— Ну, нет от тебя никакого покоя, — ехидно улыбнувшись произнесла она, — ещё что-то хочешь спросить?

— Скорее предупредить. Готовься к переезду.

— Куда?

— А это как повезет. Может в ссылку, а может и в нижний ярус.

— Что за нижний ярус?

Самое паршивое, что она действительно не понимала о чём идет речь. Не понимала, чем ей грозит нахождение в Фортвудсе после сегодняшних признаний.

— Просто пойми, — попытался изобразить доверительный тон полковник, — сегодня ты сказала много лишнего. Завтра твои признания дойдут до главы Фортвудса, и я даже не представляю, какое решение в отношении тебя он примет.

— Ну, не на гильотину же отправит, — пожала плечами Гольдхаген.

— Ты не глупая женщина, должна всё правильно понять. Я возглавляю оперативный отдел, который занимается силовым решением проблем, связанных с альварами, в основном здесь, в Британии. Есть еще международный отдел который наблюдает за обстановкой в других странах.

— Ну, и пусть наблюдают. Я-то тут причём?

— Притом, что в этом отделе сплошь люди из МИ-6 и сейчас, их начальник смотрит запись твоего сегодняшнего допроса.

Гольдхаген тут же спала с лица. Она в возбуждении вскочила с мести и стала расхаживать по крохотной палате.

— Прости, — попытался оправдаться полковник, — если бы я знал, как пойдет наша с тобой беседа, вернее, чем она закончится, я бы прервал запись.

— Твою мать! — взвыла Гольдхаген. — Во что ты меня втравил?!

— Пожалуйста, успокойся, — попросил он, но уговоры не действовали.

У Гольдхаген разве что искры из глаз не летели:

— Ты хоть представляешь, что со мной сделают спецслужбы, после того как я тебе всё рассказала?! Да лучше бы я осталась в Глазго!

— Ты права, с начальником международников договориться не получится. Но он здесь не главный. Выше его только один человек — сэр Майлз.

— И что? Ему категорически плевать на ВИРА и военную разведку Штатов?

— У него маниакально-депрессивный психоз, — честно ответил полковник. — Сейчас в стадии маниакального обострения.

Услышав это, Гольдхаген поутихла. Она даже коварно улыбнулась, отчего полковника едва не передернуло.

— Ваш шеф болен маниакально-депрессивным психозом? И сколько он на посту?

— Восемнадцать лет.

— Бедняжки, — довольно повела головой женщина. — И часто он чудит?

— Тебе нужно надеяться, что утром так оно и будет. Имей в виду, Ричард Темпл здесь тебе точно не друг. А сэром Майлзом, если суметь, можно манипулировать. Главное никогда не зли его, а это непросто. Доктора говорят, что у него разновидность гневливой мании.

— Да? Забавно, был у меня командир, очень любил покричать на всех, кроме меня.

— Что так?

— А он знал, что я и сама могу его перекричать.

— Только не вздумай повышать голос на сэра Майлза, — честно предупредил её полковник, — если не хочешь остаться здесь навсегда. И не здесь, в палате, а в подвале особняка. Ты поняла меня? Никого здесь не провоцируй. Я постараюсь сделать всё что можно, чтобы ты вышла отсюда и поскорее.

На этом полковник покинул лабораторию, настоятельно порекомендовав дежурному врачу не вносить в журнал запись о своем ночном посещении.

К полудню случилось неминуемое — полковника пригласили в кабинет сэра Майлза. Судя по тому, что кабинет Ричарда Темпла был закрыт, международник был уже давно в особняке и успел напеть в уши сэру Майлзу немало интересного. Полковник попросил доктора Вильерса подойти в особняк через полчаса, а сам немедленно направился в зал совещаний.

— А мы вас ждали, полковник, — с наигранным радушием произнёс Темпл и жестом указал присесть за Т-образный стол, во главе которого восседал хмурый сэр Майлз. — Хотелось бы услышать ваши предложения по насущному вопросу.

То, что Темпл умел подлизываться к сэру Майлзу, манипулировать его настроением и, соответственно, принятием решений, в Фортвудсе знали решительно все. То, что для Ричарда Темпла превыше интересов Фортвудса были только интересы британской разведки, догадывались немногие. Полковник же знал наверняка, что покинув женевскую резидентуру, Темпл не оборвал связи с МИ-6 и не в пример активнее, чем Джордж Сессил использовал возможности британской разведки по части информированности для решения проблем Фортвудса. То, что рано или поздно МИ-6 может попросить услугу в ответ, полковник не сомневался. И почему-то именно сейчас ему казалось, что Темпл нашёл, чем отплатить бывшему начальству, пользуясь уже своим служебным положением.

— А что придумали вы, Темпл? — поинтересовался в ответ полковник, присаживаясь напротив бывшего разведчика. — Надуюсь не пожизненное заключение для Гольдхаген?

Темпл хотел что-то ответить, но тут вмешался сэр Майлз:

— У нас нет таких денег, — хмуро, но твёрдо произнёс он. — Кормить кровопийцу за государственный счёт до скончания времен не позволю.

Темпл тут же нашелся с альтернативным предложением:

— Есть вариант куда проще и совершенно не затратный. Помнится, вы полковник, некогда обнаружили связь Гольдхаген с семьей доктора Метца из Баварии?

— Она его дочь, — уточнил полковник, — она подтвердила эту информацию.

— Вот и прекрасно, значит, ошибка исключена, Гольдхаген и есть та из двух сестёр на фотографии. Гипогеянцы, с которыми шесть лет назад вы вели переговоры, очень хотели заполучить их себе. Так в чём проблема? Те двое, Мемнон и Людек, кажется, в следующем году переводятся из исправительного заключения на реабилитацию, а потом по истечению срока заключения будут отпущены. Что нам стоит отменить реабилитацию, а просто передать Гольдхаген им, как они и хотели и отпустить всех троих обратно в Гипогею? Этот жест доброй воли решит все проблемы — гипогеянцы будут удовлетворены тем, что мы пошли навстречу их просьбам, Фортвудс же будет избавлен от такой проблемной во многих отношениях алварессы, как Гольдхаген. Что скажете, полковник?

— Вы хотите угодить уголовникам, Темпл? Интересный подход, подобного в Фортвудсе ещё не было.

Темпл смущенно кивнул, но продолжил:

— Я понимаю, у вас есть свои претензии к тем двум гипогеянцам…

— Они прежде всего есть у мисс Аннет Перри, потому что Мемнон порезал ей плечо и пил её кровь, а Людек хотел похитить её пятилетнего сына примерно с той же целью, — с каменным выражение лица говорил полковник, не сводя с Темпла багровых зрачков. — Смею напомнить, гипогеянцы сделали это после решительного отказа Фортвудса в содействии по поиску сестер Метц-Гольдхаген. Сейчас же вы предлагаете ту их претензию удовлетворить. Тогда может нам всем ещё и извиниться перед ними за то, что погорячились, когда надевали на них стальные маски?

— Ну, не будем так углубляться в крайности, — поспешил произнести Темпл, — Если вам претит роль исполнителя гипогеянских желаний, мы можем предложить Мемнону и Людеку обмен. Мне говорили, на ту встречу в Лондоне шесть лет назад они приносили в качестве задатка целую россыпь необработанных алмазов, от которых вы не слишком благоразумно отказались…

— Сделка не состоялась, — оборвал его полковник, — а я не беру плату за то, чего делать не стану.

— Да, разумеется. Но что нам стоит сейчас, когда Гольдхаген найдена, попросить плату за наши услуги?

Сэр Майлз оживился:

— Да, деньги Фортвудсу очень нужны. После строительства нового корпуса мы сильно поиздержались.

Полковник бы добавил, что поиздержался Фортвудс и после неразумных спекуляций с ценными бумагами, но вслух обратился к Темплу:

— А с каких это пор Фортвудс занимается работорговлей? Нет, вы ответьте мне Темпл, с каких?

— Вы слишком преувеличиваете.

— Да? — изобразил удивление полковник и тут же продолжил, — Может для вас это пустой звук, но я помню времена, когда христиане попадали на невольничьи рынки к туркам, где их покупали не за драгоценные камни, за гроши. Вы что же предлагаете возродить те милые обычаи в Фортвудсе? Тогда имейте в виду, что я офицер и подобным заниматься не буду, и пока я глава одного из отделов, никому этого не позволю. И я смею напомнить вам, Темпл, что вашего предшественника Джорджа Сессила сгубила именно жажда наживы от гипогеянцев. Может, не будете рисковать и оставите идею с продажей Гольдхаген? Тем более Людек просил обеих сестер разом, а не одну.

— Найти вторую, всего лишь вопрос времени, — недовольно ответил тот.

— Темпл, давайте будем честны друг с другом. Вы хотите избавиться от Гольдхаген не потому, что она профессиональный террорист, а потому что она носитель гостайны, при чём даже не Британского королевства, а США. Вы же даже не знаете, что из себя представляет ледяное кладбище Гипогеи, куда хочет её отправить Людек. А что вам сделала Лили Метц, которую никто из нас никогда даже в глаза не видел?

Темпл молчал, видимо возразить было и вправду нечего.

В дверь постучали.

— Ну, давайте уже, входите, — недовольно крикнул сэр Майлз.

В проёме появился доктор Лесли Вильерс.

— Могу я войти?

— Что у вас? Я занят.

— Да, доктор, — добавил Темпл — у нас тут небольшое совещание.

Только полковник одобрительно произнёс:

— Заходите, доктор Вильерс, я бы хотел заслушать и ваше мнение.

Темпл недоуменно посмотрел на полковника:

— А причём тут медлаборатория?

— Все притом же. Не один вы и гипогеянцы имеют виды на Гольдхаген.

— Да, если позволите, — подсаживаясь к полковнику, заговорил доктор. — Дело в том, что организм Александры Гольдхаген как альварессы уникален. Обоняние отсутствует у неё ещё с юности — осложнения после «испанки». А ведь это существенный физический изъян, ни одного другого альвара с подобным дефектом вы не найдёте, потому что в Гипогее на этот счет существует строгий отбор. Гольдхаген говорит, что перед перерождением у неё были серьёзные проблемы с алкоголем, а тот изъян похуже отсутствия обоняния, поскольку неумеренное потребление, как наркотиков, так и алкоголя присуще особой категории людей. Видимо в Гипогее разумно полагают, что и неуемное питие крови — а это единственное что остается потреблять альвару — может привести только к печальным последствиям как для альвара, так и для тех смертных, что ему встретятся. Я неоднократно спрашивал Гольдхаген, что предшествовало её перерождению, почему ей в нём не отказали. Она все время говорит, одно и то же, что никаких гипогеянцев и прочих альваров рядом с ней не было, что имела место некая медицинская процедура, возможна даже операция, которую проделали её отец и муж. Подробностей она помнить не может, их знал её отец, Пауль Метц, который и делал операцию. После его смерти его рабочие записи хранил её муж, но он сжёг их во время войны.

— Чтоб не достались нацистам, — буркнул сэр Майлз.

— Возможно, и так. И, между прочим, полковник, мне Гольдхаген всё-таки призналась, что сестра у неё была, и первую операцию доктор Метц провел над ней. Видимо, теоретическая разработка метода у него уже имелась, но решение о применении на практике было принято под влиянием момента.

— Какого еще момента? — произнес Темпл.

— Я не совсем понял, — нахмурился доктор, — я не силен в истории, тем более немецкой. В то время там было что-то вроде революции или наоборот, Гольдхаген говорит, что её сестру Лили подстрелил на улице снайпер, и ранение было несовместимо с жизнью. Что делал с ней доктор Метц, Гольдхаген не знает, но почти через сорок дней Лили вышла из домашней операционной совсем другим человеком и внешне и внутренне. А через пять лет очередь дошла и до Гольдхаген.

— Что, её тоже подстрелил снайпер?

— Нет, она говорит, что муж отравил её из научного любопытства, оживёт она или нет.

— Милая семейка, — только и произнёс полковник, памятуя о профессоре Книпхофе и его выходках.

— Насколько я понял, муж Гольдхаген хотел провести операцию, но по усовершенствованному методу. Но что-то пошло не так, и Гольдхаген переродилась иначе, чем её сестра. Внешне они перестали быть близнецами окончательно. И это очень занимательный вопрос — почему?

— Прекрасно, доктор, — произнёс Темпл, — но с чего вы решили, что эта, как вы считаете, занятная история, правдива? Если вы забыли, я напомню, Алекс Гольдхаген террористка, отсидевшая несколько месяцев в тюрьме. Если она умеет врать полицейскому следствию, с чего вы взяли, что она не может соврать вам?

— У нас есть фотографии двадцатых годов, Темпл, — напомнил ему полковник.

— Это ничего не значит, — настойчиво произнёс он, — всего лишь старые кадры, которые можно трактовать как угодно.

— Тогда и её показания о сотрудничестве с РУМО можно трактовать как угодно — не удержался и поддел его полковник. — Гольдхаген же сидела в тюрьме. Она же прожженная лгунья. Почему вы ей верите? Может это не муж её отравил, а она его. В семейной жизни всякое бывает.

— Ну, хватит, — не выдержал и гаркнул сэр Майлз. — Нечего тут разводить дискуссии. Чего вы хотите доктор, Вильерс, чтобы я разрешил вам оставить эту нацистскую дрянь, эту ирландскую негодяйку в Фортвудсе? Чтоб она пила кровь, купленную за счёт государства, которое она хочет подорвать?

Вильерс даже растерялся от такого напора главы Фортвудса. За него ответил полковник.

— Нет, сэр Майлз, доктор предлагает отдать ему Гольдхаген на опыты.

Темпла аж передернуло от такого определения.

— По-вашему это лучше рабства? Однако, полковник, не ожидал от вас такой гуманности.

Полковник Кристиан бы сказал, что предложение об оптах было высказано не для чувствительного Темпла, а негодующего и жаждущего мести сэра Майлза, но благоразумно не стал этого делать. С доктором Вильерсом об эксперименте он договорился заранее. В отличие от Джона Рассела, что почил пятьдесят пять лет назад, он не был кровожадным экспериментатором и куски мозга через ноздрю у альваров никогда не извлекал.

— А вы не опережайте события, Темпл, — попросил полковник, — может доктору Вильерсу как специалисту виднее, как распоряжаться форвудскими арестантами. В конце концов, Общество по изучению проблем инженерной геологии начиналось как сугубо медицинский исследовательский проект. Так что там у вас по Гольдхаген, доктор?

Вильерс согласно кивнул и начал свой отчёт:

— Только сегодня утром я получил результаты анализа ДНК.

— Откуда у медлаборатории деньги на такие дорогостоящие мероприятия? — тут же всполошился Темпл.

— От министерства внутренних дел, — невозмутимо ответил Вильерс. — В прошлом году, когда методика геномной дактилоскопии была разработана, министерство взяло его на вооружение. Так что не переживайте, аппаратура, что стоит в Фортвудсе, куплена не на наши деньги.

— С чего бы вдруг такая щедрость от МВД?

— А с того, что не вы один пользуетесь благосклонностью посторонних государственных служб, — недвусмысленно намекнул доктор. — Фортвудс, смею вам напомнить, по всем официальным документам является подшефным институтом министерства обороны, а министерство обороны с пониманием относится к нуждам своих институтов, и лишних вопросов не задает.

— Понятно-понятно, — в нетерпении протараторил Темпл. — И что там с вашим анализом ДНК?

— Всё очень и очень интересно. Конечно, для полной ясности не мешало бы найти сестру Гольдхаген и сравнить результаты. Но то, что мы имеет, уже говорит о том, что Гольдхаген надо внимательнейшим образом изучать.

— Так что с ней не так? — уже в нетерпении произнёс сэр Майлз.

— Я брал два анализа — слюны и крови. И оба показали различные результаты. Если кто-то не в курсе, у смертных людей подобного в принципе быть не может. Не может организм вырабатывать разные ДНК. Для контроля я поднял результаты анализа крови полковника, и у меня всё сошлось, — торжественно произнёс доктор и с улыбкой воззрился на присутствующих, будто те тоже должны были разделить его радость.

— Я не понял — озвучил общую мысль полковник, — что у вас сошлось?

— Ваши и её показатели.

— В каком смысле?

— Я и сам поначалу не понял. Но получается, если за основу брать ДНК Гольдхаген из слюны и вашу ДНК из крови, выходит, что в крови Гольдхаген смешанный профиль ДНК из тех двух.

— И что это значит?

— Если бы я не брал у Гольдхаген образец слюны для анализа и в моём распоряжении был только анализ по крови вашей и её, и я показал бы результат постороннему специалисту, который ничего не знает ни о вас, ни о ней, он бы однозначно заявил, что это ДНК двух близких родственников. Отца и дочери, например.

Наступило долгое молчание, которое прервал полковник тихим бурчанием:

— Упаси меня Господь от такой дочери.

И тут же в его памяти всплыли слова персидской ведьмы Амертат: «… и будет у тебя еще одна дочь, что породишь ты из головы своей.»

— Послушайте, доктор, — спешно произнёс полковник, — такое противоречие анализов может возникнуть из-за пересадки органов? Я имею в виду ту шишковидную железу, что взяли у меня и вывезли в Баварию в 1924 году, как раз, после чего Гольдхаген переродилась.

— Я тоже подумал именно об этом, — согласился доктор. — Тогда это многое объясняет. Если молодой Гольдхаген пересадили вашу железу, и произошло смешение ДНК, тогда понятно, почему Гольдхаген после этого стала выглядеть иначе, почему увеличилась в росте, почему вторичные половые признаки сгладились, почему её поведение близко к мужской модели.

— Вы что хотите сказать, — озадаченно произнес Темпл, — при альваризе можно сменить пол?

— Нет, конечно, я надеюсь, такого не может случиться. Просто мужские гормоны встроились в её организм и дополнили женские. Я бы сказал, что в некотором роде Гольдхаген андрогин, хоть это и не научно. Всё-таки она полноценная женщина, но подумайте, многих ли вы знаете женщин, которые служили в армии семнадцать лет?

— Это вы ИРА называете армией? — с ехидством уточнил Темпл.

Сэр Майлз заметно напрягся и видимо готовился высказать и своё мнение, но Вильерс его опередил:

— Я просто хотел сказать, что донор её железы, полковник, тоже военный. Нам надо обязательно найти сестру Гольдхаген, тогда можно будет с уверенностью сказать, что же произошло после операции. Вообще-то у однояйцовых близнецов и ДНК должна быть идентична. Но после перерождения сестры перестали быть похожи не то, что на себя прежних — друг на друга. Я прекрасно помню, как выглядит Мери, та египтянка, что прошла реабилитацию десять лет назад, помню её рассказы, как давно у неё забирали железу для экспериментов. А ещё я видел фотографии сестры Гольдхаген. Есть определенное сходство, в том плане, что у неё и у Мери тёмные волосы и глаза, при том, что Гольдхаген говорит, что изначально у неё с сестрой волосы были рыжие, а глаза зеленые.

— Тогда со мной ваша теория не действует, — произнес полковник. — Если, по-вашему Лили Метц сменила облик на жгучий южный тип, какой присущ Мери, то почему у Гольдхаген глаза не остались зелеными, и волосы не потемнели хотя бы до средне-русого? Как объясните?

— Не знаю, полковник, мало ли с какими волосами и глазами были у вас родственники. Вы-то сами-то можете припомнить?

— Ну, у моего отца были серые глаза, — нехотя согласился он, — ну, младшая дочь была блондинкой.

— Вот видите, это же генетика. А все родственники Мери, будь они хоть из Египта, хоть из Индии, с девяносто девятью процентами вероятности были кареглазыми брюнетами, что и предопределило новый облик сестры Гольдхаген.

— Поздравляю вас с отцовством, — съехидничал Темпл, обращаясь к полковнику, — в вашей семье прибавился иждивенец. Что собираетесь делать, полковник? Покрывать новую родню?

— А вы что собираетесь делать, Темпл? — недовольно спросил его полковник, — заняться работорговлей, и разбазарить ценный для медицинской науки экземпляр?

— Да-да мистер Темпл, — включился в спор доктор Вильерс, — если шестьдесят один год назад смертному хирургу удалось искусственным путём дважды осуществить перерождение смертных женщин в альваресс, сейчас с современными достижениями медицины мы просто обязаны разобраться, как это стало возможно.

— И повторить? — съязвил Темпл.

— Разобраться, — настойчиво повторил доктор. — Сэр Майлз, я прошу вас, оставить Гольдхаген при медлаборатории на столько времени, на сколько это понадобится для исследований. Это не блажь, а действительно важный вопрос. Если гипогеянцев возмущает сам факт, что без их участия возможно осуществить перерождение и потому они требуют выдать неучтенных альваресс им, это ещё больше должно убедить нас продолжать исследования.

Но сэр Майлз оставался недовольным:

— Проедать ирландской нацистке государственные деньги не дам.

Полковник предложил компромисс.

— Хорошо, пусть отрабатывает своё пребывание здесь. Давайте определим её на работы при корпусе без оплаты.

— Это так вы против рабства? — и тут съехидничал Темпл.

— Я всего лишь предлагаю вариант решения проблемы, чтобы все остались удовлетворены. Но вы, я вижу, не рады. Жаждете чужой крови?

— Это не моя прерогатива, — не слишком-то любезно кинул Темпл и обратился к доктору Вильерсу — Сколько времени вам нужно, чтобы покончить со всеми экспериментами?

— Думаю, пока мы не найдем сестру Гольдхаген, не пригласим для обследования Мери, со сравнительными анализами ДНК придётся повременить.

— А потом?

— Не знаю, — пожал плечами доктор, — посмотрим, как будут развиваться события.

— Хорошо я вас понял. Ждите, международный отдел обязательно найдет вам Лили Метц. — Тут Ричард Темпл посмотрел в сторону полковника и добавил — Если оперативный отдел за все эти годы так ничего в этом отношении не предпринял, придётся это делать международному. На какие работы вы хотите определить Гольдхаген, полковник?

— Лучше узнать в администрации, какие вакансии ещё не закрыты.

И тут сэр Майлз с раздувающимися от недовольства ноздрями припечатал:

— На кухню её! К плите! Чтоб вспомнила, чем должна заниматься женщина, вместо того, чтобы с бомбами разъезжать по городу.

Предложение было более чем странным, но с сэром Майлзом спорить было решительно невозможно и бесполезно. Полковник был рад тому, что удалось хотя бы выиграть время для Гольдхаген. И не важно, пятый она ему отпрыск или нет, просто отдавать альварессу гипогеянцам, зная что там её ждет забвение в ледяной глыбе глубоко под землей, где никто и никогда её не найдет и не поможет, так поступить он не мог. Даже с дипломированной террористкой — нельзя, это за гранью человечности.

Сообщив Гольдхаген новость, что теперь у неё есть работа, вместо ожидаемого негодования полковник увидел ехидную улыбку:

— О, старое ремесло. В лагере я тоже людей кормила.

— В каком ещё лагере? — не понял он.

— В Берген-Белзене, — произнесла она и улыбнулась ещё коварнее.

Полковник понял, что спокойная размеренная жизнь Фортвудса, изредка прерываемая выходками школьников, теперь гарантированно подошла к концу.

Гольдхаген досталось место подсобного рабочего при кухне. Формально на кухне нового корпуса, которая ежедневно в несколько смен обслуживала 187 оперативников, школьников и прочих служащих из нетитульных семейств, всем заправлял шеф-повар, тертый жизнью, бывший кок с выслугой в тридцать лет. На подхвате у него были трое помощников. Самого младшего из них, двадцатилетнего Саймона Гольдхаген тут же зашпыняла до того, что больше всего он боялся пойти в кладовку за продуктами через подсобное помещение, где Гольдхаген рубила свиные и говяжьи туши.

Вид перемазанной кровью мёртвых животных альварессы, поднимающейся из корпуса на улицу, чтобы покурить, нервировал многих, чего Гольдхаген собственно и добивалась. Родители возмущались, почему по двору, где играют и занимаются спортом их дети, разгуливает явно не вполне вменяемая кровопийца. Да, родителям было не до шуток, зато Гольдхаген таким образом развлекалась.

— Может, сначала будешь умываться, прежде чем выйти на люди? — как-то сделал ей замечание полковник, на что Гольдхаген хитро сощурилась, по-мужски выпустила дым через ноздри и сказала:

— А зачем? — с подчеркнутым ирландским акцентом отвечала она. — Кончится рабочий день, я и вымоюсь. А сейчас зачем? Всё равно заново перепачкаюсь.

Логика была железной, и возразить что-либо было трудно. Но через неделю пребывании Гольдхаген на кухне к зашуганному Саймону и возмущенным родителям прибавились новые недовольные. В кабинет к полковнику пришли все оперативники, что были на тот момент в штабе с заявлением:

— Если честно, нам неприятно столоваться там, где работает ирландская террористка, — таким был смысл общей претензии.

— Моего сослуживца ранили в Арме, пока он был в патруле, — говорил один из оперативников, — теперь он инвалид из-за этих ирлашек.

— А моего бывшего напарника убило взрывом в Белфасте, — вторил ему другой. — Всё из-за ИРА.

Ситуация была взрывоопасной. В отделе служили исключительно бывшие британские полицейские, солдаты и спецназовцы, некоторые из которых на личном опыте знали, что такое Северная Ирландия и как там опасно находиться представителям власти и армии. Ситуация, когда их непосредственно кормит террористка, которая ни в чём не раскаялась и даже не скрывает это, было неэтично и подло. И ведь подчиненные полковника были правы — почему они должны питаться из рук террористки?

— Кто даст гарантию, что она не потравит нас за обедом?

— Да, её же никто не контролирует.

— И почему мы должны это терпеть? Мы-то в чём провинились?

Полковник пообещал уладить ситуацию. Он надавил на Колина Темпла, главу администрации и брата Ричарда Темпла, и тот недовольно скривившись, дал добро, чтобы оперативный отдел посещал столовую не в новом корпусе, а в особняке.

— В былые времена, мистер Темпл, — приговаривал полковник, когда глава администрации отказался подписать распоряжение о переводе, — статус военного был почетным, и долгом дворянина было защищать своё отечество. За эту нелегкую обязанность воины награждались многими благами, которые не были доступны простым людям.

— К чему этот экскурс в историю, полковник? — недовольно произнёс Колин Темпл.

— К тому, что те, правители, кто не ценил и унижал свою армию, вскоре правителями быть переставали.

— Это вы на госпереворот намекаете?

— Нет, это я вам намекаю, что последним человеком из восьми семейств, кто пришёл ко мне на службу был Ник Пэлем. А было это аж двадцать лет назад. Плохо готовите кадры, мистер Темпл, а мне приходится принимать на службу посторонних людей. Скоро во всем Фортвудсе их станет куда больше, чем представителей восьми семейств. А вы не аристократы, чтобы получать работу в кабинетах только в силу фамилий, а работать на вас должна безродная челядь. Сейчас в Британии иной общественный строй, даже я это знаю.

После этих слов Колин Темпл поспешил взять ручку и поставить подпись под разрешением для оперативников питаться в столовой особняка.

— Держите, и не надо больше давить на жалость.

Получив вожделенное разрешение, полковник смог хоть на короткое время, но сгладить нарастающее недовольство служащих Фортвудса. Но все его благие начинания Гольдхаген спешила собственноручно рушить.

На медпроцедуры Вильерс отвлекал её редко. На кухне ей доверяли не самые чистые поручения по рубке и разделке туш, и после выполнения поручений, с которыми она справлялась без брезгливости и на редкость быстро, Гольдхаген большую часть рабочего времени слонялась по поместью, ибо её пребыванию на кухне был не рад и сам шеф-повар.

— Она еще будет меня поучать, как делать фрикасе? — негодовал он. — Какая-то бывшая домохозяйка будет мне говорить, сколько добавить соли в кашу? Она даже вкусов не чувствует. Кого она кормила этой кашей в последний раз? Мужа, который давно умер?

— Она кормила больных туберкулезом, свезённых со всех концлагерей Третьего рейха, — произнёс полковник.

Шеф-повар на миг задумался:

— В концлагере?

— В концлагере, — подтвердил полковник.

— И теперь она работает на моей кухне?

— На вашей.

Шеф-повар, теряя дар речи, потряс в воздухе пальцем:

— У меня не лагерная кухня, — тихо выдохнул он, закипая от гнева, который пытался подавить перед полковником, — я не баланду готовлю, чтоб лагерная повариха рубила мне мясо.

— Не волнуйтесь, в Берген-Белзене мяса не было.

Если на первых порах все претензии к Гольдхаген сводились к её не самой безупречной репутации, к слухам о былых подвигах и предположениям о ее мыслях и мотивах, то вскоре Гольдхаген эти предположения начала подтверждать.

После слезливых жалоб поваренка Саймона, что Гольдхаген все время зажимает его по углам, нависает и с придыханием сообщает, что консервированная кровь из медлаборатории ей надоела и ей хочется большего, полковник не выдержал и повел её в администрацию Фортвудса подыскивать новое место для исправительных работ.

— Даже думать забудь о живой крови, — предупредил он её. — Если мне здесь это не доступно, то тебе и подавно.

— Да я же просто шутила, — пожала она плечами, — на кой чёрт мне с ним возиться? Совсем не смешной мальчик этот Саймон.

— Не знаю, зачем ты возишься, но всё что тебе положено, так это сто миллилитров в неделю внутривенно в медлаборатории.

— Между прочим, у вас тут удобная система. Не надо никого искать, ничего объяснять. Здорово придумали, этого у вас не отнять. Я ведь с такого питания и начинала, когда у меня был дом, отец, муж и аппарат для гемотрансфузии. Вот это было время…

Судя по интонации Гольдхаген, говорила она об этом искренне. Значит у неё действительно просто поганое чувство юмора, и Саймон зря его не понимает.

Когда они пришли к Колину Темплу, Гольдхаген юморить не перестала.

— Что вы ещё можете делать? — подчеркнуто вежливо спрашивал её Темпл-старший — Я ведь не могу отправить вас на работы, которые вы не потянете.

— Наверняка госпожа Гольдхаген может мыть полы, — тут же предложил полковник.

— Увы, таких вакансий пока нет, — и после краткой паузы глава администрации добавил. — Но я могу освободить её специально для вас.

Полковник тут же представил, как с должности уборщицы снимают Аннет и поинтересовался:

— И куда вы отправите уволенную?

— На кухню для подсобных работ. Кто-то же должен рубить мясо, — не без ехидства добавил. — Хотя сейчас, когда в новом корпусе не столуются оперативники, мясо стало расходоваться куда меньше.

— Нам этот вариант не подходит, — холодно объявил полковник. — Делайте замену между Гольдхаген и каким-нибудь мужчиной, если вам кто-то нужен на рубку мяса.

Темпл перевел взгляд на Гольдхаген и натужно улыбнулся:

— А что вы, собственно говоря, можете делать? Чем-то же вы занимались все восемьдесят шесть лет своей жизни?

— Занималась, — с каким-то нехорошим блеском в глазах ответила она. — Была медсестрой.

— Когда?

— В Первую мировую.

— Ну, простите, ваши навыки и знания с тех лет сильно устарели.

— Шестнадцать лет была машинисткой-стенографисткой.

— Но без знания английского, как я понимаю.

— Правильно понимаете. До войны на английском языке в Европе говорили только на вашем острове. Немецкий был универсальным.

— Слава Богу, прошли эти времена, — не меняя тона, говорил Колин Темпл. — Что ещё имеется в вашем арсенале, кроме поварских навыков?

— Когда-то я плела экзотические ковры. На Джербе они очень ценились среди европейских туристов.

— Ну, у нас здесь не Джерба, и коврами мы не торгуем. Что еще?

— Умею ходить в море и продавать товары — доставка отгрузка, принятие новых заказов.

Полковник заметил, как в кабинет Колина Темпла зашёл его младший брат Ричард, глава международного отдела. Его появление сразу насторожило полковника и не зря, ибо Гольдхаген его тоже увидела.

— А еще, — продолжала она, уже не сводя глаз с Темпла-младшего, — я ведь взрывотехник, теоретически могу заниматься и промышленным сносом зданий. Вот у вас возле южного крыла стоит неказистый склад. На кой он вам нужен? Давайте я снесу это убожество, а вы построите на этом месте что-то новое. — Под конец Гольдхаген выдала обворожительную улыбку, от чего полковнику стало не по себе.

После краткого момента тишины слово взял глава международников.

— Вы считаете это забавной шуткой? — произнёс он, присаживаясь за переговорный стол рядом с братом. — Учитывая, что вы находитесь Англии, а не Северной Ирландии, я бы на вашем месте так не шутил.

— Так вы и не на моём месте, — тут же ответила Гольдхаген всё в том же благожелательном тоне. — Будь вы в Ольстере, в Богсайде, например, если бы вы и вышли оттуда живым, то с простреленным коленом точно.

Ричард Темпл заметно напрягся.

— Это всё, что вы можете нам сообщить? — обратился к Гольдхаген Колин Темпл, — Больше нет профессий, в которых вы сильны?

Гольдхаген беззаботно откинулась на спинку стула и произнесла:

— Ребята, к чему ломать комедию, вы же все прекрасно понимаете, что я, по сути, наемный убийца. Только не говорите, что людей с подобными навыками вы никогда для своей супер-секретной и супер-закрытой супер-спецслужбы никогда не нанимали.

— За пределы Форвудса тебя всё равно не выпустят, — ответил ей полковник.

— Так не беда. Поручите мне что-нибудь в пределах поместья.

Оба Темпла буквально лишились дара речи, а Гольдхаген с энтузиазмом продолжала:

— Ну, правда, только не говорите, что у вас даже задумок нет по этому поводу.

Полковник сквозь зубы по-немецки сказал ей:

— Какие задумки, бестолочь, думай, о чём и с кем говоришь.

Но она не обращала внимания и все шире улыбаясь, продолжала:

— Да ладно, господа, только не говорите, что за восемнадцать лет ни разу не подумывали о смене вышестоящего руководства. Чего вы мучаетесь? Скажите мне и больше не надо будет выполнять идиотских приказов и распоряжений.

Первым пришел в себя Колин Темпл:

— Вы хоть понимаете, что только что сказали?

— Ясное дело. Иначе зачем мне было это говорить?

— Вы предлагаете нам дворцовый переворот? — уточнил Ричард Темпл.

Гольдхаген просто расплылась в улыбке:

— Какой догадливый мальчик. Может именно тебе суждено стать следующим главой всего Фотвудса.

Гольдхаген поднялась с места и, приблизившись к Ричарду Темплу, села на стол рядом с ним, закинула ногу на ногу. Глядя на него сверху вниз, она начала:

— Это было бы интересным поворотом событий. Сэр Ричард Темпл — глава Фортвудса.

Одной рукой она начала вытаскивать его галстук из-под пиджака. Темпл, замерев на месте, смотрел ей в лицо, боясь отвести взгляд хотя бы на вполне женственные бедра Гольдхаген, что бы там не говорил доктор Вильерс про андогинность и мужские гормоны. Но полковник дивился другому — как она быстро и верно подметила тайные стремления Темпла-младшего быть поближе к креслу главы Фортвудса. Тем временем она продолжала искушать:

— Интересная перспектива, мистер Темпл, как думаете?

— Я думаю вам надо подыскивать не работу, а камеру в нижнем ярусе, — стоически ровным голосом произнёс он. — Сегодня вы сказали достаточно, чтобы её заслужить.

Гольдхаген только разочаровано поджала губы, зачем-то взяла со стола Колина Темпла ножницы и, не выпуская галстука, произнесла:

— Какой же вы недальновидный, мистер Темпл, — приложив ножницы к концу галстука, она начала разрезать его по всей длине пополам, — во-первых, вы упускаете возможность изменить Фортвудс к лучшему, — покончив с первым разрезом она приступила делить еще одну половину, а Темпл сидел, боясь пошевелиться, не то что отнять у Гольдхаген свой галстук, который вот-вот должен был превратиться в бахрому. — Во-вторых, вы не думаете о людях, а люди устали жить по расписанию маниакальных и депрессивных приступов, — потом Гольдхаген принялась нарезать ещё одну полосу. — И в третьих, не надо строить из себя кроткого ангела, в МИ-6 таких никогда не берут и от себя не отпускают.

Поделив галстук Ричарда Темпла на четыре свисающих с его шеи лоскута, Гольдхаген вернула ножницы на место, спрыгнула со стола и села на свой стул.

— Расстроили вы меня, мистер Темпл, — произнесла она менторским тоном, глядя, как глава международников нервно ощупывает то, что ещё недавно было его галстуком, — какой же вы шпион, если не способны на подлость и государственный переворот? Не поэтому ли вас списали из МИ-6?

— Ну, хватит, — не выдержал полковник и, поднимаясь с места, схватил Гольдхаген под руку и вывел из кабинета главы администрации, оставив братьев Темплов недоумевать над произошедшим.

— Ты вообще в своем уме? — негодовал он в полголоса, пока вел её по коридору, — О чём ты думала? Зачем ты устроила этот цирк?

На лице Гольдхаген расплылась коварная и вместе с тем ехидная улыбка.

— Ты же сказал не трогать и не злить вашего сэра Майлза, — пожала она плечами. — Ещё сказал, что Ричард Темпл мне не друг.

— И ты решила порезать его галстук? Зачем?

— Да брось. Тебе ведь этот Ричард тоже не нравится.

Полковник подтверждать её догадки не стал, и вместо этого спросил:

— Ты что наплела про смену власти и, главное, кому? Ты что, вправду не понимаешь, кто эти люди, и каково их влияние здесь?

— Да ладно тебе, не преувеличивай. Ты их лица видел? Просто сборище зажравшихся придурков. Ещё чуть-чуть и они бы точно заказали мне вашего своего шефа. А ты сорвал такой спектакль.

— В театре тебе надо работать, вот где, — пробурчал полковник и повел Гольдхаген к особняку.

— Я, конечно, владею, навыками актерского мастерства, но играть на сцене не интересно.

— Что, весь мир театр, а люди в нём актеры?

— В театре никто бы меня не пристрелил за плохую игру. Так что, считай, в театре нет азарта.

— А здесь за чересчур хорошую игру в провокатора тоже можно дорого поплатиться.

— Да не надо дуться. У вас тут слишком скучно. Кстати, зачем мы идем в особняк?

— Развеять твою скуку. Наберешься новых впечатлений, я обещаю.

Проведя Гольдхаген в подвальное помещение, тот самый нижний ярус, где располагалась тюрьма для кровопийц, первым человеком кого они там встретили, оказалась та самая охранница из шотландской тюрьмы, которой три месяца назад Гольдхаген прикусила загривок. Охранница недобро глянула на альварессу, но ничего не сказала. Обрадовался только начальник тюрьмы Кларк Ремси.

— О, наконец-то, переезжаете к нам? — обратился он к Гольдхаген, заметно притихшей и растерянной.

— Нет, Кларк, пока что мы пришли просто на экскурсию, — ответил за неё полковник.

И он повёл женщину по полуосвещенному коридору, вдоль которого по обеим сторонам тянулась вереница дверей. Отодвинув засов на форточке одной из них, полковник предложил:

— Посмотри внутрь.

Гольдхаген подошла к открывшейся выемке в двери:

— Что там? Я ничего не вижу.

Полковник нажал на выключатель возле двери, в камере зажегся тусклый свет, и Гольдхаген отпрянула назад, вжавшись спиной в противоположную дверь. На её лице недвусмысленно читался испуг.

— Что такое? — с подчеркнутым спокойствием спросил полковник и предложил, — Подойди ближе, так же плохо видно.

Не видя у Гольдхаген желания приближаться к полуоткрытой двери, полковник опустил руку на её плечо и притянул к окошку. Женщина в напряжении сглотнула и, не моргая, уставилась внутрь помещения.

— Кто это? — прошептала она.

— Детоубийца. Похитила в сумерках трехлетнюю девочку, пока мать отвлеклась, и пила её кровь. Что там крови в маленьком ребенке? А кровопийца голодала месяц.

Что так шокировало Гольдхаген, полковник примерно представлял. Все арестанты ютились к голой камере два на три метра, одетые единожды в балахон, что носили долгие годы под землей и в стальных масках, что облегали всё лицо.

— Почему она не подходит?

— Она не знает, что мы здесь.

— А как же голоса?

— Она не может слышать. И видеть тоже.

— Почему?

— Её глаза и уши проткнуты.

— Как? — вырвалось у неё.

— Очень просто, — всё так же бесстрастно продолжал полковник, не сводя с Гольдхаген глаз. — В маске есть специальный механизм, в механизме спицы. Сначала маску одевают, потом задвигают спицы. Хочешь, покажу?

Гольдхаген отшатнулась и от него. Полковник задвинул форточку, взял женщину под руку и повёл к подсобному помещению, где хранили весь нужный инвентарь. Там он без труда нашел старую маску и наглядно продемонстрировал, как спицы двигаются внутри и на какую глубину.

— Всё-всё, — раздраженно и в панике произнесла она, — я все поняла, уйдем отсюда.

Из особняка Гольдхаген буквально выбежала. Пытаясь отдышаться от нахлынувших эмоций, она тихо произнесла:

— Зачем такая жестокость? Для чего?

— А для чего убивать детей, если можно жить под солнцем и общаться с дарителем в любое время? Ты же была в Гипогее, знаешь тамошние нравы. Кстати, годичное проживание в Гипогее, ещё один минус в твоей биографии. Для Фортвудса ты не слишком благонадежна для жизни среди смертных.

— Я не убивала людей как они. Ради самообороны, по приказу — да, но не из-за крови.

— И как же ты жила целый год со своими белыми друзьями? — с нескрываемым скепсисом вопросил полковник, помня, что тех было девять, а на такую компанию после месяца голодовки одного смертного за раз не хватит.

— Мы шли за фронтом, — всё также тихо говорила Гольдхаген, — за полями мертвецов, от России и почти до Германии. Их там были тысячи… потому что шла война.

Полковник слушал её слова, в которых была и боль и отчаяние минувших дней. Год пития крови мертвецов — он даже понятия не имеет, каков о это. А эта, по сути, девчонка от мира альваров знает. И вряд ли когда-либо добровольно захочет повторить опыт минувших дней.

— Зачем вы одеваете на них эти маски?

— А что нам еще делать с детоубийцами, кровопийцами и маньяками? Как дать им понять, что такое наказание за проступок? Просто посадить в подвал на семь лет? Но что такое семь лет для вечноживущих? А что такое подвал без света для гипогеянцев, что веками не видели солнца? Маска всего лишь способ дать им почувствовать себя хуже, чем прежде. Ты же сама сидела в тюрьме, знаешь как там плохо. Но ты дитя света, одиночная камера и отсутствие крови для тебя уже мучение. А для них остатки зрения и развитый слух единственное, что связывает с окружающим миром. А теперь и этого у них нет, только вакуум без звуков и образов и замкнутое пространство на ближайшие семь лет. И боль в голове, которая кажется бесконечной и оттого невыносимой.

— А потом?

— Потом? Маску снимут, все раны зарастут, и органы восстановятся на освободившихся местах. И арестанты будут видеть и слышать, как и раньше.

— Это садизм. Ваша маска это орудие самой изощренной пытки.

Полковник мрачно произнес:

— Не я её придумал.

Он рассчитывал, что познавательная экскурсия приведёт Гольдхаген в чувства и утихомирит её слишком уж безалаберный нрав. Так оно и вышло, хотя ввиду отсутствия вакансий, легче оказалось оставить Гольдхаген на кухне в новом корпусе, а поваренка Саймона перевести в особняк, на всякий случай, чтобы не было искушения.

Но покой в Фортвудсе воцарился ровно на три недели. Потом на лужайке возле особняка произошла словесная перепалка между Гольдхаген и особо патриотично настроенными оперативниками, закончившаяся живописной дракой, разнимать которую прибежал сам полковник. От последующих выяснений, кто и что первым начал, полковник сделался мрачнее, чем прежде. Больше всего полковника волновало то моральное разложение, которое Гольдхаген оказывала на его подчиненных, ибо полковник твердо считал, что бить женщину недопустимо. Но не бить такую как Гольдхаген тяжело.

После той драки она откровенно потешалась над своими обидчиками из оперативного отдела — у ней ведь всё заживет за пару дней, а у кого-то должна ещё срастись рука, у кого-то зажить исцарапанное лицо, а кому-то отлеживаться с ушибленной спиной и вообще морально отходить от того, что одна женщина смогла с профессиональных знанием дела побить троих бойцов.

Это стало последней каплей, и полковник отправился к сэру Майлзу:

— Я прошу выслать её отсюда к чёртовой матери, уж простите за эмоции.

Сэр Майлз в последние дни пребывал в вялом расположении духа, чему виной была ломота в суставах и депрессивная стадия болезни.

— На нижний ярус? — только и спросил он.

— У нас нет таких полномочий, — поспешил заверить его полковник, ибо знал, в таком редком состоянии сэр Майлз чаще всего готов согласиться со всеми предложениями подчиненных. — Формально, ради крови она никого не убивала. По моим наблюдениям она не тот человек, кто бы решился на убийство по сугубо личным мотивам. Северная Ирландия не в счёт, её мотивы там были, так сказать, патриотические.

— Патриотические?

— С точки зрения ирландцев, разумеется. Я предлагаю выслать Гольдхаген из Фортвудса хотя бы на некоторое время. Доктор Вильерс взял от Гольдхаген всё что мог. Пока она ему не нужна.

— Ему ведь нужна её сестра, — напомнил он, — для сравнения.

— Может Лили Метц не найдут еще лет пятьдесят. Вы готовы терпеть Гольдхаген здесь столько времени?

Сэра Майлза мучило больное колено и терпеть еще какой-либо раздражитель в виде Гольдхаген, он не мог, хотя бы в этот момент. А Сэр Майлз был человеком настроения, которое очень часто менялось.

— У меня есть вариант, — продолжал полковник, — передать её на поруки другому альвару. В последнее время он живет в Европе, изредка выезжает в Штаты по работе. Я думаю, он согласится взять на себя ответственность за неё.

— И увезти на другой конец света?

— Вряд ли. Он не из тех, кто ищет проблем с Фортвудсом. Они только помешают его работе, а работу он ценит больше всего.

— Отдать Гольдхаген ему? — ещё раз уточнил сэр Майлз.

— На перевоспитание, — подтвердил полковник, чувствуя, что он вот-вот согласится. — То, что он не даст ей влезть в очередную парамилитаристскую авантюру, я гарантирую. Для подстраховки я отряжу человека, чтобы присматривал за ними обоими.

— Он старый альвар?

— Не старее меня, но Гольдхаген моложе его раза в три.

— Пойдёт.

Получив таким образом согласие на временное освобождение Фортвудса от Гольдхаген, полковник поспешил связаться с Сарвашем. Минуя серию международных номеров и переадресаций, полковник вышел на Сарваша и настоятельно попросил его приехать в Фортвудс, благо тот находился в Лондоне. В глубине души полковнику было жалко банкира, зная, какое счастье он себе выбрал. Но с другой стороны Сарваш не мог не знать, во что ввязывается и что собой представляет Гольдхаген. А если чудесным образом не знал, то узнает в ближайшее время, но подальше от Фортвудса.

Под вечер, подкараулив Гольдхаген перед отправкой под замок в свою палату, полковник попытался хоть как-то морально подготовить её к ближайшим переменам в жизни.

— Опять приставала к новому поварёнку? — не то чтобы строго спросил он.

— Ну, есть немножко, — беззаботно улыбнулась она. — А что, нельзя? Я же его не покусаю. Так только, слегка надкушу, если не убежит.

— Тебе явно не хватает мужчины, — заключил полковник.

— На кой чёрт он мне нужен? — тут же ответила Гольдхаген.

Полковник даже удивился такому жизненному настрою.

— Тогда зачем ты постоянно пристаешь то к одному, то к другому?

— Чтоб были в тонусе и не думали, что в Фортвудсе жить безопасно, и кровопийца по их душу не придет. Я смотрю у вас тут много таких непуганых служащих, как будто они не в штабе кровопийцеборцов живут, а на курорте.

— Ложное ощущение безопасности, — кивнул полковник. — Но ты не переживай, с твоим приездом оно начало резко пропадать.

Так и не поняв, что ожидать от завтрашней встречи Гольдхаген и Сарваша, полковник принялся ждать утра.

Когда Сарваш прибыл на КПП, полковник отправился лично встретить его, чтоб улучить время и поговорить без постороннего присутствия, пока они будут идти к новому корпусу:

— Признаюсь честно, ситуация складывается скверная, — произнёс полковник.

— Надо полагать, с кругом знакомств Александры это закономерно, — с призрачной улыбкой на лице отвечал Сарваш.

— ИРА и палестинцы тут ни при чём. Её могут передать в Гипогею.

— Это что-то новое. Когда это Фортвудс начал переводить альваров под землю, а не наоборот?

— Это долгая история. У гипогеянских вожаков есть претензия к её несанкционированному перерождению. У международного отдела тоже есть претензия к Гольдхаген как к носителю государственной тайны, явно не страдающего молчаливостью. За 124 года службы в Фортвудсе я не стал душегубом, кто бы и что обо мне не думал. Мне претит сама мысль, что Фортвудс пойдёт на сделку с Гипогеей по выдаче политически неугодных альваров. Не для этого создавался Фортвудс.

— Не понимаю, — произнёс Сарваш, — какой интерес у гипогеянцев может вызывать Александра?

— Спросите при случае у Амертат, — съязвил полковник.

— О… — с пониманием протянул мужчина, ибо редкий альвар старше трёхсот лет не успел ощутить на себе коварство персидской ведьмы.

Вездесущесть вкупе с надоедливостью Амертат в масштабах альварского мира можно было бы сравнить только с пронырливостью Гольдхаген в масштабах поместья. Правда по степени пакостливости, террористка сильно уступала ведьме, видимо в силу возраста и жизненного опыта.

— Что же Амертат не поделила с Александрой? — полюбопытствовал Сарваш.

— Понятия не имею, но факт в том, что Амертат без всяких зазрений совести, коей у неё нет, сдала Гольдхаген гипогеянским вожакам. Теперь они жаждут расправы.

— Но из-за чего?

— Просто Гольдхаген не должна была становиться альварессой, — не вдаваясь в подробности, пояснил полковник. Сарвашу сейчас уж точно не надо знать, про искусственное перерождение Гольдхаген и её сестры, смешанный профиль ДНК и адскую смесь из мужских и женских гормонов. — Для гипогеянцев это уже повод для расправы. Слышали о ледяном кладбище Гипогеи? — Сарваш ничего не ответил, только с пониманием кивнул. — Вот поэтому я решил, пусть лучше Гольдхаген уедет отсюда к вам, а не туда.

Приведя Сарваша в свой кабинет, полковник отправился на кухню за Гольдхаген всячески пытаясь не попасться на глаза Ричарду Темплу, который не мог дождаться того дня, когда истечёт срок заключения Людека и Мемнона, чтобы вручить им Гольдхаген и отправить всех троих поглубже в под-Лондон. Свою контринтригу полковник хотел обставить как можно незаметнее, чтобы верховный разведчик не успел спохватиться и принять срочные меры по отсылке Гольдхаген в Гипогею.

— Чего случилось-то? — нервно спрашивала Гольдхаген, пока полковник вел её в кабинет. — Я вообще ещё ничего никому не успела сегодня сделать. Меня оклеветали. А вчера я не мучила вашего коридорного кота. Эта саблезубая тварь сама на меня кинулась из-за угла. Он расцарапал мне руку своими когтищами, а потом слизывал мою кровь… — немного подумав, она добавила. — Я теперь могу считаться жертвой кровопийства и просить защиты?

— Да хватит уже, — устало попросил полковник. — К тебе приехал гость. Иди, встречай.

Как только Гольдхаген недоверчиво оглянулась на полковника и зашла в кабинет, то тут же остановилась как вкопанная и уставилась на Сарваша. Тот сидел около окна и приветливо улыбался.

— Жаловаться приехал, как я тебе голову прострелила? Показания против меня давать?

Улыбка с лица Сарваша не пропала, только стала еще ехидне.

— Гольдхаген, — окликнул её полковник, — имей совесть и не выпендривайся, — потом повернулся в Сарвашу и произнес. — Даю вам сорок минут обо всем договориться и принять положительное решение. — И снова переведя взгляд на Гольдхаген добавил. — Чтоб к вечеру тебя здесь не было.

На этом он вышел и запер кабинет. Прохаживаясь вокруг корпуса, полковник в напряжении ожидал, когда истечет время и, наконец, можно будет отвести эту парочку к сэру Майлзу за благословением, а потом подписать все нужные бумаги и отправить их в Лондон, с глаз долой.

На горизонте из рощи показался лейтенант Крэйг, который сейчас должен был дежурить на КПП. Рядом с ним шла невысокого роста брюнетка, на вид двадцати лет. То, что это альвареса, сомневаться не приходилось, ибо миловидные, изысканно одетые брюнетки просто так в Фортвудс добровольно не приходят. Старшеклассники на лужайке уже интересом изучали хорошенькую альварессу. По мере приближения к корпусу полковник и сам смог разглядеть гостью и с ужасом для себя понял, что знает, кто она.

— Много у нас сегодня гостей, — добродушно произнес лейтенант, когда поравнялся с полковником — Вот, Элизабет Метц, хочет с кем-нибудь поговорить.

— Да, лейтенант, благодарю, вы свободны, — поспешил произнести полковник и взглядом проследил, как тот уходит обратно к КПП.

Лили Метц хотела было открыть рот, но полковник опередил её:

— Вы очень не вовремя госпожа Метц. — холодно произнёс он, ибо сейчас был не в состоянии изобразить хорошую мину при плохой игре.

Женщина растерялась от такой неприветливой встречи. Но полковник ничего не мог поделать с эмоциями. Ведь всё уже почти получилось. Сейчас Гольдхаген договаривается с Сарвашем о своём переезде подальше от Фортвудса. Сэр Майлз охотно дал бы на это свое согласие, если бы не одно но — исследования доктора Вильерса, для которых не доставало именно Лили Метц.

— Простите, я… — растерянно произнесла Лили.

Но полковник как можно аккуратнее взял её под локоток и повёл обратно к КПП, надеясь, что немногие служащие успели заметить появление альварессы возле корпуса.

— Куда вы меня ведете?

— Туда, откуда вы пришли. На чём вы приехали?

— На такси? — удивленно отвечала она.

— Хорошо, закажу вам другое.

— Но мне нужно поговорить с кем-нибудь…

— Поверьте, вам это не надо.

— Но это касается моей сестры Сандры, мне сказали…

— Кто бы вам что ни сказал, вы зря сюда приехали.

— Но я должна узнать…

— Вы никому ничего не должны, — всё так же холодно и невозмутимо продолжал полковник.

— Да отпустите же меня, — не выдержала и вырвалась Лили.

Хватать женщину за руку и тащить её к воротам поместья было бы верхом неприличия. Но и миндальничать с альварессой, непонимающей в какой опасности она оказалась, тоже было бы верхом глупости.

— Госпожа Метц, я прошу вас, уходите отсюда, если не хотите остаться в Фортвудсе надолго.

— Не уйду пока не узнаю, что с моей сестрой, — упрямо заявила брюнетка.

— Ваша сестра уже семь месяцев как здесь, — видя как потеплело выражение её лица, полковник поспешил добавить, — и останется здесь надолго, если вы не уйдёте. У меня есть прошение о вашем задержании. Поэтому я ещё раз спрашиваю, вы хотите попасть под арест в Фортвудсе?

— Но за что? — обескураженно выдохнула она.

— Будь жив ваш отец, стоило бы спросить его. Или вашего прадеда, если это он надоумил доктора Метца сделать из своих дочерей вечноживущих кровопийц. — Лили слушала его заворожено и даже не моргала. — Если хотите все знать, уезжайте в Лондон, через два дня я смогу приехать к вам и всё объяснить. А сейчас вам нужно уйти.

Больше Лили Метц сопротивляться не пыталась. Она покорно дала взять себя под локоть и последовала с полковником до КПП. Зайдя на проходную, полковник уже было снял трубку, чтобы позвонить в службу такси, но тут как назло на территорию через ворота въехал автомобиль, приписанный международному отделу, и из него вышел именно Ричард Темпл. Казалось, высшие силы обрушили весть свой гнев на полковника разом и в один день. То что Темпл вышел из авто и уже заговорил с Лили, полковник увидел через окно. То, что он её узнал, сомневаться не приходилось. И то, что полковник опоздал отбить доверчивую альварессу их рук коварного разведчика, он понял, выйдя наружу и услышав только последние слова Темпла, когда тот усадил Лили в автомобиль и сел туда сам:

— … Нет, я не могу отказать такой прекрасной даме. Давайте всё обсудим в моём кабинете.

Птичка попала в силки, сама того не понимая. Полковнику оставалось только проследовать за машиной пешком. Как Темпл завёл Лили в новый корпус, полковник не видел, он просто поспешил к своему кабинету, чтобы отпереть и скомандовать парочке альваров:

— На выход и быстро. Времени нет.

Уже на улице Гольдхаген спросила:

— А к чему такая спешка? Откуда ты знаешь, может я не согласна, и хочу остаться здесь.

— Мне всё равно, что ты хочешь, — не слишком-то любезно ответил ей половник, идя впереди. — Я хочу, чтобы ты уехала отсюда и больше не возвращалась.

— Ну, знаешь ли, ты меня тоже успел достать своей правильностью.

Позади послышался выкрики, и полковник обернулся — до особняка было ещё полпути, а за ними троими бежал Ричард Темпл — видимо заметил в окно, не иначе:

— Полковник, остановитесь, нужно поговорить.

Но полковник Кристиан и не думал слушать главу чужого отдела и уверенно шёл вперед.

— Придурок, долбанный, — только и сказала сквозь зубы Гольдхаген.

— Что происходит, господин полковник? — поинтересовался Сарваш по-венгерски.

— Этот человек из МИ-6, он не даст Гольдхаген так просто уехать.

А Темпл тем временем успел их настигнуть и остановить.

— Полковник, объясните, что вы делаете? — запыхавшись, требовательно произнёс он.

— Отдаю Гольдхаген на поруки, если вы не видите.

— Вы слишком поспешили. Обстоятельства изменились и требуют пересмотреть все ранние договоренности.

Тут Гольдхаген развернулась и зверем уставилась на главу международников:

— Темпл, ты совсем оборзел? Тебе же сказали, я расшифрую — иди ты на хрен со своими обстоятельствами. Я уже вдоволь поишачила на вашей кухне. У меня амнистия, понял?

— За ваши преступления помилование не предусмотрено, — свысока заметил он.

— Нет, он точно не понял, — побормотала Гольдхаген и двинулась к Темплу.

Полковник едва успел перехватить её руку, явно намеревавшуюся вцепиться Темплу в галстук и если не придушить его, то хотя бы оттаскать по лужайке.

Намечающуюся потасовку прервал женский вскрик — это Лили Метц бежала к ним, лихорадочно повторяя: «Саша, Саша». Что это значит, полковник, так и не понял, но когда Лили подбежала и цепкими объятиями обвила Гольдхаген, она продолжала причитать на каком-то малопонятном, но явно славянском языке, только с жутчайшим акцентом. Гольдхаген стояла как вкопанная, не спеша ответить сестре объятиями на объятия. Она просто стола, опустив руки, не в силах пошевелиться, с выражением растерянности и испуга на лице.

— Может, не будем мешать воссоединению семьи? — с довольным видом произнес Ричард Темпл. — Полковник, идемте к сэру Майлзу, позовем доктора Вильерса и обсудим изменившуюся обстановку?

Делать было нечего. Полковник сказал Сарвашу:

— Присмотрите за обеими, — и пошёл вслед за Темплом.

Разговор выдался не самым приятным. Как он и ожидал, сэр Майлз переменил своё благосклонное решение, как только Темпл сказал, что Лили Метц в Фортвудсе. Добродушный, но ни в чём кроме медицины не понимающий доктор Вильерс сказал, что ему по зарез надо увидеться с новой альварессой, побеседовать, взять пробы у неё, у сестры, всё сравнить и перепроверить, а ещё лучше, привести из Северного Лондона Мери и продолжить исследования с ней.

Когда полковник покинул особняк, перед ним стояли только двое — Сарваш и Лили, правда, заплаканная и явно находящаяся на грани истерики.

— Где Гольдхаген? — тут же спросил он.

Ответил Сарваш:

— Она сказала, что скоро обед, а у неё ещё не рублена кабанятина. Чем она у вас здесь занимается?

— Тем и занимается.

— Однако…

Когда на улицу вышел доктор Вильерс, он тут же приблизился к Лили. Он смотрел на неё как завороженный, неизвестно чем больше покоренный, одновременно невинной и соблазнительной красотой миниатюрной альварессы или же заманчивой перспективой расшифровать её геном. Когда он увёл Лили в сторону нового корпуса, полковник с Сарвашем остались наедине, и он спросил:

— Гольдхаген что, и сестре успела нахамить?

Тот пожал плечами:

— Я не силен в русском языке, но судя по интонации, Александра встрече была и не рада, и не обозлена. Она почти ничего не сказала. Просто захотела уйти. Думаю, Александра не была готова к воссоединению с сестрой.

Полковник только устало пробормотал:

— И какой только чёрт принес Лили сюда.

Сарваш усмехнулся:

— Она сказала, что монахиня Манола Мурсиа посоветовала ей приехать.

Полковник заинтересованно посмотрел на Сарваша:

— А она-то здесь причём?

— Лили говорит, что на днях встретила Манолу в Риме и та пожаловалась ей, что Александра чем-то досадила её брату, и Фортвудс этим интересуется. Забавно, а ведь всего несколько дней назад я видел Манолу лично. Интересно, что Александра успела такого сделать отцу Матео?

— Чуть не довела до тюрьмы.

Сарваш даже не стал изображать удивление, только понимающе кивнул.

— Как же всё не вовремя-то, — с досадой произнёс полковник, — ещё бы два часа и всё бы получилось.

— Увы, — подтвердил Сарваш. — Так что мне теперь делать? Сколько ещё ждать окончательного ответа от Фортвудса?

Полковник долго думал, что ответить:

— Я не знаю, правда. Может его не будет вовсе.

— Конечно, будет, — уверенно произнёс Сарваш. — Главное, вы сообщите мне, когда наступит нужный момент. С вашим начальством я смогу договориться.

Каким образом он собирается договариваться, полковник не стал уточнять, глупо спрашивать такое у банкира. Спросил он о другом:

— Так что Гольдхаген вам ответила? Она согласилась ехать с вами?

Сарваш только улыбнулся:

— Обязательно бы согласилась. Со временем.

Полковник невольно зауважал Гольдхаген за стойкость характера, а Сарваша за, видимо, искреннее желание помочь симпатичной ему женщине без особой надежды на вознаграждение с её стороны. Видимо, Гольдхаген не из тех, кто под напором трудностей будет хвататься за сомнительную с моральной точки зрения соломинку спасения через постель. А что случилось с всегда расчетливым и прагматичным Сарвашем, полковник ума не мог приложить. Хотя, может с женщинами он ведёт себя иначе, чем с бизнес-партнерами, как знать. А может всё дело в искреннем чувстве уже давно не молодого альвара к юной альварессе. Хотя как можно полюбить такую, как Гольдхаген, полковник даже теоретически не мог себе представить.

Когда Сарваш покинул пределы Фортвудса, полковник отправился на кухню, для разговора. Гольдхаген никакого мяса не рубила и не разделывала, она, напротив, старательно оттирала полы от крови щеткой, и когда он вошёл, сделала вид, что так увлечена работой, что ничего не замечает.

— Прости, но ничего не вышло, — только и сказал полковник.

— Это я уже поняла, — не слишком-то приветливо буркнула она, не отрывая глаз от пола и продолжая шаркать щеткой.

— Доктор Вильерс забрал Лили с собой, — на всякий случай предупредил полковник.

— Угу.

— Наверно, скоро он опять захочет взять у тебя кровь.

— Пусть берёт, мне не жалко.

Наступило тягостное молчание, разбавленное только ритмичным скрежетом щетинок о пол.

— Не хочу лезть тебе в душу, — заговорил полковник, — просто хочу понять, что между вами такого произошло? Твоя сестра чуть ли не плакала, ужасное было зрелище.

— Нет у меня сестры, сколько раз повторять?

— Да? А доктор Вильерс сказал, что ты ему сказала…

— Что сестра у меня была.

Чувствуя, что вот-вот потеряет нить логики в разговоре, полковник уточнил:

— И как это может быть?

— Просто. Лили отказалась от нашей семьи. Время было такое, кто хотел хорошо жить, и разводились и отрекались и документы подделывали. У Лили получилось беззаботно жить в Берлине. У меня только бегать с катушкой кабеля на Восточном фронте под обстрелами в жуткий холод.

— Разве она виновата, что жизнь у тебя пошла наперекосяк? Уж прости за любопытство, кто виноват, что ты устроила Кровавую Пятницу, и подрыв инкассаторской машины с четырьмя живыми людьми?

— Англичане, которые убили меня и еще тринадцать смертных людей в Кровавое Воскресенье.

Полковник только кивнул.

— Я понял твою позицию.

— Если не нравится, не надо было спрашивать.

— А Лили тебе совсем не жалко? Она ведь пришла сюда ради тебя и попала в ловушку. Она, как и ты, отсюда не выйдет.

Только теперь Гольдхаген подняла голову, чтобы посмотреть на полковника:

— А она-то в чём провинилась? Убила кого-то или ограбила?

— Через месяц на свободу выйдут два белых конфедерата, можешь спросить у них, чем Гипогее так не угодила ты и твоя сестра-не сестра.

— К чёрту их.

— Может и к чёрту, но уверяю тебя, Темпл не поскупится и отдаст им Лили, лишь бы они забрали с собой и тебя.

— Может уже хватит пугать меня Гипогеей? Если буду плохо себя вести, отдадут меня туда-сюда. Я вроде не девочка, жила там год.

— И как?

— Достаточно, чтобы не хотеть туда возвращаться.

— Чем ты так обидела Амертат? — вдруг спросил её полковник.

— А что я могла ей сделать?

— Не знаю. Но я собственными ушами слышал, как она науськивала ватагу гипогеянцев против Фортвудса, который перехватил у них пальму первенства в перерождении смертных к вечной жизни, ну и против тебя с Лили как неучтенных и не утвержденных для бессмертного кровопийства кандидатов. Скажешь, что тут нет ничего личного?

— Она долбанутая сука с лейсбийскими замашками и сатанистка, этого достаточно?

Полковник только пожал плечами. Однако, интересные мотивы неприятия между двумя женщинами.

— Что-то она мне говорила, про мою мужскую сущность глубоко внутри, — вдруг произнесла Гольдхаген, вернувшись к помывке пола. — Как думаешь, это она твою железу у меня в голове имела в виду?

Полковник в задумчивости передернул усами:

— Хочешь поговорить об этом?

— Не знаю. Доктор Вильерс так настойчиво говорит, что ты мне чуть ли не отец родной, что в пору задуматься, что это ты так часто и настойчиво меня ругаешь и опекаешь. Другой бы плюнул и послал в этот ваш подвал. А ты держишься. К чему бы это?

Полковник задумался. Почему-то все семь месяцев, что она пробыла здесь, сам себе подобный вопрос он не задавал:

— Всякому отцу должно ругать и опекать даже плохих детей. Даже если приходится с ними работать годами, — и, одумавшись, он добавил. — Просто я знал твоего отца. Не то чтобы хорошо, но он показался мне куда здравым и гуманным человеком, нежели твой прадед. Можешь считать это дань уважения доктору Паулю Метцу.

— Что, к Лили так же по-отцовски будешь относиться? Она и его дочь тоже.

— Только куда лучше воспитана.

Гольдхаген только ухмыльнулась.

— Для него и я была хорошей дочерью. Не показывала, что за полгода стала алкоголичкой, чтоб его не расстраивать, не разводилась с мужем по этой же причине. А сейчас-то мне для кого быть пай-девочкой? Все-таки восемьдесят шесть лет жизни за спиной.

— Как ничтожно мало, — усмехнулся полковник.

— Да-да, старичок, куда мне до тебя, — ухмыльнулась в ответ Гольдхаген.

Такого разговора по душам у них не было со времен её исповеди о криминальной карьере террористки. Тогда полковник узнал много о Гольдхаген и её физических, профессиональных, а главное, моральных возможностях. Сейчас же, когда разговор зашел о её семье, полковник и сам ощутил то забытое и потерянное в веках чувство, когда умерла его горячо любимая Маргита, когда один за одним умирали дети и внуки, а время шло, он продолжал жить, а его семья — нет. Тогда ему было примерно столько же, как и Гольдхаген сейчас. Но он никак не мог понять, как можно отказаться и не принять обратно родную сестру, с которой они некогда были похожи как две капли воды. Теперь они совсем разные и внешне, и по характеру, и по образу жизни. Но разве можно полвека вынашивать в сердце старые обиды?

— Так ты ещё поговоришь с Лили? — поинтересовался он.

— Если она здесь останется, трудно будет её избегать. Надеюсь, сэр Майлз не определит Лили кашеварить сюда же?

— Вряд ли.

— Вот и хорошо. Она, конечно, умела готовить, но когда это было. По ней видно, у плиты она не стояла давно.

— Завидуешь?

— С чего вдруг? Мы с ней явно люди из разных кругов и с разными интересами, которые никак не пересекаются. Тридцать семь лет я жила с ней под одной крышей, знаю, что лет эдак с двадцати у нас совсем разное на уме. Вряд ли с годами что-то чудесным образом изменилось.

— Значит, не хочешь с ней говорить?

— А о чём? Она о цацках и шмотках, а я о гелигните и Беретте? Это же смешно. Мы уже давно чужие люди, еще с тридцатых. А ведь пятьдесят лет прошло. Скажи, она похожа на человека, у которого в жизни был тяжелый перелом или испытания? Вот и я думаю, что нет. Если хочешь знать, даже Сарваш мне куда ближе, чем родная сестра. Он хоть и тоже человек из другого мира, который мне не слишком приятен, но у нас был 1945 год и лагерная грязь одна на двоих. О таком не забудешь и из сердца не выкинешь. Думаешь, расскажи я Лили о том времени, она хоть что-то поймёт? Сильно сомневаюсь, только будет кивать головой как китайский болванчик, потому что положено сочувствовать. Что такое тысячи трупов, живые скелеты и только пара брюквин на складе, она не знает. И вряд ли захочет узнать.

— А Сарвашу, значит, ничего объяснять о жизни не нужно?

Гольдхаген усмехнулась:

— Он явно намного испорченнее меня, только умело это скрывает. Одна его просьба в 1975 году закопать его в лесу чего стоит. Я бы в жизни до такого не додумалась.

— Зато в отличие от тебя он приличный человек.

Гольдхаген и это замечание не оставила без ехидной реплики:

— Он благообразный уголовник, как и все банкиры, из тех, что грабят людей, не переступая черты закона.

— Но ты-то эту черту давно переступила. Что ты хоть ему ответила?

— По поводу?

— По поводу отъезда, которого не будет. Ты же согласилась?

Гольдхаген подняла глаза и с укором посмотрела на полковника:

— Между прочим, ты сводня.

Полковник только усмехнулся:

— Тебе явно не хватает мужчины, чтобы выбросить из головы всю дурь, что тебя изводит годами. Я сделал всё, что мог и как мог для твоего освобождения.

— Отдать меня человеку, который был арестантом в лагере, где я была служащей при администрации? Которого я похитила, убила, похоронила и откопала? Откуда мне знать, может он и мстительный и вся это показная помощь нужна ему для расправы?

— Не приписывай Сарвашу собственный образ мыслей. Лучше бы сказала спасибо и ему и мне. С ним ты могла уехать из Фортвудса. Без него — нет.

— Плохой выбор. Что, третьего варианта точно не будет?

— Нет. Я не могу понять, тебе, что, он так неприятен?

— Да не то чтобы. Я просто дважды была замужем. Мне уже всё это неинтересно.

— По-моему он тебя и не замуж зовёт.

— В том-то и дело…

— Кстати, почему ты носишь фамилию первого мужа, а не свою? У альваресс так не принято.

Гольдхаген как-то странно глянула на полковника и ответила:

— А она дорога мне как память.

— О Гольдхагене? Ты же говорила, что он тебя отравил.

— Вот именно. Он меня не просто отравил, а дал вечную жизнь по новой, улучшенной технологии. Знаешь, ведь всяких гадов и болезни называют по имени их первооткрывателей? Так вот и я хочу, чтобы из века в век, когда меня будут называть по имени на допросах, дознаниях, в тюрьме и прочих заведений вроде вашего, поминали бы и его, Гольдхагена, как первопричину всех зол.

Когда полковник покидал кухню, она всё ещё продолжала начищать и без того отскобленный до блеска пол.

В медлаборатории он нашёл Лили, которая только закончила отвечать на расспросы доктора Вильерса.

— Полковник Кристиан, — вскочив с места, взволнованно произнесла она. — Что случилось с Сашей?

— Простите с кем?

— С моей сестрой. Почему она здесь?

Полковник протянул:

— Просто дело в том…

— Я не верю, — тут же оборвала его Лили. — Это ведь неправда, она не могла делать, то, что о ней говорят.

Доктор Вильерс сделал вид, что занят бумагами, и глаз на полковника не поднимал.

— Давайте пройдемте в мой кабинет, — предложил он.

Стоило ему завести женщину внутрь и закрыть дверь, как Лили тут же засыпала его вопросами:

— Саша ведь не террористка, это ошибка, кто-то оговорил её, разве вы не понимаете?

— А с чего вы решили, что кто-то ошибся? Гольдхаген сама сказала вам об этом?

— Нет, она… — Лили помедлила с ответом, — она ничего не сказала. Но ведь это же неправда. Саша не такая.

— А какая? — не удержался от вопроса полковник. — Лично я вынужден наблюдать её в Фортвудсе уже семь месяцев. По моему мнению, она скандальная, взбалмошная девица, которая сквернословит, курит, лезет в драки, совершает такие неадекватные поступки, что диву даешься. — Видя как Лили спадает лица, полковник решил, что самое время дожать её. — Если вы имеете в виду обвинение в терроризме, то спешу сообщить вам, что признательные показания Гольдхаген давала лично мне и больше семи часов, чтобы выговориться о всех своих преступлениях. И предупреждая ваш следующий вопрос, сделала она это добровольно и без всякого принуждения, либо давления с моей стороны. Элизабет, ваша сестра уголовник почти с двадцатидвухлетним стажем. Она даже скрывать этого не хочет, для неё это что-то вроде второй кожи или повода для гордости, это как посмотреть. Если вы хотите знать, как ей помочь выйти из Фортвудса, то отвечу, что уже никак.

— Если бы я знала… — почти всхлипывая, произнесла Лили, — Я знаю, я всё испортила сегодня…

— Это вам Сарваш сказал?

Она понуро кивнула.

— Не берите в голову. Это было просто неудачным совпадением.

— Вы ведь хотели увести меня, а я не поняла.

— Тут дело не в вашем упрямстве, а в очень несвоевременном появлении Ричарда Темпла. Кстати, что он вам сказал?

— Говорил о Саше. И том, что я зачем-то нужна здесь. Доктор Вильерс всё выспрашивал меня об отце и Даниэле.

— О ком, простите?

— О муже Саши. Я не понимаю, зачем ему это?

— Он взял у вас анализы крови и слюны?

— Да, но я так и не поняла зачем.

— Новые медицинские технологии, госпожа Метц. Просто доктор Вильерс в последнее время увлёкся генетикой, но поскольку в медицинских журналах не пишут о ДНК альваров, он решил разобраться во всем сам.

— Да? — с наивным удивлением произнесла она. — Но почему я?

— Потому что у вас есть близнец. Вот доктор и хочет проверить насколько справедливо утверждение, что генотип близнецов идентичен.

— И я должна остаться здесь? Надолго?

Что ему нужно было ответить, полковник не знал, но счёл, что сегодня хотя бы одно серьёзное и бесповоротное решение он должен принять:

— Я бы не хотел, чтобы вы здесь оставались. Не сочтите за грубость, дело не в каком-либо неприятии, просто вам безопаснее находиться подальше отсюда.

— Но мистер Темпл сказал…

— Мистер Темпл вам не друг и не помощник. Как, впрочем, и вашей сестре. И мне всё равно, что он сказал, я дам вам шанс покинуть Фортвудс, но с условием, что вы некоторое время поживёте в гостинице в ближайшем городке, и вас будет сопровождать один из моих людей.

— Я буду под наблюдением?

— Вы будете под защитой. Можете считать моего сотрудника своим временным телохранителем.

— Разве мне нужна защита?

— Если не хотите оказаться в положении вашей сестры, то да. Предупреждаю, в первое время с телохранителем может возникнуть недопонимание, просто знайте, в моём отделе вашу сестру, мягко говоря, не любят. Но вы к её подвигам никакого отношения не имеете, думаю, мой человек быстро это поймёт. В Фортвудс вы будете приезжать, когда это понадобится доктору Вильерсу, а в остальное время покидать графство я вам не советую. Во всяком случае, пока я не скажу.

Выпроводив таким образом Лили Метц за пределы Фортвудса в сопровождении лейтенанта Парсона, полковник стал думать, что делать дальше. Отмахнувшись от настойчивых протестов Ричарда Темпла, почему он отпустил альварессу, словами, что она под наблюдением одного из оперативников, полковник прикинул, сколько времени осталось до освобождения Людека и Мемнона — оказалось, что меньше двух месяцев. Если Гольдхаген не удастся отбить из хватки Темпла, и он передаст её гипогеянцам, то дать команду Парсону увезти Лили в аэропорт, а далее куда угодно и подальше от Британии, полковник точно успеет. Спасти обеих сестер разом пока не получалось. Но времени до намеченного дня ещё оставалось.

И как назло одну проблему через несколько дней затмила другая, когда в кабинет полковника вбежал запыхавшийся сержант Симмонс и протянул официальную бумагу:

— Полковник, у нас на КПП три внедорожника из министерства обороны.

— Что им нужно? — насторожился тот.

— Говорят что прибыли с инспекцией.

— Какой еще инспекцией? — ничего не понимая, заворчал полковник, — мы не военный объект…

Он углубился в чтение документа, и до него стало доходить весь ужас ситуации.

— Задержите их, — спешно произнес полковник, — насколько сможете, задержите.

Не медля и секунды, полковник Кристиан направился в кабинет Ричарда Темпла. Согласно принесенному документу, по мнению министерства обороны, именно Темпл был главой Фортвудса, вернее засекреченного учреждения по изучению НЛО и только НЛО. Всё, что знало министерство о Фортвудсе, сводилось к скупым данным, что в 1955 году сюда передали материалы королевских ВВС по проблеме НЛО, и с тех пор в Фортвудсе этой проблемой занимаются вплотную. Слов «альвар» или «гипогеянец» в тексте не встречалось, отчего на сердце полковника отчасти стало легко, отчасти нет, ведь за все тридцать с лишним лет никаких комиссий с инспекцией в Фортвудс никогда не приезжало.

— Звоните в Букингем, — почти командным тоном сказал полковник Темплу, пока тот изучал документ, — пусть отзывают комиссию обратно.

— Боюсь, не получится, — равнодушно заключил тот, — это только вызовет ненужные подозрения. Придётся принимать гостей.

— Чёрт возьми, Темпл, что же вы за разведчик, раз не узнали и не предупредили о приезде комиссии заранее?

Темпл лишь пожал плечами:

— Постараемся изобразить видимость того, что они и ожидают здесь застать.

— Вы, что, впустите их на территорию поместья?

— А что мне остаётся? Подержим их немного на КПП, а потом устроим краткую экскурсию. Да, только надо вывести всех школьников из корпуса в особняк, — он глянул на часы, — как раз устроим им незапланированный выходной.

— Вы хоть предупредите сэра Майлза?

— А зачем? Путь остаётся в особняке, ему не надо волноваться. Мы всё сделаем сами.

Полковник только махнул рукой и спешно направился в особняк, где остался отдел энлэошников, к единственным людям, кто может рассказать комиссии хоть что-то по существу дела. А ведь раньше полковник, как и другие, посмеивался, зачем вообще нужен этот отдел дармоедов. А оказалось, что эти никакие не дармоеды, а люди, обеспечивающие Фортвудсу прикрытие. И в штате специалистов по «тарелочкам» всего пятеро — катастрофически мало для обеспечения правдоподобной легенды:

— Ну, в принципе, — лениво произнёс глава энлэошников, когда полковник прибежал в его отдел, — мы можем всё, что наработали, показать комиссии. Ничего принципиально альварского мы не пишем. Но вы же сами понимаете, в наших отчётах и не об Альфа Центавре и созвездии Орион написано.

— Всё равно, просто покажите и расскажите, что нужно.

— Прямо здесь? — спросил он, окинув взглядом тесное помещение, заставленное полками и связками каких-то бумаг.

Полковник тут же кивнул.

— Я вас понял. — Он вспомнил, как накануне в его кабинет выгрузили ящики с вооружением и обмундированием, их хоть и можно убрать с глаз долой, но так неохота. — Нет, я отдам вам не свой кабинет, а Ричарда Темпла. Скажете ему, что это по-моему личному распоряжению.

— Без разницы, лишь бы солидно. Играть так, играть.

Стоило только энлэошнику произнести последнее слова, как в голове полковника созрел план.

— У вас есть какой-нибудь протокол допроса?

— Кого? — не понял и неподдельно удивился собеседник.

— Ну не инопланетян же. Тех, кто считает, что их видел.

Глава отдела принялся рыться в одной из картонных коробок, поочередно вынимая какие-то иллюстрированные журналы и быстро пролистывая их. Полковник же начал посматривать на часы.

— Вот одна статья, может подойдёт. А вам, вообще зачем?

— Покажу кое-кому, может, что и получится. Главное вы приведите своего специалиста в допросную. Будем снимать спектакль.

Забрав журнал, полковник тут же ринулся на кухню.

— Где Гольдхаген? — чуть ли не рыкнул полковник на рыжего помощника повара.

— В подсобке, — испуганно пролепетал парень.

И полковник кинулся туда, застав женщину с топором в руках, усердно рубящую тушу свиньи.

— У меня к тебе ответственное задание, — отчеканил он.

Повернувшись в его сторону и продемонстрировав лицо в брызгах крови, она ехидно поинтересовалась:

— Ну, надо же, сам глава оперативного отдела просит о помощи. С чего бы это?

— Просто выполни, что я скажу, и это тебе зачтётся.

— Срок скостите, что ли?

— Возможно.

— Ладно, дорублю и приду.

— Нет, ты пойдешь со мной сейчас.

— А ужин кто будет готовить? — неподдельно удивилась она. — Сегодня будет ростбиф, а свининка ещё не расчленена. Кто за меня её нарубит, может ты?

Полковник начал закипать:

— А может и я. Хватит пререканий, иди сюда.

Отложив топор, Гольдхаген подошла к раковине и начала отмывать руки.

— Лицо только не трогай, — попросил полковник.

Алекс глянула в висящее напротив зеркало и вопросительно перевела взгляд на мужчину.

— Фартук хоть можно снять?

— Снимай и подойди ко мне, только быстрее. И волосы распусти и растрепли, чтоб было полохматее.

Упрашивать себя Гольдхаген не заставила и, обтерев руки полотенцем, приблизилась к полковнику. Тот тут же протянул ей журнал, открытый на нужной странице и сказал.

— Запомни, сегодня ты жертва абдукции.

— Я чего-куда? — выразительно вздернув бровью, спросила альваресса.

Полковник прикрыл глаза и глубоко вдохнул. Разговор намечался тяжёлый.

— Представь, что тебя похитили инопланетяне.

На лице Гольдхаген начала расползаться ехидная улыбка.

— Да нет, полковник, меня похитила из тюрьмы как раз таки ваша контора.

— Ты можешь не умничать, а просто помочь?

— Чем я помогу? Вы вступили в контакт с инопланетной цивилизацией и готовы отдать меня им на опыты?

Полковник эту колкость пропустил мимо ушей, ибо знал, что с Гольдхаген опасно вступать в прения — это отнимает много времени и остроумия.

— Здесь ты единственная и в радиусе десятка миль, кто окончил актерские курсы. Я прошу тебя, просто сыграй жертву.

— Однако, интересное предложение. Таких ролей у меня ещё не было. — Она взяла в руки журнал и пробежала глазами текст, после чего заключила, — Ну и муть. Так в чем состоит сценарий?

— Пока что ознакомься с материалом. Я отведу тебя в допросную, а когда придёт время, разыграешь допрос с одним из служащих. Он будет спрашивать, ты отвечай.

— Ладно, а репетиция будет?

— Нет времени.

Она пожала плечами.

— Тогда импровизация. Но за последствия я не отвечаю.

— Только не умничай, я тебя прошу, иначе я не в силах просчитать последствия.

— Ладно-ладно, не переживай ты так. Абдукция так абдукция, прости, Господи, — и она красноречиво перекрестилась.

А тем временем комиссия министерства обороны уже заехала на территорию Фортвудса. Полковник поднял на построение весь свой личный состав, что был на территории, заранее предупредив, что теперь они не бесстрашный подземный спецназ, а противоинопланетная рота. Кто-то посмеивался, а кто-то едва не матерился, но подчиниться пришлось всем.

Поднявшийся из корпуса глава энлэошников тоже поспешил предстать перед взором приближающейся комиссии. Он протянул полковнику громоздкие тёмные очки, какие обыкновенно носят летчики.

— Держите, эти закроют глаза лучше ваших.

— Думаете? — скептически спросил полковник.

Хотя, он прекрасно понимал, что заглянуть под его аккуратные тёмные линзы может при желании и особо пытливый комиссар, и разглядеть его багровые зрачки, какие среди смертных бывают только у альбиносов, не составит особого труда. А лишние вопросы сегодня полковнику не были нужны, и он послушно снял свои очки и принял летные.

— Скажем, что у вас светобоязнь после травмы, — прокомментировал энлэошник.

— Ага, — хмыкнул полковник, — был на задании, долго смотрел не светящийся НЛО, облучился и ослеп.

— Да, как-то так.

— Как там у вас с допросной?

— Отправил Робинсона, он спец по допросам, — и тут же поправился, — но только настоящих потерпевших. А что наплетёт эта мясничка, я даже не представляю.

Комиссия из десяти человек вышла из своих внедорожников и, умело скрывая удивление, оглядывалась по сторонам. Темпл обхаживал их как мог. Пять подземных этажей нового корпуса произвели впечатление, но особо заинтересовала незваных гостей медлаборатория. Доктор Вильерс с умным видом показывал колбы с чёрной кровью то ли Гольдхаген, то ли её сестры и рассказывал о принципиально иной биологии инопланетян, что сейчас он работает над расшифровкой их ДНК. Потом доктор показал рентгеновский снимок черепа, в котором полковник опознал череп Гольдхаген по металлическому сердечнику по центру. Но комиссии Вильерс сказал, что никакой это не сердечник, а вживленный инопланетянами чип, для контроля за человеком после его похищения. Демонстрировал он и свет синих ламп, которые обыкновенно включали для светобоязненных гипогеянцев и говорил, что только при таком освещении можно проводить вскрытие погибших при посадке энлонавтов без риска получить радиоактивное облучение.

У археологов с подачи фантазёров из агиотдела нашёлся знаток, который принялся цитировать комиссии выдержки из книг так называемых палеоархеологов и рассказывать, что инопланетяне прилетают на Землю с незапамятных времен, и потому успели основать здесь все древние цивилизации, в особенности древнеегипетскую, что плато Гизы является не чем иным как посадочной площадкой для НЛО, а пирамиды в древности служили маяками.

Не прошла комиссия и мимо «кельтологов», которые, выкопали из недр мифологических сказаний народов мира средневековые истории о светящихся огнях в небе. Скрипя зубами, они назвали ряд божеств различных пантеонов, что в народной мифологии названы прилетевшими с неба, инопланетными путешественниками и просветителями, которые для диких земных аборигенов древности казались не просвещенными представителями внеземной цивилизации, а божествами.

Как назло, во всем Фортвудсе не нашлось ни одного астронома-любителя, но после истории археологов о звёздах в поясе Ориона и египетских пирамидах, что построены в аналогичном порядке, комиссии уже было всё равно.

Но гвоздем программы должен был стать допрос жертвы похищения инопланетян, которую привезли в Фортвудс только утром.

Комиссия с живым интересом последовала на самый глубокий этаж в просмотровую часть допросной, отделенной звуконепроницаемым стеклом от находящихся внутри Гольдхаген и энлэошника Робинсона.

Женщина сидела за столом и на неё была больно даже смотреть. Вся сжавшаяся, с опущенной головой, её пошатывало вперед-назад. Полковник пригляделся и понял, что рубашка на ней, еще полчаса назад бывшая целой, теперь изодрана и помята.

— Там было холодно… Очень холодно, — всхлипывая, прошептала она.

— Что вы видели вокруг? — спокойным ровным голосом спрашивал Робинсон.

— Всё белое…

— Что это был за место?

— Комната…

— Что было в комнате?

— Я не знаю… всё вокруг было белым… Слепило глаза…

— Вы не видели обстановку вокруг?

Гольдхаген мотнула головой так дёргано и испуганно, что создавалось полное впечатление, будто час назад рядом с ней разорвался снаряд, её контузили и сейчас она плохо владеет телом и неважно соображает.

— Только оно подошло…

— Кто?

— Существо.

— Опишите его.

— Карлик… серая кожа… большая голова… и — её буквально затрясло, и голос дрогнул, — и длинные когти, а под когтями присоски…

— Вы видели присоски? — с несколько растерянным выражением спросил Робинсон.

— Он дотронулся до моего живота! — взвизгнула Гольдхаген, отчего вздрогнула добрая часть комиссии за стеклом. — Он присосался ими ко мне. Это адская, невыносимая боль, как ожог медузы, только в тысячу раз сильнее.

— Вы это записываете? — поинтересовался у Темпла один из членов комиссии.

— Разумеется. Хотите получить позже запись?

— А это возможно?

— Увы, нет.

А Гольдхаген с Робинсоном тем временем продолжали:

— Я не помню, как оказалась на столе, но я лежала и не могла пошевелить… А он стоял надо мной с длинной иглой в руках…

— Что он сделал этой иглой?

— Он… Воткнул мне её в голову… всю… до конца.

— Как он ввел вам иглу?

— Больно…

— Через висок? Глазницу?

— Ноздрю.

Полковник даже поморщился. Уж приплетать такие подробности альварской медицины Гольдхаген никто не просил. Это больше походило на откровенное издевательство и сатиру. Но комиссия ничего не понимала и слушала её слова затаив дыхание.

— И потом они начали выкачивать из меня кровь… — задыхаясь от волнения произнесла Гольдхаген.

— Оскар — не меньше, — шепнул главный энлэошник полковнику.

Робинсон продолжал «допрос»:

— Он говорил с вами?

— Да.

— Он сказал, вам, зачем он всё это делал?

Полковник боялся, что сейчас Гольдхаген ляпнет, что инопланетяне забирают у людей кровь, чтобы её пить. Но нет.

— Чтобы экспериментировать…

— Над вами?

— Над всеми людьми, которых они забирают.

— Вам говорили, куда вы попали?

— На их родину… туда, откуда они прилетели…

— Они назвали вам точное место?

— Да, сказали, что их планета находится в системе Кастор созвездия Близнецов.

Видимо у Гольдхаген было неважно с астрономией и из всех звезд, которые она знала, назвала ту, что была в её позывном в РУМО. Полковник хотел предложить закончить осмотр допросной и пойти в жилой корпус и столовую, но его опередил Темпл с аналогичным предложением. Потрясенная комиссия ещё долго расспрашивала фортвудцев о несчастной женщине, похищенной инопланетянами.

— Она из Белфаста, — с легкой улыбкой на лице вещал Темпл, — пропала из дома два дня назад, а объявилась на шоссе в пригороде Глазго. Оттуда её и привезли к нам.

— Она пропала в одном городе и объявилась в другом, да ещё по ту сторону Северного залива?

— Такое бывает и нередко, — поспешил убедить комиссара энлэошник.

— Что вы будете делать с этой женщиной дальше?

— Для начала закончим допрос, потом проведём все нужные медиследования.

— А потом, — со знанием дела заговорил Темпл, — устроим сеанс гипноза и заставим её обо всём забыть.

Глаза комиссара округлились.

— Вы можете и такое?

— Конечно, это ведь просто медицина, а не фокусы.

Полковник забеспокоился, что теперь комиссия попросит показать им штатного гипнотизера, но обошлось. После осмотра административных помещений для служащих, комиссия пообщалась с глазу на глаз с Темплом и удовлетворенно покинула Фортвудс. Только после этого все с облегчением вздохнули, выпустили из особняка всех школьников, что тут же разбрелись по лужайке, а сами разошлись по своим рабочим местам, попутно обсуждая новые острые впечатления от нежданной проверки. Полковник же побрел в свой отдел. Зайдя в допросную, он увидел, что спектакль всё не кончается. Робинсон продолжает сыпать вопросами, а Гольдхаген продолжает затравленно на них всхлипывать и отвечать.

— Ну как? — поинтересовался инженер за пультом.

— Уже уехали, — ответил полковник.

Инженер тут же нажал кнопку громкой связи:

— Ребята, закругляйтесь. Всем спасибо, снято.

И как по мановению волшебной палочки, Робинсон тут же откинулся на спинку стула, плечи Гольдхаген расправились, взгляд снова стал озорным и дерзким.

— Что за дурь про щупальца ты придумала? — тут же возмутился Робинсон. — Тебя что Ктулху похитил?

— Зато как звучит, — рассмеялась Гольдхаген, — когти с щупальцами, а? Такое даже в Голливуде не снимают.

Но Робинсон и не думал веселиться за компанию, только брюзжал.

— Тебе же дали прочесть статью. Иглу похищенным втыкают через глазницу. Понятно, через глазницу, а не нос.

— Да не один ли чёрт?

После этого сумасшедшего дня глава энлэошников презентовал Гольдхаген целый блок неплохих сигарет в знак преклонения перед её актерским талантом. А полковник смог договориться с Темплом о смягчении режима содержания для Гольдхаген — теперь у неё был один выходной в неделю, который она всё равно проводила взаперти в медлаборатории.

Лили Метц ещё пару раз приходилось приезжать в Фортвудс для обследований. Тогда-то она впервые и столкнулась с Мери, которую так же привезли в поместье для обследований.

— Дочь моя, — воззрилась на Лили альваресса и подбежала к ней, — сбылось предреченное…

Мери подхватила растерянную Лили за руки и заговорила:

— В храме великого Гора жрица предсказала мне, что я проживу долгие века, прежде чем боги подарят мне дитя от плоти мой, дочь от крови моей, и что я увижу её после долгих лет во тьме и молчания на земле белых туманов. И вот, я вижу тебя.

— Простите, я не понимаю вас, — смущенно произнесла Лили.

Как ни пыталась Мери объяснить смысл давнего предсказания, Лили только качала головой. Внёс ясность только доктор Вильерс, сказав, что подозревает в Лили реципиента Мери, что именно египтянка пожертвовала свою по шишковидную железу для пересадки.

Не сказать, что женщины были слишком уж внешне похожи, но общие черты явно проглядывались. Ясность появилась только по прошествии месяца, когда доктор Вильерс пригласил в свою лабораторию полковника, Мери и обеих сестер-близнецов для финальной беседы.

Ничего принципиально нового полковник от него не узнал, только лишний раз услышал подтверждение предположения, которые доктор высказал в самом начале своих исследований перед сэром Майлзом и Ричардом Темплом. Новость об искусственном методе перерождения и смешении ДНК весело восприняла только Гольдхаген:

— Полковник, как честный человек, вы теперь должны меня удочерить, — не без ехидства рассмеялась она. — Это же надо, родной матери никогда не знала, а тут второй отец нашёлся. Что же теперь делать, как дальше жить?

— Ну, — замялся Лесли Вильерс, — я бы не стал называть это полным родством, скорее последствием пересадки органов между людьми с принципиально разным генотипом.

— Это что же вы хотите сказать, что Лили, — тут она бросила краткий взгляд на сестру, что сидела по другую сторону стола и жадно ловила каждый жест Гольдхаген, — что Лили переродилась легко и без осложнений и в благообразном виде, потому что её донором была такая же миниатюрная мисс Мери, а я мучилась адскими болями чуть ли не месяц, выросла почти на двенадцать сантиметров, а все мои женские формы усохли и голос стал ниже только потому, что мой муженёк не понял сути, что женщине нужно пересаживать железу от женщины, а не от мужчины с гипертрофированным ростом, так что ли?

— В общих чертах вы верно уловили суть проблемы.

Но Гольдхаген и дальше продолжала насмехаться:

— А Лили, что, состоит в кровном родстве с мумией Ленина? Ну, раз её кровь послужила консервантом в бальзамирующем растворе. — Тут она покачала головой. — Доктор, а, по-моему, вы занимаетесь ненаучной фантастикой. Это так проматываются королевские деньги, вернее британских налогоплательщиков?

— Гольдхаген, — окликнул её полковник, — не обижай доктора. Из вас двоих он, а не ты, дипломированный медик с пятнадцатилетним опытом работы.

— Точно, — издевательски кивнула она, — как только выйду на свободу, пойду учиться в медуниверситет, продолжу, так сказать, династию, заодно разберусь, что можно сделать с шишковидной железой, а что нельзя.

— Иди куда хочешь, только не вздумай экспериментировать как твой прадед, — мрачно произнёс полковник.

— Доктор, — пропустив предыдущую реплику мимо ушей, произнесла Гольдхаген, — а что будет, если у меня извлечь шишковидную железу полковника обратно? Я снова стану смертной? А рыжие волосы и веснушки тоже вернутся? Рост уменьшится?

Ехидная улыбка переросла в зловещий хохот, отчего доктор заметно поежился. И Лили тоже. Одна Мери смотрела на Гольдхаген с сочувствием.

— Бедная, — произнесла она, — отчего же доктор Рассел не захотел сделать тебя и моей дочерью? Осталась бы с сестрой, такой же красавицей и не думала про душегубства.

— О, а желание убивать, оказывается обусловлено внешностью? — наигранно весело протянула Гольдхаген. — Простите, конечно, мисс Мери, но я не потому решилась взять в руки оружие, что считаю себя обделенной мужским вниманием или ещё чем-то. И Лили я не завидую. И вам тоже, — уже с твердостью добавила она.

— Извлечение железы слишком болезненная процедура, — решил внести ясность полковник. — Доктор Рассел неоднократно повторял её с Мери, но в последний раз я не позволил и настоял, чтоб процедуру он провел надо мной. Можешь считать, что я один виноват в твоих злоключениях с внешностью. Вряд ли доктор Метц догадывался от кого именно получил биологический материал для пересадки.

— Это тогда ты стал красноглазым? — вдруг спросила Гольдхаген? — Неудачно покопались у тебя в голове? Ну и чёрт с ним, считай, что мы квиты. Все неприятности в мире творятся или по глупости или по злому умыслу, который в сути тоже основан на глупости.

— Рад слышать, что хоть в этом ты ни на кого не обижаешься.

— Да чего уж там.

— Между прочим, — заговорил Вильерс, — все альвары-близнецы перерождались если не в один день, то в одно время. У вас же разница в пять лет, что уже недопустимо с точки зрения естественного хода событий в гипогеянском мире.

— Доктор, — и тут не удержалась от ехидства Гольдхаген, — нобелевская премия по медицине, без вариантов.

Уже после разъяснительной беседы в медлаборатории Гольдхаген подчёркнуто быстро ушла на кухню, а Лили и Мери ещё долгое время о чём-то говорили на улице возле корпуса. Завидев полковника, Лили Метц подбежала к нему с испуганными глазами и спросила:

— Это правда, что у вас есть жуткая тюрьма в подвале?

— Мери рассказала вам?

— Сколько же она провела там времени? — в ещё большем ужасе вопросила Лили.

— Почти семьдесят четыре года.

— Вы не можете поступить так и с Сашей. Умоляю вас, — она схватила его за рукав и явно не намеривалась так просто отпускать, — я сделаю всё, что хотите… — и уже тише добавила, не сводя с него глаз, — всё, о чём ни попросите, я выполню. Только отпустите Сашу.

— Не я решаю подобные вопросы, — только и ответил полковник.

— Прошу вас, — прильнув к нему, продолжала шептать Лили, — я согласна на всё, абсолютно всё.

Полковник едва не растерялся, даже оглянулся по сторонам и подчеркнуто спешно сделал шаг назад от женщины.

— Госпожа Метц, я ещё раз повторяю, вы просите не того человека.

— Тогда подскажите, кто может решить судьбу моей сестры? Я готова остаться здесь вместо неё.

Полковник не поверил своим ушам:

— Что вы такое говорите? Что значит остаться вместо неё?

Лили опустила голову и произнесла:

— Вам кажется это глупым, я знаю. Но сейчас мой любимый человек находится в американской тюрьме, и я ничем не могу ему помочь. А моя сестра здесь. Я просто обязана спасти её, любой ценой. Саша и так многое пережила в концлагере, одна, хотя мы должны были разделить эту участь вместе.

Полковник понял, что перестает понимать суть происходящего:

— Кто вам сказал про концлагерь? Сарваш?

— Да, он сказал, что там они познакомились с Сашей, — и Лили глубоко вздохнула. — Я знаю, Саша оказалась там из-за этого проклятого статуса четверть-еврейки. Я ничего не знала про лагеря во время войны, я даже не представляла, что подобное может быть.

— Так что, Гольдхаген, по-вашему, жертва антисемитских преследований?

— Конечно, я смогла, вернее, мой муж смог исправить мою родословную, а о Саше я совсем не подумала. Кто знал, что через пять лет все евреи окажутся на грани уничтожения в лагерях смерти. А ведь я могла просто попросить Гвидо исправить родословную и для Саши. — Лили в волнении прикрыла дрожащей рукой губы, силясь не расплакаться. — Из-за этого мы и поссорились, она сказала, что я отреклась от нашей матери и деда, и более не сестра ей. Я обиделась, как последняя дура. А она прошла через такой ад. Из-за меня.

Полковник смотрел на Лили и не смог не возразить:

— Не знаю, что вы там себе придумали, но ваша сестра ни в каком нацистском лагере смерти не была.

— Но как же? Ведь господин Сарваш сказал, что он был там с ней.

— Господин Сарваш и сам оказался в Берген-Белзене далеко не из-за одного только еврейского происхождения. А ваша сестра была там не арестанткой, а поваром в карантинном блоке. И лагерь этот предназначался не для массового уничтожения людей. Просто после вспышки эпидемии и закрытого режима там начался натуральный мор, от которого некуда было бежать. Я сам был там в последние дни и видел всё своими глазами. Жизнь вашей сестры в Берген-Белзене, конечно, была не сахар, но с сочувствием вы слишком переусердствовали. Она сидела в концлагере, но другом и после войны. Не в нацистском, а в освобожденном от них в Чехии. Вот за это вы действительно могли бы посочувствовать сестре. Там бы никакая родословная не спасла.

— Что это значит?

— Это значит, что она оказалась узницей концлагеря за то, что была немкой. С вашей немецкой родословной, думаю, всё было в порядке?

В глазах Лили недвусмысленно читался страх и растерянность.

— Что, не знали про такие лагеря? — спросил полковник. — Никогда не задавались вопросом, куда из многочисленных европейских стран сразу после войны делись немецкие общины с многовековой историей? В Югославии их нет, в Польше нет, в Чехословакии тоже. А вы о евреях волнуетесь. Оставьте это. Не потому ваша сестра очерствела душой и сердцем. Вы тут точно ни при чём.

— Она… Что с ней было?

— Ну, — протянул полковник, пытаясь подобрать слова поудачнее, — у неё и так было тяжелое ранение головы. Не свинцовое, а осиновое. А быть проигравшим после войны всегда больно, и я не про душевные муки. Я и сам не первый месяц гадаю, как было можно с горя утопиться в Эльбе, чтобы выплыть в Средиземном море на тунисском берегу.

Видя как Лили меняется в лице, полковник поспешил добавить:

— Лучше не лезьте ей в душу. Подругу в вас она явно не видит. Восстанавливайте семейные связи как-то иначе.

День освобождения двух гипогеянцев настал. Когда Людек и Мемнон поступили на реабилитацию, Гольдхаген перевели из палаты в одну из жилых комнат корпуса, а полковник распорядился, чтоб Лили и близко не подпускали к Фортвудсу. А сэр Майлз, будучи на подъеме сил и идей, уже и не вспоминал, как когда-то дал добро на освобождение Гольдхаген под поручительство Сарваша и уже жадно прикидывал, сколько драгоценных камней сможет выручить за неё у гипогеянцев.

— Маски уже сняли? — с нехорошим блеском в глазах спросил он?

— Да, — подтвердил доктор Вильерс.

— Уши заросли?

— Пока, думаю, рано надеяться на мало-мальски приемлемый слух, но завтра они смогут немного слышать.

Сэр Майлз тут же обратился к Ричарду Темплу.

— Тогда завтра идите и спросите, сколько они готовы предложить за двух лишних близнецов. И не продешевите, Темпл. Нам ещё нужно построить посадочную площадку и закупить вертолет. А лучше два, для международного и оперативного отдела.

Полковник, не мигая смотрел на главу Фортвудса багровыми зрачками, и произнес:

— Я бы обошёлся и без этих изысков.

— Не хотите и не надо. Значит, два вертолета достанутся международному отделу.

Полковник понял, что со времён, когда сэр Майлз всерьёз планировал воевать с гипогеянцами, для него самого мало что изменилось. Тогда из-за несогласия с политикой руководства, он готов был уйти в отставку. Сейчас же, когда сэр Майлз переключился на торговлю с Гипогеей и потакание международному отделу, он по прежнему хотел её получить. Если сделка состоится, полковник не видел для себя ни малейшей возможности смотреть в глаза людям, которые принимают такие решения. Не сможет и сам оставаться при должности, в которой не способен никак помешать убийственной торговле живыми людьми.

Делая вид, что прогуливается по этажу, полковник зашёл в медлабораторию как раз в тот момент, когда Темпл и агенты международного отдела обступили двух гипогеянцев, что лежали на кушетках под тусклыми ультрафиолетовыми лампами. Появлению полковника международники явно были не рады, но и протестовать вслух никто не решился.

Глаза Мемнона закрывала повязка, только Людек внимательно смотрел на присутствующих своими водянистыми глазами — наказание маской ему отчасти смягчили, потому как в отличие от Мемнона, человеческой крови при нападении на пятилетнего Мика он не испил.

— А, Старый Секей почтил нас своим присутствием, — довольно просипел он. Видимо слух не до конца восстановился, и Людеку было тяжело контролировать громкость собственного голоса.

Темпл недовольно обернулся к полковнику и произнёс:

— Мы уже закончили с обсуждением сути дела.

— Да? — произнес полковник. — И как успехи?

— К взаимной выгоде, — обтекаемо ответил глава международников.

— И всё равно мы получим то, что требовали, — подал голос Людек, улыбаясь, — как ты не противился, Старый Секей, а сестры уйдут с нами.

Мемнон тоже подал согласный смешок. Полковнику очень захотелось омрачить это взаимное ликование международников и гипогеянцев:

— А стоило оно семи лет взаперти? Какие-то две женщины стоили семи лет боли?

— Что есть семь лет, когда впереди вечность? — таков был ответ Людека. — Скоро мы уйдем, чтобы вернуться с достойной платой. Ваша казна не оскудеет долго, если отдадите нам обещанное.

— Конечно, все договоренности в силе, — лишний раз подтвердил Ричард Темпл.

Полковник понял, что не может больше слушать эту двухголосую гармонию и развернулся, чтобы уйти:

— Будете выводить их через второй подъём, — через плечо бросил он.

— Почему? — оживился кто-то из международников, — всегда и всех выводили через первый.

Полковник обернулся, чтобы твёрдо пояснить:

— Потому что к первому приходится идти через жилой коридор.

— Так ведь выводить будем ночью.

— Меня это не интересует. Если эти двое пройдут мимо дверей мисс Аннет Перри и её детей, оперативный отдел воспримет это как попытку рецидива и поставит вопрос о повторном аресте. Всего доброго, господа.

Когда к концу дня сумма предстоящей сделки была озвучена на всеобщем собрании, то сэр Майлз посчитал, что на такие деньги можно закупить даже четыре вертолета, после чего ещё немало средств останется для скупки близлежащих к Фортвудсу поместий по всему периметру ограждения вместе с землей и строениями. И, конечно же, нежданную прибыль от сделки стоит потратить на покупку доходных предприятий, а оставшаяся сумма пойдёт на безбедные расходы резидентуры международного отдела в Европе на ближайшие лет пятьдесят. После такого известия, полковник немедля позвонил Сарвашу, чтобы с ходу спросить:

— Давно участвовали в торгах на невольничьих рынках?

Сарваш даже не сразу нашелся с ответом:

— Зная о вашем неравнодушии к Османской Турции, даже не знаю, что лучше сказать.

— Скажите, что у вас есть очень много денег, и вы готовы уплатить их за Гольдхаген.

— Как много?

— Чтобы перебить цену гипогеянцев, которую они предложили в необработанных алмазах.

Заручившись обещанием Сарваша как можно скорее приехать в Фортвудс, полковник связался с Парсоном и дал команду ехать с Лили Метц в Хитроу.

Сарваш прибыл в Фортвудс одновременно с Лили — Темпл оказался не так прост и установил наблюдение за Метц и охраняющим её оперативником — их перехватили на выезде из соседнего городка и тут же заставили ехать в Фортвудс. Вывести из-под удара хотя бы одну из сестёр у полковника не вышло.

— Что случилось? — недоумевала Лили, — почему нам сказали ехать сюда?

— Сколько вы смогли скопить на своих банковских счетах? — тут же спросил её полковник.

— Не знаю, — в растерянности ответила женщина.

— Зато я знаю, — улыбаясь, ответил Сарваш. — я ведь ваш банкир, Лили, не удивляйтесь. Считайте, что здесь и сейчас я буду представлять ваши интересы.

Полковник пояснил:

— Нужны действительно большие деньги.

— За Сашу?

Полковник расстроенно вздохнул:

— Заплатите хотя бы за свою свободу. И это не будет залогом.

Сэр Майлз был крайне недоволен, что три альвара отвлекают его от насущных проблем и требуют частной встречи. Ричард Темпл был настолько взволнован развитием событий, что пришёл на встречу с Сарвашем и Лили Метц лично.

— Не понимаю, чего вы хотите? — раздраженно вопрошал он, посматривая на банкира.

— Заключить сделку, разумеется, — невозмутимо отвечал Сарваш. — До нас дошли сведения, что Фортвудс затеял обмен с Гипогеей живых людей на драгоценные камни. Я не буду касаться моральной стороны вопроса, это выходит за рамки моей компетенции. Я просто хочу узнать, сколько вы хотите получить за перекупку сделки? О какой сумме вы договорились с Гипогеей? — не успел Темпл открыть рот, как Сарваш произнёс. — Мы добавим к этой сумме двенадцать процентов.

— Двадцать. — тут же отреагировал сэр Майлз.

— Вы хотите со мной поторговаться? — скептически вздернув бровью, спросил Сарваш.

— Да, чёрт побери, если собрались забрать из Фортвудса эту ирландскую нацистку, то платите больше, платите двадцать процентов.

— Двенадцать.

— Восемнадцать, — дрогнул сэр Майлз.

— Двенадцать.

— Пятнадцать.

— Двенадцать.

— Тринадцать.

— Хорошо, мы предлагаем вам тринадцать процентов. — улыбнулся Сарваш. — Так каково было предложение гипогеянской стороны?

Когда Темпл озвучил сумму, Лили пораженно ахнула.

— Но у меня никогда в жизни не было столько, — прошептала она по-немецки.

— Что, госпожа Метц, — подал голос Темпл, — у вас проблемы?

Игнорируя знаки Сарваша молчать и предоставить действовать ему, Лили ответила.

— У меня есть только половина.

Темпл удивился, он явно не ожидал, что хоть кто-то может выложить такую сумму живыми деньгами:

— Простите за любопытство, но откуда у вас столько?

— От двух покойных мужей, — бесхитростно призналась она, — наследство.

— Вот и прекрасно, — потер руки сэр Майлз, — платите эту половину за себя и можете быть свободны.

Темпл тут же напрягся, понимая, что одну сестру ему гипогеянцам не продать, а сэр Майлз явно воодушевился перспективой поживиться из ничего да ещё с тринадцатью процентами доплаты.

— А как же моя сестра? — захлопав ресницами, спросила женщина.

— А ваша сестра, — произнес Темп, — отправится туда, где уже бывала — в Гипогею.

— Но как же?.. — окончательно растерялась Лили.

— Ну что же вы так удивляетесь? — продолжал Темпл, — она, если верить рассказанной ею биографии, тоже похоронила двух мужей, но вряд ли ей что-то оставил биолог и пустынный кочевник. А на убийствах людей она вряд ли много заработала.

— О, Темпл, — не удержался от реплики полковник, — а вы, оказывается, знаете расценки на рынке криминальных услуг.

— Я просто знаю, что денег у Гольдхаген нет, — резко произнёс Темпл.

— Тогда, — в отчаянии выдохнув, произнесла Лили, — тогда пусть мои деньги пойдут в уплату свободы моей сестры.

Сарваш тут же по-немецки прошептал ей:

— Лили, не стоит приносить таких жертв.

— Героизм тут ни к чему, — поддержал его полковник.

— Но я не могу обречь её на это, — отмахивалась Лили.

— А себя на безвестность? Вы хоть представляете, на что собираетесь согласиться?

— Мне всё равно. Саша заслуживает свободу больше меня. Она и так столько всего пережила.

— Лили, — настаивал полковник, — одумайтесь, вы же не знаете, что такое ледяное кладбище Гипогеи. Там нет жизни. Никакой — ни смертной, ни вечной. Только бесконечное забытье.

— Пускай, — качала она головой, — пускай.

В разговор вступил Сарваш. Не обращая внимания на Лили, он произнёс:

— Я думаю, в уплате второй половины нет особой проблемы.

— Да? — со скепсисом протянул Темпл. — Вы в этом так уверены?

— Разумеется. Оставшуюся сумму я внесу из своих личных фондов.

Лили онемела и застыла на месте после такого заявления. Темпл же был откровенно недоволен:

— Нет таких денег, чтобы купить свободу террористки, — нервно произнёс он.

— Однако ваш шеф уже назвал цену, — ухмыльнулся Сарваш и обратился к сэру Майлзу. — В чём желаете получить выкуп за Александру Гольдхаген?

— Что значит «в чём»?

— Фунты, ценные бумаги американских и европейских компаний, а так же золото.

— Золото? — заинтересовался он.

— Да, слитки золота высшей пробы, чистейший металл. Соглашайтесь, сэр Майлз, неизвестно, когда ваши гипогеянцы дойдут до своих чертогов, сколько будут добывать обещанные вам камни и какого качества они будут, когда их принесут вам. Я же готов передать вашим финансистам обе оговоренные суммы сегодня же, в Лондоне. — В глазах сэра Майлза уже загорался алчный огонек, и Сарваш не мог этого не заметить и потому добавил. — Смею заметить, что алмаз требует грамотной огранки, чтобы стать бриллиантом и возрасти в цене. Умелых мастеров во все времена было немного. Кто знает, сколько алмазов они загубят впустую на шлифовальном станке, и какие убытки в итоге вы понесёте. С золотом же убытков быть не может. С акциями компаний ваши брокеры могут распорядиться как им угодно, но смею заметить, что предлагаемый вам портфель весьма доходен.

Сарваш смог нажать на самую больную точку для Фортвудса — игру на бирже, которой был привержен сэр Майлз и от которой периодически страдал бюджет Фортвудса. После обещания портфеля ценных бумаг, Темпл уже ничего не мог поделать — сэр Майлз целиком ухватился за идею продать Гольдхаген Сарвашу — потому что это очень выгодно.

— Тогда зовите юристов, — улыбнулся Сарваш, — подпишем все бумаги. Надеюсь, мы сможем оформить сделку, как оплату услуг Фортвудса по бессрочной охране сестер Метц от посягательств гипогеянцев, которые наверняка ещё не раз повторятся?

— С чего вдруг нам брать на себя такие обязательства? — хотел было возмутиться Темпл.

— Хотя бы с того, — холодно ответил Сарваш, пристально глядя на него, — что никто и никогда не посмеет сказать, что Фортвудс просто взял и ограбил двух альваресс. — и он снова улыбнулся. — А так, вы продали два страховых полиса. Разве не это выглядит благообразно?

Его приложение было безоговорочно принято. Финальные аккорды сделки сыграли в этот же день в Сити, когда Сарваш перевёл всё обещанное на счета Фортвудса. Лили с мелочью на счету осталась в Лондоне свободным и защищенным человеком. Сарваш же поехал обратно в Фортвудс за Гольдхаген.

В это время полковник привел её в свой кабинет, где в присутствии юристов она подписала тот самый документ об уплате непомерной суммы за бессрочные охранные услуги от Фортвудс на веки вечные. Впрочем, текст договора он ей прочесть не дал, поторопив с подписью, потому что знал любовь Гольдхаген к занудству и расспросам — откуда столько денег, кто заплатил, почему. Пусть Сарваш потом сам ей всё и объясняет. Когда юристы удалились с договором, полковник произнес:

— Всё, теперь ты свободна.

— Ну, наконец, — скривилась она, — а то мне ещё к ужину готовиться.

— Ты не поняла. Ты совсем свободна. Уезжай сегодня же до наступления темноты.

— В смысле? — всё ещё не хотела понять она.

— В прямом. Пока ночью из Фортвудса не отпустят на волю двух гипогеянцев, ты уедешь отсюда первой. Скоро приедет Сарваш и заберёт тебя, — и твердо прибавил. — И чтоб я тебя больше никогда здесь не видел, поняла?

Судя по виду женщины, смысл слов доходил до неё медленно.

— С Сарвашем?

— Да?

— Уехать?

— Да.

— Сегодня?

— Сейчас.

— Чёрт, а я ведь ко всем вам уже успела привыкнуть.

— Даже не думай, — предупредил её полковник. — К Сарвашу теперь привыкай.

Собрав малочисленные пожитки, Гольдхаген вышла из своей комнатушки. Пока полковник выводил её и здания нового корпуса, она чуть ли не с тоской оглядывала все вокруг, будто навеки покидает родной дом.

— Хватит ломать комедию, — предупредил он её уже на улице, — я тебя и так насквозь вижу.

— Чёрствый ты. Всё-таки здесь не самая плохая тюрьма.

— Скажи это остальным служащим. Сегодня они закатят грандиозную вечеринку в честь твоего отъезда.

— Зато как долго они будут меня помнить, — рассмеялась Гольдхаген.

— Можешь не сомневаться, будут помнить до последних дней и ещё внукам расскажут.

Когда вдали около рощи показалась фигура Сарваша, полковник произнёс:

— Вот он, твой горячий поклонник и спаситель.

— В каком смысле, спаситель?

— Сама его спросишь. Если он захочет, расскажет.

— Ну, надо же, какие секреты. Ты лучше скажи мне, с чего ты в прошлый раз взял, что он вообще хотел меня забрать? Нет, правда, всё не могу понять, откуда он узнал, что я здесь.

— Я сказал.

— А зачем?

— У нас была договоренность.

— Да? И давно.

Гольдхаген уже успела надоесть полковнику со своими расспросами, и потому он предпочел честно ответить.

— Лет одиннадцать как.

Если она не совсем дура и умеет считать, стало быть, всё поймет и отстанет. Но не тут-то было.

— Это что же, сразу после нашей с ним эпичной встречи в компании Народного фронта освобождения Палестины?

— Его самого.

— И что, Сарваш после этого сразу рассказал об этом тебе?

— Нам об этом много кто рассказал. Альвары могут быть не только преступниками и пострадавшими, но и свидетелями. Между прочим, Сарваш тебя защищал.

— Да ну? — Гольдхаген сделала вид, что удивлена.

— Ты совсем, что ли не понимаешь, как он к тебе относится? Радовалась бы, что хоть кому-то не всё равно, сядешь ты в тюрьму или нет.

— А он что в 1975 году так и сказал, боюсь, как бы Александра не села в тюрьму? — насмешливо произнесла.

Впервые полковнику стало обидно за Сарваша, который только что уплатил заоблачный выкуп за абсолютно дрянную и неблагодарную бабёнку, которая не то что маломальскую симпатию не может выразить, но ещё и потешается.

— Слушай, бестолочь неблагодарная, — воззрился он на Гольдхаген, — Сарваш ещё одиннадцать лет назад попросил заступиться за тебя в случае ареста. Понимаешь ты, что ради тебя он пошёл с прошением в Фортвудс, на что не каждый альвар решится. А для тебя решились только твоя сестра и Сарваш.

— Так зачем он пришел к вам?

— Да предупредить, что ты можешь влипнуть в историю, и нам, вернее моему отделу, придётся тебя вытаскивать из заварухи, где ты, собственно и очутилась.

— Так он знал, что меня могут арестовать в Британии?

— Не знаю, что ты о нём думаешь, но он далеко не дурак, догадаться было не сложно, что ты из ИРА.

— ВИРА, — поправила она.

— Не всё ли равно?

За время этой беседы Сарваш уже успел подойти к ним. Гольдхаген мило улыбнулась, он улыбнулся в ответ.

— Привет, — произнесла она, — неужели ты ждал меня одиннадцать лет?

Сарваш на миг задумался:

— Если вы о том приключении в Швейцарии, то да.

— Как ты узнал, что я из ВИРА?

Он пожал плечами:

— Просто цепочка логических предположений.

— Да? И ты всё понял?

— Почти.

— А помнишь ту романтическую ночь четыре года назад, — мечтательно улыбалась она, — ты, я, плеск Темзы и труп Роберто Кальви под мостом Чёрных Братьев? Я ведь прочитала утренние газеты.

— Господи… — пробурчал полковник, слушая их со стороны.

— Да, — рассмеялась Гольдхаген, — а мы при нормальных обстоятельствах не встречаемся.

— Можно подумать, что у тебя в жизни бывают нормальные обстоятельства. — Посмотрев на часы, полковник решил поторопить парочку. — Время идёт. Вы собираетесь отсюда уезжать?

— Только один вопрос и всё, — произнесла Гольдхаген и обратилась к Сарвашу. — Четыре года назад, когда я сказала тебе, что никуда с тобой не поеду, что ты сделал потом?

В глазах Сарваша мелькнула неуверенность — крайне нехарактерная для него черта:

— В каком смысле?

— Ты ведь поехал в Фортвудс сообщить, что я в Лондоне, так?

— Точнее сказать, позвонил.

На лице Гольдхаген уже не было и тени улыбка. Она только понимающе кивнула и потупила взор:

— Ну, конечно, ты просто позвонил. А я потом думала, с чего вдруг полицейские как с цепи сорвались под конец мая, как раз когда всей нашей ячейке надо было готовиться к акции в Гайд-парке. Даже пришлось менять конспиративные квартиры, четырех людей уводить из-под удара. — И она подняла голову, чтобы посмотреть Сарвашу в глаза. — А это всего лишь ты позвонил в Фортвудс.

Напряжение повисло в воздухе. Сарваш успел сказать:

— Тогда я думал только о вас… — и получил с размаху удар сумкой в бок и еле успел заслониться рукой.

А у Гольдхаген разве что искры из глаз не сыпались, так она хотела накинуться на банкира:

— А о четырёх моих сослуживцах ты подумал, сволочь?!

Полковник кинулся оттаскивать Гольдхаген от Сарваша, когда она собиралась сомкнуть руки на его шее.

— Такая твоя благодарность? — продолжала кричать и извиваться она — за то, как я помогла тебе в 1975. Или ты мне 1945 припомнил? Да что я тебе там сделала?!

— Простите Александра, я… — он двинулся следом.

— Сарваш, — остановил его полковник, — стойте, где стоите, я разберусь.

Полковнику оказалось легче перекинуть Гольдхаген через плечо и унести в здание нового корпуса. Заперевшись в подсобке кухни, полковник приступил к воспитательной беседе:

— Ты что творишь, дура?!

— Да ты хоть понимаешь, как он меня подставил?! Да за такое я по законам военного времени должна убить осведомителя, чтобы искупить свою вину перед ВИРА.

— Добро пожаловать в мир альваров, — развёл руками полковник, — привыкай жить с обидчиками веками. Они не умрут по одному твоему желанию.

А Гольдхаген, не слыша его, продолжала злобно плеваться словами:

— В 1945 году за него словила вашу осиновую пулю, ни за что. В 1975 из-за него чуть не вылетела из РУМО, когда он своим бессмертием чуть не обломал мне всю акцию. А теперь оказывается, в 1982 он меня просто сдал через вас полиции. А ведь я по доброй воле похоронила его, а потом мучилась, откапывала, приводила в чувства…

— Это у вас семейное, с прадедом, — не выдержал и признался полковник. Уж ели открывать, по все карты.

— При чем тут прадедушка? — опешила она.

— Прадедушка? — повторил полковник и фыркнул. — Меня от одного воспоминания о нем передергивает, ты его так ласково… В общем твой прадед по молодости дважды присутствовал на кладбище, когда Сарваш восставал из могилы. Что ты так удивленно смотришь, знали они друг друга. Мир тесен, если ты не знала.

— Тесен? — с надрывом переспросила она, и вновь посуровела, — Нет, мир огромен. Пусть Сарваш катится подальше от меня, иначе… иначе я найду способ сделать его вечную жизнь невыносимой.

— Каким образом?

— Найду предлог и сдам в Гипогею!

— Сама туда не угоди.

— А ты не пугай меня!

Так на повышенных тонах и продолжался их разговор, пока полковник хлопнув дверью не покинул кухню и не поднялся на улицу к Сарвашу, который в задумчивости ходил кругами на одном месте.

— Она сказал, что не поедет с вами, — спешно сообщил полковник.

Сарваш только понимающе кивнул. Полковник продолжил:

— Дайте мне время, я приведу её в чувства, и она как миленькая уедет с вами ещё до заката.

— Разве это возможно? — смущенно улыбнулся тот. — Александра не из тех, кто поддается на угрозы и уговоры. Мне это стало понятно еще давно.

Самое скверное, что Сарваш был прав.

— Это я старый дурак, — в бессилии разорялся половник, — Она зацепилась за одно моё слово и тихо так, незаметно, стала раскручивать меня на подробности. Простите, Сарваш, простите.

— Ну что вы, господин полковник…

— В прошлый раз Лили объявилась не вовремя, на этот раз всё запорол я. Гольдхаген ещё не знает, что вы заплатили за неё деньги, не успел сказать.

— И не надо ей этого знать.

— Но вы же…

— Искал возможность избавиться от нежданно свалившихся на меня комиссионных, — с кислой улыбкой произнес банкир. — Сейчас не времена невольничьих рынков, людьми больше никто не торгует. А я… можно сказать, что я отплатил Александре за услугу, что она оказала мне в 1975 году, когда инсценировала перед палестинцами и Синдоной мою смерть.

— Плата за услугу? — переспросил полковник, ибо не верил, что дело только в этом.

— Может быть, ещё я чувствую долю своей ответственности, за то, что Александра вынуждена жить вечно. Это ведь меня встретил на своём жизненном пути её прадед Юлиус Книпхоф. После этого он и заинтересовался вопросами вечной молодости и бессмертия. И вот прошло несколько десятилетий и обе его правнучки стали альварессами. Не спроста, ведь так?

Полковник не стал отвечать на его догадки. Он только спросил:

— Так вы отходите от дел?

— Не могу же я заставить Александру силой уехать со мной.

— Зато я могу. Почти год я только и думаю, как бы выставить её из Фортвудса. Сегодня освобождают этих белых негодяев, что жаждут её заморозить. До заката Гольдхаген уже не должно быть здесь.

Сарваш пожал плечами:

— Я заплатил все долги. Александра подписала договор. Фортвудс должен охранять её, разве нет?

Полковник понимающе закивал:

— Какую же свинью вы подложили нам с этим договором. Из оперативников никто и близко не захочет к ней подойти.

— Ну, извините, — тихо рассмеялся Сарваш, и снова серьёзно произнес. — Я предпочитаю твердые гарантии. И больше того, я люблю, когда их исполняют.

Полковнику не оставалось ничего, кроме как сказать:

— Я лично увезу её отсюда. Пока не знаю куда, но немедленно и первым же рейсом.

Сарваш вяло улыбнулся:

— Это хороший выход из положения.

Пообещав позже сообщить Сарвашу, куда уедет Гольдхаген, полковник проводил его до КПП, а сам отправился на кухню, чтобы выпустить женщину из подсобки и повести её в кабинет сэра Майлза.

— Мы улетаем вместе, — объявил он новость в присутствии Ричарда Темпла.

— А как же мисс Аннет Перри? — схохмил Темпл, за что получил порцию презрительного взгляда.

— Куда летите? — спохватился сэр Майлз, хотя ранее тот же самый вопрос, но в отношения щедрого Сарваша, его не интересовал. — Почему вы, а не тот альвар?

— Потому что кое у кого стервозный характер, — произнёс полковник, обратив к Гольдхаген раздраженный взгляд.

— Да, — не без удовольствия подтвердил Темпл, — ту сцену видела половина корпуса и ещё половина особняка.

— Так я не понял, — снова вступил сэр Майлз и нахмурился, — куда вы собрались ехать?

— Куда угодно, если у присутствующих нет конкретных предложений, — и полковник снова посмотрел на Гольдхаген.

— В ФРГ, ГДР, не поеду, — тут же окрысилась она.

— А вас туда никто и не пустит, — поспешил предупредить её Темпл.

— Это еще почему?

— Потому что в ФРГ вы представляете не меньшую опасность, чем отловленные и пересаженные красноармейцы их ФКА, а в ГДР вы будете находиться на территории врага и можете стать потенциальным перебежчиком.

— О, Темпл, — оживилась Гольдхаген, — ты не иначе как переживаешь, что я выдам противнику стратегические секреты. Так давай я сразу поеду в Болгарию, и расскажу, кто на самом деле заказал папу римского. Ведь не МИ-6, правда?

— Гольдхаген, ты можешь замолчать и не портить окончательно своего положения? — по-немецки обратился к ней полковник. — Что вы предлагаете, Темпл, выслать её в нейтральную страну?

Тот развел руками.

— Возможно, это был бы выход. Бурунди, Конго, например. Лучше острова в тихом океане, где на тысячи миль только океан.

— Билет на острова дорогой, — тут же возмутился сэр Майлз, — кто будет за него платить?

— Я думаю, — насмешливо произнес Темпл, — если сообщить всем служащим, они добровольно и с энтузиазмом сбросятся на него из личных сбережений.

— В Европе есть нейтральная Швейцария, — предложил полковник.

— Не смешите меня, Гольдхаген вполне успешно и нейтрально там отсиживалась между терактами. Швейцария не подойдёт.

— Страны неприсоединения — неожиданно для всех выдал сэр Майлз. — Те, кто не сотрудничает с погаными Советами, — и с набирающим обороты басом прогремел, — Вот туда её, на край света, в глушь!

Гольдхаген заметно поникла, даже плечи опустились от такого заявления.

— Это какие такие страны?

— Югославия, Румыния… — перечислял ей Темпл.

— Лучше выбирай Югославию, — посоветовал ей полковник. — Если знаешь русский, быстро научишься местному языку.

— А город? — недоумевала она.

— Сараево, неплохой многонациональный город. И уже давно мирный.

— Это там, где сербы убили эрцгерцога?

Полковник тяжело вздохнул:

— А тебя это как-то особо волнует?

— Так ведь я…

— Пятнадцать лет тебе было тогда, и хватит выпендриваться. Едем в Хитроу и летим. Документы возьмешь швейцарские, новые выправим тебе на месте.

— Это как?

— Получите новые, — с самодовольным видом пояснил Темпл, — с новым именем, новым годом рождения. Сделаем вам паспорт сами. А главное мы ведь будем знать его номер.

Гольдхаген уже собиралась отрыть рот для ответной реплики, но полковник не дал вставить ей и слова.

Сразу же после этой беседы вдвоем они отправились в аэропорт и после четырнадцати часов пересадок и ожиданий они, наконец, налегке прибыли в Югославию. Через пару недель, когда паспорт ГДР от международного отдела был готов, полковник вручил его Гольдхаген с наставлением в ближайшее время обменять его на югославский, сославшись на смену гражданства:

— Надеюсь больше не будет повода увидеться, — на прощание произнёс он. — Начинай новую жизнь. Теперь ты молодая восточная немка, которая очень захотела прожить долгую жизнь на Балканах и стать достойной гражданкой Югославии. Я очень надеюсь, ты это сможешь.

— Я ж не психопатка какая, — отвечала Гольдхаген, — людей ради удовольствия никогда не убивала. Только по большой необходимости.

— Уверен, здесь у тебя её не будет. Это мирная страна, без резидентуры РУМО.

— О, да.

— Знаешь, — доверительно заговорил полковник, — мне всё же жаль, что ты здесь.

— Да? С чего вдруг?

— Потому что ты могла бы быть где угодно и не одна. Потому что Сарваш…

— Даже не произноси при мне это имя, — предупреждающим тоном протянула она.

— И всё равно ты несправедлива к нему.

— Мне лучше знать, к кому я, что и как. Мне плевать на его мотивы и благие намерения. Он подставил под удар не только меня, но ещё множество человек, которых могли арестовать и пытать. Если он такой старый и умный, то понимал, что делает. Для меня это похуже предательства.

— Ты могла хотя бы…

— Не могла, — отрезала она.

— А он надеялся, что…

— Его проблемы.

Когда полковник вернулся в Лондон, первым местом, куда он направился, был Сити. Ицхак Сарваш пригласил его в свой персональный кабинет для разговора.

— Забавно, — улыбнулся он, когда узнал, куда уехала Александра. — А ведь то золото, что я уплатил Фортвудсу за её освобождение, раньше принадлежало именно Югославии.

Полковник напрягся от такого признания:

— Я так понимаю, Фортвудсу стоит ожидать каких-то неприятностей по этому поводу?

— Если ваш сэр Майлз не будет разбрасываться слитками направо и налево, то нет.

Немного помолчав, полковник спросил:

— Когда собираетесь ехать в Сараево?

Мужчина неопределенно качнул головой:

— Для начала Александре надо остыть. Вы правы, пусть начнёт новую мирную жизнь. Сейчас лучше, чтобы никто не напоминал ей о жизни предыдущей.

— Будете выжидать, как хищный зверь в засаде? Чтоб потом взять измором?

Сарваш коварно усмехнулся:

— Что-то вроде того. И у меня и у Александры много времени впереди. Глупо спешить, как в прочем и оттягивать неизбежный момент.

— Вам двоим просто не выпадало удачное время для романтики.

— Но я не романтик и Александра, явно, тоже. На самом деле нам не хватило мирного времени без враждующих сторон, баррикад и деления на своих и чужих. Почему-то мы всегда оказываемся по разные стороны.

— Ну, теперь, на новом месте в нейтральной стране Гольдхаген вряд ли сумеет найти себе приключения.

— В Югославии? Как знать, как знать…