Страшные вещи Лизы Макиной

Глава 4 ДВЕРЬ НАПРОТИВ ЛИФТА

Неделя прокатилась в каких-то мелких запутках. Приперлись чуваки из класса, притащили груду заданий. С радостными рожами сообщили, что от контрольных меня все равно не освободят. Я хотел учебники в мусоропровод выкинуть, потом передумал. Витюха пообещал, что место на рынке мне придержит, а вот развозить трубки по заказам кому-то надо срочно. И в среду я поперся работать, хоть и обещал матери, что не пойду. Но нога уже срослась, только гипс мешал сильно...

Народ, ясен перец, офигевал, когда к ним такое чудо с костяной ногой вваливало и начинало гарантийные талоны заполнять.

— У вас нарочно инвалидов держат? — спрашивали меня, — Чтобы налогов поменьше платить, да?

Сначала я стеснялся, а потом мне эта идея до того понравилась, что я стал прикидывать, как бы мне этот гипс подольше сохранить. Многие клиенты, из жалости, даже покормить норовили.

— Я еще здоровяк, — отвечаю. — Обычно у нас слепые на выезде работают...

Лизу я не встречал, хотя вечером, если был дома, замечал, когда она возвращается. Я уже научился ее шаги от шагов ее папаши отличать. В среду я и обнаружил, что не прочь бы с ней опять побазарить, даже разозлился на себя за это. А в четверг я просто тупо сидел в наушниках, тащился от панков и раз в час набирал номер. Я отыскал телефон Ярыгиной у матери в книжке и раза два позвонил, когда наверху открылась дверь. Но трубку не сняли. Это меня еще больше разозлило: я ведь на сто процентов был уверен, что Макина дома.

Ну, блин, заклинило меня, иначе не скажешь, — сижу и повтор тыкаю. Сережа приперся, позвонить ему надо, чуть не разосрались... Потом думаю: какого черта я муму пасу? И вообще, на кой хрен она мне сдалась — ни сиськи, ни письки и башка, как табурет? Что я, не найду с кем без нее языком почесать? Бон, пойду в клуб, к пацанам, катись оно к чертовой бабушке...

Это я так мысленно гордо заявил, типа, майку на груди порвал, а сам сижу и продолжаю названивать. Ну, не могу я оторваться, прямо бешеный становлюсь, когда меня за нос водить начинают. Неужели так сложно снять трубку? Или скрываются от кого?

Вечером натянул свитер и попрыгал этажом выше, сам не знаю зачем. Бот, думаю, постучу, позвоню вежливо, а если не откроют, громко так пошлю ее подальше. На пролет поднялся, вот она дверь, вот он звонок.

Стою и вдруг потеть начинаю. Такое со мной редко, я вообще почти не потею. Уловить пытаюсь, что там в тридцать восьмой происходит, а ничего не получается. Словно оглох, а от напряга пот выступил. Ну всех в округе слышу: и как эта дебилка на пятом гаммы разучивает, и как у Ленчика ребенок орет, у него уши больные, и как в угловой алкаши матерятся. Всех слышу, а у Макиной — полная тишина.

То есть я хочу сказать, что полной тишины никогда не бывает. Это все туфта, когда пишут, что стояла тишина, как в могиле, или все в таком роде. В могиле, наверное, тихо, но пока там не побывал, не фиг сравнивать. А больше нигде не бывает так тихо, чтобы совсем звуки пропали. Люди дышат, листики шуршат, вода в люках урчит, стекла в форточках от ветра трясутся...

Я стоял на одной ноге перед ярыгинской дверью, обшитой вагонкой, и не слышал ничего...

Словно глядел в пересохший колодец, набитый стекловатой. Словно передо мной был не слой фанеры, изгаженный ударами ботинок и следами от прежних замков, а десятиметровая Китайская стена. Я, конечно, позвонил и постучал, уже понимая, что никто не ответит. Потом я приложил ладони к дереву и закрыл глаза.

Нет — по нулям — внутри не двигались и не дышали. Внутри не капала из крана и не сочилась ржавой струйкой в унитазе вода, не звякали на балконе бельевые прищепки. Там не играло радио, не подвывала вентиляция. Словно я пытался прислушаться к каменной стене.

Тогда я повернулся, показал язык, сделал еще парочку жестов и поскакал вниз. А когда уже спустился к мусоропроводу, за шахту лифта, не выдержал и в последний раз оглянулся. На секундочку мне почудилось, что раздался шорох, и я тут же вспотел еще сильнее.

Внутри каменной стены кто-то стоял и наблюдал, как я ухожу.

В пятницу я крепился, а потом плюнул и предпринял кое-какие маневры. Терпеть не могу, когда не врубаюсь, что происходит. Ну, короче, думал, Что разберусь, и еще больше запутался. Совсем скис. Не могу выбросить ее из головы и чувствую себя полным придурком. Стал даже перебирать, у кого из знакомых есть девчонки пухлые...

В субботу пришел Гоша, и я решил с ним перетереть. Все равно больше не с кем, а Жираф — он кореш надежный и не болтун.

— Саша, спроси Гошу, он ужинать будет? — крикнула мама.

— Ты жрать хочешь? — спросил я. — Впрочем, когда ты не хотел? Пошли, нам котлет дадут...

За ужином Гоша помалкивал. Он матери моей немножко стесняется. Ему кажется, что она его за дурачка держит, потому что он с малолеткой, вроде меня, кантуется. Мама знает, что я у Гоши торгую, но об этом они молчат. Иногда, когда у нее просыпается воспитательный настрой, а Гоша подворачивается под руку, она хватает его и заставляет выслушивать, какой я бестолковый и бесполезный член общества. Матери кажется, что Гоша на меня может положительно повлиять, оттого что он не пьет водку и один раз починил нам холодильник. Я ж говорю, у Жирафа руки что надо, правильно растут...

— Ты чего такой, будто пыльным мешком вдарили? — спросил он, когда мы забрали чай, сушки и ушли ко мне. — Что мне Витьке-то сказать? На работу когда выйдешь? А то хреново без продавца.

— Выйду, — пообещал я. — Вот гипс снимут...

— Вы там что, опять курить вздумали? — забарабанила в стенку мать, а потом я услышал, как она тормошит это жвачное животное, Сережу: «Ты же мужчина в доме, иди скажи ему сам...»

— Эй, оставьте меня в покое! — попросил я и закрыл дверь на задвижку. Гошка перепугался — он всегда пугается, когда на семейные разборки попадает. — Не обращай внимания, — говорю. — Просто мужик ее не заработал опять ни хрена, вот она на меня и срывается...

— Может, я пойду? — С перепугу Гоша начал бычок о кактус тушить.

— Слышь, Жираф, а у тебя так было когда-нибудь, чтобы девушка совсем некрасивая была, а тебе все равно нравилась?

Гоша задумался так крепко, что я стал прикидывать, не вздремнуть ли, пока его процессор с такой сложной задачей справляется.

— А что же тогда нравится, если некрасивая? — выдал он, наконец.

— Так, — сказал я, — с тобой все ясно. Ты можешь попросить брательника, чтобы он для меня кое-что узнал?

— Бесплатно он не пошевелится, — сразу отрубил Гоша. — И потом, он из нашей районной управы недавно перевелся...

— Это неважно, — говорю. — Есть такой городок под Красноярском... — и ситуацию ему вкратце рисую.

— Ты очумел, Малина! Он же простой мент, а не особист. Ты ему хоть ящик коньяка поставь, а звонить в Сибирь он не будет. А откуда ты знаешь их фамилию, если они только въехали?

— От соседки случайно слышал, она Ярыгиной подруга... — И тут меня как ударило: — Точно, Гошик, как я сразу не допер? Ты можешь попросить брательника, чтобы он к Ярыгиной смотался и списал у нее данные паспорта этих Макиных? Коньяк я ему куплю.

— Запиши мне, чтобы не забыть. — Гоша скорчил кислую рожу. — А что он скажет этой твоей Ярыгиной? Она молодая?

— Старая она, у дочери живет, а здесь сдает. Адрес у матери есть и телефон, сейчас возьму... Что скажет? Ну, блин, он же мент, фиг ли мне его учить! Ну, пусть наврет, что в округе искали террориста и проверяют всех жильцов. Ярыгиной-то чего бояться, она же через агентство хату сдавала!

— Постой-ка, Малина, — Гоша набил полный рот сушек, откинулся перед ящиком и тут как очнулся, — ты же клялся, что в детективы не пойдешь, а сам чем занят? Тебе эти соседи чем насолили? Только врать мне не надо, что ты так за чувихой ухаживаешь! Так не ухаживают, Малина...

— Черт с тобой, — вздохнул я. — Пойдем, только не ори!.. Мама, я скоро вернусь...

Я выволок Гошу на площадку и приложил палец к губам. Потом мы, крадучись, поднялись этажом выше. Светила только лампочка возле лифта, а в обоих коридорах, ведущих к боковым квартирам, было темно, как у негра известно где. Но нас, точнее, меня не трогали боковые соседи.

Меня притягивала тридцать восьмая, напротив лифта.

«Притягивала» — это не совсем верно. Блин, слов много, а верно не сказать. Одновременно и тянуло, и пугало что-то, но объяснить этому тугодуму я не мог.

— Погляди, слева и справа, что видишь?

— Ну... «глазки». Может, у них вторая дверь или дома никого нет?

Во мраке блеклыми звездочками сияли два «глазка» двушек. Двери трехкомнатной и однокомнатной слева были сплошными, а «глазок» на двери Ярыгиной тоже не светился. В нем, как в зрачке дохлой рыбины, отражалась хилая лампочка над лифтом. Обитая почерневшей вагонкой дверь тридцать восьмой походила на спину престарелого аллигатора. У порога валялся потертый круглый коврик.

— У них не было второй двери, Гоша, — прошептал я ему в ухо. — Я туда дважды заходил, и не так давно. Когда у старой сердце скручивало, меня мать отнести лекарства посылала.

Я устал стоять на одной ноге и начал замерзать. Гоша поддерживал меня под локоть, примостившись ступенькой ниже. Воняло мусоропроводом и кошками. Из разбитого окна парадной бешено сквозило. Двумя пролетами выше кто-то курил, в тридцать шестой гремели кастрюлями.

Внизу поехал лифт. Мы переждали, прижавшись к стенке. Лучик света от кабины проскользил мимо и ушел наверх. Кто-то звякнул ключами. Точнее, не кто-то, а Семенов из сорок седьмой — я же всех жильцов по походке узнаю...

Ну не могу я с этим ничего поделать, чувствую их!

— Так может, квартиранты вторую дверь поставили? — Гоша потихоньку заразился от меня подозрительностью, хотя и не врубался, кого и в чем подозревать.

— Тут на несколько часов работы, коробку пришлось бы менять. Там косяк гнилой весь, разве не видишь? Дрелью бы фигачили, костыли бы забивали, я бы слышал. Я же дома сижу все время...

— Ну и что? — прошептал Гоша. — Так может, их просто нет дома? Или в прихожей свет погасили?

Твою растак, подумал я, и что я с ним валандаюсь? Он же слепой, как все остальные, ни черта замечать не хочет... Как будто у меня сто раз не был и не видел, какая прихожая — полметра на полметра. Из кухни свет, из комнаты свет — отовсюду он доходит, ну не может «глазок» не светить...

— Допустим, их нет, Гоша, — еле слышно произнес я. — А кто тогда пятнадцать минут назад, когда мы чай пили, сюда зашел? Или ты мне не веришь?

Гоша мне верил. После того случая с рыночными ворами он мне верил прямо как чудотворцу. Я сделал последнюю попытку его расшевелить.

— Эта чувиха, Лиза ее зовут, она, наоборот, ушла. Допустим, это вернулся папашка ее. На часах еще восьми нет. Значит, человек вошел, нигде не включая свет, не заходя в туалет, улегся и уснул? Ни телик, ни радио не включил, ничего... Ты не слышишь разве, во всех квартирах люди чем-нибудь шуршат или гремят, и музыка почти отовсюду?

Гоша так напряг слух, что в темноте казалось, будто его уши еще больше оттопырились, я за него даже испугался. Когда я был мелким, мать пугала меня, что нельзя корчить рожи, иначе таким навсегда останешься. Я представил, как на Гошиной вытянутой мордахе навсегда застрянет ослиное выражение, и мне стало как-то чуточку полегче. Конечно же, по сравнению со мной, он глухой. Он не слышит футбола из тридцать шестой, и как матерятся соседи напротив, и как моются в ванной в однокомнатной, и как ребенка укладывают спать...

Вообще-то и я этого не слышу — я так все происходящее чувствую, если очень захочу...

В тридцать восьмой было жизни столько же, сколько в ведре с цементом, хотя я мог поклясться чем угодно, что недавно туда зашел человек.

— Жираф, зажигалка есть? Иди к щелке поднеси! Да не бойся, никто тебя не съест.

— Я и не боюсь. — Гоша чиркнул кремнем, провел огоньком вдоль косяка. Затем осмелел и чуть ли не запихнул зажигалку в дыру от старого замка.

Сквозняка не было. Ни малейшего.

— И что теперь? — спросил продрогший Гоша, когда мы вернулись домой, ко мне на кухню. — У них нет света и потому ты решил раскошелиться на коньяк? На фиг они тебе сдались, Малинка?

— Не знаю, как со светом, — сказал я, — но вторая дверь у них стоит.

— Ты же только что говорил... — поперхнулся чаем мой начальник.

Я говорил, что обязательно бы услышал, если бы ее ставили, — перебил я. — Но ее все равно поставили... бесшумно. Вчера, рано утром, я кое-что проверил. Взял бинокль и пошел, до того, как фатер этой Лизы обычно сматывается. А он отваливает первым, очень рано. По черной лестнице тринадцатого дома, того, что углом стоит, поднялся на пролет между четвертым и пятым этажами. Я взял бинокль и стал смотреть на их окна. Далековато, ясный перец, но свет-то можно разобрать...

— И... и что? — Гоша совсем перестал дышать.

— И ничего. Сначала было темно, а потом в кухне загорелся свет. Они повесили очень плотные занавески, по крайней мере, так вначале кажется...

— Ну, не тяни! — взмолился Гоша. — Как это — занавески только кажутся?

— Я уже сам ничего не соображаю, — признался я. — Просто мне посоветоваться не с кем... Гоша, мне так скучно объяснять тебе, вроде таблицы умножения! У нормальных людей люстра в кухне висит по центру потолка, согласен? И у Ярыгиной также, я там был. Ей как строители стакан пластмассовый повесили пятнадцать лет назад, когда дом заселялся, так он там и висит...

— Я понял, — вдруг перебил Жираф. Иногда его сказочные книжки про эльфов приносят-таки пользу! — Люстра горит, а тени не движутся!

— Ни хрена там не движется! — Теперь я разозлился на себя. — У всех сквозь тюль светильники видны, а у этих — точно одеялами окно зашито. Положим, что ее папашка — работяга, коли в такую рань встает, но он же должен чайник поставить, стакан взять и хотя бы раз на улицу выглянуть, погоду заценить?! Такое впечатление, будто...

— Будто что?! — разинул рот Гоша.

— Ты только надо мной не смейся, ладно? Впечатление такое, словно они свет включают для проформы. Включают, потому что так положено — сутра включать свет.

— Ну, ты загнул...

Мне надоело его просвещать. Все равно что описывать слепому, как выглядит море.

— Попроси брательника, пусть пробьет его паспорт. Только тихо, чтобы Ярыгина не запаниковала, она старая, психованная...

— Ты думаешь, они наркоманы? — ахнул Жираф. — Варят там, втихую, и одеялами занавесились?

— В том-то и дело! — Подобная версия мне почему-то не приходила в голову, я обрадовался далее, — прикинь, Гошик, еще дом запалят?

— Заметано! — кивнул Гоша. — Попробую я родака раскрутить, может, правда, притон там? Что-нибудь еще брату передать, больше никаких странностей? Шприцы там или запах?

— Никаких, — соврал я.

Я не хотел, чтобы Гоша принял меня за психа, и не сказал ему одну важную вещь, насчет туалета. Туалетом семья Макиных не пользовалась.