Страшная история

Тени

Иногда я просыпался посреди ночи в холодном поту, со стучащими от ужаса зубами, не понимая, что случилось. Или так: я спал и видел сон. Во сне я лежал в постели, изучая блики на стекле, потом вставал и подкрадывался к окну. Свет уличного фонаря отражался от зеркала и падал мне на лицо. Я прижимался лбом к стеклу и смотрел вниз с высоты четвёртого этажа. И неизменно, всегда, видел у подъезда чёрную машину — старомодный седан, освещающий фарами улицу, объятую плотным туманом. Как раз в то мгновение, когда я смотрел на неё, машина мигала фарами, и я со страхом понимал, что она зовёт меня к себе. И тут наступало пробуждение — внезапное и болезненное, сопровождающееся покалыванием в сердце.

Если вы спросите меня, когда это началось, я скажу: давно. Может, год назад, может, два. Каждый месяц — либо паническое пробуждение, либо тревожный сон. Детали сна повторялись до мельчайших деталей, вплоть до кондиции тумана, который клубился над асфальтом. И даже оттенок фар седана, чарующий зеленоватый отсвет, из раза в раз оставался неизменным. Я пугался, пугался по-настоящему, но утром успокаивал себя: это вздор, ночные страхи без телесного обличья.

Так оно и было — до поры. Пока я не купил плакат Цоя.

Я любил Цоя. Хоть он и умер через два года после моего рождения, я считал его своим кумиром, слушал его песни каждый день. И решил обзавестись плакатом с певцом. Хороший такой плакат — Виктор во весь рост, в чёрной кожаной куртке по моде тех лет, хмуро смотрит в объектив. Вешая плакат на стену спальни, я чувствовал себя счастливым. Но счастье длилось недолго.

Я проснулся где-то в два часа ночи весь мокрый. Спина прилипла к простыне и горела огнём. Глаза слезились. Стояла глубокая ночь, луны не было, и если бы не фонарь на улице, я был бы в полной мгле. Свет фонаря, как всегда, отскакивал от зеркала. Блеклый зайчик отражения падал на стену. На этом месте раньше были только обои, но сегодня утром я повесил туда плакат с Цоем. Он смотрел прямо на меня, буравя пронзительным взглядом под космами чёрных волос. Ночной свет придавал лицу мертвенную синюшность, как у утопленника. Губы, плотно сжатые, казалось, вот-вот растянутся в холодной усмешке. Цой смотрел на меня, я — на него, и до какого-то момента это искажение меня даже забавляло. Потом глаза певца, отпечатанные на высококачественной бумаге, ожили и приковали меня к подушке синим огнём. Я мельком заметил, как они вспыхнули и погасли — яркие звёздочки во мраке спальни. Всё выражение лица Цоя в этот миг преобразилось, перестало быть картиной. Не стало живее, нет: совершенно напротив, я увидел, что на стене комнаты приютился мертвец. Я различил на синей коже нарывы и язвы, и чёрная линия губ была таковой не из-за скупого освещения, а из-за того, что оно и вправду сгнило до черноты. Жёсткие чёрные волосы стали париком, напяленным на лысую приплюснутую голову. Я догадался, что это существо срезало волосы для парика у своих жертв в тёмной подворотне. Может, оно намеревалось сейчас снять волосы у меня вместе со скальпом, чтобы сменить старый трофей. Цой не был Цоем, и я не был мной, потому что вопль животного ужаса, который я испустил, не мог вырваться из моего горла. Крик проткнул раздувшийся пузырь кошмара, и синие глаза на стене тут же померкли. Плакат опять стал куском бумаги с рисунком. На мой крик прибежали родители в ночных рубашках. Я не мог им ничего объяснить и вообще целый час не был в силах говорить что-то членораздельное. Утром я попросил отца сорвать плакат со стены и выбросить.

Целый месяц ничего не происходило, и я начал успокаиваться, уверяя себя, что это был нервный срыв из-за того, что я переутомился, перестарался с учёбой. Родители поддерживали меня в этом мнении. Я отходил от кошмара, пережитого в ту ночь. Разве только спал со включённым светом, но надеялся, что позже наберусь храбрости, чтобы попрощаться с этой привычкой. Очередной случай, давший понять, что мне так легко не отделаться, произошёл морозным вечером декабря, за неделю до новогодних торжеств.

Я привёл к себе девушку. Родителей редко не бывало дома, и я не собирался упускать такой шанс. К тому же я немного боялся остаться один. Девушку звали Мила, я общался с ней довольно давно. Мы посидели, посмотрели фильм, послушали музычку, потом приступили к тому, ради чего, собственно, всё затевалось. Она попросила не выключать свет; я не стал возражать. Мы легли на широкий диван в зале. Под окном расположилась новогодняя ёлка. У изголовья дивана горел торшер, отбрасывающий на стены мягкие блики, делая обстановку романтичнее. Всё шло, как полагается, но настал момент, когда я заметил кое-что неладное. А именно — движение тени, которую отбрасывала ёлка в свете торшера. Тени полагалось тихо-смирно лежать на полу треугольным клином, сужающимся кверху. Но уж никак не поворачиваться, приближаясь к дивану — медленно, но непреклонно. Увидев это, я уже не сводил с неё взгляда. Продолжал своё дело, как-никак момент ответственный, но по мере того, как тень удлинялась и меняла форму, мне становилось всё труднее не заорать благим матом. Тень отъедала от пола сантиметр за сантиметром, как хищный зверь — распухала и преображалась. Подрагивающий свет торшера стал невыносимо ярким, как солнце в жаркий день. Я хотел зажмурить глаза и ни о чём не думать, но продолжал смотреть, стараясь ничем не выдать девушке свои откровения. Тень теперь была направлена прямо на меня вопреки всем законам оптики, и её уже нельзя было назвать в полном смысле тенью дерева. Не ёлка, а… я бы сказал, тень человека, или чего-то, очень похожего на человека. У людей не могли быть такие тонкие искривленные руки, одна из которых спускалась ниже колен, а другая едва дотягивала до пояса. Приплюснутое туловище представляло собой нечто бочкообразное со свисающими складками жира. Голова шла пупырышками. Тень росла, приближалась. Левая рука медленно поднималась то ли в приветствии, то ли в размахе перед ударом. Лампа в абажуре издавала гудение, становясь ярче, наливаясь цветом крови. Я, наверное, всё-таки закричал бы, но тут Мила спросила, почему стало так светло, и лампа взорвалась, рассыпавшись осколками, погрузив залу в темноту. Мы оба вскрикнули и вскочили. Наверное, я кричал громче. Позже на нас напал истерический смех: мы вдвоём катались по дивану и смеялись, смеялись, смеялись — никак не могли остановиться, а я заглатывал солёные слёзы, стекающие по щекам.

Прошёл Новый год — как всегда быстро, в праздничной суматохе. Год сменился; изменился и я, став угрюмым, раздражительным, замкнувшись в себе. Друзья недоумевали, что со мной приключилось, а я не мог без ненависти смотреть на их жизнерадостные лица. Я видел их улыбки и задавал себе вопрос: могли бы они так беззаботно лыбиться, если бы видели то, что видел я? Если бы по ночам к ним приходили видения, слишком настоящие, чтобы быть сном, слишком безумные, чтобы быть реальностью?.. Я гневался на них за то, что у них всё хорошо, и уходил в запои, чтобы стереть свои воспоминания. Но даже в пьяном угаре я вздрагивал и кричал, когда выключали свет. Свет, кричал я, свет дайте, мать вашу!.. В такие моменты я мог вцепиться в глотку любому, кто посмеет мне возразить.

Но всё-таки во мне тлела надежда. Надежда, что всё вернётся в круги своя. Вечер полнолуния в конце января убил всё.

Луна в тот вечер вышла кроваво-красная. Огромная, с багряным оттенком, она навевала жуть, а медные облака, столпившиеся вокруг неё, делали светило похожим на глаз демона, обрамлённый тяжёлыми веками. Я пошёл в кино с друзьями на какой-то боевик, и после сеанса мы разошлись по домам. Уже тогда я понял, что совершил ошибку: никто не составил мне компанию по пути домой, все шли в другие районы города. Один взгляд на красную луну и небо, тёмное, как дёготь, вгонял меня в дрожь. Но делать было нечего, такси поблизости не было, и я зашагал по снежным тротуарам, нервно насвистывая мелодию под носом. Обходил за пять шагов фонарные столбы — боялся, что их тени вдруг сомкнутся вокруг моей ноги, повалят на асфальт и потащат к себе, в тёмное зловонное место, куда не ступала человеческая нога. Так я дошёл до подземного перехода. Над входом в подземелье со скрипом покачивалась красная лампа, и тени на асфальте колыхались в такт — вперёд-назад, вперёд-назад. Я в нерешительности застыл у спуска, но звуки шагов внутри перехода придали мне уверенности. Я не один, подумал я и начал спускаться.

Навстречу мне шёл бомж — старик в рваной телогрейке с выглядывающей отовсюду ватой и в шапке-ушанке. Я был рад ему. Разминувшись в проходе с ним, я почти бегом бросился к выходу. Успел сделать четыре шага, прежде чем за спиной раздался крик. Громкий, пронзительный — он заглох, только-только вырвавшись из глотки. Не помня себя, я обернулся.

Красный свет по-прежнему заливал спуск, и раздражающий скрип лампы продолжался. Старика я не увидел — точнее, увидел не целиком. Его ноги висели в воздухе, а верхняя половина тела скрывалась за границей проёма, словно его неведомой силой подняло на воздух. Ноги содрогались в конвульсиях; вместо крика сверху доносились уже другие звуки, похожие на жаркий шёпот влюблённых парочек. Ш-ша, ш-ша — более омерзительного я не слышал в жизни; словно на огромной скорости пропускают через сопло шариковой ручки человеческие внутренности. Не знаю, кричал я или нет, но прежде чем ноги бедняги перестали судорожно дёргаться и застыли, прошло несколько секунд. Потом на бетон что-то упало; раздался металлический звон. Опустив взгляд, я увидел большой железный молот с красной рукояткой. На молоте не было крови, он был чист, но это не помешало мне попятиться, чувствуя, как глаза вылезают из орбит и повисают на ниточке нервов, потом развернуться и побежать вон из проклятого места. В ту ночь я не спал — считал количество зубов у себя во рту. Получалось то тридцать два, то тридцать три. А один раз и вовсе сорок семь…

Я отчаянно старался в который раз убедить себя, что мне привиделось. Просто привиделось. С кем не бывает. Но вот проблема — бомж оказался завсегдатаем этих мест, и его исчезновение не прошло незамеченным. Конечно, громкого дела или даже заметки в газете не было и в помине, но сам слух до меня дошёл. Старик исчез, словно его и не бывало на этом свете.

Это был предел. С тех пор я провожу время исключительно в квартире, отказываюсь куда-либо выходить. У меня круглосуточно горит мягкий свет люминесцентной лампы, не отбрасывающий теней, а перед сном я принимаю сильное снотворное, чтобы не видеть сны. Когда не сплю, в основном думаю о своём положении — теперь никуда ходить не нужно, и времени для раздумий предостаточно. Я думаю о мирах, которые невидимы нам, но грозны и могущественны, и если их обитатели ещё не раздавили кончиком пальца наш маленький мирок, то только потому, что им этого пока не хочется. Я думаю, мне сильно не повезло, раз я оказался им для чего-то нужен. Не хочу думать, для чего именно. Но полагаю, что всё, произошедшее со мной — лишь прелюдия, подготовка. Они готовят меня, чтобы я не стал сопротивляться, когда однажды ночью — уже не во сне, а наяву — чёрный седан тихо подъедет за мной в пустоте туманной улицы и гостеприимно распахнёт заднюю дверцу. И я, умудрённый горьким опытом, молча спущусь вниз, напоследок поцеловав спящих крепким сном родителей, и покорно сяду в машину, готовясь к неизбежному страшному будущему. Чёрный седан унесётся прочь от улицы, от города, от мира, где я родился, и который, в принципе, не так плох, как о нём говорят. Ведь есть другие — тёмные и искажённые — миры, куда меня зазвали с недобрыми намерениями, где живут существа с кривыми руками до колен и синими глазами, горящими в ночи.

Вот там будет действительно хреново.

2005 г.