Странная практика

Глава 2

Ни Ратвен, ни Грета не заметили того момента, когда нечто, наблюдавшее за ними через окно гостиной, ушло, скрывшись до того, как наступающий рассвет обнаружит его присутствие. А на улицах не было прохожих, которые увидели бы, как оно пересекает дорогу по пути к реке и спускается вниз по ступеням, ведущим к воде у мемориала подводникам.

В ранний час того же понедельника владелец угловой бакалейной лавочки в Уайтчепеле спустился вниз, чтобы отпереть стальные жалюзи на своей витрине и начать подготовку к рабочему дню. Стоило ему поднять жалюзи, как он увидел на улице нечто, сначала принятое им за украденный в универмаге манекен. При более внимательном рассмотрении находка оказалась трупом обнаженной женщины, и вместо глаз у него зияли красные дыры, а из разинутого рта что-то вываливалось. Он не стал приглядываться и потому не понял, что это – дешевые пластиковые четки: как только мужчину перестало рвать, он проковылял в глубину лавки и позвонил в полицию. К тому времени, как большинство горожан проснулись, это событие уже заполнило все новостные ленты: «ПОТРОШИТЕЛЬ СНОВА НАНЕС УДАР! СЧЕТ ЖЕРТВ ДОШЕЛ ДО ДЕВЯТИ».

В нескольких кварталах от бакалейщика с его неприятной утренней находкой можно было увидеть крошечную табличку конторы «Лоудерс и Летбридж, лицензированный бухгалтерский учет и аудит», располагающейся этажом выше «Акбар-кебаба» и заведения, предлагающего услуги по денежным переводам и обналичиванию чеков. Бухгалтерская фирма на Уайтчепел-роуд обосновалась лет на сорок раньше своих соседей, однако времена настали тяжелые, было сочтено разумным перенести контору наверх и сдать первый этаж под другие заведения. В результате этого во всей конторе постоянно царил запах кебабов.

Фаститокалон, работавший в конторе клерком практически все время ее существования, не особо возражал против запаха жира и пряностей, однако ему не нравилось уносить этот запах домой на своей одежде. Он постарался это компенсировать, вытребовав у старика Летбриджа разрешение курить в конторе, на что Летбридж неохотно согласился – в основном потому, что и сам был не прочь время от времени выкурить сигару, но возможно, на подсознательном уровне установив некую закономерность: если «мистер Фредерик Васс» более или менее удовлетворен, то у него, Летбриджа, на загривке меньше фурункулов.

По правде говоря, Летбридж оказался в числе самых снисходительных работодателей, с какими приходилось иметь дело Фаститокалону. Не так уж просто отыскать человека, готового нанять пожилого и непривлекательного служащего со странным сероватым цветом лица и хроническим кашлем, даже если этого человека убедили в том, что кашель не заразный. Летбридж проигнорировал физические недостатки и нанял его за сверхъестественный математический талант, что оказалось на руку абсолютно всем.

Как правило, Фаститокалон старался не читать мыслей окружающих – отчасти из элементарной вежливости, а отчасти для собственного блага (у большинства людей думы были не только банальными, но и громкими), однако он прекрасно знал, что о нем думает Летбридж. Если он вообще вспоминает о Фредерике Вассе.

Например, сейчас Летбридж очень четко думал: «Если он не прекратит этот чертов шум, отправлю его домой прямо сейчас». Кашель у Фаститокалона полностью не проходил никогда, но порой он ослабевал, а порой – усиливался. У него закончился рецепт на противокашлевый препарат. Он все собирался сходить к врачу за новым, но пока так этого и не сделал. Кашель усилился уже несколько дней назад и превратился в отвратительное перханье, от которого болело глубоко в груди и который не проходил, сколько бы мерзких голубых ментоловых пастилок он ни рассасывал.

Перспектива уйти домой казалась довольно приятной, хотя в его нынешней квартире было холодновато, так что, когда через несколько минут спустя хмурый Летбридж зашел в его кабинет, он немного попротестовал, но делал это не особенно долго.

Ратвен ходил по пустой гостиной, подбирая остатки средств первой помощи, разбросанные по полу у дивана: выброшенный марлевый тампон и упаковка от спиртовых салфеток при дневном свете выглядели странной безвкусицей. Он остро осознавал тот факт, что уже десять или одиннадцать часов подряд совершенно не скучал – и что это служит источником глубочайшего облегчения.

В последние недели Ратвен все больше убеждался в том, что ему снова нечем себя занять, и это было катастрофой. Какое-то время он отсрочивал тоску тем, что еще раз обновил свое жилище, а потом реставрировал старинный «Ягуар», однако еще больше совершенствовать кухню было просто некуда, а «Ягуар» стал ездить лучше, чем новенький, – и он ощутил медленный, но неумолимый прилив скуки. Стоял ноябрь, серый конец года, а в ноябре его возраст всегда давал о себе знать.

Он подумывал об отъезде в Шотландию, чтобы тосковать в более подходящей обстановке. О возвращении к корням. Для того чтобы этого НЕ делать, было несколько весьма веских причин, однако перед лицом серьезной скуки Ратвен начал позволять себе вызывать в воображении приглушенные меланхоличные краски вереска и лишайников, прохладное прикосновение тумана, довольно-таки мучительно-романтичные развалины фамильного замка. И овец. Там будут овцы, что несколько разбавит готическую атмосферу.

Формально Эдмунд Сент-Джеймс Ратвен имел британский титул, так что на графа Дракулу не тянул, да и разрушенный замок был не вполне его собственностью. В начале семнадцатого века имел место целый ряд всяких казусов, странно отразившихся на наследовании внутри клана. Да и вообще, Ратвен был мертвым, что дополнительно осложняло дело. Итак: разрушенный замок, право на который было спорным, где почти наверняка имелись летучие мыши, но волков не было. Три из двух – уже неплохо, пусть даже из замка не видно гор.

Ратвен не был особо привержен традициям. У него вообще не было гроба, не говоря уже о том, чтобы в нем спать: в гробу просто повернуться негде, даже в современном, более широком, да и матрас в нем просто смехотворный, и от него чертовски болит спина.

Он унес мятые обертки на кухню и выбросил в мусор. Позаботившись о том, чтобы Варни был должным образом устроен в одной из гостевых спален, и с радостью услышав, что его состояние хотя и остается тяжелым, но стабилизировалось, Ратвен пару часов копался в собственной весьма солидной библиотеке. Странный вид описанного Варни оружия не совпадал с тем, что сразу приходило в голову, но что-то в самой идее казалось знакомым.

Убив таким образом несколько часов, он решил, что утро уже достаточно позднее, чтобы позвонить Августу Крансвеллу в Британский музей, надеясь застать его в кабинете, а не в одном из закоулков сложного лабиринта отдела хранения. И когда Крансвелл уже после третьего гудка поднял трубку, Ратвен почувствовал неожиданно сильное облегчение.

– Алло?

– Август, – сказал Ратвен, – я вас ни от чего не оторвал?

– Нет-нет-нет… Ну, вообще-то, да, но это не страшно. В чем дело?

– Мне нужна ваша помощь в одном исследовании. Как обычно.

– К вашим услугам, милорд. – В голосе Крансвелла послышалась улыбка. – Как обычно. Какая будет тема на этот раз?

– Ритуальные кинжалы. Точнее, ритуальные кинжалы, смазанные чем-то ядовитым. – Ратвен привалился к кухонному столу, глядя на сушилку у мойки: хирургические инструменты Греты рядком лежали на нержавеющей стали, снова пройдя кипячение. Ему уже давно не приходилось стерилизовать хирургический инструмент – со Второй мировой войны на самом-то деле, – однако и через семьдесят с лишним лет воспоминания оставались такими же яркими.

Голос Крансвелла стал резче:

– И что за яд?

– Пока не знаем. Но сам кинжал чрезвычайно странный.

– Вы меня нисколько не успокоили, – заявил Кранвелл. – Что случилось?

Ратвен со вздохом оторвал взгляд от зондов и пинцетов и перевел его на декоративные кафельные плитки на стенах. Он изложил события прошлой ночи и раннего утра предельно кратко, смутно ощущая, что подробности следует пересказывать лично, словно сама телефонная линия была уязвимой.

– Состояние Варни хотя бы стабилизировалось, – заключил он, – и весь… инородный материал… извлечен и направлен на анализ. Грета говорит, что Варни должен восстановиться, но никто не знает, сколько времени это займет… И она указала на довольно заметные общие черты между этим делом и убийствами Потрошителя. Однако вам я звоню из-за кинжала.

– Ого! – отозвался Крансвелл потрясенно, но тут же взял себя в руки. – Расскажите мне все, что можете. Я не помню наизусть наш каталог оружия и доспехов, но могу пойти и посмотреть.

– Варни плохо все рассмотрел, описывает его как копье или короткое оружие, типа даги. Однако само лезвие имеет крестообразную форму. Как будто два отдельных лезвия пересекаются под прямым углом. Понятия не имею, как можно изготовить такое.

– Я нечто похожее видел, но то был не нож, – сообщил ему Крансвелл. – У дождевальных установок для газонов есть такие штыри, которыми их закрепляют в почве. Но, полагаю, ваш друг столкнулся не с ритуальным штырем от дождевальной установки.

– Да, маловероятно. Но если бы вы просмотрели припрятанные у вас кинжалы и проверили, нет ли чего-то схожего в вашем каталоге, я был бы весьма признателен. Но в первую очередь мне хотелось бы, чтобы вы проверили это по вашему собранию манускриптов.

– Манускриптов, – эхом отозвался Крансвелл. – Думаете, эта штука может объявиться в одном из них?

– Дело в монашеских облачениях. Не могу выбросить из головы средневековые воинствующие ордена, знаете ли, берущиеся за оружие в служении богу какого-то розлива. По словам Варни, они распространялись насчет нечистых созданий тьмы, очищения и так далее, чему трудно поверить в наши дни… Но, с другой стороны, вся эта история представляется невероятной.

– Я посмотрю, – пообещал Крансвелл, – нет ли чего-то в хранилище. Вряд ли хоть один из выставленных манускриптов даст нам что-то полезное, но я проверю.

– Спасибо. Я… понимаю, что вы очень заняты, – невесело сказал Ратвен. – И я вам благодарен.

– По правде говоря, мне сейчас не мешало бы сделать перерыв. Если я что-то найду, то позвоню ближе к вечеру, хорошо?

– Отлично, – ответил он. – Если у вас на вечер нет планов и есть желание пообщаться, приходите ко мне. Приготовлю вам ужин в качестве частичной компенсации за потраченное время.

Крансвелл хохотнул.

– Договорились, – заявил он. – Любая возможность не готовить самому, знаете ли… Ладно, пойду смотреть, что у нас есть.

– Спасибо, – еще раз искренне поблагодарил Ратвен.

Он повесил трубку, чувствуя себя немного виноватым из-за того, что вовлек в эту историю еще одного человека, но в основном радуясь тому, что заручился помощью Крансвелла и его возможностями по доступу к поразительному количеству первоисточников.

Привалившись к лабораторному столу, Грета терла впадинки на висках и смотрела, как ее бывший парень подкручивает колесики своего микроскопа.

– Ну и? – спросила она.

– Что «и»? – Небольшой поворот, еще один. – Как я могу проводить хоть какой-то анализ, когда ты постоянно меня прерываешь своими «ну и»? Честно говоря, ничего полезного не вижу. Просто острый кусочек какого-то серебристого металла. Надо будет сделать спектрограмму.

Судя по тону, Гарри задачей заинтересовался.

Она подошла, и он посторонился, позволяя посмотреть в микроскоп. Как он и сказал, пользы было мало: треугольный кусочек белого металла, предположительно – кончик какого-то лезвия, кое-где с сероватыми пятнышками. Грету тревожили именно эти пятнышки налета. Помимо металла и крови, от них пахло чем-то сернистым – резко и знакомо, словно она уже когда-то сталкивалась с этим запахом, но сейчас не могла его распознать. А реакция Варни на это вот вещество говорила о довольно сложном воспалительном ответе.

– А ты можешь? – уточнила она. – Когда мне в прошлый раз понадобилась спектрометрия, то анализа образцов пришлось ждать просто вечность: передо мной была очередь из нескольких лабораторий. Да и вообще, это же, должно быть, жутко дорого.

– Может, в Королевском колледже и надо ждать, а ты – в Королевской лондонской! – с ухмылкой ответил Гарри. – Так уж получилось, что сейчас на масс-спектрометрию у нас нет очереди, а эта штука достаточно странная и интересная, так что я готов ею заняться.

– Ты великолепен! – вздохнула Грета, распрямляясь. – Просто magnifique[4], – почему-то добавила она по-французски.

Гарри засмеялся.

– Ты вообще не ложилась, да? Я вижу. Иди отсюда, не мешай работать. Позвоню, как только получу результаты по этой гадости.

Она кивнула, борясь с очередным зевком, и взяла свою громадную и неопрятную сумку.

– Ладно. Буду на связи, Гарри. И спасибо. Правда.

Он уже взялся за образец, чтобы подготовить его для газового хромато-масс-спектрометра, и только молча кивнул. Такие же обидно-рассеянные кивки, она без радости вспоминала, были, когда они встречались. Грета сунула руки в карманы и направилась к выходу из лаборатории, сознательно стараясь думать о чем-то – о чем угодно – другом.

Личной жизни у Греты практически не было из-за постоянной занятости и потому, что ничего хорошего из попыток встречаться с кем-то, совершенно не связанным с тем миром, в котором она работала, не могло выйти. Она считаные разы завязывала с кем-то отношения, которые ни разу не продлились больше нескольких месяцев и в целом доставляли мало радости. Во-первых, трудно было находить все новые и убедительные отговорки относительно дневной работы: Грета в итоге пришла к фразе: «…у меня частная практика с особыми пациентами» и ссылалась на врачебную тайну, чтобы не обсуждать то, чем она на самом деле занимается, однако это все равно выматывало. Она позволила Гарри считать, не афишируя этого, что лечит заболевания, о которых просто не принято говорить, однако застольные разговоры на тему «как прошел твой день» становились ежедневным минным полем, а плюсы от близких отношений этого не компенсировали.

Тем не менее знакомство с Гарри оставалось полезным, так что Грета время от времени к нему обращалась, когда нужно было провести какой-то анализ, и была очень-очень благодарна ему за то, что он не задавал вопросов, особенно начинающихся со слов «почему».

Она выбралась из лабораторного корпуса, особо не глядя по сторонам, пока не оказалась на улице перед фасадом здания.

Королевская лондонская больница изначально была не слишком красивым строением: коричневато-желтый кирпич и кое-как натыканные пилястры в попытке соблюсти классическую внушительность. Со временем к зданию то тут, то там добавляли какие-то куски, включая громадный ряд прямоугольных пристроек, облаченных в синее стекло, которые очень странно контрастировали с георгианской архитектурой первого здания. Больница была уродливая, но явно процветала и работала, не рассчитывая на голый оптимизм и заплатки.

Ее собственный кабинет на Харли-стрит был максимально спартанским и располагался в этом престижном, для частных врачей, районе только из-за того, что помещение полностью принадлежало ее отцу и перешло к ней по завещанию после его смерти вместе с суммой, которой как раз хватило, чтобы заплатить налог на наследство. Сейчас ее соседями были в основном другие специализированные приемные, а не личные кабинеты знаменитых и (или) орденоносных медиков, однако она все равно остро ощущала собственную относительную ничтожность. Соответствовать исторически сложившемуся лондонскому врачебному ВИП-району было довольно утомительным делом, особенно учитывая то, что у нее не хватало денег, чтобы ее собственная приемная смотрелась так же шикарно, как остальная часть улицы, даже с защитными иллюзиями на двери. Те деньги, которые у нее оставались – за вычетом личных и деловых расходов, – уходили на то, чтобы обеспечить ее наименее благополучных пациентов самым необходимым.

Грета позволила себе совершенно идиотскую фантазию – как она воздвигнет на крыше дома несколько современных коробок из синего стекла в качестве солярия для пациентов-мумий – и тряхнула головой. Гарри прав: ей нужно выспаться.

Рано утром она позвонила подруге, Надежде Серенской, – узнать, не подменит ли та Грету сегодня на приеме. Надежда, которая была ведьмой и потому хорошо знала сверхъестественную общину Лондона, и Анна Волкова – полукровка-русалка и профессиональная медсестра – регулярно приходили Грете на помощь, однако обычно она договаривалась об этом заблаговременно.

Грета достала телефон и набрала номер приемной.

После трех гудков Надежда ответила: Грета знала, что, если бы в тот момент у нее был пациент, звонок переключился бы на автоответчик, и все-таки ей было неловко заставлять подруг не только заниматься лечением, но и играть роль регистратора.

– Грета, – голос Надежды звучал совершенно спокойно, – что у тебя?

– Привет, Деж. Сейчас – ничего особенного. – Она не справилась с зевотой. – Еще раз спасибо, что подменила без всякого предупреждения. Как все идет?

– Брось, ты же знаешь: мне нравится эта работа, и я всегда рада помочь. Довольно тихо, несколько пациентов без записи. Но в основном развлекаюсь тем, что привожу в порядок твой шкаф с образцами и убираюсь в кабинете: тут дивный кавардак. У тебя все нормально? Что происходит?

– Со мной все в порядке, – ответила она, ясно представив себе, как Деж суетится, и невольно улыбаясь. – Просто всю ночь не спала: вызов на дом, и серьезный. С таким никогда раньше не сталкивалась. Кажется, угроза миновала, но жду результатов исследований.

– Которые будут готовы лет через сто, – проворчала Надежда. – Так что шла бы ты домой и, черт побери, поспала, пока получается. Не беспокойся о приеме: все под контролем, а Анна сказала, что сможет взять на себя завтра и послезавтра, если понадобится. Я ей уже позвонила.

В этих словах не было абсолютно ничего такого, что вызвало бы у Греты слезы, однако горло у нее перехватило точно так же, как от искусного латте Ратвена. Она не заслужила такой дружбы!

– Спасибо, – сказала она, с облегчением услышав, что голос звучит совершенно обыденно. – Я… чем-нибудь перекушу, а потом уйду, пожалуй, ненадолго домой. Спасибо, Деж.

На самом деле ей хотелось бы броситься к Ратвену и посмотреть, как чувствует себя Варни, хотя она прекрасно понимала, что Ратвен позвонил бы ей в случае каких-то изменений.

– Не за что. Позвони, если что-то будет нужно, ладно?

– Обязательно, – ответила Грета в телефон, – и – спасибо.

Она судорожно сглотнула. Это – усталость и пониженное содержание глюкозы в крови. Надежда права: сначала еда, а потом – отдых.

Вздохнув, Грета повернулась и пошла по Уайтчепел-роуд. В следующем квартале как раз есть вполне приличный паб «Слепой попрошайка», где ее смогут снабдить каким-нибудь ленчем, а потом, возможно, действительно удастся поехать домой и немного поспать.

Грета ничуть не удивилась, когда и этот план оказался совершенно неосуществимым.

Знакомый раскатистый кашель, раздавшийся за спиной, заставил ее остановиться и обернуться к серой фигуре ее самого частого пациента: без пальто, с поднятым воротником пиджака и в надвинутой на уши шляпе он уныло брел под ноябрьским ветром. Пробормотав несколько неподобающих даме слов, она потрусила обратно, к Фаститокалону, пробираясь между дневными покупателями.

– Фасс, какого черта ты ходишь в такую погоду без пальто? Кашель просто жуткий!

– Спасибо, конечно, – откликнулся он, посмотрев на нее. – Какая приятная встреча, доктор Хельсинг: ты всегда освещаешь день, словно лучик солнца.

Тут он снова раскашлялся и больше ничего не добавил. Звук был противный: бронхиальный и резкий, словно рвущаяся материя.

Грета обняла его за плечи.

– Так, хватит. Идем со мной. – Она быстро потащила его в другую сторону, к ближайшей аптеке, остро жалея, что не выпила еще кофе. Он пошел достаточно послушно, хоть и обратил ее внимание на то, что на них глазеют.

– Плевала я на чужие взгляды, – ответила она. – Садись. Я сейчас.

Фаститокалон устроился на одном из стульев в небольшом зале ожидания аптеки. Он был рад присесть: на самом деле ему было гораздо больше тех пятидесяти с лишним, на которые он выглядел. Грета что-то говорила фармацевту, одновременно заполняя голубой листочек и шаря в громадной сумке в поисках врачебного удостоверения. Он наблюдал за ней – очень светлые волосы, почти бесцветные под люминесцентной лампой, быстрые жесты, сопровождавшие слова, – и думал о том, насколько она похожа на своего отца. Уилферт Хельсинг был не только врачом, но и близким другом Фаститокалона, так что он знал Грету буквально с рождения, а после смерти Уилферта старался за ней присматривать.

В каком-то смысле. Он и правда старался непреднамеренно не проскальзывать в головы людей, но с Гретой все было иначе. Он предложил, а она приняла молчаливую защиту в виде его ментального присутствия: далекой и по большей мере незаметной искорки в самом уголке ее сознания – ощущения, что она не одна.

Ему подумалось (не в первый раз), насколько странно подчиняться приказам той самой девчушки, которую в шестимесячном возрасте вырвало на плечо его совершенно незаменимого итальянского пальто от 1958 года, – девчушки, которую он когда-то приводил в восторг, превращая пластмассовые кубики в ярких неуклюжих жуков, которую он с не слишком впечатляющим успехом натаскивал по таинственным законам алгебры для шестого класса. Женщины, которая в холодный и мерзкий день обратилась к нему за поддержкой и сказала: «Фасс, помоги, я не знаю, чтоделать».

Люди живут так быстро!

Его снова сотряс приступ кашля, и Фасс спрятался за носовым платком, проклиная множество самых разных обстоятельств, включая лондонскую погоду, собственное упрямство и события испанской инквизиции. Внезапно Грета оказалась рядом и сунула ему в руку знакомый пластиковый баллончик.

– Держи. И вот еще ингалятор более длительного действия. Почему ты не сказал, что у тебя лекарства закончились? И ты курил! Я собираюсь по этому поводу на тебя хорошенько накричать.

Волшебные вещества уже делали свое дело: вскоре он перестал кашлять и вытер слезящиеся глаза.

– По-моему, ты уже кричала. Мы тут устроили скандал.

– Нет, – возразила Грета, помогая ему встать и кивая фармацевту. – Я еще не начинала кричать, а скандал – это когда швыряют вещи и (или) кого-то выбрасывают в окно. Сейчас это просто небольшое нарушение спокойствия. Пошли, я заставлю тебя съесть ленч, а вот потом смогу на тебя накричать. Ты сможешь рассказать мне, почему расхаживаешь в ноябре без нормальной верхней одежды, а я смогу рассказать о том, какой у меня был отвратительный день… э… ночь и утро.

В «Слепом попрошайке» было людно, но большая часть посетителей сконцентрировалась у стойки: все смотрели футбол. Грета без особого труда нашла столик в дальней части зала и заказала себе кофе, а Фаститокалону – чай с хорошей порцией бренди.

– Так, – сказала она, когда им принесли напитки. – Ты первый.

Он воззрился на нее.

– А можно я откажусь, сославшись на сильную боль в горле?

– Не-а. Пей свой чай с алкоголем и выкладывай факты. Только факты.

– Суровая ты женщина, Грета Хельсинг. – Фаститокалон послушался и с содроганием сделал глоток, от бренди по телу моментально растеклось удивительно ободряющее тепло. – Это… и правда неплохо… А рассказывать в общем-то нечего. На прошлой неделе я временно оказался без наличных из-за неожиданного повышения арендной платы, а мое зимнее пальто было относительно новым и все еще имело какую-то ценность. – Он пожал плечами. В такой ситуации не было ничего нового. – Полагаю, я справлюсь.

Грета сжала пальцами переносицу.

– Фасс! Ты сам-то послушай, что говоришь! Ты ведь не в русском романе живешь, так? У тебя нет чахотки, а квартира у тебя на втором этаже и даже отдаленно не напоминает чердак. Знаешь ли, Ратвен будет просто в ярости, если об этом услышит.

– Да, и поэтому ты ему об этом не расскажешь. Грета, пожалуйста, будь умницей и просто забудь об этом, это же совершенно неважно. И не в первый раз это случается. Видела бы ты меня в двадцатые годы девятнадцатого века: забивал тряпки в оконные щели, чтобы не сквозило. Вот уж действительно картина из русского романа. А сейчас это просто капризы домовладелицы.

– Может, будь ты совсем юнцом, который ничего не понимает, не имей обструктивного заболевания легких и не обладай способностями туманить людям мозги и сбивать с мысли об увеличении арендной платы, я бы и согласилась, что приемлемым выходом было отнести единственное зимнее пальто в ломбард. – Грета прервалась и сказала подошедшей официантке: – Повторите, пожалуйста, и мне говяжий бульон и зерновой рогалик. Фасс, тебе?

– А?.. О! – Он пожал плечами. – И мне. Знаешь, не называла бы ты это так.

– Не называла бы что и как? – уточнила Грета, когда официантка наконец перестала глазеть на Фаститокалона и удалилась с их заказом.

– «Обструктивное». Звучит так, будто я закон нарушаю. В мое время это называли хроническим бронхитом.

– Это он и есть. Бронхит – это обструктивное заболевание легких. Кстати об этом: когда у тебя закончились лекарства и почему ты мне об этом не сказал?

Он потупился.

– Неделю назад? Там была какая-то путаница: мне сказали, что все лекарства по этому рецепту уже выбраны и что они позвонят тебе за продлением. Не звонили?

– Насколько я знаю – нет, – ответила Грета.

Снова взявшись за бланки рецептов, она принялась писать, хмуро сдвинув брови и снова неожиданно и ярко напомнив Фаститокалону ее отца.

– И вообще, ничего страшного, – добавил он. – Со мной все хорошо. Э… правда. И Летбридж отправил меня домой.

Грета кончила корябать и пододвинула ему по столу несколько голубых рецептов, продолжая хмуриться.

– Держи. Это на три месяца. А Летбридж – молодец. Я даже изменю о нем свое мнение, если он и дальше будет проявлять столько же здравомыслия. Сейчас съешь что-нибудь сытное, а потом пойдешь прямо домой и…

Тут она замолчала и провела рукой по волосам.

– У тебя там не топят, да?

– Конечно, топят! Просто большая часть тепла уходит через потолок, где не заизолировали трубы, так что обогревают в основном моего соседа сверху.

– Господи Иисусе! – с отчаянием ахнула Грета. – И что еще? Тебе приходится карабкаться вверх по лестнице по битому стеклу, неся грузы в зубах?

Фаститокалон расхохотался, и, надо отдать должное успехам современной медицины, его смех даже не перешел в очередной приступ лающего кашля.

– Битое стекло? Ох, да в моей молодости мы за битое стекло что угодно отдали бы, – заявил он с ужасным северным акцентом.

– Роскошь! – проворчала Грета, и на этот раз расхохотались уже оба.

Совсем неподалеку, в небольшом помещении, залитом ярким голубым светом, обнаженное человекоподобное нечто стояло на коленях, склонив голову. Кожа у него была воспаленно-красной, но при этом освещении казалась темно-фиолетовой – в пятнах, с блестящими волдырями. Танцующие и подпрыгивающие тени играли на цементном полу и стенах, сходившихся наверху низкой аркой. В комнате воняло озоном: запахом яркой энергии, грозы.

Объект, перед которым нечто стояло на коленях, раскорячился в шкафчике, подобно злобному глубоководному существу: чужеродное, распустившее щупальца, светящееся. Оно мерцало голубым светом. В толстостенном стеклянном сосуде танцевала ослепительная голубовато-белая искра, такая яркая, что рассмотреть невозможно. Аккомпанементом служил странный атональный гул, одновременно жуткий и завораживающий.

На фоне этого гула раздались приближающиеся издалека шаги. Нечто отстраненно отметило, что слышит их. Сейчас это не имело значения – ничто не имело значения, когда можно было смотреть на свет, на этот свет, на голубой свет…

– Все, что способно вынести огонь, – произнес голос, сменив в сознании шаги, – должно пройти через огонь, чтобы очиститься. Пламя выжжет из него зло.

Постепенно нечто перешло на более высокий уровень сознания, дрейфуя вверх из темного успокоения, освещенного только голубизной. Оно с трудом встало, оставив на полу след – влажное пятно, пропитавшее цементный пол.

Нечто повернулось на голос, все еще ошеломленное светом, не способное рассмотреть, перед чем стоит: перед еще одной человекоподобной фигурой, но облаченной в грубую коричневую сутану монаха-бенедиктинца, скрывающую его блестящие розовые и белые рубцы. Под капюшоном тоже был проблеск голубизны: две голубые точки света.

– В огне ты очистишься, подобно серебру, проверенному в горниле земли, – проговорил пришедший.

Наступило молчание: нечто вспоминало речь и то, как она устроена.

– Я… очищен, – медленно проговорило оно. Голос, которым оно давало ритуальный ответ, ломался и срывался. – Мои грехи сгорели в огне.

Монах в капюшоне склонил голову один раз: кивок и поклон.

– Узри: твое беззаконие покинуло тебя, и я облачу тебя в одежды. Да вознесут хвалу Богу уста твои, да будет меч Господень в руке твоей.

– Слава Богу! – произнесло нечто, завершая ритуал.

Ноги у него начали подгибаться от непривычного вертикального положения после столь долгого коленопреклонения. Монах легко его подхватил на руки, словно ребенка. С влажными тихими хлопками лопнули свежие волдыри, соприкоснувшиеся с грубой тканью сутаны. Нечто застонало. Все было темно и полно движущихся звезд.

– Утешься, – сказал монах и, повернувшись, понес нечто в темноту. – Блаженны чистые сердцем, ибо узрят свет во тьме и пройдут путями ночи без страха. Ты будешь видеть новыми глазами. У тебя есть цель.

Только теперь нечто поняло, что вспышки и искры света вокруг него не принадлежат туннелю, по которому они проходят. Оно заморгало – и каждое движение век было мукой, – и оно не видело! Голубой свет выжег ему зрение, стесал ткани, нервы и сосуды, навсегда отправил солнце за горизонт.

А потом слова монаха стали приобретать смысл. Новые глаза!

Новое зрение, которым можно будет видеть очищенный мир.