Страна заката

5

Первое утро.

Их разбудили мухи. Бой капризничал, потому что хотел пить. Вчерашний лимонад стал теплым и невкусным. В их комнате на колесах было жарко и душно. Когда после небольшой потасовки малыша все-таки удалось одеть, Аллан открыл дверь и выпустил его на свежий воздух. Потом он свернул матрас и засунул его под сиденье, так что теперь им было где повернуться. Пора было готовить завтрак. Глядя в окно, Аллан видел желтый солнечный диск, дрожавший в утренней дымке над еще незастроенным хребтом Эббот-Хилл, который возвышался за бетонно-серой лентой Автострады между Насыпью и расположенными ниже восточными зонами города. Аллан зевал, чувствуя себя немного разбитым, но в общем он хорошо выспался. Вероятно, было уже поздно.

— Ты обещал приспособить мне сегодня печку.

— Ладно...

Сейчас Аллан не мог думать о будничных вещах: его все еще переполняли удиви­тельные сны минувшей ночи и огромная, не поддающаяся определенно радость оттого, что он смог досмотреть эти сны до конца и проснуться в тишине. Солнечная сера и фос­фор медленно прожигали себе путь сквозь грязное стекло, наполняя жаром их тесную комнатушку. Тишина и покой. Именно такими ему представлялись утра в их новой жизни. Что же касается мух, то с ними приходилось мириться.

Лиза уже оделась и рылась в сумке с продуктами.

— Если ты сейчас же не сложишь мне печку, я не смогу сварить кофе.

— Хорошо,— ответил он добродушно.— Мы сварим кофе на костре, а потом я возьмусь за печку.

Он вышел на воздух. Было сыро. Утренняя прохлада. Бриз принес слабый запах дыма и моря. Боя нигде не было видно. Вдали в тишине вдруг завыл мотор на малых оборотах: машина с мусором. Наверняка они уже работали, но сбрасывали свой воню­чий груз где-то очень далеко отсюда, на другой стороне Насыпи. Никакая опасность не угрожала Аллану с Лизой.

Между тем Аллан нашел несколько кирпичей и кусок жести, собрал немного ще­пок и обломков досок, сел на корточки и принялся разжигать костер в этом первобыт­ном очаге. И хотя дрова были мокрые от утренней росы, в конце концов они разгоре­лись.

Лиза вышла из фургона и налила в небольшую кастрюлю минеральной воды из бутылки. -

— Прекрасно, позавтракаем на свежем воздухе. Скоро вода в кастрюле закипела.

— Ты не видел Боя?

— Не видел,— ответил Аллан.— Но оставь его в покое: пусть он играет. Ему это на пользу. Проголодается — придет.

— А вдруг он уйдет куда-нибудь далеко и заблудится?

— Ну так покричит. Здесь отовсюду хорошо слышно. Пусть понемногу приучается к самостоятельности.

Лиза приготовила кофе из порошкового кофезаменителя, разлила его в две чашки. Они сидели каждый на своем автомобильном сиденье, которые Аллан прошлым вече­ром вытащил из старого кузова. Тусклое солнце с трудом пробивалось сквозь затянув­шую небо мглу. Лиза подняла голову и, отбросив волосы со лба и со щек, сказала:

— Можно даже загорать... Здесь почти совсем как в деревне. Но только гораздо лучше. В деревне так пусто... Так одиноко.

Когда-то очень давно они говорили о том, чтобы переехать куда-нибудь в сель­скую местность, в деревню. Деревня... Это слово звучало и необычно и соблазнительно для тех, кто никогда не выезжал дальше постоянно разраставшихся пригородов Свитуо­тера. Соблазнительно и в то же время тревожно: парк без ограды, леса без тропинок, равнины, холмы, хребты и горы... И все это лишено четких границ, четких и ясных очертаний. Некоторые обитатели Свитуотера любили деревню и проводили там (где, собственно?) все свои выходные дни и отпуска, хотя это стоило немалых денег и нема­лых усилий. Свитуотер все время разрастался, опутывая жителей густой сетью всевоз­можных препятствий, дороги из центра города к окраинам были длинные, невероятно длинные, даже если говорить только о расстоянии; а множество светофоров, пробки, где приходилось терять массу времени, и трудности, связанные с ориентированием, делали их почти непроезжими. И все-таки люди возвращались в город отдохнувшими и загорелыми и во весь голос превозносили до небес «деревню» и деревенское житье именно за то, что Аллану было всегда чуждо, враждебно и непонятно. При этом они употребляли такие выражения, как «девственный край», «красота природы», «полное безмолвие», «первозданность», «подлинность», «нетронутость»... После всех этих разго­воров Аллана уже не удовлетворяла «природа», которую он знал: парки и скверы, клумбы и декоративные кустарники, разбросанные по всему городу, лужайки в пар­ках, где траву регулярно подстригали, пешеходные дорожки, маленькие мостики через искусственные ручьи, пруды, где среди бумажек от мороженого и других отбросов пле­щутся полудикие утки и другая водоплавающая птица в ожидании кусочков хлеба, ко­торые им бросают посетители, главным образом дети. Повсюду стоят скамейки, на ко­торых можно посидеть, созерцая других любителей этой укрощенной «природы», при­шедших сюда со своими детскими колясками, своими собаками, друзьями и возлюб­ленными... И однако же, Аллану казалось, что он предпочитает именно такую «приро­ду», в небольших, точно отмеренных дозах.

Но как-то раз в субботу они все-таки выехали за город, из чистого любопытства, разумеется, чтобы наконец понять, что значит «побывать в деревне». Это был их первый шаг, первый поступок, означавший, что за разговорами о том, чтобы уехать из города, кроется нечто большее, чем пустые мечтания,— веселая и полная неожиданностей экс­курсия в неизвестность. Они сели в автобус — после того как с трудом отыскали его: теперь на загородных маршрутах осталось совсем мало автобусов; он шел в Плежер-Коув, маленькую деревушку, расположенную на берегу неглубокого пруда; жители деревни потратились на его расчистку и потому с гордостью рекламировали здешнюю воду, годную для купания. В разгар сезона Плежер-Коув пользовался большой популяр­ностью: здесь были площадки для игры в гольф и площадки для обучения малышей ходьбе, тропы для верховой езды и пешие маршруты, проложенные на слабопересе­ченной местности, где росли рядами кипарисы и пинии, а кое-где встречались и купы лиственных деревьев. Об этом Аллан узнал из рекламных объявлений и буклетов, ко­торые просматривал в туристическом бюро.

В деревню они приехали, когда уже стемнело. В автобусе Лизу тошнило. Бой, ко­торому тогда было всего два года, всю дорогу проспал. По приезде они зашли в первый попавшийся мотель, который назывался «Пансионат» и был обильно украшен и сна­ружи и внутри колесами, старыми плуговыми лемехами, чугунами, бадьями и старин­ными сельскохозяйственными орудиями; и все равно сразу было видно, что это самый обыкновенный мотель. Они сняли комнату и, измученные путешествием, тут же легли спать.

Завтрак подавали с восьми до десяти часов утра: вареные яйца, гренки с маслом («настоящее масло» — было написано в меню, которые лежали на всех столах в столо­вой), повидло неопределенного происхождения и цвета, кофе или чай по выбору. Когда Лиза увидела грязь на яичной скорлупе, ее снова затошнило и больше она не мог­ла есть.

— Совсем свежие яички от наших собственных кур,— гордо сообщила им хозяйка.

Это была крупная ширококостная женщина с красными щеками и маленькими добродушными светлыми глазами за круглыми дымчатыми стеклами очков. Ее волосы скрывал чепец, как у официантки, а на лбу блестели капельки пота. Она сказала, .что их пансионат (мотель) — один из старейших в округе, со своими традициями, и у них есть постоянные клиенты, которые останавливаются здесь уже много лет подряд. Ее очень огорчает, что многие гости предпочитают новые, более роскошные мотели, которые вы­строились в ряд по берегу озера. Она говорила на диалекте, который Аллан плохо по­нимал; это раздражало его, и он старался избегать хозяйку, хотя она была очень бла­гожелательна и даже разрешила Бою рвать ягоды в саду.

Погода стояла прекрасная, и после завтрака они пошли погулять: ведь они при­ехали сюда, чтобы наслаждаться «природой», «деревней» и свежим воздухом. Но они прошли совсем немного — не успел скрыться из виду маленький поселок вокруг авто­бусной остановки, как Лиза объявила, что устала и хочет вернуться в мотель. Здесь, под открытым небом, где не было ни домов, ни хорошей дороги, которая куда-то ведет, она вдруг почувствовала себя одинокой, всеми покинутой и больной и взяла его за руку, чтобы не упасть, а он вел ее по тропинке, вспоминая, как мечтал лежать с ней в такой же вот траве, посреди широкого луга, и чтобы вокруг них и над ними были только цветы, деревья, и насекомые, и птицы, и синее-синее небо. Но об этом Аллан мечтал до того, как они пустились в путь. Здесь же, на тропе, вившейся среди холмов, которые

неожиданно возникали перед ними, образуя возвышенность, а за ней, где-то далеко-далеко, дальше, чем можно себе представить, рисовались на фоне неба вершины гор, здесь они вдруг стали совсем чужими и изо всех сил вцепились друг в друга, словно боялись навсегда друг друга потерять, ибо здесь, среди огромного пространства «при­роды» (где росли пинии, и кипарисы, и даже небольшой лиственный лес, совсем как на цветных фотографиях в рекламных проспектах), они оказались такими маленькими и невесомыми, что даже легкое дуновение ветерка могло подхватить их и навсегда разлучить под этим бескрайним и необъятным небосводом...

Они рано пообедали, после чего Лиза легла отдохнуть (здесь, в деревне, во всяком случае хорошо спалось), а Аллан спустился на берег озера, где в отведенных для рыбной ловли местах плечом к плечу сидели рыболовы, забрасывали леску и с таким сосредоточенным видом наматывали ее на катушку, что Аллану было противно на них смотреть.

Устроившись в гамаке на террасе позади мотеля, он попытался заснуть, но ему мешали пятнистые рыжие кошки, которые играли в высокой траве под деревьями. Он лежал и смотрел на них, и усталость то убаюкивала его, то снова возвращала в после полуденный зной, а потом опять погружала в сладкую дремоту, и словно в тумане он видел быстрые и мягкие кошачьи движения, когда они охотились друг за другом в траве, царапались и шипели, валили друг друга на землю, и в этой жестокой игре находил выражение первозданный инстинкт хищника, казавшийся Аллану чем-то пугающим, ужасным, как и то ощущение, которое он внезапно испытал, когда под порывом холодного ветра вдруг задрожали тополя, и у него закружилась голова от запахов сада, густо заросшего цветами и травой. Это и есть «природа»? Это одичание... Аллан лежал, и ему казалось, что он растворяется в тишине, такой беспредельно пустой (впереди озеро, И позади луга, пастбища, холмы и горы) и в то же время пронизанной запахами, неведомыми звуками и движениями, и грудь его тяжело вздымалась, руки дрожали, а солнце пылало на безоблачном небе, синем-синем...

На обратном пути у Боя разболелся живот от ягод, которыми он объелся. И когда поздно вечером Аллан и Лиза плелись по грязному тротуару Апрель авеню, оба чув­ствовали облегчение и радовались, что наконец-то вернулись домой.

Так они съездили в деревню.

— Как хорошо! — вздохнула Лиза и, запрокинув голову, закрыла глаза.

Они сидели и наслаждались горячим кофейным напитком; их озаряли мягкие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь вечную мглу, эту созданную человеком ядовитую при­месь, к земной атмосфере, которую уже ничто не может рассеять — ни ветер, ни дождь, ни снег.

— Здесь можно загорать хоть целый день...

Одним движением она стащила через голову свитер и осталась сидеть полуобна­женная, ослепительно белая — такой он не привык ее видеть при дневном свете.

— Нас никто не видит,— сказала -Лиза, заметив, что Аллан смотрит на нее.

— Никто,— согласился Аллан.— Кроме нас, здесь никого нет...

Ему было приятно смотреть на нее, приятно и в то же время тревожно. Ему казалось, что она заходит слишком далеко, злоупотребляет только что обретенной свободой, нарушая границы дозволенного. Он думал: «А прилично ли это?» По натуре Аллан был человек спокойный, рассудительный и не любил, когда люди делали что-то неуместное или впадали в крайность. А это? Может быть, и это крайность?

Впрочем, нет. Подперев ладонью щеку, она сидела на замызганном автомобиль­ном сиденье, самозабвенно отдаваясь солнечным лучам, тонкая, как девушка, бледная, с плоским животом и маленькой грудью — трудно поверить, что она выкормила мла­денца. Сама невинность. И он вдруг рассердился на себя за то, что не такой непосред­ственный, как она, и делает лишь то, что считает правильным, а теперь вот сидит и пытается разобраться в скрытых достоинствах этой маленькой девочки, ставшей его женой, и он сразу ощутил силу своих волосатых рук, ощутил тяжесть своего тела (беззвучное, огнедышащее счастье, пережитое вчера вечером!) и почти против воли внезапно подумал: «Это вполне прилично. Ну конечно, прилично. Здесь. Под откры­тым небом. Кто нас увидит? Кто может сюда прийти?» Но от этих мыслей он рассер­дился еще больше и вдруг почувствовал, как его охватывает желание. Раньше он до­статочно легко сдерживал в подобных случаях свои порывы, поскольку их интимные отношения определялись не вспышками страсти, а скорее привычкой — так сказать, чётким расписанием... Но возможно, все дело было в том, что им крайне редко пред­ставлялась возможность побыть друг с другом наедине: им мешал Бой, работа, усло­вия их жизни и все их «нормальное» существование. Но теперь все было прилично!

— Почему ты не снимешь все остальное? — спросил Аллан.

Голос его прозвучал неуверенно; он стыдился своего бесстыдства; время и место были неподходящие для занятий любовью (ему предстояло сегодня сделать множе­ство дел: сложить печку, достать самые необходимые вещи, обследовать окрестности и учесть открывавшиеся перед ними возможности!); это казалось ему противоестест­венным именно потому, что было слишком уж естественно, более того — примитивно, да, именно примитивно!

Однако Лиза уловила в его интонации нечто такое, что заставило ее улыбнуться немного смущенно,— она была изумлена; обычно Аллан не проявлял особого интере­са к ее телу, и когда она раздевалась, им скорее овладевало беспокойство, чем же­лание, словно ее острые лопатки, узкая спина, худые бедра и коленки, ударявшиеся друг о друга при ходьбе, напоминали ему о чем-то не слишком приятном, например, о том, что он вдвое старше своей жены, соблазнил ее, сделал ей ребенка, женился на ней и теперь в этой трудной ситуации обязан не ударить вгрязь лицом...

— А если придет Бой?..

— Он бегает по всем этим кучам,— прервал ее Аллан нетерпеливо,— А кроме того, он уже видел свою маму голой. Раздевайся.

Слегка усмехнувшись, она сбросила короткую мини-юбочку и сняла красные колготки; тут она почувствовала на себе его взгляд, беспокойный и пристальный, как у собаки. Теперь его желание стало непреложным фактом, он больше не корил себя. Он встал, в два-три прыжка добежал до фургона, открыл дверь и схватил одеяло, нашел ровное место на пригорке внескольких шагах от фургона и расстелил одеяло — все это он проделал с бессознательной уверенностью лунатика.

— Иди сюда,— позвал он.

Однако Лиза не двигалась с места и молча смотрела на него.

— Ну, иди же!

Сообразив, что с Алланом творится что-то неладное, Лиза не стала мешкать и подошла к нему, ступая осторожно, чтобы не порезать ноги об острые куски металла и осколки стекла, которые валялись всюду вместе с мусором и всякими отбросами.

Потом он лежал и что-то шептал, обнимал ее, страшно довольный собой, и мур­лыкал, как большой ласковый зверь. А она пыталась как-то осознать то новое, что вошло в ее жизнь и так непохоже было на прежнее существование, и бормотала:

— Как хорошо... Как здесь хорошо... Как хорошо...

С ленивым удовлетворением, но и с тайным беспокойством он подумал о том, что они похожи сейчас на кошек, греющихся на солнце, диких и неукротимых, мягких и податливых, играющих, как те «одичавшие» кошки, которые гонялись друг за другом в траве...

И они снова заснули.

Их разбудил какой-то шорох. Аллан посмотрел туда, где они недавно завтракали. Там лежало немного хлеба и кусочек сыра. Сейчас там сидела большая бурая крыса и грызла остатки завтрака, не обращая внимания на людей, хотя они были всего в не­скольких метрах от нее. Потом появилась еще одна. Аллан пошарил вокруг и нашел свой ботинок. Лиза все еще крепко спала. Аллан изо всех сил запустил тяжелым бо­тинком в крыс, и в мгновение ока обе исчезли.

— Проклятые твари!

Лиза проснулась и испуганно спросила, что случилось.

— Крысы. Две огромные крысы поедали наш завтрак!

— Ох! — воскликнула она и села.

Аллан привык к виду крыс. На Апрель авеню весь двор так и кишел ими. Собст­венно говоря, он не чувствовал особой неприязни к этим противным грызунам, но, увидев их так близко, воспринял это почти как вызов — начиналась борьба за пищу, борьба за жилье: ведь они были так уязвимы, уязвимы со всех сторон. Здесь им при­дется нелегко.

Мерзкие негодные твари!