Стимпанк

Hottentots – Перевод. А. Комаринец, 2005.

1 Обезьянья харя

Большая рыба была явно сшита примерно посередине. Шов черной вощеной бечевкой небрежными стежками внахлест, который опоясывал ее, стягивая две разнородные половины, походил на ухмылку идиотской тряпичной куклы. Не вполне соответствуя по величине, половины гибрида не совпадали точно, и по краю большей передней виднелся ободок бело-розового мяса. Длинная заостренная голова, выдвинутая нижняя челюсть и форма острых зубов указывали, что передняя часть принадлежала к семейству Sphyaenidae, – одной из барракуд. Задняя часть представлялась не столь очевидной, хотя ученые умы (в университете Лозанны, Цюриха, Гельдельберга, Мюнхена, Вены и Парижа) отнесли бы ее к семейству Acipenseridae, то есть осетровых. Одно, впрочем, оставалось бесспорно: хвост был пришит точно наоборот, и брюшной плавник занял немыслимую спинную позицию.

Плод чудовищного смешения рас лежал на куске влажной парусины с разлохмаченными краями и единственным латунным кренгельсом, смотрел перед собой остекленелыми глазами, по шву медленно сочилась беловатая сукровица. Парусина лежала на коленях сидящего мужчины.

Мужчина этот был Луи Агассис.

Уроженец Швейцарии, магистр палеонтологии, ихтиологии и зоологии, доктор медицины, лектор, автор и популяризатор Eiszeit [21] теории, Выдающийся Натуралист-лаурят (выражаясь языком журналистов) своей второй американской родины, Агассис только-только достиг сорока лет. Высокий и крепкий, хотя и несколько дородный, ученый был облачен в шерстяные панталоны, жилет и двубортный сюртук, шею окутывал белый фуляровый платок. В его лице главенствовали карие глаза, столь же колючие и острые, как шипы морского ежа (вид – еж обыкновенный класса ехидновых), и широкий квадратный подбородок. Губы и нос у него были довольно мясистые. Лицо бритое, если не считать длинноватых бакенбард, и довольно багровое. Волна еще темных волос, теперь несколько отступившая, открывала высоко философский лоб. (Сэмюэль Джордж Мортон, почтенный филадельфийский коллега Агассиса, оценил его краниальный объем в 115 кубических дюймов, иными словами, намного выше среднего для представителя белой расы (и потому всех рас, поскольку белая есть венец творения) и, хотя и воздерживался упоминать о своем сокровенном желании, уже планировал заполучить для своей колоссальной коллекции череп Агассиса, случись ему, Агассису, скончаться прежде самого Мортона…)

Сейчас Агассис разглядывал гнусность у него на коленях. Он не знал, что сказать. Неужели кто-то думал, что он примет эту вопиющую подделку за чистую монету? Насколько же доверчивым, на взгляд американцев, может быть средний европеец?

За десять месяцев, проведенных до этого в Америке, Агассис уже сделал определенные выводы касательно национального характера. Типичный гражданин Соединенных Штатов был наглым, хитрым, предприимчивым и щедро наделенным бойкостью и моралью самого низкого разбора. Наиболее симпатичные напоминали балованных детей, полных юношеского задора. Хороши для короткого забега, но выносливости никакой. Лучшие среди них, как, например, его товарищи по Гарварду (те, кто сумел упрочить чистоту наследственности в рамках своего сословия), интеллектуально и морально могли равняться с лучшими европейцами. Буржуа вроде Джона Лоуэла и Сэмуэля Кэбота… ну, буржуа по всему миру одинаковы. Но вот американская чернь в отличие от простонародья в Старом Свете была буйной и непредсказуемой.

Явилось это, разумеется, результатом непрерывных перекрестных скрещиваний. Страна представляла собой плавильню рас, смешивавших свою кровь без должного уважения к древнему географическому делению, возникшему с Сотворением мира. Арии, англосаксы, галлы, славяне, иберийцы, средиземноморцы, ирландцы, кельты, монголы, китайцы, семиты, скандинавы, балты, краснокожие… стоит ли удивляться, если плоды столь вопиющего смешения оказались своенравными, неорганизованными и алчными и возомнили, что провести на сделке тех, кто их выше, столь же просто, как и их недалеких собратьев?

И наихудший ингредиент смеси, наигнуснейший, наигрязнейший поток, вливающийся в мутную реку, зовущую себя Америкой, самая мерзостная примесь в крови любого предположительно белого человека, зараза, вопиющая к небесам и нарушающая все нравственные устои…

Негры.

Агассис содрогнулся, вспомнив первую встречу с американскими чернокожими (если уж на то пошло, с любым представителем африканской расы), случившуюся всего лишь в прошлом году. В декабре он написал своей матери Розе – благодарение Богу, эта святая женщина пребывает в безопасности своего дома в Нёфшателе.

Глядя на морскую мерзость у себя на коленях, Агассис внезапно увидел в ней воплощение всех своих страхов перед смешением рас. С дрожью он вспомнил сходным образом сшитую тварь, плод воображения миссис Шелли. Что, если Природа допустит существование подобных чудовищ? Даже мысль об этом…

С рыбы Агассис перевел взгляд на выжидающе застывшего перед ним человека.

Неотесанный рыбак неопределенного возраста, с морщинистым задубленным лицом, на котором щурились косящие глазки, одетый в сальный от ланолина вязанный косами свитер с высоким воротом, в вязаную же морскую шапку и мешковатые клетчатые штаны. В углу рта у него торчала незажженная глиняная трубка с длинным мундштуком – преисполненный надежд продавец, решивший, что настало время расхвалить товар.

– Так что, молодой человек? Что скажете? Ребята в порту как один говорят, что вы ищете всякие диковинки, а уж диковиннее этой редко увидишь.

Агассиса поразила такая наглость. Швейцарский акцент профессора – который многие дамы находили очаровательным, видимо, из-за заметного офранцуживания гласных, – стал особенно явным в стремлении припугнуть.

– Вы ждете, сэр, что я поверю, будто эта рыба была когда-либо единым целым и плавала по морям нашего мира?

Старый морской волк поскреб под шапкой.

– Э, выходит, ваш соколиный глаз заметил, как я слегка подлатал рыбину. Малый из моей команды собрался порезать ее для нашего котла, но тут подоспел я и, распознав ее научную ценность, пресек эту резню. К несчастью, он уже успел отхватить морду от хвоста. Ну, раз она немножко повреждена, цену можно и сбавить. И будет она сорок центов, деньги на бочку.

Агассис снял с колен парусину с ее содержимым и встал.

– Будьте добры, уйдите. Вы зря потратили мое время.

– Да погодите же, старина, вас, я вижу, не проведешь. Но имейте терпение, и я скажу вам правду. Я ж молчал, потому как не знал, по зубам она вам или нет.

– Хорошо, продолжайте. Как у вас тут говорят, я одни уши.

Сжав подбородок ладонью и еще более прищурясь, что придало ему сходство с кротом (Talpa europaea), рыбак начал:

– Так вот, вытащили мы сети на борт, а в них барракуд-гаи черный осетр…

– Это я уже понял.

– Может, и так. Да только вы знать не можете, что с ними была еще и меч-рыба. Так вот у нее имелся престранный инструмент. А именно шип с дырой на конце, будто ушко у иголки! Я и глазом не успел моргнуть, как эта меч-рыба взяла и располовинила двух других. Потом попрыгала по палубе туда, где мы паруса чинили. Подцепила она в ушко дратву и давай сшивать рыбин, вот как вы видели. Я принес их лишь в доказательство: меч-рыба страсть как тяжелая, чтобы и ее еще с собой тащить. Вот это диво я вам и предлагаю!

Победно завершив свое повествование широчайшей ухмылкой, рыбак стал ждать реакции Агассиса.

Тот был на мгновение ошеломлен, а потом расхохотался. Скверное настроение, которое преследовало его с самого утра и которому было множество неизбежных причин, от типично американской небылицы как рукой сняло.

Овладев собой, Агассис сказал:

– Ну хорошо. Принесите мне эту рыбу-хирурга, и я щедро за нее заплачу.

Рыбак протянул мозолистую руку, и Агассис ее пожал.

– Всенепременно, старина, не будь я капитан Дэн'л Стормфилд из Марблхеда [22].

С этими словами капитан Стормфилд удалился, прихватив с собой и жертву вивисекции, и приятный солоноватый запах моря, который Агассис заметил лишь по его отсутствию.

Воистину невоспитанные дети!

Кабинет Агассиса был весьма удобен, и здесь со своего прибытия на эти чужие берега ученый провел в усердных трудах немало дневных и ночных часов. В застекленных книжных шкафах стояли шеренги научных томов от Линнея до Лайла, а открытые нижние полки были отданы под зачитанные фолианты «Птиц Одюбона». На серванте разместились плоды недавних трудов – аккуратно собранные листы нескольких монографий. Задвинутый в угол круглый столик был погребен под ждущей ответа корреспонденцией. Удобный диван, используемый временами для послеобеденной дремы, теперь занимали большие картонные папки на завязках с рисунками из экспедиций. Несколько кожаных кресел и половиков были рассеяны по комнате (далеко не Бидемайер, но чего ожидать от столь неотесанных американских мужланов?…) Одну стену украшала акварель с изображением Мотье, родной деревушки Агассиса, окруженной озерами, написанная его давним ассистентом-рисовальщиком Йозефом Динкелем, который, к сожалению, предпочел не сопровождать своего патрона в Америку. На другой висела карта Северной Америки, утыканная зелеными флажками, обозначающими места уже посещенные (Ниагарский водопад, Галлифакс, Нью-Хейвен, Олбани, Филадельфия), и красными, указывающими планируемые поездки (озеро Верхнее, Чарльстон, Вашингтон, Скалистые горы…)

Тут он все утро предавался взаперти черной меланхолии, теперь столь успешно развеянной небылицей капитана Стормфилда. Агассис ощутил прилив привычной бодрости. Им вновь овладело желание выйти в широкий мир, изучить его, проникать в тайны Природы, открывать и классифицировать, собирать коллекции и выдвигать теории и – не между прочим – добиться того, чтобы в устах народных масс его имя стало синонимом передовой науки девятнадцатого века.

Покинув кабинет, Агассис направился в мастерские, находившиеся тут же в доме в Восточном Бостоне на самом берегу бухты, так любезно подаренном его патроном, Джоном Эмори Лоуэллом, текстильным магнатом и финансистом. Пока этих помещений было достаточно, и Агассис каждодневно испытывал удовлетворение. Но он вынашивал более великие планы. Отдельный склад для экспонатов, возможно, с музеем перед ним, чтобы выставить избранные; более просторные мастерские со всеми таксономическими принадлежностями; контора с газовым освещением; лекционный зал. Возможно, даже собственные типография и переплетная мастерская, как было у него в Нёфшателе для непрерывного потока книг, выходивших из-под его прилежного пера…

Агассис обуздал свое воображение. Все это можно осуществить, только имея влияние и власть. В сравнении с его мечтами деньги, которые он мог бы вложить сам, были ничтожны. Правда, его лекции принесли куда больше, чем он мог надеяться – больше шести тысяч долларов за последние четыре месяца! – но они тратились с той же быстротой, с какой зарабатывались. Одна только оплата умелых помощников съедала заметную часть его доходов. Прибавьте к этому покупки у местных рыбаков, обычные расходы на содержание дома, затраты на полевые изыскания, светские приемы и так далее, и вот вы уже на мели.

Нет, чтобы вознести его на высоты, о которых ему мечталось, достанет только средств такого учреждения, как Гарвардский университет. Он должен получить место профессора на новом факультете геологии, который скоро подарит университету Эббот Лоуренс [23]. Его соперники на это место, Роджерс и Холл, – посредственности, не заслуживающие столь престижного поста! Профессорства достоин только он один, Луи Агассис, Первый Натуралист своего времени!

Подходя к двери мастерских, Агассис сделал себе заметку на память улестить Лоуэлла дать еще один обед, на котором он мог бы исподволь повлиять на Лоуренса…

В мастерской работа кипела. Только он пошел, все его верные ассистенты, последовавшие за ним из Европы, подняли глаза от рабочих столов с преданностью и восхищением. Граф Франсуа Пуртале, исходивший с Агассисом все Альпы, вооружившись лупой, деловито изучал крупный копролит [24]. Опытный зоолог Шарль Жирар в гуттаперчевом переднике трепанировал трепанга. Рисовальщик Жак Буркхардт старался зарисовать живого омара (Homarus americanus), который, к несчастью, упорно пытался удрать по столу на свободу. Мастер литографии Огюст Сонрель возился со своими пластинами. (В стремлении обеспечить науку дополнительным капиталом Агассис разрешил Сонрелю подготовить иллюстрации к частному изданию книги мистера Джона Клиленда [25] по подписке группы бостонских предпринимателей.) Не хватало здесь только Шарля «Папы» Кристина, Арнольда Гийо, Лео Лескерё и Жюля Марка – все они ожидали на том берегу Атлантики вызова, который он пошлет, едва получит место в Гарварде.

Открывшаяся перед ним картина восхитила Агассиса. Вот она, передовая наука: командная работа и распределение обязанностей, сплоченная группа слаженно трудится ради единственной цели – дальнейшего прославления имени Агассиса!

Отвечая на веселые приветствия, в которых звучало его прозвище – «Bonjour [26], Агасс!», «Агасс, вы только посмотрите!», «Агасс, видеть омаруса? Ловите!» – глава этой научной фабрики совершал обход своих работников.

Когда он изучал копролит Пуртале, пытаясь определить ботанические останки, из внутренней комнаты появился Эдвард Дезор.

Дезор был правой рукой Агассиса. Он служил у натуралиста уже десять лет, с 1837-го. Агассис сам преподал азы науки этому студенту права немецкого происхождения с немалой способностью к языкам, впрочем, познания Дезора так и не превысили кругозор ленивого дилетанта. Главная польза заключалась в его умении добиваться результатов. Он надзирал за повседневными работами в Нёфшателе и умел без сучка без задоринки организовать наитруднейшую экспедицию.

Худой и франтоватый, еще не достигший тридцати лет, Дезор чрезмерно гордился жиденькими усами, к которым, насколько мог определить Агассис, ни один волос не прибавился с тех пор, как он поступил к нему на службу. В его глазах постоянно горели огоньки, напоминавшие Агассису взгляд горностая (Mustela erminea). После десяти лет постоянного общения Агассис все еще временами не мог сказать, что творится в голове его помощника.

Агассис вообще испытывал к Дезору двойственное чувство. С одной стороны, он был расторопным и усердным. И в постоянном надзоре он не нуждался. С другой стороны, он был несколько опрометчив и неосмотрителен. Взять, скажем, лекцию, которую устроил в Англии Дезор незадолго до их отплытия в Америку. В Бедлам-колледже, сказал он, а это оказался сумасшедший дом, где Агассису пришлось говорить перед врачами и санитарами под какофонию воплей сидящих в клетках безумцев…

Тем не менее Агассис полагал, что в целом достоинства Дезора перевешивают его недостатки, и, не желая портить плодотворные отношения, защищал его перед всеми хулителями, главным из которых была жена Агассиса Цецилия.

Цецилия. Мысли о жене в основном и привели его утром в угнетенное состояние. Агассис все еще чувствовал себя виноватым, что оставил ее с тремя детьми в Швейцарии. Но что ему было делать? У себя на родине он продвинулся, насколько это было там возможно, а прусский грант, с добытый его ментором Александром фон Гумбольдтом, на путешествие в Америку пришелся как нельзя кстати. Не мог же он не принять его! И конечно же, Цецилия понимает, насколько это логично. Агассис утешил себя мыслью, что она не слишком много плакала…

Какой преданной она была, когда они только-только встретились! Он поехал погостить у своего однокашника Александра Брауна в его немецком доме на каникулы и познакомился с его сестрой Цецилией, великолепным образчиком арийской женственности. Влюбившись, она нарисовала его портрет, который он хранил до сих пор. (Неужели он когда-то выглядел так молодо?) Много лет спустя они поженились и зажили счастливо.

Но когда у них поселился Дезор, все разладилось. Цецилия считала бывшего правоведа тщеславным, неотесанным и безответственным. Он отпускал сомнительные шутки, смущавшие ее. Почти против логики и воли (может, этот недоучившийся студент наложил на него какие-то чары? – иногда недоумевал он) Агассис продолжал вступаться за Дезора, и пропасть между натуралистом и его женой все углублялась и углублялась.

Раздраженно отмахнувшись от этих мыслей, Агассис обернулся к Дезору.

– Да, Эдвард, в чем дело?

Дезор распушил поросль у себя на губе.

– Я только хотел напомнить вам, Луи, что вскоре приедет мой кузен Мориц. Вы же помните, мы говорили о том, чтобы нанять его.

– Как вы могли оплатить проезд вашего кузена, когда нам нужно вывезти сюда других, более компетентных людей? – взорвался Агассис. – Насколько я помню, вопрос о его найме мы оставили открытым. Что толкнуло вас на такой шаг?

Дезор не позаботился проявить приличествующего огорчения при виде гнева своего патрона.

– Я знал, что он будет здесь чрезвычайно полезен, и взял на себя смелость заручиться его услугами прежде, чем к ним прибегнет кто-то другой.

– Будьте добры, освежите мою память касательно его достоинств.

Теперь Дезору удалось принять вид несколько тревожный.

– Он молод, энергичен, готов ревностно стараться…

– Но каков его научный опыт?

– Он знаток анатомии жвачных.

– А именно?

Дезор заметно поежился.

– Как-то он неделю проработал на бойне. Агассис воздел руки к небу.

– Невероятно! Но полагаю, раз корабль отплыл, мы не можем повернуть его обратно. Тем не менее если я получу сообщение о гибели Морица в море, то не стану горевать слишком долго. Ну, с Морицем мы разберемся, когда он приедет. Еще что-нибудь, Эдвард?

– Нет, – угрюмо ответил помощник.

– Прекрасно. Можете идти. Дезор, надувшись, удалился.

После еще некоторых указаний верным ассистентам Агассис завернул на кухню. Там он нашел Джейн.

Джейн Прайк была кухаркой и горничной – пухленькой английской девушкой с очаровательными веснушками. Когда она только пришла просить места и Агассис спросил, произносить ли ее фамилию «Прайк» или «Прэйк», она отпустила настолько пикантную шутку в рифму, что Агассис рассмеялся и тут же ее нанял.

Сейчас он тихонько подобрался к аппетитной мастерице на все руки сзади – стоя у плиты, она помешивала в кастрюле густую рыбную похлебку из особей, сочтенных неподходящими для препарирования и последующего хранения. Схватив ее под передником за талию (так, что она взвизгнула), Агассис потерся носом о ее шею.

– У меня в спальне после ужина, – прошептал он.

Джейн захихикала и уронила поварешку в похлебку.

До конца дня Агассис то и дело ловил себя на том, что мысленно произносит покаянную молитву: «Прошу, Цецилия, прости меня».

Но ощущения вины оказалось недостаточно, чтобы совершенно испортить сношение в тот вечер.

После физиологической интерлюдии Агассис уснул.

Проснулся он в темноте от ощущения, что кто-то гладит его по лицу.

– Джейн… – пробормотал он, но осекся.

Руки у Джейн несколько огрубели от работы, но все-таки на ощупь были не такие…

Отпрянув от руки, Агассис нашарил на тумбочке патентованную фосфорную спичку Аллена. Чиркнув ею, он поглядел на край постели.

Мерзкая обезьянья харя уставилась на него в ответ.

Потом обезьяна улыбнулась и произнесла:

– Бонжур, мсье Агассис.

2 Sinus pudoris

Однажды Агассиса измучил кошмар. Во сне он вдруг обнаружил, что он – олень. Но вот Cervinae или Rangiferinae оставалось неясным. (Вообразите себе, великий Агассис, великолепный представитель Homo sapiens, и животное!…) Во сне он оказался в ловушке – копыто застряло в щели между камнями. А на него наползал ледник: огромное ледовое покрывало, щеткой вычистившее все Северное полушарие, геологические следы которого он, Агассис, гениально восстановил, обеспечив себе титул «Открыватель Ледникового периода». (И к черту Шарпентье, Шимпера и Форбса, отъявленных лгунов, посягающих на долю в его открытии!) И пока он силился высвободить копыто, движение льда ускорилось. Вот он уже несся со скоростью паровоза, десятки тонн голубоватого с пузырьками воздуха льда надвинулись на Агассиса, чтобы размазать по камням, подхватить его кости и упокоить их в какой-нибудь будущей морене…

Он проснулся в холодном поту, увидел мирно спящую рядом Цецилию и с облегчением привлек ее к себе.

Чувство, которое теперь испытал Агассис, увидев перед собой омерзительно гримасничающую харю изъясняющейся по-французски обезьяны, во всех отношениях было сродни тому, какое он испытывал как угодившее в ловушку, обреченное животное. Его сковал страх; на лбу и на голой волосатой груди выступили капли пота, точно вонючее гнусное выделение жабы (скажем, Bufo marinus). Думать он мог лишь о том, что его вот-вот разорвут в клочья.

Догорающая спичка обожгла Агассису пальцы. Боль вырвала его из оцепенения. Едва комната вновь погрузилась во тьму, он скатился с кровати и на четвереньках пополз к двери.

Внезапно комнату вновь озарил свет – на сей раз аргандовой лампы, которая возникла в выходившем на море открытом окне.

– Эй! – окликнул державший лампу. – Это не дом доктора Агассиса?

При более ярком свете лампы Агассис еще раз увидел обезьяну, которая, несколько минут назад погладив его по щеке, поздоровалась столь неожиданно. Его изумление удвоилось, когда он распознал истинную природу незваного гостя.

Не обезьяна, а негр!

К тому же не укрощенный раб, а дикий африканец!

Негр довольно субтильного сложения был одет так: на плечах накидка из овчины (скрепленная спереди костяными пуговицами в кожаных петлях), далее – многослойная юбка из пальмовых волокон, унизанная разноцветными стеклянными бусинами. На руках и ногах звенят железные и медные браслеты, а еще раковины на кожаных шнурках. Непокрытые части тела как будто натерты смесью прогорклого животного жира и сажи.

И пока Агассис, застыв на четвереньках, в ужасе глядел на обезьянью морду незваного африканского гостя, вслед за державшей лампу рукой в окно просунулась объемистая нога в штанине и сапоге. Вторая рука вцепилась в подоконник. Затем последовало напряженное пыхтение, а потом возглас:

– Доннерветтер! Я бин застрять! Дотти, иди мне помогать!

Тут дикий арап повернулся и направился к окну. Агассис был поражен, увидев, что сзади юбка твари топорщилась на громадных ягодицах, столь колоссальных и непропорциональных, что они превращали в литоту сам термин «непристойность».

– Минутку, Якоб, – сказало существо, и тембр его речи в сочетании с именем, на которое оно откликнулось, объяснили Агассису, что страшный эфиоп был женского пола!

У окна негритянка схватила своего спутника за запястья и потянула. Нога в сапоге, уже попавшая в комнату, нашла опору на паркете, за ней вскоре последовал ее владелец.

Большой, как медведь (например, Ursus horribilis [27] из описанных в путевых дневниках Льюиса и Кларка), мужчина явно европейского происхождения был облачен в грязную белую блузу и островерхую шапку, сшитую, как распознал Агассис, из меха дикого зверя. Благодушное, выдубленное солнцем лицо незнакомца украшали усы и бакенбарды, как у английского сочинителя Диккенса.

Поставив лампу на подоконник, мужчина поспешил к Агассису и, подхватив его под мышки, без малейших усилий поставил на ноги, не переставая извергать поток фраз на чудовищно исковерканном английском.

– Майне глубошайшие извинения, доктор Агассис, что прервал фаш шон на такой необузданный манер, как ночной фор ja [28], но мы только что прибыли – майне шхуна, «Зи-Коэ», стоит на якоре прямо у фас под окном, – и нельзя терять ни минуты, если мы хотим найти дер украденный фетиш!

Агассис остолбенело уставился на безумца. Он рискнул отвести взгляд, дабы удостовериться, что негритянка – этот образчик антропологической гнусности, своим прикосновением осквернивший его лицо, – держится поодаль у окна на приемлемом, но все же чересчур близком расстоянии. Потом, обретя дар речи, произнес:

– Кто… кто вы? И что вам угодно?

Хлопнув себя полбу, незваный гость воскликнул:

– Что за глупая забыфшивость! Куша изфинений! Где майне манеры! Фаше имя штоль знаменито, а фаши обштоятельства мне штоль хорошо изфестны, что я фозомнил, будто и фы можете меня знать. Что ж, позвольте предштафиться. Майн имя есть Якоб Цезарь. Унд со мной – Дотти Баартман.

Доверительно наклонившись к Агассису, Якоб Цезарь добавил:

– У нее настоящее имя Нг! дату, но мне можно зфать ее Дотти.

Откликаясь на свое разрубленное щелчком имя, негритянка опять улыбнулась Агассису, от чего ее ужасный плоский нос противно сморщился.

Агассис не смог унять дрожь, вызванную отнюдь не теплым июньским ветерком. Стащив с кровати покрывало, он им обмотался. А затем снова повернулся к Якобу Цезарю.

Теперь он испытывал некоторое снисхождение к незваному гостю, которому хватило воспитанности, чтобы отдать должное его, Агассиса, славе.

– Ваша фамилия, сэр, мне ничего не сказала. И я все еще не понимаю, чем я могу быть вам полезен…

– Не сесть ли нам, и я фее объяшню. Может, тот графинчик с хересом, который я фижу на серфанте, шмочил бы майне горло…

Исполняя просьбу своего гостя, Агассис не спускал глаз с Дотти Баартман, которая сидела на корточках у стены, так что пальмовые волокна свесились у нее между ног, открывая уродливые черные ляжки, и старался овладеть собой, чтобы выслушать историю ночного гостя.

Но оказался совершенно не готов к впечатлению от его первых слов.

– Я бин сын Хендрика Цезаря, und [29] Дотти дочь… Внезапно Агассиса осенило:

– Готтентотская Венера! – вскричал он. Якоб Церарь улыбнулся.

– Ах зо, фижу, Ефропа еще ее не забыла.

Да, разумеется, Европа в лице Луи Агассиса еще не забыла, хотя означенная женщина умерла, когда Агассису было всего восемь лет, в 1815-м.

В 1810 году некто по имени Хендрик Цезарь прибыл в Лондон и открыл балаган на Пиккадилли. Состоял он из одного экспоната, большой клетки, установленной на помосте, всего на несколько футов приподнятом над жадными зрителями.

Внутри сидела черная женщина.

Окрещенная в афишах «Готтентотской Венерой», она – до своей сценической карьеры – была простой южноафриканской служанкой Саартье Баартман.

Как все сородичи бушмены, она являла собой странную смесь человеческих и животных черт и быстро привлекла сотни зрителей, которым не терпелось поглазеть на неразвитую представительницу низшей ступени человечества.

Гогочущих мужчин и хихикающих женщин особенно поражала ее стеатопигия, огромные жировые отложения в ягодицах, которые заметил у ее дочери Агассис. Эта часть ее анатомии была обращена к публике sans [30] одежды, и ее дозволялось трогать и тыкать, хотя свой pudendum [31] Саартье целомудренно прятала под набедренной повязкой.

(Впрочем, среди зрителей имелись и такие, кто туманно утверждал, будто истинный гвоздь выставки лежит под этим набрюшным покровом…)

После чрезвычайно успешного турне по Англии Цезарь и его подопечная уехали во Францию, где их ждал равно восторженный прием как широкой публики, так и ученых.

Но пленница Цезаря – допрошенная однажды представителями Благотворительного общества, она на хорошем голландском подтвердила, что позволяет себя выставлять по доброй воле за половину прибыли, – скончалась от воспаления легких в Париже 28 декабря 1815 года [32].

Отставив рюмку с хересом, Якоб Цезарь поведал Агассису ту часть истории Готтентотской Венеры, которая осталась неизвестна широкой публике.

– После смерти Саартье майн фатер, опечаленный и шелающий лишь фернуться в Кейптаун, передал останки швоей соотечестфенницы дер французскому наушному учрешдению по прошьбе натуралистов, которые надея-л ишь, что ш их помощью шумеют расрешить давний шпор в ештештфенной иштории. А именно шущештфование feminae sinus pudoris, или женшкой «вуаль стыда».

Агассис побледнел. Сама мысль о «вуали стыда» (десятилетиями он считал ее просто скабрезной байкой фольклора естествоиспытателей, какими обмениваются на ученых сборищах) была ему решительно отвратительна. Тем не менее, утешил он себя, как человеку разумному, ко всем подобным причудам Творца ему следует относиться невозмутимо.

Путешественники и прочие сомнительные личности давно распускали слухи, будто у женщин южноафриканского племени кои-сан есть половая особенность, отсутствующая у их более высокоразвитых сестер из цивилизованных областей земного шара. Так называемая вуаль стыда якобы представляла собой лоскут кожи, свисающий с верхней части гениталий или с низу живота, как кожистый передник, прикрывая детородный орган.

Агассис стиснул зубы, готовясь выслушать рассуждения Цезаря об этой физиологической аберрации, но тот вновь его ошарашил совершенно неожиданным поворотом своей истории:

– Унд препарировал мать Дотти барон Кювье [33].

Жорж. Видит Бог, ему и теперь не хватает этого влиятельного человека! И через пятнадцать лет после своей смерти барон Кювье занимал в пантеоне Агассиса почетное место.

С сильнейшей ностальгией Агассис вспоминал, как честолюбивым двадцатидвухлетним юношей он посвятил свою первую книгу «Бразильские рыбы» знаменитому Кювье, с которым до того не был знаком. Этот вдохновенный гамбит привел к тесному общению и со временем – к ученичеству, а затем и к совместным публикациям с именитым натуралистом, что открыло Агассису путь к состоянию и славе. После преждевременной смерти Кювье от холеры Агассису посчастливилось найти замену своему ментору в прусском гении Александре фон Гумбольдте, и сегодня не оставлявшим его своим покровительством.

– Я и не знал, – сказал Агассис, – что Жорж интересовался Готтентотской Венерой, не говоря уже о том, что он препарировал ее труп. Почему он никогда не рассказывал мне про это?

– Ах, на то есть феская пришина. Фо-первых, когда вы пошнакомились, фее это уже было забыто, федь пятнадцать лет прошло. А фо-фторых, эта попытка обернулась для него большим разочарованием. Абер, позвольте, я продолжу ишторию известную и лишь потом раскрою ее тайную сторону. Фаш барон – ну как ищейка – сразу вфялся за срам Саартье. И обнарушдил, что tablier [34], как насыфали французы «вуаль», всего только самая обычная labia minora [35], фсего на три-четыре дюйма длиннее ефропейской нормы.

При мысли о целой расе, чьи женщины отмечены столь омерзительным уродством, Агассис не сдержал возгласа отвращения. Он покосился на готтентотскую самку, сидевшую всего в десяти футах, и испытал почти непреодолимое желание бежать. Лишь сверхъестественным усилием воли он заставил себя остаться в кресле.

– Тогда барон замаринофал орган Саартье, написал о нем штатью и занялся другими исследофаниями.

Агассис пришел в ужас.

– Вы утверждаете, что он поместил ее tablier в формальдегид?

Цезарь кивнул.

– Ja-ja. Und он сделал даже больше. Он сотфорил из него дер фетиш.

– Что-о?!

– Вы не ослышались. Ваш кумир, барон Жорж Кювье, был черным магом.

– Это возмутительнейший…

– Наин, дер достофсрный факт. У меня естьдоказательстфо, что Кьювье был дер мартинист! Письмо его собстфенной рукой!

В бытность его в Париже до Агассиса доходили слухи о мартинистах. В конце восемнадцатого столетия некто Мартин де Паскалли, проживавший в Бордо, основал собственную масонскую ложу, назвав ее «Орден избранных жрецов». Поговаривали, хотя никто ничего доподлинно не знал, ведь орден не открывал своих тайн, в своих целях и ритуалах он соединил учения розенкрейцеров и аббата Гибура, сатани-ста при дворе Людовика ХГУ.

– Кювье хотел префратить дер tablier Саартье, – продолжал Цезарь, – в талисман необышайной силы, создать нофую Руку Славы [36]. Но у него нишего не фышло, то есть так он считал. И он подарил как экспонат Musee de l'Homme [37] унд забыл о нем. Кювье не знал, что до цели ему остафался один шаг. Ему не хфатало одного фажнейшего ингредиента, магического раштения из майне штраны.

Когда майн фатер вернулся в Кейптаун, он никому не рассказал, что случилось с останками Саартье. Даже мне, своему сыну, и дочери Саартье Дотти, которая осталась в нашей семье. Только полгода назад, на смертном одре, майн фатер решил облегчить душу и все фыложил. Я тут же сообщил его слова Дотти. К несчастью, о тайне прознал еще кое-кто.

Это был Т'гузери, колдун из племени Дотти.

Т'гузери тут же решил, что добудет дер tablier Саартье, зафершит его активацию унд использует в собственных целях.

Тогда я не обеспокоился. Как сможет бушмен добраться до Парижа и украсть что-то из музея? Но потом, месяц назад, я услышал от одного друга, голландского купца по имели Николас ван Рийн [38], который путешествует по всему швету, что оштанки Саартье украдены. Еще ему сказали, что дер вор бежал в Америку. Я понял, что этого Т'гузери необходимо оштановить. Поэтому я поднял якорь майне шхуна «Зи-Коэ» унд со всей фозможной поспешностью поплыл к фашим берегам.

У Агассиса отвисла челюсть. Никогда еще он не слышал столь нелепого оккультного вздора. Сознавая, что этот неуравновешенный субъект может быть опасен, если его спровоцировать, он решил ему подыграть, молясь про себя, чтобы кто-нибудь из домашних поскорей пришел ему на помощь.

– Но зачем, – надеясь кого-нибудь разбудить, громко вопросил Агассис, – этому Т'гузери ехать в Америку?

– Фопрос по делу, профессор. Дотти мне рассказала, что на этом континенте есть места, наделенные особой силой, и определенные ритуалы могут быть софершены только там. Вот вам еще причина, почему ваш Кювье потерпел неудачу. Унд одно такое мешто здесь, в этом самом штате.

Агассис не сводил глаз с двери. И где Дезор, когда он так нужен? Ему полагается всякий час быть под рукой…

– Предположим. Но почему вы пришли ко мне?

– Вы научный нашледник Кювье и несете отфетственность за его дела. Фаш моральный долг помочь исправить то, что он совершил. К тому же фы пользуетесь тут флиянием унд сможете ушкорить наши поиски.

Все еще отчаянно стараясь выиграть время, Агассис сказал:

– Полагаю, у вас была веская причина привезти с собой это существо. Возможно, ее животные качества помогут вам выследить ее примитивного родича? Умеют ли они вынюхивать друг друга на расстоянии?

Повернувшись к готтентотке, Цезарь ласково ей улыбнулся. На ее лице отразилась равная нежность.

– Ну, конешно, и из-за этого тоже. Но я просто не мог с ней рашстаться надолго. Понимаете, Дотти – моя frau [39].

3 Китовый ус

Когда иглобрюха (Canthigaster valentini) вытаскивают из воды, его первая и инстинктивная реакция – набрать в себя достаточно воздуха, чтобы превратиться в поразительный колючий шар и тем отпугнуть возможного хищника. Окажись эта похвальба неубедительной и хищник попытается попробовать свою жертву, иглобрюх умрет если не счастливым, то хотя бы довольным, прекрасно зная, что смертельный тетродогоксин в его клетках сполна за него отомстит.

Доктор Луи Агассис, вырванный из тихих вод логичных предположений, что перед ним господин и рабыня, надулся и начал опрыскивать гнусную парочку победоносным ядом.

Он вскочил на ноги, непроизвольно выпустив – чтобы легче было бурно жестикулировать – прикрывавшее его наготу покрывало. Его обычно румяное лицо полиловело, приняв оттенок брюквы, а кровь в жилах на лбу стучала, как племенные барабаны, – Агассис разразился праведными порицаниями:

– Именем Господа и всего, что есть на свете святого, сэр, я, христианин по рождению и убеждению, воспитанный в добродетельной семье, клеймлю вас как презренного предателя своей расы! Как вы могли! Как вы могли так себя осквернить и унизить белую расу в глазах этой твари и ее дерзких сородичей, которые, нет сомнения, все как один бунтари! Предаваясь такому животному кровосмешению, потакая своей гнусной похоти, вы подвергли опасности не только собственную страну, но и четыре тысячи лет цивилизации, борьбы человечества, стремящегося подняться из грязи! Уходите! Оставьте этот дом, как вы в него пришли, под покровом тьмы, сокрывшей ваш гнусный и чудовищный позор!

Чуть только Агассис закончил свою жгучую филиппику, как за дверью его спальни послышались торопливые шаги. Наконец-то, избавители! Citoyens, aux armes! [40]

Дверь распахнулась: за ней выстроились остальные обитатели этого ученого дома, вооруженные до зубов и готовые защищать своего предводителя. Пуртале потрясал верным альпенштоком, а Жирар держал наготове грозный микротом. Буркхардт размахивал сокрушительным мастихином, а Сонрель сжимал внушительную гравировальную иглу. Едва видимый за четверкой, скорчился Дезор, выглядывая из-за занесенных рук авангарда.

Подкрепление, однако, как будто не устрашило ни Цезаря, ни готтентотку Дотти, которая все так же сидела на корточках у окна. Могучий кейптаунец спокойно оглядел изготовившихся спасителей, потом перевел взгляд на Агассиса:

– Ну и шайка узколобых фарфаров…

Агассис снова набрал в грудь воздуха.

– Негодяй! Уходите по доброй воле, не то я прикажу моим людям силой вышвырнуть вас отсюда!

– Теперь фы мне совшем не нрафитесь, профессор Агассис, хотя прежде я бин против вас нихт предубежден. Тем не менее мне нужна фаша помощь, чтобы фернуть останки майне тещи, пока их не употребили во зло. Если вы не окажете ее по доброй фоле, мне придется добиться этого принуждением. Я знаю, что фы фтерлись в доверие к американским ученым и широкой публике, которые шчитают, будто фы само софершенство. Как фам понравится, если они узнают, что челофек, всему фас научифший, фаш на-стафник и покровитель, был дер оккультист? Предстафляю себе, как будут смаковать эту нофость бульварные газеты. Скажем, «Кембридж кроникл» одер «Христианский наблюдатель»? Und ученое сообщестфо…

Когда опасность минует, иглобрюху, чтобы вернуться к исходным размерам, требуется в среднем не менее пяти минут.

Агассис скукожился за тридцать секунд.

Упав в кресло, голый натуралист слабо махнул своим соратникам, велев опустить оружие. Они подчинились, заинтересованно оглядывая невероятную картину.

Услышав угрозу Цезаря, Агассис внутренним взором увидел, как рушатся все его продуманные планы, все мечты о славе и карьере в Новом Свете, подорванные безумным, но смертоносным обвинением, которое тот намерен предъявить. С общественным мнением, этим всемогущим тираном, не шутят. Молниеносно Агассис сообразил, что у него нет иного выхода, кроме как сотрудничать с кейптаунцем – сколь бы отвратительным предательством белой расы ни был его выбор самки – и надеяться, что вскоре он уберется из его, Агассиса, жизни.

– Так и быть, – слабым голосом сказал натуралист. – Вы убедили меня в правоте своего дела, и я окажу вам посильную помощь. Но Бога ради, давайте отложим дальнейшее обсуждение до утра. Эдвард…

Увидев, что опасность как будто миновала, Дезор поспешно выступил вперед.

– Прошу вас, отведите мистера Цезаря и его… спутницу-туземку… в комнату для гостей.

– Слушаюсь, профессор.

Вскоре Агассис остался один и некоторое время спустя сумел вернуть себе тень присущей ему решительности.

Так или иначе нужно покончить с этим делом как можно скорее. А когда бур и его человекообразная уедут, он велит сжечь все простыни, полотенца и половики, к которым они прикасались, и, возможно, также несколько предметов обстановки – в зависимости от того, как именно негритянка помечает территорию.

Наутро, после беспокойной полудремы, населенной неуловимыми, но определенно неприятными фантомами, Агассис присоединился к своим помощникам за общим столом. Обладая крепкой конституцией простолюдинки, Джейн проспала ночной переполох у себя в комнате, куда удалилась по совокуплении, и теперь порхала, как воробей (Spizella pusilla), расставляя перед признательными учеными блюда с маисовыми лепешками, яичницей и раками (Orconects limosus). Несколько обескураженная поначалу диким видом готтентотки Джейн быстро освоилась с ее присутствием, заметив, что «за столом она умеет себя вести получше этого дикаря мистера Олкота [41]».

За завтраком Агассис говорил мало, прикидывая, как отделаться от бура. А Цезарь тем временем потчевал собравшихся пламенными рассказами о своем бурном плавании на «Зи-Коэ» от мыса Доброй Надежды в Бостон, в котором вся его команда состояла из неутомимой готтентотки. К концу завтрака он очаровал всех до единого.

Когда его помощники ушли, чтобы взяться за свои повседневные труды, Агассис остался наедине с кейптаунцем и его черной самкой. Улыбнувшись Агассису, негритянка сказала:

– Вкусный завтрак.

Затем извлекла откуда-то из-под юбки небольшой нож с костяной рукоятью и принялась ковырять в зубах.

У Агассиса к горлу подступила тошнота. Поспешно встав, он удалился к креслу у камина, знаком предложив Цезарю следовать за ним.

– Нам следует обсудить наши планы, – начал Агассис.

– Ja-ja. Но снашала я должен рассказать фам еще про дфух человек, также играющих фажную роль в этом деле. Фчера ночью я не успел этого сделать из-за вашей нешдержанности.

Агассис нетерпеливо пожал плечами.

– Так говорите.

– Фы, наферное, слышали о Тадеуше Костюшко?

– Конечно. Польский патриот, сражавшийся на стороне американцев во время их революции. А при чем он тут?

– Унд вам известно, что у него есть сын? – Нет.

– Яволь, сын у него есть. После провала воштания 1794 года Тадеуш был вынужден покинуть Польшу и в своих скитаниях встречался со многими националистами и революционерами. Он посетил оуэнитов [42] в Шотландии и Америке, карбонариев в Италии, фурьеристов во Франции [43] унд «Филике Герариа» [44] в Греции. Но как дома он чувствовал себя у ирландских патриотов в Дублине унд с дочерью одного из них зачал сына, которого назвали Фергюсом.

– Фергюс Костюшко?

– Ja. Фы уверены, что никогда о нем не слышали? Нет? Сейчас этому сыну тридцать лет, и он подвизается и в Ирландии, и в Польше. Он сражался в польских восстаниях и тысяча восемьсот тридцатого, и прошлого годов, а в последнее время пытался облегчить участь голодающих ирландцев, чей картофель гибнет от белой росы. Яволь, фее это побошные обстоятельства, фажното, что Костюшко-младший – приверженец польского мессианизма.

Агассис неохотно признался в своем полном неведении касательно этого движения.

– Польский мессианизм пропагандировал в основном поэт Адам Мицкевич, а еще философ Анджей Товьянский, живший изгнанником в Париже, пока в 1842 году французский архиепископ не выдворил его как шмутьяна. Они создали организацию под названием «Дер Форк [45] Божий», которая видит в Польше «Христа всех народов», чье предназначение – своими страданиями искупить грехи всего человечества. Дер догмат они подкрепили фсякими оккультными рассуждениями. Немудрено, ведь Товьянский учился у дер мартинист, дер художник Юзеф Олешкевич.

– Не понимаю, какое отношение к вашему украденному фетишу имеет весь этот польский фокус-покус?

– Яволь, фее просто. Костюшко прослышал о дер фетиш унд, догадавшись о его потенциальной силе, решил попытаться добыть его, надеясь использовать для освобождения сфоего народа. Мне сказали, что сейчас он в Массачусетсе.

– Хорошо. Верится с трудом, но, полагаю, вам лучше знать, кто интересуется фетишем. И кто же второе лицо?

– Э-э, это Ганс Бопп!

– Немецкий филолог в Берлинском университете, сотрудничающий с братьями Гримм? Сущая нелепица! Я знаком с этим человеком: это мягкий и учтивый ученый…

– Так то Франц Бопп. А Ганс – его брат и жираф соф-сем другой масти! Ганс – беспощадный глава тайной полиции фашего прусского патрона Фридриха и людей убил больше, чем тиф и желтая лихорадка, фместе фзятые! Более того, он последний тевтонский рыцарь!

– Да будет вам! О них я слышал. И доподлинно знаю, что тевтонских рыцарей больше нет. Их орден прекратил свое существование в одна тысяча пятьсот двадцать пятом, когда Альберт Бранденбургский перешел на сторону Реформации. Хотя, кажется, какая-то ложа с таким названием существовала еще несколько десятилетий назад…

– Фот и фсем так кажется! Абер иштина в том, что не фее рыцари согласились с решением Альберта. Заклеймив его предателем, некоторые остались верны старым обетам, принятым еще во времена крестовых походов, фот они-то и создали тайное ядро нового ордена. Они так и не оставили мысли отфоевать Пруссию, которая когда-то принадлежала им. Смерть унд разочарование унесли фсех, кроме одного – Ганса Боппа. И сейчас ему кажется, что он нашел ключ к тому, как обратить в реальность древние мешты, – и видит его в маринованном сраме Саартье.

Агассис тревожно оглянулся по сторонам, но Джейн в комнате не было.

– Прошу вас, сэр, следите за своими словами! Я понимаю, что ваша так называемая жена – из первобытного племени, но в моем доме есть и другая женщина, пусть она всего лишь прислуга.

Цезарь подмигнул.

– Правду сказать, женщины ф таких делах хуже мужчин. Абер мы отклонились от темы. Бопп сейчас тоже в Америке. Он убедил своего короля, что идет по следу Костюшко… Он действительно ненавидит фсех поляков за поражение, которое они нанесли рыцарям при Данненберге в тысяча четыреста десятом году, но на самом деле вознамерился заполучить дер талишман!

Голова у Агассиса пошла кругом.

– Позвольте, я подытожу ваш рассказ. Некоего готтентотского колдуна, владеющего магической реликвией, которая должна быть активирована где-то на моей второй родине, преследуют польско-ирландский террорист и средневековый крестоносец. И всех их мы должны перехитрить, чтобы первыми завладеть реликвией.

– Фот именно!

Агассис прищурился на могучего бура.

– А как все это стало известно вам, ведь живете вы на краю света?

– Ах, профессор Агассис, я не дурень и, когда события начинают угрожать мне или моей стране, штараюсь узнать фее, что могу. Не думайте, будто я отрезан от информации только потому, что живу на краю Каффрарии [46]. Наш мир не так велик, как был когда-то. Ешли пароход способен за девятнадцать дней пересечь Атлантику, ешли земной шар расчертили тысячи миль рельсов, ешли самые темные уголки мира начинает освещать дуговая лампа науки, возглафляемой такими гениями, как фы, то… яволь, даже простой фермер вроде Якоба Цезаря сможет узнать, что ему нужно.

Агассис надулся как индюк (Meleagrisgallopavo).

– Верно, такие, как я, бесценны на ниве избавления мира от невежества… Знаете, вы кажетесь разумным человеком, Якоб. Не могли бы мы обсудить этичность расовой чистоты?… Вижу, что нет. Ну, быть может, придет день, и вы одумаетесь. Тем временем, полагаю, нам нужно заняться делами.

Повелительным криком (в своей обычной манере давать распоряжения) Агассис призвал из кухни Джейн. Та прибежала вся красная.

– Ей-богу, сэр, поговорили бы вы с мистером Дезором, пусть он придержит свой нечестивый язык! Что он мне такое рассказывал… знаю, это научные факты, но, сдается, девушке их слушать не пристало. Например, вам известно, что у среднего кита мужской член длиной в десять футов?

Цезарь подмигнул Агассису: «А, что я вам говорил?» Агассис же был раздосадован.

– Довольно пустой болтовни! Джейн, сегодня утром вы отложите обычные дела, поскольку у нас для вас наитруднейшее задание. Поглядите на это… это первобытное создание. Мне нужно, чтобы вы его помыли и одели так, чтобы с ним можно было показаться на улицах Бостона.

– Как прикажете, сэр. А человеческое имя у нее есть? Агассис от вопроса отмахнулся.

– Ба! Какое это имеет значение. Тут подал голос Цезарь:

– Конечно, у дамы есть имя. Ее зофут Дотти.

– Ах как мило. У меня есть кузина по имени Дотти, она осталась дома в Летчуорте. Ладно, помогите мне вскипятить воду, Дотти, а потом мы вытащим старый жестяной чан.

– Давайте пройдем в мой кабинет, Якоб, и оставим Джейн ее титаническим трудам. Мы должны обсудить наши планы и методы.

В кабинете Агассис открыл было рот, чтобы обрисовать, до какого предела бур может рассчитывать на его сотрудничество, но Цезарь его опередил:

– Почему фы так жестоки с майне фрау, Луи? Рашве фы не понимаете, что Дотти так же вошприимчива и чувствительна, как мы с вами? Она ведь неплохо знает английский, унд даже если не понимает каждое фаше слово, то все равно может почувствовать фаше отношение и обидеться. Наверное, знай фы ее историю полностью… Дотти родилась за год до того, как ее мать уехала в Европу, и девочку отдали на попечение тетушки. Эта женщина была майне кормилица…

Агассиса передернуло. Ему придется призвать на помощь всю выдержку, которая позволяла ему учиться ночи напролет, пока его однокашники бражничали в мюнхенских пивных…

– Мне было тогда пять лет. Майн фатер уехал, мейне мутер умерла от укуса рогатой гадюки, унд я снова оказанся на попечении старой кормилицы. А потому мы с Дотти росли вмеште, как родные брат и сестра.

Однажды, когда мне было десять, а Дотти пять, мы играли на берегу реки Бреед, и я соскользнул с отвесного глинистого берега в воду, прямо в стадо зи-коэ, у вас их называют гиппопотамами. Решив, что я нападаю на детенышей, самки подплыли ко мне и стали меня топить.

Унд когда я ушел с головой под воду уже в третий раз, что-то ткнуло мне в макушку. Я инстинктивно за это схватился.

Это была ветка, которую нагнула мне Дотти. Унд я смог выбраться из реки.

В то мгновение, когда она спасла мне жизнь, я понял, что женюсь на ней. Зо я и сделать.

Я дал ей наилучшее, какое смог, образование. Она говорит, читает и пишет по-голландски, по-французски и на своем родном языке. Всю дорогу сюда она упражнялась в английском и уже готова взяться за «Первую хрестоматию» Макгаффи. Иными словами, несмотря на сфою внешность, которая фам, возможно, неприятна, она умная, сообразительная женщина и так же достойна фашего уважения, как фаша жена.

Упоминание Цецилии – точно укол в синяк – стало последней каплей. Сквозь стиснутые зубы Агассис процедил:

– Герр Цезарь, я бы посоветовал вам никогда больше не позволять себе вольностей с именем моей спутницы жизни, особенно в столь возмутительном сравнении. Достаточно того, что я терплю присутствие вашей дикой подруги в моем доме. Вам не следует требовать, чтобы я уравнял ее с теми, кого Творец создал по Своему истинному подобию!

Цезарь только развел руками.

– Ах зо! Череп у фас толще, чем у слона, а сердце жестче, чем алмазы майне страны! Больше я шпорить не стану, профессор Агассис. Абер помяните майне слова: настанет день, и фы раскаетесь в своем предубеждении.

Агассис одернул жилет, словно приглаживал перышки.

– Тем не менее мы будем сотрудничать на моих условиях или не будем сотрудничать вовсе.

– Как фам угодно.

– Прекрасно. Так вот, вы должны понять, что мое время полностью распределено между научными исследованиями, которые я не могу оставить ради ваших вздорных поисков. Я исподволь наведу справки среди моих знакомых и корреспондентов и тех, с кем веду дела, касательно местонахождения этого мошенника Т'гузери и, может быть, даже сам проверю некоторые сведения, буде это совпадет с той или иной моей экспедицией за новыми образцами. Однако главным образом вы будете действовать самостоятельно, хотя я позволяю вам воспользоваться моим далеко не безвестным именем. Можете на меня ссылаться.

– Ах, профессор, какая честь!

– Пустяк. Далее, вы упомянули о некоем месте, которое обладает определенными уникальными свойствами, коии ваш колдун считает полезными для его ритуалов. Где это место? Очевидно, что, если мы его определим, вор быстро окажется у нас в руках.

– Ну, точно я не знаю. Здесь я надеялся на фашу помощь. Может, если я его фам опишу… Это одно из тех мест, где жизнь возникает спонтанно…

Агассис вскочил.

– Что вы сказали?! Вы в этом уверены?

– Ja, софершенно уферен.

В споре о происхождении жизни на Земле соотечественники Агассиса разделились на два лагеря. Одна группа считала, что жизнь таинственным образом зародилась одномоментно в некоей неизвестной колыбели и оттуда распространилась на весь земной шар. Эти доверчивые простаки, к числу которых принадлежали Аза Грей, Джозеф Хукер и Чарльз Лайл, также верили в некую туманную теорию, называемую «эволюция» (лучше всего объясненную в эпохальных трудах «Zoonomia» [47] Эразма Дарвина и «Systeme des animaux sans vertebres» [48], согласно которой существо одного вида будто бы может каким-то образом со временем превратиться в существо другого!

Агассис, однако, принадлежал к тем здравым умам, которые утверждали, что Творец создал все различные виды и расы раздельно, полностью сформированными и каждую в своей собственной стране. Что до «эволюции»… Ну, окаменелости ясно свидетельствуют, что одно существо не перетекает в другое, а все исчезнувшие виды вымерли в результате различных катастроф, а затем из тех же источников творения поднялись новые.

Теперь же из слов Цезаря следовало, что один из этих священных первичных источников – может быть, даже тот, из которого произошли краснокожий человек, опоссум (Didelphys virginiana) и маис (Zea mays), – находится в Массачусетсе!

Возбужденно расхаживая взад-вперед, Агассис говорил:

– Теперь, когда я в полной мере осознал значение ваших поисков, они приобрели для меня тем большую важность. Ведь если я мог бы неопровержимо установить этот американский Омфалос [49], мое имя прогремело бы в веках! – На лице у Цезаря отразилось отвращение, и Агассис тут же добавил: – О! И разумеется, я буду счастлив вернуть фетиш в Musee de l'Homme. Возможно, я несколько поспешил, ограничив мое участие в ваших трудах, Якоб. Да что там, я в этом уверен. Можете рассчитывать на мою всемерную помощь и поддержку. Вместе мы вмиг изловим этого знахаря.

– Излишняя уференность опасна, профессор. Не забывайте, что у нас есть конкуренты.

– Sansculotte-экстремист [50] и свихнувшийся на мифах пруссак? Не смешите меня! Какие у них шансы против швейцарского гения науки?

– Ja, разве не так говорил Наполеон перед Фатерлоо…

– Полноте, давайте посмотрим, насколько Джейн преуспела в том, чтобы сделать вашу готтентотку приличной для цивилизованных глаз. Предлагаю хранить ваше истинное происхождение в тайне, дабы не предупредить Т'гузери, что по его следу идет соотечественник. Мы будем говорить, что вы латифундист из Голландской Гвианы, а Дотти – освобожденная рабыня. Этот город – истинный рассадник аболиционизма, и такое объяснение не может не вызвать симпатии.

На кухне Агассиса и Цезаря ожидало поразительное зрелище.

Национальный костюм Дотти сменился нарядом по последней американской моде. Курчавые волосы прикрывала шляпка, обрамлявшая ее угольно-черное лицо, как черное ведерко для угля. Дотти облачилась в юбку из коричневой тафты, отделанную воланами из вышитой кисеи и натянутую на кринолин таких необъятных размеров, что он полностью скрыл пышность ягодиц, которой наделила ее природа. Довершали все высокие кожаные боты на шнуровке.

Возясь с последними мелочами, Джейн и Дотти перешептывались и хихикали. Заметив мужчин, они разразились взрывами смеха, который у Дотти прерывался странными щелчками.

– Будет вам, Джейн, – строго сказал Агассис. – Что тут смешного?

Этот выговор лишь вызвал новый припадок бурного веселья. Но наконец женщины успокоились настолько, что Джейн смогла выговорить:

– Ох, профессор, просто этот кринолин распялен на китовом усе!

– Но скажите же, что в китовом усе настолько забавного? И будьте добры, обойдитесь без вашего обычного зубоскальства!

Но этот неудачный выбор слов только пуще рассмешил женщин, и ответа так и не последовало.

4 Что принес почтальон

С тех самых пор, как в возрасте пятнадцати лет он изложил в дневнике ход своей будущей карьеры, Агассис никогда не знал неудач, во всяком случае, никогда в них не признавался. Бесспорно, некоторые события происходили не вполне удовлетворительно. Его брак, например. Но всегда находилась точка зрения, с которой можно было обнаружить частичный успех, превращавший безнадежное поражение в лучезарную победу. Никогда ему не приходилось признаваться в некомпетентности, вслух произносить три слова: «Я потерпел неудачу».

Теперь же, быть может, этот черный час настал. Как ни ненавистно ему было в этом признаваться, он столкнулся с областью, для которой как будто не обладал решительно никакими талантами.

И этой областью был сыск.

Он был совершенно убежден, что как только приложит свой мощный ум к проблеме исчезнувшего фетиша, так сразу сможет привести Цезаря к дьявольскому готтентотскому колдуну Т'гузери. В конце концов, разве сыск не бледное подобие науки? И там, и там вам предлагается набор разнородных и на первый взгляд не связанных между собой фактов, для которых требуется вывести всеобъемлюшее объяснение, а оно позволит предсказать или экстраполировать поведение объекта, будь то человек или атом. Нет сомнений, естествоиспытатель, прочитавший по бороздкам на скалах в долине Роны движение древних ледников, сумеет пойти по следам, которые оставит примитивная чернокожая обезьяна.

Тем не менее этого не случилось.

Прежде чем раскинуть сети подальше, Агассис указал, что сначала им следует исключить город как возможное убежище Т'гузери. Натуралист считал, что город как Ось Государства не может не привлечь колдуна, пусть это и не Космогонический Локус, где он в конце концов совершит свои некромантские ритуалы.

И потому два дня натуралист и Цезарь прочесывали извилистые, точно коровьи тропы, улицы Бостона. В этих поисках их сопровождала безмолвная, но пытливая и любознательная Дотти, чьи чернильно-обезьяньи черты поразительно контрастировали с западным нарядом и привлекали взгляды и свист пешеходов низших сословий.

Трио навело справки в различных слоях общества, выискивая любые сведения о полуголом бушмене, носящем при себе замаринованную деталь женской анатомии.

Сперва они попытали счастья у знакомых Агассису матросов в порту, рассудив, что из Парижа Т'гузери должен был приплыть на корабле, торговом или ином. На всякий случай они заглянули даже на верфи Маккея неподалеку от дома Агассиса в Восточном Бостоне, где Дональд Маккей строил свои великолепные клипера, такие как «Летучее Облако» и «Повелитель морей», доминирующие в торговле между Калифорнией и Китаем. Но к кому бы они ни обращались, никто бушмена не видел.

Переехав на пароме из Восточного Бостона на Шомат, они сошли на Длинном причале с его замечательным кирпичным пакгаузом в две тысячи футов длиной и высотой в четыре этажа. Но даже там, где сохли рыбачьи сети и были пришвартованы десятки шхун, барков и шлюпов, среди которых гордо, точно павлины (Pavo cristatus) среди кур (Gallus gallus), покачивалась одинокая яхта из Ньюпорта, ничего не узнали.

Вынужденные предположить, что коварный чародей сошел на берег где-то в другом месте на Восточном побережье, они обошли все железнодорожные и почтовые станции, расспрашивая носильщиков и кассиров, торговцев и бездомных бездельников. Они обошли улочки и закоулки от Косевей-стрит до Провиденс и Ворчестерского вокзала в Южной гавани. Тщетно.

– Что, если Т'гузери приехал по суше на судне, которое тянут лошади?

– На барже по каналу? Давайте проверим.

Но ни один из потных мужланов, ведущих лошадей, которые тянут плоскодонные семидесятифутовые баржи по Мидлсексскому каналу от реки Мерримак до Бостонской гавани, ничего не мог сказать о колдуне.

Три сыщика обследовали деревянные бараки Соуф-энда, набитые эмигрантами, – безрезультатно. Предположив, что Т'гузери, быть может, воспользовался своим малым ростом и выдает себя за ребенка, они посетили Городской приют для бездомных мальчиков и многие бесплатные школы. Среди учеников не было ни одного готтентота.

Они справились во всех тридцати «благотворительных, попечительных и милосердных обществах» города, но безуспешно.

Отчаявшись, они посетили бостонскую больницу для умалишенных в Сити-пойнт, исходя из того, что, может быть, Т'гузери поймали и заключили туда. Хохот ее обитателей болезненно напомнил Агассису об ожидавшем его по вине Дезора в Бедлам-колледже фиаско. К сожалению, ни один из сумасшедших бушменом не был.

И тут они зашли в тупик.

– Мои рассуждения были безукоризненны. Я был абсолютно уверен, что негодяй затаится в городе, где его присутствие скорее всего останется незамеченным…

– Ах, мне бы шледовало пойти к кому-то, у кого ешть опыт в подобныхделах. Скажем, к писателю Эдгару По. Тот, кто способен создать першонажа, подобного Огюсту Дюпену, сумел бы решить такую проштую загадку.

– Не смешите меня! Этот журналистишка всего лишь пьяный мечтатель, взять только его болтовню о полой Земле и тому подобном. А его мораль омерзительна. Да его едва не вывезли из города, вываляв в дегте и перьях.

– И тем не менее…

Агассису осталось только использовать сеть своих корреспондентов, мужчин и женщин, любителей и профессионалов, кто, послушав его лекции, по зову сердца завербовался в великую и славную Армию Науки. От них ему ежедневно приходили посылки со всевозможными природными диковинами, и эти посылки, иногда осклизлые и вонючие, иногда еще жужжащие, квакающие или шипящие, были источником многих тревог для Джейн, на которую была возложена обязанность принимать почту.

Под конец второго бесплодного дня Агассис написал одно и то же письмо каждому своему корреспонденту:

В дверь кабинета неуклюже постучали. Это, вероятно, Джейн с вечерней почтой. Возможно, уже есть ответ от одного-двух корреспондентов, живущих поближе…

– Войдите.

Кто-то завозился с ручкой, потом дверь от пинка распахнулась и с грохотом ударилась о стену.

Вошла Джейн, шатаясь под тяжестью посылок, которые несла на вытянутых руках и которых было так много, что они совершенно ее скрыли. Она сделала несколько нетвердых шагов к бюро, но на полпути с пронзительным визгом уронила свой груз.

– Меня кто-то укусил!

Рухнув на диван, /Джейн разрыдалась. Поспешно закрыв дверь, Агассис сел с ней рядом.

– Ну же, ну же, милая, где болит? Покажите папе Агассу.

Джейн расстегнула высокий воротник блузы, потом еще несколько пуговиц намного ниже ключицы.

– Вот. Поглядите, до чего покраснело!

– Кожа не повреждена, Джейн. Наверное, это был просто острый угол коробки. Вы вообще слишком впечатлительны, моя дорогая. Дайте, я поцелую, и все заживет…

Только Агассис склонил голову на пышную грудь Джейн, как дверь без предупреждения открылась. Агассис вскочил, а Джейн начала поспешно застегивать блузку.

Это был Дезор. Маслено осклабясь, немец попытался подкрутить кончик ничтожного уса. Преуспел он лишь в том, что вырвал несколько слабо держащихся волосков, которыми ему никак не следовало бы разбрасываться.

Усилием воли Агассис подавил ярость. Не пристало придавать этому вторжению чрезмерное значение.

– Эдвард, я предпочел бы, чтобы в будущем вы стучались. Что, если бы я был занят чем-то личным?

– Я думал, так оно и есть.

– Ничего подобного! Джейн просто принесла почту и решила дать отдых ногам. Так что занимает ваши мысли, если они у вас вообще есть?

– Прибыл мой кузен Мориц и хочет вам представиться.

– Прибыл? Всего три дня назад вы мне сказали, что он отплыл. Что, произошла великая перемена, о которой мне – как это ни маловероятно – ничего не известно?

– Мне не хотелось, чтобы вы излишне тревожились за него, и поэтому я откладывал, не рассказывая вам, почти до самого его приезда.

– Хрм! Полагаю, вы желали поставить меня насколько возможно перед fait accompli [52]. Хорошо, скажите Морицу, что с разговором о приеме на место придется подождать до тех пор, пока у меня будет больше времени. А тем временем подыщите ему занятие, пусть отрабатывает свое содержание. Учитывая его квалификацию, вероятно, чистка конюшни подойдет ему больше всего.

– Вздор. Мориц – джентльмен. Я посажу его насаживать бабочек на булавки.

Прежде чем Агассис успел отменить это решение, Дезор исчез.

Агассис же бочком подобрался к Джейн, которая, встав с дивана, уже собралась уходить. Он потерся носом о ее волосы.

– Его слова о насаживании мне кое о чем напомнили…

– Господи помилуй! – хихикнула Джейн. – Не вгоняйте меня в краску, сэр! Подождите хотя бы до ночи…

После ухода Джейн Агассис подобрал с пола почту и начал открывать посылки. Послание от самого верного его английского корреспондента, некоего К. Каупертуэйта, которое обычно он открыл бы первым, сейчас было поспешно отложено в сторону.

К его изысканиям имела отношение только одна посылка. Имя отправителя показалось Агассису незнакомым: он не принадлежит к его обычным корреспондентам.

Агассис открыл приложенную к неграмотному письму коробочку.

Внутри лежало отрезанное ухо чернокожего, кровь на нем запеклась, и к ней прилипло несколько курчавых волосков.

Потрясенный Агассис уронил коробку – ухо вывалилось и немым укором осталось лежать на ковре.

Господи всемогущий! Сколь заразно зверство, в которое рано или поздно впадают белые люди, принужденные жить бок о бок с чернокожими! Какой эпической трагедией оборачивается это смешение рас! Вся страна запятнана им и пребудет запятнана столько, сколько ей отпущено существовать. Хвала Всевышнему, благодаря швейцарскому гражданству и научному подходу он, Агассис, тут чист и бел…

Каминными щипцами Агассис подобрал ухо и поместил его вместе с письмом и коробкой в недра франклиновой печки [53]. Даже в это время года ночь может выдаться прохладной, и небольшой огонь не вызовет ни у кого удивления.

Следующее письмо было от матери Агассиса.

Письмо выскользнуло из безвольной руки Агассиса. Мысли и воспоминания, бессвязные упреки и оправдания закружились в его мятущемся мозгу, точно Apii melliferae [54] над клеверным полем.

Смятенные думы обуревали его, казалось, целую вечность, но тут дверь кабинета снова распахнулась.

Подобно северному ветру, влетел грозный капитан Дэн'л Стормфилд и принес с собой запах морской соли.

Поначалу Агассис едва мог сосредоточиться на словах моряка. Но наконец он поймал себя на том, что его снова заворожила, разогнав уныние, оживленная болтовня Стормфилд а.

– Как поживаете, перфессер? Можете называть меня бесхребетной медузой, но я так и не принес вам чудесную меч-рыбу, как обещал. Дело было так. Моя жена прознала про бедную тварь и прибрала ее к рукам. Понимаете, она уже год на меня наседала, чтобы я купил ей новомодную швейную машину Гоуэ, а я сопротивлялся, ведь она ох как дорого стоит. И стоило моей старушке прознать, что умеет меч-рыба, как она просто забрала ее, ну и что тут поделаешь? Поставила для тварьки в гостиной чан с водой и заставляет работать день и ночь, шить ей и ее товаркам платья по последней моде развеселого Парижа [55]. Несчастная рыбка едва-едва справляется с их заказами и, боюсь, скоро издохнет. Я постараюсь вам ее тогда принести, ведь дохлая рыба все ж лучше, чем ничего, я так скумекал. Но пока принес вам кое-что новенькое.

Запустив руку под засаленный свитер, Стормфилд извлек трупик птицы.

– Это обычный дрозд (Turdus migratorius). Зачем он мне?

Удовлетворенно пожевав черенок трубки, Стормфилд посоветовал:

– А вы присмотритесь поближе, старина.

Агассис взял птицу. Перья у нее были на ощупь странные: скрипучие и чешуйчатые. Между пальцами имелись перепонки, а за ушными отверстиями топорщилось что-то вроде жабр.

– Угу, это самый что ни на есть морской дрозд! Я словил его сетью прямо посреди Марблхедской бухты. Не могу сказать, почему в ее водах всегда появляются странные твари. Будто выпрыгивают из ниоткуда… Агассис нашел несколько монет.

– Так и быть, куплю вашего «морского дрозда» для препарирования. Но если обнаружу, что это снова подделка, вас ждет суровый выговор.

– Да будет вам. Что эта птица настоящая рыба или как раз наоборот, так же верно, как то, что у Санта-Анны [56] деревянная нога.

Попробовав монеты на зуб, Стормфилд собрался было уходить, но вдруг остановился, явно встревоженный чем-то, что увидел в окно кабинета.

– Перфессер, сдается, горит иностранная шаланда, которую вы пришвартовали к вашей пристани.

– Что?!

Агассис подошел к окну. И верно, клубы синеватого дыма вырывались из каюты «Зи-Коэ», куда Цезарь и Дотти удалились, чтобы передохнуть и «немного подумать».

У выбежавшего из кабинета Агассиса, за которым по пятам следовал Стормфилд, хватило присутствия духа сорвать с крючка у задней двери парусиновое пожарное ведро.

Оказавшись на небольшой пристани, он зачерпнул морской воды и взбежал по широким сходням на шхуну бура.

– Держитесь, бравые матросы, помощь идет! – загремел Стормфилд. Протопав мимо Агассиса, рыбак плечом вышиб дверь, и натуралист, не глядя, плеснул водой в задымленную каюту.

Из которой вырвался вопль:

– Майн Готт, это што еще за ошкорбление?

Когда источник едкого дыма был устранен, а дверь распахнута, воздух в каюте очистился. Пару минут спустя Агассису открылась пасторальная картина.

Якоб Цезарь сидел в кресле-качалке, верная Дотти, как животное, свернулась калачиком у его ног. Оба держали трубки с длинным черенком, теперь погасшие.

– Неужели человек не может прошто покурить со сфоей женой, не навлекая на себя второго Потопа?

– Мы думали, пожар… – Голос Агассиса пресекся.

– Не говорите ерунды. Мы только смаковали трубку-другую даки, чтобы успокоить нервы и взбодрить мозги.

– Таки?

– Наин, даки. Помните, в ту первую ночь я говорил, что Т'гузери использует особое растение, чтобы активировать дер фетиш? Ну так вот, это растение – дака, которая растет в майне стране. Т'гузери нужно дфа месяца вымачивать фетиш в настойке на даке, и лишь тогда он сможет про-ишнести над ним заклинания. Вот откуда я знаю, что он еще не пустил его в ход. Абер время у нас уже почти вышло. По моим подсчетам, осталась всего неделя или около того.

– Но что именно представляет собой дака? У вас есть образец?

– Конечно, у меня еще полно осталось. Вот.

Агассис изучил предложенное ему растение и быстро его узнал.

– Да это же просто деканская конопля, cannabis sativa. Что в ней такого особенного?

– Э-э, дака в каждой стране сфоя, зависит от почвы, дождей, солнца и так далее. Например, по пути сюда я остановился на Ямайке и нашел, что их канабис, который они называют ганжа, просто уникален. Но оживить дер фетиш можно только при помощи южноафриканской даки.

– Вы говорите, – подал голос капитан Стормфилд, – будто вот эта травка что-то вроде змеиной мази? Помогает от болезней?

– Будьте уверены! Хотите попробовать?

– Не откажусь. – Стормфилд начал щедро набивать трубку.

– А вы, Луи? У меня тут где-то есть запасная трубка. Но Агассис раздраженно отмахнулся.

– На сегодня у меня есть дела поважнее, чем рассиживаться и как краснокожий передавать по кругу трубку мира. Мне нужно навестить моего патрона Лоуэлла по личному делу. Надеюсь увидеть вас за ужином, где мы обсудим, что нам делать дальше.

– Ja, только-только мне пришло в голову кое-что касательно местонахождения Т'гузери, как фы меня потушили. Сейчас попытаюсь это фосстановить.

После нескольких внушительных пыхов капитан Стормфилд стал еще более оживленным и словоохотливым, чем обычно:

– Итак, дружище, откуда вы с вашей вороной хозяйкой имеете честь быть?

– Дер мыс Доброй Надежды.

– И пришли под парусом на этой шхуне совсем один?

– Ja-ja.

– Ну тогда это отличный переход. Скажите, а какому типу секстантов вы отдаете предпочтение?

– Ах, я пользуюсь старым английским «хэдли», который оставил мне майн фатер…

Агассис оставил двух моряков обсуждать тонкости мореходства. Переоблачившись в парадный сюртуки великолепный цилиндр, он отправился в дом своего состоятельного благодетеля Джона Эмори Лоуэлла.

Джон Эмори Лоуэлл принадлежал к американской элите, которая, пусть и не могла равняться с Ротшильдами, была весьма и весьма состоятельна. Лоуэлл, например, владел целым фабричным городом, носящим его имя. Вместе с четырнадцатью другими кланами Лоуэллы составляли Семьи. Эти теневые хозяева Бостона проживали в фешенебельном Тонтэн-кресцент [57]. Семьи контролировали двадцать процентов производства хлопка во всей Америке, тридцать девять процентов страхового капитала в Массачусетсе и сорок процентов банковских ресурсов штата.

Однако, как все парвеню, они жаждали щегольнуть своей интеллектуальностью и «вкусом». Именно эту тягу к культурной валюте так искусно умел обратить себе на пользу Агассис.

Лоуэлл жил в квартале Бикон-хилл, откуда открывался отличный вид на здание Законодательного собрания, а точнее – на Парк-стрит, в изящном особняке, построенном для него известным архитектором Чарльзом Буллфинчем.

И к этому роскошному domicile [58] направил сейчас свои стопы Агассис.

Он шел по улицам города. Мимо новомодных особняков на Тремонт-стрит с эркерами на первых этажах, мимо старых кирпичных зданий, окрашенных во все оттенки оранжевого и красного, бледно-розового, даже темно-пурпурного, мимо домов в примитивном «стиле бостонского гранита». Он миновал деревянное готическое строение, в котором разместился магазин готового платья «Оук-хилл», затем бакалейную империю Бэтчердера и Снайдера и Бойлстонский рынок.

Несколько господ, по виду – скотопромышленники, приехавшие на ярмарку на Брайтонском рынке, сидели под тентом у дверей Биржевой кофейни, обсуждая тонкости кастрации бычков. Повсюду громыхали повозки, и коммерция процветающего города, перекрестия десятка железных дорог и такого же числа линий дилижансов бурлила так лихорадочно, словно от нее зависел весь свет.

Повсюду пестрели афиши, вербующие добровольцев на Мексиканскую войну, идущую вот уже второй год. (Дезертиров, как сообщал «Вечерний путник», было множество: некоторые солдаты, в недавнем прошлом иммигранты, просто переходили на сторону врага!)

Наконец Агассис оказался перед резиденцией на Парк-стрит, где ему открыл дверь дворецкий. Пока он ждал в богато обставленной приемной, у него едва хватило времени полюбоваться безделушками, выставленными на серванте красного дерева в итальянском стиле, перелистнуть страницу-другую последнего выпуска «Иллюстрированного Глизона» [59]. И тут вошел Лоуэлл, плотный самоуверенный господин, одетый просто, но дорого.

– Профессор Агассис! Чертовски приятный сюрприз! Прошу прощения за задержку, я был занят с мэром Квинси. Мы с Квинси решили, что треклятому городу нужно еще земли! Слишком много акров простаивает под болотами и поймами, а ведь там сплошь никчемные рыбы, птицы да травки! Так не годится. Как только проложат трубы от озера Кочитутат, мы удвоим население города! Мы срыли Бикон-хилл и Пембертон-хилл, но и то гравия не хватило! Теперь очередь за Форт-хилл, потом засыпем Таун-коув. Ирландских работяг у нас для этого хватит, пусть потаскают! Но нельзя, чтобы сейчас об этом прознали чертовы фермеры, не то они задерут цены, поэтому обо всем, черт побери, молчок! Ах да, что я могу для вас сделать?

Агассис пустил в ход очаровательный акцент:

– Мистер Лоуэлл, вам известно, что ваш друг мистер Лоуренс собирается подарить Гарварду новый факультет?

– Конечно, конечно. И что с того?

– Я бы полагал, что поскольку вы мой патрон, в ваших интересах было бы помочь мне получить место профессора. Достанься оно какому-то неучу воде Роджерса или Холла, это не сделает чести вашей проницательности, благодаря которой вы поддержали меня, яркого представителя европейской науки. Вы согласны?

– Ей-богу, вы правы! Место должно быть вашим. Что, черт побери, думает Лоуренс, даже рассматривая другие кандидатуры? Уж я на него нажму…

– Нет-нет, мистер Лоуэлл, не надо крутых мер. Нельзя, чтобы с этим назначением связывали хотя бы намек на нарушение приличий. Я прошу лишь устроить званый вечер, на котором я мог бы представиться мистеру Лоуренсу. Заверяю вас, я сумею его убедить, что я единственный достойный кандидат на это место.

– Договорились. Как насчет следующей пятницы? Завтра с самого утра разошлю приглашения. Мы позовем всех, кто хоть что-нибудь значит в этом проклятом городишке. Может, вы прочтете небольшую лекцию? Но развлекательную, будьте добры. В духе «основного инстинкта». Скажем, про обычаи спаривания у чертовых дикарей. Понимаете, к чему я?

Агассис поморщился. Просьба пришлась не в бровь, а в глаз.

– Я постараюсь развлекать не менее, чем просвещать, сэр.

– Молодчина, ей-богу! А теперь пойдем пропустим по чертовому стаканчику, чтобы скрепить уговор!

Несколько «чертовых стаканчиков» спустя Агассис нетвердым шагом отправился домой.

То, что желудок он опустошил через перила восточно-бостонского парома, не пробудило в нем желания спуститься к ужину.

Тем не менее он заставил себя сесть во главе стола. Не пристало главе ученого сообщества уклоняться от исполнения своего долга. К тому же он всегда побаивался бунта Дезора, если покажется, будто его хватка на вожжах правления слабеет.

Эта важная птица появилась в столовой уже после того, как остальные домашние, включая Цезаря, сели. (Агассис не потерпел присутствия за столом Дотти и изгнал ее к Джейн на кухню.) За Дезором вошел его кузен Мориц.

Мориц Дезор оказался пухлым коротышкой, одетым на манер Красавчика Бруммеля [60]. Едва кузен его представил, как Мориц плюхнулся на стул и тут же набросился на вареный картофель с петрушкой.

За все время ужина жевать Мориц перестал лишь однажды, когда взялся напыщенно разглагольствовать о последних интеллектуальных веяниях Парижа.

– Вы не читали Маркса, профессор? И еще называете себя образованным человеком! Это – гений! Вероятно, самый взрывоопасный мыслитель нашего времени. Я просто проглотил его «Misere de la philosophie» [61]. Сейчас он работает над еще более захватывающим трудом, и ему помогает соавтор Фридрих Энгельс. Полагаю, вы и о нем не слышали? Так я и думал. Они назвали его «Манифест Коммунистический партии». Когда он будет опубликован, придет конец власти богатства и привилегий, всех аристократов, наследственных или самозваных, а также их прихвостней вроде вас.

Агассис бухнул кулаком по столу так, что столовые приборы сплясали тарантеллу.

– Довольно, мистер Дезор! Я не заискиваю перед богачами, я человек науки, а это призвание более высокое, чем вы, кажется, способны себе представить. Если вам действительно претит то, как я зарабатываю на жизнь, не понимаю, почему вы столь вольно наедаетесь за моим столом.

– Любая собственность – кража, и брать у богатых – не преступление.

– Вздор! Вы вольны швыряться силлогизмами, как Фома Аквинский, но предупреждаю вас – и вас, Эдвард, тоже, – что, если вы хотите здесь остаться, прошу не дерзить и проявлять толику уважения к вашему хозяину.

Мориц пробормотал что-то, подозрительно похожее на «Apres moi, le deluge» [62], но Агассис это спустил. Вставая из-за стола, швейцарский ученый сказал:

– У меня был трудный день, я получил тревожные известия из дома и прошу извинить, если я лягу рано.

Выслушав сочувственные пожелания доброй ночи своих четырех помощников, Агассис вышел. В коридоре его нагнал Цезарь.

– Луи, я бин как будто понять, где может шкрыфаться Т'гузери…

– Прошу вас, Якоб, подождите с этим до утра.

– Ja-ja. И шпи крепко, и штреляй метко.

– Спасибо.

В середине ночи Агассис проснулся от странного, но приятного ощущения. После минутного раздумья он установил, что оно вызвано применением чьего-то ротового аппарата к его детородному органу.

Боязливо опустив руку вниз, он нащупал знакомую косу Джейн и расслабился.

Кончил он в высшей степени удовлетворительно, не помешало даже то, что перед его внутренним взором мелькнуло лицо Цецилии.

Когда Джейн уютно устроилась с ним рядом, Агассис решился спросить:

– Вы никогда раньше этого не делали, милая. Где вы научились…

И осекся.

Он сам заподозрил ответ.

Но не желал подтверждения своей догадке.

5 Липкая ситуация

С утренней почтой пришло только одно письмо, касающееся поисков колдуна. Ксожалению, оно было от Осии Клея.

Поглядев на невскрытую посылку, прибывшую вместе с письмом, Агассис содрогнулся. И письмо, и посылка вскоре последовали в печку за первым посланием. Он прикажет Джейн раскалить сегодня литой «молох» докрасна.

Еще в шлафроке, прихлебывая кофе из фарфоровой чашки, украшенной небесным карпом (Cyprinus carpio), ученый ожидал прихода Якоба Цезаря. Когда Агассис проснулся, кейптаунец и его человекообразная еще не вставали, и сама мысль о том, чтобы их потревожить, вызвала у него отвращение.

Воплощенная в них гнусность все не давала Агассису покоя. Ему ежеминутно приходилось напоминать себе, что Цезарь – необходимая ступенька к всемирной славе, которая ожидает его, Агассиса, как открывателя источника Творения, Космогонического Локуса. Когда они поймают Т'гузери, Цезарь понадобится, чтобы допросить колдуна на его родном языке кои-сан. Но едва они выжмут из бушмена нужные сведения, бур и его макака будут изгнаны с отборной бранью, не говоря уже о вполне заслуженной порке от руки, скажем, Пуртале, малого во всех отношениях дюжего.

В надежде хоть немного продвинуться в работе над какой-нибудь начатой монографией Агассис сел за заваленное бумагами бюро.

Поверх одной стопки (куда, без сомнения, его положила, прибираясь, Джейн) лежало письмо матери о Цецилии.

Что делать с отныне непригодной женой? Чем, в сущности, он ей обязан? Бедная глупенькая любящая Цецилия…

Она так и не стала подспорьем в его карьере, о котором ему мечталось. Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы вернуться в Европу и ухаживать за ней. В Европе достаточно знающих врачей. Он пошлет еще денег. Решено. Банковский чек еще на несколько сотен долларов облегчит ее затворничество, а заодно и жизнь всей семье. Мучительно отрывать хотя бы какие-то деньги от научных проектов, но он немедленно обратится к своему банкиру. Раздался стук.

– Войдите.

В кабинет вошел Якоб Цезарь, облаченный в одолженный у Пуртале сюртук (грязное с дороги платье, в котором он приплыл сюда через Атлантический океан, было сочтено позорящим дом ученого). Агассис с удовлетворением отметил, что бур явился без готтентотки. Может, он все же учится хорошим манерам…

– Зо, теперь фы готовы выслушать майне догадку о том, где, на наш с Дотти фсгляд, пряшется Т'гузери?

– Да, сегодня мне легче сосредоточиться. Вчера был ужасный день. Трудно вообразить, что сегодня может быть хуже. Итак, к какому заключению вы пришли?

Цезарь гордо погладил кустистые бакенбарды и лишь потом объявил:

– Т'гузери пряшется на «подпольной железной дороге» [63]!

Агассис вскочил на ноги.

– Ну конечно! Где еще логичнее «залечь» негру? Без сомнения, наш колдун убедил недалеких аболиционистов его спрятать. Я всегда говорил: нетрудно провести тех, кто блуждает в потемках. Это же просто замечательно. Теперь он почти у нас в руках. Нам остается только пойти на ближайший перевалочный пункт «подпольной железной дороги», разоблачить обман Т'гузери и потребовать, чтобы его передали нам. Проще простого.

Цезарь выждал, пока Агассис закончит, а потом спросил:

– Und фы знаете, где блишайший перефалочный пункт?

– Ну, нет, не совсем…

– Так я и думал. Und к кому же нам тогда обратиться?

– Кажется, квакеры выступают против рабства. Может, мы могли бы найти члена этой секты и спросить у него?

– Это фее рафно что попросить перфого фстрешного лондонца предштавить фас королеве Фиктории! Nein, у нас с Дотти как раз ешть на примете подходящий челофек.

– И кто бы это мог быть?

– Уильям Ллойд Гаррисон [64], ишдатель «Осфободителя».

– Я о нем слышал. Отъявленный смутьян. Насколько мне известно, несколько лет назад его атаковала посреди улицы толпа горожан, возмущенных его пламенным краснобайством в пользу эмансипации. Я предпочел бы иметь дело с человеком более разумным, но полагаю, любой, кто связан с «подпольной железной дорогой», сразу выпадает из этой категории. Ну, идем его искать?

– Ja, вот только захвачу Дотти.

– Да будет вам, Якоб, так ли уж необходимо ее присутствие? Пусть Гаррисон ревностный аболиционист, но это еще не значит, что он забыл, что остается белым. Сомневаюсь, что он станет беседовать с негритянкой. Человек, знаете ли, может разделять частную жизнь и публичные выступления.

– Nein, нам нужно взять с собой Дотти.

Агассис воздел руки к потолку.

– Не буду с вами спорить. Но если вы настаиваете, чтобы она пошла с нами, пусть хотя бы подождет за дверью конторы Гаррисона, пока мы не уясним себе его настроения.

– Яволь.

Вскоре все трое уже переправились на пароме к причалам Брод-стрит. Гавань, как обычно, бурлила, казалась движущимся лесом мачт. На полпути их едва не потопил колесный пароход под названием «Дженни Линд».

– Мы с Дотти однажды слушали в Йоганнесбургской опере, как поет Шведский соловей. Какой голос!

– Вы взяли туземку в оперу? Какое расточительство! Как может она оценить столь возвышенные переживания?

– Это фы недооценифаете майне фрау. Und кроме того, разфе музыка не фсеобший язык?

– Не для животных.

Цезарь на мгновение умолк. Потом с искренней жалостью сказал:

– Придет день, и эти фаши наштроения принесут фам много горя, Луи. Я ясно это фишу.

Агассис промолчал.

По Брод-стрит они дошли до Конгресс, свернули налево по Чэннинг и вскоре вышли на Девоншир-стрит. В следующем квартале они нашли здание, в котором помещалась редакция подстрекательской газеты «Освободитель».

На четвертом этаже они остановились у двери, на которой карандашом было написано название листка.

– Так вот, помните, что я говорил. Дотти должна ждать снаружи, предпочтительно на протяжении всей беседы, иначе мы рискуем оскорбить Гаррисона.

– Да ладно, ладно, входите же.

Поскольку это было публичное заведение, Агассис не соизволил постучать.

Все владения «Освободителя» состояли из одной заваленной книгами и бумагами тесной комнаты. Один ее угол занимал погребенный под всевозможными памфлетами и листовками стол. У стола сидел белый мужчина, по всей видимости, сам Гаррисон. На коленях у него сидел черный мужчина и обнимал белого.

Даже предстань перед ним Медуза со своими сестрами, и тогда Агассис не был бы парализован больше. Его мозг просто отказался работать, точно забастовавшие работницы из «Ассоциации реформ женского труда» на заводах Лоуэлла.

Гаррисона и его партнера как будто совсем не смутило, что их застали в столь компрометирующей позе.

– Добро пожаловать в штаб-квартиру нового мира и братства всего человечества, джентльмены, – сказал Гаррисон. – Чем можем быть вам полезны?

– Майн имя Якоб Цезарь, und это профессор Луи Агассис.

– Рад с вами познакомиться. Позвольте представить вам моего лучшего автора и ближайшего друга, мистера Фредерика Дугласа.

Черный мужчина с достоинством слез с колен белого и, протянув руку, сделал несколько шагов вперед.

Оцепенение Агассиса как рукой сняло. Расширив глаза, он непроизвольно попятился и отступал, пока не уперся в стену. Но и там его ноги продолжали тщетно шаркать.

Пожав протянутую руку, Цезарь отвлек Дугласа на себя.

– Фы долшны исфинить майн друга. В пошледнее фремя на его толю фыпало мношестфо неприятных хлопот, и он есть несколько не ф себе. Поввольте мне говорить от имени нас обоих. Мы пришли узнать, как найти перефалочный пункт «подпольной железной дороги».

Взгляд Гаррисона мгновенно стал жестче.

– Зачем?

Цезарь вкратце изложил суть их поисков. Выслушав, Гаррисон вместе со стулом повернулся к Дугласу:

– Что скажешь, Фредерик?

– Крайне неубедительно. Я склонен думать, что эти двое – охотники за беглыми рабами и пришли утащить наших братьев и сестер назад за линию Мейсона-Диксона [65].

– Согласен. Ваши очевидные ухищрения – оскорбление нашему интеллекту, джентльмены. Передайте своим хозяевам, иуды, что вы потерпели поражение, а им недолго еще радоваться своему гнусному царству крови, пота и слез. Вскоре настанет их черед отведать кнута!

– Наин, шестно, мы не есть…

– Возможно, я могла бы просить вас помочь?

В дверях стояла Дотти. Появление этого нового действующего лица как будто заинтересовало Гаррисона.

– И кто же вы будете, юная леди?

– Нг! дату Баартман, сэр.

Гаррисон вскочил.

– Не та ли Нг! дату Баартман из Кейптауна, чьи на редкость проницательные письма я все эти годы пускаю в печать сразу по получении?

Дотти скромно потупилась.

– Та самая.

– Какая честь! Почему же вы не сказали, что знакомы с мисс Баартман? – спросил он Цезаря. – Это в корне меняет дело. Разумеется, если мисс Баартман говорит, что вам нужно связаться с «железной дорогой», я без раздумий расскажу вам.

– Нужно, сэр.

– Большего мне и не требуется. Бостонским перевалочным пунктом руководит Жозефина Сен-Пьер-Руффин [66] со своего семейного предприятия «Мелассовая фабрика Руффина» в Норт-Энд. Знаете, где это?

– Найдем.

– Превосходно! Желаю удачи в поисках вашего дьявольского некроманта. Прощайте. И мисс Баартман… прошу, присылайте нам свои письма. Вы вдохновляете всех нас.

– И делаете честь нашей расе, – добавил Дуглас.

– Без ваших трудов дело не сдвинулось бы с мертвой точки.

Забрав еще не оправившегося от потрясения Агассиса, Цезарь повел его вниз. Свежий воздух как будто несколько оживил натуралиста.

– Я же шказал, что нам понатобится Дотти, Луи.

– Никогда… Мне и в голову бы не пришло, что когда-нибудь доведется увидеть такое! Да ведь по сравнению с этим ваши отношения кажутся совершенно естественными!

– Фее отношительно, Луи. Это урок, который препотает нам шизнь.

– Возможно. Но я тоже учитель, я никогда не применял розгу так жестоко.

– Может, у фас никогда не было штоль тупого ученика. – Пфф!

Агассис и его спутники пересекли весь город и вскоре оказались в Норт-Энде – лабиринте запруженных людьми улочек, некогда привилегированных, а ныне населенных средиземноморскими, семитскими и ибернийскими иммигрантами.

– Какой позор, – сказал Агассис, – что эти родовые переулки Ривера [67] и Франклина ныне отданы на поругание низшим расам.

– Фсем нушно где-то шить. Und федь именно они штроят ваш город.

– Но они хотя бы могли проявить толику порядочности и жить как цивилизованные люди. Только поглядите на эту выставленную напоказ прачечную. Мерзость!

Агассис жестом указал на множество веревок с сушащимся исподним, натянутых поперек узких улочек чуть выше голов прохожих.

– Обходишься тем, что имеешь.

– Если следовать вашей философии, вместо одежды мы бы все еще мазались сажей и животным жиром, – сказал Агассис, подчеркнуто покосившись на Дотти.

– Фаш ефропейский сюртух, профессор Агассис, и дня бы в буше не протянул.

– Я не намереваюсь поселиться на ваших пустошах. Чем скорее западная цивилизация возьмет подобные места под свое крыло, тем лучше для всего мира.

По немощеной Салем-стрит, в начале которой высилась Старая Северная церковь, они поднимались в раздраженном молчании.

Салем незаметно перешла в Халл-стрит, и эта улица тоже шла вверх.

На вершине холма они остановились у ворот кладбища Коппс-хилл, давая Агассису перевести дух. Швейцарский горец мысленно корил себя: он становится слишком тучен. Где тот юный козел, скакавший по ледниковым расселинам?

Теперь они находились в самой высокой точке Норт-Энда. Отсюда открывался прекрасный вид на Чарльстон, связанный с Норт-Эндом самым длинным мостом Америки. Там вздымался недавно воздвигнутый памятник Бункер-хилл: 6600 тонн камня гордо вздыбились ввысь могучим стволом, свидетельствующим о потенции нации.

– Я рада, что увидела это кладбище, – сказала Дотти. – Здесь похоронен Принс Холл [68], черный солдат Революции.

Агассис снова фыркнул.

– Я предпочитаю надгробие Коттона Матера [69]. Это был замечательный ученый.

– Смотрите, – сказал Цезарь, – а вот и фабрика Руффинов.

На другой стороне улицы стояло внушительное деревянное строение в несколько этажей, вывеска паточно-золотыми буквами гласила:

МЕЛАССОВАЯ ФАБРИКА РУФФИНА.

– Давайте представимся, сошлемся на Гаррисона и потребуем выдать мерзавца, которого они укрывают по ошибке. Если они откажутся, мы просто пригрозим донести о их противозаконной деятельности властям.

В воротах огромного склада имелась дверка. Агассис подергал за ручку – заперто. Он стал бить в дверь кулаком.

Тут узкая ставенка, прикрывавшая окошко, рывком отодвинулась. В отверстии показались бледный веснушчатый лоб и пара фанатичных голубых глаз.

– Уходите! Мы закрыты! Ставенка задвинулась.

Агассис задумчиво подергал бакенбарду.

– Похоже, тут что-то неладно. Сомневаюсь, что этот хриплый голос принадлежит Жозефине Руффин. Нужно изыскать способ войти.

– Ja-ja. Мы с Дотти обойдем фабрику с этой штороны, а фы – с той.

Агассис неохотно свернул в узкий замусоренный проулок. Ему померещилось, нет, он был убежден, что из черной тени на него уставились красные глазки чумных крыс (Ratti norvegici). Жаль, что он не сообразил одолжить у Пуртале альпеншток, у него такой острый наконечник…

Что там у него над головой? Окошко? Действительно, окошко. Так-так… Если встать на эти выброшенные ящики…

Окно было не заперто. Открыв его, Агассис осторожно просунул голову внутрь. Помещение было темным, поэтому он мало что разглядел, но казалось пустым. Он подтянулся и на мгновение повис: половина туловища внутри, половина снаружи. Затем с усилием протиснулся в окно и шумно, без достоинства плюхнулся на пол.

Встав на четвереньки, Агассис поднял голову.

Дуло наставленного на него пистолета диаметром походило на хобот индийского слона (Elephas maximus). Или так показалось Агассису.

– Вставайте, – сказала смутная фигура, держащая оружие, – и идите вперед.

Ученый повиновался.

Из темной кладовки, куда он упал, Агассис и захвативший его незнакомец вышли в огромное помещение, свет в которое проникал сквозь окна под крышей. Посередине возвышались несколько бробдингнегских [70] деревянных чанов, к их верхним краям вели соединенные канатными мостами веревочные лестницы. В одной стене находилась передняя дверь, в которую он недавно стучал.

Агассис медленно повернулся.

Вооруженный незнакомец был одет во все черное: от широкополой черной шляпы и черного плаща до черных панталон и черных сапог. Ярким контрастом к черному выступало бледное лицо, обрамленное длинными рыжими кудрями. Буйные огненные усы наполовину скрывали узкие губы.

– Кто вы такой, сэр? – спросил Агассис. Запрокинув голову, мужчина разразился бурным и безумным смехом.

– Имя мне Анархос! Но мир знает меня как Фергюса Костюшко.

Агассис уставился на него во все глаза. Так вот он, знаменитый ирландско-польский революционер, о котором предостерегал его Цезарь. И он, Агассис, в его власти. Ученый расправил плечи. Он покажет этому байроническому бакунинцу, что хорошие манеры всегда возьмут верх над богемой.

– Что вы сделали с хозяевами фабрики?

– Только то, чего заслуживают все капиталистические свиньи. Я их связал, выпорол и запер в их собственной конторе наверху. Вы против?

– Не мелите чепухи. Разумеется, я против подобного бесчеловечного обращения даже с аболиционистами…

– Аболиционистами? – подозрительно прищурился Костюшко. – Откуда вы знаете, что они таких взглядов?

– Ну, я… то есть…

– Вы ищете фетиш! Признавайтесь!

Агассис не видел смысла дольше изображать неведение.

– Да, ищу. Но во имя науки, а не ради личной выгоды.

– Ага! Выходит, мы родственные души. Понимаете, личная выгода меня тоже не интересует. Фетиш мне нужен во имя хаоса!

– Я не понимаю…

– Вот-вот, и Руффины тоже не поняли. Сперва я взывал к ним как к соратникам в войне против несправедливости. Но их преданность движению омрачена, они слишком держатся за общественный порядок. Когда я раскрыл им свои намерения, они отказались поделиться со мной сведениями о готтентоте. Да, не смотрите так удивленно, его здесь нет. Я досконально все здесь обыскал и могу вас в этом заверить. Но не бойтесь, я его настигну и отниму фетиш, это всего лишь вопрос времени. А тогда я буду в силах совершить то, о чем давно мечтал: уничтожить власти повсюду и освободить человечество от цепей порядка!

– Вы… вы сумасшедший! – вырвалось у Агассиса. Костюшко как будто нисколько не оскорбился.

– Возможно. Но чистота моего безумия придает мне сил. И вы тоже были бы безумны, если бы увидели то, что видел я.

– Сомневаюсь.

Костюшко прищурился.

– А вы знаете, сэр, как я прибыл в это полушарие? Нет? Тогда позвольте я вам расскажу. «Плавучее корыто» – ибо так называют подобные суда те, кто сведущ в мореходстве, – под названием «Урания» отплыло из Корка в графстве Марч. На нем были сотни моих соотечественников, бежавших от Картофельного голода. Нас загнали в вонючие трюмы – мужчин, женщин и детей вместе, не подумав о простейших приличиях. И с нами был еще один нежданный пассажир. Тиф!

Плавание было нескорым и заняло семь недель. К тому времени, когда корабль вошел в канадские воды, половина пассажиров были при смерти или уже мертвы. Мне никогда не забыть того, что я видел и слышал там. Хрипы отчаявшихся, стенания детей, бред горячечных, крики и стоны бьющихся в смертных муках!

Нас послали в карантин на Гроссе-Айленд. Бессердечный экипаж не мог дождаться, когда избавится от нас. Они выбросили нас на песчаный берег, и у многих не было сил выползти из ила, в котором они лежали и в котором в конце концов – помилуй Господи их души! – испустили дух.

Нас ждали только хижины, которые нельзя было обогреть, и еды не хватало. Разумеется, ни один врач к нам не приехал. Каждый день нам говорили, что карантин вот-вот снимут. Каждый день мы сбрасывали все новые тела в общие могилы! Каждый день все новые корабли приходили из Европы и привозили исполненных надежд беженцев в Страну Возможностей!

Когда наконец я бежал, пятьсот наших уже погибли.

Вот каково было мое первое знакомство с бравым Новым Светом! Я прибыл в трюме как черный раб, ошметки невинности сгорели в горниле страданий, но моя вера в вооруженное сопротивление возросла тысячекратно!

Однако мне не следовало тешить себя надеждами. Повсюду в моих странствиях я видел, как мучают простого человека, давят точно муравья под своей пятой правители! Возьмите родину моего отца, Польшу. Она поделена между пруссаками, Иванами и австрияками; ее талантливейшие сыны и дочери рассеяны по всему свету, ее вольные землепашцы превращены в крепостных! О, как она страдает, моя отчизна! Но ее страдания искупят весь мир!

Только не подумайте, будто мое сердце болит лишь за страны моих отца и матери. Отнюдь нет! Я един с борцами за справедливость повсюду.

Я душой был в Париже, когда отправили на гильотину Людовика, – тогда я стоял рядом с Маратом и Робеспьером! Я сражался бок о бок с Туссеном-Лувертюром, когда он освобождал Гаити! Я был с заговорщиками Като-стрит, когда лондонская полиция вломилась и перебила всех [71]! Я воюю бок о бок с Симоном Боливаром и Бернардо О'Хиггинсом [72] в Южной Америке!

И хотя телом я никогда прежде не стоял на земле Америки, моя пылкая душа была здесь!

Я подбил на бунт рабов Денмарка Виси и Нэта Тернера! Я умирал с индейцами у Подковного поворота! С антирентнерами я въехал в Гудзонскую долину и вешал землевладельцев! Вместе с Томасом Дорром я взялся за оружие на Род-Айленде против армии штата, пришедшей лишить нас права голосовать! Я стоял на баррикадах во время всеобщей забастовки в Филадельфии и банковских беспорядков в Балтиморе! Своими листовками я поднял «Портных-подмастерьев» в Нью-Йорке [73]. Слушайте, что я написал:

«Богатые против бедных! Механики и рабочие! Почему вы отдали богачам свое право решать, чего вы хотите?» И я поддерживаю не только политические восстания, но и отдельные акты насилия, ибо там, где закон на стороне богатых, преступление – единственное прибежище бедных. Разбойники с большой дороги и душегубы – мне братья; шлюхи и карманники – мне родня. Я подпевал десперадо [74] в Калифорнии:

Как тебя звали дома? Тейлор, ты был в Оклахоме? Ты убил жену и бежал из дома? О, как же звали тебя в Оклахоме?

Свою песню Костюшко сопроводил несколькими па польки-джиги.

– Этому и еще многому я рукоплескал. А теперь, когда я здесь во плоти, то сделаю еще больше! У человека по имени Джон Браун [75] уже созрел план… Но не стану портить поджидающий вас сюрприз. Вскоре весь мир увидит плоды мох трудов. Как только фетиш будет у меня, тираны повалятся сотнями! Но пока мне приходится довольствоваться мелкими подрывными акциями.

Достав из-под плаща кусок веревки, Костюшко подошел к Агассису и умело связал ему запястья и лодыжки, а затем усадил на голый пол. Безумный подстрекатель убрал пистолет в карман и направился к помосту с чанами. Там он взял топор на длинной рукояти.

Агассис уставился на него с изумлением и ужасом.

– Неужели вы намерева…

– Да нет, что вы. Давайте считать это иллюстрацией того, как всю систему вскоре закупорят сгустки крови диктаторов…

Костюшко забрался на леса и начал рубить металлические обручи, скрепляющие доски чана. Трудился он как одержимый. На глазах у скованного ужасом Агассиса обруч разошелся, и доски начали выгибаться наружу, а между ними стала медленно просачиваться бурая жидкость. Костюшко же быстро перешел к следующему чану.

Вскоре распирало уже все чаны.

Костюшко остановился, чтобы обозреть дело своих рук, потом обратился к Агассису:

– Миллион галлонов патоки, сэр. Ну, раскаиваетесь вы теперь в «торговом треугольнике» [76]?

– Я не имел к этому никакого отношения! – возопил Агассис. Но было уже слишком поздно, так как, взмахнув плащом, Костюшко исчез за дверью на галерее верхнего этажа.

Под неумолимым давлением бурой жижи доски гнулись, гнулись, гнулись… И поддались!

Поток патоки захлестнул Агассиса. Он почувствовал, как его подхватывает и уносит. Несмотря на путы, он старался удержаться на плаву, а поток крутил и вертел его. Патока заползала ему в глаза и в ноздри, в уши и в рот.

На краткий миг он всплыл на поверхность. Он и не подозревал, что его вынесло за стены. Патока пронеслась через ворота, словно тяжелых створок там не было и в помине, и теперь залила превратившуюся в узкий канал Хулл-стрит. Блестящий бурый поток, достававший до окон второго этажа, несся с холма со скоростью… ну, патоки.

Крутясь и переворачиваясь, Агассис тщетно силился высвободить руки. Его липкая голова вынырнула на поверхность раз, другой… Он хватал ртом воздух, пытался оттолкнуться от чего-нибудь ногами…

И вдруг, погружаясь в третий раз, он почувствовал, как сильные руки схватили его за ворот. Руки приподняли его из вязкой массы, которая липкими жадными щупальцами цеплялась за его нижние конечности.

Он понятия не имел, кто или что схватило его. Веки у него склеились. Он попытался поблагодарить неведомого спасителя, но не смог.

Агассис не знал, как долго он висел в воздухе. Он чувствовал, что паточный поток понемногу спадает. Наконец его отпустили, и с высоты нескольких футов он упал на землю.

Кто-то шел к нему – об этом возвещало чавканье шагов. Вскоре Агассис почувствовал, что его путы разрезают.

Освободив ему руки, спаситель начал протирать ему глаза тряпицей. Агассис обнаружил, что снова может их открыть.

Подобных разрушений он даже вообразить себе прежде не смог бы.

Кругом лежат обломки повозок и тележек, разбитых о стены заляпанных патокой домов, мертвые лошади, а также немалое число трупов, одним из которых по праву должен был быть он сам. Жильцы второго этажа, не веря своим глазам, глядели на лежащие в бурых лужах обломки.

Рядом стоял Цезарь с липким носовым платком в руке. Агассис рассыпался в пылких благодарностях.

– Я обязан вам моей жизнью, Якоб…

– Нихт мне. Майне Дотти фас спасла. Поглядите!

Зацепившись коленями за бельевую веревку, бесстыдно показывая нижние юбки – ведь верхняя свесилась ей на лицо, – раскачивалась вниз головой готтентотка. Это ее сильные руки выловили его из паточной реки, о чем свидетельствовали ее собственные мокрые по локоть рукава.

Агассис открыл было рот, но не смог повторить слов, которыми так щедро осыпал Цезаря.

Цезарь же как будто не собирался упрекать его после всего, что он только что перенес. Могучий бур сказал только:

– Ах, имей мы оладьи, мы бы, ей-ей, на славу устроились!

6 Один или одна сотня

Сколько бы Агассис ни скреб себя, понадобилось три дня, чтобы запах патоки, исходивший от его персоны, частично ослаб. Вездесущая приторная вонь отбила у него все аппетиты, как гастрономические, так и сексуальные, и большую часть этого времени он провел, запершись у себя в кабинете, где, дабы отвлечься от невзгод, лениво набрасывал приходившие ему в голову зачаточные идеи. Наиболее многообещающей показалась ему мысль создать организацию под названием «Американская Ассоциация Развития Науки» [77]. Давно пора создать гильдию ученых. Объединенные усилия многих просвещенных людей не только позволят науке прочнее окопаться у кормушки общественных и частных пожертвований, оттеснив от нее таких никчемных едоков, как художники и поэты, такая организация станет источником множества ценных знакомств, что будет способствовать карьере самого Агассиса…

На время своего затворничества Агассис оставил жизнь в доме идти своим чередом. Он подозревал, что в конечном итоге еще пожалеет, что потакал присущей Дезору склонности брать все в свои руки, но поступить иначе ему не хватало ни сил, ни желания.

Не занимали его в этот период ни бур, ни его готтентотка, ни их добыча. Всей историей он был сыт по горло, а с ней и тяготами, которые она на него взвалила. Да в этих безумных поисках он едва не лишился жизни! И как горько было думать, что своим существованием на этом свете он обязан обезьяньей ловкости аборигенки… Какая язвительная ирония! Он все еще содрогался при воспоминании о том, как ее нечистые руки касались его одежды.

Словно чувствуя его настроение, Цезарь и Дотти не тревожили швейцарского ученого. Как они проводили свои часы, его не касалось, и он силился делать вид, что они вообще никогда не появлялись в его методичной и упорядоченной жизни.

Но, несмотря на все старания, Агассис не мог совершенно изгнать случившееся из мыслей. Было кое-что, что не переставало его искушать: Космогонический Локус.

Суметь доказать – возможно, даже стать свидетелем самого факта, – что все твари создаются полностью сформированными и имеющими свой конечный облик; убедительно опровергнуть бесхребетно анонимного автора «Рудиментов естественной истории мироздания» и его сторонников, носящихся с еретической теорией, будто высшие формы «происходят» от низших… Подобное достижение победно увенчало бы Естественную Теологию и гарантировало бы, что имя Луи Агассиса будет жить столько, сколько люди станут чтить свои бессмертные души.

К утру четверного дня, когда витающий вокруг Агассиса паточный дух был уже лишь чуть сильнее того, какой можно почувствовать, если бы в соседней комнате разбили пузырек с эссенцией из сахарного тростника, ученый несколько смягчился – и к человечеству в целом, и к своим домочадцам в частности. Едва он собрался впервые за несколько дней выйти из своего святого святых, как раздался осторожный стук в дверь.

В проеме появилась голова Джейн:

– К вам посетители, сэр. Два француза…

– Конечно, конечно. Ведите их. И, Джейн…

– Да, сэр?

– Вы сегодня удивительно хорошенькая, моя дорогая. Вам кто-нибудь говорил о вашем сходстве с шоколадницей Констебля? Нет? Ах, и какой кокетливый у вас смех! Может, чуть позже?…

– Господи помилуй, сэр, уж и умеете вы вскружить девушке голову! Не захочешь, а подумаешь, правда?

Взметнув оборками, Джейн исчезла, и вошли посетители.

Один был толстяк на тоненьких ножках, лет шестидесяти, фатоватый: на обшлагах и на вороте камзола – кружева, в руке – трость с золотой рукоятью. Его спутник, чья пышная шевелюра походила на стог сена, был много моложе, и платье на нем было более строгое. Из их поз и поведения по отношению друг к другу следовало, что это учитель и ученик или наставник и подмастерье. От обоих исходили тревожные флюиды отрешенного фанатизма, который был у младшего, пожалуй, более явным – или он хуже умел его скрывать.

Заговорил старший:

– Мсье Агассис, позвольте представиться. Я Йозеф Мария Гёне-Вронский [78], а это Альфонс Луи Констан.

– Леви, – замогильным голосом перебил его младший. – Меня зовут Элифас Леви [79], маг Сарната, пророк Неведомого Кадата.

Гёне-Вронский как будто немного смешался.

– Хе-хе, ладно, пусть ты будешь многотитулованным, Леви. Прошу простить мою забывчивость, твоя Возвышенность. Гм. Как бы то ни было, мы явились сюда, мсье Агассис, как посланцы ордена, о котором вы, возможно, слышали. Имя Мартина Паскалли вам знакомо?

Агассису вспомнилось обвинение, которое выдвинул в ночь своего прибытия Цезарь, будто барон Жорж Кювье, первый патрон Агассиса, был связан с тайным обществом, известным как мартинисты. Не их ли подразумевает Гёне-Вронский?

Натуралист разыграл неведение:

– Нет, кажется, нет. Подождите-ка… Разве не так звали вымышленного ученого у Вольтера?

Гёне-Вронский выдавил холодный мертвящий смешок.

– Хе-хе, очень остроумно так сыграть на имени доктора Панглосса. Я ценю чувство юмора в противнике. Но нужно уметь видеть грань между каламбуром и вещами, смертельно серьезными. А фетиш Готтентотской Венеры определенно относится к последней категории.

Агассис уже открыл было рот, чтобы все отрицать, но Гёне-Вронский его опередил:

– Прошу вас, не оскорбляйте моей интеллект, уверяя в своем неведении. Я знаю, что вы встречались с моим соотечественником Костюшко. Поверьте, это непредсказуемый человек и последний негодяй. Даже разделяя – до некоторый степени – его веру в неизбежно славное предназначение Польши, я не могу одобрить его анархизм. Этот человек – чернейший хаос во плоти, ходячий Армагеддон, и советую вам серьезно подумать о том, чтобы расторгнуть любой договор, который вы с ним заключили.

– Договор? Никаких договоров я не заключал. Да ведь он пытался меня убить…

Гёне-Вронский развел руками.

– Ну, вот видите? Пытаться убить своего партнера. Как я вас заверил, он не заслуживает ни малейшего доверия.

– Погодите-погодите, партнерами мы никогда не были!

– Фу, прошлые союзы быльем поросли, крови не стоят, которой написаны. Само собой разумеется, я могу рассчитывать на ваше содействие? Если вы найдете фетиш первым, то, разумеется, передадите нам. В конце концов, мы ведь представляем старых соратников вашего барона Кювье.

– Я все еще не могу освоиться с тем фактом, что барон был членом вашей секты. Разумеется, это было лишь минутное увлечение… Нет, ваши надежды напрасны. Я никогда не уступлю фетиш оккультистам вроде вас. Если я его найду, то намерен использовать в чисто научных целях ради совершенствования всего человечества.

– Не пытайтесь навязать мне тот же дешевый вздор, который сбываете на публичных лекциях механикам и клеркам, мсье! Я знаю, что, как и все мы, вы жаждете только чистой силы. Но предупреждаю вас, сила, заключенная в фетише, мощнее, чем вам кажется, и неизбежно вас проглотит.

Все это время Констан – или Леви – смотрел на Агассиса самым свирепым и определенно внушающим тревогу взглядом. Теперь вдруг его глаза закатились, и он издал череду бессмысленных гортанных звуков. Агассису показалось, что он проскрипел:

– Йи, шуб ниггер гнев!

Встревоженный Гёне-Вронский влепил молодому человеку несколько пощечин.

– Альфи, Альфи! Вернись! Во имя Гермеса [80] втяни назад свою душу! Не проходи в Седьмые Врата!

Несколько мгновений спустя дрожащий и явно измученный Констан вернулся к реальности.

На Агассиса это не произвело большого впечатления.

– Отличное представление, господа. Можно и мне поучаствовать? «Йиппи-ки-йи-йо, месть Шамбо!» Что ж, славно повеселились. Если мне когда-нибудь понадобятся клоуны для детского утренника, я непременно вас приглашу. А до тех пор, полагаю, больше нам говорить не о чем.

– Вас предупредили. – Поддерживая Констана, Гёне-Вронский повел его к двери. – Если вы одумаетесь, нас можно найти в гостинице «Тремон».

Удостоверившись, что эксцентричная парочка покинула его дом, Агассис направился в мастерскую, горя желанием узнать, насколько продвинулась работа над его различными проектами.

Но едва он открыл дверь в мастерскую, ему явилась такая сцена, что поначалу он отказался верить своим глазам.

На упаковочном ящике с окаменелостями, пересланными Гидеоном Олджероном Мэнтеллом [81], уважаемым автором «Окаменелостей Южного Даунса», стоял Мориц Дезор. Вокруг, восторженно ему внимая, сидели четверо помощников Агассиса. Эдвард Дезор гордо стоял рядом, будто Мориц был декламирующим Шекспира Юнием Брутом Бутом [82], а Эдвард – его антрепренером.

Мориц подходил к кульминации своей речи:

– От каждого по способностям, каждому по потребностям! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! У вас нет ничего…

– Что тут происходит?! – взревел Агассис. Мориц осекся.

– Я просто пытаюсь развлечь ваших наемных рабов диалектикой.

– Наемные рабы, бред какой-то! Господи помилуй, кто оплатил ваше сюда плавание, неблагодарный наглец! Да я эту сумму из вашей шкуры выбью! Слезайте с ящика!

– Согласно Первой поправке… Зарычав, Агассис бросился на Морица.

С необычным для толстяка проворством пухленький марксист сиганул к двери. Отказавшись от погони за оратором, Агассис повернулся к его аудитории:

– А вы что рты разинули, точно тиляпии какие? Ну-ка быстро за работу!

Пуртале, Жирар, Буркхардт и Сонрель пристыженно вернулись к своим занятиям. Агассис же обрушился на Дезора:

– А что до вас…

– Будет вам, моей вины тут нет. Мориц пообещал мне вдохновить наших помощников на большее усердие.

– Вдохновить? Еще немного такого вдохновения, и меня бы линчевали, как непослушного раба! Нет, в моем доме такому бланкистскому краснобайству не место. Вам ясно?

– Как пожелаете, – хмуро ответил Дезор.

Агассис предпочел не требовать более твердого обещания.

– А где Цезарь?

– Откуда мне знать? Наверное, на своей посудине. Я что, за все тут в ответе, вплоть до местонахождения приехавших с визитом дикарей?

– Вот именно, это ваша работа.

От такой трактовки своих обязанностей Дезор отмахнулся, как от комнатной мухи (Musca domestica), и ушел.

Агассис же вышел на лужайку позади дома, которая полого спускалась к его личной пристани. Над «Зи-Коэ» висело облако голубоватого дыма. Агассис заметил, что любой москит (вероятно, Anophelini maculipennis), которому случалось пролететь через дымку, тут же замертво падал на палубу. Возле шхуны бура была пришвартована другая – под названием «Персик-Долли». Хотя он никогда раньше не видел корабля капитана Стормфидда, Агассис ни на минуту не усомнился, что это именно он. Быть может, к такой догадке его подтолкнул установленный на нактоузе скелет морской змеи (безымянной Hydrpphiidae): ее позвоночный столб раздваивался и заканчивался двумя черепами.

Поднявшись на борт «Зи-Коэ», Агассис осторожно заглянул в каюту.

Довольно покуривая, Цезарь и Стормфилд сидели друг против друга за низким столиком, на котором как раз шла партия в шашки. Каждый игрок выставил по полдесятка «дамок», некоторые были даже тройные. На глазах у Агассиса Стормфилд произвел ход, напоминающий путь пьяной лягушки (Rana esculenta), лишь для того, чтобы, захватив одну шашку, вернуться туда, откуда начал.

Взгляд Агассиса обшарил каюту в поисках богомерзкой готтентотки. К немалому его облегчению, ее примитивной персоны нигде не было видно.

Цезарь наконец заметил своего гостя.

– Ах, Луи, добро пошаловать! Не хотеть фы к нам пришоединиться? Местешко для третьего фсегда найдется.

– У меня нет времени на игры. Вы забыли, что мы разыскиваем одну особу?

– Эх, ну конешно, найн. Абер пока у нас не пояфится новая зацепка, я, чештно сказать, в тупике! Нихт толку бегать по городу только ради беготни.

– Насколько я понимаю, за последние несколько дней ничего нового не произошло?

– Нишего.

Отчаявшись от этих новостей, Агассис заставил себя спросить о третьем участнике их поисковой экспедиции.

– Может, ваша отсутствующая жена сейчас роет землю носом…

– К сожалению, Дотти так ше блушдает в потемках, как и я. Наин, она есть уйти на лекцию. Айне агитирующая за эмансипацию женщин, айне бывшая рабыня… Как ше есть ее имя? Яволь, Соджоурнер Трут [83]. Она выступает на заседании гарвардского литературного общества.

– Вы позволяете своей жене ходить на лекции этого… этого самого противоестественного существа? Вы, верно, лишились рассудка, приятель? Вы читали протоколы Конференции женщин, которую они устроили несколько лет назад в Сенека-Фоллс? Стэнтон, Мотт, Трут – да они сплошь бесчувственные ведьмы! Знаете, за что они выступают? Они хотят, чтобы женщины могли голосовать, владеть собственностью… даже посещать колледж! Как вы можете допустить, чтобы ваша жена слушала такие идеи? Да вам еще повезет, если она в один прекрасный день не зарежет вас в собственной постели!

Цезарь улыбнулся, с удовольствием вспоминая:

– Когда мы лошимся в постель, нам не до того. Агассис с отвращением отвернулся.

– Сами на себя беду накличете.

Капитан Стормфилд попытался дипломатично вмешаться:

– Полноте, не упрямьтесь, перфессер, не будьте старым занудой. Если Джейк хочет позволить своей несушке помогать управлять курятником, кто может ему запретить? Времена, знаете ли, меняются, и нужно меняться вместе с ними. Да возьмем, к примеру, меня. Я, скажу вам, не слюнтяй, навидался за свою жизнь ураганов – и людских, и прочих, – но моя старушка Долли поступает как ей заблагорассудится. Вспомните, как она отобрала у меня меч-рыбу для собственных нужд. Да, кстати, как я и предсказывал, от переработок несчастная тварька испустила дух. Долли ее гоняла сильней, чем гоняют работниц на обувной фабрике Линна. Я попытался спасти останки, но она, расчувствовавшись, уже отослала их местному таксидермисту. Результат теперь висит у меня в каюте. Хотите поглядеть на усопшую?

Агассис встревоженно начал:

– Капитан Стормфилд…

– Будет вам, Луи, мы уже уйму времени друзья. Зовите меня Дэн'л.

– Так и быть, Даниэль.

– Не «Даниэль», а Дэн'л. Знаете, мои родители были так бедны, что когда дошло до крестин, не могли позволить себе лишних букв.

– Ваша глупая семейная история меня не интересует! – взорвался Агассис. – Постарайтесь, пожалуйста, впредь меня не отвлекать. Я просто хочу сказать, что у меня больше нет желания покупать какие-либо экземпляры из этих ваших морских глубин, не важно, подлинные они или фальшивые. Да, когда я через день после покупки решил осмотреть морского дрозда, я нашел только лужицу жалкой слизи, а ведь я велел положить птицу на лед.

– Такая вот беда со всеми тварями из Марблхеда. За пределами своих вод они через несколько часов разлагаются. Странно, правда?

– Это не просто странно, это совершенно ненаучно.

– И жизнь тоже, Луи. Возьмем, например, тушенку, за которой вы с Джейком охотитесь…

Агассис схватился за голову.

– Ей-богу, Цезарь! Вы рассказали ему про фетиш? А как же наша договоренность? Вам полагается быть гвианским плантатором.

– Ах, я прошто глупо забылся, дер дух братства курильциков веселой травки, сами понимаете. Und я решил, мошет, Дэнни суметь нам помочь.

Капитан Стормфилд прищурил косящий глаз так, что он совершенно закрылся, подмигнув, чтобы показать, что умеет хранить тайну.

– Ей-ей, я тебя, Джейк, не подведу. Да я твой секрет лучше к морскому дьяволу унесу, чем позволю грязному гуну или поляку наложить лапы на ссаку твоей тещи. И к тому же у меня есть мыслишка, куда может побежать этот Т'гузери.

Агассис был вне себя.

– Оставьте при себе ваши проклятые догадки, капитан. Нам ни к чему ваша убогая интуиция янки. Мы с Якобом распутаем следы колдуна, положившись на наши превосходные европейские умы.

Глубоко оскорбленный капитан Стормфилд встал.

– После таких слов и до ссоры недалеко, Луи. Почти за такие мы, мужественные янки, вышибли отсюда старого короля Георга. Вы уж мне поверьте, я против этого задаваки воевал и сейчас тиранов жалую не больше, чем тогда. Пока не получу от вас полагающихся смиренных извинений, мою ценную информацию я оставлю при себе.

– Мне это безразлично.

– Посмотрим. Вставай, кошак, пойдем отсюда. Пусть никто не говорит, будто мы не понимаем, когда нас не хотят видеть.

Опустив руку, капитан Стормфилд нашарил поводок, конец которого исчезал в темном углу, и потянул за него.

Из угла появилась огромная рыбина в ошейнике, которая шла на негнущихся плавниках. По характерным усикам Агассис распознал в ней Ictalurus nebulosus, кошачьего сомика.

Проходя мимо коленей Агассиса, сомик отчетливо на него зашипел.

Агассису стало нехорошо. Дым, ссоры, тщетные поиски… Все это было уж слишком. Ему необходимо расслабиться в теплой мужской компании, предпочтительно со стаканом чего-нибудь горячительного…

– Якоб, если кто-то будет меня искать, я буду в пабе «Приют устрицы». Но, прошу вас, никого ко мне не посылайте, если только это не будет крайне важно.

– Ja-ja, конешно. Финтофку на крюк, патроны в люк. «Приют устрицы» стоял всего в четверти мили от дома Агассиса. У двери обширного облупившегося строения громоздилась гора двустворчатых раковин высотой с мачту клипера – наслоения десятилетий.

Войдя в примитивный зал, столь не похожий на изящные зальцы гостиниц Нёфшателя, Агассис сел за длинный стол, где горланила обеденная толпа сборщиков моллюсков и раков, и заказал несколько дюжин устриц и пинту портера.

Повторив свой заказ, он почувствовал себя чуточку лучше.

Вот в эту его умиротворенность бесцеремонно вторгся Эдвард Дезор:

– Простите мою дерзость, Агасс, но вы только что получили письмо от своего денежного мешка Лоуэлла. Атак как оно было помечено «срочно», я позволил себе его вскрыть. Лоуэлл хочет знать, какие приготовления сделать к вашему званому вечеру в пятницу. И ничего слишком мудреного, ведь осталось всего два дня.

– Гм, я даже тему еще не выбрал… Похотливый стяжатель заказал что-нибудь про обычаи спаривания у дикарей, точно я наемный писака. Так вот этого он не получит! Я останусь верен натуральной философии. Дайте подумать, какого организма я пока в моих лекциях не касался…

Взгляд Агассиса привлек висящий над барной стойкой панцирь.

– Ну конечно! Благородного мечехвостого краба! Я оберну себе на пользу тот факт, что Америка – родина Xiphosura. Это, несомненно, завоюет расположение Лоуренса. Прекрасно! Мне понадобится подставка для рисунков и, конечно, пюпитр. А почему бы не использовать живой образец? Дамы мило повизжат, точно мы выпустили сотню мышей! Это как раз то, что нужно. Дезор! Вы меня слушаете?

Внимание Дезора было приковано к рыжей служанке в муслиновом платье с глубоким декольте, которая наклонилась над стойкой, чтобы вытереть выплеснувшееся пиво, так низко, что казалось, вот-вот выплеснутся из выреза ее собственные веснушчатые груди.

Очнувшись, помощник сказал:

– Да, конечно. Одна сотня. Я прав?

Сам слушая не слишком внимательно, Агассис ответил:

– Да, верно. Посмотрите, какие титьки… я хотел сказать, присмотрите, как идти!…

Следующие два дня Агассис трудился над своей лекцией. Она должна быть безупречной. Этот званый вечер имел величайшее значение для его будущего. Ничто нельзя было оставить на волю случая. В свободные часы он добавлял строку-другую к учебнику «Основы зоологии», который писал вместе с Августусом Э. Гоулдом. Учебник станет его первой американской публикацией и потому должен произвести соответствующее впечатление.

К утру пятницы никаких новых сведений о возможном местонахождении готтентота не поступило, и Агассис постановил для себя, что с завтрашнего для приложит весь свой интеллект для скорейшего завершения этой утомительной истории.

С дневной почтой пришло письмо от матери Агассиса.

Его сын. Агассис почти забыл, что у него есть потомство… Что может измениться с приездом Алекса? Подходит ли его дом в Восточном Бостоне для воспитания ребенка? В нынешних безумных обстоятельствах, разумеется, нет. Но если по получении места он переедет в Кембридж, а он это обязательно сделает, то в доме воцарится более благодатная атмосфера.

Но невозможно правильно воспитывать ребенка в доме, где не хватает женской руки. Раз Цецилия не в состоянии путешествовать, придется найти ей подходящую замену. Няньку, гувернантку…

Жену.

Агассис тут же себя одернул. О чем он думает? Его жена еще жива, а он уже подыскивает ей замену?… Неужели он бесчувственное чудовище?

И все же полезно подготовиться к вероятному исходу событий.

У себя в спальне Агассис начал выкладывать вечернее платье. Он как раз намеревался стряхнуть пушинку с сюртука, как его застал врасплох визит Цезаря, чье лицо появилось в бесславном окне, где он материализовался в ту первую ночь, с которой, казалось, прошла геологическая эпоха.

– Вам обязательно брать в привычку входить столь необычно?

– Ах, прошу проштить мою нефоспитанность, но мы в колонияхжифем иначе, чем фы, цивилизованные господа.

Да в поместьях под Кейптауном шчитается даже большой любезностью, если остановишься у двери обтрясти жира-фово дерьмо с сапог.

– Уверен, если у вас нет высших устремлений, довольно приятно уподобляться дикарям, среди которых вы так беспечно обретаетесь. Так что вам угодно?

– Я бин только что узнать, что фы идти сегодня на какую-то фечеринку. Пошему бы мне не пойти с фами?

– Зачем?

– Яволь, фо-первых, я могу случайно услышать что-то, относящееся к нашим поискам. Und фо-фторых, я в этой стране гость и пока еще ничего тут не видел. Я подумал, может, забавно будет повращаться в американском высшем свете.

– Гм… Полагаю, вы можете заинтересовать нескольких пресыщенных гранд-дам, примерно как комнатная собачка новой породы. И остальные домашние тоже идут, поэтому взять и вас будет только честно. Как ваш хозяин я имею определенные обязательства… – Тут Агассису пришла в голову ужасная мысль. – Вы ведь не собираетесь взять с собой свою чернильную подругу, правда?

– Ах, найн. Дотти приемов не шалует.

– Тогда согласен. Но проявите благовоспитанность. Никаких выходок. И прошу вас, попытайтесь не забывать про нашу договоренность.

– Ja-ja, я выращиваю капибар на берегах Ориноко. Агассис фыркнул.

– Люди, с которыми вы скоро познакомитесь, иронии не ценят. И еще. Могу я предложить, чтобы вы облачились подобающим образом? Пойдите к Пуртале.

– Ладно.

Едва Цезарь исчез, в дверь вежливо постучали. Агассис крикнул «входите».

Дверь распахнулась, и перед ним предстало поразительное зрелище.

На пороге стоял краснокожий в полном боевом облачении, вплоть до томагавка, заткнутого за расшитый раковинами пояс. Его невозмутимое лицо с орлиным носом казалось высеченным из красного гранита.

Руки Агассиса непроизвольно потянулась к голове. Он с абсолютной точностью знал, что его вот-вот скальпируют. Три столетия неосуществленной мести горели в глазах благородного дикаря Руссо. Он с самого начала знал, что в Америке небезопасно. Одна мысль о том, что вскоре его собственные волосы повесят как трофей в закопченном вигваме…

Мягко ступая в мокасинах, индеец приблизился. Агассис поискал, куда бы ему отступить, но помешала кровать. Из-за спины воина в оленьей коже выглянул Дезор. На его губах, под ничтожными усиками, играла жестокая и мстительная улыбка.

– Что вас так растревожило, Агасс? Неужели вы напуганы…

Стремясь восстановить присутствие духа и пошатнувшееся превосходство, Агассис вопросил:

– Что значит это вторжение, Эдвард?

– Я просто исполнил ваше распоряжение, Агасс. Помните, вы приказали мне отыскать местного проводника для нашей экспедиции на озеро Верхнее? Так позвольте представить вам вождя Каймановая Черепаха из племени оджибуэев. Сегодня он прибыл, и агент «Гудзонской компании» направил его к нам.

Вождь Каймановая Черепаха молча поднял руку ладонью вверх. Агассис нерешительно сделал то же самое.

– Он на каком-нибудь цивилизованном языке говорит?

– Насколько я смог определить, нет. Я пытаюсь найти переводчика…

– Что ж, весьма похвально, Эдвард. Теперь, когда вы нас представили, можете идти.

– Есть одна загвоздка. Вождю негде остановиться.

– Разумеется, он может пожить у нас. Передайте/Джейн, пусть поставит еще один прибор к завтраку.

– А что с ним делать, пока мы будем на званом вечере?

– Ей-богу, вы правы. Нельзя оставлять его одного с Джейн. Вы же знаете пристрастие индейцев насиловать белых женщин… Полагаю, нам просто придется взять его с собой.

Вот как вышло, что на семичасовый паром из Восточного Бостона поднялась престранная процессия. Возглавляли ее Агассис и Цезарь, за которыми следовала парочка перешептывающихся кузенов – Мориц и Эдвард Дезоры. Пуртале, Жирар, Буркхардт и Сонрель, принявшие под свое крыло вождя Каймановая Черепаха, замыкали шествие.

Спустившись на пристань, они стали искать экипаж до дома Лоуэлла. К несчастью, нанять можно было только открытую коляску с полкой сзади.

Сидя рядом с возницей, тогда как остальные примостились сзади, Агассис был вынужден стоически сносить крики и свист всех встречных городских оборвышей – и немалого числа взрослых.

– Это цирк!

– Эй, мистер Барнум [84]!

– А где бородатая дама?

– Папа, папа, я не вижу клоунов!

К тому времени, когда они достигли резиденции его патрона на Бикон-хилл, Агассис сгорал от стыда. Спасаясь от преследовавшего его глумящегося сброда, он поспешил в дом, где назвал себя и остальных дворецкому. Вскоре их провели через анфиладу комнат, и они оказались перед широкими двойными дверями – сейчас отодвинутыми в особые ниши, – которые открывались в роскошную бальную залу.

Грандиозная зала с высоким потолком была освещена тонкими восковыми свечами в канделябрах и наисовременнейшими газовыми рожками. Вдоль одной стены тянулись покрытые льняными скатертями столы, ломящиеся от всевозможных яств: зажаренные целиком поросята, открытые мясные пироги и телячье жаркое, фаршированные голуби и бизоньи бифштексы. Серебряные черпаки торчали из хрустальных чаш с пуншем. У дальней стены примерно на фут над сверкающим паркетом поднималась временная сцена. Почти сто человек, не считая слуг, заполнили залу и весело смеялись и беседовали, пили и ели. Все господа во фраках смотрелись могучими и мужественными, а дамы в туалетах всех цветов – утонченными и грациозными.

Агассис повернулся к Цезарю:

– Итак, друг мой, сами видите, как мы обустроились на моей второй родине. Да в этом особняке есть даже ватерклозет в самом доме! Недурно, а?

На Цезаря это как будто не произвело впечатления.

– Ja, aber они фполне припишись бы при дфоре императора Нерона или короля Людовика Шетырнадцатого. Но не мне судить, я бин просто дерефенщина с фермы в Каффрарии.

– Что ж, постарайтесь выказать благовоспитанность. А вот и наш хозяин…

К ним решительным шагом направлялся Джон Эмори Лоуэлл. Крахмальный воротничок почти подпирал ему уши, узел на черном галстуке был размером с грейпфрут, а через весь жилет, точно мост, протянулась золотая цепь, похожая на связку сарделек.

– Давно пора вам появиться, черт побери, профессор. Я уж было думал, на вас напала банда ирландских хулиганов. А это что это за деревенщины? Не важно, мне этого знать ни к чему. И индеец? Вот за что я вас люблю, Агассис, вы всегда припасете какой-нибудь, черт побери, сюрприз. Ладно, ладно, пусть развлекаются. Давайте, ребята, проходите, попробуйте кормежку. А вы, Луи, пойдемте со мной. Тут есть кое-кто, с кем вам надо познакомиться.

Схватив Агассиса за локоть, Лоуэлл повлек его за собой. Они направились прямиком к небольшому кружку господ и дам, собравшихся возле, казалось, бы лилипута.

При ближайшем рассмотрении лилипут оказался чрезвычайно пожилым человечком, который словно бы съежился от старости. На его лысой макушке лежало несколько жиденьких белых прядок. Сам он походил на связку палочек, обернутых большим количество черной материи, – точь-в-точь индейское типи, которое сложили для путешествия.

– Эббот, – позвал Лоуэлл, – вот вам Агассис. Самый, черт бы его побрал, умный малый, которого вы только встречали. Вот ему вы и отдадите работенку в Гарварде. Луи, это Эббот Лоуренс.

Агассис протянул руку.

– Познакомиться с вами – большая честь, мистер Лоуренс. Могу я сказать, что, на мой взгляд, вы с мистером Лоуэренсом сделали с вашими фабриками для продвижения науки больше, чем любой другой не дилетант?…

Голос у Лоуренса оказался дребезжащий.

– Спасибочки, сэр. Не жалей кнута, вот мой девиз. Хе-хе-хее…

Лоуренс, казалось, потерял и ход мысли, и всякий интерес к Агассису. Он повернулся к стоящей рядом пленительной красавице и принялся гладить горностаевый меху нее на манжетах.

– Ладно, Эббот, развлекайтесь, черт бы вас побрал. Пошли, Луи.

Агассис был растерян.

– Вы думаете, я произвел на него достаточное впечатление?

– Со старым Эбботом ничего не поймешь. Будем надеяться на лучшее. Может, ваша лекция его зацепит. Вы уж подпустите чего-нибудь эдакого.

И Лоуэлл повлек его в водоворот новых лиц и имен.

– Вот вам пара трансцендентальных мыслителей, Луи. Мне бы хотелось представить вам Ральфа Эмерсона [85].

– Мне так понравились ваши лекции, мистер Агассис. Можно вас спросить, сколько вы запрашиваете? Не следует нам подрезать друг друга…

– А это его друг Хэнк Торо [86].

– Вы одобряете подушный налог, сэр?

– Ладно, ладно, ребята, не докучайте Луи. Дайте ему и с другими поговорить.

Одному за другим Агассис был представлен среди прочих «ледяному королю» Фредерику Тюдору, который пожелал узнать, кто в настоящее время поставляет для его дома лед; издателям Джорджу Тикнору и Джеймсу Филду и знаменитому оратору и политику Дэниэлю Уэбстеру [87].

– Что вы думаете об осаде Вера-Крус? – поинтересовался Уэбстер. – За два дня мы обрушили на город тысячу триста снарядов. Вот это, скажу я вам, современная война, сэр! Разбомбить стервецов, по камешку разнести. Нам судьбой назначено владеть этим полушарием!

У Агассиса уже голова шла кругом, когда хозяин наконец оставил его в кружке гарвардских профессоров.

– Оставляю вас поболтать с вашими будущими коллегами, Луи. А мне нужно гостей развлекать, будь они неладны. Напомните, чтобы я рассказал вам про новую систему колоколов, которую я разработал для моих фабрик. Они у меня раз в четверть часа, черт побери, звонят.

Большинство гарвардцев и их жен Агассис уже встречал раньше. Из его собственной области коллег тут были Хэмфрис Строурер, Амос Бинни и Августус Гоулд.

Сразу после взаимных приветствий Агассисом завладел некто Корнелий Конвей Фелтон [88]. Фелтон был крупным лощеным господином, живым и шумным, с непослушными волосами и маленькими очками. Питал пристрастие к клетчатым жилетам, галстукам-бабочкам и отороченным бархатом курткам.

– Агасс! Пойдемте со мной. Хочу вас кое с кем познакомить.

Страшась даже увидеть еще одно незнакомое лицо, Агассис неохотно подчинился.

На стуле в уголке сидела самая красивая девушка, какую Агассис только видел со своего приезда в Америку. Русые локоны обрамляли изящное личико сердечком, глаза сверкали, как два родничка.

– Агасс, это сестра моей жены, мисс Лиззи Кэри. Лиззи, профессор Луи Агассис.

– Я где угодно узнала бы уважаемого профессора Агассиса, поскольку имела необычайное удовольствие прослушать все до единой его бостонские лекции.

Акцент Агассиса внезапно стал гораздо заметнее:

– О, если бы я знал, что среди публики столь превосходный образчик Божьего творения, как вы, я не смог бы произнести ни слова.

Лиззи залилась смехом.

– О, мистер Агассис, надеюсь, сегодня я не произведу на вас подобного впечатления.

– Ну, быть может, если я подкреплю себя пуншем, то, пожалуй, смогу пробормотать фразу-другую… Эй, любезный! Два бокала пунша, vite [89].

– С вашего позволенья я вас оставлю, – сказал Фелтон. – Мне нужно вернуться к нашей с Джеком Уиттьером [90] дискуссии о Катулле.

Следующие два часа пролетели для Агассиса незаметно. Он обнаружил, что ловит каждое слово, падающее, как росинка, со спелых губок Лиззи Кэри. Какая изящная, остроумная, привлекательная девица! И по всей видимости, так им восхищается…

Агассис едва обратил внимание на увеселения, состоявшие из выступления актерской труппы, разыгравшей пьесу под названием «Лагерь рудокопов, или Что сделала девушка ради золота», за которой последовала череда живых картин, представленных сам ими гостями: «Застигнутые любовники», «Просроченная закладная».

– Итак, моя дорогая, – говорил Агассис, – девица ваших нежных лет может находить такого старика, как я, привлекательным? – когда на плечо ему легла рука Лоуэлла.

– Пора вам, черт побери, отработать ваше содержание, Луи. На сцене для вас все готово. Хотя ума не приложу, зачем вам понадобилось столько треклятых крабов.

Слова Лоуэлла Агассис пропустил мимо ушей.

– Пока что прощайте, мисс Кэри. Надеюсь, позже я вас увижу.

– Не сомневайтесь, я буду с надеждой ждать встречи.

Лоуэлл повел Агассиса к сцене. После нескольких бокалов пунша мысли Агассиса слегка путались, но внезапно он разом протрезвел – на него, Агассиса, вдруг пахнуло уже знакомым сладковатым запахом даки. Что такое затеял Цезарь?

Поднявшегося на сцену Агассиса приветствовала быстро нарастающая волна рукоплесканий. Любезно поклонившись собранию, он повернулся к пюпитру.

И оцепенел.

На сцене был сооружен шаткий вольер из мелкой сетки. Внутри, словно разыгрывая сцену из дантова «Ада», толклась сотня мечехвостых крабов (Xiphosura), которые медленно карабкались друг по другу, и вся масса копошилась точно единый организм. Зрелище было настолько непрятным, что Агассис едва не поперхнулся.

Будь проклят этот Дезор! Он намеренно все подстроил, чтобы сорвать лекцию, или это следствие простого недоразумения? Так или иначе, за это он поплатится головой!

Но, разумеется, пути назад уже не было. Лучше делать вид, что все идет по плану…

Заняв свое место за пюпитром, Агассис подровнял стопку заметок и начал лекцию. Но прежде он внес в текст импровизированное дополнение.

– Мне бы хотелось посвятить эту лекцию очаровательной мисс Элизабет Кэри. А теперь приступим. Рассмотрим любопытное существо, в миру известное как мечехвостый краб – одна из небольших шуток Господа. Неизменное на протяжении несметных тысячелетий, это замечательное веселое членистоногое копошится вдоль наших североамериканских берегов, счастливо помахивая своим комичным шипастым хвостом.

Агассис сделал широкий жест в сторону загона с крабами и не без тревоги заметил, что наспех сооруженный загон расползается по швам. Казалось, врата Ада вот-вот изрыгнут всех своих демонов.

Храбро, хотя и не без дрожи в голосе продолжив лекцию, Агассис заметил в своих слушателях странную перемену. Все больше и больше их поворачивались к дверям, словно привлеченные каким-то представлением. Запах тлеющей конопли усилился.

Стараясь не обращать внимания на перебежчиков, Агассис стойко продолжал:

– Используемые ныне как удобрение Xiphosura некогда правили…

Тишину внезапно разорвал леденящий кровь боевой клич. Агассис не смог более притворяться.

– Здесь я должен прерваться, пока мы не установим, чем вызвано это волнение.

Никто не обращал на Агассиса внимания. Все устремились в заднюю часть залы. Спустившись со сцены, Агассис протолкался в первые ряды.

Вождь Каймановая Черепаха вдохновенно исполнял танец духов под аккомпанемент Цезаря, который выбивал ритм на позаимствованном где-то чайнике. Повсюду переходили из рук в руки трубки с дакой.

На глазах объятого ужасом Агассиса бостонский высший свет, отбросив под воздействием крепкой даки всяческие приличия, вставал в круг, чтобы присоединиться к улюлюканью и танцу.

Агассис тщетно попытался восстановить порядок:

– Господа, прошу вас, мы же цивилизованные леди и джентльмены…

Где-то поблизости вспыхнула ссора. Агассис повернулся посмотреть.

– Вы утверждаете, будто я только и делаю, что живу за ваш счет? – вопил Торо.

– Вот именно! – отвечал Эмерсон.

– Ей-богу, давайте разрешим наш спор, как это делали во времена Ахилла!

– Согласен.

Вскоре, раздевшись до исподнего, Эмерсон и Торо сцепились в сложном захвате силачей, силясь повалить противника. Выбрав каждый своего борца, собравшиеся начали их подбадривать:

– Давай же, Ральф!

– Удачный захват, Хэнк!

Что-то задело туфлю Агассиса. Он опустил взгляд.

Это был краб. Только теперь натуралист заметил, что крабы расползлись по всей зале, точно по дну океана. Внезапно у него возникло такое ощущение, что он находится под водой. Ему стало нечем дышать…

Следующие полчаса показались ему вечностью. До конца своих дней он не забудет ужасных сцен, которым ему пришлось стать свидетелем. Одно то, как скакал верхом на своей спутнице Эббот Лоуренс, дало бы достаточно пищи для ночных кошмаров. Но это было еще не все. Далеко не все.

Он тщетно искал Лиззи Кэри, надеясь в ней найти оплот здравого смысла. Но она исчезла, и Агассис не мог бы ее винить.

Наконец надежда на восстановление порядка прибыла в облике роты бостонской полиции.

Агассис поспешил навстречу старшему по званию.

– Благодарение Богу, вы прибыли…

– И кто же вы будете? – спросил офицер.

– Ба, я профессор Агассис!

Внезапно Агассиса схватили несколько пар рук.

– Придется поблагодарить вас, что сберегли мне уйму времени, профессор. Видите ли, у меня есть ордер на ваш арест.

7 Пришивание пуговицы

Джосая Догберри [91] храпел. Как мэнская лесопилка, как астматический утконос (Ornithorhynchus anatinus), как мичиганский бобер (Castor fiber michiganensis), которому в беспокойном сне видятся охотники-оджибуэи под предводительством неистового вождя Каймановая Черепаха, мистер Догберри хрипло сипел и храпел всю ночь, лишив Агассиса всякой надежды на отдых.

Впрочем, ни его душевное состояние, ни обстоятельства, в которых он оказался, все равно не способствовали сну.

Агассис сидел на грубом топчане с матрасом, набитым кукурузными очистками и обтянутым кусачей полосатой материей. Едко пахнущее одеяло, соперничающее вонью с открытым ночным горшком в углу, сбилось к изножию. Топчан и матрас занимали одну половину мрачной, лишенной окон камеры. Сама камера находилась глубоко в недрах Чарльстонской тюрьмы штата Массачусетс.

Сюда его привезли в закрытой полицейской повозке. Когда его, без малейшего уважения к его званию, заталкивали через заднюю дверцу, Агассис вырывался и тщетно протестовал против своего ареста.

– Тут, наверное, какая-то ошибка, любезнейший! Я – Луи Агассис, известный ученый и швейцарский гражданин…

На что арестовавший его полицейский, к которому, как слышал Агассис, обращались «сержант Руфус», сказал:

– Я уже один раз поблагодарил вас, что вы не стали скрывать, кто вы, и так славно сдались. Чего еще вы хотите? Медаль?

– Но вы, кажется, не понимаете…

– Погодите, дружище. Это вы не понимаете. У меня есть ордер на ваш арест, подписанный самим губернатором, а его слово в этом штате – закон. Сейчас вы не у своих драгоценных Вилли-Телей, поэтому давайте полезайте в «перевозку».

– Но дипломатическая неприкосновенность… Сержант Руфус повернулся к одному из своих подчиненных:

– Грисволд, передай мне колодки…

Дабы избавиться от дальнейших надругательств, Агассис забрался в повозку, а за ним последовал сержант Руфус с небольшим фонарем в руке. Потом дверцы с грохотом захлопнулись, скрыв от Агассиса внешний мир.

Когда они отъезжали от особняка Лоуэлла, Агассис слышал словно издалека пронзительные звуки безумной вечеринки, приближавшейся, судя по всему, к своему апогею, о котором можно было только догадываться. Он начал сердиться, что ни один его соотечественник не пришел ему на помощь. Верно, арест произошел на самом краю разбушевавшейся толпы и, вполне возможно, прошел незамеченным, учитывая, что всеобщее внимание привлекали другие картины. И все же их вероломство саднило.

Повозка катилась и катилась. Агассис спросил у сержанта Руфуса:

– Почему вы не исполнили свой долг защитника общественной морали и не арестовали всех на этом беспутном званом вечере? Они ведь виновны в нарушении спокойствия, не говоря уже о нескольких актах вульгарнейше-го разврата.

Сержант Руфус почесал в затылке.

– Должен сознаться, такой гулянки я еще не видел, а меня не раз вызывали заминать скандалы на Тонтэн-Кресцент. Да, кстати, а почему там повсюду ползали крабы? Вы что, скачки устраивали?

– Эти крабы служили иллюстрацией к моей лекции. Сержант Руфус как будто не расслышал, так озадачен он был воспоминаниями о буйстве.

– Да, животных я на вечеринках и раньше видал. Был один осел и актриска… Но это к делу не относится. Ну а что такого забавного можно придумать с крабами…

– Забудьте вы крабов! Почему вы не арестовали Лоуэлла и Лоуренса?

Сержант Руфус воззрился на Агассиса так, точно тот лишился рассудка.

– Арестовать двух самых богатых людей штата только за то, что они немного спустили пар у себя дома? Я что, по-вашему, сумасшедший? С тем же успехом я мог бы положить голову на рельсы перед нью-йоркским экспрессом! Нет, я с Семьями не связываюсь и вам тоже не советую.

Дав такой мудрый совет, сержант Руфус уселся поудобнее и молчал до конца пути.

Когда повозка остановилась и Агассис вышел на улицу, до него наконец дошла вся чудовищность его положения.

Впереди маячила в темноте гранитная громада Чарльстонской тюрьмы.

От центрального восьмиугольника отходили прямоугольные крылья, чьи забранные решетками окна напоминали безучастные глаза гигантского плавучего шлема в «Замке Отранто» [92]. Шестифутовая кованая решетка окружала спроектированные Буллфинчем строения. (Какая нелепость: из особняка Лоуэлла перенестись вдруг в прямо противоположное ему творение того же мастера!) Кругом, насколько хватал глаз, расстилались возделанные узниками поля.

Несмотря на теплый июньский вечер, Агассиса прошибла дрожь, и он подумал, что если войдет сюда, то уже никогда больше отсюда не выйдет. Он даже не был уверен, знает ли кто-нибудь, где он. Не важно, какая безумная бюрократическая путаница привела к его аресту, пройдут десятилетия, пока она разрешится, а тем временем он зачахнет, превратившись в состарившегося до срока калеку. Господи милосердный, ему ведь всего сорок лет! Он слишком молод, чтобы быть погребенным в каземате, ему столько еще предстоит совершить, столько почестей пожать…

Агассис бросился бежать. Поваленный наземь подножкой сержанта Руфуса, он в конечном итоге только наглотался пыли.

– Полноте, профессор, какой прок…

За воротами Агассиса передали тюремному надзирателю, имевшему поразительное сходство с более крупным представителем человекообразных, скажем, с Gorilla gorilla. Этот вооруженный дубинкой Джек Кетч [93] повел Агассиса через лабиринт освещенных факелами коридоров, пока они наконец не достигли стигийской камеры. Открыв дверь, надзиратель втолкнул Агассиса внутрь и с лязгом повернул в замке ключ.

В сочащемся из глазка тусклом свете Агассис увидел лежащую на топчане фигуру. Тело внезапно пошевелилось и представилось:

– Джосая Догберри, сэр. С кем имею честь?

Когда Агассис, не в силах стряхнуть оцепенение, не ответил, Догберри продолжал:

– Нужно чуток пообвыкнуться, а? Что ж, увидимся утром.

После чего снова заснул под вышеупомянутый носоглоточный аккомпанемент.

Теперь, бессчетные часы спустя, Агассис все еще не мог оправиться. Сырые и склизкие каменные стены камеры, казалось, давили на него. Он попытался побудить себя к действию. Как назывался дешевый романчик, который он читал на корабле по пути в Америку? Ах да, «Граф Монтекристо»… И как же его главный герой сумел бежать? Кажется, прорыл ложкой подкоп. Агассис произвел досмотр содержимого своих карманов: карандаш (с семейной фабрики Торо), поспешно смятые в спешке заметки к лекции, несколько монет, карманные часы и пахнущий патокой носовой платок.

Его план очевиден: он нацарапает прощальную записку, подкупит тюремщика, чтобы тот передал ее на волю, дождется, когда часы пробьют полночь, и удавится носовым платком.

Внезапно в камере воцарилась тишина. Догберри перестал храпеть. Агассис приготовился отразить нападение закоренелого преступника, в чью камеру его бросили.

Догберри потянулся и зевнул, потом сел, подставив лицо свету. Это лицо было определенно юношеским и мягким, совсем не таким, какое нарисовало Агассису воображение.

– Эх, недурная была ночка. Нет ничего лучше сна, чтобы примирить тебя с миром! А как вы покемарили, старина?

Несколько успокоенный цивилизованным поведением Догберри Агассис ответил:

– Боюсь, не слишком хорошо. Кстати, меня зовут Агассис. Луи.

– Вот и славно. Скоро придут с утренней овсянкой. Если повезет, долгоносиков в ней будет не слишком много.

Опасаясь, что, возможно, нарушает правила хорошего тюремного тона, Агассис все же не удержался от вопроса:

– И… в чем ваше преступление, мистер Догберри?

– По сути, я в каталажке за оскорбление художественного вкуса.

– Я и не знал, что это наказуемый проступок.

– И я тоже. Но деньги в дверь, искусство – в окно.

– Боюсь, я все еще не понимаю…

– Прошу вас… взгляните на мою визитную карточку. Догберри протянул Агассису печатную картонку:

Над текстом помещался образчик портретного искусства Догберри. На рисунке размазанными линиями был изображен горбатый карла-гидроцефал.

– Понимаю, – сказал Агассис, возвращая карточку. – Возникли разногласия из-за оплаты ваших трудов…

Догберри вздохнул.

– Можно сказать и так. Я исходил кровавым потом, рисуя все семейство Пикенсов, но им и того было мало. Отец заявил, что его младшенький вышел свинья свиньей. Потребовал деньги назад, вот что он сделал. К несчастью, я все потратил на низменные нужды тела, а именно на пирог с почками, партию в кегли и ночлег. И вот я здесь.

– Можно спросить, где вы обучались?

– Самоучка до мозга костей, сэр, и этим горжусь. Я начал жизнь как скромный босоногий батрак. В свободные минуты я на любой подвернувшейся доске рисовал углем скотину. Когда мне пришло время пробивать себе дорогу в мире, я, естественно, решил испытать себя на поприще рисования.

– Быть может, вам лучше было остаться на ферме…

– Не вышло бы, Лу. Я – самый младший из шестнадцати братьев, и к тому времени, когда я вырос, землю уже поделили между ними. Ее и было-то всего два акра! Впрочем, и им тоже пришлось несладко. Помнится, однажды Джошуа – он у нас старший – пришел к Джереми – тому, который хромает, – и сказал: «Пойди позови Джеба, Джейсона, Джетро, Джима, Джона, Джена, Джаргена, Джеда, Джабеза, Джахата, Джоба, Джоэля и Джулиуса – нам надо поговорить о том, как снова объединить родовое наследство». И вот, сэр, к тому времени, когда Джеремия, не забывайте про его хромоту, собрал всех, цена на зерно упала еще на пенни за бушель! Верно, как налоги, для фермеров Новой Англии настали тяжелые времена. И все из-за дешевых товаров с запада, которые везут по каналам и железньш дорогам, – они-то нас и прикончат. Будь проклят тот лень, когда спроектировали канал Эри!

– Но прогресс…

– Прогресс для одних – всегда регресс для других, Лу. Помяните мое слово.

От раздумий над этой новой для него точкой зрения Агассиса оторвал скрежет ключа в замке.

Дверь отворилась, и на пороге возник тюремщик, принятий сюда Агассиса прошлой ночью. Но вместо завтрака он пришел со следующими пугающими словами:

– Эй, ты, новенький… пойдем со мной.

– Задайте им жару за всех нас, маленьких людей, Лу. На подгибающихся коленях Агассис двинулся впереди вооруженного дубинкой тюремщика. Они миновали лабиринт коридоров, где из-за дверей камер доносились всевозможные стоны и жалобы, и спустились еще на этаж вниз. В этот нижний подвал как будто заходили редко: заплесневелые стены украшала паутина, по полу с удивительно разумным видом сновали крысы, на груде ящиков было выведено карандашом: ПРОТОКОЛЫ САЛЕМСКИХ ПРОЦЕССОВ…

Наконец они остановились у двери, из-под которой сочился свет.

– Внутрь! – рыкнул стражник.

Агассис положил руку на дверной засов. Его била такая крупная дрожь, что передавалась на неплотно прилегающую к косяку дверь, и на туфли ему посыпалась пыль. Но Wвсе же заставил себя открыть Врата Страшного Суда, после чего его взору явилась непостижимая картина. % Откуда-то исходил едва ощутимый гул, который было трудно оставить без внимания. Пол просторной комнаты устилал богатый восточный ковер. Стены были заверены гобеленами. Посреди комнаты стоял длинный дубовый стол, покрытый дамастовой скатертью. В центре стола разливал свет старинный подсвечник о шести лапах.

По обоим концам стола против двух стульев с высокой спинкой стояли два столовых прибора. От различных блюд под крышками исходили запахи яичницы, бекона, тостов и кофе.

На одном конце стола сидел мужчина, облаченный в высокие начищенные сапоги и мундир прусского офицера – сплошь золотые пуговицы, позументы и эполеты. На поясе у него висела рапира без ножен. Лицо его было столь же жестким и резким, как камни в Какфилдской каменоломне, откуда Мэнтелл выкапывал свои окаменелости. Одни глаз был скрыт за черной повязкой с древнеарийской свастикой, этот первоначальный символ солнца был вышит белым.

– Герр профессор, – сказал мужчина тоном, в котором было что-то от движений королевской кобры (Ophiophagus hanna), – не желаете ли позавтракать со мной?

Агассис завороженно опустился на предложенный стул.

– Прошу вас, не стесняйтесь.

Не глядя положив себе яичницы с беконом и проглотив гигантский ком в горле, Агассис нашел в себе силы спросить:

– А… А ваше имя вас, сэр?

– Вам, герр профессор, выпала скромная привилегия обращаться к смиренному представителю короля Пруссии. Я – Ганс Бопп, верный слуга его величества Фридриха Вильгельма Четвертого.

Агассиса захлестнул страх. Так вот он, второй человек, против которого предостерегал Цезарь, бесславный глава прусской тайной полиции.

– Нам нужно кое-что обсудить, – продолжал тем временем Бопп. – Но давайте повременим с этим, пока не отведаем новой американской кухни. Это мой первый визит в Новый Свет, и я намерен сполна им насладиться. Угощайтесь.

Слова и тон Боппа не подразумевали возражений. Не чувствуя вкуса блюд, Агассис мужественно жевал и глотал.

Все это время Бопп оживленно болтал на отвлеченные темы: о поэзии Эйхендорфа, музыке Моцарта (в особенности скрытом масонском символизме в «Волшебной флейте») и пейзажах Каспара Давида Фридриха… Неудивительно, что, немного расслабившись под цивилизованную беседу, Агассис действительно начал получать удовольствие от кофе, когда Бопп неожиданно сказал:

– Вам ведь известно, что вы все еще на службе у короля Фридриха, герр профессор?

Агассис поперхнулся кофе. Несколько оправившись, он возразил:

– Но как это возможно? Грант был предоставлен только на два года, и его срок истек в марте. Я истратил все деньги, но могу дать строжайший отчет…

Из внутреннего кармана мундира Бопп вынул какие-то бумаги. С упавшим сердцем Агассис узнал контракт, который прислал ему на подпись Александр фон Гумбольдт. Будь проклято его собственное корыстолюбие… Но ему нужны были эти три тысячи долларов, чтобы уехать в Америку…

– Могу я процитировать вам часть четвертую, параграф шестнадцатый, статью девятую? «Нижеподписавшийся обязуется предоставлять короне свои услуги на период, не превышающий двадцати лет со дня истечения этого контракта. В случае смерти правящего монарха (храни, Господи, его душу) право прибегнуть к ним переходит к его преемнику».

Агассис попытался слабо усмехнуться.

– Но, разумеется, подобная статья – всего лишь пережиток древнего droit de seigneur [94], и не предполагается, что она действительно будет применена?…

Сложив бумаги и убрав их назад в карман, Бопп ответил:

– Боюсь, вы ошибаетесь, герр профессор. На деле это Современная клауза и юридически совершенно законная.

Более того, эту самую статью я смог использовать – вкупе с моим положением прусского посла, – чтобы убедить губернатора приказать вас арестовать. Но в нашей беседе мне пока не хочется прибегать к судебному преследованию или упоми нать о неудовольствии короля, которое я как его официально уполномоченное доверенное лицо по долгу службы буду обязан выразить. Нет, я намерен воззвать к вашей чести и к нашему общему наследию.

Звякнув рапирой о стул, последний тевтонский рыцарь встал и принялся по-военному вышагивать взад-вперед по комнате.

– Я обращаюсь к вам, герр профессор, как к собрату-арийцу. Верно, формально вы не являетесь потомком германских племен, но как чистокровный швейцарец представляете ближайшую родственную ветвь нашей благородной семьи. Быть может, вы знакомы с графом де Гобино, французом? Нет? А жаль. Он как раз составляет монументальный труд, который намерен назвать «Неравенство человеческих рас». Полагаю, вам он покажется увлекательным. В нем подробно описывается происхождение ариев на индоевропейском плато, их миграцию и их истинное место как господ и правителей над всеми упадочными расами.

Но на пути этого предназначения, триумф которого в конечном итоге неизбежен, как и на пути любого временного плана, возникают препоны и преграды. Хотя славное правление сынов Ахурамазды рано или поздно наступит, его приход может быть отсрочен. Видите ли, низшие расы наделены примитивной хитростью. Они могут чинить препятствия на пути нашего успеха. Помимо прочего, они решительно радикально превосходят нас числом.

Клянусь Вотаном, они невероятно плодовиты! Мы, северяне, поглощенные проблемами духа и интеллекта, в делах продолжения рода едва ли способны тягаться с тропическим отребьем. Отвратительно, как они размножаются, – точно черви в грязи! И точно так же, как мы без малейшего раскаяния давим донимающее нас насекомое, так и низшие расы всего мира должны быть подчинены отеческому и мудрому правлению германского порядка. И быстро истреблены!

Бопп умолк, и Агассис постарался ответить деликатно, потому заговорил медленно, подбирая слова:

– Соглашаясь по сути с вашими взглядами на врожденное превосходство белой расы, позволю себе не согласиться с вашими агрессивными планами мирового господства. Разумеется, наиболее мудрым и требующим наименьших усилий подходом будет просто политика жесткой сегрегации. Достаточно запереть темнокожие расы на их части земного шара, а мы будем жить на своей. Например, мы могли бы начать с вывоза всех американских чернокожих назад в Африку…

– И отдать им бессчетные неразработанные богатства этого континента?! – взорвался Бопп. – А что, если они выкрадут у нас столько оружия, что станут представлять военную угрозу? Нет, так не пойдет, герр профессор. Поверьте мне, это война не на жизнь, а на смерть. И хотя конечный триумф арийских сил, который положит начало тысячелетнему рейху, неизбежен, цена победы может быть высокой или низкой, и зависит она от того, что делаем мы сегодня.

Видите ли, хотя научной и военной доблестью Германия превосходит и будет превосходить прочие страны – только вспомните, будьте добры, чудеса военных заводов Круппа, полезные открытия таких ученых, как барон Либиг [95], и менее понятные профану находки натуралистов вроде вас, – есть другой аспект нашей культуры, которому в последнее время позволили прийти в упадок.

Я говорю сейчас о религиозной стороне, об оккультной сфере.

С приходом Просвещения ариец был склонен пренебрегать тем, что нельзя взвесить или измерить. Утратив связь с духовными элементами своей природы, внутренним светом Валгаллы, который только и направлял все его устремления, он срубил дерево Иггдрасиль. Возьмем плачевное состояние моего ордена, члены которого превратились сперва в крупных землевладельцев, потом в смиренных вассалов, и все потому, что повернулись спиной к тайному знанию, которое мы принесли из Иерусалима.

В одном нужно отдать должное дикарям: какой бы налет цивилизации они ни пытались сымитировать, они мудро держатся за свои религии. Древние боги и ритуалы по сей день подпитывают их повседневные дела и их волю к жизни.

И эту языческую духовную энергию я намерен вернуть германским народам. И начну с использования фетиша Готтентотской Венеры!

Агассис едва не выругался. Треклятый pudendum! И зачем только Кювье сохранил его в формальдегиде? Неужели он будет преследовать его до конца жизни?

Агассис попытался отговорить прусского Парацельса от его планов:

– Но, герр Бопп, неужели вы всерьез хотите осквернить себя негритянской магией?

– Почему нет? Что может быть справедливее, чем обратить против дикаря его же оружие? Магия, мой дорогой профессор, не знает этнических различий. Меня нисколько не смущает любое средство, которым я достигну своих целей, будь то шаманизм краснокожего или даосизм желтокожего.

Единственный глаз Боппа заблистал. Тевтонский рыцарь надвинулся на Агассиса.

– Я провижу, как тысячи культов и сект вдохнут новую силу в душу германских народов. И орден Розенкрейцеров перестанет быть единственной альтернативой для жаждущих космической истины. Нет, возникнут сотни новых орденов: Mystic Aeterna, Stella Matutina, Ordi Templi Orientis, «Лига молота», общество «Туле», ложа «Братство Сатурна» [96]… Древние вернутся! Не мертво то, что лежит вечно! Он не спит, он только видит сны!

Провидческий транс Боппа развеялся так же быстро, как и наступил, явно обессилев тевтонского рыцаря. Он поник, опершись о спинку стула Агассиса, но потом с усилием выпрямился.

– Ваш долг, герр профессор, как по условиям контракта, так и как представителя арийской расы, помочь мне завладеть фетишем. Само собой разумеется, вы свяжетесь со мной, как только получите бесспорные сведения, что колдун был где-то обнаружен.

– А если откажусь?

Бопп зловеще улыбнулся:

– Позвольте вам кое-что показать.

Подойдя к одному из гобеленов, Бопп приподнял его, открывая дверь. Жестом он пригласил Агассиса толкнуть ее и пройти первым.

Пахнущая сыростью комната подрагивала от гула, издаваемого огромным водяным колесом, ось которого была вмурована в стену. Возле двери вливался в помещение подземный поток, который, пройдя по глубокому каменному желобу в полу, исчезал под дальней стеной.

К ободу колеса были ремнями привязаны двое, в которых потрясенный Агассис узнал своих позавчерашних посетителей: Гёне-Вронского и Леви. С каждым оборотом колеса они то скрывались под водой, то, кашляя и отплевываясь, из нее выныривали, и тогда у них едва-едва хватало времени сделать вдох перед следующим погружением.

– Жалкие человечишки, вознамерившиеся поиграть в эту великую игру, – саркастично сказал Бопп. – Я поймал их, когда они наводили справки. Но не тревожьтесь. Я не собираюсь их убивать, просто преподам им небольшой урок, а затем отошлю назад в Париж. Но вот попади мне в руки проклятый Костюшко, у истории был бы совсем иной конец! Однако довольно забав… Пойдемте.

Закрыв дверь в камеру пыток, Бопп сказал:

– Полагаю, мне нет нужды разъяснять то, какое отношение имеет к вам, герр профессор, то, что вы сейчас увидели? Так я и думал. Тогда вы свободны. Надзиратель ждет вас, чтобы проводить до ворот тюрьмы.

Едва Агассис протянул руку к двери, его остановили прощальные слова Боппа:

– Если вы еще колеблетесь, профессор, позвольте заверить вас: у недочеловеков и всех их союзников только одно будущее – сапог, попирающий лицо, – отныне и навеки!

Не помня, как поднялся по лестницам, Агассис очутился на первом этаже тюрьмы. События последних двадцати четырех часов перенапрягли его мозг.

Солнечный свет, льющийся через незабранное решеткой окно приемной, начал понемногу возвращать его к жизни. Пока клерк возился с бумагами касательно его освобождения, Агассис силился убедить себя, что последние сутки были просто ужасным кошмаром. Судьбы мира, разумеется, вершат не безумцы…

В приемную ввели еще одного заключенного. Это был Догберри.

– Рад видеть, что вы выдержали все, что бы вы там ни выдержали, Лу, хотя лицо у вас совсем как лук-порей, который мы варили на ферме. Тем не менее вы ничего не потеряли, оставшись без завтрака. Я насчитал в каше пятнадцать трупиков долгоносиков, не говоря уже про крылья и усики.

Радуясь привычному и дружелюбному лицу, пусть он и познакомился с Догберри этой ночью, Агассис спросил:

– Выходит, и вас тоже сегодня выпускают, Джосая?

– Похоже на то, Лу. Хотя ума не приложу, что буду делать, как выйду. Наверное, переберусь со своим ремеслом в городок, не столь космополитичный, где люди еще не помешались на новомодном дагерротипном реализме…

Чем-то – разумеется, не своим ничтожным талантом, – незадачливый художник напомнил Агассису Динкеля, его верного рисовальщика на протяжении двадцати лет, который решил остаться в Европе. И сам удивился, услышав слова, сорвавшиеся у него с языка:

– Как вам понравилось бы работать на меня, Джосая? Рисовать придется животных, а не людей, что, возможно, подходит вам больше.

Догберри хлопнул себя по коленям, выбив из панталон облачко пыли.

– Понравилось бы? Ба, Лу, вы – тот патрон, какого Рембрандт нашел в Медичи!

– Вы, наверное, имели в виду Микеланджело, Джосая.

– Боюсь, для меня что один итальяшка, что другой – все едины.

Вскоре два бывших узника вышли под небо Чарльстона. Никогда прежде такая малость, как вдыхание воздуха, не наполняла Агассиса столь большой, как в то утро, радостью. Он поклялся никогда не забывать, что чувствовал в эту минуту…

Несмотря на бессонную ночь и неприятную беседу, Агассис обнаружил, что наслаждается прогулкой по Чарльстону ранним утром. На пароме до Восточного Бостона он то и дело ловил себя на том, что глупо улыбается.

Он сознавал, что, если взглянуть беспристрастно, его жизнь стала с ног на голову. С одной стороны, он вынужден предоставлять кров предателю белой расы и его человекообразной, не говоря уже о терпсихорствующем вожде оджибуэев. За ним одновременно следят и поборник тирании, и анархист. Его жена при смерти, и, наконец, фиаско прошлой ночью безвозвратно погубило его надежды на место профессора в Гарварде.

С другой стороны, он не привязан к мельничному колесу!

Отворяя незапертую дверь своего дома, Агассис позвал:

– Пуртале, Буркхардт, Дезор, эй! Ваш вождь вернулся целым и невредимым!

Из кладовой высунулась голова Джейн:

– Ш-ш, профессор! Все спят. Он вернулись только два часа назад…

– Ленивые негодники! И надо думать, никто из-за меня даже не встревожился…

Джейн поглядела на него обиженно.

– Мастер Дезор сказал, что видел, как вы влезаете в повозку с пьяницами и уличными девками. Он сказал, что вы обнимали двух гулящих разом, а третью посадили себе на колени.

Агассис почувствовал, как на лбу у него набухают вены, но попытался подавить свой гнев.

– Ничего столь постыдного я не делал. Я провел ночь в тюрьме и сегодня утром едва-едва избежал встречи с дыбой.

Джейн охнула и бросилась ему на шею.

– Ах, Луи, от одной только мысли у меня голова кружится! Бедный вы, бедный!

Тут Агассис заметил, что Догберри наблюдает за происходящим, пожалуй, даже со слишком большим интересом.

– Гм, спасибо вам за заботу, мисс Прайк. Э… позвольте представить мистера Джосаю Догберри, моего нового помощника. Думаю, мистер Догберри не прочь позавтракать.

– Уж куда там! Десяток блинчиков и ломтик-другой бекона придутся в самый раз. Но полегче с усиками да крыльями.

Предоставив служанке позаботиться о нуждах Догберри, Агассис удалился в кабинет. Освежившись при помощи кувшина и тазика, он задремал на кожаном диване.

Прибытие утренней почты дало Джейн повод его разбудить. Лукаво сообщив, что остальные домашние – включая мистера Догберри – еще не вставали, она терпеливо подождала, пока Агассис покончит с письмами.

Три письма Агассис решил вскрыть незамедлительно. На первом стоял обратный адрес низкорослого, но влиятельного и могущественного Эббота Лоуренса.

Силясь сохранить утреннее бесшабашное настроение (в Америке достаточно других учебных заведений, которые с радостью предоставят ему место, Йельский университет, например), Агассис вскрыл конверт.

Агассис поймал себя на том, что за чтением напряженно сгорбился. Теперь он с благодарностью откинулся на спинку кресла. Жизнь прекрасна. Он просто создан для успеха. Все его неурядицы вскоре развеются. (Но что такого рассказал – или показал – миллионеру Цезарь касательно африканской самки?)

Второе письмо было от Осии Клея.

Еще один груз с души свалился. Решится он поставить на три из трех?…

Агассис почувствовал, как тепло заливает нижнюю часть его туловища.

Мысли о лилейной Лиззи разбудили в нем генетические инстинкты.

– Вы не против, Джейн? У меня был такой тяжелый день…

– О нет, сэр! Я могу попрактиковаться в новой забаве, которую попробовала прошлой ночью.

Став на колени, Джейн начала расстегивать его панталоны.

В этот момент дверь в кабинет внезапно распахнулась. В дверном проеме стоял Якоб Цезарь.

– Ах, майн готт, Луи, хвала создателю, фы целы! Мы нихт знать, что и думать…

Тут до Цезаря дошло, что он ворвался некстати.

– Доннерветер, прошу прошения, я бин не знать… Но давать задний ход буру было уже слишком поздно.

На шум сбежались остальные домашние. В первых рядах стояли Эдвард Дезор и Дотти.

– Так вот какой пример вы подаете своим подчиненным, Агасс? – самодовольно осведомился Дезор.

– Нет, сэр, вы не поняли, – принялась оправдываться Джейн. – Это просто… то есть… я просто пришивала пуговицу на панталоны хозяина!

– Пуговицу? И где же она? И где же ваши иголка с ниткой? Может, вы их проглотили? И, наверное, эта пуговица запасная, потому что, насколько я вижу, все на месте.

– О, я… – Спрятав лицо в ладони, Джейн разрыдалась. Дотти поспешила к девушке и, приобняв бедняжку одной рукой за плечи, провела ее мимо смущенных ученых.

Агассис собрался было встать, но сообразил, что пуговицы расстегнуты и потому шевелиться не стоит, и остановился на том, что чопорно сложил руки на виновном месте, и сказал:

– Эдвард, вы не поняли истинного смысла этой вполне невинной сцены.

– Прошу вас, не оскорбляйте мои умственные способности. Будь обстоятельства более очевидными, им было бы место на литографии Сонреля к «Фанни Хилл». Можете, однако, положиться на мою лояльность и сдержанность – пока будете их достойны. Пока же я вас оставлю приводить себя в порядок.

Вскоре Агассис остался наедине с Цезарем.

– Что ж, – сказал бур, – в майн стране…

– Да катитесь вы с вашей чертовой страной!

– Не слишком фы ласкофы с тем, кто добыл вам теплое мештечко в Гарварде.

– И как же именно вы это сделали? – поинтересовался Агассис.

Цезарь открыл было рот, собираясь ответить, но Агассис поднял руку, чтобы его остановить.

– По размышлении зрелом оставьте это при себе. Цезарь улыбнулся:

– Und при Дотти.

8 Рыбная история

В медвежьих лапищах Якоба Цезаря тонкий кронциркуль казался зубочисткой. Острия измерительного инструмента терялись в шерстяных завитках на макушке Дотти Цезарь. Пожевывая ивовый прутик для очистки зубов, прихлебывая какой-то туземный напиток из пустой скорлупы от страусиного яйца, привезенного из дома, готтентотка терпеливо давала себя осмотреть. Чтобы скоротать время, она листала «Нану» Бальзака во французском оригинале и то и дело хихикала.

Цезарь называл замеры, точно матрос на Миссисипи, лотом проверяющий глубину и выкрикивающий: «Марк Твен» [98].

– Три запятая шесть, пять запятая девять, десять запятая двенадцать…

За письменным столом Агассис выстраивал по этим цифрам замысловатую кривую и одновременно записывал их в таблицу, состоящую из нескольких граф и колонок. Наконец он поднял руку, показывая, что данных у него достаточно.

– Ну вот, – сказал ученый, – все именно так, как я и подозревал. С точки зрения краниометрии и френологии ваша готтентотская подруга не обладает достаточно развитым черепом, чтобы ее можно было отнести к разумным существам. Как и остальные представители ее расы, по своему умственному развитию она ближе к шимпанзе, чем к человеку.

– Что за чушь фы городить?

Агассис вспыхнул от раздражения.

– Послушайте, старина, все вот тут написано черным по белому, неопровержимо доказано математикой. Да ведь у нее вместо Шишки Проницательности впадина! Не говоря уже про искажение по Узлу Мышления и гипертрофированный Изгиб Эротичности. И общий объем ее черепной коробки явно недостаточен. Получи Сэм Мортон [99] ее препарированный череп, готов поспорить, он смог бы набить в него всего несколько унций картечи.

Цезарь с отвращением швырнул о стену кронциркуль. Одна «нога» засела в акварели, запечатлевшей родную деревуш ку Агассиса.

– Это фаш череп набит картечью, Луи! Нихт разумна… Да как фы мошете такое гофорить, пошти месяц прожиф с ней нос к носу?

Агассиса от этой метафоры передернуло.

– Никакой личной вражды тут нет, Якоб. Это чисто научное заключение. А с наукой не поспоришь! Да, конечно, ваша подруга обладает определенными инстинктивными качествами, которые могли бы одурачить профана, заставив его думать, что она способна рассуждать, как человек. Но более тщательный анализ показывает, что к истинно логическим заключениям она способна не больше… – Агассис силился подыскать уместно невероятное сравнение, – чем Tursiops truncatus, дельфин-афалина.

На это ему, отложив книгу, ответила Дотти. Агассис был вынужден признать, что ее английский, хотя еще ученический, значительно улучшился с ее приезда.

– Предположим, профессор Агассис, что я признаю, что стою на ступень ниже представителей вашей белой расы. Предположим, я назову себя животным. Не думаете ли вы, что даже животные заслуживают этичного обращения?

– Нуда, в определенных границах… то есть если на карту не поставлено благо человечества.

– Тогда как вы оправдываете гнусные надругательства, которым подвергают чернокожих рабов на вашей второй родине? Порки, разлучение членов семьи, непосильный труд от рассвета до заката…

Агассис кашлянул, прочищая горло. Вынул носовой платок и высморкался. Он поймал себя на том, что не может встретиться с бушменкой взглядом.

– Нелепость какая! Я уподобляюсь душевнобольному, спорящему о метафизике с собакой! Но пусть никто не скажет, что Агассис когда-либо не ответил на брошенный ему вызов, сколь бы абсурдным он ни был! Прежде всего, дерзкое ты существо, американская система возникла задолго до моего приезда, и к ее установлению лично я никакого отношения не имею. Морально я выше этой проблемы. Тем не менее человек, пожелавший защитить систему, может найти в ней немало доброго. Во-первых, она принесла свет христианства многим душам, которые в противном случае Пребывали бы в моральном невежестве. Во-вторых, материальные условия жизни американских чернокожих неизмеримо выше уровня жизни на их старой родине. Колючки и глина сменились деревом и кирпичом. Питательный хлеб И свежее молоко с лихвой заменяют корни и личинки.

– Лишинки не есть плохи, если знать, как их приготофить, – вставил Цезарь.

Это замечание Агассис оставил без внимания.

– И в-третьих, их не требующий ума труд в основе своей полезен для их конституции и обеспечивает стране в целом более высокий уровень жизни. Если это достигается ценой нескольких ударов кнутом – насколько я понимаю, назначаемых только, когда подлинно заслужены, – то порабощение негров вполне оправданно. И вообще, неужели, будь они свободны, они жили бы иначе?

– С ваших слов все выглядит довольно привлекательно, профессор Агассис, – с самым серьезным видом ответила Дотти. – Может быть, вы согласились бы хотя бы на день-другой поменяться местами с рабом?

Агассис подскочил от ярости.

– Что за смехотворное предложение! Только представьте себе меня, Луи Агассиса, воющего негритянский псалом на хлопковой плантации! Сами видите, Якоб, насколько мало ход мысли этого существа походит на мышление истинного человека. Даже вы теперь должны это признать.

– Признать я долшен лишь то, что отдал бы доллар-другой, лишь бы посмотреть, как фы, фзвалив себе на плечи Мешок хлопка, распефать трудовые дагомейские песни.

– Фу! Этот глупый разговор ни к чему нас не приведет.

Вид у Цезаря сделался мрачный.

– Фот это тошно, Луи. Где обретается Т'гузери, мы сейшас знаем не больше, чем дфе недели назат, когда фас фыпустили из тюрьмы. И фы федь знать, какой сегодня день? Последний, когда дер орган Саартье фпитывал силу настойки на даке. Со дня на день Т'гузери может пойти ф космогоническое мешто и там ошивить дер фетиш.

– Нет нужды мне про это напоминать. Вы думаете, я не встревожен? Но что мы можем сделать? Я истощил все мои гипотезы, напрягал мой интеллект, но понятия не имею, как нам разыскать эту хитрую бестию. Я был уверен, мы найдем его в последнем месте, которое мы обследовали.

– Фы думать, он фьет феревки на Канатном дворе?

– Ну, их же вьют из конопли… Признаю, мы зашли в тупик. Остается только надеяться, что он попадет в руки Боппуили Костюшко до того, как учинит что-нибудь ужасное. С другой стороны, мне неприятно думать, что эти безумцы заполучат фетиш для собственных целей. Но, может, они разорвут друг друга на части, как килкентские коты [100].

– Оба они есть отъяфленные негодяи. Я бин против с ними сфязываться. Ну, пойду на свою лодку, фыкурю трубку, пока софсем не пал духом. Может, мы с Дотти фсетаки что-то придумаем. Хотите к нам присоединиться?

– Нет. Мне нужно уладить личные дела.

После ухода Цезаря и Дотти Агассис вызвал к себе Джейн.

– Можете уделить мне минутку среди ваших домашних хлопот, милая Джейн? Я несколько выбит из колеи. А кстати, я уже говорил, что румянец у вас на щеках напоминает мне нежный цвет яблоневых лепестков?

Но Джейн уставилась в пол, растирая носком маленькой боты невидимую букашку на ковре.

– Видит Бог, профессор, я уже теперь и не знаю, должна ли слушать эти ваши комплименты. Понимаете, в последнее время меня кое-что тревожит.

– Ну так выкладывайте, девушка! – нетерпеливо буркнул Агассис.

– Ладно. Только не взыщите, если я буду говорить нескладно. Мне трудно это сказать. Я еще не совсем в себе разобралась, ведь столько книг новых читаю.

– Книг? Каких еще книг?

– Ну разные, мне их мисс Дотти дала. Брошюры Соджорнер Трут и ее подруг. Памфлеты, в которых говорится, как женщин всегда угнетали, топтали и мучили. Как их сперва использовали и надругивались – нет, надругались – мужчины, которые их сперва соблазняли, а потом бросали. Как мы производим больше половины мировых богатств, но получаем гораздо меньше причитающейся нам доли. Как мы рожаем и растим детей, убираем дома, готовим еду, а потом за наши труды нас же и бьют, и мы плачем в синяках по ночам! Как мы должны отправлять своих сынов и мужей – сколь бы никчемными они ни были! – на проклятые глупые войны в чужих странах, войны, которые не мы начали! Как женщины сродни неграм всего мира!

Голос Джейн становился все громче и громче, и последний поразительный лозунг она почти выкрикнула.

Агассис был как громом поражен. Внезапно он понял, что нижняя челюсть у него вот-вот вывихнется – совсем как у удава удушающего (Boa constrictor), – и, щелкнув зубами, закрыл рот.

– Ну вот, я это сказала! – дрожа, но с вызовом воскликнула Джейн и уже спокойнее добавила: – Еще что-нибудь, сэр?

– Н-нет. Э… спасибо, что поделились со мной этими свежими взглядами, Джейн. Может, мы могли бы обсудить их подробнее сегодня ночью?… Нет? Я так и думал. Тогда обязательно подольше посидите сегодня за чаем, Джейн.

– Всенепременно!

Когда его восставшая горничная, хлопнув дверью, удалилась, Агассис отпустил вполголоса несколько проклятий. Гореть готтентотке в самом жарком круге ада!

Чтобы умерить свой гнев и утишить неудовлетворенные генетические инстинкты, Агассис достал из кармана и еще раз перечел многократно сложенное письмо:

К чему ему ласки посудомойки, когда ему безоглядно отдала свою любовь прекрасная и изящная молодая леди хорошего воспитания и с хорошими связями, к тому же в родстве с богатыми и влиятельными Перкинсами, Гардинерами и Кэботами?

Справившись с записной книжкой и отличными швейцарскими часами, которые подарили ему перед отъездом до слез растроганные горожане Нёфшателя, Агассис увидел, что на этот час назначена встреча с рисовым плантатором из Южной Каролины, неким Рори Когуном. Встретиться с плантатором его попросил Лоуэлл – Когун дружил со многими владельцами плантаций, поставлявших текстильному магнату сырье, – и хотя знакомство с южанином не представляло для Агассиса интереса, он счел за лучшее оказать услугу своему патрону.

Ему хватило времени лишь на несколько штрихов к наброску грандиозного Музея естественной истории, который он намеревался построить в Кембридже, как объявили о приходе Когуна.

– Здравствуйте-здравствуйте, скажу я вам, здравствуйте, профессор Ах-гас-из! Позвольте пожать вашу ученую руку, сэр!

Когун был облачен во все белое, включая широкополую панаму. Из угла рта торчала толстая сигара. На пальцах у него искрились бриллиантами десяток колец. Жемчужина в булавке для галстука была размером с яйцо перепелки (Colinus virginianus).

– Рад знакомству, сэр. Прежде мне не выпадала привилегия приветствовать представителя земельного дворянства Юга. Могу я предложить вам прохладительные напитки?

– У вас, у янки, делают «Серебряную», скажу я вам, «Серебряную подкову»? Если да, то несите, сынок. Несите, скажу я вам!

Несколько озадаченный Агассис попытался выиграть время.

– Минутку, мистер Когун, я справлюсь.

Вызвав Джейн и понадеявшись, что Когун не заметит ее кислой мины и покрасневших глаз, Агассис повторил просьбу.

Джейн шмыгнула носом.

– Это тот напиток, где три части виски, две части бурбона, одна часть вермута, чуточку горькой настойки, малость простой воды? И выдавить туда сок лайма?

– Блестяще! Он самый. Какая разумница, скажу я вам, какая разумница!

– Э… да, согласен.

Джейн вскоре принесла напитки. Шумно сделав огромный глоток и объявив напиток «крепко блестящим», Когун перешел к цели своего визита.

– Я выращиваю рис, сынок. Пятьдесят рабов и сотня акров под водой. Вы, может, и не знаете, но рис ума требует побольше, чем хлопок. Нельзя разбрасывать, скажу я вам, нельзя просто разбрасывать семена, каждое растеньице надо сажать отдельно. Нужно знать, когда заливать, когда спускать воду. И сбор урожая – всегда большой риск. К тому же надо еще содержать в порядке каналы, воротца и шлюзы. В общем и целом чертовски мудреное дело.

«Серебряная подкова» вознесла мышление Агассиса к новым высотам.

– Могу себе представить.

– Так вот закавыка у меня в том, что среднему черномазому не хватит ума даже самому завязать себе шнурки на ботинках, не то что освоить искусство выращивать рис. Мне или моим надсмотрщикам приходится каждую минуту за ними надзирать. Стоит повернуться к ним спиной, они тут же что-нибудь испортят! А у вас я надеялся узнать, скажу я вам, надеялся узнать, нельзя ли как-нибудь вывести умного негра. Может, составите мне какой-нибудь план, как бы так их скрестить, чтобы от поколения к поколению их интеллект увеличивался? Понимаю, прицел у меня дальний, но для Юга это стало бы великим благом. И если, скажу я вам, если бы удалось привнести заодно и еще парочку качеств? Например, можно им сделать руки подлиннее или сократить, скажу я вам, сократить объем пропитания, который им требуется? Их чертова овсянка обходится в целое состояние!

Агассис всерьез задумался над любопытной просьбой.

– Пожалуй, тут следует учитывать неизбежные ограничения, заложенные в клеточной плазме негров, мистер Когун. Даже у самого умного африканца способность к мышлению ограничена, и пытаться путем скрещивания добиться от чернокожих большего – все равно что стараться выжать воду из камня. Надеюсь, вы не думаете о том, чтобы добавить белую кровь низших рас…

Побагровев, Когун вскочил:

– На что вы намекаете, сэр? Уж не повторяете ли вы, скажу я вам, повторяете непристойные слухи о моей дорогой Лили-Бель? Если так, то к оружию! Дерринджеры под испанским мхом у реки на рассвете!

– Прошу вас, сэр, сядьте! Я не хотел вас оскорбить. Я говорил строго с теоретической точки зрения. Смешение рас мне так же отвратительно, как, по всей очевидности, и вам.

Смягчившись, Когун вернулся в кресло и снова сел. – Тогда ладно, скажу я вам, тогда ладно. Без обид. Мужская честь, сами понимаете…

Составив пальцы домиком, Агассис сказал:

– У вашей идеи далеко идущие последствия. Если бы мы действительно вывели новую породу негров, одновременно разумных и послушных, это имело бы огромное значение для страны в целом. Вы должны дать мне поразмыслить над этим проектом, после я напишу вам о результатах.

– Блеет… скажу я вам, блестяще! Выпьем за это!

Скрепив свое соглашение, Агассис и Когун провели еще несколько минут за приятной беседой.

– Мы с семьей едем на лето в Саратога-Спрингс. В Каролине становится так чертовски жарко, что просто кровь закипает. Погода – ни для человека, ни для зверя не подходящая. Я даже собак с собой увожу. Они сейчас в гостинице с Лили-Бель. Снял собакам собственный номер, честное слово. Но на плантации жизнь, разумеется, продолжается. Черномазые, скажу я вам, по пятнадцать часов в день на полях. Их, конечно, скажу я вам, конечно, солнце не беспокоит. Они все равно чернее не станут, га-га-га!

Агассис тоже рассмеялся. Налили еще.

– Наше с вами дельце напомнило мне об одном моем рабе. Был раньше известным свободным черным в Филадельфии, пока я не велел его выкрасть. Он-то, скажу я вам, корчил из себя адвоката или еще какую глупость. Бесило меня, скажу я вам, бесило меня это бесконечно. Ну а заковав его, я сказал, что он может купить себе свободу. Три года работал день и ночь, скажу я вам, три года! А едва он вернулся в город, я снова велел его перехватить. Еще три года, и я его отпустил – когда он отработал, конечно. Я уже уезжать собирался, как охотники за рабами приволокли мне его в третий раз. А в моем-то штате такое, разумеется, совершенно легально. Видели бы вы, как этот стервец плакал!

К тому времени, когда Агассис выпроводил словоохотливого плантатора, было уже за полдень, и голова у него шла кругом. Вспомнив, что сегодня еще не заглядывал к своим помощникам, он нетвердым шагом направился в мастерскую.

У двери сидел за небольшим столиком Мориц.

– Ваши бумаги в порядке?

У Агассиса начала болеть голова.

– Бумаги? Какие бумаги?

– Допуск к секретным материалам, разрешения и поручительства. В трех экземплярах.

– Разумеется, у меня таких глупостей нет. В чем дело? Что происходит?

– Мы ввели новую систему, новый механизм управления ресурсами пролетариата. Короче говоря, мастерская подверглась коллективизации. Мы модифицировали идею фаланстера [101]…

– К черту коллективизацию! Это моя мастерская! – Агассис ударил кулаком в дверь. – Эй вы, открывайте! Немедленно бросьте этот вздор!

– Без толку кричать. Они бастуют.

– Бастуют?

После этих слов дверь приоткрылась, и в щелку выглянул Дезор.

– А, это вы, Агасс. Прошу вас, погуляйте немного, мы заняты. На будущее я предложил бы вам тут больше не самоуправствовать. Учитывая ваше непристойное поведение на наших глазах, вы не в том положении, чтобы что-либо требовать.

Дверь закрылась перед носом у Агассиса прежде, чем он сумел подыскать ответ.

– Я же говорил вам, им не понравится, что им мешают…

Агассис схватился за голову. В ушах у него звенело, и совсем не было сил подавить этот мятеж. Воздух… ему нужен свежий воздух. Когда он придет в себя, то всех выпорет…

Выйдя через заднюю дверь, Агассис посмотрел на корабль Цезаря. На мгновение ему показалось, что в глазах у него двоится. Потом он сообразил, что рядом с «Зи-Коэ» снова пришвартована «Персик-Долли», отсутствовавшая с тех пор, как он оскорбил ее капитана.

Спотыкаясь, Агассис поднялся по сходням «Зи-Коэ» и зашел в каюту. Там, сдвинув головы, о чем-то серьезно совещались Цезарь, Стормфилд и готтентотка.

Увидев Агассиса, Стормфилд с вызовом поднялся.

– Я все еще жду уместно смиренного извинения, которое вы мне задолжали, перфессор!

– Я просто…

– Сойдет! – прервал его Стормфилд. – Пусть никто не говорит, что старый Дэн'л Стормфилд не знал, когда закопать томагавк. А теперь давайте сюда свою тушу. У нас тут военный совет. Слушайте, я теперь знаю, где этот ваш Источник Творения и когда ваш колдун планирует там быть!

Алкогольные пары в мозгу Агассиса мигом развеялись.

– Где он? Говорите же!

– Ба, где же еще, если не в Марблхеде, черт побери?!

– В вашем порту приписки?

– Именно! Но я-то знаю, без объяснений вы все равно не поверите, поэтому давайте усаживайтесь и слушайте. Прежде чем белый человек пришел в эти земли, на том месте, где сейчас стоит Марблхед, было поселение краснокожих. Их чурались все прочие индейцы, наррагансетты и пекоты, поскольку означенное племя – мискатоники – считалось дьявольским и нечистым. Не без причины: прибрежные воды у поселения кишмя кишели всякими странными тварями, если уж на то пошло, что ни день нарождались новые, и местные индейцы слишком уж близко якшались с этими подозрительными существами, вот и заразились.

– Вы хотите сказать, – с надеждой спросил Агассис, – что они питались мясом этих тварей, нарушая какие-то диетарные табу?

– Нет, сэр, сказать я хочу то, что сказал! У них были плотские сношения с тварями. Во всяком случае, с теми, которые были для этого приспособлены.

Агассис поперхнулся и был вынужден освежиться глотком воды из скорлупы от страусиного яйца.

– Уж я-то знаю, такое трудно переварить, разве что ты сам, как я, вырос в тех краях. Но это чистая правда. Мискатоники блудили и давали с собой блудить всяким там рыбам, а после их женщины рожали на свет всевозможных полукровок, одни потом уходили жить в море, другие оставались на суше.

Так вот однажды, в 1629 году, Клема Долибера выгнали из Салема – это рукой подать от селения мискатоников. Клем был малый с норовом, обычаи ему не указ, а страха он и вовсе не знал. Выгнали его, правду сказать, за сношательство с племенной свиноматкой соседа и за то, что застрелил хозяина скотинки, когда тот, глубоко оскорбившись, вежливо попросил его перестать, а не то вкус у бекона испортится. Ну, больше податься Клему было некуда, и потому он отправился к мискатоникам.

Пришел он туда, а там пусто: ни людей тебе, ни скотины, ни полукровок, а чайники над кострами еще кипят, и одеяла на ощупь теплые. И никаких признаков ни разгрома, ни драки. Нашел он только широкий след слизи, уводящий в море или из него ведущий. Клем поселился в пустом типпи, и так началась оккупация белыми земель вокруг Марблхеда.

В последующие годы туда много беженцев и головорезов всякого толка набежало. Марблхед стал свалкой для всех Тринадцати колоний. Там ведь было хуже, чем на Род-Айленде, а это о чем-то да говорит! У нас были изгои всех мастей, только назовите, со всего земного шара приезжали. Мои собственные предки, например, были с острова Мэн и поклонялись морскому богу Мананнану мак Лиру. Преследуемые самим архиепископом Кентерберийским, они бежали искать убежища в Новом Свете.

Стыдно признаться, но у этих белых мораль была поплоше, чем у индейцев. И они не устояли перед чешуйчатыми чарами морского народца и, как индейцы, стали продолжать смешивать с рыбными свои жизненные соки.

Агассис устало поднял руку.

– Ну уж хватит, капитан Стормфилд. Вы всерьез полагаете, что я поверю в эту басню? Кровосмешение людей и рыб абсолютно – научно! – невозможно.

– Невозможно, да? Тогда как вам это понравится? Оттянув рукав грязного свитера, капитан Стормфилд показал тыльную сторону мускулистой руки.

От запястья до локтя и, вероятно, выше она была покрыта шершавыми зелеными чешуйками. Когда он повернул ее, чтобы Агассису было лучше видно, чешуя в свете свечи блеснула.

– Я вам очки не втираю, Луи. Я сам по меньшей мере на одну восьмую рыба, в точности как все в Марблхеде. При таком раскладе трудно не называть какого-нибудь тунца «дядюшкой».

– Поферьте ему, Луи, – подал голос Цезарь. – Ф Рефолюцию ребят из Марблхеда не зря назыфали «Полком амфибий»! Как, по-фашему, они еше шмогли так легко перепрафить Фашингтона через залиф Делавар? Яволь, Дэнни рассказал мне, что они просто попрыгали в воду и потащили корабли, тошно ушеные шерепахи!

Агассис наконец обрел дар речи, но заговорил лишь с жалким подобием своей обычной самоуверенной властности:

– Опустите рукав, пожалуйста… Спасибо. Такому зрелищу нельзя подвергать ни одного человека науки. Так и быть, ваша взяла. Предположим, я соглашусь принять вашу невероятную басню как пролегомен [102]. Почему вы так уверены, что Т'гузери намеревается осуществить свой план в вашем нелепом городе?

– Да они сами мне сказали, потому-то я знаю. Понимаете, жители Марблхеда издавна делятся на два лагеря. Одни, в ком человеческого больше, живут бок о бок с рыбным народцем и ни хорошего, ни дурного о нем не думают. Обычно они рыбных сторонятся, разве что зайдет на огонек обмотанный водорослями кузен. Они умеют держаться подальше от определенных рифов и косяков, почтительно кланяются определенным бухтам и скалам.

Но есть и другие, извращенные и порочные. Кровь у них жиже, холоднее, чем у остальных. Они как можно чаще водятся с самыми худшими среди рыбного народца. И вот эти действительно поклоняются тем же богам, что и рыбный народец: Дагону и Пахуануиапитааитераи. Эти негодяи пособляют рыбным в их дьявольских кознях. Одни из этих типов – рад сказать, что не самый худший, – мой кузен Говард Филлипс [103]. Сегодня утром он рассказал мне – в общих чертах, сами понимаете, – что Т'гузери и его приспешники запланировали на сегодняшний вечер. Поэтому я не стал терять времени, а сразу поспешил сюда с новостями.

Скрестив на груди чешуйчатые руки, капитан Стормфилд стал гордо ждать ответа Агассиса.

А тот оглядел напряженные лица. Они что, правда думают, будто он поверит в эту смехотворную байку? Сам барон Мюнхгаузен не выдумал бы такой нелепицы. Они что, дурачат его, чтобы в последний момент застать, так сказать, со спущенными штанами?

– Извините, это займет всего минуту, – сказал капитан Стормфилд, взял черпак и зачерпнул плошкой воды из ведра возле бортового иллюминатора. Оттянув высокий ворот свитера, он полил свои ясно видные жабры.

Глаза Агассиса сделались круглыми, как у ночного лемура (Nycticebus tardigrandus). И только несколько оправившись, он сказал:

– Береговая охрана предоставила в мое распоряжение большой вооруженный крейсер. Я затребую его на завтрашний вечер.

9 Моби Дагон

Во всем своем великолепии Агассис позвонил в дверь дома №10 по Темпл-плейс, роскошного особняка, известного как «Корт», обители целомудренной и очаровательной Лиззи Кэри. Он облачился, насколько смог, по-военному: красный сюртуки шаровары Burschenschaft [104], членом которого он был двадцать лет назад в Гедельберге. Чуть тесновато, подумал он, глядясь дома в псише [105]. Но в давнем студенческом мундире он все еще выглядел импозантно, а сегодня ему требовалось все мыслимое присутствие духа.

Был полдень того дня, когда ему предстояло схватиться с готтентотским колдуном в рыбацком городке Марблхед, и Агассис пришел попрощаться с дамой, которую любил и за которой ухаживал. Хотя он твердо был уверен, что вернется к ней целым и невредимым – в конце концов, что останется от примитивного суеверия, едва на него прольется ослепительный свет науки? – он не смог удержаться и не расписать красочно, как пожертвует собой ради восстановления справедливости.

Уже через несколько минут Агассис стоял на коленях подле возлюбленной, держа в своих руках ее маленькие ручки, а она лежала на оттоманке в гостиной. Длинные темные локоны подрагивали от обуревавших ее чувств, пока Агассис излагал (разумеется, тщательно отредактированную) версию того, что он узнал и что собирается предпринять.

– О, Луи, мне так страшно!

– Не бойтесь, моя дорогая. У меня достанет храбрости для нас обоих.

– Я не могу отпустить вас одного, Луи. Если с вами что-то случится, я, несомненно, умру от горя. Лучше мне погибнуть вместе с вами в челюстях какого-нибудь морского чудовища, чем жить без вас хотя бы минуту!

– Вы правда так думаете, дорогая?

– Да, Луи, думаю… всем сердцем. Агассис решился быстро.

– Тогда вы отправитесь со мной, дорогая Лиззи. Вы будете подле меня, как истинная подруга, укрытая могучим щитом моей любовной заботы. Сможете быстро переодеться в прочное платье, подходящее к данному случаю?

– Я надену туалет, в котором была, когда мы ловили бабочек, а папе скажу, что мы снова отправляемся в такую экспедицию. Меня не будет всего час или два.

Верная своему слову Лиззи была готова в условленный срок. Вскоре они уже вышли из повозки у штаб-квартиры Агассиса в Восточном Бостоне.

– Наш корабль прибудет с минуты на минуту, дорогая. Давайте подождем внутри.

В доме Агассиса царило безудержное веселье.

Подняв бокалы с шампанским, Догберри, Пуртале, Жирар, Буркхардт, Сонрель и Мориц и Эдвард Дезоры распевали хором «Черная Лулу». Вокруг, издавая нечленораздельные боевые кличи, шаркал в танце вождь Каймановая Черепаха.

– Что это значит? – загремел Агассис.

– Из типографии доставили нашу последнюю монографию, – объяснил Дезор.

Агассис схватил верхний экземпляр. На титульном листе значилось:

Ярость северным сиянием застила Агассису глаза. Он уже приготовился обрушить всю мощь своего гнева на бесстыдного Дезора, но невозмутимый Дезор бросил многозначительный взгляд на Лиззи и сказал:

– Вам пуговицы недавно пришивали, Агасс?

Агассис сдулся, как проткнутый воздушный шар.

– Touche [106], Эдвард. Мы поговорим об этом позже. Сейчас мне нужно уехать.

– Не волнуйтесь, мы все едем с вами. Вы что, всерьез решили, будто я позволю вам присвоить всю славу себе? Э нет, ваши верные помощники вполне заслужили быть с вами в этот исторический момент, в анналах естественной философии наши имена запечатлелись вместе с вашим.

Тут, взмахнув луком и стрелами, вождь Каймановая Черепаха вдруг выказал способность к цивилизованной речи, объявив:

– Вождь Каймановая Черепаха желает бок о бок с Великим Белым Отцом Луи биться против Уишпоша [107]. Большого Бобра давно пора хорошенько вздуть.

Осознав бесполезность споров, Агассис только сказал:

– Что ж, посмотрим, прибыл ли наш корабль.

Вся экспедиция гордо прошествовала на лужайку, откуда открывался прекрасный вид на оживленную гавань.

Точь-в-точь драккар неукротимых викингов, которые плавали в Ньюпорт задолго до отплытия Колумба из Испании, в бухту входил разведывательный корабль береговой охраны «США Бибб» [108].

Собственно говоря, «Бибб» был малым трехмачтовым клипером, построенным компанией «Кеннард и Уильямсон» в Балтиморе. При своих размерах – сто сорок три фута длиной, водоизмещение – четыреста девяносто четыре тонны, корма выступает над водой на одиннадцать футов, а нос – на семнадцать, – он по сравнению с мастодонтами, которые строили в то время в доках Маккея, показался бы карликом. Но сейчас клипер являл собой внушительное зрелище. Нет сомнений, он поселит ужас в сердцах Т'гузери и его сообщников из Марблхеда.

Одна его особенность уже сейчас внушила страх – или но крайней мере отвращение – Агассису: на носу корабля 1фасовалась полногрудая, весело раскрашенная русалка.

Бросив якорь на некотором расстоянии от берега, «Бибб» спустил на воду шлюп. Вскоре он уже причалил, и на берег сошел капитан «Бибба».

Этот мужественной наружности молодой человек решительно поднялся по склону. Агассиса с первой минуты приятно удивила его спокойная деловитость.

– Лейтенант Чарльз Генри Дэвис [109] прибыл в ваше распоряжение, сэр. Могу я заметить, профессор Агассис, что прочел все ваши труды и возможность сопровождать вас в этом походе считаю высочайшей для себя честью, пиком моей пока недолгой карьеры.

Эта похвала несколько возместила Агассису гнусное обращение, которое он был вынужден стерпеть от своего помощника. Он выпятил грудь.

– Будьте уверены, лейтенант, ваши услуги будут по достоинству отмечены в анналах вашего народа и вашей расы. Мы поплывем ради преумножения славы науки и культуры белой Америки.

В этот момент на палубе «Зи-Коэ» возникли две позорные личности: Якоб Цезарь и его черномазая готтентотка. Оба были только частично одеты.

– Эй, на «Биббе»! Мы быть пошти готовы! Айн момент!

На лице лейтенанта Дэвиса отразилось недоумение, и Агассис поспешил объяснить:

– Они… э… эксперты в тактике врага, с которым нам предстоит встретиться. Я решил взять их с собой…

Тут из каюты «Персика-Долли», которая со вчерашнего вечера стояла на якоре возле шхуны бура, высунулась готова капитана Стормфилда. Марблхедец расчесывал волосы чем-то, похожим на колюшку (Gasterosteus aculeatus) с тремя хвостами.

– Я за вами своим ходом пойду, капитан. Сдается, нам может пригодиться запасной корабль – так, на всякий случай. Постараюсь вас не обгонять!

– Он знает местные воды… – дрогнувшим голосом сказал Агассис.

Понадобилось две ходки, чтобы перевезти на «Бибб» двенадцать членов разношерстной экспедиции. Но наконец все поднялись на борт. «Бибб» снялся с якоря, поднял паруса и вышел в сверкающие на солнце алмазным блеском воды Бостонского залива, «Персик-Долли» двинулась следом.

Лейтенант Дэвис провел Агассиса по своему кораблю, не забыв упомянуть о его вооружении.

– У нас на борту несколько пушек средней огневой мощи. Но, учитывая описанный вами характер искомого противника, я взял на себя смелость пригласить на борт умелого гарпунщика. Позвольте мне его представить.

Лейтенант Дэвис подвел Агассиса к угрюмому бородачу, который аккуратно сворачивал веревку, прикрепленную к тяжелому и опасному с виду инструменту своего ремесла.

– Профессор Агассис, это мистер Мелвилл, мой близкий друг. Мне удалось уговорить его оставить на денек-другой свою ферму в Питтсфилде, а ведь распашка еще не закончена. Мистер Мелвилл обошел все моря и океаны, плавал в том числе и на легендарном «Акушмете» [110]. У него зоркий глаз и твердая рука, которые, без сомнения, будут нам как нельзя кстати. К тому же мистер Мелвилл разделяет вашу склонность к писательству. Быть может, вы читали что-нибудь из его мемуаров? «Тайпи»? Или, может, «Ому»? [111]

– Едва ли. У меня нет времени на развлекательное чтение любого рода. Вашу руку, мистер Мелвилл!

Мелвилл протянул мозолистую лапу.

– Зовите меня Герман.

Обменявшись парой фраз о привычках различных китообразных, Агассис оставил моряка, по совместительству писателя, чтобы вернуться к своей экспедиции.

Своих товарищей из Европы он застал за игрой в кости с несколькими морскими волками. Пухленький Мориц как раз собирался бросать.

– От каждого по способностям, каждому по потребностям! Да выйдет семь!

Полуденный рацион грога уже выдали, и потому настроение было оживленным и праздничным. Бросив мрачный взгляд на Дезора, Агассис прошел мимо.

К немалому изумлению Агассиса, вождь Каймановая Черепаха нашел еще одного представителя своего народа, с которым мог поболтать, – татуированного красного великана с узлом волос на затылке [112].

– … тогда Квиквег сказал: «Что ты хочешь сказать этим „мы“, белый человек?»

– Хо, хо, хо! Сам Кичи Маниту [113] не сказал бы лучше.

У правого борта стоял с блокнотом и карандашом в руке Джосая Догберри. Агассис заглянул через плечо странствующего художника: несколько зубчатых линий изображали многоликое и переменчивое море; чугунный маяк на Май-нотовом выступе был обозначен двумя подпирающими прямоугольный ящик палочками, чайки – «птичками», облака – волнистыми кругами.

Догберри повернулся к своему хозяину.

– Я решил, что летопись нашего исторического путешествия будет иметь огромную ценность для будущих поколений. Что скажете, Лу?

– Проработка деталей оставляет многое на воображение зрителя…

– С большим искусством всегда так бывает, Лу. Отыскать Якоба Цезаря было нетрудно: чтобы взять такой след, как запах тлеющей даки, не требуется нюх ищейки.

Бур сидел на мотке пенькового каната, от которого отрезал кусок для собственных нужд.

– Мы шнялись ш места так быштро, что я нашисто забыть про собственный запасец. Дака у них грубовата, но, как говорится, дареному коню…

Возле бура Агассис помедлил. Теперь, когда замаячил конец их вынужденного знакомства, Агассис постарался с ностальгией взглянуть на их приключения. За прошедший месяц он отвлекся от привычной ученой рутины, испытал много нового, ведь так? Верно, присутствие чернокожей подруги Цезаря временами было почти непереносимо. Верно, из-за этого человека он едва не утонул бесславно в патоке. Верно, из-за знакомства с ним его едва не бросили в пыточную яму к «железным девам» и «прокрустовым ложам». Но верно и то…

Агассис оставил попытки взглянуть на последние четыре недели с удовольствием. Это был единый нескончаемый кошмар, за избавление от которого он готов, пав на колени, славить Творца.

Тем не менее на этом этапе он мог себе позволить великодушие.

– Что ж, Якоб, с моей помощью ваши поиски подошли к концу. Кажется вполне вероятным, что вы отплывете самое позднее завтра вечером.

Вид у Цезаря стал задумчивый.

– Ja-ja, я бин бы рад фернуться на майне ферма. Эта суматошная шизнь в польшом городе не для штарого Якоба. По мне, так лучше савана и дикие сфери, шем каменные дшунгли и полицейские. – Цезарь вздохнул. – Яволь, абер Каффрарию я уфишу еще не скоро. Снашала нушно будет останофиться в Париже, чтобы фернуть в музей останки Саартье, и кто знает, какие еще города захочет посетить Дотти…

– Кстати о готтентотке, где она?

– Ах, она пойти поболтать по-шенски с вашей Лиззи. Агассис сорвался с места, как гепард (Acinomyx jubatus). Дотти и Лиззи стояли на носу корабля. На лицах у них сверкали капли морской воды, Лиззи казалась особенно бледной и опиралась на руку готтентотки.

– Убери свои мерзкие лапы от моей невесты!

– Ее просто немного укачало, профессор Агассис, – спокойно ответила Дотти. – И я думала, вы все еще женаты…

– Мое семейное положение тебя не касается, ты… ты дикая невежественная негритешка! – Агассис оторвал белую женщину от черной. – Вам нездоровится, моя дорогая?

– Нет, Луи… Ничего страшного… Мне просто нужно ненадолго прилечь.

– Давайте спросим у капитана Дэвиса, не найдется ли для вас каюты. – Агассис мрачно поглядел на готтентотку. – А что до тебя…

Дотти улыбнулась, открыв примитивный и отвратительный оскал:

– О, обо мне не беспокойтесь, профессор. Я прекрасно себя чувствую.

– Гм!

Под веселым июльским солнышком «США Бибб» беспечно плыл на север, его команда и пассажиры занимались каждый соответственно своими делами. Соленый воздух, бодрящий, как капустная кочерыжка, наполнял энергией сердца. С каждой проплываемой милей Агассис все более и более уверялся в неизбежности победы. Вот они уже миновали Олений остров, острова Уинтропа, Нейгента, Линна и Суэмпскотта. Подали обедать. Агассис смягчился настолько, чтобы попробовать покурить трубку Цезаря – сперва тщательно вытерев мундштук о рукав, – но объявил дым невкусным.

К вечеру они бросили якорь у Кошачьего острова, в виду Пичс-пойнт. Подковообразная, обращенная на север марблхедская бухта теперь лежала к югу от них. Жмущиеся к земле неряшливые домишки двухсотлетнего городка казались покрытыми лишайником руинами на спине похороненного великана.

Капитан Дэвис оглядел зловещий городок холодным и расчетливым взглядом и лишь после этого вынес свое суждение:

– Рано или поздно эти чернокнижники зайдут слишком далеко, и вашингтонским воротилам придется принять меры. Да я не удивлюсь, если однажды местные так заиграются, что их обстреляют с моря…

Тем временем капитан Стормфилд, став на якорь рядом, поднялся на «Бибб».

– Мы договорились, что на закате мой кузен Говард подойдет сюда на гребной лодке и расскажет о планах Таинственных. Так эти стервецы себя величают, и все только потому, что, живя в морских глубинах, будто бы обладают таинственным знанием.

Теперь команде и пассажирам оставалось только затаиться и ждать. Несколько бывалых моряков сгрудились вокруг капитана Стормфилда, чтобы обменяться правдивыми историями разных приключений. Скоро у ног капитана сидел уже практически весь личный состав «Бибба», зачарованный его историями, а сгущающиеся сумерки укрыли их, как черный плащ волшебника.

– Ей-ей, сколько ночей я сиживал у себя в домике со старушкой Долли, запрев двери и ставни, как все добрые люди Марблхеда, знаючи, что Таинственные собрались на праздник в честь своего дьявольского союза с морскими тварями. Сходились они на Вашингтон-сквер под кривыми да корявыми древними деревьями, ветки у которых висят что петли-удавки. Оттуда они шли маршем на Старый Погребальный холм, что над городом. Там они вызывали пару тройку отборных духов, скажем, Маргарет Скотт и Уилмотта Редда [114], которых повесили как подручных Сатаны. Потом снова сползали по извилистым улочкам и лаяли при этом и выли под свои барабаны, а кое-какие безногие горожане прыгали на вонючих плавниках или тащили за собой чешуйчатые хвосты по самой пыли! Все торопились на пристань, а там их уже поджидали их гадкие собратья с вонючего дна морского. А потом… ну, вам и знать не надо, что они делали потом. Достаточно сказать, что если их дела в книге описывать, там были бы сплошь отточия…

Капитан Стормфилд откинулся к планширу и со зловещим многозначительным видом сунул в рот незажженную трубку. С мгновение царило изумленное молчание. Потом один матрос пискляво спросил:

– А что такое отточие?

Но не успел капитан Стормфилд просветить своих слушателей, как смотровой в «вороньем гнезде» на мачте выкрикнул:

– Шлюпка идет! Капитан Стормфилд встал.

– Ну, мне лучше вернуться к себе на корабль. Говард чужих чурается и к этому клиперу ни за что не пристанет.

– Постойте, капитан, – сказал Агассис. – Неужели вы собираетесь встречаться с этим заговорщиком один на один? Что, если он затеял двойную игру?

– Ну, пожалуй, я могу взять с собой одного храбреца.

Тут все взоры – в том числе и Лиззи – обратились на Агассиса. Почувствовав, что его избрали и назад пути нет, он не без трепета сказал:

– Так и быть, поплыли.

Пытаясь в сгустившихся сумерках перебраться со шлюпки на «Персик-Долли», Агассис обнаружил, что это требует немалой ловкости. Вскарабкавшись на борт, он едва не совершил незапланированный кувырок назад в море, поскольку наступил на колюшку, которую капитан Стормфилд использовал утром вместо гребня. Капитан Стормфилд выбрал якорь, и они поплыли навстречу своему шпиону в Марблхеде.

Когда суда сблизились, Агассис смог различить в лодке две неясные фигуры: один человек греб, другой стоял неподвижно.

– Это Говард стоит, – сказал капитан Стормфилд. – У него, верно, опять артрит разыгрался, и потому он загнал на весла кого-то помоложе.

Скрип уключин становился все громче. Вскоре лодка поравнялась с «Персик-Долли». Агассис поспешил к борту, чтобы помочь марблхедцам подняться.

Наклонившись, он тут же заметил две важные детали, которые до того были скрыты тьмой.

Тело того, кто при жизни звался Говардом Филлипсом, было привязано к трехногому табурету из сваек.

А на веслах сидел Ганс Бопп.

Агассис попятился, колени у него подгибались. Мгновение спустя Бопп вскарабкался на борт.

На губах мастера немецкого шпионажа блуждала хищная улыбка. Его единственный дьявольский глаз точно линза будто фокусировал и отражал свет проступающих на небе звезд.

– Итак, герр профессор, вы решили изменить нашему джентльменскому соглашению? Боюсь, вас теперь ждет тот же конец, что и этого перебежчика на свайках, из которого я вышиб все, что мне нужно было знать. Но не тревожьтесь: ваша смерть ознаменует истечение подписанного вами контракта. Мы не станем требовать его выполнения от ваших потомков.

Внезапно в руке Боппа сверкнула рапира. Агассис беспомощно глядел, как ее острие выписывает смертельные круги у него перед носом!

– Ловите, Луи!

Что-то просвистело в ночном воздухе. Инстинктивно Агассис его схватил.

Он держал – за сужающийся хвост – легендарную швею, засушенную меч-рыбу, которая не так давно висела на стене в каюте Стормфилда.

Старый студенческий сюртук и тяжесть меч-рыбы в руке вернули Агассиса на двадцать лет вспять, в ту пору, когда он был лучшим фехтовальщиком Гедельберга. Разве однажды он за один только час не одолел четырех немецких студентов? Уж наверное, былой сноровки он не потерял…

– En garde! [115] – вскричал Агассис и ринулся вперед. Бопп умело и с легкостью парировал его выпад.

– Прекрасно, – сказал он. – Это даст мне возможность размяться. А вы умрете, как пристало отступнику из расы господ, а не как полукровка.

И взялся за дело всерьез. Агассису требовались все его умение и сосредоточенность, лишь бы сохранять хоть какую-то защиту, не говоря уже о том, чтобы перейти в наступление. Через несколько минут он уже пыхтел и отдувался, тогда как Бопп дышал спокойно и ровно. Гунн даже начал насвистывать. Будь прокляты Джейн и ее жирная стряпня!

Наконец Агассис понял, что Бопп просто с ним играет, и попытался мысленно приготовиться к смерти. Но даже сейчас он не мог заставить себя поверить, что мир вскоре лишится своего швейцарского гения…

Задыхаясь, Агассис опустил ставшую вдруг свинцовую руку. Увидев, что Бопп готовится броситься на него, он непроизвольно сделал шаг назад.

Но наступил на колюшку и начал падать навзничь. В попытке сохранить равновесие он выбросил руки вверх.

Застигнутый врасплох Бопп постарался изменить направление удара.

И так судил насчастливый случай, что полковник напоролся на меч-рыбу. И вместе с Агассисом упал на палубу.

Мгновение они лежали в тесном смертельном объятии. Потом Агассис выполз из-под мертвого пруссака.

Из спины Боппа торчал окровавленный «меч» меч-рыбы. Агассис недоверчиво отметил, что в нем имеется ушко, точь-в-точь как рассказывал капитан Стормфилд.

Прикончен фантастичной швейной машиной… и поделом надменному негодяю!

– Славно держались, Луи! Я рад, что вы отомстили за смерть моего кузена. Но, подозреваю, тут мы больше ничего узнать не можем, поэтому нам лучше вернуться на «Бибб», не то останемся в стороне.

Стормфилд спустил на воду шлюпку. Вскоре они присоединились к остальным на борту «Бибба».

Агассис тут же принялся рассказывать о захватывающем поединке, но его прервал капитан Дэвис:

– Из гавани вышел еще один корабль. Мы полагаем, это корабль Таинственных.

– Мы пойдем на перехват?

Капитан Дэвис начал было отвечать, но и его в свой черед прервал крик Дотти, которая наблюдала за волнами по левому борту.

– Что-то поднимается!

– К оружию, мистер Мелвилл! Канониры, целься! Все разом бросились на левый борт, отчего «Бибб» слегка накренился. Общая сутолока утянула за собой Агассиса.

В нескольких футах от «Бибба» вода пузырилась и пенилась. Вот из бурлящей воды показалось нечто высокое и тонкое. Шееподобный отросток крепился к поднимающемуся телу. В свете факелов в руках команды становилось видно выходящее на поверхность туловище.

Агассис распознал его первым.

– Да это же подводный аппарат наподобие «Наутилуса» Роберта Фултона [116]!

Так оно и было. Вскоре, обретя равновесие, подводная лодка закачалась на волнах.

В верхней части резко откинулся люк, и наружу высунулся мужчина, который тут же начал хватать ртом воздух.

Агассис был поражен.

– Да это же наш анархист! Костюшко! Незадачливому подводнику бросили канат, и, с благодарностью поймав конец, он вскарабкался на борт «Бибба».

Оказавшись на палубе, Костюшко выказал свое обычное безумное sang-froid [117], заявив:

– Никогда не доверяйте международным торговцам оружием, друзья мои. Они обещали мне воздуха на шесть часов, но там оказалось только на пять и три четверти.

Агассис надвинулся на анархиста.

– Мы находимся в смертельно опасном положении, сэр. Можем мы рассчитывать на то, что вы сумеете вести себя цивилизованно? Или нам придется заковать вас в кандалы?

– О нет, пока я на борту вашего судна, я буду подчиняться вашим буржуазным законам. Даю вам слово поляка-ирландца.

– А я позабочусь, чтобы вы его сдержали. Так и быть. Капитан, рекомендую вам захватить этот марблхедский корабль прежде, чем они совершат свои гнусное дело.

– Как пожелаете, сэр. Первый помощник, поднять паруса.

Несколько мгновений спустя опытная команда «Бибба» направила клипер к кораблю Таинственных. («Персик-Долли», без капитана и команды, с одним только неоплаканным трупом Ганса Боппа на борту, осталась возле Кошачьего острова.)

«Бибб» подходил все ближе и ближе к марблхедцам, которые стойко плыли вперед, словно уверенные в превосходстве своей посудины над гораздо более крупным судном.

Когда между кораблями осталось несколько сотен ярдов, тишину над океаном снова разорвал шум – это был зловещий бой варварского барабана.

– Это Т'гузери! Он призывает духов вуду!

– Воды? – переспросил Агассис.

– Нет, вуду!

Барабан умолк. Два корабля разделяли каких-то несколько десятков футов. Было видно, как на борту марблхедского судна ползают по вантам и пробираются по палубе шаркающие существа. Внезапно у планшира возник готтентотский колдун, по обе стороны от него встали приземистые фигуры с пылающими факелами в руках.

Т'гузери был приблизительно трех футов ростом. Гениталии ему прикрывал мешочек из шакальей кожи, а спину – шкура льва с прикрепленным к ней черепом; львиный череп без челюсти покоился на голове шамана, передние лапы были связаны узлом на шее, а задняя часть волочилась на добрых два фута по палубе.

Обеими руками он держал над головой стеклянную бутыль.

Увидев наконец фетиш, Агассис потерял терпение. Неужели у этого дикаря не хватает благовоспитанности признать свое поражение?

– Положи реликт и сдавайся! – крикнул Агассис.

Т'гузери, казалось, готов подчиниться. Он действительно поставил бутыль на палубу. Когда он выпрямился, в руках у него оказалась длинная палка.

– Ах, майн готт! – завопил Цезарь. – Фсем пригнуться!

Агассис повернулся к нему всем телом.

– Пригнуться? Чего нам бояться палки…

В это мгновение Агассис почувствовал укол в зад. Он оглянулся.

В одной его ягодице засел маленький оперенный дротик.

Не успел он понять, что случилось, как его повалили ничком на палубу. Без церемоний и просьб с его стороны панталоны с него стащили до колен, а с ними и исподнее. Кто-то уселся ему на ноги. Дважды в его ягодицу вонзился нож. Весь процесс занял не более секунды.

– Ох!

– Не егозите! Другого выхода нет!

К своему невероятному ужасу Агассис почувствовал, как к его ягодице прижимаются теплые губы. Потом кто-то что-то высасывал, то и дело сплевывая. Наконец ему позволили встать.

Дотти полоскала себе рот водой. Ее маленький окрашенный кровью Агассиса нож лежал на палубе.

Агассис едва не лишился чувств. А когда увидел, как смотрит на него во все глаза Лиззи, его унижение стало полным.

– Этот дротик был вымочен в яде рогатой змеи, Луи. Не подоспей Дотти, вы были бы уже мертвы!

Силясь сохранить тень достоинства, Агассис нагнулся, чтобы натянуть панталоны. Стараясь застегнуть их, он обнаружил, что все пуговицы отлетели. Сколько Джейн придется их пришивать… Кто-то протянул ему кусок веревки, которым он неумело подпоясался. Цезарю он сказал:

– Я почти жалею, что этого не случилось.

И все это время «Бибб» продолжал надвигаться на корабль колдуна. Очевидно, поняв, что ему не удастся единолично остановить «Бибб», Т'гузери бросил трубку для выдувания дротиков и схватил фетиш. Теперь он начал распевать гортанные слова таинственного назначения – судя по всему, воззвание к невидимым божествам.

– Нужно остановить его, пока он не закончил! Капитан Дэвис обратился к своей команде:

– Готовьте кошки, взводите курки, ребята. Идем на абордаж!

Через несколько секунд клипер сцепился с другим кораблем. Атакующие бросились на его палубу.

Марблхедцы сгрудились вокруг колдуна, жертвуя собой, лишь бы он мог закончить заклятие. Несмотря на превосходство в вооружении, команда «Бибба» нашла в марблхедцах достойного противника. Схватка была отчаянной и кровавой.

Наконец, перебив почти всех Таинственных, нападающие приблизились к колдуну.

Но Т'гузери, выкрикнув последнее надрывающее горло слово, исхирился бросить фетиш за борт прежде, чем его захватили матросы.

За небольшим всплеском последовал другой, более громкий звук. С палубы «Бибба» Агассис увидел, как из-под воды, прижимая к себе локтем фетиш, вынырнула Дотти. Загребая одной рукой, она подплыла к марблхедскому судну, где ей помогли подняться на борт.

Агассис, которому не терпелось поближе рассмотреть фетиш, перебрался на марблхедский корабль, за ним последовали Цезарь, Стормфилд и остальные.

С одежды Дотти струями лилась вода, но готтентотка гордо держала останки своей матери.

Есть семейство морских существ, известных как голожаберные моллюски: отряд Nudibranchia, класс Gastropoda, подкласс Opisthobranchia. Лишенные конечностей желеобразные существа усеяны множеством ороговевших наростов-ресничек. Эти моллюски различного окраса, с замысловатыми складками и завитками, рыщут по морям холодным и теплым, извиваясь бескостными телами с подвижностью, чуждой Божьим тварям.

Плавающая в настойке из даки деталь анатомии Саартье Баартман, эта «вуаль стыда» с ошметками плоти, к которой она некогда крепилась, более всего напоминала вышеупомянутых моллюсков, а именно гривастого голожаберника (Aeolidia papillosa).

Агассис хотел подойти поближе, чтобы осмотреть реликт, который стоил ему стольких бед и трудов.

– Ни с места!

Все взгляды обратились на Костюшко. В вытянутой руке анархист держал круглую бомбу, с которой свисал длинный тлеющий запальный шнур.

– С вашего позволения я заберу фетиш.

– Но вы обещали! – вскричал в ярости Агассис.

– Только пока буду на вашем судне. А теперь я на другом, которое реквизирую именем освободительных движений во всем мире. Возвращайтесь на свой корабль. И не пытайтесь следовать за мной, а не то я уничтожу фетиш! Теперь я разожгу мировой пожар в Европе, созревшей для революции, какой еще не видывал мир!

Бахвальство анархиста прервал вдруг голос капитана Стормфилда:

– Ах ты лживый прохвост! Постыдился бы! Куда тебе до твоего папы!

Вид у Костюшко стал изумленный.

– Вы знали моего отца?

– Ей-ей, а то мы не сражались с ним бок о бок в Саратоге?!

– Сколько вам лет?

– Сто двадцать восемь, и я еще могу поколотить такого мальчонку, как ты!

Костюшко опустил бомбу с трещащим фитилем. В глазах у него стояли слезы.

– Я за всю жизнь папу всего два-три раза и видел. Он всегда где-то сражался. Мы с мамой очень без него скучали. Встретить того, кто правда его знал…

Стормфилд незаметно подобрался к плачущему анархисту и обнял его за плечи:

– Ну же, ну же, дружок…

– Ради бога, – крикнул Агассис, – погасите кто-нибудь бомбу!

Но не успел никто откликнуться на его слова, как раздался новый шум.

За кормой марблхедского судна вода забурлила и вздыбилась.

– Неужели еще один подводный корабль! – застонал Агассис.

Каково бы ни было божество, которое стремился призвать Т'гузери, сейчас оно сочло уместным исполнить желание Агассиса. Причиной возмущения вод была не подводная машина. Во всяком случае, не сотворенная людьми.

Из воды поднялась голова размером с паровоз. Была она с покатым лбом и обтянута лоснящейся крапчатой кожей. Глаза размером с колеса телеги. Из открытых челюстей свисали водоросли.

За головой возникла шея – толстая, как коринфская колона Центральной Конгрегационалистской церкви на Уинтер-стрит. Шея вознесла голову высоко в ночное небо, пока она не закачалась там, точно птица на верхушке соборного шпиля.

За шеей последовало покрытое ракушечником тело вдвое длиннее «США Бибба».

Немногие уцелевшие Таинственные – включая Т'гузери, который извивался в лапах крепкого матроса, – принялись распевать имя страшного существа:

– Дагон! Дагон! Дагон!

В 1796 году, еще до рождения Агассиса, его ментора Жоржа Кювье попросили спуститься в гипсовый рудник на Монмартре. Рабочие раскопали там кости такого размера, что они могли принадлежать лишь существу, ростом много больше любого ныне живущего слона. Осмотрев находку, Кювье объявил, что это кости ископаемого животного, погибшего в результате природной катастрофы. В следующие пять лет его призывали обследовать много других окаменелостей, включая гигантские маастрихтские челюсти, привезенные из Германии армией революционной Франции.

В бытность свою учеником Кювье Агассис и сам видел немало таких пыльных костей.

И потому хладнокровный швейцарский натуралист первым узнал нависшее над ними существо, хотя его скелет и был одет мясистой плотью и чешуйчатой кожей.

– Это не сверхъестественное чудовище, друзья! Это всего лишь вымерший морской ящер, ихтиозавр!

– Я бы шказатъ, он не слишком-то фымер, – слабо пробормотал Цезарь.

Капитан Дэвис присоединил свой голос к Агассису:

– Стреляйте по нему изо всего, что у вас есть, ребята! С «Бибба» загремели пушки. Взлетел в ночь бьющий без промаха гарпун Мелвилла. Град стрел посыпался из лука вождя Каймановая Черепаха. Эхом отдавались выстрелы из десятков пистолетов. И наконец бомба Костюшко, описав высокую дугу, бессильно взорвалась у шеи чудовища.

Эта атака подействовала на ихтиозавра не более чем град горошин. Он только водил взад-вперед головой на огромной шее, что-то выискивая.

Тут из толпы выступил Мориц.

– Вам, империалистам, ничего, кроме силы, не ведомо. Дайте мне попробовать с ним договориться! Эгей, создание! Я представляю пролетариат…

Привлеченный, по всей видимости, скулежем социалиста ихтиозавр опустил голову, чтобы присмотреться к нему поближе.

– Видите…

В мгновение ока чудовище проглотило Морица Дезора.

Остальные застыли. В пораженном молчании они ждали, что вот-вот ихтиозавр пожрет всех, разобьет хвостом их корабль или и то, и другое разом.

Из задних рядов к морскому ящеру протолкалась Дотти. В поднятой руке она держала фетиш.

– Уходи, уходи, Дагон! Чтутлу приказывает тебе! Назад, в твои бездонные глубины! Усни на грядущие зоны!

Чудовище отпрянуло, точно напуганный щенок. Потом нырнуло, подняв такую волну, что она закачала и едва не потопила оба корабля. Люди повалились на палубу, как кегли.

Корабли перестали качаться, и все медленно поднялись на ноги. Прошло несколько мгновений, прежде чем до них дошло, что небо их пощадило. Но когда они это поняли, то огласили палубу звонкими криками радости.

– Гип-гип-ура готтентотке! Трижды ура Дотти! Ура-ура-ура!

Бывалые матросы плакали. Догберри обнимал вождя Каймановая Черепаха. Пуртале, Буркхардт, Жирар и Сон-рель, взявшись за руки, задирали колени на манер танцорок из мюзик-холла. Костюшко и Стормфилд отплясывали джигу. Цезарь обнял скромно улыбающуюся Дотти, которая прижимала к груди чудом оставшийся невредимым фетиш.

Тут появилась Лиззи и бросилась в объятия Агассиса.

– О, Луи! Вы были великолепны!

И она принялась целовать его снова и снова. Подошел Эдвард Дезор. Он один остался безучастен ко всеобщей радости. Агассису он деревянно сказал:

– Вы, и только вы, в ответе за смерть моего кузена. Вы поплатитесь за это, Агасс. Да, вы поплатитесь.

Поддернув спадающие панталоны, Агассис приготовился срезать наглеца холодной отповедью. И остановился. Просто не нашел в себе сил беспокоиться из-за угрозы Дезора. Конечно, этот человек может причинить ему неприятности. Но что они в сравнении с тяжким испытанием, которому он подвергся. Он обнимает свою будущую жену, он обрел знание о Космогоническом Локусе, теперь его будущее – и будущее креационизма – представлялось в самом радужном свете.

Но Агассис не мог предвидеть, что уже тогда человек по имени Чарльз Дарвин работал над книгой под названием «О происхождении видов», книгой, которая навечно свяжет человека с животным, впряжет в одну упряжку белых и черных и заменит возлюбленный креационизм Агассиса отвратительной идеей, называемой «эволюция», а самого Агассиса превратит к преклонным его годам в раздражительную, устарелую и всеми осмеянную окаменелость.

Если уж на то пошло, Агассис не смог даже предсказать события собственной брачной ночи, 25 апреля 1850 года, когда его застенчивая вторая жена повернулась к нему и сказала:

– У меня, Луи… у меня есть небольшое отклонение по женской части, о котором вас следует знать.

– Вздор, дорогая Лиззи. Вы само совершенство.

– Нет, дорогой, я немного отличаюсь от большинства женщин. У меня есть один врожденный недостаток. Как он называется, я узнала всего несколько лет назад. И мне так стыдно назвать его расхожим словом. Быть может, если бы я прошептала по-латыни…

– Скорей, дорогая. А потом мы отправимся в постель.

– Он… он называется sinus pudoris.

Детей у них никогда не было.