Тебе не надеть иного,
тебе и такое ново,
и все, что ни разобьется,
не так еще отольется.
Сама ли, по воле рока,
я стану теперь жестокой,
дороги своей не прячу,
коснись же руки горячей.
Ничем эту боль не мерить,
никак — никому — не верить.
Какому добру во славу
я отдана на расправу,
какому открыта свету,
чего в мире больше нету?
Не скроют огня — ладони,
кораблик бумажный тонет…
Иголки палач втыкает?
Работа его такая,
а отпуска нет три года,
и ломит от непогоды,
давай его пожалеем —
не бойся, коли сильнее!
Полоской обсидиана
до сердца откроет рану.
К какому отныне богу
я кровью кроплю дорогу?
Вы, знающие, молчите…
Ты в праве своем, Учитель!
Не плачь, догорит свеча,
ветра улетят с рассветом,
и с первой полоской света
коснется ладонь плеча.
И тени последних звезд
напомнят о том, что где-то,
когда-нибудь будет лето,
и полдень без тьмы и слез.
Кому-нибудь будет петь
ручья непрерывный голос,
и струны, тонки, как волос —
в горячей траве звенеть.
Кому-нибудь скажут вновь
как будто бы то, что нужно,
и верится — есть и дружба,
и преданность, и любовь.
Ты, кто-нибудь, ошибись,
как все до тебя — беспечно,
и жертвенным камнем вечность
распорет и даль, и близь.
Рассчитывая шаги,
чтоб вслед не сорваться тоже,
наметит надрез на коже
бесплотность живой руки.
Я знаю, на алтаре
конец не приходит скоро,
но в голосе нет укора,
и жизни в глазах гореть,
покуда спирали дней
свивать бесконечность боли,
и кровь пока не напоит —
кого — палачам видней.
[15.11.92]