Старый английский барон

107

…в романах французской школы она могла обнаружить чувства и манеры придворных Людовика XIV, перенесенные во времена Кира или Фарамонда либо в Рим периода ранней республики. — Речь идет о популярных в Англии второй пол. XVII — нач. XVII в. французских прециозных романах, в которых под видом героев древней истории изображалось придворно-аристократическое общество Франции эпохи Людовика XIV Бурбона (1638—1715, правил с 1643 г.). Так, в романе Мадлен де Скюдери (1607—1701) и ее брата Жоржа де Скюдери (1601—1667) «Артамен, или Великий Кир» (опубл. 1649—1653) древнеперсидский царь-завоеватель Кир II (ок. 590—529 до н. э.) награжден вторым, вымышленным именем Артамен и выведен в амплуа идеального любовника. Помимо «Артамена» Скотт подразумевает также роман «Клелия: Римская история» (опубл. 1654—1660) Мадлен де Скюдери и повествующий о легендарном франкском короле V в. роман «Фарамонд, или История Франции» (опубл. 1661—1670), начатый Готье де Костом де Ла Кальпренедом (1610—1663) и продолженный Пьером д’Ортигом де Воморьером (1610/1611—1693). Как и многие другие английские писатели, Скотт оценивал романы этой школы невысоко. В предисловии к «Замку Отранто» он, в частности, писал: «При Карле II всеобщее увлечение французской литературой привело к распространению у нас скучнейших пухлых повествований Кальпренеда и мадемуазель де Скюдери, книг, представляющих собою нечто среднее между старинными рыцарскими историями и современным романом. Оба эти жанра были соединены здесь чрезвычайно неловко, вследствие чего означенные сочинения сохранили от рыцарской прозы ее нестерпимо долгую протяженность и обширность, подробные описания множества однообразных сражений, а также неестественные и экстравагантные повороты действия, но без тех изобильных примет таланта и силы воображения, которые нередко отличают старинные романы; вместе с тем в них видное место занимали чувствительные излияния и плоская любовная интрига современного романа, но они не были оживлены свойственным последнему разнообразием персонажей, верностью в изображении чувств или проницательными воззрениями на жизнь. Такого рода несуразные вымыслы удерживали свои позиции дольше, чем можно было бы предполагать, только потому, что они считались произведениями развлекательными и их нечем было заменить. Даже во времена „Зрителя“ представительницы прекрасного пола любили уединяться в своих будуарах, словно с самыми близкими друзьями, с „Клелией“, „Клеопатрой“ и „Величественным Киром“ (так это драгоценное сочинение было окрещено его неуклюжим переводчиком). Но этот извращенный вкус стал ослабевать в начале восемнадцатого века, а к его середине был окончательно вытеснен интересом к произведениям Лесажа, Ричардсона, Филдинга, Смоллетта ‹…›» (Скотт 1967: 231—232).