Спасти СССР. Манифестация

Глава 2

Воскресенье 5 марта, день

Ленинград, Пулково

Серьезные машины всегда красивы. А этот ТУ-134 был серьезен, как кадровый военный, в кои-то веки натянувший на себя вдруг идеально севший гражданский костюм. Плавные линии и зализанные стыки, отсылающие к стратегическим бомбардировщикам шестидесятых, большие круглые иллюминаторы – дань эстетике космической эпохи – и мощные, явно рассчитанные на более тяжелую машину двигатели. Да, все это даже не намекало, а прямо говорило, что в случае особой на то необходимости этот пижон может поменять «обвес» и быстро преобразиться в нечто иное – хищное и целеустремленное.

Хвостовое оперение, из окна аэропорта казавшееся легкомысленным, словно срисованным с ласточки, вблизи обрело свой истинный размер и походило теперь на вздыбленный перед ударом вниз хвост исполинского синего кита. Видимо, так казалось не только мне: пассажиры, по пути к трапу обтекавшие самолет стороной, все равно косились вверх и непроизвольно вжимали головы в плечи.

Я оглянулся: лента подземного транспортера выплевывала в застекленную шайбу причального зала последних попутчиков. Что ж, пора и мне, а то стюардесса у трапа уже начала с легкой обеспокоенностью поглядывать на одинокого подростка, что застрял у выхода на поле. А оно мне надо – привлекать сейчас внимание? И я двинулся к самолету.

Шанс, что КГБ будет потом шерстить пассажиров сегодняшних рейсов на Москву, был немал – не стоит недооценивать Контору. Конечно, Комитет не всемогущ, но «порядок бьет класс», и я предпочел не бодаться с отлаженной системой, а просто воспользоваться чужим свидетельством о рождении. Ради этого пришлось израсходовать дефицитный ресурс брейн-сёрфинга на поиски воспоминаний о квартирных пожарах этой зимы, а затем бренчать отмычками и изымать обреченный в ином варианте бытия документ на своего ровесника. Зато теперь по ступенькам трапа бодро поднимался вовсе даже не Андрей Соколов, а Вася Крюков – именно эти данные остались в кассе на билетном корешке.

Был этот Вася нескромно приметен: затемненные очки-велосипеды под Леннона, пакет с ночным видом Нью-Йорка и яркая куртка с психоделическими вставками. Надеюсь, именно этим он и запомнится.

«Все, вот теперь можно и расслабиться на часок», – выдохнул я с облегчением и плюхнулся в кресло у окна.

За иллюминатором, совсем недалеко, застыл тихий заснеженный лес. Пара крупных воронов вальяжно перескакивала с ветки на ветку. Я невольно позавидовал их простой животной жизни.

«Что-то я себя загоняю… Прямо «и вечный бой, покой нам только снится». За зиму ни разу в Павловск не выбрался, – посокрушался я. – Как бы с Томкой вдвоем, да на финских санях порассекать?»

И я невольно покривился, вспомнив, как изворачивался вчера перед ней, объясняя, почему мы не встретимся ни вечером, ни завтра.

Ложь, мелкая регулярная ложь наглым непрошеным гостем вторглась в мою жизнь. Я врал тем, кто мне верит. Я врал той, что любит. Это было унизительно, и порой я себя презирал. И еще этот липкий страх разоблачения… Я даже не знаю, что буду делать, когда вся эта ложь поползет наружу.

«Нет, точно надо будет нам выбраться за город, пока снег еще лежит, – пообещал я сам себе, отгоняя подальше мрачные предчувствия, а потом, пока не забыл, сделал в памяти еще одну пометку: – Залезть в классный журнал и узнать адрес Мелкой. А то два дня ее в школе нет… Заболела, наверное, а я даже не знаю, куда идти, чтобы проведать».

Как-то так само собой сложилось, что я стал приглядывать за этой девочкой. Это не было повседневной заботливой опекой. Скорее, я взял за правило контролировать ее издали. Мы не часто разговаривали и почти никогда – один на один. Зато научились обмениваться взглядами и понимать их значение.

Я чувствовал, что нравлюсь Мелкой. Но она не пыталась вклиниться в мои отношения с Томой, и я был ей за это глубоко благодарен.

Она, в свою очередь, знала, что я приглядываю за ней, и молчаливо признала за мной такое право. В том с ее стороны не было какой-то расчетливой корысти, лишь греющее душу доверие. Странно, но оно порой возвышало меня в собственных глазах больше, чем все письма Андропову, вместе взятые.

Я отвернулся от иллюминатора, прикрыл веки и еще раз мысленно пробежался по своему графику: «Пять часов между прилетом и обратным вылетом. Час на регистрацию, два часа дороги… В самый притык получается!»

Успокаивало меня лишь то, что в потайном кармане куртки, рядом с письмами на итальянском, лежало два запасных билета на более поздние рейсы.

Нет и еще три года не будет в Ленинграде итальянского консульства, поэтому мне приходилось устраивать эту эскападу на выезде, к тому же с неясными шансами на успех. Но другого плана у меня сейчас просто нет, поэтому буду играть этот политический карамболь.

Самолет качнуло, началась рулежка. Взгляд мой бездумно скользил по уплывающим назад елям, изредка цепляясь за белые полоски березовых стволов, а мысли, словно то воронье, все кружили и кружили над одним и тем же местом: «Ничего личного, так надо. В тот раз было Иоанном-Павлом Вторым больше, в этот раз будет меньше. Шальной джокер, что история дружелюбно подкинула Бжезинскому – символ и флаг раздуваемого им в Польше пожара, – ну зачем он ему? Пусть будет по-честному, без этих поддавков и подарков. Афганистан, не совсем адекватный Брежнев, «польский папа», корейский «боинг», Чернобыль… Я пересдам карты заново, тогда и посмотрим, чья возьмет».

Тонкий свист турбины наполнил салон, пробирая до самых костей, – пилот, удерживая тормоза, вывел движки на взлетный режим. Самолет застыл, чуть подрагивая, словно кошка перед прыжком. Потом меня вжало в кресло, а свист вдруг обрел необыкновенную глубину и силу, превратившись в рев неведомого зверя. Мелькнуло своими гигантскими перевернутыми «стаканами» здание «Пулково», и мы оторвались от бетонной полосы – легко и мощно. Сразу пошел крутой набор высоты, и Ту воткнулся в облака. В салоне резко потемнело, мелко затрясло, и заложило уши.

«Папабили – какое забавное слово…» – подумал я, отворачиваясь от окна.

Череда пап семьдесят восьмого года, двое похорон и две интронизации, закулисная борьба мощных ватиканских группировок – вот точка приложения моих сегодняшних усилий.

Смерть Павла VI от инфаркта в августе этого года в моей истории никого не удивила – понтифику было за восемьдесят. А вот скоропостижная кончина его сравнительно молодого преемника, Иоанна-Павла I, происшедшая при подозрительных обстоятельствах почти сразу после интронизации, породила вал версий, будоражащих умы и десятилетиями позже.

Участники же последнего, октябрьского конклава оказались расколоты на сторонников двух претендентов – лидера консерваторов Джузеппе Сири, архиепископа Генуи, и более либерального Джованни Бенелли, архиепископа Флоренции. Кандидатура первого набрала большинство, но кардинал по личным соображениям опять (уже в третий раз!) отказался от папской тиары. Тогда и сошлись на подвернувшемся под руку поляке Войтыле, который оказался компромиссным решением для конкурирующих группировок.

«Какая тонкая, неочевидная историческая цепочка! – удивился я, исследовав ситуацию. – А где тонко – там и рвется. Тут можно поработать».

Сегодня я попробую отодвинуть смерть Павла VI хотя бы на несколько месяцев. Глядишь, и не появится Иоанн-Павел I, а там уже, после такого сдвига истории, у Войтылы не будет ни одного шанса… Не то чтобы это само по себе снимет польский кризис, но вот облегчить его течение может. Такими шансами в моем положении пренебрегать нельзя.

Получится или нет – не знаю. В определенном смысле это будет натурный исторический эксперимент. Случайно ли инфаркт настиг Павла VI вскоре после похищения и убийства виднейшего итальянского политика Альдо Моро? Они ведь дружили больше сорока лет, с довоенной поры, когда будущий папа был капелланом Федерации католических студентов, а Альдо Моро – ее молодым руководителем. После похищения политика «красными бригадами» Павел VI неоднократно предлагал себя на обмен, а после убийства – лично провел последнюю свою заупокойную мессу. Протянет ли его сердце хотя бы несколько дополнительных месяцев, если убрать этот стресс?

Я собирался проверить это на практике. Осталось исполнить задуманное: донести конверты до получателей – генерала Джулио Грассини в SISDe[5] и, копией, до надзирающего за ним Франко Евангелисти. Этого должно хватить. Они землю будут рыть хотя бы из чувства политического самосохранения.

Конечно, утечки неизбежны – латиняне болтливы, словно ветреные девицы. Без сомнения, о письмах из Москвы очень быстро узнает ЦРУ – вероятно, уже на предстоящей неделе. Соседи по континенту традиционно просвечивают Рим своими спецслужбами, а значит, к концу месяца в курсе будут и Лондон, и Стокгольм, и Бонн… Да и Берлин, пожалуй, тоже.

А масонскую ложу «Пропаганда-2» можно вообще считать почти официальным адресатом – оба министра-получателя являются ее членами. Конечно, от масонов там осталось только название: так-то это удобная, почти клубная форма прикрытия вполне традиционной специальной и полулегальной политической деятельности вокруг интересов влиятельных групп. Таких в Италии много, поэтому знать будут все.

Следовательно, о «московском письме» дней через десять услышат и на Лубянке.

«Как быстро они придут к очевидному выводу? Уверен, с утечкой по «Хальку» КГБ уже разобрался. И тут парный случай, в Италии… Я даже знаю, какой следующий вопрос задаст мне Юрий Владимирович… – И я мысленно поморщился. – Остается надеяться, что оно того стоит. Да и все равно шила в мешке долго не утаишь…»

Мы вынырнули из серой мглы. Салон залило ярким, неожиданно теплым солнечным светом. Я задернул матерчатую шторку и нахмурился в раздумьях. Озадачил меня вчера Юрий Владимирович, ох и озадачил. Совсем не такого вопроса я ожидал от второго сеанса связи.

«Что для вас «советский человек»?»

Умен Андропов: мягко вытягивает меня на разговоры «за жизнь». Простой вопрос, предлагающий широкий выбор вариантов для отвечающего. Такой ход позволяет завязать диалог с обстоятельным развертыванием понятий. М-да… А используемая мною личная семантика обязательно многое расскажет специалистам.

Можно, конечно, разразиться в ответ «красной истерикой». Пусть думает, что на другом конце провода сидит экзальтированный коммунар, случайно награжденный даром свыше. «Сумасшедший пророк» – не самая плохая маска для меня, так можно играть годами.

Но только для дела она крайне вредна. Слишком велика ставка для легкомысленных игрищ. Мне нужно хотя бы минимальное доверие получателя – теперь уже не к передаваемой фактологии, а к моим мотивам.

«А впрочем, к черту страхи! – подумал я. – И правда, что для меня «советский человек»? Понятно, что это не синоним жителя СССР. Это – специзделия, это – вершины социальной и педагогической селекции. Но их хватало, и они были заметны».

Я потер лоб, пропуская через себя память: советский человек… Каким он был?

За шелухой казенной идеологии он ясно видел будущее – справедливый мир единого человечества. На меньшее советский человек был не согласен, и оттого тесно ему было в настоящем. Этим масштабом он мерил все вокруг – и себя, и потому был свободен, как никто до него.

Я верю – там, откуда я ушел, СССР однажды вернется, пусть называться та страна будет иначе. И советский человек вернется. А быть может, он никуда и не уходил: лишь сделал шаг в сторону да смотрит с усмешкой за потугами временщиков-мещан. Они выгрызли СССР изнутри точно крысы, поселившиеся в головке сыра. Но разве у кого-то повернется язык назвать таких крыс победителями? Создавать – не выгрызать. Будущему нужны люди с настоящей мечтой – о счастье для всех. И такие люди придут. Они вернутся. Я верю.

А здесь… Здесь мне повезло. Советский человек еще никуда не ушел. Мне надо не забывать, что я – не один. Что мне – повезло. «Я счастливый, как никто…» – улыбка бродила по моему лицу, пока я мурлыкал про себя куплет.

«Спасибо, Юрий Владимирович. Спасибо за хороший вопрос. Нет, так я отвечать не буду. Придумаю что-нибудь еще. Но за правильный вопрос – спасибо».

Эту улыбку я пронес через весь полет, и даже сквозь зал «Шереметьева» к такси я так и шел – с улыбкой.

Тот же день, позже

Москва, Лубянка

Из светло-оливковой «Волги» я высадился напротив «Детского мира». Через площадь, невольно притягивая взгляд, высился Комитет. От привычного строгого фасада сейчас была только правая его половина, несимметричная и кургузая. Прилепившийся слева бывший доходный дом выглядел, благодаря щедрому дореволюционному декору, кукольно-несерьезно. Уцелевшие на его башенке женские фигуры, символизирующие Справедливость и Утешение, невольно наводили на совсем уж крамольные мысли. Неудивительно, что совсем скоро знакомый фасад задрапирует весь квартал, обретя наконец свою монументальную законченность.

А еще, вскинувшись разящим мечом своей эпохи, стоял посреди площади Железный Феликс. Каким-то неведомым образом он собирал разбросанные вокруг разномастные здания в столь редкую для Москвы архитектурную композицию. Выдерни его – и все рассыплется.

«Нет, все-таки Вучетич был гений… – решил я, – и как это милосердно, что ликующие варвары расправлялись с памятниками уже после его смерти. Стать частью коллективного Герострата легко: не надо даже дергать за веревку, лишь крикни со всеми «вали»! Короткий миг – и вот ты уже в одном строю с теми, кто раскладывал на площадях костры из книг. Рабы истории… Они рабами и остались, сколько бы статуй ни повалили, сколько бы ни уничтожили библиотек. Свобода добывается иначе».

Я двинулся к цели, нет-нет да и поглядывая на грозные окна невдалеке. Уместно было бы как-то тонко пошутить, но с этим у меня сегодня не задалось. Вместо этого я еще раз придирчиво оглядел себя и остался доволен: переодевшись, Вася Крюков стал неприметен, аки серая мышка.

– Lux ex tenebris. Audi, vidi, tace, – негромко размял я горло латынью. – Fiat lux et lux fit[6].

В холодном московском воздухе слова «вольных каменщиков» звучали напыщенно и нелепо. Да и как еще они могли звучать в месте, где в десяти шагах справа, на Кирова – каменные мешки подвалов Тайной канцелярии, а слева, за стенами – не менее знаменитая внутренняя тюрьма Лубянки, что являлась мне в кошмарных снах этой зимы?

Я заткнулся и ускорил шаг.

Была, определенно была своя ирония в том, что эту операцию мне приходилось проводить в самом просматриваемом квартале страны: даже за кремлевской стеной плотность наблюдения ниже. Но других вариантов не нашлось. Теперь я шагал по почти пустому переулку, и вслед мне топорщились из-за забора странного вида антенны одного из самых режимных объектов страны – центра засекреченной связи. Звуки моих шагов отражались от фасадов следственного управления Комитета, отдела кадров, столовой…

Несомненно, я попадал сейчас на пленку: камер тут натыкано – что булавок в бабушкину подушечку. Наглости мне придавало знание двух вещей. Во-первых, вся система наблюдения в квартале заточена на предотвращение проникновения на режимные объекты, а мне туда совсем даже не надо. А во-вторых, через неделю, при отсутствии происшествий, все пленки за сегодня сотрут. Этого должно хватить: КГБ просто не успеет узнать, что передача посланий была осуществлена именно здесь, буквально на их заднем дворике.

Но все равно меня одолевали сомнения. Не совершаю ли я свою последнюю глупость? Может быть, есть смысл отменить операцию и просто пройти мимо?