Соседи

Одно только дерево

Неужели в тайну Тоскливца невозможно проникнуть, – думал Грицько. – И откуда он только взялся на мою голову!» Но вопрос был чисто риторическим, потому что никто не собирался давать на него ответ. Кроме того, у Грицька было множество других забот. Соседи опять повадились таскаться в Горенку, и дело дошло до того, что они понаделы-вали свои норы почти в каждом доме. И приставали к хозяйкам, когда мужики стояли на базаре или работали в поле. Женщины, правда, утверждали, что поползновения соседей получают достойный отпор, но мужчины верили им с большим трудом, и стол Грицька был завален листами бумаги – жители Горенки мужеского полу строчили ему бесконечные жалобы, требовали, чтобы он принял меры, избавил, положил конец, навел порядок и т. д. И угрожали пожаловаться его начальству, если он немедленно не восстановит в селе порядок. Никто, правда, не предлагал, как это сделать. Жалобщики считали, видно, что у Грицька достаточно ресурсов, чтобы вышвырнуть нечисть за околицу села. А тут в довершение всех бед соседи перестали реагировать на дудку. Грицько отправился как-то к Гапке, разжалобил ее, наобещал с три короба и потом, когда заветная дудочка оказалась в его руках, радостно загудел в нее и зашагал по центральной улице, чтобы все видели, как он освобождает родное село. Но к его удивлению, кроме стайки любопытствующих мальчишек, которые обезумели от скуки и жары и намеревались хоть как-то развлечься, к нему никто не присоединился. Грицько ходил по селу, пока у него не разболелась голова, но толку от дудки не было никакого. И он возвратил дудку Гапке и сообщил ей, что волшебная сила сего инструмента утрачена, не исключено, безвозвратно и что, возможно, и Гапкина красота тоже исчезнет, но он как ее достойный ценитель готов прямо сейчас воздать ей должное, и поэтому не следует дожидаться беды, и он даже взял Гапку за руку, но та отстранилась от Грицька, который под воздействием Гапкиных чар забыл на какое-то мгновение о том, что женат на обожаемой им Наталке (но женское вещество ведь для того и существует, чтобы вытеснять мужское и заставлять кружиться молодецкие головы), и попросила, чтобы он не попрекал ее красотой, потому что это Господу Богу было угодно, чтобы она появилась на свет писаной красавицей, и если кто не способен совладать с собой, так пусть уйдет и не тратит времени понапрасну, потому что она, Гапка, девушка строгих правил и, кроме того, она любит свою сродственницу Наталку, как родную сестру и даже как мать, и поэтому и представить не может, что именно вызывает у Грицька преступное желание… При этом она томно вздохнула и выпустила в сторону Грицька невидимую вулканическую лаву, которая ошпарила его как кипятком, и он, не зная, что сказать и что сделать, заставил себя ретироваться в сторону двери, призывая себя вспоминать глазки Наталки, ее хорошенькое личико и беленькие ножки, которые он так любил ставить себе на грудь и обцеловывать со всех сторон, как конфету. Итак, призывая самого себя к благоразумию, он на деревянных ногах заковылял к двери, бормоча молитвы, чтобы прогнать нечистую силу, которая чуть не ввела его в искушение, но Гапка вдруг сменила гнев на милость (Грицько был гренадерского роста, с пышным, черным как смоль чубом и усами, которым позавидовал бы любой казак) и тихо так сказала:

– Ой, что-то не можется мне, милый Грицоньку, положи меня в постель, укрой меня одеялом, холодно мне…

Гапка, разумеется, хитрила – она была горяча, как печь, в которой только что испекли хлеб, но ей пришел в голову каприз, а собственные капризы для нее, как и для любой представительницы прекрасного пола, были так же дороги, как и сама жизнь.

И она стала так медленно, как при замедленных съемках, оседать на пол, и Грицько, проклиная сам себя, свое естество и свою слабость, подхватил ее за тонкий, как тростник, стан, и отнес ее в спальню, и положил ее на постель, и снял с нее затейливые туфельки, украшенные нашитыми разноцветными бабочками – хотя украшать Гапкины ножки на самом деле никакой необходимости не было, они сами могли украсить что угодно, – и стал уже было (вот мужская наивность!) укрывать ее одеялом, но тут ее тоненькие ручки обвились вокруг его загорелой и крепкой, как ствол дерева, шеи, и Гапка прильнула к нему, и казалось, что вот-вот их уста соединятся… Но тут под полом завозился сосед, который, как оказалось, в тот день стал устраивать под Гапкиным домом свою нору, а в дверь забарабанила Наталка, которая пришла проведать свою подругу, потому что со вчерашнего вечера они поговорили всего только раз десять, да и то по телефону. И Гапка, не долго думая, запихала Грицька все в тот же одежный шкаф, который в свое время служил убежищем чертовке и Тоскливцу. Грицько, который ни в чем еще виноват не был, сопротивлялся самым отчаянным образом, но ведь девичьи нежные ручки в иных обстоятельствах намного сильнее, чем мозолистые мужские, и славный милиционер был помещен в шкаф, как куль с тряпьем, и дверца шкафа для гарантии была закрыта на ключ. Грицько был настолько испуган, что Гапкины чары утратили над ним свою власть. Он даже сам себе поражался, как это он мог поддаться соблазну и такое себе вообразить, ведь у него есть Наталка, которая самая красивая и добрая и терпит все его выкоблучивания. И настолько он огорчился всему тому, что с ним произошло, что тут же дал зарок, что если выберется из этого удушливого ящика живым, то до конца своих дней не будет осматривать дачниц, как барышник коней, выставленных на продажу, и не будет провожать их взглядом, словно фотографируя их волосы и походку.

А Наталка стала, как назло, расхваливать своего Грицька, а Гапка ей, разумеется, поддакивала, и от этого разговора и нафталинной вони у Грицька отчаянно разболелась голова и ему стало казаться, что еще немного и он задохнется, и тогда его мечта стать отцом дюжины хорошеньких девчонок и мальчишек никогда не исполнится, и зароют его в сырую землю, и товарищи по оружию в виде салюта выпустят в небо вразнобой несколько залпов, а потом отправятся к нему домой, чтобы приударить за молоденькой вдовой… От таких перспектив Грицько даже пустил слезу и действительно стал задыхаться, потому что в замочной скважине торчал ключ и даже толика свежего воздуха не проникала в шкаф, забитый одеяниями будущих монахинь. Грицько тогда исхитрился и спичкой стал выдавливать ключ из замочной скважины и таки выдавил, и тот со звоном и лязгом упал на пол, а Грицько приник губами к замочной скважине и стал целовать ее взасос, чтобы напиться свежего воздуха. /Бдительная Наталия сразу учуяла что-то неладное и даже подошла к шкафу, пронзая его насквозь молниями своих взглядов. Но шкаф молчал, ибо Грицько, испугавшись наделанного им шума, затаился, как мышь, и мысленно проклинал коварную Гапку.

Не думаем, что Грицьку удалось бы уберечься в шкафу от своей бдительной супружницы, которая запросто могла дать фору Шерлок Холмсу, но на его счастье на авансцене появился сосед. Двухметровый, кряжистый, как плохо обтесанный пень, он вылез из подпола и нагло уселся возле хозяйки дома, ухмыляясь и норовя обхватить ее стан. Наталке он тоже улыбался, потому что не был уверен, на каком из фронтов перед ним откроется желанная брешь.

Наталка отошла от шкафа и схватилась за веник, чтобы выгнать мерзкую крысу, притворяющуюся добрым молодцем, из дому, но тот и сам не стал дожидаться, пока ему надают по шее, и юркнул под постель, а из-под нее в подпол и был таков.

Гапка от огорчения чуть и в самом деле не захворала.

– И у меня завелась нечисть! – горестно воскликнула она. – И какая здоровая. Это как же мне теперь спать? И Светуле? Ведь он же может прийти, когда мы будем спать, и что тогда? Нет, жизни, нету, надо скорее бы в монастырь уйти. Туда нечистая сила не посмеет сунуть свой нос, и там мы заживем со Светулей тихо и мирно…

– А ты себе пояс целомудрия справь, – посоветовала ей умудренная опытом Наталка. – Сходи к кузнецу, он тебе его из нержавейки сварганит. И спать ты тогда можешь спокойно. Да и Светуля пусть себя обновкой порадует. А сосед, когда скумекает, что карта его бита, оставит вас и переберется в другой дом. Туда, где лицемерки не спешат приобрести себе надежное противососедское средство. А запасной ключик от него ты можешь мне отдать или Грицьку (Грицько, сидевший в шкафу, вздрогнул) на случай, если свой потеряешь, и тогда ты сможешь спать совершенно спокойно. Только пусть Назар хорошо мерку снимет, да подкладку сделает из чего-нибудь мягкого и теплого, а то ты себе зимой зад отморозишь и будет тебе не польза, а один ущерб.

Сосед, жадно внимавший из-под пола словам злобной, как ему думалось, советчицы, загрустил, потому что пояс целомудрия из нержавейки совершенно не входил в его планы и, более того, мог их совершенно поломать.

Позже, когда Наталка таки обнаружила в шкафу своего незадачливого муженька и привела его в чувство, она, поражаясь собственной мудрости, покинула взгрустнувшую Гапку и пошла по селу, то и дело останавливаясь, чтобы рассказать о том, что может спасти ее односельчанок от позора, – о поясе целомудрия. Эта идея, как и любое новшество, пусть и тысячелетней давности, не вызвало у сельских мадонн и тени энтузиазма. Во-первых, рассуждали они, так можно и своих мужиков отпугнуть. Те привыкнут, что крепость на замке, и тогда рождаемость резко снизится и село просто вымрет. Хаты будут стоять пустые, покосятся и рухнут. И никто не будет водить по весне хороводы на лугу, празднуя возвращение жаркого светила и благовонного лета. И звезды будут светить над запущенным кладбищем, а скот разбежится и его сожрут волки. Нет, этого нельзя допустить! А Наталка придумала глупость! Но, во-вторых, как же быть с соседями? Те ведь падки до женской красоты, а горенчанки так ведь те одна в одну, словно природа обделила прекрасный пол где-то в другом месте, но зато не поскупилась здесь, в Горенке, наделив жительниц этого уголка всем тем, что завораживает мужчин… Дилемма казалась жительницам села неразрешимой. И сердца их заколебались. Спать по ночам действительно хотелось, а соседи наглели и не спешили убегать в свои норы, даже если на них замахивались башмаком или сковородкой. И количество посуды в домах у горенчан стало уменьшаться, словно она могла заменить то, что заменить никак нельзя, – пулю.

И тут-то у Назара, дела у которого были давно уже неважнецкие, ибо лошадей горенчане держали с каждым годом все меньше и нужда в подковах постепенно сходила на нет, открылось второе дыхание.

А дело было так. Во вторник, на второй неделе июля, он проснулся не поближе к полудню, как ему было свойственно после доброй попойки, а рано утром от какого-то шума, который, как он сначала думал, ему приснился, но когда он выглянул из-за серой от пыли занавески, то, к своему изумлению, увидел множество горенковских прелестниц, которые стучали к нему в дверь и спорили о том, чья сейчас очередь. Очередь к кому? Оказалось, что к нему.

Первая к нему пришла Оксана, внучка Хомы, пекаря. Она и сама казалась сдобной булкой и, к изумлению Назара, тут же задрала пышные юбки и потребовала, чтобы он ее обмерил и изготовил ей тот самый пояс, который соседям не одолеть, чтобы она могла спать спокойно и не прислушиваться, как они скребутся в норе или расхаживают по хате, пока ее благоверный, Васыль, издает заливистые рулады всем своим телом, а не только, как приличествует мужчинам, носом и глоткой.

Работа поначалу показалась Назару не пыльной. Он тщательно измерил Оксану, записал ее габариты и даже, для верности, их зарисовал. Потом измерил ее еще раз для того, чтобы проверить свои ощущения. Они оказались верны – поверхность ее седалища была раскалена так, что на ней, по предположению незадачливого, очумевшего от неожиданно свалившегося на него счастья кузнеца, можно было жарить яичницу. Разумеется, только холодный пояс мог предотвратить непоправимое. И он пообещал ей, что пояс будет что надо, с узорами, подкладкой из бархата и нежнейшим замочком, ключ от которого он лично преподнесет ее суженому, и Оксана, испустив из глубин своего женского «я» нежнейший вздох, ушла. Но тут, как только за ней закрылась дверь, к нему вошла Маричка. И тут же задрала юбки до шеи и тоже стала требовать, чтобы он ее обмерял. А что Назару оставалось, если в женском народе началась паника? Никому ведь не хочется родить крысу-оборотня. И Назар мерил и мерил, записывал и записывал целый день. А так как грамотей он был неважнецкий и писал как курица лапой, то в конце концов сообразил, что совершенно запутался и остановил прием обнаглевших клиенток, которые, судя по всему, мужчиной его не считали и охотно позволяли себя общупывать, измерять, наклонять и расспрашивать. Или это все же было женское кокетство, которого горенчанкам, понятное дело, не занимать? Кто его знает… Но кузнец наш, однако, от непривычного изобилия женского вещества в его владениях довольно-таки взмок и решил, что пора перевести дух и отправиться в корчму, чтобы все спокойно обдумать и обсудить. И он закрыл дом на огромный, пудовый замок и зашагал по направлению к извечному убежищу вольного казачества – корчме. По дороге ему встретилась соседка, и когда она с ним поздоровалась, он по привычке задрал ей плахту, чтобы ее измерять, но получил в благодарность увесистую пощечину, которая сразу напомнила ему о том, что рабочий день уже закончился. К его удивлению, соседка не накинулась на него с упреками, а тихо и с укоризной сказала:

– Ну разве это самое удачное место для шалостей, Назарушка?

И кузнец сразу же осознал свою неправоту, извинился, сославшись на забывчивость, и по дороге в злачное место в ушах его звенел ее нежный, как перелив серебряного колокольчика, смех, а перед глазами маячило то, что он увидел под дорогой, расшитой плахтой. Эх, жизнь! Ничто не приходит на тарелочке с голубой каемочкой, все надобно выгрызать, да еще как! А женщины, неужели и в самом деле им имя вероломство, или это касается и сильного пола? Как тут рассудить? Назар, например, не знал, но на радостях, что у него теперь так много заказов, выпил больше, чем всегда, и когда проснулся на следующее утро, то мог вспомнить лишь то, что домой путешествовал он на шустрой зеленоглазой и черной как смоль свинье, которая у него что-то просила, а он от нее отбивался, как мог, но и та не шла на попятный двор, и от поездки на ней его укачало, как на корабле, и он возвратил перед домом в окружающую среду все, что съел и выпил, и утром проснулся хотя и с головной болью, но трезвый и голодный и готовый к приему болтливых клиенток. Так у него теперь и повелось – утром он снимал размеры и записывал на больших коричневых листах (ему подарила их целую пачку клиентка – продавщица из сельпо), а по вечерам мастерил пояса, потребность в которых, очевидно, постоянно возрастала, и ему казалось, что скоро в селе все, кроме Козьей Бабушки, будут носить его суровые изделия. Приходили иногда, правда, и мужики. Некоторые жаловались на то, что он дерет с их супружниц втридорога, а некоторые просили выгравировать на поясе какую-нибудь игривую надпись или рисунок, на что кузнец отвечал, что он занят серьезным делом – спасает от соседей генофонд села, но когда видел перед собой несколько смятых «портретов», то никак не мог устоять перед соблазном и скоро заказчики стали соревноваться друг перед другом в качестве подкладок, гравировках, в надписях и тому подобном вздоре. Назар просто диву давался. Ведь произведение рук его предназначалось одной только даме – так перед кем ей задирать нос, если этот интимный предмет туалета предназначается для одних только глаз – мужниных. Но к этой теме мы еще обязательно возвратимся. А сейчас мы должны рассказать о том, как именно Наталка обнаружила Грицька.

А дело было вот как. Бедолашный Грицько уже почти задохнулся среди пронафталининых бюстгальтеров и юбок, но никак не мог заставить себя подать сигнал тревоги, потому что опасался, что подозрительная Наталка вряд ли поверит в то, что он оказался в Гапкином шкафу в процессе погони за матерым, особо опасным преступником. А почему он еще мог оказаться в шкафу? Мысли его, и так обычно неспешные, под воздействием испарений нафталина еще замедлились и двигались в его сером веществе катастрофически медленно, как перегревшиеся на солнышке черепахи. И не мог он придумать ничего путного, не мог! Но тут подобно тому, как яркая молния прорезает ночное небо и освещает черный лес, да так, что каждая маленькая веточка становится видна как на ладони, так и внезапная догадка поразила Грицька и он яростно забарабанил в дверцу шкафа. И когда изумленная Наталка подняла с пола ключ, открыла шкаф и увидела своего багрового от духоты Грицька да еще со Светулиным лифчиком на голове вместо панамки, он торжествующе закричал:

– Так и знал! Так и знал, что ты сюда придешь! И ты пришла! Ах, как я был прав! Неужели тебе нужен этот мерзкий сосед, который завелся у Гапки под полом? И как ты до этого дошла, ума не приложу…

От такой чудовищной наглости своего благоверного Наталка чуть язык не проглотила, но длилось это все лишь каких-нибудь несколько мгновений, а затем расплавленный поток домыслов, предположений и инсинуаций обжог и без того красного как рак милиционера и оказалось, что его беспомощная попытка притвориться, что в шкафу он сидел в засаде на собственную возлюбленную, обречена на полный провал. Но тут Наталка вдруг повернулась к свояченице и принялась выговаривать той за желание разукрасить ее, Наталкину, макитру развесистыми рогами. Но Гапка защищалась, как могла, и Грицько только дивился ее изобретательности.

– Нужен мне твой Грицько! – кричала Гапка. – Дудку он мою занес, из которой так и не смог выдавить ни одной не фальшивой ноты. Понятное дело, что ни одна крыса за ним не пошла! Дудку он мне занес, дудку. Причем тут я? А потом взял и в шкаф залез, хочу, говорит, посмотреть, как моя благоверная на соседа реагировать будет. Я ему, зачем чудишь, Наталка твоя – все равно что святая, хотя такая красавица, что с лица можно воду пить, прости Господи, а ты за ней собираешься из вонючего шкафа подсматривать. А он ни в какую и в шкаф!

– А что же ты мне сразу не сказала? – возмущалась Наталка. – Хорошенькое дело, прихожу к своей лучшей подруге, у нее в шкафу мой муж, а она и виду не подает. А если бы я сказала что-то не то, а? А он бы услышал? Кто был бы виноват?

Ухмылка Гапки не оставила сомнения в том, кто был бы виноват, и это раззадорило Наталку еще больше.

– Не верю, – сказала она. – Не верю. Ты его, видать, совратить хотела, а он – что тот голубь и меня любит. Поэтому и Голова от тебя ушел, потому что у тебя одно уме.

Грицько подумал было, что наступил тот сладостный миг, когда он может безнаказанно все свалить на Гапку. И он, сняв наконец с потной головы объемистый Светулин бюстгальтер, возопил, обращаясь ко всем присутствующим:

– Истинно ты, Наталка, говоришь, истинно. Это она меня, безневинного, в шкаф затолкала, чтобы нас, голубей верных и неразлучных, поссорить на веки вечные. А я что… Дудку занес и хотел уже было идти, а она…

И Грицько смахнул с багровой щеки скупую мужскую слезу. Наталка хотела уже было схватиться с Гапкой врукопашную, но Грицько ее отговорил, и они, плюясь и отпуская проклятия в адрес Гапки, выбрались на свет Божий из ее жилища и с грохотом захлопнули за собой дверь, а Гапка в очередной раз была потрясена мужской подлостью и поэтому временно утратила дар речи и только икала, глядя на Светулин бюстгальтер, лежавший на дощатом полу.

«Нет у меня теперь закадычной подруги, – с горечью подумала Гапка. – И все из-за какого-то Грицька и его глупостей». И она хотела уже было предаться горестным размышлениям о мимолетности жизни и коварстве сильного пола, но тут возвратилась жизнерадостная Светуля с целой сумкой продуктов и под полом сразу же завозился, учуяв съестное, сосед.

А ситуация становилась для будущих монахинь все более невозможной, потому что по ночам сосед безнаказанно разгуливал по дому, любуясь Гапкой и Светулей, которые спали, крепко прижавшись друг другу и сжимая в руках предметы, которые могли быть использованы для самообороны, как то: швабру и старинный утюг. И хотя денег у них лишних не было, им пришлось подумать о том, что, возможно, пояса целомудрия являются единственным выходом, тем более что Грицько вообще перестал поднимать трубку в своем милицейском участке, потому что жители Горенки осточертели ему хуже горькой редьки с их бесконечными жалобами на соседей. Все они дружно кляли Грицька за бездействие, за то, что он не в состоянии избавить родное село от грызунов, которые то и дело превращаются в здоровенных лбов и пристают к девушкам на выданье и супружницам, а чуть что скрываются в норах, откуда их никак не достать. Грицько им, да и самому себе, помочь, разумеется, никак не мог. У него ведь в доме тоже завелся сосед, и Наталка теперь всегда надевала известный пояс, ключик от которого у нее то и дело терялся, и Грицько все чаще, особенно после происшествия у Гапки, оставался при своем интересе. Дубль ключа от пояса Наталка изготовить категорически отказывалась под тем предлогом, что он может попасть не в те руки, и Грицько вынужден был с ней соглашаться.

Один только Тоскливец ни за что не соглашался потратиться на пояс целомудрия для Клары – не потому, что доверял ей или соседу, который у них обосновался, а потому, что ему было жаль денег. А Клара нудила ему о том, что как это она без пояса, ведь если в селе узнают, что она отстала от этой моды, а узнают наверняка, то что тогда о ней подумают? Но Тоскливец не соглашался. Он раздобыл где-то по дешевке несколько крысоловок и расставил их по всему дому, но сосед все не попадался, потому что на самом деле это были не крысоловки, а мышеловки и, конечно, здоровенный сосед никак не мог в них уместиться. И все кончилось тем, что как-то поутру Тоскливец и Клара проснулись в одной постели с соседом, который не только их напугал, но и отчаянно храпел, словно имел на это какое-то право. И тогда Тоскливцу стало ясно, что ему придется что-то предпринять, но только вот что? Соседу стройная, зеленоглазая Клара явно нравилась, да и тот был ростом с каланчу, и пока он, Тоскливец, трудится в присутственном месте на благо неблагодарного села, дома могло произойти черт знает что. И Тоскливец, который никогда никого не ревновал, вдруг ощутил в своем сердце нечто похожее на ревность. Но и это не могло подвигнуть его на то, чтобы отвалить Назару кругленькую сумму за пояс целомудрия для ненадежной половины. И чтобы проверить Клару, так сказать, на прочность, он как-то утром, громко хлопнув входной дверью, залез в шкаф, чтобы пронаблюдать за ее поведением. А та повалялась в постели почти до полудня, а потом на скорую руку и без особого вдохновения изготовила бурду, которую она преподносила супругу как тягостный труд многочасовых ее трудов, а сама переоделась в купальник и стала на ковре изображать нечто напоминающее аэробику. И, понятное дело, сосед сразу же вылез из норы и попытался к ней пристроиться. Он тоже был в плавках и отчаянно размахивал всеми конечностями, чтобы продемонстрировать спортивный характер. А тут, как назло, в хате зазвонил телефон, и Голова стал допрашивать Клару, куда запропастился писарь и почему он не прибыл в присутственное место? Клара напела Голове с три короба отборной брехни, но когда она положила трубку (Тоскливец хотя ее и не видел, но ощущал все, что происходит вспотевшим от волнения кобчиком), лицо ее нахмурилось, как маска трагического героя из театра Кабуки, и Тоскливец понял, что карта его бита. Придется или явиться с повинной из шкафа, как «бог из машины», или рисковать окончательно впасть в немилость и тем самым подтолкнуть Клару в объятия непрошеного пришельца. Сердце Тоскливца отчаянно билось, но толку от него не было никакого, потому что в голову не приходила ни одна путная мысль. А Клара тем временем переоделась и вышла из дома, чтобы отправиться на поиски своего суженого.

Интуитивный ум женщин, непонятный даже светилам науки, привел ее все к той же Гапке, к которой она ворвалась как смерч и обыскала весь ее дом и особенно шкафы. Гапка, утро которой явно не сложилось, стоически перенесла все эти издевательства и только позволила себе заметить, что тот труп со слабыми признаками жизни, который разыскивает ее гостья, если можно назвать гостьей матерую идиотку, которая врывается без приглашения и норовит перевернуть дом верх дном, не нужен ей даже даром, потому как она, Гапка, человек нормальный и не дружит с вурдалаками, которые гацают нагишом по огородам и воображают о себе, что они гомо сапиенс. Гомо сапиенс Гапке удалось произнести с особой интонацией, которая поразила самое Кларино естество и подвигла ее на не менее замысловатый ответ, суть которого сводилась к тому, что Гапка, как известно всему селу, отпетая ведьма, потому что набожные прихожанки не молодеют так нахально на глазах у всего сообщества, а ведьма права голоса не может иметь и должна молчать, когда в ее логово заходит тот, кого крестили, как это положено, в церкви и по кому не скучает осиновый кол. Клара при этом, правда, забыла, из каких эмпиреев молодость свалилась на нее саму, но ее укол попал в ахиллесову пяту Гапки, которая хотя и не допускала, что целебные трусики имели какое-то отношение к нечистой силе, но и не была уверена, что они попали в ее дом из церкви. И красная пелена заволокла обычно карие Гапкины глазки, в которых разразились буря и шторм. И хорошенькие, словно нарисованные, губки искривила гримаса, и слова, вырвавшиеся из них, бескомпромиссно пояснили Кларе, что это она, приблуда, неизвестно из какого пекла вырвавшаяся на свободу, позорит Горенку своим сатанинским присутствием и что самое малое, что жители Горенки могут для нее сделать, – это ее линчевать, чтобы она оставила наконец их в покое, потому что, кто знает, может быть, тогда и соседи уберутся из села, из которого исчезла их подлая товарка, которая, вероятно, тоже крыса из пгт УЗГ и поэтому должна, в присутствии целомудренной Гапки, будущей монахини, молчать и внимать ее словам.

Клара, основным двигателем жизни которой были купюры, а не слова, и представить себе не могла, что ее могут приравнять к крысам. И она попрекнула Гапку дружбой с Тоскливцем и позволила себе заметить, что, вероятно, дружба эта была прервана благородным Тоскливцем вследствие крайней ее, Гапки, фригидности, что вполне естественно для девушки, сформировавшейся при прополке моркови.

Может быть, Клара и была в чем-то права, но это уже не имело никакого значения, потому что из посиневшей от бешенства Гапки вырвалась молния и чуть не прервала земные мытарства ее собеседницы, но и Клара выпустила в Гапку шаровую молнию, которая начала крушить все то, что лежало на ее пути – многострадальный стол, словно созданный для того, чтобы его опрокидывали на упырей, и на который Гапка уже опасалась ставить посуду, вешалку для одежды, которая совершенно не интересовала Клару, потому что ей была нужна только Гапка. Но та с победным криком выпустила в противницу толстую, как рука Грицька, молнию, и Клара взвыла и ухитрилась отбить молнию в сторону Гапки, которая принялась от нее убегать, а молния с шипением ее преследовала, но в конце концов угодила в нору соседа, из которой раздались вопли и стоны.

По непонятной причине обе воюющие стороны успокоились, и Клара, не прощаясь, мы бы сказали, по-английски, покинула Гапкино жилище. Супруга найти ей не удалось, и она решила проверить, не заявился ли тот домой. А тот как раз нежился над огромной чашкой какао, потому что тот обед, который на скорую руку изготовила Клара, как он полагал, не соответствовал его месту в обществе, на что он был намерен указать обленившейся супружнице. И когда она, злобная, как предводительница фурий, появилась на пороге их семейного гнезда, вместо радости по поводу ее появления она услышала лаконичный приговор своему кулинарному мастерству.

– Ну и отраву ты мне сварганила вместо еды! А у меня ведь желудок нежный, интеллигентный, над ним нельзя измываться.

– Интеллигент не спутался бы с Гапкой, которая, как мне кажется, проще глины во всем, что она делает и говорит. Но ты поддался тогда животному инстинкту, почуяв молодую самку, а это уж никак не свидетельствует не только об интеллигентности, но даже и о большом уме. Ибо для известных забав ум, и особенно такой, как твой, скорее тормоз, чем подмога. А что касается супчика, так он целебнейший и только отпетый негодяй может подвергать сомнению его питательные качества. Впрочем, оно и понятно, если тебе по вкусу змеиный яд, который в изобилии источает твоя Гапка.

Тоскливец, который на этот раз был виноват только в том, что хотел поесть вкусной и горячей пищи, услышал в ответ намного больше, чем хотел бы, но перечить супружнице не стал и даже стал делать вид, что во всем с ней согласен. Но той прекрасно было известно, что он ломает комедию, и обмануть ее было не так-то просто, просто ей хотелось, чтобы Тоскливец действительно согласился с тем, что Гапка ведьма, а в нем самом нет и капли интеллигентности и раскаяния.

– Головой киваешь, как китайский болванчик! – возопила Клара своим грудным контральто, в котором прорезались металлические нотки. – А на самом деле воображаешь о себе, что ты действительно интеллигент. Но разве интеллигентный человек читает всю жизнь одну и ту же книгу, название которой ему отродясь не известно? И к тому же еще не известно, что это за книга. Может быть, она не учит ничему хорошему – тому, как уважать жен, растить детей, быть полезным для общества…

Тоскливец хрюкнул. Может быть, организм его намеревался хихикнуть, но получилось хрюканье, как у обожравшейся свиньи. Виноват в этом был, как нам кажется, все тот злополучный супчик – причина супружеского раздора, но Кларе было наплевать на причины, по которым супруг ее стал хрюкать. Ее возмущал сам факт.

– Видишь, ты даже хрюкаешь, – сказала она ему. – Ну откуда у тебя может быть интеллигентный желудок? Тогда и каждая свинья интеллигент. И ты можешь запросто занять место в свинарнике рядом с такими же, как ты. Тогда и на работу не надо будет ходить, а только жрать, и чем больше, тем лучше. А потом ты будешь сладко спать на соломе и вдыхать аромат, который тебе слаще французских духов, – аромат свинячьего дерьма!

Следует, однако, заметить, что Клара напрасно зашла так далеко. К тому же и у нее рыльце было в пушку – супчик действительно был никакой. И доказывать, что он обладает превосходными кулинарными качествами, было сизифовым трудом. Тоскливец ведь, как правило, не верил даже в то, что было правдой, а поверить в то, что похлебка, которую его нутро отторгало как инородное тело, является деликатесом, он никак не мог. Кроме того, Клара зря затронула его интеллигентность, которую в селе никто никогда под сомнение не ставил, и уж тем более зря обидела его любимую книгу. Хорошо еще, что она забыла про стул с антигеморроидальной подушечкой, стул, с которым он словно сросся, как верблюд со своим горбом. И Тоскливец, который, как всегда, промолчал, затаил на Клару злобу и решил отомстить, но так, чтобы и самому посмеяться, и удовольствие от Клариной молодости получить, и при этом суметь пойти на попятный двор, чтобы Клара оставалась у него жить бесправной гостьей. Бывшая супружница, она и есть бывшая супружница, рассуждал Тоскливец. Но Кларе все его подлые мысли были известны, потому что своего суженого она знала как облупленного и совершенно не предполагала, что за правду о его сущности он бросится покупать ей букет цветов. И приготовилась быть начеку, ожидая подвоха. Себя она успокаивала тем, что пока она молода, ничего ей не страшно. Ведь молодость – это самый главный козырь. В любой игре. И особенно в той, азартной, которой является человеческая жизнь.

А Голова, пока герои нашего незамысловатого повествования по причине своего дурного характера с энергией, достойной лучшего применения, опять ругались между собой, словно на село опустилось невидимое облако раздора, бродил по лесу и искал свое дерево. И думал, как его оградить от всяких там босяков. Неплохо было бы вырыть возле него нору и поселить там кобру. Но ведь она зимой сдохнет, и что тогда? Тоскливцу поручить что-либо охранять невозможно – или украдет, или заснет. Дваждырожденному тоже доверять не приходится, потому что после того, как Мотря стала исправно рожать ему потомков, он в присутственном месте практически не показывается. И к тому же как его найти, это дерево? На нем ведь нет вывески. А если оно засыхает и нуждается в поливе, то как дотянуть до него гидрант? А если таскать к нему воду ведрами, то недоброжелатели могут проследить и пройтись топором по предмету его нежной заботы. Так что же он тогда ищет? И тут его взгляд уткнулся в дуб, которому было, как и ему самому, лет за пятьдесят. И его кора… На мгновение Голове показалось, что на коре он распознал свой портрет. Может быть, дуб явил ему, так сказать, себя, чтобы он узнал свое дерево? Или это солнечные лучи, лаская дерево, сыграли с ним шутку? Голова боялся приблизиться к священному для него дереву, опасаясь, что кто-нибудь может за ним подсмотреть. Но, с другой стороны, его тянуло к дубу как магнитом. И он подошел к нему и приложил к дереву ладонь, ожидая, что дерево напоит его живительной своей энергией. Но ничего не произошло. Где-то вдалеке невидимый дятел доводил себя до мигрени непрерывным стуком, чирикали воробьи, которым, по мнению Головы, совершенно нечего было делать в лесу, – они ведь городские. Он постоял возле дерева, а потом потихоньку отошел от него, так и не будучи окончательно уверен в том, что нашел свое дерево. Одно только дерево, сказала тогда крыса. А если она лгала? Может быть, все это чушь? Но как только он сделал шага два от дерева, то почувствовал страшную слабость. Подошел к дубу – снова почувствовал себя хорошо. Отошел – опять слабость, в голове гул, в глазах темно, ноги не держат, хоть упади и умри. «Вот неприятность, – думал Голова, – даже от собственного дерева неприятности». Он лег на землю, решив, что наконец умрет, и пусть Галочка проливает над ним горючие слезы и злобствует юная Гапка. Но тут же решил, нет, назло Гапке не умру. И стал отползать от дуба, и на него накинулись огромные муравьи, которые безжалостно вцепились во все филейные места за то, что он чуть не разрушил их муравейник. «Вместо прибыли – зуд, – подумал Голова. – Но как же так? А у Тоскливца, наверное, и с деревом все в порядке. Растет какая-нибудь сосна, такая кривая, что на нее и рука не поднимется, чтобы ее срубить, – никому она не нужна. И Тоскливец будет лет сто с гаком занудствовать в подлунном мире и наслаждаться жизнью. А мой дуб срубят, чтобы сделать из него кресла и подставить их под начальственные задницы. И тогда меня зароют в сырую землю и память обо мне не сохранится даже в родном селе, потому что мой памятник испоганил тогда подлый Тоскливец». И тут-то Голова заприметил кривую-кривую сосну, которая словно стелилась по земле, и так он разозлился на Тоскливца, что стал пинать эту сосну ногами. И бил он ее довольно долго. А потом нашел камень, а точнее, старый, неизвестно откуда в лесу взявшийся кирпич и стал лупить ее и кирпичом. Но сосна молчала, хотя один раз Голове показалось, что она жалобно голосом Тоскливца постанывает и кряхтит.

А потом он возвратился в присутственное место. И увидел, что Тоскливец, покрытый синяками, лежит у него в кабинете на диване и держится за голову. «Голова, моя голова, – стонал Тоскливец, – словно град ударов обрушился на меня, когда я сидел на стуле и спокойно работал. И что за напасть? Подкузьмила меня нечистая сила». Голова криво усмехнулся и ничего не сказал. Крыса, значит, не лгала. И он случайно наткнулся на дерево Тоскливца. И теперь он нашел управу на своего подчиненного. Пусть только попробует превратиться в упыря, чтобы травмировать остатки нервов Василия Петровича! А то вообще посыплю его сосну дустом. Что он тогда запоет, а?

А тем временем Грицько, которому надоели нескончаемые жалобы на его преступное бездействие, решил вызвать в село санэпидемстанцию. И унылый грузовичок действительно прибыл в Горенку, но его седоки ничего не собирались предпринимать, пока их не угостят обедом и не нальют для дезинфекции известного напитка. Нет, просто приятно, как в нашем отечестве заботятся о гигиене! Дезинфекция, она ведь и есть дезинфекция, рассудил Грицько и велел Наталке налить труженикам, постигшим тайны крысиных нор, два пузатых стопоря. Но те потребовали закуски, ссылаясь на то, что устали, но тут терпение и щедрость Грицька закончились и он пригрозил им тем, что напишет их начальству, но на Васика и Тасика, мышиных терминаторов, эта угроза не произвела ровно никакого впечатления.

– Наши начальники люди, а не крысы. Они тоже понимают, что без обеда, тем более в селе, работать нет никакой возможности. А что у вас вообще происходит, откуда вдруг у вас взялись крысы? Может быть, это все-таки мыши?

Но тут Грицько показал им на коренастого соседа, который, вихляя, продвигался из пункта «А» в пункт «Б», то есть из той хаты, из которой его удалось выпереть, в ту, в которой, как он думал, у него есть шанс попользоваться гостеприимством хозяйки.

Васик, который в санэпидемстанции промышлял уже лет десять, не поверил своим глазам.

– Это человек, – уверенно сказал он, встревожено поглядывая на Грицька, и при этом ощупывая собственную голову, чтобы убедиться, что у него от химикатов не начались галлюцинации. – Ходит на двух, по крайней мере пока не выпьет. И какая же это крыса?

– А ты его испугай, – посоветовал Грицько. – Скажи ему, что ты, по долгу службы, – охотник на грызунов. Посмотришь, что он тогда запоет.

– Эй, подожди! – закричал Васик соседу, и тот остановился, встревожено оглядываясь по сторонам.

Васик подошел к нему, с любопытством рассматривая конопатую и веснушчатую физиономию соседа, который с деланным равнодушием смотрел на труженика тараканьих нор.

– Я – охотник за крысами, – сообщил Васик соседу и протянул к нему руку, чтобы на всякий случай ухватить за воротник, но тот не стал дожидаться этой нечаянной радости и, превратившись во внушительных размеров крысу, юркнул в щель в заборе и был таков. Васик еще раз ощупал свою круглую, как футбольный мяч, голову, но обнаружил лишь солидные запасы перхоти и шишки на темени. Ничто не свидетельствовало о том, что сосед ему привиделся. Он обернулся и увидел ухмыляющегося Грицька.

– Я же тебе говорил, – сказал Грицько. – Так что вынимай канистры с отравой и глуши грызунов, пока они до города не добрались.

Но тут на улице показались Гапка с Наталкой – они уже (в который уже раз!) помирились, потому что решили, что их дружба важнее, чем происки сильного пола. Гапка бубнила про то, что уйдет со Светулей в монастырь, и склоняла на этот шаг и Наталку, которая в общем и целом была «за», но не понимала, что тогда будет с Грицьком и кто ему родит десяток мальчиков и девочек. У Васика и Тасика при одном виде сельских красавиц дыхание пресеклось, словно их жилистые шеи перехватила предательская веревка.

– Эти тоже крысы? – поинтересовался Васик у Тасика, который тоже оторопел и стал еще молчаливее, чем обычно.

Грицько, который в то солнечное летнее утро был настроен антигапочно, доверительно сообщил, что девушка с золотыми волосами самая что ни есть крыса, к тому же опасная, так что с ней следует поступить по всей строгости закона.

Васик, которого это сообщение привело в полный восторг, подумал о том, что если бы все крысы были такими, то тогда его работа приносила бы ему не только заработок, но и наслаждение. Он приблизился к Гапке, которая благосклонно осмотрела его и решила, что перед ней очередной представитель противоположного пола, который по своей наивности начнет добиваться ее милостей, и поэтому она заставит его натаскать в хату воды из колодца, а потом отпустит его на все четыре стороны, чтобы он ей не надоедал. Крыс она уже не боялась, потому что под ее пышной юбкой был надет аккуратненький пояс целомудрия, который, с легкой руки кузнеца, придавал определенным выпуклостям еще более азартный вид.

– Слышишь, крыса, – обратился Васик к Гапке, – идем в грузовик, я отвезу тебя в санэпидемстанцию.

И он позволил себе схватить Гапку за руку и стал тащить ее в грузовик.

– Помогите! – возопила Гапка в сторону Грицька. – Милиция!

Но Грицько даже шага не сделал в сторону коварной соблазнительницы, а Васик все продолжал ее тащить и Гапка уже была в каких-нибудь двух-трех метрах от унылой машины с казенной надписью на борту.

Но тут Наталка (нет, женская дружба все-таки существует!) молча вцепилась в чуб Васика, и до того сразу же дошло, что хорошенькую крысу доставить в лабораторию будет нет так-то просто.

– Дурак! – обратилась к нему Наталка. – У тебя что ли глаза повылазили и ты не в состоянии отличить соседа от человека?

– Какого такого соседа, гражданочка? – поинтересовался Васик, у которого от избытка информации, угощения и свежего воздуха вдруг разболелась голова. А тут и Гапке наконец надоело, что он бесцеремонно сжимает ее запястье свой грубой, потной, мозолистой и, вероятно, давно не мытой рукой. И она от всего своего женского естества отвалила ему такого леща, что звезды брызнули у него из глаз, напоминая, что в этой юдоли скорби счастливые моменты случаются не так уж часто.

– Соседи – это крысы, придурок, – сквозь зубы прошипела ему Гапка. – И тебя вызвали сюда соседей травить, а не травмировать жителей – горенчан. Она потерла запястье, на котором стал уже проступать отвратительный синяк.

– А если у меня в самом деле будет синяк, то я сниму у Грицька побои и отпишу твоему начальству, чтобы оно тебя каким-нибудь образом поздравило… например, исполосовало чем-нибудь за то, что ты не в состоянии отличить крысу от девушки, – продолжила Гапка свою мысль.

Но Грицько, не особенно стесняясь присутствующих, скрутил Гапке кукиш, потому что не мог ей простить то, что она заперла его в шкафу и он предстал перед своей Наталкой в ложном свете.

– Тебе, Гапка, побои, как лекарство, Голова совсем тебя распустил своей нежностью. Ты только на себя посмотри – если бы ты мыла каждый день посуду, то разве ты бы выглядела, как старшеклассница? А от лени у тебя, Гапка, слишком большое мнение о себе. Может быть, ты и вправду крыса, так что не клевещи, а ступай по своим делам и не отвлекай нас от работы. Неделю назад, когда я имел несчастье занести тебе дудку, мне бросилось в глаза то, что ты ножки у табуреток не моешь. Так что о тебе можно сказать как о хозяйке? Зато на лице у тебя полный марафет. Я как милиционер не знаю даже, где ты деньги на косметику берешь… Нечистая сила, она и есть нечистая сила. Смотри, Гапка, вымажем тебе ворота дегтем и в церковь ходить запретим, что ты тогда запоешь, а?

– Какую дудку? – в полуобморочном состоянии поинтересовался Васик, в то время как молчаливый Тасик заводил уже машину, чтобы смыться, пока им местные психи не надавали по шее.

– Дудку, которая раньше имела на крыс влияние, – пояснил Грицько. – Нам даже часть крыс удалось в озере утопить. Но чары ее прошли, так что одна надежда на вас.

Но нервы у Васика не выдержали, и он уже на ходу впрыгнул в машину, и она рванула по улице, иногда чуть-чуть пробуксовывая на песке, в сторону города. А горенчане остались один на один со своими проблемами, то есть с крысами. Гапка и Наталка презрительно посмотрели на милиционера и ушли, виляя бедрами, а тот остался стоять возле сельсовета, не зная, что предпринять дальше. Нелегко быть стражем порядка там, где порядка отродясь не бывало и где нечистая сила то и дело норовит устроить какую-нибудь катавасию.

Прошло еще несколько дней, и Тоскливец оклемался и исправно посещал присутственное место. Голова ласково ему улыбался из своего кабинета, а сам раздумывал, когда ему еще разок навестить кривую сосну, чтобы писарь больше не вздумал зеленеть и гоняться за ним по сельсовету. «Я тебе покажу, как упырем притворяться, – думал Голова. – ты у меня попомнишь». Но тут доброхоты из местных донесли ему, что Тоскливец в свободное от работы время шатается по лесу с топором и внимательно рассматривает деревья.

«Догадался, – подумал Голова. – догадался. Вот гад! Я ведь его сосенку ласково, кирпичиком приласкал, а он, вишь, с топором шастает. Но я найду на него управу».

И Голова сразу же набрал лесничего, Войтка.

– Слышь, ты, – сообщил ему Голова. – У тебя в лесу скандал намечается. Незаконная порубка леса с отягчающими обстоятельствами. Только ты никому не говори, что это я тебя проинформировал.

– Ты, это, не темни, – ответил ему Войтек. – Какая такая порубка?

– Тоскливец-то совсем очумел и шатается по лесу с топором, хочет наделать пакостей. Так что ты его арестуй и милицию вызови, только не Грицька, а из города, чтобы его припугнуть. А то и в самом деле он что-нибудь там срубит или подожжет. Мне кажется, надо его в сумасшедший дом засадить. Навсегда. Думаю, что крысы из-за него к нам налезли, так вред от него большой, а толку мало. Лови его и все.

Войтек был человеком простым и крыс, как и все горенчане, не любил. За пояс для жены он уже выложил Назару основательную сумму, которую предпочел бы просадить в корчме в доброй компании, и поэтому он всем сердцем возненавидел все, что было связано с соседями. И если Тоскливец с ними связан…

А дело было как раз накануне выходных. И, понятное дело, в субботу, когда Клара нежилась в постели и мечтала о том, что Тоскливец станет Головой и она тогда будет при виде Гапки плеваться, как верблюд, и клясть нечистую силу, памятуя о том, как Гапка задавалась, когда ее муж ходил в начальниках и она была его женой, Тоскливец собрался на экскурсию в лес и захватил с собой топор, который для удобства положил в защитного цвета рюкзачок. Клару, которая не удосужилась снабдить его бутербродами, он выругал, но про себя, чтобы не тратить на ленивую сожительницу жизненную силу, и зашагал в лес. Но там его уже дожидались лесники и, обнаружив топор, скрутили его и положили как груз в грузовик. И повезли. И как не крутился Тоскливец, как не доказывал, что у него экскурсия, а топор это для самообороны, ведь он никогда ни в чем дурном, то есть в порубке леса, замечен не был, они привезли его в лесничество, где был составлен клеветнический, по мнению Тоскливца, акт, в котором его обвиняли во всех смертных грехах. И приехал за ним воронок, и товарищи Грицька по оружию увезли его в город, где задали ему столько вопросов, сколько никто никогда не задавал ему в жизни. И оказался Тоскливец к концу дня не возле молоденькой Клары, а в казенном доме, обитатели которого сразу же принялись рассказывать ему о себе и о тех, кто их здесь запер, и рассказы эти показались Тоскливцу несколько странными.

Первым к Тоскливцу подошел некто Шустрик. Он внимательно осмотрел Тоскливца и понял, что имеет дело со своим духовным собратом.

– Ты почему здесь? – спросил Шустрик, который и вправду был маленьким и шустрым.

– Меня подло обвинили в том, что я намеревался заняться порубкой леса. А я что? Человек маленький. Ну подумаешь, топор у меня нашли… А кто сейчас без топора ходит? Тем более по лесу. Но они ни в какую. Прицепились как репей и сюда. А здесь что за заведение?

– Психушка для начинающих. У тебя еще есть шанс выйти отсюда, если ты правильно ответишь на вопросы докторши, которая завтра придет пить из нас кровь.

Тоскливец не любил, когда из него пили кровь. По известным причинам. Он предпочитал этим заниматься собственноручно. Особенно при выдаче справок. Но от новости, что он среди психов, у него случился запор мысли и он некоторое время молчал.

– Она хорошенькая, – доверительно сообщил ему Шустрик. – Очень. Хотя я и подозреваю, что она сделана из стекла, а внутри у нее электроника, как у компьютера. И глаза голубые-голубые. Их, наверное, нарисовали. Но вопросы она задает, как прокурор. Так что держись.

Ночь прошла беспокойно. В палате жило человек восемь, и Тоскливец узнал про своих новых друзей намного больше, чем хотел. И попытался забыть о том, что они кричали во сне, но оказалось, что это невозможно. Да и как можно забыть то, как здоровенная детина кричит, чтобы с него сняли трусики в горошек, хотя он на самом деле одет в синий байковый халат, из под которого торчат белые кальсоны?

Утром Тоскливца накормили макаронами с подливой. Он никогда про себя не знал, что является гурманом, но тут окончательно сообразил, что нужно выбираться отсюда пока не поздно. И мысленно стал готовиться к встрече с хорошенькой докторшей.

А та и вправду оказалась кукла куклой, с голубыми глазами и приветливой улыбкой. И даже из вежливости не замечала халата Тоскливца, которого тот немного смущался.

И они оказались в маленьком кабинетике, и она стала выстукивать Тоскливца молоточком, а тот стал хихикать, как девушка, которую щекочут. Звали ее, кстати говоря, Маней. Пациенты, которые знали ее поближе, называли ее Манией и, в зависимости от ситуации, добавляли какой именно. Так вот, Тоскливец, что ему было несвойственно, расхихикался и как бы невзначай прикоснулся к высокой Маниной груди, а та сделала вид, что не заметила. Трудно сказать, было ли лестно внимание нашего знакомца молоденькой врачице, при появлении которой обитатели этих сумеречных палат замолкали, как египетские мумии, – ее хорошенькие глазки, как им казалось, убивали все живое, как радиация. Но вряд ли можно, по известным причинам, доверять их ощущениям. Она, однако, продолжала не замечать робкие пока еще поползновения Тоскливца и продолжала его постукивать и поглаживать, чтобы понять, зачем этот почти интеллигентный человек с потными ладонями и вполне понятными мужскими инстинктами бродил по лесу с топором, как было написано в его истории болезни. И она тихо и нежно стала с ним разговаривать, чтобы его не испугать.

– Вы скажите мне, – тихо сказала она, – как часто у вас болит голова?

– Голова у меня никогда не болит, – ей в тон ответил Тоскливец, который действительно никогда не страдал, в отличие от Василия Петровича, от головных болей. У Клары, которая часто по причине своей чрезмерной активности страдала от мигрени, было свое особое мнение на этот счет, – она была уверена, что голова у Тоскливца пустая, как высохший орех, и поэтому болеть там нечему. Разумеется, Клара ошибалась, но кто может упрекнуть ее за попытку найти разумное объяснение феномену своего сожителя?

– Вас никто не преследует? – так же тихо поинтересовалась Клара.

– Как это никто? – удивился Тоскливец. – Все меня преследуют. И Голова, и сосед, который поселился в подполе, и как только я прихожу, он превращается в крысу, а когда меня нет, превращается опять в здоровенного лба и норовит соблазнить мою бывшую супружницу, хотя ее и соблазнять-то не надо, потому как она всегда готова, как пионер, прости Господи. А Голова норовит то и дело чем-нибудь тяжелым пройтись по моему дереву, которое ему удалось разыскать в лесу, и тогда я весь покрываюсь синяками, как лошадь в яблоках – белыми пятнами. Не легко это, ох, нелегко… А если он пройдется по нему топором, что тогда будет? Вот я и решил его опередить, сыскать его дерево и…

Но тут до Тоскливца дошло, что он проговорился, и он поспешил зажать себе рот рукой. Ведь и правда, к несчастью для мужчин, хорошенькие женщины действуют на них, как шампанское. А Маня тем временем упорно строчила что-то в тетрадке, и ее маловразумительные для непросвещенного, то есть не докторского, взгляда каракули не предвещали Тоскливцу ничего, кроме беды. И он скумекал это и попытался оправдаться.

– Сосед не у одного меня поселился, – доверительно сообщил он. – Они почти в каждом доме завелись. И бабы заказали у Назара, кузнеца нашего, пояса целомудрия. И мужикам теперь кранты: чуть что – потеряла ключик, а найти не могу. И корчма гудит – как же еще отвести душу? А детки, наверное, скоро вообще перестанут в нашем селе появляться на свет. Все заполонят соседи, которые наверняка все сожрут. Они ведь хуже саранчи. Стоит соседу подобраться к холодильнику, так он сжирает все, что в нем есть, и даже то, что хранится в морозилке.

От жалости к содержимому своего холодильника Тоскливец всхлипнул.

– Не переживайте, – успокоила его Маня, которая сидела, скрестив хорошенькие ножки в прозрачных колготках. – Я вам сейчас порошочек дам, и вы успокоитесь. И сосед перестанет вам мерещиться.

– Да не мерещится он мне! – попробовал было возразить Тоскливец, но докторша отмахнулась, поправила на плече под халатиком бретельку и нажала на кнопку на столе. И тут же двое здоровенных санитаров (Тоскливцу даже показалось, что их набрали из соседей) ворвались в кабинет и увели его в палату. И уложили на постель, и заставили принять порошок, и проследили за тем, чтобы он его не выплюнул, и только тогда, когда веки у Тоскливца стали склеиваться, как после долгой прогулки с топором по лесу, оставили его в покое. И день стал спокойно так превращаться в ночь – словно вечность бесшумно сворачивалась сама собой в рулон. И Тоскливец вдруг ясно понял, что если он хочет добраться когда-нибудь до Горенки, то должен сделать вид, что соседей не существует и никто его, и прежде всего Василий Петрович, не преследует и что с топором в руках он гулял не по ошибке, а потому, что хотел найти подходящую ветку, чтобы сделать из нее трость для своей любимой бабушки. И тогда докторша его отпустит и он заживет, как всегда и, может быть, наконец даже осмелится схватиться с соседом, чтобы заставить его убраться вон. С этими смелыми и, мы бы даже сказали, с благородными мыслями Тоскливец заснул под аккомпанемент неслыханных откровений своих сотоварищей по палате.

А пока Тоскливец взял, так сказать, тайм аут, Грицько продолжал борьбу с соседями. Для этого он прежде всего решил навестить Гапку, чтобы еще раз одолжить у нее дудку в надежде, что она сама собой починилась. Но Гапка совсем не спешила открывать ему дверь, потому что наступал вечер и открывать дверь чужому мужчине, даже если он милиционер, она опасалась, потому что прохожие могут неправильно истолковать ее альтруизм (Гапка пришла к выводу, что, общаясь с мужчинами, женщины жертвуют собой). И поэтому Грицько совершенно напрасно барабанил в дверь. С таким же успехом он мог бы биться в лесу лбом об дерево.

– Дверь тебе, Гапка, вышибу! – орал Грицько. – Вышибу и все, если дудку не отдашь! Соседи заполонили село, но тебе это, наверное, нравится, и ты не хочешь, чтобы я увел и утопил в озере того молодчика, который промышляет у тебя под полом. Он тебе, признайся, пригляделся, да? Домашнее животное и заодно мужчина! А сама еще талдычила нам про монастырь!

Но это он сказал, как нам думается, зря, потому что упрямства Гапке, как и всем горенчанам, было не занимать, ведь не зря по селу ходила легенда о двух местных жителях, которые не захотели уступить один другому дорогу и поэтому умерли от голода и превратились в два дерева, а точнее, в два дуба, которые переплелись и срослись, напоминая прохожим о пагубности упрямства. Так вот, упрямства Гапке было не занимать, но зато терпения у нее отродясь не бывало, а жизнь под одной крышей с Головой превратила ее в своего рода сухой порох, который мог взорваться в любой момент. И слова Грицька сработали как детонатор. Хорошенькое, кукольное ее личико, с которого, что картину пиши, что воду пей, превратилось в маску праведного гнева, а глаза ее вдруг стали красными, как два угля, и она открыла дверь, но не с мыслью отдать Грицьку постылую дудку, а для того, чтобы сквитаться со своим обидчиком. И перед Грицько вдруг оказалась не нежная Тапочка, которой он вдоволь любовался, когда она распивала чай с его супружницей, Наталкой, а фурия, которая сеет вокруг себя печаль и скорбь и когти которой могут разодрать на груди кожу и впиться в горячее, трепыхающееся сердце, чтобы заставить его навсегда остановиться. Нет, что-то особое заложила мать-природа в хорошеньких наших горенчанок. То они нежные, как овечки, то фурии и ведьмы. И все в зависимости от обстоятельств нашей трудной, но славной жизни и присутствия удивительного существа, которое призвано их оберегать и лелеять, но которое никак не может понять, для чего они все-таки на самом деле появились на свет Божий – мужчины. Вот уж действительно мужики в Горенке были как на подбор! Все как один считали, что баба существует исключительно для того, чтобы готовить жратву и исполнять их любую блажь, а если она сопротивляется, так значит ее попутал нечистый и ее следует проучить. Да еще как! Автору этих строк грустно писать о той незримой войне между полами, которая столетиями не прекращалась в Горенке и лишь иногда приводила к отдельным случаям перемирия, то есть счастливым бракам. Но таких, все по тем же причинам, было немного, и Гапка, как она полагала, была примером того, до чего можно довести изумительно красивую девушку, если она попадет не в те руки. Так что зря Наталка иногда ревновала Грицька к Гапке. Грицько действовал на Гапку, как бык на тореадора, а если она и поддалась недавно поутру некоей слабости, так ведь с кем не бывает? Но на крыльце у Гапки Грицько не проявил храбрости, которая по долгу службы должна была войти в его плоть и кровь. И он приналег, как говорится, на ноги, и Гапка осталась в пустом доме одна, если не считать привидения кота Васьки и соседа, который терпеливо, как свойственно грызунам, дожидался под полом того сладостного момента, когда Тапочка оттает душой и телом от общения с неугомонным милиционером, которому даже ночью не спится и который подло мечтает об очищении Горенки от его собратьев.

А Гапке было не до соседа. Во-первых, она дожидалась Светулю, которая запаздывала из города, хотя обещала вернуться к семи. И принести продуктов. А во-вторых, на соседа ей было начхать – под юбкой у нее вздымался крутой пояс, изготовленный из вороной стали услужливым Назаром, так что перед соседом вряд ли могли открыться этой ночью известные перспективы. И тот об этом догадывался и обиженно возился в норе, подумывая о том, где раздобыть универсальную отмычку. От горенчанок. Одним словом, каждый был занят своим делом.

А пока Горенка, обдуваемая нежным летним ветром, постепенно проваливалась в голубые долины сна, с Тоскливцем случилась маленькая неприятность – он умер. Нет, не так что совсем умер, но скажем так, чуть-чуть умер, как он умирал уже множество раз, – сердце у него почти остановилось и он впал в своего рода анабиоз и был вынужден отлеживаться под одеялом и сказываться больным, потому что ни один доктор помочь ему не мог. Притворяться больным в этом доме скорби было не трудно, потому что постели были тут единственной мебелью, кроме пузатых, пропахших всякой гадостью тумбочек, и валяться на них было главным занятием тех, кто спасался от того безумия, которое происходило за высоким, надежным забором. И Маня, которая пришла его навестить, поверила, что у него грипп, и оставила свои вопросы до более удобного случая. И Тоскливец был счастлив, что его оставили в покое, потому что принципиально не хотел быть полезным обществу даже в той малости, которую требуют ответы на вопросы врача. И улыбался про себя до того момента, пока не вспомнил, что дома у него простаивает молоденькая супружница, к которой наверняка пытается подобраться расторопный на гадости сосед. И улыбка сползла с лица Тоскливца, как покрывало, которое резко сдернули с постели, и он даже вскочил на ноги, но тут же рухнул опять, потому как он еще не полностью ожил и стоять на ногах ему было трудно. И лежа под ворсистым казенным одеялом, он мечтал вовсе не о Кларе, а о том, как Назар изготовит ему складную пилу и он прокрадется в лес и будет выискивать там дерево Головы, которое наверняка тихонько застонет, испугавшись пилы, и тогда он, Тоскливец, сладострастно накинется на него и будет долго-долго пилить его, чтобы сквитаться за побои, которые ему нанес Голова, когда добрался до его дерева. Кстати, какое оно? Может быть, это миленькая березка? Голенькая, беленькая, совсем беззащитная… Или мощный, уверенный в себе дуб, от которого словно отскакивают злые ветры и который иногда, в шутку, больно бьет по лбу желудями тех, кто вздумал отдохнуть в его тени? Надо бы у Головы выпытать, но тот, сивый мерин, вряд ли признается, разве что его подпоить…

А пока они строили друг другу козни, Явдоха совсем очумела от соседей. Нет, в хате у нее их не было – Петро не допустил бы, но на улице они не давали ей проходу и отбиваться от них становилось все труднее – соседи все прибывали и угрожали вытеснить коренных горенчан из их домов и из их родного села, чтобы потом, кто знает, попытаться проникнуть в недоступный им пока город. И спасения не было. Акафей войска не прислал, да и правильно сделал, потому что они вовсе не для того существуют, чтобы сражаться с грызунами, которые чуть что – скрываются в норе. Нельзя же взять и разбомбить Горенку, чтобы ее освободить? Но жизнь в селе становилась совершенно невыносимой. И Голова знал, что сельчане вот-вот прижмут его к стенке и потребуют, чтобы он что-нибудь предпринял. И уютное, насиженное кресло, казалось, начинало, выскальзывать из-под его седалища, как седло на норовистой лошади, как бы поминая, что он стар и не в силах противостоять беде.

И он дождался Нарцисса, которого в глубине души подозревал в том, что тот тоже сосед, и добрался наконец до Галочкиной квартиры, и та встретила его такая радостная, что настроение у Головы еще больше ухудшилось, потому что его собственная жизнь никакой радости ему не доставляла. И он, чтобы поставить Галочку на место, поинтересовался у нее, почему ужин всего из трех блюд, а не из десяти. Гапка от такой наглости сразу бы начала лазать по стенкам, но Галочка всего лишь расхохоталась и сказала, что у него замечательное чувство юмора. Голова, разумеется, чувством юмора никогда не отличался, но кому не приятно услышать, что у него что-то замечательное? И Голова оттаял и поцеловал Галочку, и время, злобное время, которое исподтишка насылает нам старость, отступило от них, и мягкое сияние звезд и абажур из тумана вокруг луны позволили им уединиться в квартире, как на необитаемом острове. Вот уж действительно, правду говорит Козья Бабушка, что женщина – это и рай земной и ад! Это с какой стороны к ней подступиться. Она – как тот двуликий Янус или Сфинкс. И тоже загадывает загадки. Но Голова был далек от столь философских мыслей. Он забыл на время даже про Гапку и Тоскливца, о которых не забывал почти никогда, потому как был одержим навязчивой идеей им отомстить. Но наконец и он успокоился. И Тоскливец в психушке, и Гапка со Светулей, и все диковинные обитатели Горенки забылись сладостным летним сном, дарующим отдохновение от жары и усталости, и, самое главное, от желаний, которые не дают нам жить спокойно и все гонят по дороге жизни, заставляя нас сворачивать не туда, куда нужно. Одним словом, все угомонилась, и даже соседи перестали шуршать в своих норах, и наступила благословенная тишина. Но надолго ли?