Сон в летнюю ночь

XIХ. Санкт-Петербург, 23 ноября 1741 года. Утро

Ни на следующей день после разговора с Викторией, ни через неделю, ни через месяц Анна Леопольдовна ничего не предприняла, чтобы поговорить с Елизаветой Петровной. Великая княгиня не только Виктории Чучулиной дала обещание высказать цесаревне своё недовольство, но и принцу Антону, и своим министрам, и покойной матушке, явившейся ей во сне, но никак не могла собраться духом, чтобы обвинить двоюродную тётку в коварстве. Правительница оправдывалась перед собой за это малодушие тем, что дождётся приезда графа Линара и с ним обсудит это щекотливое положение. Только искушённый в дворцовых интригах Линар мог правильно оценить обстановку и дать так ей необходимый совет. Остальные участники событий авторитетом у Анны Леопольдовны не пользовались.

Девятого ноября очень скромно была отмечена годовщина принятия правления младенцем-императором Иоанном. Ожидались балы, фейерверки, но всё празднование ограничилось обеденным столом для штаб- и обер-офицеров гвардии. Анна Леопольдовна не любила пышность, скромная от природы, она неловко чувствовала себя в центре внимания, смущалась и совершала неловкости.

Цесаревна Елизавета, как всегда, нарядная, обворожительная, присутствовала на праздничном обеде, произносила здравицы. В тридцать один год Елизавета Петровна выглядела как юная дева, и двадцатидвухлетняя Анна Леопольдовна не могла соперничать ни с яркостью глаз цесаревны, ни с нежностью кожи, ни с легкостью и плавностью движений и, главное, с жизнеутверждающей весёлой энергетикой, наполнявшей Елизавету. Анна Леопольдовна с восхищением смотрела на тётушку — вот бы научиться так легко вести галантную беседу с молодыми мужчинами, так искренно и заразительно смеяться… Какие могут быть претензии и подозрения, ежели Елизавета Петровна так чарующе хороша, так пленительно грациозна!

Ещё не раз во дворце устраивались малые куртаги, на которых блистала Елизавета Петровна, но объяснение между неё и Анной Леопольдовной так и не состоялось. Может, не случилось бы оно никогда, но двадцать третьего ноября перед одним из собраний к Великой княгине приехал австрийский посланник маркиз Ботта. Маркиз, всегда добродушно-улыбчивый, озабоченно хмурил брови и говорил угрожающим шёпотом: «Французский посол Шетарди и шведский посланник Нолькен интригуют, дабы возвести цесаревну Елизавету на престол. Нолькен сулит цесаревне военную помощь, за коею ей надобно будет заплатить Швеции завоеванными Петром Великим Ингерманландией, Эстляндией». Анна Леопольдовна чувствовала себя виноватой: ей, наверное, и вправду надо бы вразумить Елизавету, но ведь это может цесаревну обидеть.

— Вы находитесь на краю пропасти, — возбужденно жестикулировал маркиз Ботта. — Ради Бога, позаботьтесь о себе, спасите и себя, и младенца-императора, и Вашего супруга! Ежели Вы не остановите цесаревну, произойдут ужасные вещи…

И правительница решилась: сегодня же она соберется с духом и объяснится с Елизаветой Петровной, и тем положит конец этим неприятным разговорам.

Как только Ботта ушёл, Анна Леопольдовна приказала позвать Викторию. Ей необходимо было обсудить очень важный вопрос, и это был, конечно, не отвратительный слух о вероломстве Елизаветы Петровны. Сегодня утром доставили письмо из Дрездена от графа Линара, вот этой новостью и спешила поделиться счастливая женщина. Но после разговора с маркизом осталось какое-то гадкое чувство тревоги. Конечно, она сегодня же поговорить с цесаревной. Наверняка, это очередной навет на Елизавету Петровну, но слишком много таких неветов стало в последнее время. Надо, надо поговорить и всё выяснить.

Виктория Чучухина готовилась к вечеру. На куртаге будет Соболевский-Слеповран, и она собиралась выглядеть на сто баллов по десятибалльной системе, а для этого требовалось время. Быстренько накрасить сурьмой брови, а белилами лицо могли только купчихи, а Виктория относила себя, по её выражению, к элите, или, как тут говорили, к «порядочному обществу». Без пудры и румян появляться на людях было неприлично, поэтому не меньше часа приходилось Виктории проводить у зеркала. И это при том, что косметика у неё была самая дорогая, можно сказать, люксовая: пудра не из муки, а настоящая жемчужная (подарок Анны Леопольдовны) с перламутровым сиянием, румяна из кошенили, а мушки из черного муара. Вика только-только намазала лицо маслом семян белого мака, чтобы пудра, не осыпаясь, держалась на коже, как ей было передано безотлагательно явиться к Великой княгине. Как тяжело обходиться без мобильного! Сейчас бы позвонила Её величеству, всё выяснила и преспокойненько докрасилась бы… Но нет, надо наскоро припудриться и бежать растолковывать то, что и так понятно, а потом наскоро лепить мушки и второпях подбирать ленту в прическу, чтобы на балу быть не хуже остальных.

Так, размышляя о своей незавидной доле, Виктория вошла в кабинет правительницы.

— Виктория, Вы вновь оказались правы. Я любима графом Линаром, граф выезжает из Дрездена в Лейпциг, а потом сразу в Петербург. Я написала ему: «Ожидаю Вашего возвращения с тем большим нетерпением, что мне хочется услышать суждение Ваше о некоторых вещах», и граф тотчас же завершил все свои дела и стал собираться в дорогу, — Анна Леопольдовна светилась от счастья.

— Поздравляю! Вы только что успешно решили несуществующую проблему, — сухо проронила Вика, но правительница даже внимания не обратила на недовольный тон фрейлины.

— Граф мне ответил, что, едва получив моё письмо, засобирался в путь, и ещё граф пишет, как сто раз поцеловал строку, в коей я попросила беречь здоровье и любить меня по-прежнему, — Анна Леопольдовна потупилась. — Граф пишет, что каждый поцелуй — это цветок, корень которого — сердце.

— Ну, написать-то и не то можно: бумага всё стерпит. Вот как появится, тогда и видно станет, сто раз он буквы целовал или не целовал вовсе.

— Это я и хотела бы узнать. Каким вернется граф Линар? Сбережет ли он силу чувства, ибо ничего иного я и не желаю, — Анна Леопольдовна могла беспрерывно спрашивать о чувствах Линара, каждый раз наполняясь искренним волнением.

Но тут, как всегда, не вовремя появился принц Антон. Не обращая внимание на Викино присутствие, он заговорил, путая русские и немецкие слова о том, что ему давно доподлинно известно, что он много раз говорил, что невозможно более терпеть и следует арестовать Лестока и расставить по улицам пикеты… Вика поняла, что речь вновь зашла про Елизавету Петровну.

— Почему Вы позволяете себе указывать мне? Я сама знаю с кем и о чём мне говорить. Мне всё это давно известно, и когда сочту нужным, я поступлю, как следует в таком положении дел, — перебила мужа Анна Леопольдовна.

Антон Ульрих растеряно посмотрел на Викторию, словно ища поддержки. Вике стало неловко за беспомощного принца, хотелось выступить на его стороне, но она уже знала, что правящим особам перечить нельзя, поэтому грустно посмотрела на Антона Ульриха, потом на часы, потом на Анну Леопольдовну:

— Я больше не нужна? Можно я пойду к тусовке готовится?

— Куда готовиться? К чему? — почти хором спросили супруги.

— Ну, к этому, к сегодняшнему мероприятию… к куртагу, — пояснила Вика.

За полтора года Виктория Чучухина так и не научилась, по выражению Юлианы, правильно говорить на русском речении.

Вику отпустили, она ушла, а к Анне Леопольдовне вновь вернулось тревожное предчувствие, часто посещавшее правительницу в последнее время. Все предупреждали, пугали, пророчили, но слишком серьёзно было обвинение в заговоре, чтобы высказать его цесаревне. Да и как Елизавета может посягать на престол, если она права на него не имеет в силу низкого рождения? Анна Леопольдовна искренне верила, что существуют какие-то правила владения троном и что их должно всеми соблюдать. Возможно, Елизавете Петровне её окружение и нашептало всяких глупостей, оттого и пошли эти нелепые пересуды, значит, сегодня же вечером надо всё-таки объясниться.

Может, и стоило Анне Леопольдовне отложить этот неприятной разговор с Елизаветой Петровной, не будить лихо, пока оно тихо, а дождаться, как она и хотела, графа Линара и посоветоваться с ним. А за то время что-то в планах цесаревны могло поменяться: французский принц Луи Франсуа де Конти через Давена попросил бы её руки или иной сюжет претворился бы в жизнь, и совсем иначе выглядела бы тогда летопись Российского государства. Но именно двадцать третьего ноября наша история совершила неожиданный вираж.