Солнце обреченных

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1 марта, воскресенье

Зимний дворец

Сани быстро понеслись к Зимнему дворцу. Жандармский ротмистр Колюбакин поддерживал государя, обхватив обеими руками то, что осталось от когда-то сильного тела. По дороге Александр Николаевич очнулся и тихо спросил:

– Ты ранен, Колюбакин?

– Никак нет, Ваше Величество! – сквозь спазмы в горле произнес жандарм.

Александра Николаевича на руках внесли во дворец. Сначала никак не могли втиснуться в узкие деревянные двери, пришлось их вышибать. Умирающего решили положить в кабинете. По пути на второй этаж кровь императора капала на мраморные ступени лестницы, отмечая его последний путь.

В кабинете Александра Николаевича положили на диван, немедленно послали за докторами и цесаревичем. Государь был без сознания, его лицо сделалось смертельно бледным. Прибежал фельдшер Коган и попытался пережать артерию на левом бедре, но ничего не вышло – рана была слишком обширной и глубокой. Вслед за ним в кабинет спешно прибыл придворный медик, знаменитый доктор Боткин. Он осмотрел императора и приказал приготовить камфору.

Кабинет постепенно наполнялся людьми. Вошел наследник Александр Александрович, вместе с ним – жена и сын Никки в синем матросском костюмчике. Цесаревна все еще сжимала в руках коньки, которые сегодня так и не понадобились. Великий князь Михаил Николаевич громко отдавал приказания слугам, позади него стояли члены императорской фамилии, сановники и духовник государя.

Внезапно двери распахнулись и вбежала княгиня Юрьевская. Она рухнула на тело Александра Николаевича и, покрывая его руки поцелуями, зарыдала навзрыд: "Саша! Саша!". На княгине был розовый, с белым рисунком пеньюар, который немедленно стал красным от крови. Вслед за Юрьевской зарыдали все великие княгини.

Агония продолжалась почти час. Во дворец спешно примчался петербургский генерал-губернатор и подробно доложил о покушении – один преступник схвачен, второй, тяжело раненный, находится в тюремном госпитале. Его пытаются спасти, чтобы успеть допросить. Но шансов мало – скорее всего, он скоро умрет. Это был тот самый заговорщик, что бросил вторую, роковую для государя бомбу. Вместе с императором во время покушения пострадали восемь человек, в том числе четырнадцатилетний мальчик.

Наследник молча выслушал доклад и подошел Боткину.

– Есть ли хоть какая-нибудь надежда? – спросил он тихо.

– Никакой, – ответил Сергей Петрович и, чуть помедлив, добавил: – Но можно продлить жизнь его величества на час, если постоянно впрыскивать камфору…

Цесаревич отрицательно покачал головой и приказал камердинеру Трубицину вынуть из-под спины государя подложенные слугами подушки. Александр Николаевич захрипел, глаза его остановились.

Боткин сказал, обращаясь ко всем в кабинете:

– Государь кончается.

Семья и сановники приблизились к умирающему. Его глаза смотрели без всякого выражения, никого уже не видя. Или, может быть, государь что-то видел, но совсем иное, уже недоступное для простого смертного… Боткин взял окровавленную руку Александра Николаевича, послушал пульс. Потом распрямился и объявил твердым голосом:

– Государь император скончался.

Княгиня Екатерина Юрьевская громко вскрикнула и рухнула без чувств на пол. Все, крестясь, встали на колени, духовник начал читать молитву. Любимая собака императора, Милорд, ползавшая около окровавленного тела хозяина, жалобно и протяжно заскулила.

В 15 часов 35 минут пополудни с флагштока Зимнего дворца медленно пополз вниз черно-желтый императорский стяг.

Через пять минут, отдав необходимые распоряжения, Александр Александрович вместе с семьей покинул кабинет. За короткое время с ним произошла разительная перемена – он как будто родился заново. Навсегда исчез прежний цесаревич, любивший развлекать друзей маленького Никки, разрывая руками колоду карт или завязывая узлом железную кочергу. Появился новый император, Александр III, на плечах которого уже лежал груз государственной ответственности. Его могучая фигура распрямилась, в глазах светилась решимость.

– Ваше Величество, не будет ли каких-нибудь распоряжений? – обратился к нему генерал-губернатор

– Распоряжений? – переспросил Александр Александрович. – Конечно же, будут. Сегодня же собрать в Аничковом дворце кабинет министров, охрану столицы поручить гвардейским частям. Если будет необходимо, вызовите дополнительные войска.

Государь сделал знак рукой и вместе с женой Марией Федоровной покинул Зимний. Миниатюрная фигура императрицы, как всегда, подчеркивала могучее телосложение Александра Третьего.

Перед дворцом собралась толпа, охрана еле сдерживала натиск. Все хотели увидеть нового государя. Александр Александрович быстрыми шагами направился к своему экипажу, за ним семенила маленькая жена. Никки остался пока во дворце, под присмотром супруги великого князя Михаила Николаевича, Ольги Федоровны.

Когда царь сел в коляску, в толпе кто-то крикнул: "Ура государю!". Приветствие подхватили, оно покатилось по Дворцовой площади и ближайшим улицам. Александр Александрович помахал толпе рукой и захлопнул дверцу коляски. Экипаж покатился по мостовой, его сопровождала сотня казаков Донского полка. Их блестящие пики грозно горели в последних лучах мартовского солнца.

Из кабинета Александра Николаевича вынесли бесчувственную княгиню Юрьевскую и осторожно доставили в ее собственные покои. Придворные доктора наконец занялись телом скончавшегося императора.

Где-то в глубине дворца плакал маленький Гога, потерявший сегодня отца и лишенный внимания матери. Тихо скулил Милорд…

2 марта, понедельник

Аничков дворец

Обедать сели поздно, после шести пополудни. За столом, помимо Александра Александровича и Марии Федоровны, были лишь великие князья Константин и Михаил Николаевичи с женами, Александрой Иосифовной и Ольгой Федоровной. Детей, даже старших, решили не звать. Государь был мрачен и еле ковырял вилкой в еде. Он казался полностью погруженным в себя.

Мария Федоровна, стараясь отвлечь супруга от тяжелых мыслей, осторожно коснулась его руки и произнесла:

– Может быть, тебе стоит поговорить с Никки? Он целый день был один, надо бы поддержать его. Ведь он потерял любимого деда…

– С Никки? – очнулся государь. – Ах да, конечно, я зайду к нему чуть позже.

Александр Александрович скомкал салфетку, лежавшую на коленях, и произнес, ни к кому особо не обращаясь:

– Не понимаю! Просто не понимаю, чем им не угодил отец. Дал свободу крестьянам, самоуправление – земцам, реформировал полицию, суд, армию… Что еще было нужно? Требовали конституцию, но ведь она так просто не принимается, для этого необходимо время. Неужели они не понимают? Зачем охотились на отца, травили его, как дикого зверя? К чему подсылали убийц и взрывали Зимний? Наконец они добились своей цели, но что изменилось? Разве в России стало больше свободы?

Государь встал из-за стола, рванул ворот мундира, как будто было душно.

– Я получил записку от Лорис-Меликова, он сообщает, что найдена квартира, в которой готовилось покушение. При аресте один из заговорщиков застрелился, другой схвачен. А до этого в Петропавловской крепости, в своей камере, покончил с собой социалист Гольденберг. Еще один, Хищинский, пытался отравиться фосфором, а студент Броневский чуть было не повесился на простынях, вовремя заметили и сняли… Но разве могут их смерти что-либо изменить? Разве они вернут отца? И сколько еще понадобится смертей, чтобы все наконец поняли: России не нужна конституция, ей требуется хотя бы двадцать лет спокойствия и порядка. И я намерен добиться этого!

Александр Александрович стукнул кулаком по мраморному сервировочному столику, случайно попавшемуся под руку. Тот с глухим треском развалился на две части. Царь в недоумении посмотрел на обломки, постоял несколько секунд, потом вернулся на свое место. Он, кажется, немного успокоился.

– Дорогой, может быть, ты пойдешь приляжешь? – с тревогой спросила Мария Федоровна. – Я беспокоюсь за тебя…

– Я в полном порядке, – отмахнулся Александр Александрович. – Хотя, пожалуй, поднимусь к себе в кабинет – надо еще посмотреть кое-какие бумаги.

Он коротко простился с родственниками и вышел из столовой. В кабинете Александр Александрович сел за письменный стол, но к документам не притронулся. Взял фотографическую карточку отца и долго ее рассматривал. Александр Николаевич был запечатлен на ней в парадном мундире под руку с покойной императрицей.

"Бедная мама, – подумал Александр Александрович, – вот уж кто действительно заслуживает звания великомученицы! Столько лет "не замечать" отцовских любовниц, потом терпеть его оскорбительную связь с честолюбивой княгиней Юрьевской… Каждый день видеть ее в Зимнем дворце, слышать, как наверху, в комнатах, бегают ее дети. Но теперь, слава Богу, все кончилось. Юрьевскую немедленно отправим куда-нибудь за границу, лучше всего во Францию, подальше от двора (разумеется, с соблюдением всех приличий и с хорошим денежным содержанием), а ее любимчика Лорис-Меликова – тотчас же в отставку. Хватит, дослужился – довел страну до того, что в центре Петербурга, средь бела дня убивают самого императора! Наверное, председателем Государственного совета стоит поставить дядю, Михаила Николаевича – он не подведет, ничего лишнего не допустит. Приблизим Константина Петровича Победоносцева – хоть и не молод, но зато глубоко предан и либеральных идей на дух не выносит. К тому же человек в высшей степени нравственный и религиозный, как раз для должности председателя Синода. С остальными министрами разберемся позднее, кого-то – в отставку, как Лорис-Меликова, кого-то – в послы, а на их место – верных людей, думающих о престоле, а не о сомнительных реформах. А всех этих писак, говорунов и краснобаев, что кричали о свободе, – вон из столицы! Если не поймут по-хорошему, отправим в Сибирь. Там мигом научатся держать рот на замке и открывать его только для того, чтобы произнести "Боже, царя храни!". Социалистов – в Петропавловку и на каторгу, без всякой пощады! Надо остановить эту заразу во что бы то ни стало, иначе она погубит Россию, разъест ее изнутри, как ржавчина… Что толку от власти, если она не может справиться с бунтовщиками? Следует поступать так, как дедушка, Николай Павлович, – скрутить всех в бараний рог, чтобы почувствовали силу. Константин Петрович недаром говорил, что есть только три истинные ценности, за которые стоит держаться: самодержавие, православие и народность. Как он был прав! Теперь пришло время сделать эти символы новыми государственными ценностями. Заставим людей понять, что такое верность престолу, Богу и России".

Александр Александрович подошел к книжному шкафу, стоящему у стены, открыл дверцы и привычным жестом вынул толстый том иллюстрированной Библии. За ним, в глубине полки, стояли графинчик с коньяком и маленькая серебряная чарка. Государь вытащил стеклянную пробку из графина и наполнил стопку. Вздохнул, перекрестился и одним залпом выпил содержимое. Зажмурился, постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям – приятная теплота, как всегда, медленно растеклась по телу. Александр Александрович захватил графинчик и подошел к столу.

Поздно вечером император поднялся в спальню своего старшего сына. Никки еще не спал, ждал, когда зайдет мать, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Государь погладил мальчика по голове и с чувством произнес: "Ну вот, Никки, теперь ты наследник". От императора пахло коньяком, лицо распухло, а глаза покраснели – было заметно, что он плакал. Александр Александрович прижал к себе сына и тихо сказал: "Помни, Никки, когда станешь царем, не позволяй себе заводить романы с посторонними женщинами, даже если они тебе очень нравятся. Это недостойно!". Никки не совсем понял, что отец имел в виду, но на всякий случай кивнул.

Император, видимо, вполне удовлетворенный, покинул спальню сына и спустился в кабинет. Там, на кожаном диване, его и нашли слуги. Александр Александрович был изрядно пьян и спал мертвым сном.

8 марта, воскресенье

Зимний дворец

Заседание Совета министров началось ровно в два часа пополудни. В Малахитовом зале Зимнего собрались члены кабинета и Государственного совета, всего – около тридцати человек. Каждый из приглашенных знал: сегодня решится судьба первой российской конституции и ее идейного вдохновителя – Лорис-Меликова. Вопрос, по существу, стоял так: какой путь выберет для России Александр Александрович? Продолжит ли он дело своего отца или решит вернуться назад, к правлению деда? Гадали все: и сторонники министра внутренних дел, и его многочисленные противники.

Александр Александрович вошел в зал последним. Он был мрачен и сразу сел на свое место – спиной к окнам, выходившим на заснеженную Неву. Прямо напротив него находился Лорис-Меликов. Император неловко поерзал в тесном для могучего тела кресле и предложил начать совещание.

– Господа! – произнес он, стараясь не встречаться глазами с графом. – Я хочу предложить вам рассмотреть вопрос, имеющий для России первостепенное значение. От него, я уверен, зависит будущее как престола, так и всей империи. Незадолго до гибели отца граф Лорис_Меликов представил на его утверждение записку по созыву представительного собрания, в которое должны войти депутаты от всех сословий, городов и земель русских. Речь, насколько я понимаю, идет о неком подобии английского парламента. Батюшка проект подписал, однако окончательное решение оставил за кабинетом министров и Государственным советом. Вы, полагаю, уже ознакомились с запиской и теперь можете высказать свое мнение. Пожалуйста, Михаил Тариелович, изложите суть ваших предложений.

Лорис-Меликов раскрыл лежавшую перед ним папку и начал читать, стараясь придать голосу твердость. Доклад длился минут пятнадцать, за это время никто не проронил ни слова. Когда министр закончил, Александр Александрович сделал жест – можно начинать обсуждение.

Первым слово взял старейший член Государственного совета, почти девяностолетний граф Строганов. Он очень гордился тем, что верой и правдой служил четырем российским императорам и теперь, судя по всему, намеревался служить и пятому.

– Путь, предлагаемый министром внутренних дел, – начал он, строго поглядывая из-под седых бровей на Лорис-Меликова, – ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для государя нашего, ни для России. Не для того покойный Александр Николаевич даровал русскому народу свободу, чтобы ею воспользовались безответственные шалопаи! К чему нам представительное собрание? Разве не достаточно кабинета министров, Государственного совета, чтобы управлять страной? Я был в Британии, видел их парламент. Собрались в зале четыре сотни бездельников и болтают без умолку! Неужели мы хотим того же и для нас? Я семьдесят лет служу России и не хочу, чтобы мне указывали, что делать, какие-то депутаты, думающие к тому же не о благе государства, а о собственной выгоде. Нет уж, увольте! Сначала в России появится парламент, потом конституция, а там, глядишь, и самодержавие станет не нужно!

– Император Вильгельм, – перебил старика Александр Александрович, – услышав, что батюшка собирается даровать России конституцию, умолял его не делать этого. Я тоже считаю, что проект Михаила Тариеловича является первым шагом к парламенту и республике…

Затем выступил Победоносцев. Константин Петрович был бледен, как полотно. Он говорил, словно произносил с трибуны обвинительную речь. Его бескровные губы вытянулись в ниточку, глаза горели огнем.

– Когда-то поляки кричали о своей родине: "Конец Польше!". Теперь, видимо, пришел и наш черед возопить: "Конец России!". Проект министра внутренних дел, как мне кажется, преждевременен и незрел, к тому же наполнен опасными идеями. Конечно, в записке нигде прямо не говорится о конституции, но любой внимательный человек поймет, что речь идет именно о ней. Нам предлагают устроить в России нечто вроде французских Генеральных штатов, однако у нас и так уже слишком много говорилен – земские, городские, судебные. Нынче все хотят болтать, а не работать. Но сегодня, когда по ту сторону Невы, в Петропавловском соборе, еще лежит не погребенный прах государя нашего, растерзанного средь бела дня преступниками, не годится говорить об ограничении самодержавия! Не время, господа, рассуждать о парламенте и конституции, сейчас мы обязаны всенародно каяться, ибо не сумели охранить нашего царя-освободителя от подлых убийц. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора!

Александр Александрович, склонив голову, внимательно слушал Победоносцева и время от времени одобрительно кивал. Всем стало понятно: судьба проекта и самого Лорис-Меликова решена. Это почувствовал и сам граф. И хотя в его защиту высказались министры Милютин и Абаза, но изменить общего настроения они не могли.

Последним заговорил Лорис-Меликов. Граф смиренно попросил у Александра Александровича прощения за то, что не уберег его батюшку от заговорщиков, полностью признал свою вину и немедленно попросился в отставку.

– Я знал, что вы, Михаил Тариелович, сделали все, что могли, – примирительно произнес император, – и понимаю, как вам сейчас тяжело. Впрочем, нам всем тяжело, и в первую очередь – мне. Константин Петрович прав: мы все виноваты, и я в том числе. Поэтому я принимаю вашу отставку…

На этом заседание Совета министров закончилось. Все быстро покинули Малахитовый зал, остались лишь члены императорской фамилии и близкие сановники, чтобы обсудить последние приготовления к церемонии похорон.

Через несколько дней указ об отставке Лорис-Меликова был подписан. Вскоре граф уехал во Францию, в Ниццу, где и прожил до конца своих дней.

3 апреля, пятница

Семеновский плац

Тюремные повозки ехали по рыхлому снегу. Железные обручи колес оставляли глубокие колеи в ледяной каше, в которую за два дня превратился прежде крепкий наст. Яркое солнце слепило глаза, а возле ямщицких лошадей вовсю прыгали шустрые воробьи. Они, казалось, совсем ошалели от весеннего тепла и чирикали так, что звон стоял в ушах.

Но люди, пришедшие на Семеновский плац, не обращали на эту кутерьму никакого внимания. Они ждали, когда привезут государственных преступников. Посреди площади возвышался деревянный эшафот с виселицей, вокруг него в два ряда стояло солдатское каре, а по углам, помимо них, дежурили конные жандармы в ярко-синих мундирах.

Среди толпы была и Алина Иваницкая. Она встала сегодня еще затемно, поэтому сумела занять место вблизи самого помоста. Слева и справа ее теснили какие-то лавочники и мастеровые в суконных куртках и черных картузах, среди них шныряли полицейские агенты в штатском, высматривая возможных сторонников заговорщиков.

Ждали уже два часа, площадь наполнилась до отказа, у эшафота яблоку негде было упасть. Все переговаривались вполголоса и с нетерпением поглядывали в сторону Семеновской улицы, откуда должны были привезти осужденных.

Наконец мальчишки, висевшие на деревьях и фонарных столбах, закричали: "Везут!" Толпа подалась вперед, чтобы лучше видеть, Алину сдавило со всех сторон. Послышался мерный скрип колес, на площадь въехали две черные тюремные повозки. На первой сидели Желябин и Рысков, на второй – Михайлин, Перова и Кибальчев. На груди у каждого висела деревянная табличка с надписью "Цареубийца". Рысков был бледен и растерянно озирался, остальные держались мужественно. Желябин заметил в толпе Алину, удивленно вскинул брови и чуть заметно кивнул. Никто, к счастью, этого не заметил.

Повозки остановились возле эшафота. Охрана сняла с ног осужденных кандалы и помогла взойти по лестнице. Наблюдавшему за казнью прокурору доложили о готовности, он удовлетворенно кивнул головой – начинайте. Судейский чиновник в длинной шинели вышел к краю эшафота, и громко, раскатывая звуки по всей площади, зачитал приговор: "За принадлежность к тайному обществу, имеющему целью насильственное ниспровержение существующего государственного и общественного строя, а также за участии в цареубийстве 1 марта 1881 года приговорить крестьян Тимофея Михайлина и Андрея Желябина, дворянку Софью Перову, сына священника Николая Кибальчева и мещанина Николая Рыскова к смертной казни через повешенье".

Толпа слушала молча. Чиновник закончил чтение и убрал бумагу. В ту же секунду загремели военные барабаны, с голов мужчин мгновенно слетели картузы, а женщины начали креститься. Священник в черной рясе быстро прочел молитву и предложил крест для целования. Все, кроме Рыскова, отказались. Батюшка протяжно затянул: "Целуйте мя последним целованием", и осужденные стали прощаться. Софья отстранилась от Рыскова и сразу же подошла к Желябину. Они несколько секунд смотрели друг на друга, потом на мгновение коснулись телами.

Первым к петле подвели Кибальчева. Палач Фролов в красной рубахе навыпуск деловито накинул ему на голову холстяной башлык, затянул веревку и вышиб скамейку из-под ног. Тело Кибальчева дернулось и закачалось над помостом. Теперь пришла очередь Михайлина. Башлык, петля, удар по скамейке – и толпа удивленно ахнула: веревка оборвалась, повешенный рухнул на доски эшафота. У помоста раздались возгласы: "Сорвавшихся милуют!" Палач вопросительно посмотрел на прокурора – тот сделал знак: продолжайте. Фролов полез привязывать новую веревку.

Между тем Михайлин поднялся и, шатаясь, сделал несколько неуверенных шагов по эшафоту. Пронзительно закричали женщины, толпа взволнованно загудела. Командовавший оцеплением полковник громко скомандовал: "В ружье!", солдаты плотно сомкнули строй и выставили вперед штыки. Толпа отхлынула назад.

Наконец петля была готова. Михайлина снова подвели в виселице, накинули веревку на шею. Фролов выбил скамейку, но Тимофей вновь сорвался и с глухим стуком повалился на доски. На площади все громче и настойчивей стали раздаваться крики: "Это знак Божий! Помиловать!". Но прокурор невозмутимо приказал продолжить казнь. В третий раз Фролов не рассчитал длину веревки – ноги приговоренного достали до пола, и петля не затянулась. Завершить дело удалось лишь с четвертого раза… Фролов перекрестился и стал прилаживать следующую петлю.

Софья, молча наблюдавшая за казнью, сохраняла полное спокойствие, лишь лицо ее с каждой минутой делалось все бледнее. Вот настал и ее черед – Фролов дрожащими от волнения руками накинул петлю и ударил по скамейке. Секунда – и Перова закачалась рядом с Кибальчевым и Михайлиным.

Когда на скамейку поставили Желябина, Алина лишилась чувств. Ее поддержали под руки, а то бы она непременно упала в грязный, истоптанный снег. Все остальное Иваницкая помнила, как в тумане: бой барабанов, раскачивающиеся на апрельском ветру тела, черные гробы на телегах у эшафота… Позднее Алина узнала, что Желябина и Рыскова тоже пришлось вешать дважды.

Толпа расходилась с Семеновского плаца медленно и неохотно. Все обсуждали казнь и говорили, что оборвавшаяся веревка – недобрый знак. Не будет счастья в этом царствовании, поверьте, не будет… Вот при Николае Павловиче казнили декабристов, так там тоже один сорвался. И чем все закончилось? Позорной Крымской кампанией и странной смертью самого императора…

Мертвые тела убрали с эшафота, а над ними равнодушно сияло яркое весеннее солнце – солнце обреченных.

Домой Алина вернулась вечером и сразу же прошла в свою комнату. На расспросы прислуги отвечала односложно и просила никого к себе не пускать – сказалась больной. В спальне она встала на колени перед образами (еще старинными, бабушкиными, доставшимися по наследству) и начала страстно молиться. Она просила Бога об одном – чтобы ей после смерти позволили оказаться там, где будет Андрей. Это единственное, о чем она мечтала.