Собрание сочинений. Логово белого червя

Пролог

В своей статье, приложенной к сему повествованию, доктор Хесселиус весьма детально анализирует странные события, изложенные в рукописи. Сию таинственную тему он рассматривает со своей обычной ученостью и проницательностью, а также с замечательной прямотой и краткостью. Это эссе составит лишь один том в серии избранных работ этого замечательного человека.

Поскольку я публикую эту историю с единственной целью — возбудить интерес «обычного читателя», то ничем не стану предварять слова причастной к сему повествованию леди, и поэтому же, после размышлений, я решил воздержаться и не приводить доводы и выводы уважаемого доктора.

Обнаружив сии бумаги, я был охвачен желанием возобновить начатую много лет назад доктором Хесселиусом переписку со столь умной и осторожной персоной, какой мне показался его информатор. Однако вскоре я, к своему великому сожалению, узнал, что она уже скончалась.

Вероятно, эта женщина мало что смогла бы добавить к истории, изложенной на последующих страницах, причем изложенной, насколько я могу судить, с исключительной тщательностью.

Глава 1. Детские страхи

Никоим образом не будучи людьми выдающимися, в Стайрии мы, тем не менее, жили в замке, или, поместному, в «шлоссе». В этой части света даже наш небольшой доход воспринимается совсем иначе, а те восемьсот-девятьсот фунтов в год, которые богачи на родине сочли бы ничтожными деньгами, здесь воистину способны творить чудеса. Мой отец англичанин, и я тоже ношу английское имя, хотя никогда в жизни не видела Англии. Но здесь, в этих уединенных и примитивных местах, где все столь замечательно дешево, я даже не представляю, как любые дополнительные деньги способны прибавить нашей жизни комфорта или даже роскоши.

Мой отец был на австрийской службе. Уйдя в отставку и объединив пенсию с наследством, он почти за бесценок купил эту феодальную резиденцию и прилагавшееся к нему небольшое поместье. Трудно отыскать место более живописное или уединенное. Замок стоит в лесу, на невысоком холме. Очень старая и узкая дорога проходит перед его подъемным мостом, который на моей памяти ни разу не поднимали. В огороженном частоколом рву плавает множество лебедей, а водную гладь украшают белые флотилии лилий.

Над всем этим возвышаются фасад шлосса со множеством окон, его башенки и готическая часовенка. Лес перед воротами расступается весьма живописной прогалиной, а справа от ворот крутой готический мостик переносит дорогу через извилистый ручей, пересекающий густой тенистый лес. Я уже писала, что место это очень уединенное, так что о правдивости моих слов судите сами.

Если смотреть через двери главного входа в сторону дороги, то лес, в котором стоит наш замок, тянется на пятнадцать миль вправо и на двенадцать влево. До ближайшей населенной деревушки около семи ваших английских миль влево по дороге, а до ближайшего обитаемого замка, принадлежащего старому генералу Шпильсдорфу — двадцать миль направо. Я написала «ближайшей населенной деревушки», потому что всего в трех милях на запад по пути к шлоссу генерала Шпильсдорфа, находится заброшенная деревня с жалкой церквушкой, ныне лишенной даже крыши, в приделе которой можно увидеть замшелые могилы гордого семейства Карнштейнов, ныне полностью угасшего рода, некогда владевшего столь же заброшенным ныне замком, который, стоя в чаще леса, охраняет молчаливые останки деревушки.

Под стать заброшенности этого поразительного и меланхоличного уголка и местная легенда, которую я перескажу вам в следующий раз.

Теперь же я должна поведать вам, насколько немногочисленны обитатели нашего замка. Я не включаю в их число слуг или тех из работников, кто занимает комнаты в прилегающих к шлоссу строениях. Слушайте и удивляйтесь! Мой отец, добрейший человек на земле, но уже постаревший, и я, которой во времена, когда случились эти события, было всего девятнадцать. С тех пор прошло восемь лет. Вся наша семья в шлоссе состояла из меня и моего отца. Моя мать, уроженка этих мест, умерла, когда я была еще младенцем, но с той же младенческой поры при мне неразлучно находилась добродушная гувернантка. Я даже не могу припомнить времени, когда ее пухлое доброе лицо не было привычной картиной в моей памяти. То была мадам Перродон из Берна, чья забота и добросердечность отчасти возместили мне утрату матери, которую я даже не помню — настолько рано я ее потеряла. За нашим обеденным столом она была третьей. Четвертой стул занимала мадемуазель де Лафонтен, служившая в роли, как у вас говорят, «гувернантки по приличным манерам». Она говорила на французском и немецком, мадам Перродон на французском и ломаном английском, к которому мы с отцом тоже добавляли английский — отчасти для того, чтобы он не стал среди нас вымирающим языком, и отчасти по патриотическим мотивам. Мы разговаривали на нем каждый день. В результате у нас получилось вавилонское смешение языков, над которым насмехались незнакомцы и которое я не стану даже пытаться воспроизводить в этом повествовании. Кроме упомянутых дам мое общество составляли две-три юных леди примерно моего возраста, с которыми я поддерживала дружбу. Время от времени они наносили мне более или менее длительные визиты, а я столь же периодически навещала их.

Подобные визиты составляли всю нашу «светскую» жизнь, если, разумеется, не считать случайных визитов «соседей», живущих «всего» в пяти-шести лигах от нас. Тем не менее могу вас заверить, что жизнь моя была весьма уединенной.

Сами понимаете, что гувернантки имели надо мной власти не больше чем над любым довольно избалованным ребенком, чей единственный родитель позволял ему поступать по-своему почти во всем.

Первым событием в моей жизни, сумевшим произвести ужасное впечатление на мой разум и так никогда не изгладившимся из моих воспоминаний, стал один из самых ранних инцидентов моего детства. Кое-кто может счесть его настолько тривиальным, что оно не заслуживает упоминания здесь. Однако вы со временем поймете, почему я о нем сейчас пишу.

Я находилась в так называемой «детской» (хотя имела ее полностью в своем распоряжении) — большой комнате на верхнем этаже дамка, чей крутой потолок был обшит дубовыми досками. Было мне не более шести лет, когда однажды ночью я проснулась и, обведя взглядом комнату, не увидела ночную няню. Дневной няни тоже йе было; я осталась в детской совсем одна. Но я не испугалась, потому что принадлежала к тем немногим счастливым детям, совершенно не ведавшим историй о феях, привидениях и прочих существах, после которых дети закрывают лицо руками, услышав внезапный скрип двери или увидев, как огонек догорающей свечи заставляет шевелиться на стене тень кроватного столбика. Я была обижена и оскорблена, обнаружив себя брошенной, и начала хныкать, готовясь от души зареветь, и тут, к своему удивлению, разглядела возле кровати нахмуренное, но очень красивое лицо. То было лицо молодой женщины, стоящей возле меня на коленях. Я уставилась на нее с чем-то вроде приятного удивления и перестала хныкать. Женщина погладила меня, улеглась рядом и с улыбкой привлекла к себе. Мне сразу стало восхитительно спокойно, и я вновь заснула. Но тут же проснулась: мне показалось, будто мне в грудь очень глубоко вонзаются две иглы, и я громко вскрикнула. Женщина отпрянула, не сводя с меня глаз, соскользнула на пол и, как мне показалось, спряталась под кроватью.

И тут я впервые в жизни перепугалась и во всю мочь завопила. В детскую примчались обе няньки и дворецкий и, выслушав мой рассказ, зажгли свечу и принялись меня успокаивать. Но я, хоть и была еще ребенком, все же заметила бледность и тревогу на их лицах. Они принялись искать под кроватью и по всей комнате, заглядывать под столы и открывать шкафы, а дворецкий прошептал няне:

— Потрогай вмятину на кровати. Там точно кто-то лежал, и это столь же верно, как и то, что там не лежала ты, потому что простыня еще теплая.

Потом я помню, как ночная няня гладила и успокаивала меня, а затем все трое осмотрели мою грудь в том месте, где я ощутила уколы игл, и сказали, что никаких следов уколов там нет.

Дворецкий и двое других слуг, отвечавших за детскую, просидели рядом со мной до утра. С того дня каждую ночь в детской сидел слуга, и так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать лет.

После этого события я долго была очень нервной. Вызвали доктора, бледного и старого. Я прекрасно помню его длинное угрюмое лицо, обрамленное каштановым париком. Он еще долго приезжал ко мне через день и давал лекарство, которое я, разумеется, терпеть не могла.

А наутро после ночного происшествия я была близка к ужасу и даже днем ни на секунду не желала оставаться одна.

Помню, как пришел отец, встал возле кровати, о чем-то весело со мной поговорил, задал несколько вопросов няне и рассмеялся, услышав какой-то ответ. Потом похлопал меня по плечу, поцеловал и сказал, чтобы я не боялась, что это был лишь сон и мне он никак навредить не может.

Но его слова меня не успокоили, ведь я знала, что визит странной женщины не был сном, и он меня ужасно напугал.

Меня немного утешили лишь слова ночной няни, заверившей меня, что это она приходила и смотрела на меня, а потом прилегла рядом, а я спросонья ее, наверное, не узнала. Но даже ее слова, хоть их и подтвердила дневная няня, не удовлетворили меня полностью.

И еще я помню, как в тот же день приходил старый священник в черной рясе. Он вошел в детскую вместе с нянями и горничной, поговорил немного с ними, а потом, очень приветливо, со мной. Лицо его было очень добрым, он сказал, что мы сейчас все вместе помолимся, сложил мне ладони и попросил повторять за ними: «Господь слышит все добрые молитвы, ради Иисуса». Думаю, слова были именно такими, потому что я часто повторяла их про себя, да и няня много лет просила произносить их в моих молитвах.

Я прекрасно помню задумчивое доброе лицо старого седого священника в черной рясе, как он стоял в той комнате с высоким потолком и коричневыми стенными панелями, заставленной мебелью, вышедшей из моды три столетия назад, и как скудный свет, просачивающийся в окошко, с трудом рассеивал тени по углам. Он опустился на колени, все три женщины присоединились к нему, и он стал молиться вслух искренним, слегка дрожащим голосом, и молился, как мне показалось, долгое время. Я практически не помню всю свою жизнь, предшествующую тому событию, да и некоторые последующие события также стерлись из моей памяти, но только что описанные сцены ярко выделяются изолированными картинами из фантасмагории окружающей их темноты.

Глава 2. Гостья

Теперь я собираюсь рассказать вам нечто настолько странное, что вам потребуется вся вера в мою искренность, дабы не усомниться в моих словах. Тем не менее это не только правда, но и правда, которую я видела собственными глазами.

Стоял теплый летний вечер, и отец пригласил меня, как он иногда делал, прогуляться с ним по чудесной лесной просеке, которая, как я уже упоминала, начиналась напротив шлосса.

— Генерал Шпильсдорф не сможет приехать к нам так скоро, как я надеялся, — сказал отец, когда мы отправились на прогулку.

Генерал уже несколько недель обещал нанести нам визит, и мы ожидали его прибытия на следующий день. Он должен был привезти с собой юную леди — свою племянницу и подопечную мадемуазель Рейнфельд. Я ее никогда не видела, но мне ее описывали как очаровательную девушку, в чьем обществе я рассчитывала провести множество счастливых дней. Слова отца разочаровали меня куда сильнее, чем может вообразить щная леди, живущая в городе или в тех краях, где ее окружают многочисленные соседи. Приезд генерала и новое знакомство, которое он мне сулил, уже много недель занимали мои мечты.

— И когда же он приедет? — спросила я.

— Не раньше осени. Не менее чем через два месяца, — ответил отец. — И сейчас я очень рад, дорогая, что ты так и не познакомилась с мадемуазель Рейнфельд.

— Почему, — спросила я, одновременно обиженная и охваченная любопытством.

— Потому что бедная юная леди умерла. Я совсем забыл, что не сказал тебе об этом, но тебя не было в комнате, когда я сегодня получил письмо от генерала.

Я была потрясена. В предыдущем письме, присланном недель шесть или семь назад, генерал упоминал, что здоровье его племянницы оставляет желать лучшего, но ничто в его словах даже не намекало на опасность.

— Вот письмо генерала, — сказал отец, протягивая мне листок. — Боюсь, он сейчас в большом горе, ибо письмо показалось мне написанным почти под влиянием отчаяния.

Мы сели на грубую скамью под сенью нескольких величественных лип. Солнце садилось, разливая меланхоличное великолепие над невидимым горизонтом, а ручей, протекавший рядом с нашим домом и под крутым старинным мостом, который я упоминала, извивался почти у самых наших ног между групп благородных деревьев, отражая в своей глади пунцовость закатного неба. Письмо генерала Шпильсдорфа оказалось столь необычным, столь страстным, а местами и столь противоречивым, что я прочла его дважды (второй раз вслух для отца), но так и не смогла в нем разобраться. Я лишь поняла, что горе повлияло на ясность его мыслей. Он написал:

«Я потерял свое дражайшее дитя. Во время последних дней болезни моей любимой Берты я не мог вам писать, а до этого я и не представлял, какая опасность ей грозит. Я потерял ее, и теперь знаю все, но, увы, слишком поздно. Она умерла в блаженной невинности и с сияющей надеждой на благословенную райскую жизнь. Но причиной ее смерти стал демон, предавший наше гостеприимство. Я-то полагал, что приглашаю в дом невинность, радость и очаровательную подругу для моей утраченной Берты. О небеса! Каким же дураком я был! Я благодарю Бога за то, что мое дитя умерло, так и не заподозрив причину своих страданий. Она скончалась, не имея и малейшего понятия о причинах своей болезни и о проклятой страсти источника всего этого несчастья. Свои оставшиеся дни я посвящу поиску и уничтожению монстра. Мне сказали, что я могу надеяться на достижение своей справедливой и праведной цели. Пока что мне светит лишь слабый путеводный огонек. Я проклинаю свой самонадеянный скептицизм, свое презренное чувство превосходства, свою слепоту, свое упрямство — все сразу, и, увы, слишком поздно. Я сейчас не могу писать или рассуждать спокойно, ибо потрясен случившимся. Но как только немного приду в себя, то посвящу все свое время поискам, которые могут привести меня до самой Вены. Осенью, месяца через два или раньше, если буду жив, я приеду к вам — с вашего позволения — и тогда расскажу все, что ныне не осмеливаюсь доверить бумаге. Прощайте. Молюсь за вас, мой дорогой друг».

Так заканчивалось это странное письмо. И, хотя я никогда не видела Берту Рейнфельд, глаза мои наполнились слезами. Письмо меня растрогало, но в то же время и сильно разочаровало.

К тому времени солнце село, и я вернула отцу письмо генерала уже в сумерках.

Вечер был теплым и ясным, и мы шли неторопливо, обмениваясь догадками о смысле только что прочитанных фраз. Нам предстояло пройти почти милю до дороги, проходящей мимо шлосса, и, когда мы подошли к ней, в небесах уже ярко сияла луна. У подъемного моста мы встретили мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен, которые вышли без шляпок насладиться лунным светом. Приближаясь, мы еще издалека услышали, как они о чем-то оживленно беседуют. Мы присоединились к ним возле моста и остановились, чтобы тоже восхититься великолепным видом.

Напротив нас виднелась просека, откуда мы только что пришли. Налево отходила узкая дорога, петлявшая среди рощиц величественных деревьев, теряясь в лесной чаще. Направо та же дорога пересекала крутой и живописный мост, рядом с которым возвышались развалины башни, некогда охранявшей переправу; сразу за мостом виднелся крутой холм, поросший деревьями и плющом, оплетавшим серые скальные выступы. В низинах и над покрытыми дерном лугами стелилось тонкое покрывало тумана, похожего на дымок и отмечающего расстояния полупрозрачной вуалью; кое-где в лунном свете тускло поблескивала река.

Трудно было вообразить сцену более мирную и успокаивающую. Только что прочитанные новости придали ей меланхоличность, но ничто не могло лишить ее умиротворенности, величественности и перспективы.

Мы с отцом стояли молча, любуясь живописным пейзажем. Обе гувернантки, чуть позади нас, уже насладились им и теперь обсуждали красоту луны.

Мадам Перродон, толстая женщина средних лет, отличалась романтизмом и говорила поэтически. Мадемуазель де Лафонтен, чей отец был немцем, унаследовала от него психологичность и мистицизм и теперь утверждала, что, когда луна сияет так ярко, как сейчас, то это, как хорошо известно, означает особую духовную активность. Влияние полной луны при такой яркости многократно усиливается. Она воздействует на сны, на подверженных лунатизму и просто нервных людей, и вообще луна обладает поразительным физическим влиянием на жизнь. Мадемаузель рассказала, что ее кузен, помощник капитана на торговом судне, как-то заснул на палубе в подобную ночь, лежа на спине и подставив лицо свету полной луны, и внезапно проснулся, когда ему приснился сон о том, как какая-то старуха царапает ему ногтями щеки. От страха его лицо жутко перекосилось и с тех пор так и осталось слегка перекошенным.

— Сегодня ночью, — сказала она, — луна полна идиллического и магнетического влияния. Да вы сами посмотрите: если обернетесь к шлоссу, то увидите, что все его окна светятся и мерцают от этого серебристого великолепия, словно невидимые руки осветили комнаты перед приемом волшебных гостей.

У человека наступает иногда некая вялость духа, при которой он, не расположенный говорить сам, утешает уши разговорами других. Вот и я в ту ночь стояла, с удовольствием выслушиваясь в щебетание дамского разговора.

— У меня сегодня тоже легкая хандра, — признался отец и, помолчав, процитировал по-английски Шекспира:

— Дальше я не помню. Но мне кажется, что над нами нависло огромное несчастье. И полагаю, что чувство это навеяло на меня письмо несчастного генерала.

И в то же мгновение наше внимание приковал донесшийся с дороги шум каретных колес и стук множества копыт.

Судя по звукам, они приближались со стороны холма за мостом, и очень скоро экипаж показался над его гребнем. Затем мост пересекли сперва два всадника, за ними карета, влекомая четверкой лошадей, и следом еще два всадника.

На вид эта дорожная карета принадлежала знатной персоне, и это необычное зрелище немедленно приковало наше внимание. Через несколько секунд оно стало гораздо более интересным, потому что, едва карета оказалась на середине крутого моста, один из передних всадников поддался испугу, передав панику остальным, запряженные в карету лошади понеслись галопом, и она, протиснувшись между передними всадниками, с грохотов понеслась в нашу сторону со скоростью урагана. Охватившее всю сцену возбуждение еще более усиливали четко доносящиеся из окошка кареты женские крики.

Все мы невольно приблизились к дороге, охваченные любопытством и ужасом; я молчала, а остальные издавали возгласы, отражавшие различные степени страха.

Развязка наступила быстро. Как раз перед подъемным мостом замка, на пути приближающейся кареты, у обочины дороги стояла величественная липа, а напротив нее — старинный каменный крест, завидев который, лошади, мчавшиеся теперь с воистину ужасающей скоростью, свернули, и колесо кареты наехало на выступающие корни дерева. Я поняла, что сейчас произойдет, и закрыла лицо руками, не в силах видеть неизбежное. Я даже отвернулась, но тут же услышала возгласы гувернанток, чьи глаза оставались открытыми. Любопытство заставило меня повернуться обратно и открыть глаза, и я увидела сцену полной неразберихи. Две лошади лежали на дороге, карета опрокинулась набок, и два ее колеса все еще вращались в воздухе, мужчины торопливо распутывали постромки, а рядом с каретой стояла весьма величественная и властная на вид леди с прижатыми к груди руками, время от времени прикладывая к глазам платок. Вскоре из кареты извлекли юную леди, потерявшую сознание или даже саму жизнь. Мой отец уже стоял возле пожилой леди со шляпой в руке и, очевидно, предлагал ей помощь и ресурсы своего шлосса. Леди, казалось, не слышала его и не сводила глаз с хрупкой девушки, которую уложили на обочине.

Я приблизилась. Девушка, очевидно, пребывала в обмороке, но была, все всяких сомнений, жива. Отец, считавший себя врачом-самоучкой, прижал пальцы к запястью девушки и заверил леди, назвавшуюся ее матерью, что пульс хотя и слабый и нерегулярный, но четко различим. Леди хлопнула в ладоши и с благодарностью посмотрела на отца, но тут же вновь приняла прежнюю театральную позу, которая, как я полагаю, для некоторых естественна.

Она была из тех, кого называют «привлекательной для своего возраста», и прежде наверняка считалась красивой. Высокая, но не худая, она была облачена в черный бархат и выглядела довольно бледной, хотя лицо ее оставалось гордым и властным, но как-то странно возбужденным.

— Воистину я обречена на несчастья! — Услышала я, подойдя, ее слова. — Я сейчас в путешествии, от которого зависит жизнь и смерть, и в этой гонке потерять час означает, возможно, потерять все. Но сейчас никому неведомо, когда мое дитя оправится настолько, чтобы отправиться в путь. Я должна оставить ее, ибо не могу, не имею права задерживаться. Далеко ли отсюда ближайшая деревня, сэр? Мне придется оставить ее там и целых три месяца не видеть свое дорогое дитя и даже не иметь возможности получить от нее весточку.

Я дернула отца за сюртук и прошептала ему на ухо:

— О, папа, умоляю, попроси ее оставить девушку у нас. Я буду так рада! Попроси, умоляю!

— Если мадам доверит своего ребенка заботам моей дочери и ее гувернантки, мадам Перродон, и позволит ей остаться нашей гостьей под мою ответственность до возвращения мадам, — обратился к леди отец, — то это возложит на нас определенные обязательства, и мы станем обращаться с ней со всей заботой и рвением, к которым такое доверие обязывает.

— Я не могу согласиться на такое, сэр, ибо это подвергнет вашу доброту и благородство слишком жестокому испытанию, — ответствовала леди.

— Наоборот, вы окажете нам милость в тот момент, когда мы в ней весьма нуждаемся. Мою дочь только что постигло жестокое разочарование из-за некоего несостоявшегося визита, который она давно и с огромным нетерпением ожидала. Ежели вы поручите юную леди нашим заботам, это станет для нее лучшим утешением. Даже ближайшая на вашем пути деревня находится очень далеко, и в ней нет гостиницы, в которой вы согласились бы оставить дочь; вы ведь не можете допустить, чтобы она проехала некое значительное расстояние, подвергая свое здоровье опасности? И если, по вашим же словам, вы не можете отложить путешествие, то должны расстаться с дочерью сегодня, а кроме как здесь вам не найти места, где вы сможете быть уверены, что к ней отнесутся с искренней заботой и нежностью.

Во внешности и поведении этой дамы имелось нечто настолько изысканное и даже импозантное, а в манерах нечто столь властное, что одно это, даже если не считать вида ее экипажа, убеждало прочих в том, что она — влиятельное лицо.

К этому времени карету уже подняли, а лошадей вновь запрягли.

Дама бросила на дочь взгляд, показавшийся мне куда менее любящим, чем можно было предположить в начале этой сцены, а потом поманила отца и отвела его на несколько шагов в сторону, после чего заговорила с ним, имея выражение лица весьма строгое и ничуть не напоминающее то, каким оно было совсем недавно. Меня переполняли удивление — неужели отец не замечает этого изменения? — и невыразимое любопытство: мне хотелось узнать, что же она говорит ему почти в ухо с такой откровенностью и быстротой?

Разговор их продолжался минуты две или три. Затем она повернулась и подошла к месту, где лежала ее дочь, поддерживаемая мадам Перродон. Дама опустилась на колени и прошептала девушке на ухо, как предположила мадам, краткое благословение. Потом, торопливо поцеловав дочь, она встала, уселась в экипаж и захлопнула дверцу. Слуги в ливреях вскочили на запятки, передние всадники пришпорили лошадей, кучер щелкнул кнутом, лошади неожиданно пустились рысью, грозившей скоро перейти в галоп, и карета покатилась дальше, сопровождаемая по пятам двумя всадниками.

Глава 3. Мы сравниваем записки

Мы провожали кортеж взглядами, пока он вскоре не скрылся в туманном лесу, а скрип колес и стук копыт не растаяли в тихом ночном воздухе. И доказательством того, что это приключение не было иллюзией, осталась лишь девушка, которая как раз в этот момент открыла глаза. Я не могла их видеть, потому что ее лицо было повернуто в другую от меня сторону, но она подняла голову, осмотрелась и жалобно произнесла:

— Где мама?

Наша добрая мадам Перродон ответила ей с нежностью и добавила несколько утешений, после чего девушка спросила:

— Где я? Как называется это место? Я не вижу кареты. И… мацка… где она?

Мадам ответила на все ее вопросы, и девушка постепенно вспомнила, как произошло несчастье с каретой, и была рада услышать, что никто из путешественников не пострадал. Узнав же, что мать оставила ее здесь и вернется лишь через три месяца, она зарыдала.

Я уже собралась добавить к словам мадам Перродон и свои утешения, но мадемуазель де Лафонтен остановила меня, коснувшись моей руки, и сказала:

— Не подходите. Сейчас она может общаться лишь с кем-то одним из нас, и даже легкий избыток эмоций может оказаться для нее чрезмерным.

И я решила, что, как только незнакомку уложат в постель, я приду в ее комнату и поговорю с ней.

Отец тем временем распорядился послать верхового слугу за врачом, живущим в двух лигах от нас, и приготовить спальню для юной леди.

Незнакомка вскоре встала и, опираясь на руку мадам, медленно пересекла подъемный мост и вошла в ворота замка.

В холле ее уже ждали слуги, которые отвели ее в комнату.

Одна из комнат замка, где мы устроили гостиную, была длинной и с четырьмя окнами, смотрящими на ров и подъемный мост. Из них открывался вид на уже описанный мною лес.

Гостиная была обставлена старинной мебелью из резного дуба, большими дубовыми же шкафами и стульями, обтянутыми алым утрехтским бархатом. Ее стены покрывали гобелены и огромные картины в позолоченных рамах с изображениями людей в полный рост и в старинных, очень необычных костюмах во время псовой и соколиной охоты и различных празднеств. Хотя гостиную нельзя было назвать очень уютной и удобной, мы пили в ней чай, ибо отец, проявляя свои патриотические чувства, настоял, чтобы национальный напиток появлялся на столе столь же регулярно, как кофе и шоколад.

В тот вечер мы с отцом сидели в гостиной при свечах в обществе мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен и обсуждали недавнее происшествие. Юная незнакомка погрузилась в глубокий сон, едва ее уложили в постель, и наши дамы оставили ее на попечение слуг.

— Как вам понравилась наша гостья? — спросила я мадам, едва та вошла. — Расскажите мне о ней все.

— Она мне очень понравилась, — ответила мадам. — Я в жизни не видела столь красивой девушки. Она примерно твоего возраста, очень хрупкая и милая.

— Да, она просто красавица, — подтвердила мадемуазель, заглянувшая на миг в комнату незнакомки.

— И голосок у нее такой нежный, — добавила мадам Перродон.

— А вы заметили в карете другую женщину? — спросила мадемуазель, — Когда карету подняли, она так из нее и не вышла, лишь выглядывала в окошко.

— Нет, не видели.

И тогда она описала таинственную темнокожую женщину с чем-то вроде разноцветного тюрбана на голове, которая все время смотрела в окошко кареты и при этом кивала и насмешливо улыбалась нашим дамам. Глаза у нее были блестящие, с большими белками, а зубы оскалены, точно от злости.

— А вы заметили, какие странные у нее слуги? — спросила мадам.

— Да, — ответил только что вршедший отец, — уродливые типы с физиономиями висельников. Надеюсь, они не ограбят бедную леди в лесу. Но парни они, тем не менее, умелые — все исправили за считанные минуты.

— На мой взгляд, слишком долгое путешествие вымотало и их, — вставила мадам, — Лица у них были не только злые, но и как-то странно изможденные, хмурые и осунувшиеся. Признаюсь, меня снедает любопытство, но юная леди наверняка нам все расскажет утром, если достаточно окрепнет.

— Я бы на такое не рассчитывал, — проговорил отец с загадочной улыбкой и слегка кивнул, точно знал больше, чем мог нам рассказать.

После его слов нам еще больше захотелось узнать, что же сказала ему перед поспешным отъездом дама в черном бархате.

Когда мы с отцом остались наедине, я попросила его пересказать мне слова дамы. Долго уговаривать отца не пришлось.

— Не вижу особых причин скрывать что-либо от тебя, — сказал он. — Ей не хотелось обременять нас заботой о своей дочери, ибо она отличается хрупким здоровьем и нервностью, но не подвержена каким-либо припадкам или иллюзиям — дама сама это сказала, — будучи в совершенно здравом рассудке.

— Очень странно, что она это сказала! — воскликнула я, — Ведь ее об этом не спрашивали.

— Тем не менее это было сказано, — рассмеялся отец, — и если хочешь услышать остальное, — а мне мало что осталось добавить, — то слушай. Далее она сказала: «Я совершаю долгое путешествие чрезвычайной важности, быстрое и секретное. Я вернусь за дочерью через три месяца, и все это время она будет хранить в тайне, кто мы такие, куда едем и какова цель нашего путешествия». Вот и все, что она сказала. Говорила она на очень чистом французском, а когда произнесла слово «секретное», то сделала паузу и пристально посмотрела мне в Глаза. Как я понял, секретность для нее очень важна. Ты сама видела, как быстро она уехала. И я лишь надеюсь, что поступил не очень глупо, взяв на себя ответственность за юную леди.

Меня же эти новости восхитили. Мне страстно хотелось увидеться с незнакомкой и поговорить с ней, и я ждала лишь разрешения врача войти к ней в комнату. Вы, живущие в городах, даже не представляете, каким великим событием становится знакомство с новым другом, когда живешь в такой глуши.

Доктор приехал лишь к часу ночи, но из-за охватившего меня возбуждения мне тогда легче было бы догнать бегом карету, чем отправиться в постель и уснуть.

Когда врач вошел в гостиную, он дал весьма благоприятный отчет о состоянии пациентки. Она уже может сидеть, пульс у нее ровный, здоровье не вызывает опасений. Физических ран у нее нет, а небольшое нервное потрясение уже практически миновало, не оставив последствий. И если девушка пожелает меня увидеть, то мой визит не причинит ей вреда.

Я немедленно послала слугу спросить, не позволит ли она мне войти на несколько минут в ее комнату. Слуга тут же вернулся со словами, что ничего иного она не может желать более.

Разумеется, я не замедлила воспользоваться приглашением.

Нашу гостью разместили в одной из красивейших комнат шлосса. Стену напротив кровати укращал роскошный гобелен с изображением Клеопатры, прижимающей к груди змей; на других стенах тоже висели гобелены с прочими классическими сценами, ныне слегка выцветшие. Однако в комнате хватало ярких украшений с позолоченной резьбой, чтобы рассеять мрачность, навеваемую старинными гобеленами.

На столике возле кровати горели свечи. Незнакомка сидела на ней, укутавшись в мягкий шелковый халат, расшитый цветами и подбитый снизу толстым мехом, который мать набросила на нее, когда она лежала возле кареты. Но что именно заставило меня, когда я приблизилась и произнесла несколько слов приветствия, внезапно онеметь и даже попятиться на шаг-другой? А то, что я увидела лицо той самой незнакомки, что явилась ко мне ночью в детстве. Это лицо запомнилось мне на всю жизнь, и все эти годы я вспоминала его с ужасом, когда никто не подозревал, о чем я думаю.

Оно было красивым, даже прекрасным и, когда я вошла, имело то же выражение меланхолии, которое почти мгновенно сменилось странной застывшей улыбкой узнавания.

Долгую минуту мы молчали. Наконец она заговорила; я же не могла выдавить и слова.

— Как замечательно! — воскликнула она. — Двенадцать лет назад я увидела твое лицо во сне и с тех пор не могу его забыть.

— Воистину замечательно! — подтвердила я, с трудом прогнав охвативший меня ужас. — Двенадцать лет назад, во сне или наяву, я тоже увидела тебя. И тоже не смогла забыть твое лицо. С тех пор оно всегда у меня перед глазами.

Ее улыбка смягчилась, и то, что мне почудилось в ней странного, исчезло, а ямочки на щеках сделали ее лицо восхитительно привлекательным и умным.

Вновь обретя уверенность, я вспомнила о том, что требовало от меня гостеприимство, и сказала ей, что мы рады видеть ее нашей гостьей, что ее случайное появление очень для нас приятно, и особенно рада ему именно я.

Говоря, я взяла ее за руку. Как и многие одинокие люди, я немного робка, но ситуация сделала меня красноречивой и даже смелой. Она сжала мою ладонь, накрыла ее своей, и ее глаза засияли. Не сводя с меня глаз, она вновь улыбнулась и покраснела.

Она весьма любезно ответила на мое приветствие. Я села рядом с ней, все еще снедаемая любопытством, и она сказала:

— Я должна рассказать о том, как видела тебя. Ведь очень странно, что и ты и я видели столь яркий сон, в котором я увидела тебя, а ты — меня, причем такими, какие мы сейчас, хотя сами мы в то время были еще детьми Мне было тогда лет шесть. Я проснулась после какого-то тревожного сна и увидела, что нахожусь в комнате, совсем не похожей на мою детскую, — заставленной мебелью из темного дерева, буфетом, кроватями со столбиками, вокруг них стулья и скамьи. Все кровати, кажется, были пусты, и в комнате я оказалась одна. Некоторое время я осматривалась — помню, как меня восхитил железный раздвоенный подсвечник, который я обязательно узнаю, если увижу, — а потом решила проползти под одной из кроватей и подобраться к окну. Но, выбравшись из-под кровати, я услышала чей-то плач. Я все еще стояла на коленях возле кровати, и, подняв взгляд, увидела тебя — несомненно, тебя, и такой, какая ты сейчас, — прелестную девушку с золотыми волосами и огромными голубыми глазами. Твоя красота покорила меня; я вскарабкалась на кровать, обняла тебя, и мы, наверное, вместе заснули. Разбудил меня крик — это кричала ты, сидя на кровати. Я испугалась, соскользнула на пол и, как мне показалось, на миг потеряла сознание. Очнулась же я вновь у себя дома, в детской. С того дня я запомнила твое лицо. И никакое простое сходство не смогло бы меня обмануть. Именно тебя я тогда видела.

Теперь настала моя очередь пересказать свой сон, что я и сделала, чем привела свою новую знакомую в нескрываемое изумление.

— Даже не знаю, кому из нас следовало больше испугаться, — вновь улыбнулась она. — Думаю, не окажись ты такой красивой, я бы тебя наверняка очень испугалась. Но все вышло так, как вышло, и мы с тобой были еще такими малышками. Теперь мне кажется, что мы познакомились уже двенадцать лет назад, и поэтому у меня есть право на твою откровенность и близость; все эти события словно указывают, что судьба с самого раннего детства предназначила нам стать подругами. И теперь я гадаю, испытываешь ли и ты такое же странное притяжение ко мне, какое я испытываю к тебе? У меня никогда не было подруги… так обрету ли я ее сейчас?

Она вздохнула, взволнованно обратив на меня прекрасные темные глаза.

По правде говоря, меня неосознанно влекло к прекрасной незнакомке. Я и в самом деле ощущала, по ее же словам, «притяжение» к ней, но одновременно и отталкивание. Однако в этом двойственном чувстве притяжение неизмеримо преобладало. Она меня интересовала и покорила — ведь она была столь прекрасна, — и столь неописуемо привлекательна.

После нашего разговора я заметила, что ей овладевает усталость, и торопливо пожелала ей спокойной ночи.

— Доктор полагает, — добавила я, — что эту ночь рядом с тобой должна посидеть служанка. Одна из наших служанок уже ждет, и ты сама убедишься, что она девушка очень расторопная и спокойная.

— Ты очень добра, но я не могу спать, когда в моей комнате кто-то есть. Служанка мне не нужна, и… хочу признаться, что меня одолевает страх перед грабителями. Наш дом однажды ограбили и двух слуг убили, поэтому я всегда запираюсь изнутри. Это вошло у меня в привычку… а ты так добра, что наверняка простишь меня за это. Я вижу, в дверном замке есть ключ.

Она обняла меня на мгновение и прошептала на ухо:

— Спокойной ночи, дорогая. Мне очень тяжело с тобой расставаться, но спокойной тебе ночи, а завтра, но не очень рано, мы увидимся снова.

Она откинулась на подушку и вздохнула, ее прекрасные глаза взглянули на меня с нежностью и меланхолией, и она негромко повторила:

— Спокойной ночи, дорогая подруга.

Молодые люди способны на мгновенную симпатию и даже любовь. Мне польстила откровенная, хотя пока незаслуженная нежность, которую она мне продемонстрировала. Мне понравилась уверенность, с какой она сразу приняла меня. Она не сомневалась, что мы станем очень близкими подругами.

На следующий день мы встретились вновь, и она меня восхитила во многих отношениях.

Ее внешность ничего не утратила при свете дня — она воистину оказалась красивейшим созданием из всех, кого мне довелось видеть в жизни, а неприятное воспоминание о ее лице, увиденном в детском сне, сильно ослабело после столь неожиданного узнавания.

Она призналась, что тоже испытала потрясение, когда увидела меня, и точно такую же легкую антипатию ко мне, смешанную с восхищением. И после ее слов мы дружно рассмеялись, вспомнив наши общие страхи.

Глава 4. Ее привычки: прогулка

Я уже говорила, что была очарована большинством черт ее характера.

Но были у нее и такие черты, которые вовсе не доставляли мне удовольствия.

Для женщины она была выше среднего роста. Пожалуй, мне пора ее описать. Она была очень стройной и поразительно грациозной, и в то же время движения ее были весьма вялыми и апатичными, хотя ничто в ее внешности не указывало на какую-либо физическую ущербность. Лицо очень яркое и примечательное, черты лица мелкие и чудесной формы, глаза большие, темные и блестящие, а волосы просто изумительные — я в жизни не видела волос столь густых и величественно длинных, когда она распускала их по плечам. Я часто взвешивала их в руках и смеялась, восхищаясь их весом. Волосы у нее были исключительно тонкие и мягкие, темно-каштановые с золотинкой. Я любила их распускать, когда она сидела в своей комнате, откинув голову на спинку кресла и разговаривая со мной нежным тихим голосом, а потом расчесывать и заплетать, затем снова распускать косы и играть ее волосами. Боже! Если бы я тогда знала все!

Я говорила, что некоторые ее черты мне не нравились. Да, ее уверенность покорила меня при первой же нашей встрече, но я обнаружила, что она умалчивает обо всем, что касается ее самой, ее матери или их истории, — фактически обо всем, хоть как-то связанном с ее жизнью, планами и близкими людьми. Должна признать, что я повела себя неверно, а возможно, даже ошибочно; мне следовало уважить решительный запрет, наложенный на отца знатной дамой в черном бархате. Но любопытство — страсть неутомимая и беспринципная, и никакая девушка не в силах терпеливо смиряться с тем, что от нее что-то утаивают. Ну кому станет хуже, если мне поведают то, что я столь горячо желаю узнать? Неужели она не доверяет моему здравому смыслу или чести? Почему она мне не верит, когда я клятвенно ее заверяю, что ни один смертный не услышит и слова из того, что она мне расскажет?

И еще мне казалось, что она не по годам холодна, когда с меланхоличной улыбкой вновь и вновь отказывается поведать мне хоть что-нибудь о себе.

Не могу сказать, что мы из-за этого ссорились, ибо она не стала бы ссориться из-за чего угодно. А с моей стороны, разумеется, было явно несправедливо и неблагородно давить на нее, но тут я ничего не могла с собой поделать.

То, что она мне все же рассказала, мое подсознание оценило одним Словом — ничто. Все эти сведения сводились к трем фразам:

Первое: ее зовут Кармилла.

Второе: ее семья очень старинная и благородная.

Третье: ее дом где-то на западе.

Она не назвала мне ни своей фамилии, ни как выглядит их герб, ни как называется поместье, ни даже в какой стране они живут.

Однако не думайте, будто я терзала ее расспросами непрерывно. Я выжидала подходящие моменты и скорее сдерживала, чем пришпоривала свое любопытство. Да, раз-другой я атаковала ее более открыто. Но какую бы тактику ни применяла, результатом неизменно оказывалось полное поражение. Ни упреки, ни ласки на нее не действовали. Однако должна добавить, что ее уклончивость сопровождалась столь милой меланхолией и возражениями, столь многочисленными и даже страстными заявлениями о симпатии ко мне и вере в мою честность, столь множественными обещаниями того, что я со временем узнаю все, что в душе я не могла долго на нее обижаться.

Она нередко обвивала мне шею своими прелестными руками, прижимала к себе и, касаясь щекой моей щеки, шептала на ухо:

— Дорогая моя, твое сердечко ранено, но не считай меня жестокой, потому что я подчиняюсь непреодолимому закону моей силы и слабости; и если твое сердечко ранено, то и мое истекает кровью вместе с ним. Охваченная экстазом своего огромного унижения, я вошла в твою теплую жизнь, и ты умрешь — нежной смертью — в моей жизни. Тут я не в силах что-либо изменить; как меня тянет к тебе, так и ты, в свою очередь, станешь притягивать других и познаешь восторг этой жестокости, которая одновременно есть любовь. Поэтому потерпи и не стремись узнать больше обо мне и про меня, а доверься мне всей своей любящей душой.

И, произнося подобную рапсодию, она еще теснее прижимала меня к своему трепещущему телу, а ее горячие губы касались моей щеки нежными поцелуями. Тогда ее возбуждение и слова были для меня непонятны.

Обычно я стремилась избежать этих глупых объятий — должна признать, не очень частых, — но я словно лишалась жизненной энергии. Ее шепот как будто убаюкивал меня, и мое сопротивление сменялось трансом, из которого я выходила, лишь когда она разжимала объятия.

Впав в это загадочное состояние, я переставала ее любить. Я ощущала странное и неизменно приятное возбуждение, смешанное с легким страхом и отвращением. Пока такие сцены длились, мои мысли о ней утрачивали четкость, но я сознавала, как любовь переходит в обожание и одновременно в ненависть. Да, я понимаю, что это парадокс, но не в моих силах объяснить это чувство иначе.

Я пишу эти строки через десять лет слегка дрожащей рукой, со смущением и ужасом вспоминая некие обстоятельства и ситуации испытания, через которое мне невольно пришлось пройти; но главный поток моего повествования помнится мне очень ярко и четко. Однако я подозреваю, что в жизни каждого человека отыщутся некие эмоциональные сцены, во время которых страсти проявляют себя наиболее откровенно и ужасно, в то время как все прочие помнятся весьма смутно.

Иногда после часа апатии моя странная и прекрасная компаньонка вдруг брала меня за руку и начинала ее нежно сжимать вновь и вновь; щеки ее розовели, глаза, устремленные на мое лицо, начинали блестеть, а дыхание становилось частым и возбужденным. Это напоминало любовную страсть и смущало меня; зрелище было отталкивающим и одновременно ошеломляюще притягательным. Глядя на меня с обожанием, она привлекала меня к себе, целовала в щеку горячими губами и шептала, едва не всхлипывая: «Ты моя, ты будешь моей, мы с тобой едины навсегда». А потом откидывалась на спинку кресла, закрыв глаза руками, и оставляя меня трепетать.

— Может, мы родственницы? — спрашивала я ее. — Иначе что означают твои слова? Возможно, я напоминаю тебе любимого человека, но ты не должна так себя вести, мне это противно. Я не понимаю тебя… да я и себя не понимаю, когда ты так выглядишь и говоришь.

В ответ на мои слова она обычно вздыхала, а потом отворачивалась и выпускала мою руку.

Вспоминая столь необычные проявления чувств, я тщетно пыталась придумать какую-нибудь удовлетворительную теорию, но не могла приписать их аффекту или трюку. Все они, несомненно, были краткими порывами подавляемого инстинкта и эмоций. Уж не подвержена ли она, несмотря на опровержение матери, кратким приступам безумия? Или же это отголоски подавленных воспоминаний о несчастной любви? Я читала о подобном в старинных книгах. А что, если влюбленный юноша отыскал способ проникнуть в наш дом, прибегнув к подобному маскараду и помощи хитроумной и пожилой искательницы приключений? Но против этой гипотезы, пусть даже и весьма интересной для моего тщеславия, говорили слишком многие факты.

Я не замечала мелких знаков внимания, на которые столь щедр влюбленный мужчина. Моменты уже описанной страстности перемежались долгими интервалами рутины, веселости или меланхолии, во время которых, если не считать ее устремленных на меня печальных глаз, могло показаться, что я вообще перестала для нее существовать. За исключением кратких вспышек таинственного возбуждения, ее поведение было чисто девичьим, к тому же ее постоянная вялость никак не соответствовала поведению здорового мужчины.

В некоторых отношениях ее привычки были странными. Возможно, городская леди и не сочла бы их таковыми, но не мы, сельские жители. Из своей комнаты она выходила очень поздно, обычно не раньше часа дня. Выпивала чашку шоколада, но ничего не ела. Затем мы отправлялись на прогулку, обычно очень краткую, потому что она почти сразу утомлялась, и мы или возвращались в шлосс, или садились на одну из скамей, расставленных среди деревьев. Несмотря на телесную слабость, ее ум отличался живостью, а слушать ее всегда было интересно.

Иногда она кратко упоминала родной дом, или какое-то приключение, или ситуацию или вспоминала что-то из детства, и в этих воспоминаниях действовали люди со странными, на мой взгляд, манерами, а об обычаях, которые она описывала, мы не знали ничего. По этим случайным намекам я догадалась, что ее родная страна гораздо дальше, чем я поначалу предположила.

И вот однажды днем, когда мы сидели под деревьями, мимо проследовала похоронная процессия. Хоронили красивую девушку, дочь лесника. Несчастный отец шагал за гробом любимой дочери; она была его единственным ребенком, и он выглядел потрясенным. Следом за ним парами шли крестьяне, распевавшие похоронный гимн.

Я встала, когда процессия поравнялась с нами, и присоединилась к поющим. Но моя спутница тут же резко меня дернула, и я удивленно обернулась.

— Неужели ты не слышишь, как фальшиво они поют? — раздраженно спросила она.

— Как раз наоборот. По-моему, они поют очень хорошо, — возразила я, раздосадованная тем, что меня прервали. К тому же мне было неудобно: ведь наш спор могли заметить проходящие мимо люди.

Поэтому я тут же запела вновь, но Кармилла опять меня прервала.

— Ты пронзаешь мне уши, — заявила она почти со злостью и заткнула уши пальцами, — К тому же откуда тебе знать, что мы исповедуем одну и ту же религию? Ваши обряды мне противны, и я ненавижу похороны. Подумаешь, событие! Все должны умереть, и ты умрешь. И все умершие счастливее живых. Пойдем домой.

— Отец ушел вместе со священником на церковный двор. Я думала, ты знаешь, что девушку будут сегодня хоронить.

— Ее? Я не забиваю себе голову разными там крестьянами. И вообще не знаю, кто она такая, — ответила Кармилла, сверкнув глазами.

— Это та самая несчастная девушка, которой показалось, что она видела призрак две недели назад. И с того дня она начала умирать, а вчера скончалась.

— Вот только о призраках мне рассказывать не надо. А то я сегодня спать не смогу.

— Надеюсь, в округе не разразится чума или лихорадка; все это мне очень не нравится, — продолжила я. — Всего неделю назад умерла молодая жена свинопаса. Когда она лежала в постели, ей показалось, что кто-то схватил ее за горло и едва не задушил. Папа сказал, что такие жуткие видения бывают при некоторых формах лихорадки. А ведь накануне она была совершенно здорова. Но с того дня начала чахнуть, и через неделю умерла.

— Что ж, надеюсь, ее уже похоронили, а гимны спели, и эти фальшивые вопли уже не будут терзать наши уши. Я от них нервничаю. Сядь рядом со мной, сядь ближе. Возьми меня за руку, сожми… крепче… еще крепче…

Мы отошли немного назад и приблизились к другой скамье.

Она села. Ее лицо претерпело изменение, которое меня встревожило и на миг даже ужаснуло. Оно потемнело до бледной синевы, Кармилла стиснула зубы и кулаки, нахмурилась и сжала губы, уставившись себе под ноги. Потом все ее тело содрогнулось и затряслось от мелкой неудержимой дрожи. Казалось, вся ее энергия уходит на то, чтобы сдержать припадок, которому она сопротивлялась, затаив дыхание. Вскоре из ее уст вырвался негромкий конвульсивный вскрик страдания, и истерия постепенно стихла.

— Вот! Видишь, что бывает, когда людей душат церковными гимнами! — сказала она наконец, — Возьми меня за руку, держи крепче. Все уже проходит.

Постепенно она пришла в себя, и, возможно, чтобы развеять тяжелое впечатление, которое это зрелище произвело на меня, она стала чрезмерно оживленной и болтливой, и вела себя так все время, пока мы возвращались домой.

Тогда я впервые воочию убедилась в хрупкости ее здоровья, о котором говорила ее мать. И впервые же увидела, как она проявляет вспыльчивость.

И то и другое улетели прочь подобно летнему облачку, и впоследствии я всего лишь раз увидела у, нее мгновенную вспышку гнева. Сейчас я расскажу, как это произошло.

Мы с ней смотрели в одно из длинных окон гостиной, когда во двор через подъемный мост вошел странник, которого я очень хорошо знала. Он обычно заходил в шлосс дважды в год.

То был горбун с худощавым лицом, которое обычно бывает у людей с таким физическим недостатком, и заостренной черной бородой. Он улыбался от уха до уха, показывая желтоватые зубы. Одежда у него была темно-желтая, черная и алая, перетянутая множеством ремешков и широким поясом, с которого свисали всевозможные вещички. За спиной он нес волшебный фонарь и два хорошо мне знакомых ящика — в одном лежала саламандра, а в другом мандрак. Эти чудища всегда вызывали у отца смех, ибо были тщательно и аккуратно сшиты из высушенных кусочков тел обезьян, попугаев, белок, рыб и ежей, но выглядели поразительно эффектно. Горбун имел при себе скрипку, ящик со всевозможными колдовскими принадлежностями, по паре подвешенных к поясу звериных лапок и масок, а на ремешках — коробочки с неким таинственным содержимым, в руке же он держал черный посох с медным наконечником. Компанию ему составлял лохматый беспородный пес, следовавший за ним по пятам. Однако на мосту пес остановился, подозрительно принюхался и вскоре завыл.

Тем временем его хозяин остановился посреди двора, приподнял гротескную шляпу, весьма церемонно поклонился, очень громко поздоровался на ужасном французском и повторил приветствие на не менее ужасном немецком. Затем снял скрипку, заиграл какую-то веселую мелодию и принялся что-то напевать, приплясывая столь азартно, что я рассмеялась несмотря на завывания собаки.

Завершив первую часть представления, он, ухмыляясь, приблизился к окну, держа шляпу в левой руке а скрипку под мышкой, и, не переводя дыхания, разразился долгой речью, расписывая свои достоинства и мастерство во всевозможных искусствах, которые он предлагал к нашим услугам, а также всяческие курьезы и развлечения, которые он готов нам продемонстрировать за умеренную мзду.

— Не пожелают ли любезные дамы купить амулет против упыря, который, как я слышал, волком рыщет в местных лесах? — спросил он, бросая шляпу на булыжники двора. — Упыри дохнут от него направо и налево, а чары этого амулета никогда не подводят. Достаточно пришпилить амулет к подушке, и вы сможете рассмеяться упырю в лицо.

Амулет оказался овальным кусочком пергамента, а его чары — кабаллистическими знаками и диаграммами.

Кармилла тут же купила амулет, и я тоже.

Горбун смотрел на нас снизу вверх, а мы улыбались ему из окна. Нам было весело — мне, во всяком случае, точно. Разглядывая нас проницательными глазами, горбун заметил нечто, привлекшее его внимание. Он тут же раскрыл кожаный футляр, где лежали всяческие стальные инструменты.

— Видите, миледи, — обратился он ко мне, показывая содержимое футляра, — кроме прочих, менее полезных искусств, я еще и зубной мастер. Чума побери эту собаку! — не выдержал он. — Молчать, псина! Он так воет, что ваша светлость ничего не слышит. У вашей благородной подруги, юной леди справа, очень острые зубы — длинные, тонкие и острые как шило, как иголки, ха-ха! А у меня, ваша светлость, глаза вдаль хорошо видят, и я как взглянул на нее, так сразу это и углядел. И коли эти зубки ранят юную леди, а сдается мне, что так оно и есть, так вот он я, и напильнички у меня есть, и долото, и щипчики. И коли ее светлость пожелает, я ей зубки подточу, и станут они не как у рыбы какой-нибудь, а какие полагаются юной красавице, а уж она-то как есть красавица. Эй! Никак юная леди недовольна? Нужто я распустил свой болтливый язык? Нужто оскорбил ее?

Юная леди и впрямь выглядела очень сердитой, отойдя от окна.

— Да как этот урод посмел меня оскорблять? Где твой отец? Я потребую от него извинений! Мой отец привязал бы этого негодяя к столбу, угостил кнутом, а потом прожег бы до костей нашим фамильным клеймом!

Она отошла от окна на шаг-другой, села, и едва она потеряла обидчика из виду, как гнев ее улетучился столь же быстро, как и вспыхнул. Постепенно к ней вернулось ее обычное настроение, и она, казалось, вовсе позабыла о горбуне и его предложении.

В тот вечер отец мой был не в духе. Войдя в гостиную, он поведал нам еще об одном случае, весьма сходном с двумя прежними, недавно завершившимися смертью. Сестра молодого крестьянина из нашего поместья, живущая всего в миле от нас, тяжело заболела. По ее словам, на нее тоже кто-то напал и стал душить, и теперь она медленно, но неуклонно угасает.

— Но все это, — добавил отец, — имеет строго естественные причины. Эти бедные люди заражают друг друга предрассудками и тем самым повторяют в воображении образы тех ужасов, что поразили их соседей.

— Но уже сами обстоятельства способны ужасно напугать человека, — сказала Кармилла.

— Как? — спросил отец.

— Я тоже боюсь представлять себе подобное. Мне кажется, что такие видения не менее страшны, чем реальность.

— Все мы в руках Божьих: ничто не случится без его воли, и те из нас, кто любит его, закончат свою жизнь хорошо. Он создатель наш, он сотворил нас всех и позаботится о нас.

— Создатель! Естество! — воскликнула Кармилла. — И эта болезнь, поразившая страну, тоже естественна. Это порождение природы. Все происходит из природы, разве не так? И все в небесах, на Земле и под землей живет и действует так, как повелевает природа! Я так считаю.

— Доктор сказал, что сегодня к нам приедет, — сказал отец, помолчав. — Мне захотелось узнать, что он об этом думает и как, по его мнению, нам лучше поступить.

— От докторов мне никогда не было никакой пользы, — сказала Кармилла.

— Так ты была больна? — спросила я.

— Гораздо сильнее, чем ты за всю свою жизнь.

— Давно?

— Да, давно. У меня была именно эта болезнь, но я позабыла все, кроме боли и слабости, а они были не столь ужасны, как при других болезнях.

— Ты тогда была очень молода?

— Да, очень. Но давай больше не говорить об этом. Ты ведь не хочешь огорчать подругу?

Она томно взглянула мне в глаза, нежно обняла за талию и вывела из гостиной. Отец, сидя у окна, уже склонился над какими-то бумагами.

— Почему твоему папе нравится нас пугать? — со вздохом спросила прелестная Кармилла.

— Он нас не пугает, дорогая Кармилла, ему даже в голову такое не приходило.

— А ты боишься, дражайшая моя?

— Я бы очень испугалась, если бы поверила, что и на меня могут напасть так же, как на тех несчастных.

— Ты боишься умереть?

— Да, ведь все этого боятся.

— Но ведь можно умереть как любовники — умереть вместе, чтобы жить вместе. Пока девушки живут в этом мире, они всего лишь гусеницы, и им суждено превратиться в бабочек, когда придет лето. А до этого, как ты сама понимаешь, им еще надо побыть куколками и личинками — и у каждой есть свои пристрастия и потребности. Так пишет мсье Бюффон в своей толстой книге, что лежит в соседней комнате.

В тот же день, ближе к вечеру, приехал доктор и на некоторое время уединился с отцом. Доктор был человек опытный, ему перевалило за шестьдесят, он носил напудренные парики, а бледное лицо выбривал до гладкости тыквенной кожицы. Он и отец вышли из комнаты вместе; я услышала, как отец рассмеялся и сказал:

— Просто поразительно слышать такое от столь мудрого человека. Что вы там говорили про гиппогрифов и драконов?

Доктор улыбался и ответил, покачав головой:

— Тем не менее жизнь, как и смерть, есть состояние таинственное, и мы мало что знаем о ресурсах как одного, так и другого.

Они пошли дальше, и дальнейший их разговор я не слышала. Тогда я не знала, что имел в виду доктор, но теперь, кажется, я это поняла.

Глава 5. Поразительное сходство

В тот же вечер из Граца приехал хмурый и неразговорчивый сын чистильщика картин, привезя с собой два больших сундука, цабитых картинами. Он проделал путь в десять лиг, а всякий раз,’когда из Граца, нашей местной столицы, в замок приезжал посыльный, мы собирались вокруг него в зале послушать новости.

Его же приезд стал для нашей уединенной глубинки настоящим событием. Сундуки оставили стоять в зале, а послыльного предоставили заботам слуг, которые повели его ужинать. Затем, сопровождаемый помощниками с молотками, долотами и буравами, он вернулся в зал, где уже собрались все обитатели замка, с нетерпением ожидая распаковки сундуков.

Кармилла сидела, равнодушно глядя перед собой, пока из сундуков одну за другой извлекали возвращенные после реставрации старинные картины — почти все они были портретами. Моя мать происходила из старинного венгерского рода, и большая часть этих картин, которым предстояло вернуться на прежние места, досталась нам от нее.

Отец держал в руке список, зачитывая его вслух, а художник доставал из сундука соответствующую картину. Не знаю, насколько они были хороши, но, несомненно, очень стары, а некоторые и весьма любопытны. По большей части они имели для меня одно достоинство — можно сказать, что я их увидела впервые, потому что прежние изображения на них почти исчезли под многолетним слоем копоти и пыли.

— Вот картина, которую я прежде не видел, — .сказал отец, — В верхнем углу на ней написано имя, кажется, «Марсия Карнштейн», и дата: «1698». Мне самому любопытно, что же на ней изображено.

Я вспомнила эту картину: цримерно полтора фута высотой, почти квадратная и без рамки. Она настолько потемнела от времени, что я ничего не могла на ней разобрать.

Художник достал картину из сундука, не скрывая гордости за результат своих трудов. Картина воистину оказалась не только замечательной, но и поразительной. На ней была изображена Кармилла!

— Кармилла, дорогая, это же чудо! Смотри, это же ты — живая, улыбающаяся, готовая заговорить. Какая красота, правда, папа? И смотри, нарисована даже родинка на шее!

Отец рассмеялся.

— Сходство, несомненно, поразительное, — подтвердил он, отведя взгляд и, к моему удивлению, выглядя почему-то немного потрясенным этим сходством. Отец подошел к чистильщику картин и со знанием дела завел разговор о других портретах и картинах с художником, чье мастерство вернуло им яркость и цвета. Я же, разглядывая портрет, все больше и больше им восхищалась.

— Папа, ты позволишь повесить его в моей комнате? — спросила я.

— Конечно, дорогая, — с улыбкой ответил он, — Я очень рад, что он так тебе понравился. Портрет оказался даже красивее, чем я его представлял.

Кармилла точно не заметила и не услышала наш разговор. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, задумчиво разглядывая меня из-под длинных полуприкрытых ресниц и радостно улыбаясь.

— И теперь можно четко прочесть написанное в углу имя. Не «Марсия», а «Миркалла», графиня Карнштейн. И еще над и под цифрой 1698 есть две маленькие короны. Я происхожу из рода Карнштейнов, по материнской линии.

— Ах, — апатично произнесла Кармилла, — так и я тоже, кажется, очень отдаленный и очень древний потомок Карнштейнов. Из этого рода сейчас кто-нибудь жив?

— Из тех, кто носит эту фамилию, полагаю, никто. Род этот угас очень давно во время одной из гражданских войн. Но руины их замка всего в трех милях отсюда.

— Как интересно, — вяло проговорила Кармилла. — Но взгляни, как чудесно светит луна! — Она бросила взгляд через приоткрытую дверь зала, — Не хочешь ли прогуляться по двору, полюбоваться на дорогу и реку?

— Очень похоже на ту ночь, когда ты появилась у нас, — заметила я.

Она вздохнула и улыбнулась.

Кармилла встала, и мы, обнявшись за талии, вышли в мощеный двор замка, а потом, молча и неторопливо, дошли до подъемного моста, с которого перед нами открылся замечательный вид.

— Так тебе вспомнилась ночь моего приезда? — прочти прошептала она. — Ты рада, что я здесь?

— Восхищена, дорогая Кармилла.

— И ты попросила портрет девушки, похожей на меня, чтобы повесить его в своей комнате, — еле слышно проговорила она и, вздохнув, чуть сильнее привлекла меня к себе и опустила свою прелестную головку мне на плечо.

— Какая ты романтичная, Кармилла. Если ты когда-нибудь расскажешь мне свою историю, она наверняка будет похожа на трогательный роман.

Она молча поцеловала меня в ответ.

— И я уверена, Кармилла, что ты была влюблена и что даже сейчас продолжаешь кого-то любить.

— Я никогда и никого не любила и никогда не полюблю, — прошептала она, — Если только моей возлюбленной не станешь ты.

Какой прелестной она выглядела при лунном свете!

Робким и странным был ее взгляд, который она торопливо скрыла, уткнувшись лицом в мою шею и волосы. Порывисто вздохнув, почти всхлипнув, она сжала мою ладонь дрожащей рукой.

Ее нежная щека, прижатая к моей, пылала.

— Дорогая, дорогая, — прошептала Кармилла, — я живу в тебе. И я так тебя люблю, что ты умрешь за меня.

Я отпрянула.

Она смотрела на меня глазами, утратившими весь прежний огонь и блеск. Лицо ее стало бледным и апатичным.

— Нет ли в воздухе сырости, дорогая? — спросила она полусонно. — Я едва не дрожу. Я что, на миг заснула? Пойдем в дом. Пойдем, пойдем.

— Ты выглядишь нездоровой, Кармилла, и немного бледной. Тебе непременно нужно выпить немного вина.

— Да. Выпью. Мне уже лучше. И через несколько минут все пройдет. Да, дай мне немного вина, — ответила Кармилла, когда мы подошли к двери, — Давай посмотрим еще чуть-чуть. Как знать, вдруг я в последний раз любуюсь лунным светом вместе с тобой?

— Как ты себя чувствуешь теперь, дражайшая Кармилла? Тебе правда стало лучше? — спросила я.

Я уже начала тревожиться, не поразила ли и ее странная болезнь, которая, как говорят, вспыхнула эпидемией в наших краях.

— Папа ужасно рассердится, если подумает, что ты была хоть немного нездорова, а мы не сообщили ему об этом немедленно, — добавила я. — Неподалеку живет очень опытный доктор — тот самый, что приезжал сегодня к папе.

— Я и не сомневаюсь в его опытности. И знаю, как вы все добры ко мне, но успокойся дорогая. Я снова полностью пришла в себя. Меня лишь охватила легкая слабость, вот и все. Говорят, что я очень слаба, что я очень легко устаю и не в силах пройти дольше, чем трехлетний ребенок. И время от времени мои силы истощаются, и я становлюсь такой, какой ты меня только что видела. Зато потом я очень легко прихожу в себя. Посмотри сама, как быстро я оправилась.

И верно, я быстро убедилась в справедливости ее слов. Потом мы долго разговаривали, и она была очень оживлена, а остаток того вечера прошел даже без намека на то, что я назвала ее «страстной влюбленностью» — то есть тех ее безумных слов и взглядов, которые меня смущали и даже пугали. Но в тот же вечер произошло событие, направившее мои мысли в совершенно ином направлении и ненадолго вдохнувшее энергию даже в апатичную Кармиллу.

Глава 6. Весьма странные муки

Когда мы вернулись в гостиную и сели пить кофе и шоколад, Кармилла, хотя и отказалась от всего, уже выглядела совершенно как всегда. Вскоре к нам присоединились обе гувернантки, и мы немного поиграли в карты. Посреди игры в гостиную пришел и отец — выпить, как он говорил, «подносик чая».

Когда мы кончили играть, он сел на кушетку рядом с Кармиллой и спросил ее, немного встревоженно, не получала ли она известий от матери.

— Нет, — ответила Кармилла.

Тогда отец спросил, не знает ли она, куда можно отправить ей письмо.

— Я не могу этого сказать, — сказала Кармилла, — но уже подумываю о том, чтобы покинуть вас. Вы уже были слишком гостеприимны и добры ко мне. Я доставила вам бесконечно много хлопот, и мне хочется завтра же отправиться в путь следом за матерью. Мне известно, где я в конце концов отыщу ее, хотя пока не имею права говорить это вам.

— Даже и не думай! — воскликнул отец, к моему великому облегчению. — Мы не можем себе позволить потерять тебя, и я соглашусь на твой отъезд, только если передам тебя заботам матери, которая попросила тебя остаться у нас до ее возвращения. Я был бы очень счастлив узнать, что ты получила от нее весточку, но сегодня вечером известия о распространении таинственной болезни, начавшейся в наших краях, стали еще более угрожающими, и, моя дорогая гостья, я ощутил еще большую ответственность за тебя, не имея советов от твоей матери. Но я сделаю все, что в моих силах, и в одном я уверен — тебе не следует даже думать о том, чтобы покинуть нас без прямого распоряжения матери. Нам и без этого будет нелегко с тобой расставаться.

— Спасибо, сэр, тысячу раз спасибо вам за гостеприимство, — ответила она, робко улыбаясь. — Все вы были слишком добры ко мне, и я очень редко была так счастлива, как здесь, в вашем замечательном замке, окруженная вашей заботой, и в обществе вашей дражайшей дочери.

Услышав сии слова, отец галантно поцеловал ей руку, улыбаясь и весьма польщенный ее краткой речью.

Как и обычно, я сопроводила Кармиллу в ее комнату. Там я села, и мы немного поболтали, пока она готовилась к сну.

— Как ты думаешь, — спросила я наконец, — сможешь ли ты когда-нибудь рассказать о себе все?

Она обернулась, улыбаясь, но не ответила, продолжая лишь улыбаться.

— Ты мне даже не ответишь? А, ты не хочешь огорчать меня отказом… Значит, мне вообще не следовало спрашивать.

— Отнюдь, у тебя есть полное право спрашивать меня и об этом, и о чем угодно. Ты даже не представляешь, как ты дорога мне и насколько я тебе доверяю. Но я связана обетом молчания куда более крепким, чем у любой монахини, и не смею пока рассказать свою историю даже тебе. Однако день, когда ты узнаешь все, уже очень близок. Ты можешь считать меня жестокой и даже эгоистичной, но любовь всегда эгоистична, и чем она сильнее, тем более она эгоистична. Ты даже вообразить не можешь, насколько я ревнива. Ты должна быть со мной, любя меня, до самой смерти. И, даже ненавидя, ты все равно должна быть со мной до смерти и далее. Пусть я апатична, но я не знаю такого слова, как «равнодушие».

— Ах, Кармилла, ты опять начала нести всякую чепуху, — резко ответила я.

— Это говорю не я, хоть я и глупая дурочка, полная капризов и прихотей; но ради тебя стану говорить как мудрец. Ты была когда-нибудь на балу?

— Нет. Какие здесь могут быть балы? А каково это? Наверное, очаровательно…

— Да я почти и забыла. Это было так давно.

Я рассмеялась:

— Не такая уж ты и старуха. И вряд ли могла забыть свой первый бал.

— Я помню все, но с усилием. И вижу все, как ныряльщики видят то, что находится над ними — сквозь плотную толщу воды, покрытую рябью, но прозрачную. Рее изменилось после той ночи, которая замутила картину и заставила ее краски поблекнуть. Тогда меня едва не убили в постели, ранив сюда, — она коснулась груди, — и с тех пор я уже никогда не была прежней.

— Ты едва не умерла?

— Да, то была очень… жестокая любовь… странная любовь, которая могла отнять мою жизнь. Любовь требует жертв. А жертв без крови не бывает. Но давай спать. Я так устала. Не знаю даже, хватит ли у меня сейчас сил встать и запереть дверь.

Она лежала, положив голову на подушку и засунув крохотные ручки под щеку, прикрытую густыми волнистыми волосами, ее блестящие глаза следили за каждым моим движением, а на губах застыла робкая улыбка, которую я не могла понять.

Я пожелала ей спокойной ночи и выскользнула из ее комнаты, охваченная каким-то странным предчувствием.

Я нередко гадала, молится ли наша прелестная гостья хоть когда-нибудь? Уж я точно ни разу не видела ее на коленях. По утрам она спускалась очень поздно, когда наша семья уже заканчивала молитвы, а по вечерам никогда не покидала гостиную, чтобы присоединиться к нашим кратким семейным молитвам в зале.

Если бы она не упомянула случайно в разговоре, что крещена, то я вообще усомнилась бы в том, что она христианка. Я ни разу не услышала от нее даже слова о религии. И если бы я знала мир лучше, то это конкретное пренебрежение или антипатия не удивило бы меня столь сильно.

Предосторожности нервных людей заразительны, а люди со сходными темпераментами обязательно начинают со временем их имитировать. Вот и я приобрела привычку Кармиллы запирать на ночь дверь спальни, забив себе голову ее опасениями насчет полуночных вторжений и крадущихся убийц. Переняла я также и ее привычку быстро осматривать перед сном комнату и проверять, не «затаился» ли в укромном месте убийца или грабитель.

Приняв сии мудрые меры предосторожности, я улеглась в постель и заснула. В спальне горела свеча. То была уже моя, очень давняя привычка, и ничто не смогло бы побудить меня с ней расстаться.

Оградив себя подобным образом, я могла спать спокойно. Но сны проникают сквозь каменные стены, освещают темные комнаты или затеняют освещенные, а их персонажи приходят и уходят как им вздумается, насмехаясь над дверями и запорами.

В ту ночь мне приснился сон, ставший началом очень странных мучений.

Я не могу назвать его кошмарным сном, ибо четко сознавала, что сплю. Но я в равной мере сознавала и то, что нахожусь в своей комнате и лежу в постели, то есть все происходит именно так, как на самом деле. Я видела (или воображала, что видела) комнату и мебель в ней точно такими же, как перед сном, но имелось и единственное исключение — в спальне было очень темно. И еще я увидела, как в ногах постели что-то движется — нечто такое, что я поначалу не смогла четко распознать. Но вскоре я увидела, что это угольно-черное животное, напоминающее чудовищных размеров кота. В длину оно было фута четыре, а то и пять, потому что, проходя по коврику перед камином, имело такой же размер. Животное ходило взад-вперед со зловещей неутомимостью посаженного в клетку зверя. Я не смогла закричать, хотя, как вы сами понимаете, перепугалась ужасно. Животное расхаживало все быстрее, а в спальне становилось все темнее и темнее, пока я вообще перестала видеть что-либо, кроме его глаз. И тут животное легко вспрыгнуло на кровать. Два широко расставленных глаза приблизились к моему лицу, и я внезапно ощутила жалящую боль, точно мне в грудь на расстоянии одного-двух дюймов одна от другой вонзились две длинные иглы.

Завопив, я проснулась. Спальню освещала почти догоревшая свеча, и при свете ее огонька я разглядела стоящую в ногах кровати, чуть справа, женскую фигуру, облаченную в просторное черное одеяние и с распущенными по плечам волосами. Фигура застыла с каменной неподвижностью — ни малейшего движения, ни дыхания. Пока я ее разглядывала, фигура как-то неуловимо переместилась и приблизилась к двери, потом еще ближе… дверь распахнулась, и она выскользнула в коридор.

Меня окатила волна облегчения, я вновь смогла дышать и двигаться. Мне сразу же пришла в голову мысль, что Кармилла решила меня разыграть и что я забыла запереть дверь. Я подбежала к двери, но она, как всегда, была заперта изнутри. Я побоялась ее открыть, охваченная ужасом. Прыгнув обратно в постель, я накрылась с головой и пролежала до утра скорее мертвая, чем живая.

Глава 7. Угасание

Вряд ли мне удастся поведать вам об ужасе, с каким я даже сейчас вспоминаю о событиях той ночи. То был не временный, постепенно тающий ужас, остающийся после сна. Напротив, казалось, что со временем он лишь нарастает и копится в комнате и даже мебели, ставших свидетелями ночного явления.

На следующий день я не могла даже на миг остаться одна. Мне следовало бы рассказать обо всем отцу, но я этого не сделала по двум противоположным причинам. Мне то казалось, что он посмеется над моим рассказом, а я терпеть не могу, когда со мной обращаются как с шутом, то я опасалась, что он решит, будто меня поразил таинственный недуг, наводящий ужас на округу. Я же не чувствовала никакого недомогания, и боялась встревожить отца.

Мне же было вполне уютно с моими добродушными компаньонками, мадам Перродон и жизнерадостной мадемуазель Лафонтен. Обе заметили, что я не в духе и нервничаю, и я рассказала им о том, что тяжелым грузом лежало у меня на сердце.

Мадемуазель рассмеялась, но мне показалось, что мадам Перродон встревожилась.

— Кстати, — заметила мадемуазель, все еще смеясь, — на липовой алее, что под окнами Кармиллы, водятся привидения!

— Чушь! — воскликнула мадам, которой эта тема явно показалась неподходящей. — И кто тебе об этом сказал, дорогая?

— Мартин сказал, что был там дважды перед рассветом, когда чинил старую калитку, и оба раза видел одну и ту же женскую фигуру, шагающую по липовой аллее.

— И еще не раз увидит, пока коров будут доить на пастбище у реки, — сказала мадам.

— Возможно, но Мартин был очень напуган, и таким испуганным я его никогда не видела.

— Только не говорите ни слова Кармилле, потому что аллея видна из ее окна, — попросила я, — ибо она еще большая трусиха, чем я, если такое возможно.

Кармилла в тот день спустилась еще позднее обычного.

— Я этой ночью так испугалась, — поведала она, едва мы остались наедине. — И я уверена, что со мной произошло бы нечто ужасное, если бы не амулет, который я купила у бедного горбуна. А я так его обидела! Мне приснилось, будто вокруг моей кровати кто-то ходит, я проснулась от страха, и мне действительно на несколько секунд показалось, что я вижу возле камина темную фигуру. Но я нащупала под подушкой амулет, и едва я его коснулась, как фигура исчезла. И я совершенно уверена, что, не будь у меня амулета, из темноты показалось бы нечто страшное и задушило бы меня, как тех несчастных, о которых нам рассказывали.

— А теперь послушай меня, — начала я и пересказала свое приключение. Мой рассказ ужаснул ее еще больше.

— Твой амулет лежал рядом? — встревоженно спросила она.

— Нет, я бросила его в китайскую вазу, что стоит в гостиной. Но я непременно возьму его сегодня ночью в спальню, раз ты так в него веришь.

Сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу рассказать и даже вспомнить, как мне удалось преодолеть свой ужас настолько, чтобы лечь на следующую ночь спать одной. Мне смутно припоминается, что я приколола амулет к подушке. Заснула я почти мгновенно и всю ночь спала даже крепче, чем обычно.

Следующую ночь я проспала столь же спокойно. Сон мой был восхитительно глубок и лишен сновидений. Но проснулась я с ощущением вялости и меланхолии, которые, однако, показались мне почти уютными.

— Вот видишь, я же тебе говорила! — воскликнула Кармилла, когда я описала ей свой безмятежный сон, — Я тоже прекрасно спала этой ночью, потому что приколола амулет на грудь к ночной рубашке. А прошлой ночью он лежал слишком далеко. И я не сомневаюсь, что все это нам померещилось, кроме снов. Я прежде думала, что сны возникают из-за дурного настроения, но доктор сказал, что это чепуха. Лишь проходящая мимо лихорадка или иная болезнь, сказал он, частенько стучит в дверь, но, не в силах войти, идет дальше, оставляя лишь тревожные сны.

— А как по-твоему, что такое этот амулет? — спросила я.

— Он чем-то или окурен, или пропитан и действует как средство против малярии.

— Значит, он воздействует только на тело?

— Несомненно. Ты ведь не веришь, что ленточки или аптечный запах могут отпугнуть дурное настроение? Нет, это витающие в воздухе болезни начинают атаку, действуя на нервы, и через них заражают мозг, а амулет отгоняет их прежде, чем им это удается. Именно так, я уверена, и действует амулет. В нем нет ничего магического, все естественное.

Мне стало бы спокойнее на душе, если бы я смогла полностью согласиться с Кармиллой, но я все же постаралась это сделать, насколько смогла, и тревога моя немного отступила.

Несколько ночей я крепко спала, но все равно каждое утро вставала по-прежнему разбитой, а весь день меня одолевала вялость. Я чувствовала, что меняюсь. Меня окутывала странная меланхолия, от которой я не могла избавиться. Стали появляться мысли о смерти, и идея о том, что я медленно угасаю, постепенно овладела моей душой, но, как ни странно, я ее даже приветствовала. Хоть она и была печальной, она навевала удивительное спокойствие. В чем бы ни заключалась причина, душа моя с этим смирилась. И я не признала бы себя больной, не собиралась говорить об этом отцу или соглашаться на визит доктора.

Кармилла проявляла ко мне еще большую преданность, а ее странные приступы восторженного обожания стали чаще. Чем больше слабели мои силы и дух, тем более пылкими становились ее обращенные на меня взгляды, которые всегда шокировали меня подобно кратким вспышкам безумия. Сама того не подозревая, я оказалась на весьма развившейся стадии самой странной из болезней, от которой когда-либо страдал любой из смертных. Ее ранние симптомы обладали неотразимой притягательностью, более чем компенсировавшей для меня ее разрушительный эффект. Эта притягательность постепенно возрастала, пока не достигла определенной степени, за которой к ней стало примешиваться постоянно нарастающее ощущение ужаса, которое, как вы еще узнаете из моего повествования, лишило красок и извратило всю мою привычную жизнь.

Первые пережитые мною изменения были вполне приемлемыми, и лишь после поворотной точки начался спуск в ад.

Во сне меня начали посещать некие слабые и странные ощущения. Преобладающим стала та приятная и особенная холодная дрожь, которую испытываешь во время купания, двигаясь против течения. Вскоре она стала сопровождаться снами, которые казались мне бесконечными и настолько смутными, что я не могла вспомнить ни их обстановку, ни участников, ни их действия. Но все они оставляли ужасное впечатление и доводили до полного изнеможения, словно я переживала долгие периоды опасности и до предела напрягала свой разум. После пробуждения мне вспоминалось, будто я находилась в помещении, где царил почти полный мрак, или разговаривала с невидимыми собеседниками, особенно с одним — то был четкий женский голос, очень низкий, медленно произносящий слова словно из отдаления и неизменно вызывающий у меня чувство неописуемого одиночества и страх. Иногда возникало ощущение, будто меня нежно поглаживают по щеке и шее. Иногда меня словно целовали теплые губы, с каждым разом все дольше и дольше и, с приближением к шее, все нежнее, но тут эти ласки прекращались. Сердце мое начинало биться чаще, дыхание становилось все более взволнованным и глубоким, пока из-за нарастающего удушья не прерывалось всхлипом и конвульсиями, во время которых чувства покидали меня и я теряла сознание.

Миновало уже три недели с начала этого непонятного состояния. Испытанные за последнюю неделю страдания сказались на моей внешности. Я стала бледной, зрачки мои расширились, под глазами появились тени, а постоянная вялость начала сказываться и в поведении.

Отец стал часто спрашивать, не заболела ли я, но я с упрямством, которое ныне кажется мне необъяснимым, упорно заверяла его в том, что совершенно здорова.

В каком-то смысле это было правдой. Я не испытывала боли и не могла пожаловаться на какое-либо расстройство телесных функций. Недуг мой можно было назвать вымышленным, основанным на нервах, и я, несмотря на все ужасные страдания, с каким-то извращенным упрямством таила их в себе.

Меня не могла поразить та ужасная болезнь, которую крестьяне называли «мор», потому что я болела уже три недели, а жертвы мора редко протягивали более трех дней, пока смерть не обрывала их мучения.

Кармилла тоже жаловалась на сны и лихорадочность, но далеко не в той тревожной степени, как у меня. Я же дошла до чрезвычайно опасной стадии. Если бы я была способна оценить свое состояние, то на коленях молила бы о совете и помощи. Однако коварный наркотик сковал мою волю и притупил все мои чувства.

Теперь же я расскажу о сне, который немедленно привел к странному открытию.

Однажды ночью вместо голоса, который я уже привыкла слышать из темноты, я услышала другой — негромкий, нежный и одновременно ужасный, — который произнес:

— Твоя мать предупреждает — берегись убийцы.

Одновременно неожиданно вспыхнул свет, я увидела стоящую возле кровати Кармиллу в белой ночной рубашке, на которой от воротника до подола алело огромное пятно крови.

Я проснулась с пронзительным криком; меня охватила навязчивая идея о том, что Кармилла убита. Помню, как я спрыгнула с кровати, а следующее мое воспоминание — я уже стою в прихожей и взываю о помощи.

Из своих комнат выбежали встревоженные мадам и мадемуазель. В прихожей всегда горела лампа, и, увидев меня, они вскоре узнали причину охватившего меня ужаса.

Я настояла на том, чтобы мы пошли и постучали в дверь комнаты Кармиллы. На стук никто не ответил, и вскоре мы уже не стучали, а колотили в дверь, выкрикивая ее имя, но напрасно.

Мы все перепугались, потому что дверь была заперта. Охваченные паникой, мы вернулись в мою комнату и позвонили, вызывая слуг. Если бы комната отца находилась в этом крыле дома, то мы сразу бы призвали на помощь и его. Но увы! Он никак не смог бы нас услышать, а чтобы добраться до его двери, требовалась экскурсия, на которую ни у кого из нас не хватило храбрости. Однако на лестнице послышался топот ног поднимающихся наверх слуг; я тем временем накинула халат и сунула ноги в шлепанцы, а мои компаньонки уже были одеты примерно так же. Опознав голоса слуг мы вышли и вновь, но столь же безуспешно, принялись звать Кармиллу, после чего я приказала мужчинам выломать замок на ее двери. Они повиновались, и мы, подняв над головой лампы, встали на пороге и заглянули в ее комнату.

Мы опять громко позвали ее, но и на сей раз не услышали ответа, после чего обошли комнату. Там все оказалось непотревоженным и находилось именно в том состоянии, как было перед моим уходом, когда я пожелала ей спокойной ночи. Но Кармилла исчезла.

Глава 9. Поиски

Увидев комнату в полном порядке, если не считать следов нашего насильственного вторжения, мы стали понемногу остывать, и вскоре успокоились настолько, что отпустили слуг. Мадемуазель пришло в голову, что Кармиллу мог разбудить грохот и шум у двери, и она со страха выскочила из постели и спряталась где-нибудь в шкафу или за гардиной, откуда, разумеется, не могла выйти, пока в комнате находился мажордом или другие слуги-мужчины. И мы возобновили поиски, вновь выкрикивая ее имя.

Все оказалось напрасным. Наши тревога и возбуждение нарастали. Мы осмотрели окна, но они были закрыты. Я принялась взывать к Кармилле и умолять ее, если она спряталась, прекратить столь жестокую шутку и перестать нас мучить. Бесполезно. К тому времени я уже убедилась, что ее нет ни в самой спальне, ни в гардеробной, дверь в которую была заперта с нашей стороны, и попасть в нее она не могла. Я недоумевала, совершенно озадаченная. Неужели Кармилла отыскала один из потайных ходов, которые, как поведал мне старый эконом, имеются в шлоссе, хотя точное их местонахождение позабыто? Я не сомневалась, что вскоре все станет ясным, пусть даже мы сейчас и теряемся в догадках.

Миновал уже четвертый час после полуночи, и я предпочла провести оставшиеся часы темноты в комнате мадам. Но и с рассветом проблема не решилась.

Наутро все обитатели поместья, возглавляемые отцом, развили бурную деятельность. Был осмотрен каждый уголок замка и все его окрестности, но даже следы пропавшей девушки так и не отыскались. Уже готовились шарить баграми в реке, а отца охватило отчаяние — что он скажет несчастной матери, когда та вернется? Я тоже не находила себе места, хотя скорбь моя имела совершенно иное происхождение.

Утро прошло в суматохе и возбуждении. К часу дня ничто не изменилось. Я поднялась в комнату Кармиллы и… увидела ее стоящей возле туалетного столика. Я была изумлена. Я не верила своим глазам. Кармилла молча поманила меня прелестным пальчиком. Лицо ее выражало чрезвычайный страх.

Охваченная радостным восторгом, я подбежала к ней и принялась обнимать и целовать. Потом схватила звонок и торжествующе зазвенела, призывая всех туда, где тревоги моего отца немедленно исчезнут.

— Кармилла, дорогая, где ты была все это время? Мы безумно за тебя переволновались! — воскликнула я, — Куда ты пропала? И как вернулась?

— Эта ночь стала ночью чудес, — ответила она.

— Умоляю, объясни все, что сможешь.

— Это случилось после двух часов ночи, когда я спала, как обычно заперев обе двери — и в гардеробную, и в коридор. Спала я спокойно и, насколько мне помнится, не видела снов, но внезапно проснулась на кушетке в гардеробной и увидела, что дверь между комнатами распахнута, а наружная дверь выломана. Но почему это не разбудило меня? Наверняка все это сопровождалось сильным шумом, а я очень легко просыпаюсь. И как меня могли перенести из постели на кушетку, не разбудив? Это меня-то, которая пугается малейшего шороха!

К этому времени в комнату вошли мадам, мадемуазель, мой отец и несколько слуг. Кармиллу, разумеется, ошеломили расспросами, поздравлениями и приветствиями. Но она смогла лишь повторить уже рассказанное мне. Казалось, что из всех нас она менее всего в состоянии объяснить случившееся.

Отец принялся задумчиво расхаживать по комнате. Я заметила, как Кармилла украдкой бросила на него лукавый взгляд.

Когда отец отослал слуг, а мадемуазель отправилась на поиски пузырьков с валерианой и нюхательной солью и в комнате Кармиллы остались только он, мадам и я, отец все еще задумчиво подошел к девушке, очень нежно взял ее за руку, подвел к кушетке и сел рядом с Кармиллой.

— Простишь ли ты, дорогая, если я выскажу догадку и задам вопрос?

— У кого есть право спрашивать, как не у вас? Спрашивайте что угодно, и я расскажу все. Но я смогу поведать лишь о своем изумлении и неведении. Я не знаю абсолютно ничего. Прошу вас, спрашивайте, но вы, разумеется, знаете, какими ограничениями связала меня мать.

— Прекрасно знаю, дорогое дитя. Мне нет нужды касаться тем, по поводу которых она просила хранить молчание. Так вот, чудо произошедшего этой ночью заключается в том, что ты неким образом переместилась из постели и комнаты, даже не проснувшись, и перемещение это произошло при закрытых окнах и двух дверях, запертых изнутри. Я выскажу тебе свою теорию и задам вопрос.

Кармилла удрученно оперлась на руку; я и мадам стали слушать, затаив дыхание.

— Итак вопрос таков: ты никогда не подозревала о том, что ходишь во сне?

— Никогда… с тех пор, когда была совсем маленькой.

— Но маленькой девочкой ты действительно ходила во сне?

— Да, ходила. Мне часто об этом рассказывала моя старая няня.

Отец улыбнулся и кивнул.

— Что ж, в таком случае произошло вот что. Ты встала во сне, отперла дверь, не оставив по своему обыкновению ключа в замке, а прихватив его с собой и заперев дверь снаружи. Потом снова вынула ключ и унесла его с собой в одну из двадцати пяти комнат на этом этаже, а может, на этаже выше или ниже. Здесь так много комнат и стенных шкафов, так много тяжелой мебели и столько накопившегося хлама, что на тщательный осмотр дома ушла бы целая неделя. Теперь ты понимаешь, куда я клоню?

— Да, но не до конца.

— Папа, но как ты объяснишь то, что мы нашли ее на кушетке в гардеробной, которую мы перед этим тщательно осмотрели?

— Она пришла туда уже после наших поисков, все еще спящая, и наконец-то внезапно проснулась. Потому-то не меньше нас удивилась, обнаружив себя на кушетке. Хотел бы я, чтобы все тайны на свете объяснялись столь же легко и просто как твоя, Кармилла, — сказал отец, рассмеявшись. — И мы можем поздравить себя с тем, что наиболее естественное объяснение этого события не включает в себя ни дурманящих снадобий, ни взлома замков, ни грабителей, ни отравителей, ни колдуний и что все это не угрожает ни безопасности Кармиллы, ни кого-либо еще.

Кармилла выглядела очаровательно, и ее красоту, как мне кажется, усиливала присущая ей грациозная томность. Думаю, отец мысленно сравнил ее внешность с моей, потому что сказал:

— Хотел бы я, чтобы моя Лаура больше походила на тебя, — и вздохнул.

Так наши тревоги счастливо развеялись, а Кармилла вернулась в круг своих друзей.

Глава 9. Доктор

Поскольку Кармилла даже и слышать не желала о том, чтобы в ее комнате спала служанка, отец распорядился, чтобы перед ее дверью спал слуга. Теперь ей не удалось бы повторить подобную экскурсию во сне, потому что ее остановили бы у самой двери.

Та ночь прошла спокойно, а рано утром приехал доктор, чтобы осмотреть меня, — отец вызвал его, ничего мне не сказав.

Мадам сопроводила меня в библиотеку, где меня уже ждал серьезный низенький доктор, седой и в очках, которого я уже прежде упоминала.

Я рассказала ему свою историю. Доктор слушал и становился все мрачнее и мрачнее.

Мы стояли возле оконной ниши лицом друг к другу. Когда я договорила, он прислонился плечом к стене и всмотрелся в меня с откровенным интересом, к которому примешивалась капелька ужаса.

Осмотрев меня примерно минуту, он попросил мадам позвать отца.

За ним немедленно послали слугу, и отец, войдя, с улыбкой сказал:

— Ну, доктор, не собираетесь ли вы обозвать меня старым дураком за то, что я вызвал вас сюда? Надеюсь, что так оно и есть.

Но его улыбка сразу пропала, когда доктор молча, и с мрачным лицом, жестом попросил его приблизиться.

Отец и доктор некоторое время разговаривали, стоя в той же оконной нише, где я недавно исповедовалась врачу. Судя по всему, разговор у них шел на грани спора. Комната была очень большой, а мы с мадам, сгорая от любопытства, стояли у ее дальней, противоположной стены. Однако мы не смогли разобрать ни слова, потому что разговаривали они очень тихо, а глубокая ниша полностью скрывала фигуру доктора и почти целиком фигуру отца — мы видели лишь его ногу, плечо и руку. А ниша, образованная окном и толстой стеной, еще больше приглушала голоса.

Через некоторое время отец выглянул из ниши. Лицо его было бледным, задумчивым, и, как мне показалось, встревоженным.

— Лаура, дорогая, подойди к нам на минутку. А вас, мадам, доктор просит выйти.

Я послушно подошла, впервые за все время немного испугавшись. Хоть я и испытывала слабость, но Все же не ощущала себя больной. Что же касается сил, то любому кажется, что их можно набраться всегда, стоит лишь захотеть.

Когда я приблизилась, отец протянул ко мне руку, но глядя при этом на доктора, и сказал:

— Все это, несомненно, весьма странно, и я не совсем это понимаю. Лаура, иди сюда, дорогая, и ответь на вопросы доктора Спилсберга. Ты упомянула, что в ночь, когда тебе приснился первый из страшных снов, тебе показалось, что кожу где-то на шее пронзили две иглы. Это место болит?

— Нисколько, — ответила я.

— А можешь ты показать пальцем где, как тебе кажется, находится ранка?

— Чуть ниже горла.

На мне было утреннее платье, прикрывающее то место, куда я указала пальцем.

— Теперь вы сможете убедиться сами, — сказал доктор отцу, — Лаура, ты не возражаешь, если отец чуть-чуть опустит тебе воротник? Это необходимо, чтобы определить симптом болезни, от которой ты страдаешь.

Я не стала возражать, потрму что это место находилось всего на дюйм или два ниже края воротника.

— Боже праведный! Это оно! — воскликнул отец, бледнея.

— Теперь вы все видите собственными глазами, — с мрачным триумфом подтвердил доктор.

— Но что это? — воскликнула я, начиная бояться.

— Ничего, моя дорогая юная леди. Всего лишь синее пятнышко размером с кончик твоего мизинца. А теперь, — продолжил доктор, обращаясь к папе, — вопрос в том, каков наилучший план наших действий?

— Мне угрожает опасность? — испугано спросила я доктора.

— Полагаю, что нет, дитя мое. Не вижу причин, почему бы тебе не поправиться. И не вижу также причин, почему твое состояние не может улучшиться немедленно. Это именно то место, вокруг которого возникает ощущение удушья?

— Да.

— А также, как ты сегодня поведала, тот самый центр, откуда исходит ощущение холода, точно ты плывешь против холодного потока?

— Возможно… Пожалуй, так оно и есть.

— Вот видите? — повернулся он к отцу. — Могу я сказать несколько слов мадам?

— Несомненно, — отозвался отец.

Когда подошла приглашенная отцом мадам, доктор сказал ей:

— Как я обнаружил, наша юная леди нездорова. Надеюсь, серьезных последствий не будет, но необходимо принять кое-какие меры, которые я подробно опишу, но тем временем, мадам, прошу вас ни на секунду не оставлять мисс Лауру одну. Таково мое единственное пока распоряжение. И исключений быть не может.

— Я знаю, мадам, что мы можем положиться на вашу доброту, — добавил отец.

Мадам пылко заверила его, что это именно так.

— И еще я знаю, что ты, дорогая Лаура, станешь соблюдать указания доктора.

Я кивнула.

— Хочу спросить ваше мнение насчет другой пациентки, чьи симптомы слегка напоминают симптомы, проявившиеся у моей дочери, и, хотя они выражены намного слабее, я все же полагаю, что их причина того же сорта. Это наша юная гостья. Поскольку вы сказали, что вечером будете возвращаться мимо нас, то приглашаю вас отужинать с нами, а потом вы сможете и осмотреть ее. Она не спускается из своей комнаты раньше полудня.

— Благодарю, — ответил доктор. — В таком случае, я буду у вас вечером около семи.

Затем доктор и отец повторили указания для меня и мадам, после чего покинули нас. Выглянув вскоре в окно, я увидела, как они расхаживают между дорогой и рвом по травянистой лужайке перед замком, явно поглощенные оживленной беседой.

Доктор не вернулся. Я увидела, как он забрался в седло и поехал на восток через лес.

Почти сразу же я увидела, как из Дранфилда прискакал почтальон, спешился и вручил отцу пакет.

А мы с мадам тем временем были заняты отгадыванием причин, из-за которых доктор отдал единствен — ное и недвусмысленное распоряжение, столь весомо поддержанное отцом. Мадам позднее поведала мне, что решила, будто доктор предвидел внезапный припадок, который мог стоить мне жизни, если мне немедленно не окажут помощь, а если и не жцзни, то, как минимум, серьезного вреда для здоровья.

Подобная интерпретация меня не удивила. Сама же я вообразила (возможно, к счастью для своих нервов), что смысл всего этого состоял в том, чтобы навязать мне компаньона, который не дал бы мне переутомиться на слишком долгой прогулке, или не позволил съесть незрелый фрукт, или совершить полсотни прочих глупостей, стремление к которым приписывают молодым людям.

Примерно полчаса спустя отец вошел с письмом в руке и сказал:

— Это письмо только что доставили. Оно от генерала Шпильсдорфа. Он должен был приехать вчера, но может приехать сегодня или завтра.

Отец протянул мне открытое письмо, но вид у него вовсе не был таким довольным, когда к нам ожидался гость, особенно столь любимый, как генерал. Наоборот, выглядел он так, словно желал генералу очутиться на дне Красного моря. Отцу явно что-то не давало покоя, но он предпочитал не высказывать это вслух.

— Папа, дорогой, ты мне все расскажешь? — спросила я, беря его за руку и умоляюще глядя в глаза.

— Возможно, — ответил он, нежно поглаживая мне волосы.

— Доктор думает, что я очень больна?

— Нет, дорогая. Он полагает, что, если предпринять верные шаги, ты полностью поправишься через день-другой. Или, во всяком случае, встанешь на путь к полному выздоровлению, — ответил он чуть суховато, — Я лишь хотел бы, чтобы наш добрый друг генерал выбрал любое иное время для визита и чтобы ты встретилась с ним совершенно здоровой.

— Но все же скажи, папа, — настаивала я, — что доктор думает о моем недомогании?

— Ничего. И не приставай ко мне с расспросами, — ответил он с таким раздражением, какого я прежде у него никогда не видела. Наверное, он заметил, как это меня ранило, потому что поцеловал меня и добавил — Ты все узнаешь через день-другой, и это все, что я могу сказать. А пока не терзай свою головку подобными мыслями.

Он повернулся и вышел, но вернулся прежде, чем я перестала гадать и размышлять о странности произошедшего, и сказал, что едет в Карнштейн и уже распорядился подготовить коляску к двенадцати и что я и мадам поедем с ним. Он собирается по делу к священнику, живущему в тех живописных краях, а поскольку Кармилла никогда их не видела, она тоже может поехать следом, когда спустится, вместе с мадемуазель, которая прихватит все необходимое для пикника, а тот можно устроить возле развалин замка.

Поэтому в двенадцать я уже была готова, и вскоре мы с отцом и мадам отправились в путь.

Переехав подъемный мост, мы свернули направо и поехали на запад по дороге, ведущей через крутой готический мостик к заброшенной деревне и развалинам замка Карнштейн.

Поездка доставила мне истинное удовольствие. Мы ехали, поднимаясь на пологие холмы и спускаясь в долины, поросшие чудесным лесом, совершенно лишенным той сравнительной упорядоченности, которая возникает после искусственных посадок, прореживаний и вырубок.

Складки местности нередко заставляли дорогу сбиваться с нужного направления и виться между краями обрывов и крутых склонов холмов, что создавало неистощимое разнообразие ландшафтов.

За одним из таких поворотов мы неожиданно повстречали едущего навстречу нашего друга генерала, сопровождаемого, верховым слугой. Следом тащился наемный фургон с вещами.

Поравнявшись с нами, генерал спешился и, после обычных приветствий, позволил легко себя уговорить и занял свободное место в экипаже, а свою лошадь и слугу отправил в наш замок.

Глава 10. Утрата

Мы не видели генерала около десяти месяцев, но этого времени хватило, чтобы он внешне постарел на несколько лет. Он похудел, а характерная для него сердечная откровенность сменилась угрюмостью и тревогой. Его темно-голубые глаза, всегда проницательные, ныне сурово поблескивали из-под кустистых седых бровей. Одна лишь скорбь не смогла бы вызвать такие изменения, и причиной им стала другая страсть, родственная гневу.

Едва мы поехали дальше, как генерал заговорил, и со своей обычной солдатской откровенностью поведал нам о тяжелой утрате, какой для него стала смерть любимой племянницы и подопечной, а затем с горечью и яростью заговорил о «дьявольском искусстве», жертвой которого она пала, и выразил, далеко не набожно, свое изумление тем, что Небеса проявляют столь чудовищную снисходительность к соблазнам и злобности ада.

Мой отец, немедленно понявший, что произошло нечто весьма экстраординарное, попросил генерала, если это не причинит ему слишком сильную боль, подробно описать обстоятельства, оправдывающие столь крепкие выражения, с помощью которых он облегчал свою душу.

— О, я-то с радостью все расскажу, — проговорил генерал, — да только вы мне не поверите.

— Почему же? — осведомился бтец.

— Да потому, — с горечью пояснил генерал, — что вы верите только в то, что не противоречит вашим предрассудкам и иллюзиям. Помню, я и сам был такой же, но с тех пор поумнел.

— А вы все же попробуйте. Я не столь упрямый догматик, как вы предполагаете. Кроме того, мне прекрасно известно, что вы всегда требуете предоставить доказательства, прежде чем во что-то поверить. И я, следовательно, весьма склонен заранее уважить ваши выводы.

— Вы правильно предположили, что меня нелегко заставить поверить в чудо. Но то, что я пережил, — поразительно. И лишь чрезвычайные доказательства заставили меня поверить в то, что диаметрально противоречит всем моим убеждениям. Я стал жертвой сверхъестественного заговора.

Несмотря на уверения отца о вере в проницательность генерала, я увидела, как отец при этих словах бросил на него взгляд, отмеченный сомнением в здравости его рассудка.

К счастью, генерал этого не заметил. Он угрюмо и одновременно с любопытством разглядывал открывающиеся перед нами лесистые склоны холмов.

— Вы едете к руинам Карнштейна? — спросил он, — Да, удачное совпадение. Знаете, я как раз собирался попросить, чтобы вы отвезли меня туда. Я хотел бы их осмотреть, потому что у меня там есть особый объект для изучения. Это развалины часовни, а рядом с ней — множество склепов представителей того угасшего рода.

— Так они для вас весьма… интересны? — спросил отец. — Надеюсь, вы подумываете о том, чтобы заявить свои права на титул и поместье?

Отец произнёс это весело, но генерал не поддержал его смех и даже не улыбнулся в ответ, что стало бы проявлением вежливости после дружеской шутки. Напротив, еще более помрачнев, он возбужденно заговорил о том, что породило его гнев и ужас.

— Как раз наоборот, — буркнул он. — Я намереваюсь выкопать кое-кого из представителей сего прекрасного семейства. И провести там, с Божьего благословения, священную церемонию, которая избавит нашу землю от неких монстров и позволит честным людям спокойно спать, не опасаясь нападения убийц. Мне надо поведать вам кое-что странное, дорогой друг. Такое, что я сам два месяца назад счел бы невероятным.

Отец вновь взглянул на него, но на сей раз не подозрительно, а с интересом и тревогой.

— Род Карнштейнов давно прекратил существование, уже не менее ста лет, — проговорил отец, — Моя дражайшая супруга была потомком Карнштейнов по материнской линии, но их фамилия и титул уже давным-давно ничего не означают. Замок их превратился в развалины, и даже деревня заброшена; вот уже лет пятьдесят как из труб там не поднимается дымок, и ни у одного дома не уцелела крыша.

— Истинно так. После нашей последней встречи я многое про них узнал, причем такое, что удивит вас.

Но лучше рассказать все по порядку, — решил генерал. — Вы видели мою подопечную — мое приемное дитя, как я ее называл. Не было на свете существа прелестнее ее, а всего три месяца назад и более цветущего.

— Да, бедняжка! Она была воистину прелестна, когда я видел ее в последний раз, — подтвердил отец. — Даже передать не могу, как я был потрясен и опечален известием о ее смерти, мой дорогой друг. И прекрасно понимаю, каким ударом это оказалось для вас.

Он взял генерала за руку и пожал ее. В глазах старого солдата блеснули слезы, которые он и не пытался скрыть.

— Мы с вами очень старые друзья, — сказал генерал. — И я знаю, как вы сочувствуете мне, бездетному. Племянница же стала частью моей души и отплатила за заботу привязанностью, которая наполнила мой дом радостью, а мою жизнь — счастьем. Но все это уже в прошлом. И пусть мне недолго осталось ходить по этой земле, но я надеюсь, что Господь смилостивится и позволит мне перед смертью оказать человечеству услугу и обрушить гнев небес на демонов, погубивших мое бедное дитя в расцвете ее надежд и красоты!

— Вы только что сказали, что хотите рассказать все по порядку, — напомнил отец, — Молю вас, начните, и заверяю, что торопит меня не простое любопытство.

К тому времени мы доехали до места где дорога на Дарнстолл, по которой приехал генерал, образовывала развилку с дорогой на Карнштейн.

— Далеко ли еще до руин? — спросил генерал, нетерпеливо глядя вперед.

— Примерно пол-лиги, — ответил отец, — Умоляю, начните же обещанный рассказ.

Глава 11. Рассказ генерала

— Охотно, — сказал генерал и после короткой паузы, во время которой он собирался с мыслями, начал одно из самых странных повествований, какие мне доводилось слышать.

Мое дражайшее дитя с великим удовольствием ждало поездки к вашей очаровательной дочери, на которую вы столь любезно согласились, — Тут генерал вежливо, но печально поклонился мне. — Но тем временем мы получили приглашение от моего старого друга графа Карлсфелда, чей замок находится примерно в шести лигах по другую сторону от Карнштейна. То было приглашение на празднество, которое, как вы помните, он устраивал в честь своего блистательного гостя, великого князя Чарльза.

— Да, помню. И полагаю, оно было весьма пышным, — заметил отец.

— Достойным принца! Но тогда его гостеприимство было воистину королевским. Точно у него имелась лампа Алладина. А в ту ночь, с которой моя печаль берет отсчет, был устроен величественный бал-маскарад. Деревья вокруг замка украсили разноцветными фонариками. Фейерверки оказались такими, каких наверняка не видели даже в Париже. И такая музыка — вы ведь знаете, что музыка моя слабость, — такая восхитительная музыка! Наверное, там были лучший инструментальный оркестр в мире и лучшие певцы, приглашенные со всех великих опер Европы. Бродя по фантастически освещенным окрестностям залитого лунным светом замка, из длинных рядов окон которого струился розовый свет, вы внезапно слышали чарующие голоса из какой-нибудь рощи или из лодки на озере. Оглядываясь и вслушиваясь, я словно погружался в романтизм и поэзию своей молодости.

Когда отсняли фейерверки и начался бал, мы вернулись в изысканно обставленные комнаты, открытые для танцоров. Бал-маскарад, как вы знаете, есть прекраснейшее зрелище, но столь блистательного спектакля мне никогда не доводилось видеть.

Публика собралась весьма аристократическая, и мне казалось, что среди собравшихся я — единственный «никто».

Мое дорогое дитя выглядело очаровательно. Маски на ней не было, а ее возбуждение и восторг добавляли неописуемую прелесть ее и без того прелестным чертам. Я заметил юную леди, величественно одетую, но в маске. Она, как мне показалось, наблюдала за моей подопечной с чрезвычайным интересом. Я увидел ее сперва в большом зале среди танцующих, а затем, несколько минут спустя, снова возле нас на террасе под окнами замка, где она, прогуливаясь, занималась тем же. Ее сопровождала богато и пышно одетая дама, тоже в маске и с аристократической внешностью и поведением. Если бы на юной леди не было маски, то я, разумеется, смог бы увереннее определить, действительно ли она наблюдает за моей драгоценной подопечной. Теперь я уверен, что так оно и было.

С террасы мы перешли в один из салонов. Мое бедное дорогое дитя отдыхало после танцев на одном из стульев возле двери; я стоял рядом. К нам подошли обе упомянутые дамы, и молодая села рядом с моей подопечной, а ее спутница встала рядом со мной и некоторое время негромко о чем-то разговаривала с девушкой.

Воспользовавшись привилегией, которую ей давала маска, дама вскоре повернулась ко мне и, тоном старой приятельницы назвав меня по имени, начала разговор, который весьма разжег мое любопытство. Она упоминала многие места, где мы встречались — при дворе и в аристократических домах. Она ссылалась на мелкие происшествия, о которых я уже давно и вспоминать перестал, но которые, как я тогда обнаружил, лишь затаились где-то в уголках памяти, ибо ее прикосновение их мгновенно оживляло.

С каждой секундой мне все более и более хотелось узнать, кто же эта дама, но все мои направленные на это попытки она находчиво и приятно парировала. Ее осведомленность о многих обстоятельствах моей жизни казалась необъяснимой. Ей словно доставляло неестественное удовольствие дразнить мое любопытство и воображать, как мои мысли мечутся от одного предположения к другому.

Тем временем юная леди, которую мать называла странным именем Милларка, с той же легкостью и непринужденностью завела разговор с моей подопечной.

Она представилась, сказав, что ее мать — моя очень старая знакомая. Говорила она с вполне понятной смелостью, которую ей придавала маска, и совсем как подруга — восхищалась ее платьем и весьма и весьма откровенно восторгалась ее красотой. Она развлекала ее, смеясь и отпуская забавные замечания о людях, собравшихся в бальном зале. При желании она могла быть весьма живой и остроумной, и через некоторое время они уже болтали как хорошие подруги, а юная незнакомка опустила маску, прикрывавшую поразительно красивое лицо. Я никогда прежде его не видел, и мое дорогое дитя тоже. Но, хоть оно и оказалось новым для нас, его черты были столь привлекательными, равно как и прелестными, что было просто невозможно не испытать к незнакомке неотразимую симпатию. И моя бедная девочка ей поддалась. Никогда еще мне не доводилось видеть, как кого-то тянет к другому с первого взгляда, если, разумеется, дело было не в незнакомке, которая, казалось, сама была очарована моей подопечной.

Пока девушки общались, я, воспользовавшись правом, которое мне предоставлял маскарад, буквально засыпал вопросами мать девушки.

— Вы меня совершенно озадачили, — смеясь, признался я. — Быть может, достаточно? И теперь вы, дабы мы оказались в равном положении, окажете мне любезность и снимете маску?

— Может ли просьба быть столь неразумной? — возразила она. — Просить леди отказаться от преимущества! Кроме того, с чего вы решили, что сумеете узнать меня? Годы сильно меняют внешность.

— Как вам будет угодно, — сказал я с поклоном и, полагаю, весьма меланхолично усмехнувшись.

— Ответ философа. Но откуда вам знать, что вид моего лица вам поможет?

— Я все же рискнул бы проверить. И вы напрасно изображаете пожилую женщину — вас выдает фигура.

— Тем не менее прошли годы, с тех пор как я вас видела. Точнее, с тех пор как вы видели меня. Милларка — моя дочь, следовательно, я не могу быть молодой, даже по мнению людей, которых время научило быть снисходительными, и мне может не понравиться сравнение с той женщиной, какой вы меня помните. А у вас нет маски, которую вы могли бы снять, поэтому вы и не можете ничего предложить мне взамен.

— И тем не менее, взывая к вашему милосердию, я прошу ее снять.

— А я, взывая к вашему, прошу позволить ей остаться на месте.

— Что ж, в таком случае, скажите мне хотя бы, кто вы — француженка или немка, ибо вы безупречно говорите на обоих этих языках.

— Вряд ли я открою вам это, генерал. Вы намерены застать меня врасплох и уже размышляете над направлением атаки.

— Но в любом случае вы не станете отрицать, что, удостоившись позволения говорить с вами, я должен знать, как к вам обращаться. Следует ли мне называть вас мадам графиня?

Она рассмеялась, и, несомненно, вновь уклонилась бы от ответа — и в самом деле, как мог я рассчитывать на ее откровенность, если, как я теперь считаю, и наша якобы случайная встреча, и весь разговор были спланированы с глубочайшим коварством?

— На это я могу ответить… — начала было она, но ее ответ прервало появление джентльмена, одетого во все черное, который выглядел особенно элегантно и изысканно. В его внешности имелся единственный недостаток — лицо его отличалось поразительной бледностью, какую мне доводилось видеть лишь у покойников. Он был облачен не в маскарадный костюм, а в обычное вечернее платье человека благородного происхождения. Без улыбки, но после учтивого и необычно низкого поклона он проговорил:

— Дозволит ли мадам графиня сказать несколько слов, которые могут ее заинтересовать?

Леди быстро повернулась к нему и коснулась своих губ, призывая молчать, а затем сказала мне:

— Поберегите для меня место, генерал, я скоро вернусь после краткого разговора.

После этого игриво отданного распоряжения она отошла в сторону с джентльменом в черном, и они несколько минут о чем-то очень серьезно разговаривали. Затем они медленно прошли через толпу к выходу, и я на некоторое время потерял их из виду.

Я воспользовался этой паузой и напряг память, пытаясь опознать леди, которая столь прекрасно помнила меня, но безуспешно. Я уже подумывал о том, чтобы присоединиться к разговору между девушками и попытаться, если удастся, выведать у дочери графини имя и титул матери, а заодно и название их замка и поместья. Но тут графиня вернулась, сопровождаемая бледнолицым мужчиной в черном, который сказал:

— Я вернусь и сообщу мадам графине, когда ее карета будет подана.

И он, поклонившись, ушел.

Глава 12. Просьба

— Значит, мы расстанемся с мадам графиней, но, надеюсь, лишь на несколько часов, — сказал я, низко поклонившись.

— Возможно, и так. Но, возможно, и на несколько недель. Мне очень не повезло, что он обратился ко мне, назвав мой титул. Так вы узнали меня?

Я заверил, что нет.

— Вы узнаете, кто я, но не сейчас. Мы с вами гораздо более старинные и хорошие друзья, чем вы, вероятно, подозреваете. Но пока я не могу открыться. Через три недели я буду проезжать мимо вашего замечательного шлосса, о котором я уже навела справки. Вот тогда я и загляну к вам на часок-другой, и мы возобновим знакомство, которое вызывает у меня лишь тысячи самых приятных воспоминаний. Но сейчас меня словно громом поразили некие дошедшие до меня новости. И я должна немедлено отправиться в путь и как можно скорее преодолеть почти сотню миль, ибо мои проблемы многократно возросли. И лишь вынужденная необходимость скрывать свои имя до сих пор удерживала меня от единственной просьбы, с которой я хочу к вам обратиться. Мое бедное дитя еще не до конца восстановило свои силы. Отправившись понаблюдать за охотой, она упала вместе с лошадью, и ее нервы до сих пор не успокоились после такого потрясения, и наш врач говорит, что ей некоторое время ни в коем случае нельзя перенапрягаться. Поэтому даже сюда мы добирались очень неторопливо, всего по шесть лиг в день. Но теперь мне предстоит мчаться днем и ночью по делу, в котором решаются вопросы жизни и смерти, и это миссия критическая и срочная, суть которой я поясню при нашей встрече — а она, надеюсь, состоится через две недели, — когда мне уже не будет нужды что-либо скрывать.

И тут она перешла к своей просьбе и произнесла ее тоном человека, из уст которого она прозвучала скорее приказом, чем просьбой об услуге. Это проявилось лишь в ее манерах, и, полагаю, совершенно неосознанно. И, если не считать выражений, которыми просьба была высказана, ее можно было бы счесть мольбой. Меня просто попросили заботиться о дочери во время отсутствия матери.

То была, учитывая все обстоятельства, странная, если не наглая просьба. Графиня некоторым образом разоружила меня, высказав и признав все, что могло бы стать аргументами против, и полностью положилась на мое благородство. И в тот же момент с фатальностью, которая, как мне кажется, предопределила все дальнейшие события, мое дорогая девочка подошла ко мне и принялась упрашивать пригласить ее новую подругу Милларку к нам в гости. Ей это только что пришло в голову, и если мама ей позволит, то она будет чрезвычайно этому рада.

При иных обстоятельствах я ответил бы, что следует немного подождать, хотя бы до тех пор, пока мы не узнаем, кто они. Но у меня не оказалось и секунды на размышления. Тут обе леди обратились ко мне вместе, и должен признать, что изящное и прекрасное лицо девушки, в котором было нечто чрезвычайно привлекательное, а также элегантность и благородное происхождение ее матери повлияли на мое решение, и я согласился и принял на себя — слишком уж легко — заботу о юной леди, которую мать называла Милларка.

Графиня подозвала к себе дочь, и та, нахмурившись, внимательно выслушала мать. Она поведала ей о том, что ей внезапно приходится уезжать и что она договорилась о том, что я о ней позабочусь, добавив, что я один из ее старинных и наиболее дорогих друзей.

Я добавил к ее словам те фразы, которые подобало произнести в подобной ситуации, и обнаружил себя в положении, которое мне очень не понравилось.

Тут вернулся джентльмен в черном и весьма церемонно проводил леди к выходу.

Все поведение этого джентльмена было таким, чтобы создать у меня впечатление, что графиня — особа гораздо более важная, чем кажется на основании одного лишь ее титула.

Напоследок, перед самым уходом, она попросила до ее возвращения не принимать попыток узнать о ней больше, чем я уже мог предположить. А наш уважаемый хозяин, чьим гостем она была, знает о причинах подобной секретности.

— Но здесь, — добавила она, — ни я, ни моя дочь не можем оставаться в безопасности более, чем на день. Примерно час назад я неосторожно сняла на секунду маску, и мне — слишком поздно — показалось, будто вы меня видели. Поэтому я и решилась воспользоваться возможностью и немного поговорить с вами. И если бы узнала, что вы меня видели, то воззвала бы к вашей чести и попросила бы на несколько недель сохранить мой секрет. Сейчас я удовлетворена тем, что вы меня не видели, но если вы теперь подозреваете или, поразмыслив, заподозрите, что я такая, то я опять-таки смогу полагаться лишь на вашу честь. Дочь моя станет собюдать такую же секретность, и я прекрасно знаю, что вы время от времени станете напоминать ей, чтобы она из-за неосторожности не позабыла о ней.

Она прошептала несколько слов дочери, торопливо поцеловала ее дважды, вышла, сопровождаемая бледным господином в черном, и исчезла в толпе.

— В соседней комнате есть окно, через которое видна дверь в вестибюль, — сказала Милларка. — Мне хотелось бы увидеть, как уезжает мама, и послать ей поцелуй на прощание.

Мы, разумеется, согласились и подошли с ней к окну. Выглянув, мы увидели красивую старинную карету, на запятках которой стояли ливрейные лакеи и курьеры. Худощавый господин в черном накинул на плечи графини толстый бархатный плащ и прикрыл ее голову капюшоном. Дама кивнула и коснулась его руки. Тот поклонился, когда дверца закрылась, и карета немедленно тронулась с места.

— Она уехала, — вздохнув, проговорила Милларка.

— Она уехала, — повторил я себе, впервые после торопливых событий, последовавших после моего согласия, задумавшись над глупостью своего поступка.

— Она даже не взглянула на меня_; — жалобно произнесла юная леди.

— Наверное, графиня сняла маску и не желала показывать лицо, — предположил я, — К тому же она не могла знать, что ты стоишь у окна.

Милларка вздохнула и посмотрела на меня. Она была столь прекрасна, что я смягчился. Мне стало стыдно, что я на секунду пожалел о своем гостеприимстве и мысленно пообещал себе, что возмещу ей невольную холодность, с какой повел себя, дав согласие ее матери.

Юная леди, вновь надев маску, принялась вместе с моей подопечной уговаривать меня вернуться в парк, где вскоре ожидалось продолжение концерта. Мы вышли наружу и стали прогуливаться по террасе под окнами замка. Милларка уже совершенно освоилась в нашем обществе и развлекала нас весьма образными описаниями и историями из жизни многих выдающихся людей, которых мы видели на террасе. С каждой минутой она нравилась мне все больше и больше. Все эти анекдоты и сплетни, будучи отнюдь не злорадными, оказались весьма забавными для меня, давно уже не бывавшего в большом мире. И мне подумалось о том, как она оживит наши порой весьма скучные домашние вечера.

Бал закончился, лишь когда утреннее солнце почти показалось над горизонтом. Великому князю захотелось танцевать до утра, поэтому собравшиеся здесь гости не смогли уйти раньше или думать о постели.

Мы пробирались через толпу гостей в одном из салонов, когда моя подопечная спросила о том, куда подевалась Милларка. Я думал, что она идет рядом с ней, а она — что рядом со мной. Но факт оставался фактом. Мы ее потеряли.

Все мои попытки отыскать ее оказались напрасными. Я опасался, что, на мгновение потеряв нас в толпе, она перепутала нас с другими людьми; а потом пошла следом за ними и потерялась где-то в обширном парке возле замка.

Теперь я с полной силой осознал, как все-таки глупо было брать на себя ответственность за юную леди, про которую я не знал ничего, кроме имени. К тому же, скованный обещакием молчать из-за совершенно таинственных для меня причин, я не мог даже направить ее поиски, сказав, что пропавшая юная леди была дочерью графини, уехавшей несколько часов назад.

Прошло утро, и уже около полудня я отказался от дальнейших поисков. И лишь на следующий день, около двух часов пополудни, мы получили известие о пропавшей девушке.

В дверь моей племянницы постучал слуга и сказал, что к нему обратилась некая юная леди, на вид в совершенном отчаянии, и спросила, где она может отыскать дочь генерала барона Шпильсдорфа, на чье попечение ее оставила мать.

Если не считать это мелкой неточности, то не оставалось сомнений, что пропавшая объявилась. Так оно и оказалось. О небо! Уж лучше бы она потерялась навсегда!

Милларка поведала моей племяннице историю о том, почему она так долго не могла нас отыскать. По ее словам, уже поздно ночью она вошла в одну из спален замка, пребывая в полном отчаянии из-за того, что потеряла нас, и крепко заснула, но сон этот, несмотря на свою длительность, так и не смог в достаточной мере восстановить ее силы после усталости на балу.

В тот день Милларка стала жить у нас. А я был более чем счастлив, потому что моя дорогая девочка обрела очаровательную компаньонку.

Глава 13. Дровосек

— Однако вскоре у Милларки обнаружились и кое-какие недостатки, — продолжил генерал. — Во-первых, она жаловалась на чрезвычайную слабость — последствие недавней болезни — и не выходила из своей комнаты раньше полудня. Во-вторых, — и выяснилось это совершенно случайно, — хотя она всегда запирала дверь изнутри и никогда не вынимала ключ из замка, пока не вызывала горничную помочь ей с туалетом, — она, несомненно, иногда исчезала из своей комнаты на рассвете, а несколько раз даже позднее — но до того, как давала понять, что проснулась. Из окон замка неоднократно видели, как она идет через рощу куда-то на восток в серой предрассветной дымке, и выглядела она при этом словно человек, впавший в какой-то транс. Это убедило меня, что она ходит во сне, но эта гипотеза не объясняла другую загадку: как она ухитрялась исчезать из комнаты, оставляя дверь запертой изнутри? И как покидала дом, не отпирая дверь или окно?

Пока я терялся в догадках, появился повод для более серьезной тревоги.

Мое дорогое дитя начало терять красоту и здоровье, причем столь загадочным и даже ужасным образом, что я смертельно испугался.

Сперва ей стали сниться страшные сны. Затем казаться, что некий призрак, иногда похожий на Милларку, а иногда принимающий облик какого-то животного, бродит возле ее кровати. Потом появились ощущения. Одно, даже немного приятное, но весьма странное, напоминало поток ледяной воды, струящийся по ее груди. Позднее ей стало казаться, что ее шею чуть ниже горла пронзают две большие иглы, причиняя очень резкую боль. Несколько ночей спустя возникло нарастающее ощущение удушья, после чего она потеряла сознание.

Я четко слышала каждое произносимое старым генералом слово, потому что к тому времени мы ехали по невысокой траве, которой заросла дорога, ведущая к заброшенной деревне с домами без крыш.

Можете представить, как странно я себя чувствовала, слушая столь точное описание симптомов своей болезни, но развившейся, однако, у бедной девушки, которая, если бы не последовавшая за этими симптомами катастрофа, сейчас гостила бы в замке моего отца. Можете также представить, что я испытывала, выслушивая детальное описание привычек и загадочных особенностей Милларки — точно таких же, как и у нашей прелестной гостьи Кармиллы!

В лесу открылась просека, и мы неожиданно оказались среди дымоходов и покосившихся стен заброшенной деревни, над которыми возвышались башни и бастионы опустевшего замка, окруженного огромными деревьями.

Слегка напуганная этим зрелищем, я вышла из коляски, и мы молча, ибо у каждого имелась обильная пища для размышлений, стали подниматься по склону и вскоре очутились среди просторных помещений, винтовых лестниц и темных коридоров замка.

— И все это некогда было величественной резиденцией Карнштейнов! — воскликнул наконец старый генерал, глядя из большого окна на деревню, окруженную широкой и непрерывной полосой леса. — То была плохая семья, и здесь писались ее запятнанные кровью анналы. И я с трудом выношу мысль, что даже после смерти они продолжают терзать человечество своей отвратительной кровавой похотью. А вот там, внизу, и стоит часовня Карнштейнов.

Он указал на полускрытые листвой серые стены готического здания чуть ниже по склону.

— Я слышу топор дровосека, — добавил он, — Он работает где-то среди деревьев вокруг часовни. Как знать, вдруг он сможет указать мне могилу Миркаллы, графини Карнштейн. Эти деревенские жители хранят местные традиции великих семей, чьи истории забываются персонами богатыми и титулованными, едва эти семьи перестают существоать.

— У нас дома есть портрет Миркаллы, графини Карнштейн. Не хотите на него взглянуть? — спросил отец.

— Еще успеется, дорогой друг, — ответил генерал — Я же полагаю, что видел оригинал. И к вам я поехал раньше, чем я сперва намеревался, как раз потому, что захотел осмотреть часовню, к которой мы сейчас приближаемся.

— Как?! Увидеть графиню Миркаллу? — изумился отец. — Но она же мертва уже более ста лет!

— Как мне сказали, не настолько уж она и мертва, как вы полагаете, — возразил генерал.

— Признаюсь, генерал, вы меня совершенно озадачили, — сказал отец, быстро взглянув на него, как мне показалось, вновь с уже замеченным мной прежде подозрением. Однако, хотя иногда в поведении старого генерала и проявлялись гнев и нетерпение, они отнюдь не походили на каприз.

— В те несколько лет, что остались мне на этой земле, — сказал он, когда мы проходили под массивной аркой готической церкви, — мною движет лишь один интерес, одно желание — обрушить на нее возмездие, которое, слава Всевышнему, все еще может быть произведено рукой смертного.

— О каком возмездии вы говорите? — спросил отец, чье изумление все нарастало.

— Я говорю о том, что надо обезглавить это чудовище! — яростно воскликнул генерал, топая. Звук скорбным эхом заметался под куполом строения, а рука старого солдата со стиснутыми в кулак пальцами воинственно взметнулась, точно сжимая рукоятку топора.

— Что? — воскликнул отец, еще более пораженный.

— Снести ей голову.

— Отрубить ей голову?!

— Да. Топором, лопатой или чем угодно, лишь бы перерубить ее алчное горло. Вы лучше послушайте, — ответил генерал, сотрясаясь от ярости. Торопливо пройдя вперед, он сказал:

— Эта балка сойдет за скамью. Ваша дражайшая девочка устала, пусть она посидит, а я несколькими предложениями завершу свой рассказ.

Квадратная балка на поросшем травой полу часовни стала скамьей, на которой я облегченно расположилась, а генерал тем временем подозвал дрвосека, что рубил нависающие над древними стенами сучья, и вскоре пожилой мужчина с топором в руке стоял перед нами.

Он ничего не смог нам сказать о старинных надгробиях, но, по его словам, некий старый лесник, временно живущий в доме священника в двух милях отсюда, может указать на любую из могил семьи Карнштейнов, и за небольшую плату он согласился привести лесника к нам, пообещав, если мы одолжим ему одну из наших лошадей, обернуться всего за полчаса.

— А давно ты работаешь в этом лесу? — спросил отец дровосека.

— Я всю жизнь работаю дровосеком у местного лесника, как и мой отец, а до него мой дед, и так уже много поколений. Я даже могу показать в этой деревне дом, где жили мои предки.

— Но как вышло, что деревню забросили? — спросил генерал.

— Ее тревожили живые мертвецы, сэр. Нескольких выследили до могил, провели обычные испытания и уничтожили их обычным способом: отрубили голову, пронзили колом и сожгли, но до этого они успели убить многих жителей деревни.

— Но после всего этого, — продолжил дровосек, — когда люди вскрыли многие могилы, а в них обнаружилось так много вампиров, этих жутких живых мертвецов, деревня потеряла покой. Но как раз в то время мимо случайно проезжал некий дворянин из Моравии. Он узнал, как обстоят дела, и, будучи умелым в подобных делах — как и многие в его родных краях, — предложил избавить деревню от мучителей. И делал он это так. Когда наступало полнолуние, он забирался вскоре после заката на башню этой часовни, откуда хорошо видно кладбище внизу — вон из того окна. И оттуда наблюдал, пока не замечал, как вампир вылезает из могилы и кладет рядом с ней свой льняной саван, а потом крадется в деревню, чтобы терзать ее жителей.

Моравец после этого спускался, забирал саван вампира и забирался обратно на башню. Когда вампир возвращался с охоты и видел, что его саван пропал, то начинал яростно кричать на моравца, которого видел в башне, а тот в ответ махал саваном и манил вампира — мол, поднимись и возьми. Вампир поддавался на хитрость и начинал подниматься на колокольню, но, едва он добирался до вершины, как моравец ударом меча раскалывал его череп пополам и сбрасывал на церковный двор. Затем спускался туда сам по винтовой лестнице и отрубал вампиру голову, а на следующий день доставлял голову и тело в деревню, где вампира сразу пронзали колом и сжигали.

И тогдашний глава семейства дал моравскому дворянину разрешейие переместить могилу Миркаллы, графини Карнштейн, что тот и сделал, так что вскорости все позабыли даже место, где она находилась.

— А ты не можешь показать это место? — нетерпеливо спросил генерал.

Дровосек покачал головой и улыбнулся:

— Теперь этого не скажет ни единая живая душа. К тому же, говорят, ее тело моравец тоже перенес, но и в этом тоже никто не уверен.

Сказав это, дровосек положил топор, и, не теряя времени, отправился в путь, оставив нас слушать окончание странной истории генерала.

Глава 14. Встреча

— Моей дорогой девочке теперь быстро становилось все хуже и хуже, — продолжил генерал. — Навещавший ее врач не смог даже понять, что у нее за болезнь — тогда я еще предполагал, что она болеет. Увидев мою встревоженность, он предложил устроить консультацию, и я вызвал более опытного врача из Граца, который прибыл несколько дней спустя. То был хороший, набожный и ученый человек. Осмотрев вместе мою несчастную девочку, они удалились в библиотеку на совещание. Я, ожидая их приговора в соседней комнате, услышал, как голоса этих джентльменов вызвысились несколько больше, чем подобает при чисто философской дискусии. Я постучал и вошел. Старый врач из Граца отстаивал свою теорию, а его коллега возражал с нескрываемой насмешкой, сопровождаемой взрывами смеха. Сей весьма странный спор прекратился при моем появлении.

— Сэр, — сказал первый врач, — мой ученый коллега, похоже, считает, что вам нужен не врач, а чародей.

— Извините, — перебил его старый врач из Граца, — но мой взгляд на проблему я выскажу своими словами и в иное время. Я весьма сожалею, мсье генерал, что мои умения и знания оказались для вас бесполезны. Однако перед отъездом я считаю долгом чести кое-что предложить вам.

Он задумался, потом уселся за стол и начал писать. Разочарованный до глубины души, я поклонился и уже собрался уходить, когда другой доктор указал через плечо на все еще пишущего коллегу и, пожав плечами, многозначительно постучал себя пальцем по лбу.

Таким образом, после консультации я оказался на исходной позиции. Я вышел в парк, чтобы успокоиться, и там меня минут через десять или пятнадцать отыскал врач из Граца. Он извинился за то, что пошел следом за мной, но сказал, что не смог бы уехать с чистой совестью, не добавив к уже сказанному еще несколько слов. И он поведал мне, что никак не мог ошибиться, что никакая естественная болезнь не проявляется подобными симптомами и что смерть девушки уже очень близка. Жить ей осталось день, от силы два. Если фатальный приступ немедленно предотвратить, то при тщательнейшем и умелом уходе ее силы, возможно, смогут вернуться. Но все сейчас балансирует на грани необратимости, и еще одно осложнение может погасить искру жизни, которая и так в любой момент готова угаснуть.

— И какова же природа приступа, о котором вы говорите?

— Я все подробно изложил в этой записке, которую вручаю вам с тем непременным условием, что вы пошлете за ближайшим священником и вскроете письмо в его присутствии. И еще одно условие — ни в коем случае не читайте его до приезда священника, ибо оно приведет вас в смятение, а речь идет о жизни и смерти. Однако, если священник приехать не сможет, вот тогда вы действительно можете его прочитать.

Перед отъездом он спросил меня, не захочу ли я встретиться с неким человеком, весьма сведущим в подобных делах, и который после прочтения письма наверняка заинтересует меня более всех прочих. Врач искренне и настойчиво посоветовал мне пригласить этого человека, после чего уехал.

Местный священник оказался в отъезде, и я прочел письмо сам. В другое время и при других обстоятельствах я счел бы его смехотворным. Но на что только ни готовы согласиться люди ради последнего шанса, когда все обычные средства и методы не срабатывают, а ставкой служит жизнь любимого человека?

Вы и сами на моем месте сказали бы, что не может быть ничего абсурднее того письма. Его чудовищности вполне хватило бы, чтобы поместить автора в лечебницу для умалишенных. Врач написал, что пациентка страдает от последствий визита вампира! Он настаивал на том, что описанные пациенткой уколы в области горла есть не что иное, как следы длинных, тонких и острых зубов, которые, как хорошо известно, присущи вампирам. И несомненно также, добавлял врач, наличие четких, небольших и синевато-багровых отметин на коже, единодушно описываемых как следы, оставленные губами монстра, а каждый из симптомов, перечисленных пострадавшей, в точности совпадает с теми, которые зафиксированы в каждом подобном случае.

Будучи полным скептиком относительно существования такого чуда, как вампир, я счел сверхъестественную теорию, высказанную добрым доктором, очередным примером чрезмерной учености, странно ассоциирующейся с галлюцинациями. Однако я пребывал в таком отчаянии, что решил воспользоваться указанными в письме инструкциями, — пусть лучше так, чем не делать совсем ничего.

Я укрылся в темной гардеробной, чья дверь выводила в комнату несчастной пациентки, где горела свеча, и наблюдал за ней, пока она не заснула. Затем я встал у двери, подсматривая изнутри через узкую щель между дверью и косяком и положив саблю на стол рядом с собой, как указывалось в инструкции. И вот чуть позднее часа ночи я увидел, как большой черный объект со смутными очертаниями подкрался к подножию кровати и быстро распростерся поверх одеяла, подбираясь к горлу несчастной девушки, где через мгновение обернулся разбухшей и пульсирующей массой.

На несколько мгновений я окаменел от ужаса, но потом бросился вперед с саблей в руке. Черное существо внезапно сжалось к подножию кровати, перекатилось через него и отскочило примерно на ярд, вонзив в меня взгляд, полный ярости и ужаса. Я узнал в нем Милларку. Вообразив сам не знаю что, я нанес ей резкий удар саблей, но она тут же оказалась у двери, совершенно невредимая. Ужаснувшись, я бросился к ней и нанес новый удар. Она исчезла, а сабля сломалась от удара о дверь.

Сейчас я даже описать не могу все события той ужасной ночи. Проснулся весь дом, началась суматоха. Милларка исчезла, но ее жертва начала быстро слабеть и еще до рассвета умерла.

Старый генерал смолк, все еще возбужденный. Мы помолчали. Потом отец отошел и стал читать надписи на могильных камнях. Постепенно он добрался до двери часовни, куда и вошел, продолжая поиски. Генерал прислонился к стене, вытер слезы и тяжело вздохнул. Я с облегчением услышала голоса Кармиллы и мадам, которые в тот момент приближались, но вскоре отдалились.

В этом уединенном месте, только что выслушав столь странную историю, связанную с титулованными и уже умершими особами, чьи замшелые, пыльные и увитые плющом надгробия окружали нас со всех сторон, и поняв, что каждое обстоятельство этой истории с ужасающей точностью совпадало с моим таинственным недомоганием, — в этом мрачном месте, где царил полумрак из-за густой листвы плотно растущих деревьев, возвышающихся над безмолвными стенами, — в меня начал прокрадываться ужас, сердце мое затрепетало, и мне стало казаться, что мои друзья так никогда и не придут сюда и не разрушат мрачную зловещность этой сцены.

Старый генерал не отрывал взгляда от земли, опираясь рукой на основание покосившегося надгробия.

И тут в узкой арке двери я с огромной радостью увидела прелестное лицо и точеную фигурку Кармиллы, входящей в полутемную часовню.

Я уже собралась встать, заговорить и с улыбкой кивнуть, отвечая на ее поразительно обворожительную улыбку, но тут генерал громко вскрикнул и, подхватив топор дровосека, бросился к часовне. Когда Кармилла увидела это, ее лицо изменилось. То была мгновенная и жуткая трансформация, и она, пригнувшись, попятилась. Я и вскрикнуть не успела, как генерал, высоко замахнувшись, из всех сил обрушил топор вниз, но она нырнула под удар и, невредимая, перехватила руку генерала в запястье, крепко стиснув ее своими хрупкими пальчиками. Секунду-другую генерал пытался высвободить руку, но тут его пальцы разжались, топор упал, а девушка исчезла.

Старик прислонился к стене. Его седые волосы стояли торчком, а лицо блестело от пота, точно он находился на пороге смерти.

Вся эта страшная сцена разыгралась за считанные секунды. Далее я помню лишь то, как рядом стоит мадам и нетерпеливо повторяет один и тот же вопрос:

— Где мадемуазель Кармилла?

— Не знаю… не могу сказать… она пошла туда, — ответила я наконец, указывая на дверь, через которую вошла мадам, — Всего минуту или две назад.

— Но я там стояла с тех пор, как мадемуазель Кармилла вошла сюда, и она не вернулась.

Она начала звать Кармиллу, заглядывая во все двери, проходы и окна, но ей никто не ответил.

— Она назвалась Кармиллой? — спросил генерал, все еще возбужденный.

— Да, Кармиллой, — подтвердила я.

— Сомнений нет, это Милларка, — заявил генерал. — Та самая особа, которая давным-давно звалась Миркаллой, графиней Карнштейн. Покинь как можно скорее это проклятое место, дитя мое. Езжай к дому священника и оставайся там до нашего возвращения. Быстрее! И желаю тебе никогда больше не встречаться с Кармиллой. А здесь ты ее уже не найдешь.

Глава 15. Суд и казнь

Пока он говорил, в часовню через ту же дверь, в которую вошла и сбежала Кармилла, шагнул какой-то весьма странного вида мужчина — высокий, узкогрудый, слегка сутулый и облаченный в черное. Его темное лицо покрывала густая сеть глубоких морщин, а на голове сидела причудливой формы шляпа с широкими полями. Он носил золотые очки и шагал медленно, странной шаркающей походкой, то поглядывая на небо, то устремляя взгляд под ноги, постоянно и еле заметно улыбаясь. На ходу он неловко размахивал длинными худыми руками, кисти которых были упрятаны в старые, черные и слишком просторные перчатки.

— Вот тот, кто нам нужен! — воскликнул генерал, не скрывая облегчения и радости. — Мой дражайший барон, как я счастлив вас видеть, ибо не надеялся на столь скорую встречу.

Генерал призывно махнул моему отцу, уже к тому времени вернувшемуся, и направился к нему вместе с фантастическим на вид старым джентльменом, которого называл бароном. Он формально представил его отцу, и у них тут же завязался оживленный разговор. Незнакомец извлек из кармана свернутый в трубку лист бумаги и развернул его на щербатой поверхности ближайшего надгробия. Достав футляр для карандаша, он стал проводить им воображаемые линии от одной точки на листе к другой, соответствующие, судя по частым взглядам всей троицы, определенным местам строения. Я пришла к выводу, что это был план часовни. Все эти действия сопровождались… как бы ее назвать… лекцией, которую барон время от времени дополнял чтением отрывков из небольшой потрепанной книжицы, чьи пожелтевшие страницы были плотно исписаны.

Затем они прошлись вместе по боковой аллее напротив того места, где находилась я, разговаривая на ходу, после чего принялись мерить шагами некие расстояния и, наконец, остановились лицом к окружающей часовню стене, пристально разглядывая один из ее участков. Оборвав и раздвинув закрывающий это место плющ, они принялись сбивать штукатурку концами тростей, пока из-под нее не показалась широкая мраморная плита с высеченными на ней буквами.

Чуть позже с помощью вернувшегося дровосека они расчистили полностью и плиту, и высеченный на ней фамильный герб, после чего не осталось сомнений, что перед ними давно потерянное надгробие Миркаллы, графини Карнштейн.

Старый генерал, вряд ли будучи в настроении для молитвы, тем не менее воздел к небесам руки, безмолвно благодаря их за что-то.

— Завтра, — услышала я его слова, — здесь будет высокое духовное лицо, и следствие свершится в соответствии с законом.

Затем, повернувшись к старику в золотых очках, он дружески положил руки ему на плечи и сказал:

— Барон, как я смогу вас отблагодарить? Как все мы сможем вас отблагодарить? Вы избавили всю округу от чумы, терзавшей местных жителей более столетия. Но сей жуткий враг, хвала Господу, наконец-то выслежен.

Отец отвел незнакомца в сторону, генерал последовал за ними. Я поняла, что он увел их подальше от моих ушей, дабы обсудить мое положение, и я видела, как во время разговора они бросают на меня частые взгляды.

Потом отец подошел, многократно поцеловал меня и, отведя от часовни, сказал:

— Пора возвращаться, но до отъезда мы должны отыскать священника, живущего неподалеку отсюда, и уговорить его Доехать с нами в шлосс.

В этом наши поиски оказались удачны, и я была просто счастлива, оказавшись дома, потому что меня одолевала безмерная усталость. Но мое удовлетворение сменилось тревогой, когда я обнаружила, что Кармиллы дома нет. После сцены, случившейся в старой часовне, мне никто и ничего не объяснил, и мне стало ясно, что она таит в себе секрет, который отец пока решил мне не раскрывать.

Зловещее отсутствие Кармиллы сделало воспоминания об этой сцене еще более ужасными. Приготовления ко сну в ту ночь оказались не лучше. Двоим слугам и мадам было поручено сидеть в моей комнате, а отец со священником стали караулить в примыкающей к ней гардеробной.

В ту ночь священник провел некие мрачные обряды, смысл которых я поняла не более чем причину столь чрезвычайных мер, предпринятых для охраны моего сна.

Но несколько дней спустя мне все стало ясно.

После исчезновения Кармиллы прекратились и мои ночные кошмары.

Вы наверняка слышали об отвратительном суеверии, широко распространенном в Верхней и Нижней Стайрии, Моравии, Силезии, турецкой Сервии, Польше, и даже в России — назовем его суеверием о вампирах.

Если чего-то стоят показания свидетелей, выслушанных внимательно, серьезно и официально бесчисленными комиссиями, каждая из которых состоит из множества членов, отобранных на основании их ума и здравого смысла, и записи этих показаний превышают по объему свидетельства по множеству иных дел, то тогда трудно отрицать или даже сомневаться в существовании такого феномена, как вампиры.

Со своей стороны могу сказать, что мне не доводилось слышать никакой иной теории, способной объяснить то, чему я была свидетельницей и что сама пережила.

На следующий день в часовне Карнштейнов состоялся официальный суд. Могила графини Миркаллы была вскрыта, а генерал и отец, увидев ее лицо, узнали в ней (каждый свою) вероломную и прекрасную гостью. Хотя после похорон графини прошло сто пятьдесят лет, кожа на ее лице имела живой розоватый оттенок. Глаза ее были открыты, а из гроба не исходил запах трупного разложения. Два медика, один из которых был приглашен официально, а второй вызван стороной, потребовавшей расследования, засвидетельствовали тот поразительный факт, что имеется и слабое, но различимое дыхание и сердцебиение. Конечности полностью сохранили гибкость, а плоть — эластичность. Обитый изнутри свинцом гроб на семь дюймов заполняла кровь, в которой и лежало тело. Таким образом, имелись все общеизвестные признаки и доказательства вампиризма. Поэтому тело, в соответствии со старинными обычаями, было извлечено, а сердце пронзено острым колом. В этот момент вампир испустил пронзительный вопль, какой испустил бы в момент смертной муки живой человек. Когда же была отрублена голова, из шеи хлынул поток крови. Тело и голову положили на кучу дров и подожгли, а пепел был рассеян над рекой и унесен водой. С техдюр визиты вампиров в этих краях прекратились.

Отец получил копию отчета имперской комиссии с подписями всех лиц, присутствовавших во время следствия и подтверждающих истинность сего отчета. Именно на основе этого официального документа я и изложила события последней, самой шокирующей сцены сей драмы.

Глава 16. Заключение

Полагаю, вам кажется, что я описываю все это со спокойствием и хладнокровием. Отнюдь нет. Даже воспоминания приводят меня в крайнее возбуждение, и лишь ваше искреннее и неоднократно высказанное желание побудило меня усесться за работу, которая на несколько месяцев выведет меня из душевного равновесия и вновь вызовет тень неописуемого ужаса, который даже сейчас, много лет спустя, периодически продолжает делать мои дни и ночи ужасными, а одиночество — невыносимо жутким.

Позвольте теперь добавить несколько слов о бароне Ворденбурге, благодаря любопытным познаниям которого мы и обнаружили могилу графини Миркаллы.

Он проживал в Граце, где, существуя на жалкие доходы от того, что уцелело от некогда обширных поместий его семьи в Верхней Стайрии, посвящал свои дни кропотливым и тщательным исследованиям вампиризма. Ему удалось собрать все как знаменитые, так и малоизвестные труды на эту тему: «Magia Posthuma», «Phlegon de Mirabilibus», «Augustinus de cura pro Mortuis», «Philosophicae et Christianae Cogitationes de Vampiris» Джона Кристофера Херенберга — и тысячи других, из которых мне вспоминаются лишь немногие названия книг, которые он одалживал отцу. У него имелась поразительного объема коллекция выписок из судебных дел, на основе которой он создал систему принципов, позволяющих оценивать — как с уверенностью, так и косвенно — состояние вампира. Могу лишь вскользь упомянуть, что приписываемая вампирам смертельная бледность есть лишь мелодраматический вымысел. Как в могиле, так и показываясь в обществе людей, они выглядят здоровыми и вполне живыми. А извлеченные на свет из гроба, они демонстрируют все те симптомы, на основании которых и была доказана вампирская сущность давно умершей графини Карнштейн.

Как им удается ежеденевно в определенные часы покидать могилы и возвращаться в них, не потревожив землю и не оставляя следов на гробе, всегда признавалось совершенно необъяснимым. Двойственное существование вампира поддерживается ежедневным сном в могиле. Их жуткая жажда живой крови служит источником бодрости во время пробуждения. Известно, что вампиры склонны проявлять по отношению к некоторым людям всевозрастающую страстность, напоминающую влюбленность. Преследуя таких людей, вампир демонстрирует неисчерпаемое терпение и хитроумие, ибо получить доступ к объекту своей страсти он может сотнями способов. И он никогда не отступит, пока не удовлетворит свою страсть и буквально не выпьет саму жизнь из своей жертвы. Однако в подобных случаях он обычно лелеет и растягивает свое смертоносное наслаждение с утонченностью эпикурейца, и маскирует постепенное овладение жертвой искусными ухаживаниями. У жертвы при этом создается впечатление, будто вампир жаждет симпатии и сочувствия. Однако при обычных нападениях вампир сразу приближается к жертве, силой преодолевает ее сопротивление и нередко губит ее во время единственного кровавого пиршества.

Очевидно, в Некоторых ситуациях вампир ограничен рамками определенных условий. Например, в конкретном случае, о котором я вам поведала, у меня создалось впечатление, что Миркалла была ограничена в выборе имени: ее вымышленое имя должно было состоять только из букв ее истинного имени, без права удаления или добавления хотя бы одной — это называется анаграммой. Отсюда и появились имена Кармилла и Милларка.

Барон Ворденбург после экзекуции Кармиллы остался у нас на две или три недели, и отец поведал ему историю о моравском дворянине и вампирах на кладбище Карнштейнов, после чего спросил барона, как тому удалось обнаружить точное местонахождение давно скрываемой могилы графини Миркаллы. На гротескном лице барона появилась таинственная улыбка, и он, все еще улыбаясь, опустил взгляд на потертый футляр для очков, который вертел в пальцах, а затем, посмотрев на отца, ответил:

— У меня есть много дневников и иных бумаг, написанных сим замечательным человеком, но наиболее любопытны из них записи, касающиеся как раз упомянутого вами визита в Карнштейн. Рассказы местных жителей, разумеется, все немного искажают и приукрашивают. Его действительно можно было назвать моравским дворянином, ибо он переехал жить в Моравию и был дворянского происхождения. Однако родился он в Верхней Стайрии. Достаточно сказать, что в молодости он был страстно влюблен в прекрасную Миркаллу, графиню Карнштейн, и та отвечала ему взаимностью. Ее ранняя смерть наполнила его неутешимой скорбью. А в природе вампиров заложена способность увеличивать число себе подбных, однако тут действует некий закон.

Предположим, что у нас имеется территория, полностью свободная от сей нечисти. Как появляются там вампиры и как они увеличивают свою численность? Сейчас узнаете. Некая личность, более или менее безнравственная, кончает с собой. Самоубийца при определенных обстоятельствах становится вампиром. Тот начинает пробираться по ночам к людям, его жертвы умирают, а в могиле почти с неизбежностью превращаются в вампиров. Так произошло и с прекрасной Миркаллой, которую погубил один из этих демонов. Мой предок Ворденбург, чей титул я ношу, вскоре обнаружил это, а в ходе своих дальнейших исследований узнал намного больше.

Среди прочего он пришел к выводу, что рано или поздно на покойную графиню, которая при жизни была предметом его обожания, падет подозрение в вампиризме. И он с ужасом представил, как ее останки яростно оскверняют при посмертной казни. Кстати, он оставил после себя любопытный труд, доказывающий, что вампира, лишенного привычного двойственного существования между сном и бодрстованием, ждет намного более ужасная загробная жизнь, и он твердо решился избавить свою некогда возлюбленную Миркаллу от подобной судьбы.

Разработав стратегию, он приехал сюда и изобразил извлечение ее останков из могилы, которые он перепрятал вместе с могильной плитой. Однако, уже достигнув почтенного возраста, он взглянул на содеянное с высоты прожитых лет и рценил его совершенно иначе, после чего с ужасом представил, какое наследие оставит после себя. Он написал для меня записку, где указал приметы точного местонахождения могилы и признался в содеянном обмане. Если он и намеревался что-либо предпринять, то смерть помешала его планам, однако рука далекого потомка — вашего покорного слуги — пусть слишком поздно для многих, но все же направила охотников к логову зверя.

Мы поговорили еще немного, и среди прочего барон сказал вот что:

— Один из признаков вампира — необыкновенная сила. Хрупкая рука Кармийлы стальными клещами стиснула запястье генерала, когда он занес топор для удара. Но сила эта не только физическая, ибо стиснутая вампиром конечность немеет, и онемение это проходит очень медленно, а может и вовсе не пройти.

Следующей весной отец повез меня в Италию, где мы прожили более года. Поездка эта состоялась задолго до того, как стал забываться ужас описанных событий, но до сих пор образ Кармиллы всплывает в моей памяти в двух различных ее воплощениях — то в облике игривой, томной и прелестной девушки, то яростного демона, увиденного в старой часовне… и нередко, когда я сижу в гостиной, погруженная в задумчивость, мне слышатся у двери легкие шаги Кармиллы.