Собачий Рай

14 сентября. День третий

Ночью ветер гнал по улицам скомканные газеты. Те шелестели грязными страницами и ползли куда-то в потемках, словно подраненные птицы.

Они проплывали через пустынные улицы, спеша по каким-то своим вполне определенным делам. Была в их движении кошмарная, совершенно живая целеустремленность. В отличие от тех, спрятавшихся в темноте, они не могли причинить никому вреда, но все-таки отвлекали внимание.

Завидев такое вот «пятно», скользящее по темно-серому асфальтовому шоссе, группа людей, продвигающаяся по Ленинградке от окраины к центру, застывала на месте. Их было пятнадцать человек. У всех автоматическое оружие, рации. На каждом бронежилет. Лица скрыты приборами ночного видения.

Группа являлась головным дозором. Основной отряд — десяток БТР и два грузовика с солдатами — шел на полкилометра позади. Колонна была еще в районе «Динамо», когда разведгруппа подошла к площади Тверской Заставы.

Здесь пахло расплавившимся гудроном, гарью и бензином. А еще разлагающимися на жаре телами и протухшей кровью. Жуткий, омерзительный запах смерти.

Спустившись с моста, старший подал знак остановиться и присел на корточки, озираясь. За домами он увидел белые призрачные столбы света: военные вертолеты прочесывали город, освещая улицы мощными прожекторами. Старший пощелкал тумблером передатчика, настраиваясь на нужную волну. Поймал, и тотчас же эфир взорвался градом сообщений:

— Борт Два ноль один, вижу большую стаю на Пушкинской. Голов сто — сто пятьдесят. Уходят во дворы.

— Тройка пятнадцать. Примерно две сотни этих тварей. У Манежной.

— Сотня двадцать второй. У меня на Кутузовском тоже здоровенная стая. Штук двести, а может, и больше. Ни хрена не боятся, сволочи. Спущусь пониже, может, удастся подстрелить парочку.

Старший вновь настроился на прежнюю частоту и, не оборачиваясь, спросил стоящего за спиной немного растерянного человека:

— Ну, что скажете, профессор?

Голос старшего звучал хрипло и натянуто.

Профессор — худощавый усталый мужчина с серым лицом — нервно пожал плечами и вздохнул, машинально потирая ладонь о ладонь. Старшего подобный ответ не устраивал.

— Профессор, вздохи оставьте для дам. Мне надо знать: они здесь?

Тот огляделся. До сего момента он старался не замечать трупы, лежащие на проезжей части, но теперь этому пришел конец. Сейчас ему придется видеть и оценивать. Часть убитых была безжалостно растерзана в клочья, других подавили в спешке машинами или попросту затоптали во время полоумного бега.

От моста открывалось мрачное зрелище. Брошенные в панике автомобили тянулись по Тверской плотными рядами, теряясь в темноте. Часть из них все еще дымилась. Огромный исковерканный панелевоз лежал на боку, перекрывая большую часть шоссе. Остальное пространство было забито изуродованными машинами. Кое-где по почерневшим остовам пробегали язычки пламени, отбрасывая на асфальт и на стены домов рыжие, веселые всполохи. Не требовалось иметь семи пядей во лбу, чтобы представить, как именно все произошло. Поток шел из центра, занимая встречные полосы, в восемь рядов. Люди спасались бегством, наплевав на светофоры и правила. Их можно понять. Речь шла не о штрафах, а о собственных жизнях. Очевидно, водителю панелевоза, вывернувшему со Второй Брестской, надоело ждать, и он рванул поперек движения, рассчитывая, что затормозят, пропустят. Не затормозили. И не потому, что не видели, а потому, что не смогли. Сзади панически давили на клаксоны, жали на газ, торопились. Мощный самосвал на полном ходу ударил панелевоз в борт, и тот опрокинулся, перекрыв пять полос из восьми. А остальные уже были не в состоянии остановиться или свернуть. Скрежет металла, взрывы, огонь. Люди выскакивали из машин и бежали, а их настигали кошмарные, жуткие монстры, валили на асфальт, вцеплялись в горла, в лица, полосовали животы…

Постанывали опоры электролиний, под мостом отчаянно завывал ветер, стрекотали лопастями вертолеты. И никакого движения. Пустыня двадцать первого века. Совсем как в фильмах-катастрофах.

— Ну так что? — напомнил о своем существовании старший. — Они здесь?

Профессор собрался было ответить, но так и остался стоять с открытым ртом, потому что именно в этот момент заметил движение.

Справа, на стоянке, за брошенными автомобилями кто-то прятался. Профессор подумал, что это вполне мог оказаться и человек, чудом уцелевший во время резни, но тут же понял, что ошибается. Нет, люди в городе еще были, несомненно. И немало, но никто из них — кроме, конечно, окончательно свихнувшихся от страха безумцев — не вышел бы сейчас на улицу. Впрочем, может быть, это и был психопат? Просто ли сохранить рассудок после такого?

— За маш… — начал было профессор, но старший перебил его:

— Вижу.

Из-за машин вышел пес. Это был доберман. Совсем недавно ухоженный и гладкий, домашний, теперь он производил странное впечатление брошенности. Шкура и треугольная, вытянутая морда пса казались покрытыми грязью, но старший-то знал, что это не грязь. Это кровь. Человеческая кровь. Доберман остановился, посмотрел на людей и тихо заскулил. В зеленом свете ПНВ он выглядел особенно жалко.

— Внимание, опасность справа, — сказал старший в микрофон и медленно, стараясь не делать резких движений, поднял автомат к плечу. Рубиново-красная игла лазерного целеуказателя впилась в покрытый бурой шерстью бок собаки на стыке с шеей.

— Цель взял, — прозвучало в наушнике.

Пес не убегал, но и не проявлял агрессивности. Стоял поскуливая, глядя на людей, словно ожидая от них чего-то.

— Я сейчас сниму его, — прошептал один из солдат, прижимаясь щекой к прикладу «АКМа».

— Не стреляйте! — невольно повышая голос, воскликнул профессор.

Доберман шарахнулся в темноту.

— В чем дело, профессор? — с нескрываемым раздражением спросил старший.

— Этот пес неопасен. Он боится.

— Вы уверены?

— Я знаю, о чем говорю.

— Хорошо бы. — Профессор не видел лица старшего, но почему-то ему показалось, что тот усмехается. — А вы можете дать гарантию, что это не уловка с их стороны?

— Собаки — все-таки животные. Стайные, дикие от природы, но животные. И, как у любых других животных, их действия в определенной степени подчинены инстинктам. Этот пес домашний. Его бросил хозяин. Ему страшно. Он голоден и хочет к людям. Человек для него — тепло, пища и ласка.

— Мне лично нас…ь, домашняя эта псина или дворовая, — пробормотал зло один из разведчиков. — Я успокоюсь, когда она сдохнет. Нужно пристрелить эту тварь. И чем скорее, тем лучше. А потом можете снова рассказывать нам сказки.

— Погоди. — Старший не сводил взгляда с добермана. — Профессор, почему вы думаете, что этот пес неопасен?

— Посмотрите, как он себя ведет. Прижатые уши, виляние хвостом, опущенная голова. Типичная поза, выражающая покорность.

— Всем смотреть по сторонам, — скомандовал старший и опустил оружие.

Доберман снова высунулся из-за машины, нерешительно шагнул вперед и остановился. В его позе действительно угадывалось желание кинуться к людям и прижаться к ногам. В то же время собаку явно угнетал страх. Она боялась, что люди причинят ей боль, как это уже происходило сегодня не раз.

— Жучка, Бобик, Барбос, — позвал старший, опускаясь на корточки и вытягивая руку открытой ладонью вверх. — На, на, на…

Доберман сделал нерешительный шаг, остановился и завилял коротким обрубком хвоста. Очевидно, он не знал, как реагировать на незнакомую кличку. Да и подобный жест — «пища» — был ему незнаком. Однако в голосе старшего не было угрозы или паники, которые, как правило, предшествуют боли.

— Смотрите, — прошептал профессор. — У него рана на боку. Видите?

— Вижу, — как заправский чревовещатель, почти не разжимая губ, ответил старший.

Он уже понял, что кровь на шерсти собачья. Добермана, вероятно, ранили вертолетчики. Жалкая псина пряталась где-нибудь, зализывая рану, пока не пришли люди.

«Она, дура, не понимает, что вертолет — это тоже люди, — подумал старший, причмокивая губами. — Для нее вертолет — такой же зверь, как и она сама, только злой и недосягаемый».

Он посвистел, пробормотал чуть громче:

— Ну, Шарик, Принц, как там тебя… Иди сюда. Иди. — Пес нерешительно подошел, остановился в метре, как-то припадая на все четыре лапы и еще ниже опустив узкую голову. — Вот умница. У-умница. Иди, иди.

Пес наконец приблизился, прижался к ногам старшего. Тот провел ладонью по голове собаки, почесал между ушами.

— Молодец, молодец, — сказал успокаивающе. — Кабы ты еще и говорить умел, рассказал бы, где твои сородичи.

Старший выпрямился, а пес остался стоять рядом, глядя на человека снизу вверх. Тот щелкнул тумблером рации:

— Дозор — Базе. Продвинулись до площади Тверской Заставы. Вроде чисто. Можете выдвигаться. Как поняли, прием?

— База — Дозору. Вас понял. Выдвигаемся. Отбой.

Старший вернул тумблер в исходное положение.

— Парни, быть наготове. Внимание не ослаблять.

В эту секунду за его спиной послышался резкий злобный лай. Реакция старшего была моментальной. Он резко вскочил, повернулся на каблуках, вскидывая оружие. ОНИ тут все-таки были.

Так оно и оказалось. В изумрудном свете ПНВ старший увидел, как из-под моста вытекает мохнато-темная живая река. Собак было очень много. Больше сотни. Они устремлялись к жертвам длинными, упругими скачками, и в их беге уже не было ничего знакомого, домашнего.

Это был бег хищников, настигающих добычу. Напряженно-быстрый, собранный, перетекающий в готовность к решительному прыжку. В дымчато-зеленой мути поблескивали светлые бусины глаз и невероятно белые росчерки клыков. На мгновение старшему показалось, что он видит кошмарный сон. Вторая свора — голов восемьдесят, — до сих пор таившаяся за машинами, ринулась на людей со стороны стоянки.

На солдат лай произвел странное впечатление. На доли секунды они замерли в необъяснимом оцепенении. Этих мгновений было достаточно, чтобы люди проиграли схватку, которая еще даже не началась. За эти мгновения псы успели покрыть расстояние, отделявшее их от разведгруппы, практически полностью. Рванула неустойчивую ночную тишину нервная автоматная очередь. Несколько псов покатились по асфальту, оставляя за собой темно-зеленые полосы крови. Несшийся впереди стаи невероятно огромный ротвейлер вдруг легко взмыл в воздух и ударил всем весом в грудь ближайшего солдата. Тот упал. Могучие челюсти сомкнулись на горле человека.

Старший понял, что через секунду-другую они все погибнут. Им не справиться с таким количеством ДИКИХ животных. Он потянул спусковой крючок. «Добродушный» доберман, о котором уже успели забыть, неожиданно преобразился. Шерсть на загривке пса поднялась дыбом. Уши прижались к голове еще сильнее. Доберман резко оттолкнулся задними лапами и взмыл в воздух. Его клыки мгновенно полоснули старшего по яремной вене. Тот почувствовал, как на плечо вдруг хлынул горячий фонтан. Старший уже понял, что они попали в классическую, простейшую засаду. И только подумал меркнущим сознанием: «До чего умные твари…» Он начал опрокидываться на спину. Доберман приземлился на все четыре лапы и тут же прыгнул снова. Челюсти щелкнули еще раз. Старший захрипел перекушенным горлом. Пес отпрыгнул в сторону и уставился на профессора. Тот с ужасом смотрел в поблескивающие зеленым светом глаза собаки.

Псы действовали, как волки. Они не терзали жертву, а легко, одним движением перерезав ей горло, устремлялись к следующей.

Жалко и беспомощно всхлипнула еще одна автоматная очередь. Мощный сенбернар отлетел к стене, прошитый пулями, но почему-то не упал, а вновь бросился на людей. Через несколько секунд с дозорной группой было покончено. На асфальте лежали пятнадцать агонизирующих трупов. Профессор слышал влажные хрипы и булькающие звуки, с которыми кровь выплескивалась из разорванных артерий.

Псы спокойно усаживались на асфальт и лениво слизывали с шерсти кровь. На уцелевшего человека они смотрели, как на пустое место, очевидно, понимая, что тот не представляет опасности.

Профессор стянул с головы прибор ночного видения. Так ему было легче. Он неплохо разбирался в повадках собак и сообразил: если уж все эти псы взбесились, то они убьют и его. Животными ведь правят инстинкты. И только инстинкты.

Стоящий в стороне от стаи доберман оглянулся на собратьев, затем вновь повернулся к единственному оставшемуся в живых человеку. Тот увидел поблескивающие в свете луны глаза животного и…

Профессор мог бы поклясться, что губы жуткого пса дрогнули.

Смерть, веками жившая рядом с человеком, оскалилась в лицо Царю природы страшной собачьей ухмылкой.

Пробуждение было тяжелым. Осокина просто ткнули в бок, грубо и жестко. Он приподнялся на локте, сонно захлопал глазами:

— Что?

Над ним стоял громила.

— Пошли, — сказал он. — Живее.

Осокин оглянулся. Ни бородатого Миши, ни патрульного Володи, ни Лавра Эдуардовича не было. Матрацы их лежали на полу, но больше никаких следов. Светлана проснулась, хотя и делала вид, что спит. Осокин хорошо знал свою бывшую жену. По тяжелому дыханию, по расширившимся ноздрям он понял: она смертельно боится. Боится, что этого единственного худо-бедно близкого человека сейчас уведут и больше она его не увидит. Нет, дело было вовсе не в чувствах, но, кроме Осокина, вряд ли кто-нибудь стал бы заступаться за нее, случись что.

Наташа тоже не спала. Она сидела, приобняв за плечо трясущуюся от страха Марину, и что-то успокаивающе шептала ей на ухо.

— А где остальные? — спросил Осокин, поднимаясь и запахивая поплотнее плащ. Спросонья было зябко.

— Сейчас узнаешь, — мрачно ответил громила. — Шевелись.

Осокин послушно направился за ним, ожидая, что здоровяк поведет его к штабному столу, но тот направился к дверям подсобок. Свернув направо, они прошли подлинному, отделанному кафелем коридору. У дверей разделочного цеха топталось несколько боевиков. Осокин невольно замедлил шаг, но громила подтолкнул его прикладом автомата:

— Давай, ну!

Он открыл дверь разделочного цеха, втолкнул в нее подконвойного. Осокин по инерции сделал несколько шагов и остановился как вкопанный, словно налетев на каменную стену. Спина его мгновенно покрылась холодным, липким потом.

Раздетый до пояса бородатый Миша покачивался на крюке для туш, подвешенный за руки. Кисти были связаны тонкой джутовой веревкой. Рот его был забит свернутыми в кляп тряпками — обрывками его же собственной одежды. Тело сплошь залито кровью. Под ногами натекла небольшая лужица. Двое внушительного вида парней старательно и с удовольствием избивали его резиновыми дубинками. Патрульный Володя лежал у стены, скрючившись, поджав ноги к животу. Над ним возвышался бычьего сложения парень в спортивном костюме — тот, которого привезли на БТР. Посреди зала, забросив пухлые руки за спину, стоял круглолицый и наблюдал за экзекуцией. Он даже не обернулся на звук открывшейся двери.

Громила вывел Осокина на середину цеха, подтолкнул вперед. Круглолицый молча кивнул. Физкультурник подошел и без разговоров, с коротким размахом, вытянул его поперек спины резиновой дубинкой. Осокина еще никогда не били «демократизатором», бог миловал. Он и представить себе не мог, насколько это больно.

В легких словно взорвалась атомная бомба, вытягивая, выворачивая позвоночник. Волна жуткого адского пламени обрушилась на город его организма, смела с лица земли тоннели артерий и мосты вен, испепелила колючие заграждения нервов, выжгла пулеметные ячейки пор и окопы морщин, выпарила реки слезных протоков, оставила на серых стенах мозга черные скорчившиеся тени дурноты. Хиросима и Нагасаки в отдельно взятом организме, именуемом Александр Демьянович Осокин.

Он упал на колени, покатился по кафелю, не удержав внутри животный крик-стон, закусил губу и тут же ощутил во рту соленый привкус. Физкультурник шагал следом, как безжалостный, всемогущий бог, нанося удар за ударом.

Осокин с трудом поднялся на четвереньки, пополз к стене. Его вырвало прямо на плащ. Он поднял взгляд и увидел в вишнево-черной бесформенной маске, бывшей раньше лицом бородатого Миши, залитый кровью, вытаращенный, переполненный сумасшедшим ужасом единственный глаз. Вместо второго зияла черная дыра. И разверстый рот, с распухшей глоткой, которую забили тряпками. И окровавленные десны с парой обломков желтоватых зубов. А остальных не было.

А еще он увидел палачей, наблюдавших за избиением с живым интересом.

Физкультурник еще раз ударил Осокина по почкам, и тот рухнул плашмя, обмочился, но даже не почувствовал этого. Он хотел только одного, чтобы все кончилось. Сейчас, немедленно. Неважно как, пусть убьют или уйдут. Лишь бы погас свет, не стало всех этих людей и он смог забыться. Все остальное не имело значения.

Физкультурник подхватил Осокина за воротник, приподнял, волоком подтащил к круглолицему и бросил к ногам. Осокин увидел ботинки детектива. Дешевую «саламандру».

— Знаете, о чем я думаю, Александр Демьянович? — негромко сказал круглолицый. — Я думаю, до чего же неблагодарными порой оказываются некоторые люди. Неблагодарными, слепыми и глупыми! Я дал вам защиту, пищу, крышу над головой. И не только вам, но и вашей слепой стюардессе, бесполезному придатку, лишнему рту, не способному приносить никакой пользы ни сейчас, ни в обозримом будущем. Я не бросил на съедение собакам остальных, в том числе и этих, — он указал на изуродованный, подергивающийся конвульсивно кусок плоти, совсем недавно бывший бородатым Мишей. — Вы, Александр Демьянович, олицетворяли для меня прослойку моральных солитеров, высокопоставленных скотов. И тем не менее я наблюдал за вами, надеясь отыскать хоть крупицу раскаяния и понимания. Мне казалось, мы вместе, при вашем непосредственном участии, сможем сплотить общество в одну непобедимую, всесокрушающую силу! Я полагал, вы, именно вы, способны понять и оценить масштабность замысла, первым захотите стать полноценной частью нового общества. И не только сделаете это сами, но и убедите остальных. Ведь только сумасшедшие и мертвецы не меняют идей и убеждений! Увы. Всего за несколько часов вам удалось разубедить меня. И поскольку вы не относитесь к первым, значит, придется относиться ко вторым. Сегодня ночью я пришел к выводу: для блага нового общества будет полезно казнить сотню-другую и сослать подальше на север несколько тысяч бывших чиновников, дельцов и депутатов. Вы — чумная язва, отравляющая общество. Вас необходимо уничтожать. — Он прошелся по цеху, остановился в самом центре. — И не надейтесь, я не стану создавать из вас мучеников, борцов, погибших за идею. Вы умрете не публично и не завтра. А сейчас, немедленно. Сгинете безвестно в водовороте новой революции. Ведите их, — скомандовал он костоломам.

Осокин всхлипнул. Он никогда не думал, что умирать так страшно. Двое громил подхватили его под руки, подняли, а у него подгибались ставшие вдруг ватными колени. Он не мог идти и, наверное, обмочился бы еще раз, от страха, однако мочевой пузырь его был уже пуст.

Мишу сняли с крюка. Подняли с пола и патрульного Володю. Потащили к дверям. Миша не мог говорить, только мычал.

— Чего это с ним? — спросил тот, что вел Осокина в цех. — Мычит, как корова.

— Язык откусил! — засмеялся один из громил. — Я ему по зубам дубинкой врезал, чтобы не орал, а он, придурок, взял да и откусил.

Оба засмеялись. Похоже, происшествие с языком показалось им забавным.

Всей группой они поднялись на крышу. Здесь дежурила пара — Родищев и Дроздов, они наблюдали за стоянкой, улицей Митрофанова и подходами к супермаркету. У Дроздова на груди — милицейская рация. Не станешь же каждый раз бегать к люку, кричать тем, кто внизу. Удобная, черт возьми, оказалась штука. Еще две рации были у дежурной смены в зале, и один передатчик, снятый с машины «Скорой помощи», забрал себе круглолицый. Аккумулятор для нее сняли с «Москвича».

— Все спокойно? — поинтересовался круглолицый.

— Псы волнуются что-то, — доложил один из караульных. — Несколько раз вертолет пролетал недалеко. А так все тихо.

— Этот, в плаще, больше не появлялся?

— Нет. Как в первый раз прошел, так и все.

— Хорошо, — круглолицый указал на дальний угол крыши. — Ведите их туда.

Место казни было выбрано осмотрительно — из окон супермаркета этот участок не просматривался, и, кроме того, он был скрыт густой тенью. Фонари над расположенным с тыльной стороны грузовым двором оставались погашенными, а свет реклам сюда не доставал.

Троицу приговоренных подвели к краю крыши. Володю и Осокина посадили чуть в стороне, бородатого поставили на невысокий приступок. Физкультурник и один из громил встали по бокам. Остальные отошли.

— Свободны, — махнул им рукой круглолицый. — Идите в зал, проследите, чтобы все было спокойно. — Он подождал, пока охрана удалится с крыши, сказал: — Что же, полагаю, нет смысла затягивать процедуру. Начинайте.

Физкультурник положил Мише руку на плечо:

— Ну че, мастер, прогуляешься? — И легко подпихнул вперед.

Миша изогнулся, словно пытаясь сохранить равновесие, затем странно, будто бы разом сломавшись пополам, наклонился вперед и опрокинулся в темноту. Через секунду послышался влажный чавкающий удар, и тут же, следом, собачье рычание, нетерпеливое повизгивание, грызня.

— Привыкают, — сказал второй громила. — Когда «зеленого» сплавляли, они долго не подходили, а теперь вон как осмелели.

Круглолицый повернулся к приговоренным. Вид у него был скучающим. Видимо, он ожидал чего-то другого.

— Я буду внизу, — сказал с легкой досадой в голосе. — Закончите и спускайтесь. У меня на сегодня запланировано еще одно дело.

Закинув руки за спину, он быстрым шагом прошел через крышу, загромыхал по железным ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.

Родищев оглянулся украдкой на Осокина, на двух палачей, весело о чем-то разговаривавших и полезших за сигаретами. Достал из кармана куртки нож, сбросил с лезвия салфетку.

— Браток, — обратился к Дроздову, — сигареточки у тебя не найдется? Свои внизу забыл.

Караульный кивнул утвердительно. В самом деле, чего жалеть курево, если в магазине этого добра — завались. Он достал пачку, протянул. Родищев ногтями зацепил сигарету за фильтр, вытащил из пачки.

— А огонек дашь? Уж извини.

Дроздов передвинул автомат за спину, сложил ладони лодочкой, чиркнул колесиком. Отблеск выхватил из темноты красивое тонкое лицо с чуть впавшими щеками, оттененными суточной щетиной.

Нет, положительно Родищеву не было его жаль. Он потянулся к выставленным вперед рукам напарника, прикуривая, и одновременно ударил его ножом в левый бок. Дроздов задохнулся, распахнув рот, как-то сразу потек вниз — сперва пошли руки и челюсть, затем голова; караульный пытался осмыслить, что же произошло, увидеть, откуда взялась эта острая боль. А его уже потащило в темноту, глаза подернулись дымчатой поволокой.

Родищев извлек нож и ударил еще раз, в центр груди, под третью пуговицу, дернул вниз и влево. Горячая кровь хлынула ему на руки. Даже странно, он не испытал никаких эмоций. Когда убил осокинского ротвейлера, и то переживал больше. Заведя свою ногу за ногу умирающего караульного, аккуратно, мягкой задней подсечкой уложил того на крышу. Вытащил нож из раны и быстро, ступая мягко, плавно, направился к углу, где сидели приговоренные.

Физкультурник бросил окурок вниз, проследив за траекторией полета рубиновой искры. Громила передвинул свой в уголок рта, закусил. Тоже неплохо, пусть уж ему дым в глаза лезет. Оба наклонились, подхватили за воротник и штанины патрульного Володю, принялись раскачивать.

Родищев наблюдал за происходящим спокойно. Плевать он хотел на этого парня, пусть хоть три раза его с крыши бросают. Собственно, он вообще не мог объяснить внятно, откуда взялась в его голове эта шальная мысль: спасти Осокина. И почему именно его, а не кого-нибудь другого? Их там, в зале, до чертовой матушки осталось. Были и такие, кто не постоял бы за ценой. Почему именно Осокин? Наверное, дело в глазах. В страхе и обреченности, которые плескались в них, когда приговоренных вывели на крышу. Он-то, Родищев, заметил и выражение ужаса на лице Осокина, и серые, потрескавшиеся губы, и подгибающиеся колени.

Так же безнадежно-беспомощно выглядел тщедушный, уродливый подросток — Игорь Родищев, — когда его тащил за школу, на глухой хоздвор, гурт одноклассников — «мудохать». «Вы куда, пацаны? — Гуинплена мудохать! — Погодите, я с вами».

Двенадцатилетние компрачикосы понятия не имели, кто такой Гуинплен. Просто повторяли понравившееся загадочное словечко, брошенное в адрес Родищева тихой садисткой — их заслуженной учителкой, классной руководительницей, ставшей позже директором школы. Ничтожества, не прочитавшие ни до, ни после ни строчки Гюго, зато наизусть знавшие лживого «Тимура» с его блядской командой. Игорь Родищев не читал Гайдара, зато к двенадцати проштудировал полное собрание сочинений Гюго и помнил дословно первую главу «Человека, который смеется». Историю отношений Урсуса и Хомо, Человека и Волка. Тимуровские выкормыши мечтали стать столь же показательно-лживыми, безрассудно-храбро переводили через дорогу одиноких старушек и, непременно ватагой, «мудохали» по подворотням одиноких «Квакиных», наплевав на принципы «лежачего» и «первой крови». Потягивали в сырых, вонючих подъездах серых «хрущевок» копеечный портвейн, покуривали украдкой, а дома зазубривали: «Я, имярек, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации…» и «Взвейтесь кострами…». А пока они водили старушек и клеили на двери, вопреки матерящимся хозяевам, звезды, вырезанные из тетрадных листов, он, Игорь Родищев, повторял, как клятву, как молитву, впечатывая в память на веки вечные: «Главной особенностью Урсуса была ненависть к роду человеческому. В этой ненависти он был неумолим».

В этих двоих, накачанных, сильных и наглых, он вдруг увидел тех самых малолетних компрачикосов, а в Осокине — двенадцатилетнего «Гуинплена». Себя.

Они отпустили Володю и проследили за ним взглядом с тем же любопытством, с каким следили за брошенным в темноту окурком. Тело полетело по широкой дуге, сперва вверх, затем плавно, как с горки, — вниз, скрылось за срезом крыши. Затрещали кусты, раздался глухой удар, и тут же завозились, залаяли собаки.

Родищев был в двух шагах, когда они повернулись, намереваясь заняться Осокиным, и увидели его. Но были эти двое тупыми, ленивыми животными, живущими даже не на инстинктах, инстинкт бы вывез, а на спинномозговых рефлексах — жрать, спать, испражняться, спариваться, — и поэтому не сразу оценили увиденное: караульного, идущего к ним, и тело второго, лежащее метрах в двадцати, на середине крыши, аккурат напротив рекламно-громадной буквы «с» в слове «универсам».

— Ты че? — спросил озадаченно физкультурник, а в следующую секунду, когда острейшее английское лезвие полоснуло по животу, раскрыв его, словно пирог с требухой, ойкнул по-детски изумленно и обиженно.

Громила оказался проворнее. Оскалился, как сторожевой пес, схватился за автомат. Голыми руками убивать не умел, не привык, и терял драгоценные секунды, упуская и без того призрачные шансы на жизнь.

Родищев не стал бить его ножом. Просто метнулся вперед и как тараном боднул головой в живот. Громила сделал шаг назад, запнулся о приступок, стал заваливаться, но удержался, ухватив Родищева за камуфляжную куртку на спине, скомкав ее, собрав в крепкую жменю. Родищев присел, рванул пуговицы, завел назад руки, освобождаясь от куртки, выскальзывая из нее, как змея выскальзывает из старой кожи.

Прежде чем упасть, громила успел осознать, что опоры больше нет, но пальцы его продолжали судорожно сжимать плотную ткань, словно в этом и заключалось спасение. Короткий вскрик, полет, звук удара и в конце рычание псов.

Игорь Илларионович мгновенно повернулся к физкультурнику. Но тот и не думал нападать. Стоял, ловя окровавленными ладонями выпадающие из разреза внутренности, шмыгая носом, повторяя раз за разом: «Это что, а? Что это?»

Родищев ударил его ножом под сердце. Физкультурник задохнулся, словно ему в легкие вогнали осиновый кол, захрипел, выхаркивая кровавые сгустки, осел на крышу. Он дышал еще секунд тридцать, прежде чем умереть. Наверное, это были самые ужасные секунды его жизни, но Игорь Илларионович плевать хотел на это. Он протянул руку бледному, трясущемуся Осокину.

— Вставай, пошли.

Тот невидяще посмотрел на мертвого физкультурника, на перепачканного кровью Родищева, подтянул колени к груди, обнял их дрожащими руками.

— Вставай, пошли, — громче и настойчивее повторил Родищев. — Их скоро хватятся, и лучше бы нам к этому времени убраться подальше.

Осокин не без труда расцепил пальцы, с удивлением покрутил перед лицом трясущейся ладонью, сглотнул.

— Пошли, — в третий раз предложил Родищев. — Хотя… можешь остаться здесь, если хочешь.

Он подошел к физкультурнику, подхватил его под мышки, потащил к дальнему концу крыши. Тот оказался не просто тяжелым — неподъемным. Родищев тянул его метров пять, после чего бросил, подбежал к Осокину, влепил ему оплеуху:

— Вставай! — Еще одна затрещина. — Вставай, сволочь! Вставай, слизняк! Вставай!

Каждый выкрик сопровождался очередным ударом. Осокин неумело прикрывался руками и втягивал голову в плечи. Родищев выпрямился, тяжело дыша.

— Вставай, — закончил он негромко и устало. — Мне нужна твоя помощь.

Осокин поднялся. Его шатало и знобило. Сказывался мощный выплеск адреналина в кровь.

— Бери этого борова за ноги, — сказал Родищев, указывая на мертвого физкультурника.

Они вместе оттащили тело к противоположному концу крыши, который тоже не просматривался из зала. Собак внизу было мало. В основном они сосредоточились у дверей супермаркета.

— Подожди здесь, — скомандовал Родищев. Он вернулся, подобрал автоматы физкультурника и Дроздова. В карманах камуфлированной куртки последнего также обнаружился дополнительный рожок. Игорь Илларионович забрал и рацию. Вернувшись, он протянул «Калашников» Осокину. — Держи. Если дойдет до стрельбы, постарайся расходовать патроны экономно.

Осокин оглянулся.

— Нам… придется прыгать?.

— Совсем ополоумел от страха? — Родищев покрутил пальцем у виска. — Здесь же метров десять, не меньше. Ты, может, и отделаешься сломанными ногами, а от меня-то точно только мокрое место останется. — Игорь Илларионович раскрыл живот физкультурника, зачерпнул обеими ладонями внутренности, бросил их с крыши. Осклизлая сиренево-серая масса кишок размоталась до самой земли. — Я полезу первым и прикрою тебя, если что. Когда будешь спускаться, сперва лезь на крышу пекарни, оттуда можно и спрыгнуть, невысоко.

— Я не смогу, — Осокин поморщился.

— Сможешь, — убежденно кивнул Родищев. — Тут главное — не дергать. Могут не выдержать.

Он первым ухватился за кишки физкультурника, сел на приступок и плавно соскользнул в темноту. Осокин, наклонившись через край, посмотрел вниз. Игорь Илларионович уже стоял на асфальте, оглядывая стоянку сквозь оптику телескопического прицела. Повернулся, махнул рукой, давая понять: «все чисто, можно спускаться».

Осокин осторожно тронул кишки пальцем. Сдерживая рвотный позыв, собрал их в горсть, полез на приступок. В этот момент загромыхали железные ступени — поднималась следующая караульная смена. Осокин больше не раздумывал. Он прыгнул вниз и, понятно, рванул, успел спуститься метров на шесть, когда импровизированная «лестница» лопнула и он рухнул вниз. Благо, приземлился все-таки на ноги и лишь потом завалился на спину, да и высота, в общем, была не слишком большой. Пятки он себе отбил знатно, зато новая вспышка боли окончательно привела его в чувство. Словно содрали серую пелену с глаз, протерли пыль с мозгов. Осокин вскочил, прихрамывая побежал к боковому съезду с парковки. Родищев отступал за ним.

Осокин метнулся через пустынную дорогу, упал на живот в темную массу придорожных кустов, развернулся, целя в сторону супермаркета. Игорь Илларионович крадучись подошел, опустился на колено. Осокин поразился тому, насколько вкрадчиво-беззвучно двигался этот комично-ужасный уродец.

— Ты не шуметь вообще не умеешь, что ли? — прошептал Игорь Илларионович. — Ломишься, как пьяный лось через чащу.

— Я старался, — ответил Осокин шепотом.

— Не надо стараться, — ворчливо сказал Родищев. — Просто двигайся тихо, и все. Это нетрудно. Чшшшшш… — прошипел он, вновь приникая к прицелу.

На крыше замелькали лучи фонарей, поползли по небу черные тени. Кто-то подбежал к краю, посмотрел вниз. Резкий, словно вырезанный из пакета для фотобумаги силуэт отчетливо маячил в желтом ореоле электрического света.

«Святой двадцать первого века», — подумал Родищев.

— Давай я его сниму, — зашептал Осокин.

— Лежи, партизан хренов, — прошипел тот. — Альпийский стрелок, на хрен, выискался.

Человек, стоящий на крыше, поднял к плечу карабин, принялся осматривать окрестности. Он перемещал ствол по дуге медленно, тщательно изучая кусты и стволы деревьев.

— Давай сниму, — снова зашептал Осокин. — У него же ночной прицел, он нас увидит, как пить дать.

«А ведь и верно», — Игорь Илларионович выматерился про себя. Как же он сам об этом не подумал. Не стал бы этот гад просто так любоваться живописными окрестностями. Откуда у них ночные прицелы? Он таких не видел.

Стрелок направил ствол карабина в их сторону, повел было дальше, но вдруг вернулся, замер. И в этот момент Игорь Илларионович плавно потянул спусковой крючок.

Вокруг головы стрелка на мгновение возникла мутная корона с остренькими лучами-верхушками. Секунда — и человек исчез, словно его и не было.

Тотчас, привлеченные выстрелом, из-за пекарни появились собаки. Было их десятка три, они выбежали на середину дороги, остановились, принюхиваясь, крутя головами. Родищев прижал Осокина ладонью к земле. Ветра не было, погода сырая, вероятность того, что собаки обнаружат их по запаху, — минимальна. А видят собаки довольно паршиво. Тем более в темноте и неподвижный объект. Другое дело, если этот «крестничек» начнет палить во все стороны. И ведь хватит ума у дурака!

На краю крыши возникли фигуры трех «боевиков». Они тоже слышали выстрелы и открыли беспорядочный огонь по посадкам на противоположной стороне дороги. Несколько пуль ударило в ствол дикой груши, совсем рядом от Родищева… Собаки закрутили головами, залаяли, побежали обратно к супермаркету. Игорь Илларионович вытянулся на земле рядом с Осокиным.

— Отползай в кусты, — сказал негромко. — Они нас не видят, палят для острастки. Только осторожно.

Осокин кивнул, неловко извиваясь, пополз назад. Родищев пополз за ним. Ему ничего не стоило снять этих троих дураков, стоящих на крыше. Но в этом случае собаки наверняка обнаружили бы их, а перезаряжать карабин не было времени. Да и патронов у них не так много. Налетела бы остальная стая — не отбились бы, как пить дать.

На стоянке взревел двигатель БТР. Бронемашина выползла на дорогу, остановилась. Слепяще-белым вспыхнула фара-прожектор. Яркий луч пополз по посадкам. Родищев плотнее вжался в землю. Через мгновение затарахтел пулемет.

Это было пострашнее автоматных очередей. Пули врывались в дерн впереди, со свистом пролетали над головами. На спины сыпались срезанные шквальным огнем ветви. Осокин закричал, давая выход страху. Слава богу, его крик утонул в реве двигателя и звонком бухтении пулемета. Еще секунда, и Осокин не выдержал бы, вскочил, рванул прочь и, конечно, нарвался бы на пулю. Родищев навалился, прижал его к земле, выхватил из кармана рацию, вдавил кнопку вызова:

— Всем! Всем! Кто-нибудь меня слышит? Срочно нужна помощь! Срочно нужна помощь! Прием!

Внезапно рация ожила. Сквозь треск помех в динамике отчетливо прорезался изумленный голос:

— Слышу вас! Кто вы? Где находитесь?

— Угол Митрофанова и летчика Козелкова. Возле магазина «Восьмая планета». Мы сбежали из плена.

В эфире несколько секунд висело молчание. Родищев даже забеспокоился, не отключился ли отозвавшийся. У него, наверное, и своих проблем хватает.

Пулемет стих. БТР заглушил двигатель.

— Выйти к «Иволге» сможете? — наконец спросил собеседник.

«Иволгой» назывался небольшой частный магазинчик, расположенный метрах в трехстах дальше по Митрофанова.

— Да, сможем, — понизив голос, ответил Родищев.

— Мы вас встретим через пять минут, — сказал человек. — Как понял?

— Понял. Через пять минут, — ответил Родищев.

И тут же отозвался другой голос:

— Ноль шестьдесят один! Капитан Данилов. Что случилось?

— Нападение вооруженной группы! У них автоматы и БТР.

— «Восьмая планета» на Митрофанова?

— Да.

— Сколько вас?

— Двое.

— Еще гражданские есть?

— В магазине полно.

— Минут пять продержитесь?

— Постараемся.

— Направляю группу. Где вы находитесь, сориентируйте по месту.

Родищев выключил рацию, толкнул Осокина в бок:

— Вставай, надо уматывать.

— Зачем? — не понял тот. — Сейчас группа подойдет!

— Не будет никакой группы, — ответил Родищев. — А если и будет, их положат тут всех.

— Как?

— Молча, без вопросов «как», — съязвил Игорь Илларионович. — Саша, ты действительно дурак или прикидываешься?

— В смысле? — не понял Осокин.

— Почему эти парни движок в БТР заглушили и стрелять перестали, по-твоему? — Родищев приподнялся, глядя в сторону парковки. — Да они переговоры наши слушали. Скорее всего, «капитан Данилов» — это фуфло. Нет никакого капитана Данилова. И группы Ноль шестьдесят один тоже нет. Нам просто вешали лапшу, чтобы выяснить, где мы прячемся, понял? Все, пошли.

Они, пригнувшись, стали отходить в темноту.

— Пойдем дворами, — предупредил Родищев. — Как говорят братья степей: «Тише едешь — дольше живешь».

Осокин кивнул согласно. Когда «Восьмая планета» скрылась из виду и они углубились во дворы, Родищев добавил:

— Ты не рвись так. Еще надо проверить, не липа ли та, первая группа. А то встретят нас парой выстрелов.

Несколько минут они шли молча. Ощущение было странное. Знакомые улицы, знакомые дома. И тем не менее все другое. Застывшее в парализующем, безумном, паническом страхе. Никаких звуков, кроме шелеста ветра в верхушках голых деревьев. Ни капли света, кроме отблеска луны в оконных стеклах. Белые полотенца, наволочки, простыни раскачивались в темноте, будто привидения. Они словно шли по заброшенному, поросшему мхом старому кладбищу. Впрочем, теперь весь город превратился в огромное, мрачное, молчаливое кладбище, по которому скользили одичавшие псы, храня покой умерших. Живых здесь не осталось. Даже те, кто пока еще мог шевелиться, были уже мертвы.

Осокин внезапно остановился.

— Я должен вернуться, — решительно заявил он.

— Ты что, спятил? Зачем это? — насторожился Родищев.

— Там Наташа.

— А-а-а, — протянул Игорь Илларионович. — Ну, раз Наташа, тогда да. Сколько вы знакомы, говоришь?

— Почти двое суток, — ответил Осокин.

— Ну е-е-е-е твою мать, — развел руки Родищев. — Что же ты сразу-то не сказал! Конечно. Двое суток — это же почти вся жизнь. Друг без друга уже никак. Давай, конечно, двигай. Спасай свою Джульетту. А когда тебя на этот раз с крыши, как буревестника, черной молнии подобного, запустят, не забудь Мусе Манарову привет от меня передать. — Подумал и закончил: — Тоже мне, Рэмбо выискался.

Осокин замялся.

— Послушай, там же не только Наташа. Там и остальные. Светка. Лавр Эдуардович. Марина. Новенький этот… Артем Дмитриевич. Мы не можем их там бросить. Тем более если группы не будет. Я подумал, может быть, мы могли бы вместе…

— Мог бы что? С тобой пойти? — Игорь Илларионович покачал головой. — Нет уж. Это твоя девица. Хочется — иди спасай ее сам. Полный вперед. А меня не проси, я сыт по горло. Вот так, — он чиркнул ребром ладони по кадыку. — Ты не можешь на них плюнуть? Это твои проблемы. А я вот очень даже могу. — Игорь Илларионович сплюнул на асфальт. — Вот так. Плевать я хотел на всю вашу братию. И на Наташу твою, и на этого, как там его… Давыдыча, Данилыча, хрен его знает. Про Светлану я даже говорить не хочу. Стерва, каких мало. Она, между прочим, тебя Владлену сдала, за бабки, за машину, за квартиру.

— Я знаю, — сказал Осокин.

— Откуда?

— Сама сказала. А еще сказала, что ты должен был меня завалить.

— Должен был, — подтвердил Родищев. — Теперь уже думаю: может, зря не завалил? Сейчас, вместо того чтобы таскаться с тобой по улицам, сидел бы себе в гостиничном номере в Шереметьево-2, пил бы виски и ждал своего рейса в Штаты.

— Но ты вместо этого меня спас.

— И что с того? — насмешливо спросил Родищев. — Приперло мне. Моча в голову ударила, вот и спас. Тебя спас, а их не хочу. Я в благодетели не записывался. Вбей в свою дурную голову: отныне каждый сам за себя. Хотят жить — пусть сами о себе позаботятся. А мне моя шкура дорога.

— Ты же это не серьезно…

— Еще как серьезно!

Осокин несколько секунд смотрел на него, затем усмехнулся зло.

— Ну и хрен с тобой, — сказал он вызывающе-весело. — Мотай в свои Штаты пить виски. И вообще… Пошел ты.

Он повернулся и зашагал обратно к магазину. Родищев несколько секунд смотрел ему вслед, затем плюнул и пошел в противоположном направлении.

Всю дорогу Лукин ругался на чем свет стоит.

— Ну вот скажи, Андрюха, оно нам надо? Сидели себе тихоспокойно в тепле. Нет, все тянет найти себе приключения. Какого хрена, в самом деле?

Волков, молчал. Он и сам не знал, почему ответил на странный вызов. Уж точно не потому, что его донимало чувство долга. Может быть, просто обрадовался, услышав голос другого человека. Почувствовал себя нужным, понял, что еще не все кончилось. Жизнь не остановилась. Плохая ли, хорошая, но она идет. И это их жизнь. Его, Волкова, сержанта Журавеля, Пашки Лукина, Коли Борисова. Мальчишки этого, который стреляет как бог. Они могут что-то решать, что-то предпринимать, а не только сидеть, запершись в отделении, отбиваясь от обезумевших собачьих стай и толп озверелых мародеров в камуфляжной форме. И вокруг них есть люди. Люди, которые нуждаются в помощи.

«Уазик» подпрыгивал на выбоинах — колеса тяжелых БТР продавили асфальт, а кое-где даже обрушили коммуникации, проходящие близко к поверхности. В некоторых местах просели трубы, и на поверхность били водопроводные «ключи», затопив местами целые кварталы.

Изредка попадались разграбленные машины. Но их было мало. В основном люди, имевшие автотранспорт, успели покинуть город в первые часы после начала катастрофы. То тут, то там можно было заметить тени собак. А один раз Волкову показалось, что он заметил крадущуюся вдоль дома фигуру человека.

Пока «бобик» катил по улице, Волков пытался представить себе, как будет выглядеть город лет через двадцать. Окажется ли он залит огнями? Будут ли в нем жить люди? Или он зарастет плющом и травой? Листва забьет водостоки, и осенние дожди превратят целые районы в непроходимые болота. Выкрошится бетон, от сырости стены домов пойдут серо-зеленой плесенью. Разъеденные ржой стальные балки мостов не выдержат, просядут, перегородив въезды в город и главные магистрали. На проспектах и шоссе, словно памятник людской беспечности, будут торчать сгнившие остовы машин, источенные сыростью и нанесенным песком. Кости погибших выбелит и высушит ветер. И по этому громадному некрополю будут бродить люди-тени, доживающие свои короткие дни, жмущиеся к осыпающимся стенам домов. Каждую минуту ждущие, что вот-вот из-за угла появится смерть. Клыкастая, с мохнатым хвостом и добрыми глазами бывшего домашнего питомца. Хотя нет, собаки… Они, наверное, пойдут дальше. Громадной, неисчислимой ордой, опустошая города, поселки, села, погибая и убивая, отвоевывая все новые и новые территории.

Видение было настолько реальным, что Волков поежился. В голове даже мелькнула шальная мысль: «Повезло тем, кто родился собакой».

— Приехали. — Лукин затормозил у обочины, наклонился к окошку, покрутил головой. — Ну? И где этот страдалец? Так, Андрюха, давай сразу договоримся: ждем две минуты и уматываем. Не успеет — его беда. Хочет жить — пускай учится вертеться.

Он еще не успел договорить, когда в окошко постучали. Лукин обернулся и едва удержал уже готовое сорваться с губ матерное ругательство.

«Страдалец» оказался тем самым бледнолицым, серогубым уродцем, которого Волков видел сидящим за рулем «Москвича»-пикапа.

Лукин указал на заднее сиденье. Тот послушно открыл дверцу и увидел направленный в центр груди ствол «Калашникова».

— Ну тут-то что не слава богу? Вам-то я чем не угодил?

— Чем не угодил, говоришь? — переспросил Лукин. — А расскажи-ка ты нам, родной, кто ты такой будешь, откуда нарисовался и где стволами разжился? Ты «пушечки-то» на сиденье положи, положи. И без резких движений. А то, не ровен час, ухандокаем еще ненароком.

Родищев представился, в двух словах обрисовал ситуацию, коротко изложил обстоятельства их с Осокиным побега.

— Понятно, — кивнул Лукин. По его лицу невозможно было догадаться, поверил он Родищеву или нет. — Ну хорошо. Предположим, так оно все и было. А где же этот твой приятель-банкир?

— Без «предположим», — отрубил Родищев. — Просто так и было. А приятель-банкир обратно подался, в супермаркет.

— На фига? — изумился Лукин.

— Девушка у него там. Ну и люди там остались. Гражданские.

— Много? — спросил Волков.

— Человек сто с гаком.

— А этих, камуфлированных?

— Человек пятьдесят всего.

— И он что, их всех надеется в одиночку уконтрапупить? — хмыкнул Лукин. — Оптимист мужик.

— Так что, мне можно сесть в машину? Или вы по своим делам поедете? — спросил не без легкого раздражения Родищев.

— А, да. Садись. Только стволы сдай пока.

— Вы бы еще штаны с меня сняли. Я от толпы вооруженных оглоедов уходил как раз затем, чтобы безоружным по городу погулять, с собачками поиграть.

Родищев сунул карабин и автомат сидящему на заднем сиденье стрелку. Тот мельком взглянул на «сайгу», оценил:

— Неплохая оптика.

— Я знаю, — буркнул Родищев, устраиваясь на заднем сиденье.

«Уазик» начал разворачиваться как раз в тот момент, когда вдоль улицы прострельно ударил свет мощных фар.

— Это еще что за хрень? — удивился Лукин.

— Поехал! Живо!! — крикнул ему Родищев. Он первым сообразил, что это за «хрень».

Им надо было уезжать раньше. Конечно, парни круглолицего слушали радиопереговоры Родищева и знали место встречи. Можно было догадаться, что пришлют бригаду. Им лишний свидетель ни к чему. Да и ренегат тоже.

Пулеметная очередь вздыбила асфальт в метре позади «бобика».

— Черт, он же по нас стреляет! — крикнул Лукин, пригибая голову и лихорадочно бросая машину влево.

«Уазик» просел на левую сторону. Стрелок завалился на Родищева, автомат грохнулся на пол, ударил по ногам, стукнулся прикладом о дверцу.

— Ну давай пообнимаемся еще! — рявкнул Родищев, отталкивая солдата. — Держись крепче!

«Уазик» мотался от обочины к обочине, избегая прицельной очереди, а БТР набирал скорость, пер по прямой, огромный и страшный, как мифический дракон. Всполохами мелькали, отражая свет прожектора, и тут же вновь уплывали в темноту простыни, пододеяльники и прочие тряпки, вывешенные жителями в окна. Лукин включил фары. Особенно таиться теперь смысла не было. Какие собаки? Пусть попробуют догнать четвероногие! Живым бы уйти, с собаками потом разберемся.

Очередь из крупнокалиберного ударила «бобику» под крышу, срезав ее, словно ножовкой. Хрустнуло, осыпавшись, заднее стекло, растопырила тонкие пальцы прутьев разорванная решетка. Загремел по асфальту искореженный металл, хрустнул, сминаясь под широким бэтээровским колесом.

— Ниии хрена себееее! — проорал Паша Лукин и нажал на тормоз. И снова на газ. И снова на тормоз. «Уазик» то сбрасывал скорость, то вновь набирал, пока БТР не надвинулся, не навис над несчастным растерзанным «бобиком» бронированным ледокольным брюхом. Ощущение было ужасающее. Казалось, десятитонная махина сейчас подомнет их, расплющит, раскатает в тонкую бесформенную лепешку. У Волкова волосы на затылке встали дыбом.

— Ты что делаешь? — крикнул Родищев Лукину. — Он нас раздавит!

— Поучи! — проорал тот в ответ.

Передок БТР поплыл вперед, слегка зацепил «УАЗ», машину тряхнуло, подбросило, но крыша отсутствовала и биться макушкой было не обо что. Лукин держал машину виртуозно. Он шел в полуметре от БТР, не позволяя тому приблизиться, но и не отрываясь. Только теперь Волков оценил красоту замысла. Лукин удерживал «бобика» в непростреливаемой зоне, и пулеметный огонь потерял всякий смысл, а ведь именно он был опасен более всего. У ОВД Лукин свернул, едва не подставив бронемахине борт. Вильнул, увернулся, разойдясь на считаные сантиметры, точнехонько «вписал» «уазик» между опорным столбом и сгнившим «москвичонком», влетел во двор и ударил по тормозам так резко, что стрелок с Родищевым едва не оказались на передних сиденьях.

— Бегом! — крикнул Лукин, первым выпрыгивая из кабины.

Все дружно побежали следом. Они ввалились в дежурную часть, захлопнув за собой дверь, накинув засов.

— Херня, конечно, — констатировал Лукин. — Из пулемета они ее враз вынесут, но пусть попробуют после этого войти. Коля Борисов!!!

Коля уже топотал по лестнице, держа автомат и газетный сверток с полными автоматными обоймами.

— А вот кому свеженькие патрончики! — заголосил он дурашливо еще со ступеней. — Тепленькие, только что из духовки!

— Коль, Лексаныча смотрел? Как он?

— Хреново Лексаныч. Горит, как печка. Бредит все время, — откликнулся тот, вламываясь в одну из комнат и поглядывая в окно.

Через секунду с улицы донесся звук удара, скрежет.

— Трындец «Москвичу», — констатировал Лукин. — А я думал кое-какие запчасти с него снять…

БТР вкатился во двор, разорвав их символическую баррикаду пополам. Остановился у самого крыльца.

— Ты, Паш, лучше с этой зверюги сними, — посоветовал Борисов. — Движок на нашего «бобку» поставить — загляденье получится.

— А не надорвется? — Лукин, согнувшись в три погибели, подобрался к окну дежурки, посмотрел на БТР и тут же нырнул за стену. — И ведь вот тут какая загогулина получается, — пробормотал он. — Эти ребята не могут войти, а мы не можем выйти. Как бы нам с ними махнуться?

— Мужики, — донеслось с улицы. — Мужики, выгляньте кто-нибудь! Разговор есть! Да не убойтесь, стрелять Не станем.

— Ага! Иди на поле чудес, там покликай, может, кто и выглянет.

— Да я серьезно, мужики. Стрелять не будем. Слово мента, — снова крикнул со двора парламентер.

— Ой! Держите меня! Нашел дураков, менту на слово верить, — заржал Коля Борисов.

— Говори, чего надо, и проваливайте, пока вам уши не надрали, — гаркнул Лукин.

Волков улыбнулся.

— Мужики, нам один тип сказал, что вы в торговом доме богатую добычу взяли.

— А тебе-то что за дело? Взяли — не взяли, все одно не твое!

— Пойми, чудак-человек, нету больше ни твоего, ни моего. Есть общее.

— Ага, мы взяли, а ему общее, — негромко сказал Лукин. Волков с Борисовым засмеялись. — Ну, если все общее, то одолжи нам наш общий броневичок. Нам по делу одному нужно съездить.

— Да высуньтесь, не могу я так. Не дрейфьте, я сам — мент. Из соседнего ОВД.

Лукин мотнул головой стрелку. Тот подхватил автомат, побежал вверх по лестнице.

— Лады, — отозвался Лукин. — Но учти, ты у нас на мушке. Если что — первая пуля, может, и мне достанется, а вот вторая — точно твоя. И учти, наши не промахиваются. Хоть у своих спроси, которые к торговому дому подъезжали.

— Да знаю уж. Рассказывали, — кивнул парламентер.

Лукин вышел из-за стены, щелкнул шпингалетами, открыл окно.

Парламентер — здоровый детина — сидел на броне, положив автомат подле себя. В любом случае на то, чтобы схватить оружие, у него ушло бы не меньше секунды. Стрелок успел бы снять его первым.

Волков и Родищев подошли к другому окну.

Громила заметил их, улыбнулся:

— Здорово, Игорь.

— Здорово, Тоха, — кивнул тот.

— Ловко ты ноги сделал, — оценил сорокалетний. — Митрич взбесился прямо.

— Как умею, — пожал плечами тот.

— Это, банкир с тобой? — Родищев кивнул утвердительно. — Думаешь, он тебе денег отвалит за спасение? Нет, Игорь. Не отвалит. Мы его директора за жабры взяли еще вечером. Всю ночь деньги перекачивали с разных счетов. В том числе и со счетов твоего банкирчика. У этого Владлена аппаратура слежения во всех кабинетах стояла. Так что счета, пароли и банки твоего банкирчика он знал, как свои собственные. Извини уж, старикан.

Тоха состроил забавную гримасу.

— Ничего, Тох, — серьезно ответил Родищев. — Мне в новое общество без надобности. А в старом я и со своими счетами не пропаду. А не был бы ты дураком, грохнул бы Владлена, забрал бы финансовые документы и рванул бы в Литву. Оттуда местные в ближайшие капстраны самоходом водят. За бабки, само собой, не просто так. А за бугром с деньгами устроился бы. Зажил нормально. На хрен тебе этот полоумный сдался со своим новым миром?

Тоха смотрел на него с легкой улыбкой, но на лице отчетливо читалась работа мысли.

— Я не понял, ребята, — подал голос Лукин. — Вы хотели друг с другом побазарить? Так выйдите себе на двор и разговаривайте на здоровье. На фиг мы вам сдались?

— Да это мы о своем, — сказал ему Тоха.

— А-а-а, — протянул Лукин насмешливо. — А я-то подумал, о нашем, общем. Как расходиться будем и все такое.

Родищев, не оборачиваясь, предостерегающе поднял палец.

— Владлен-то сейчас где?

— Владлен? У нас, где же ему еще быть? Так его вроде при тебе еще привезли… Ах да, ты же на крыше стоял. Митрич предложил ему, как полностью осознавшему и искупившему, так сказать, пост министра финансов занять. В деньгах-то он получше нас шарит. Он уже и новую жену себе подобрал. Жену этого банкирчика.

— Светлану, — сказал, вздохнув, Родищев.

— Ага. А заодно они и слепую девчонку застолбили, дом убирать и вообще.

— Светлана выбрала?

— Ну да. Сам-то Владлен вроде на другую, молоденькую глаз положил, на ту, которую калека с толпой сопляков привел. Блондиночку. — Родищев припомнил девушку лет пятнадцати, бывшую вместе с гимназистами. — Но Светлана уперлась, эту, мол, и все. Я так думаю, — закончил Тоха, — не по доброте душевной она это сделала. Больно уж глаз у нее стервозный. Запинает эта сука девчонку. А уж потом Владлен той, второй, займется. А может, и уговорит Митрича обеих отдать. Малая-то ему зачем? Разве что сам на нее глаз положит.

— Стоп! Я тебя вспомнил! — сказал Волков. — Я тебя в соседнем ОВД видел! У меня там друг работает. Сергей Дружинин. Знаешь?

Тоха кивнул:

— Помню.

— Он жив?

— Не знаю. Утром был жив. Их бросили в оцепление, на пустырь. Сейчас и не знаю, уцелел там кто-нибудь или нет.

— Вряд ли, — покачал головой Лукин. — Из наших никто не вернулся.

Тоха развел руками, словно бы говоря, что тут поделаешь.

— Так что, Тох? — спросил Родищев. — Там, в супермаркете, денег до едрени матери. Возьмешь, сколько сможешь унести, финансовые документы прихватишь — и полный вперед. Митрич вас всех все равно под стволы поставит. Не сейчас, позже, но так и будет, вот увидишь. Он мне сам говорил.

— Да? — прищурился недобро Тоха. — А почему я должен тебе верить?

— А какой мне смысл тебе врать?

— С чего это ты такой добрый?

— Так мне туда дорога заказана, — улыбнулся Родищев. — А ты мне, глядишь, с барского плеча кусочек и откинешь. Мне много не надо. Скажем, пяти процентов вполне хватило бы.

— Ты сказал, у тебя денег много.

— Запомни, Антон, денег много не бывает! — назидательно поднял палец Родищев.

Тоха захохотал.

— Ох, Игорь! — Он погрозил Родищеву пальцем. — Я с самого начала понял, непростой ты мужик. Будет у Митрича от тебя головная боль. А не боишься, что я тебя кину? Документы и ценности заберу, а долю не пришлю?

— Не боюсь, — покачал головой Родищев. — Я по-любому внакладе не останусь.

— Это как?

— Ну, даже если ты мне деньги не дашь, так хоть отсюда выберемся. Все-таки БТР понадежнее нашего «бобика» будет. А то ведь скоро собаки оголодают да и схавают нас. И вас, кстати, тоже. Это я тебе как специалист говорю. И ребятам нормально, — Родищев кивнул на Лукина. — У них тут раненый с огнестрельным. Ему срочно требуется помощь, а у вас врач есть, медикаменты необходимые. И с деньгами у них теперь все в порядке. После торгового дома. — Тоха кивнул, соглашаясь, что да, с деньгами у всех проблем нет, кроме него. — Ну, что скажешь?

— Подумать надо бы, — пробормотал Тоха. — Понимаешь, где гарантия, что все получится как надо? А если я пойду против Митрича, мне тоже обратной дороги не будет уже. Вот если бы вы мне отстегнули долю от того, что есть у вас, тогда, может…

— Слушайте, а может, сперва и нас не помешает спросить тоже? — спросил Лукин, поворачиваясь к Родищеву. — Мол, ребята, как вы смотрите на то, чтобы стыкнуться нос к носу с командой из полусотни оглоедов, вооруженных автоматическим оружием.

Сказал и… подмигнул Игорю Илларионовичу.

— Ты откажешься? — спросил Родищев. — Пропустишь такое веселье? Загубишь своего товарища?

— «Скорую» вызову, — буркнул Лукин.

Тоха снова хохотнул.

— Хрен к тебе приедет в грязной пепельнице, а не «Скорая». Ни одна подстанция не отвечает. Все или погибли уже, или ноги сделали, или завязли где-нибудь. Так что или вы идете с нами, или… попрощайтесь со своим парнем.

— Не, рисково больно, — покачал головой Лукин. — Да и чего ради нам-то рисковать? У нас бабок — хоть жопой жри. Опять же, меньше людей — больше доля.

Тоха забеспокоился.

— Ну вот. Еще и там возьмете. Там, в овощном цехе, мешки с деньгами и барахлом разным, я сам видел, своими глазами.

— Да? — Лукин почесал в затылке. Он слегка переигрывал, но уже ощущавший запах близкой добычи Тоха этого не замечал. — Блин, даже и не знаю. Ну, разве что там и правда много денег… Ладно, хрен с тобой. Уговорил, — сказал он Тохе. — И то соглашаюсь только потому, что ты из наших. Иначе послал бы подальше. Коля! — повернувшись, позвал он. — Слетайте с Андрюхой наверх, принесите Лексаныча.

— Погоди, я боковой люк открою, — сказал Тоха, ныряя в боевой отсек БТР.

Он открыл боковой люк, но и тогда погрузить бесчувственного Журавеля оказалось довольно проблематично. Мало того что люк располагался на высоте полутора метров, так еще и сержант обладал внушительной комплекцией и едва прошел в проем, Тохе, Волкову и стрелку пришлось втаскивать его за плечи, пока Лукин и Борисов проталкивали снаружи. Наконец раненого устроили на боковых сиденьях у правого борта.

— Сейчас патроны прихвачу, — сказал Борисов, выбираясь из БТР. — Драка нам, судя по всему, предстоит серьезная.

— Какая драка? — не понял напарник Тохи, парнишка-«читатель».

— Войска пойдут. Собаки. Или ты думаешь, все время будет тихо и спокойно? — усмехнулся Тоха. — Ты, мелкий, мозгой-то пошевели. А вы, мужики, самое главное, бабки не забудьте.

— Не боись, не забудем, — кивнул Лукин.

Стрелок тем временем поздоровался за руку с водителем. Тот оглянулся, сказал негромко:

— Здорово, братан. Я машину дергал, чтобы они в вас не попали.

— Я заметил, — кивнул тот и полез обследовать боезапас.

Патронов к «ПКТ» осталось чуть больше половины, к крупнокалиберному — штук двести. Жить можно.

Борисов притащил пакет, набитый деньгами и ценностями, поверх которых были уложены автоматные рожки.

— Все. Я готов, — громогласно возвестил он. — Можем двигаться.

— План такой, — сказал Родищев, когда БТР выкатился за ворота, окончательно раздавив изуродованные остатки «моськи». — Они не знают, сколько человек приедет. Сперва зовем врача. Мол, этого, мелкого, подранили, сам вылезти не может. Мы с тобой, — взгляд на Тоху, — идем к столу. В это время ребята берут под прицел тех, что несут дежурство у витрин. По борту как раз три бойницы. Пулеметчик, — Родищев повернулся к стрелку, — услышишь первый выстрел, сразу давай очередь из «крупняка» в левый дальний конец зала. Мы с Тохой уже будем лежать на полу, так что можешь не беспокоиться, нас не заденешь. Когда посыпятся витрины — собаки ломанутся в них табуном. Так вот твоя основная задача: не позволить им войти в магазин. Иначе труба нам всем, понял?

— Так точно, — кивнул тот.

— Хорошо. — Родищев повернулся к водителю. — Эй, приятель, как тебя?

— Иван, — ответил тот.

— Иван, как подъедем, свяжись со своими, вызови подмогу. Если почувствуешь, что пулеметы не справляются, въезжай прямо в зал. Там, правда, бортик высокий, сантиметров сорок. Пройдешь?

— Легко.

— Ну, вот и отлично, — кивнул Родищев. — Вроде все? Ах да! Если среди гражданских начнется паника — а она скорее всего начнется, — дайте пару очередей над головами, чтобы залегли. А то еще подавят друг друга. — И, повернувшись к Лукину, добавил: — Там должны быть автобусы около дверей. Постарайтесь как можно быстрее погрузить в них гражданских. Дверь открывать умеете?

— Разберусь, — ответил Лукин.

— Над правой фарой лючок, откроете — сверху кнопка. Нажмете — откроется передняя дверь. В кабине, справа на панели, три зеленых клавиши. Постарайтесь все сделать быстро.

Тоха посмотрел на него с интересом.

— Не пойму я, Игорь. Ты чем до всей это байды занимался? Спецназовцем каким-нибудь служил? Этим… «коммандосом»?

— Нет, — покачал головой Родищев. — Я был киллером.

— Кем?

— Киллером, — повторил Игорь Илларионович. — Убивал людей.

— За деньги?

— Нет. За большие деньги. Еще собак разводил.

Волков стрельнул в него цепким взглядом, усмехнулся.

— Ага. Ну да. За большие, — пробормотал Тоха. — Я сразу заметил: мужик ты резкий.

— Мужики, — не оборачиваясь, крикнул водитель. — Приготовьтесь! Подъезжаем.

Свет зажгли сразу во всем зале. Боевики пошли по рядам, пиная спящих людей, покрикивая:

— Подъем, вредители. Встать! Встать, я сказал, жопа жирная! Бегом на центр! Поднимайся, тварь, пока прикладом не охреначил!

Гордеев приподнялся, сел. Тут же к нему подскочил один из громил, пнул в бок.

— Вставать, падло. Живее! — И тут же перешел к замешкавшемуся лысому. — Шевели копытами, вражина. Подъем, было сказано!

Лавр Эдуардович поднялся, отряхнул пальто, протянул Гордееву руку.

— Поднимайтесь, уважаемый Артем Дмитриевич. У нас, похоже, ЧП.

— Что происходит? — Гордеев озирался, сонно хлопая глазами.

«Кашемировый» покачал головой.

— Полагаю, именно это нам и собираются объяснить. Вставайте, если не хотите заработать пару лишних тумаков.

— Тумаков, — пробормотал Гордеев.

— Кстати, могу я задать вам деликатный вопрос?

— Разумеется. Боюсь, деликатность — не то понятие, которые мы можем позволить себе в подобной ситуации.

— Давно хотел поинтересоваться, откуда эти шрамы?

Они вышли в центр зала. Боевики прохаживались между рядами, растаскивая людей, выстраивая их в неровное подобие шеренг.

— Это не секрет, — ответил Гордеев. — Я тренировал собак для важных людей. Общий курс, специальный курс телохранителя, тогда это называлось «усиленный охранный». Это было очень давно. Очень. Ну и однажды один из питомцев, самый послушный и ласковый, набросился на меня. Наверное, я переступил черту, отделяющую партнерство от принуждения. В общем, следом за первым псом бросились и остальные. Если бы не помощник, постоянно находившийся рядом, я бы сейчас с вами не разговаривал. — Он подумал и добавил: — Хотя, может быть, это было бы к лучшему.

— Разговоры, — рявкнул проходящий мимо громила. — А ну заткнулись, отбросы!

— Посмотрите-ка вон туда.

Гордеев повернул голову. Детей разделили на две группы. Одна, поменьше, стояла в стороне, под контролем «брыластой». Вторую, основную, пристраивали к шеренге взрослых. Рядом суетилась «роговая оправа», приговаривая: «Вы что? Вы что? Это же дети!» Тут же, с потерянным видом, стояла и Люда.

— Твой папа — вредитель, понял? — крикнул рыжий, обращаясь к румяному толстяку из основной группы. — Он людей грабил! Его теперь расстреляют!

«Брыластая» погладила мальчишку по вихрастой макушке.

— Его не расстреляют! — закричал толстяк в ответ. — Это твоего расстреляют! А мой папа приведет бандитов, и они твоих родителей вообще убьют!

— Прекратите! — крикнула «роговая оправа». — Вера Ильинична! Почему вы молчите? Угомоните же их!

«Брыластая» взглянула на нее. Внезапно на широком, пористом лице отразилось презрение, смешанное с ненавистью.

— Я с прихвостнями врагов народа не разговариваю, — отрубила она.

— М-да, — хмыкнул «кашемировый». — Признаться, столь быстрого превращения в «homo Berius» я не ожидал.

— Молчать, твари! — гаркнул громила.

Из-за прилавков появился круглолицый. Выглядел он уставшим. Лицо серое, под глазами синяки. Остановившись напротив замершей шеренги, он снял очки, принялся протирать их носовым платком, сказал негромко:

— Сегодня ночью в нашем сообществе произошел крайне неприятный инцидент. Двое теперь уже бывших граждан совершили побег.

По рядам пополз шепоток. Побег? Значит, все-таки он возможен?

— Это воспитанник Осокин и недавно принятый член нового общества Родищев, — продолжал круглолицый. — Совершая побег, эти двое убили товарищей, решивших помешать им: двух новых граждан и двоих солдат, защитников, гарантов нашей свободы и независимости. Беглецы уже понесли заслуженное наказание. Они были растерзаны собаками. Но дело не столько в наказании, сколько в самом факте. Да, товарищи, в том, что произошло, есть и моя вина. Я неосмотрительно поверил этому оборотню, волку в овечьей шкуре, Родищеву, и недооценил предательской сущности Осокина. Не рассмотрел за приятной внешностью уродливой сути лживого выкормыша рухнувшей системы. — Он надел очки и внимательно оглядел замершую толпу. — Я наивно полагал, что все вы всерьез решили встать на путь перевоспитания и исправления. Поэтому новое общество отнеслось к вам с максимально возможным снисхождением. Защитило вас от верной гибели, согрело, накормило. Взамен же мы получили черную неблагодарность. — Круглолицый заложил руки за спину, пошел вдоль шеренги. — Причем враг, скрытый враг, только и выжидает удобного момента, чтобы вонзить нож в спину нашему молодому обществу, расколоть его, задавить в зародыше. И эти люди среди нас, товарищи! Они жаждут вернуть все назад, возродить строй, при котором тотальное воровство, взяточничество, коррупция, беспредел власти и чиновничества, паразитарное существование узкой группки богатеев за счет остальных граждан вновь станут нормой жизни. Но мы говорим решительное «нет» этим смрадным тварям, пригретым новым обществом. Мы выжжем эту заразу каленым железом!

— Что-то наш фюрер слишком разговорчив, — шепнул Лавр Эдуардович на ухо Гордееву. — Одно из двух: либо он не выспался, либо грядут погромы.

Подошедший сзади громила вытянул его дубинкой промеж лопаток. «Кашемировый» охнул, упал на колени. Гордеев подхватил его под руку, помог подняться.

— Эти… язык не поворачивается назвать этих скотов людьми… Эти твари и сейчас среди нас. Они насмехаются, полагая, что им удастся уйти от справедливого возмездия и народного гнева! Но они ошибаются! — У колбасного прилавка круглолицый повернулся, пошел обратно. — Да, товарищи. Любое дело, поступок, слово и даже умысел, направленный против нашего еще молодого, неокрепшего общества, станет известен и вернется в виде заслуженной кары. — Круглолицый остановился напротив Гордеева. — Нам точно известно, что беглецам оказывалась моральная и физическая помощь некоторыми из присутствующих. Вместо того чтобы прийти ко мне и честно, как и полагается нормальным гражданам, сообщить о готовящемся побеге, они утаили от нас этот факт и тем самым способствовали совершению преступления против нового общества. Как, полагаю, известно всем присутствующим, государственная измена и в мирное время наказывается достаточно строго, а в условиях чрезвычайного положения наказание обязано быть суровым и незамедлительным. Итак, — круглолицый достал из кармана исписанный от руки лист. Поправил очки: — Сегодня, такого-то сентября, такого-то года… обвиняются в организации побега воспитанника Осокина Александра Демьяновича и гражданина Родищева Игоря Иллариновича следующие лица: воспитанник Евсеев Лавр Эдуардович!

— Что? — «Кашемировый» даже усмехнулся. — Я? Организатор побега? Это же нонсенс! О каком побеге вообще может идти речь? Какой может идти разговор о побеге гражданина Родищева? Он в принципе имел право уйти, когда хотел! Это же смешно!

Двое боевиков метнулись к нему, придерживая болтающиеся на боках автоматы, подхватили под руки, выхватили из шеренги, поставили у холодильника, лицом к строю.

— …воспитанник Гордеев Артем Дмитриевич! — продолжил круглолицый.

Гордеева вытащили и поставили рядом с «кашемировым».

— Ну что, коллега, — пробормотал побледневший, вспотевший разом Лавр Эдуардович. — Поздравляю. Мы первыми испробовали на себе действие машины времени в натуре.

— …искупивший Яковлев Владлен Львович!

— Что? — Стоявший в стороне Владлен от изумления даже открыл рот. — Я? Ах ты, гнида! Змееныш ползучий. Падло дешевое!

Его подхватили под локти, потащили. Владлен забился-, заорал: «Отпустите меня! Суки, да вас всех закопают! Завтра же! Всех, до одного!»

— …воспитанница Осокина Светлана Владимировна.

Светлана побледнела, лицо ее пошло пятнами. Она начала медленно оседать на пол. Упасть ей не позволили, оттащили к короткой шеренге обвиняемых, поставили к холодильнику.

Круглолицый свернул лист, сунул его в карман куртки.

— Итак. Вот они! Вот эти четверо изменников, врагов народа, вредителей нашему общему делу. Полагаю, все остальные, присутствующие в этом зале, являются по-настоящему честными и патриотичными гражданами, искренне вставшими на путь исправления и не имеющими ничего общего с этими чудовищами в человеческом облике! Я не стал подписывать приговор, решив, что будет справедливо, если их осудит само общество. Вы, товарищи. Какое же наказание надлежит применить к этим, с позволения сказать, людям?

В зале повисла тяжелая тишина. Стоящие опускали глаза, мялись, старались укрыться друг за другом.

— Итак… — повторил круглолицый. — Мне хочется верить, что я не ошибся в вас. Каково же будет ваше решение?

— Смертная казнь! — произнес кто-то.

— Кто это сказал? — вскинулся круглолицый. — Выйдите из строя, товарищ! Пусть остальные посмотрят на вас и увидят человека, обладающего настоящим мужеством. Мужеством вынести суровый приговор своему бывшему товарищу, вставшему на путь предательства и измены. Выйдите! — Вперед шагнул лысый. — Кто-нибудь еще хочет высказаться?

И тут же бодро шагнул управский дуболом с картофельным носом:

— Не, ну так это… Товарищ прав. Им же говорили, что… это… если хорошо вести, а они вон как поступили. Конечно, эт… самое, наказание только одно тут… может быть. Я, значит, это… тоже, значит, предлагаю.

— Что именно? — Круглолицый взглянул на него с раздражением. — Выражайтесь яснее.

— Не, ну так… это… смертная казнь им должна быть!

— Правильно! Сволочи, всех хотят под монастырь подвести! — гаркнул кто-то из заднего ряда. И тут же зашумели все разом, заголосили, понеслось отовсюду, как заклинание: «Смерть им! Смерть предателям! Казнить тварей!»

Круглолицый вскинул руку, и разом наступила тишина.

— Тут ребенок хочет сказать! — выкрикнула «брыластая».

Круглолицый удивленно повернулся к ней, кивнул. Вперед бодро шагнул рыжий:

— Я предлагаю для… — он запнулся, взглянул на благостно кивавшую «брыластую». Та подсказала одними губами. — …для вредителей смертную казнь.

Круглолицый поднял ладоши и несколько раз звучно хлопнул. Хлопки тут же подхватили в рядах воспитанников. Не прошло и трех секунд, как зал завяз в дружных аплодисментах.

— Ну что же, — наконец возвестил круглолицый, — как говорится: «Устами ребенка глаголет истина». Итак, объявляется приговор: «Обвиняемых Гладышева, Гордеева, Яковлева и Осокину приговорить к смертной казни через повешение!»

«Роговая оправа» затравленно оглянулась.

— Люди! — крикнула она. — Да что же вы молчите? Почему вы молчите, люди? Сделайте же что-нибудь! Мужчины! Сделайте что-нибудь! Их же убьют сейчас.

Громила уже привычно-ловко ударил ее прикладом в лицо. Очки у «роговой оправы» лопнули, дужка улетела под стеллажи с молочными продуктами. «Роговая оправа» поползла по полу, оставляя за собой дорожку из мелких кровавых капель.

— Анна Андреевна, — растерянно произнес кто-то из «лояльных» детей, но его тут же одернул другой:

— Так ей и надо. Она дружит с врагами народа.

— Налево, вредители, — гаркнул громила. — Живенько, вон туда, бегом!

Шеренга распалась, сбилась в стадо, потрусила к указанному углу и замерла испуганно, подалась назад. За рядом прилавков, у хлебного отдела, стояла импровизированная виселица — поперечная стальная перекладина для транспортировки туш, укрепленная на высоте полутора метров, на стальных же «ногах», с приделанными по низу колесиками. Колеса сняли, а чтобы было повыше, виселицу водрузили на специальные деревянные стремянки, получилось в самый раз — метра два с половиной. Под перекладиной уже были предусмотрительно установлены четыре табурета, над которыми покачивались три петли. Худощавый верткий боевик как разумело вязал четвертую. Повернулся, подмигнул весело:

— Ну что, враги! Милости прошу к нашему шалашу.

Круглолицый остановился в стороне, наблюдал за происходящим с любопытством.

— Знаете, Артем Дмитриевич, — произнес «кашемировый», пока их вели к месту казни, поднимали на табуреты, связывали за спиной руки. — Император Калигула как-то сказал: «Надо убить многих, и тогда твое преступление сочтут за добродетель». На мой взгляд, он вовсе не был деспотом. Он был исследователем-психологом. Проверял, до какого же уровня скотства можно низвести людей, прежде чем они наконец вспомнят о том, что они — люди.

— Это вы к чему? — спросил рассеянно Гордеев.

— К тому, что Рим был государством свободных людей, а Калигула правил целых четыре года. Вдумайтесь, коллега.

С улицы донесся шум двигателя БТР.

— Оставьте меня! — заорал Владлен. — Существует Конституция! Женевская конвенция, в конце концов! Я требую беспристрастного суда.

— Перебьешься, — крикнули из толпы воспитанников. — Достаточно вы крови простого народа попили!

— Да за одно это вас вздернуть стоит! Банкота паршивая!

— Пожировал? Расплачивайся теперь, тварь позорная!

Караульные открыли двери, Тоха и Родищев вошли в зал.

— Что здесь происходит? — недоуменно спросил Игорь Илларионович. — Свет везде. Праздник, что ли, решили устроить?

— Точно, праздник, — кивнул караульный. — Врагов вешают.

— Как вешают? — оторопел Родищев. — За что?

— Просто. За шею.

Навстречу им спешил бледный, взмокший как мышь врач «Скорой помощи».

— Послушайте, там из-за вас… Сказали, будто вы сбежали. Вы должны немедленно остановить это! Это… Это чудовищно!

— А раз чудовищно, что же вы сами не остановили? — спросил, щурясь, Родищев. — Вас здесь две сотни человек.

— Но… Все молчали. И даже, наоборот, кричали, что их надо казнить. Я подумал, что если я скажу что-нибудь, то они и меня могут.

— Слышь, доктор, бегом в броневик, — быстро сказал Тоха. — Там раненый с огнестрельным. Возьми лекарства и все, что нужно для перевязки. И чтобы мухой.

Они быстро зашагали через зал. Стоявшие с краю услышали шаги, начали оборачиваться и изумленно отступать в стороны, словно увидели привидение. В толпе образовался широкий проход, по которому Родищев и Тоха вышли к виселице.

— Ну что? — Игорь Илларионович оглянулся. — А я-то думал, что я — убийца. Ты, — он ткнул пальцем в лысого, — помоги им слезть.

Тот кинулся было исполнять поручение, но был остановлен окриком круглолицего:

— Стоять! Итак, товарищи, стало быть, одному из беглецов посчастливилось выжить.

— Почему же одному? Двоим, — послышалось из-за спин. И снова толпа расступилась, выпуская Осокина, ведущего за руку Наташу.

— Значит, обоим, — констатировал круглолицый.

— Товарищи, — Осокин оглянулся — По приказу этого человека были убиты двое. Михаил, — он обернулся и наткнулся на потухший, безучастный взгляд Марины, — и милиционер Володя. Вы должны их помнить. Они были вместе с нами с самого начала. Вот этот человек. Он отдал приказ! — Осокин ткнул пальцем в круглолицего. — Товарищи, вы свободны. Мы сейчас все вместе выйдем на улицу, погрузимся в автобус и покинем город. А этого человека надо арестовать, и пусть им занимается милиция.

Круглолицый усмехнулся, забросил руки за спину.

— Надо же, — пробормотал он. — Уцелели, да еще и вернулись. Не ожидал. Ну что же, это не меняет сути дела. По вашей вине приговорены к казни через повешение трое воспитанников и один искупивший. Поскольку приговор народа обжалованию и отмене не подлежит, они будут казнены в течение ближайших минут. Но теперь встает закономерный вопрос: что делать с вами?

— Повесить их! — выкрикнули из толпы. — Смерть предателям!

— Смерть предателям! Смерть! — заорали полсотни глоток, замахали руками, вытянули шеи, чтобы увидеть.

Наташа сжалась. Осокин даже не успел отреагировать, подскочивший к нему префектурский чиновник не слишком сильно, но ловко ударил его в ухо. И тут же на Осокина обрушился град ударов.

Толпа надвинулась плотной, ненавидящей, дышащей смрадом стеной.

— Смерть врагам народа!

Потянулись руки, с грохотом опрокинулся табурет, забился в петле «кашемировый», а через секунду задергался, закрутился и Владлен, вытягивая носки дорогих туфель, пытаясь дотянуться до пола.

На Родищева навалились со всех сторон, рвали за волосы, кто-то пинал ногой, стараясь угодить в пах, выкрикивал визгливо: «Получи, сука! Получи, сука!», но попадал все больше по бедрам. Затрещала на спине курточка. Что-то тяжелое обрушилось на голову, наверное, особо прозорливые похватали табуретки, ими-то и били. Лицо Родищева залило кровью. Хрустнуло в боку, вспыхнуло ледяным колючим шаром под ребрами. И тут же где-то рядом кто-то заревел не то от боли, не то от ужаса.

Родищев рванул из-под плаща автомат, ткнул прикладом наотмашь того, кто ближе, оттолкнул второго, выпрямляясь, поднимая на плечах всю эту злобную, ощерившуюся толпу, полыхающую неистовой ненавистью, сплавившуюся в кошмарный черный монолит, непробиваемый и безжалостный. Родищев поднял автомат и резанул косой очередью от живота, по горизонтали. И тут же от витрин забасил пулемет. Очередь прошла над головами, заставив толпу сперва застыть, а затем распасться на отдельных людей, прижаться к полу.

Пулемет смолк, и наступила страшная звенящая тишина. Родищев выпрямился, утирая кровь с лица разбитой ладонью. Четверо казненных висели в петлях, уже даже не агонизируя — пулеметная очередь, выпущенная над головами и пришедшаяся аккурат на середину груди повешенных, добила тех, кто еще был жив.

Родищев протер глаза, позвал:

— Саша, ты жив?

— Жив, — откликнулся тот, поднимаясь и помогая подняться Наташе. Оба были перепачканы кровью — своей и чужой. — Сволочи, — пробормотал он, стискивая зубы, ощупывая бока и плечи, пытаясь понять, сколько же костей у него сломано. — Твари, скоты.

— Тоха! — позвал Родищев. — Тоха!

Толпа чуть подалась назад, открывая взгляду Родищева лежащего на полу Антона. Лицо патрульного превратилось в месиво, руки были сломаны в нескольких местах и похожи на изогнувшуюся причудливо змею, из груди торчала рукоять ножа.

— У вас был нож? — спросил тихо Игорь Илларионович, обводя взглядом застывшую толпу воспитанников. — Все это время у кого-то из вас был нож? — Он презрительно сплюнул. — Саша, иди к броневику. Мы уезжаем. А вы… Если хоть кто-нибудь попытается нас остановить — положу всех.

Повернулся и пошел к выбитым пулеметной очередью витринам, и никто не произнес ни слова.

На улице Саша помог взобраться на броню Наташе, постанывая, ругаясь, влез сам, протянул руку Родищеву. Тот ухватился, подтянулся, вскарабкался по колесу, спрыгнул в боевой отсек, присел на одно из бортовых сидений.

— Что с раненым? — спросил он врача.

— Будет жить, — ответил тот. — А… Почему вас так мало?

Игорь Илларионович посмотрел на него в упор.

— Извините, — прошептал врач. — Вы в крови…

— Я знаю, — ответил Родищев.

— Нужна какая-нибудь помощь? — Врач смотрел в пол.

— Нет, — покачал головой Игорь Илларионович. — Сам справлюсь.

— Тогда… Я пойду?

Осокин взглянул на него. Лукин с Борисовым посмотрели, а затем переглянулись недоуменно. Посмотрели стрелок и водитель.

Посмотрел Родищев.

— Спасибо, — почти беззвучно прошептал врач и полез из отсека.

Когда люк за ним закрылся, стрелок сполз со своего места, перебрался на сиденье командира. Он несколько секунд о чем-то думал, а затем спросил:

— А вы заметили, что вокруг магазина не было ни одной собаки? Странно, да?

— Иван, вызывай помощь, — приказал Родищев.

Тот потянулся к рации, пощелкал тумблерами.

— Два три шесть, Два три шесть, вызываю Один ноль ноль. Я Два три шесть, вызываю Один ноль ноль. Ответьте! Прием.

— Один ноль ноль слушаю вас, Два три шесть. Куда вы пропали? Что случилось?

— Чрезвычайная ситуация. Мы были захвачены вооруженной организованной группой.

— Сейчас все в порядке? Нужна помощь?

Иван оглянулся. Родищев указал на Журавеля.

— У нас один «трехсотый». Требуется госпитализация.

— Вас понял. Где вы находитесь, Два три шесть?

— Двенадцатый квадрат. Улица Митрофанова.

— Вас понял. Двенадцатый квадрат, улица Митрофанова. Как там с собаками? Много?

— Ни одной не видно. По-моему, они все ушли. Или попрятались.

— А здесь бродят стаями. Так что будьте осторожны… — Человек забормотал что-то невнятное, обращаясь к кому-то, стоящему рядом. Внезапно в динамике рокотнула отдаленная пулеметная очередь, загудела, завибрировала и тут же стихла. — Похоже, они прорвали ограждение! Сколько же их! Черт, это не собаки! Это волки! Волки! — закричал человек. — Всем, кто меня слышит! Необходима помощь! Нам необходима помощь! Нам… — голос захлебнулся, но прежде чем эфир наполнился шипением, сидящие в броневике люди четко различили горловой звериный рык.