Сны про не вспомнить

Глава 3

Дом замер. Не той обычной неподвижностью, когда вечер перетекает в ночь и воздух густеет от усталости, а тревожной, тягучей, как застывшее стекло, через которое звуки пробираются с трудом. Казалось, особняк, наполненный тенями и шёпотом, боялся дышать, чтобы не нарушить зыбкое равновесие случившегося.

Гости, ещё недавно оживлённые, теперь цеплялись за тени мебели, занавески, за бокалы, которые уже не подносились ко рту. Каждый жался к стенам, будто сам воздух в центре комнаты стал опасным. Лица бледные, вытянутые, в глазах одна мысль: только не встретиться взглядом, только не вызвать подозрений.

В коридоре, ведущем в кабинет, по—прежнему дежурила охрана, но шагов почти не было слышно. Те, кто ещё двигался по дому, делали это осторожно, словно боясь потревожить не живых – мёртвых. Но тишина не была пустой: в ней жило напряжение.

За дверью старого кабинета, ставшего штабом, сидели Анненков и Сиротин. Свет лампы освещал только стол, оставляя лица в полутьме – так, как им было удобнее. Видеть, но не быть увиденными насквозь.

В зале, где недавно звучала музыка и звенели бокалы, теперь царила атмосфера провалившейся пьесы. Пышность интерьера поблёкла, зеркала словно покрылись пылью изнутри. Всё держалось не на мебели и стенах, а на памяти о событии, о котором нельзя было говорить. Каждое движение обретало тяжесть, как будто стены начали подслушивать, а люстры – запоминать лица.

Вениамин Степанович стоял у окна спиной к остальным. Он будто окаменел. Плечи напряжены, взгляд устремлён в сад, хотя он едва ли видел деревья. Его лицо ничего не выражало – и это пугало больше всего. Он молчал не от сдержанности, а из страха, что после слов появится трещина. Пальцы рук, сцепленных за спиной, чуть заметно дрожали.

Оксана сидела у книжного стеллажа, словно съёжилась внутри себя, скрестив руки на груди, защищаясь от несуществующего холода. В её взгляде, украдкой брошенном на зал, читалось предчувствие. Она избегала смотреть на брата, профессора, даже на Родиона Михайловича, словно боясь утонуть в чужом взгляде.

Родион Михайлович стоял у колонны и выглядел стариком, заранее знающим развязку. Его глаза бегали по залу, как у птицы, ищущей место для посадки. В позе было что—то театральное, губы плотно сжаты, и лишь рука, теребящая носовой платок, выдавала внутреннюю тревогу.

Павел стоял у рояля, положив руки на крышку, но клавиш не касался. Его лицо было бледным, как бумага, губы сжаты. Он смотрел в пол, в одну точку, словно надеясь, что время повернёт вспять. Иногда он вздрагивал – будто отдалённый звук возвращал его к реальности.

Гости молчали. Их было много, но каждый был одинок. Разрозненные группы, взгляды, движения плеч – всё выдавало напряжённое ожидание. Прислуга почти исчезла из зала. Лишь иногда появлялась тень – официантка с подносом, охранник у двери, экономка, скользнувшая между креслами. Дом дышал очень медленно, и вместе с ним – все, кто в нём оставался.

Крик врезался в тишину, словно трещина в стекле: резко, хрустко и безвозвратно.

– Её убили!

Голос, надорванный и чужой, пронёсся по залу и застыл между стенами, отразившись в люстрах и бокалах, едва не разбив их изнутри.

Гости вздрогнули. Кто—то резко выпрямился, кто—то дёрнул рукой, будто хотел перекреститься, но замер. Шёпот сорвался с губ, но слов не прозвучало – только сдавленное дыхание. Павел поднял голову, его зрачки сузились. Вениамин даже не обернулся, лишь сильнее сжал пальцы за спиной. Родион замер, словно ждал продолжения спектакля, где наконец началась настоящая драма.

Двери распахнулись с тяжёлым скрипом петель. В проёме, будто выброшенный из другого мира, появился молодой человек. Лицо осунулось и потемнело от пережитого. Двигался он неровно, как раненый, шаги резкие, плечи дёргались, ноги подламывались, но во всём этом чувствовалась неумолимая решимость. Он не просил пропустить – он прорывался, словно сквозь воду.

Это был Игорь Васильев, младший научный сотрудник и ассистент профессора Рикошетникова. Молодой, перспективный, всегда аккуратный, он редко появлялся в доме, предпочитая лабораторию. Его присутствие здесь, в этом состоянии, казалось столь же невозможным, как появление живого призрака.

Но сейчас он не походил на уравновешенного сотрудника уважаемого профессора. Опрятность, сдержанность, блеск интеллекта – всё это исчезло. В зал ворвался человек, обнажённый до нервов, доведённый до той точки, за которой остаётся только крик.

Охранники попытались остановить его, но не успели: он прошёл сквозь них, не замечая рук, окриков и предупреждающих жестов. Его дыхание вырывалось с шумом, будто с каждым шагом он терял остатки сил.

Белая рубашка, наполовину выскользнувшая из брюк, была измята и испачкана на локтях – следы пыли, грязи и, возможно, крови. Кардиган накинут небрежно, задрался на левом плече, а правая рука постоянно дёргалась, будто под кожей что—то зудело. Волосы, прежде тщательно зачёсанные, теперь спутались и прилипли ко лбу.

В центре зала Игорь внезапно остановился, будто забыл, куда шёл. Лицо дёрнулось, словно у человека, у которого только что вырвали имя из горла. Глаза метались от одного лица к другому, нигде не задерживаясь надолго. В каждом взгляде он искал подтверждение, в каждом молчании – ответ. Ничего не совпадало. Всё было слишком спокойным, слишком живым, чтобы Софья могла быть мёртвой.

Он попытался что—то сказать, но голос его подвёл – выдох получился сиплым. Горло сжалось, вены на шее вздулись. На секунду показалось, что он закричит вновь, но он только шагнул вперёд и снова замер.

Игорь выглядел так, словно прошёл по минному полю: ноги дрожали, руки вытянуты вперёд, будто для равновесия, губы пересохли. Он машинально облизывал их, не замечая этого. Плечи то сжимались, то расправлялись, словно он не знал, что делать с телом, ставшим слишком тяжёлым.

Зал снова замер, накрытый стеклянным колпаком тишины: ни звука, ни движения, только взгляд внутрь себя, в попытке понять, что только что произошло.

Кто—то опустился в кресло. Кто—то медленно поставил бокал на стол. Никто не двинулся навстречу. Никто не сказал ни слова. Даже охранники, уже оправившиеся, стояли в стороне. Все ждали, сами не зная чего.

Никто не мог ответить, потому что вопрос ещё не прозвучал.

Игорь продолжал стоять в центре, будто забыл, как ходить. Словно то, что привело его сюда – крик, отчаяние, потеря – исчезло, оставив одного перед стенами, полными чужих глаз.

Профессор двинулся первым – быстро, не оборачиваясь ни на кого. Его шаги были короткими, но твёрдыми, как по тонкому льду, где каждое движение выверено самой осторожностью.

Он остановился напротив Игоря, не оставляя пространства для отступления. Лицо профессора превратилось в напряжённую маску без единой живой мышцы. Губы сжались в тонкую линию, скулы заострились, брови сошлись у переносицы. Гнева на его лице не было, но за ним стояло напряжение, близкое к боли. Глаза смотрели жёстко, будто обнажая перед собой собеседника до основания.

– Что ты здесь делаешь, Игорь? – спросил он тихо и резко, с металлической остротой, заставив воздух дрожать.

Эти слова прозвучали не как вопрос, а как выстрел. Ни у кого не осталось сомнений – это обвинение, приговор, вынесенный прежде следствия.

Игорь не отступил. Он стоял напротив, глядя прямо, точно единственное, что удерживало его в вертикальном положении – это взгляд. Его тело незаметно дрожало, но в этой дрожи не было страха. В ней смешались ярость и боль, сдерживаемые из последних сил.

– Пустите меня к ней, – голос сорвался, став хриплым, первобытным. – Я должен её видеть.

Никто не ответил: ни гости, ни охрана, ни те, кто стоял рядом. Тишину нарушил лишь глухой голос Вениамина Степановича:

– Её уже увезли.

Эти слова ударили Игоря, как боец бьет в грудь. Плечи осели, пальцы разжались. Он сделал шаг назад – неуверенный, будто под ногами исчезла земля. Но тут же остановился и поднял голову. Его лицо изменилось: паника ушла, осталось только спокойствие и решимость.

Профессор пристально посмотрел на него снова – с холодной, жёсткой настойчивостью. Голос прозвучал ещё тише, почти без интонации, но в его ровности ощущалось железо:

– Я спросил, что ты здесь делаешь, – процедил он сквозь зубы так, что задрожал воздух.

Глаза Игоря прояснились. Он посмотрел прямо в лицо профессору: спокойно, без угрозы, без мольбы. Этот взгляд был как щит без солдата: ничего не защищал, но ясно показывал, что его появление здесь не случайно.

– Я пришёл, – сказал он, – потому что мы с Софьей были любовниками и собирались пожениться.

Фраза прозвучала просто, без надрыва и пафоса, как констатация, как ключ в замок чужой лжи.

– Мы были вместе, и я имею право знать.

Эти слова повисли в воздухе, сгустившись, словно перед грозой. Кто—то в дальнем углу ахнул, будто случайно вдохнул раскалённый воздух. Кто—то резко отвёл взгляд, оказавшись свидетелем сцены, не предназначенной чужим глазам.

Павел шагнул в сторону, инстинктивно ища опору в стене. Оксана застыла, сжав руки в кулаки до боли. Родион хмыкнул почти беззвучно, но так, что воздух в зале стал тяжелее.

Профессор не двинулся, лишь едва заметно дрогнули веки – это уловил только Игорь.

Молчание сгустилось, превратившись в плотину. Казалось, одно слово – и она треснет. Но никто не решился нарушить тишину.

Игорь продолжал стоять на месте: руки опущены, спина прямая. Он не защищался. Он ждал, и если в этом ожидании была слабость, то только та, которая делает человека непоколебимым.

Профессор не закричал, не вспыхнул внезапно, как закипающая вода. Его ярость поднималась изнутри, как подземный толчок, проявившись в теле раньше, чем в словах. Лицо побледнело, кровь отступила, оставив лишь гнев и нечто более личное, болезненное. Глаза сузились: в них не было безумия, только расчёт, за которым чувствовалось острое чувство. Губы дрогнули, сжались в тонкую линию и вдруг дёрнулись.

Он подошёл ближе – быстро, с напряжением, как человек, потерявший контроль, который прежде всегда удерживал. Рука поднялась невысоко, ладонь резко и точно ударила Игоря по щеке. Не было замаха – лишь короткое, почти автоматическое движение, словно заранее просчитанное.

Звук пощёчины оказался звонким, позорным, прокатившись по залу, как напоминание о чём—то, что нельзя произносить вслух. Он напоминал хлопок двери в пустом доме: дело не в шуме, а в смысле происходящего за ней. В нём была не только физическая сила, но и эмоциональный вызов, предъявленный на глазах у всех. Те, кто стоял рядом, вздрогнули, но никто не шелохнулся. Сама сцена окаменела вместе с ними.

– Что ты несёшь, щенок, – произнёс Вениамин, не повышая голоса. Слова слетали с губ резко, сквозь стиснутые зубы. В них звучало не раздражение, а унижение, удар по собственной границе.

Профессор отступил. Не споткнулся, но шаг его был короче задуманного, будто нога не сразу подчинилась. Грудь резко вздымалась, дыхание стало слышным, как у человека, только что вышедшего из ледяной воды. Руки дрожали не от гнева, а от истощения. Он смотрел на Игоря, как на своё отражение в кривом зеркале – человека, которого не хотел признавать, но не мог игнорировать.

Игорь не шелохнулся, будто врос в пол. Его голова была чуть повёрнута, правая щека быстро темнела от удара, но сам он стоял прямо. В глазах не было страха, он смотрел на профессора не как младший на старшего, а как человек, которому больше нечего терять.

Он не произнёс ни слова, не сделал ни одного движения, не попытался оправдаться или уйти в себя. И в его неподвижности было достаточно силы, чтобы тишина в зале стала почти осязаемой.

Павел по—прежнему сжимал подлокотник кресла до побелевших костяшек пальцев. Оксана смотрела в пустоту, скрестив руки на груди так, что ногти впились в кожу. Родион не моргал – в его взгляде не было осуждения, скорее старческое любопытство, будто он наконец увидел то, чего давно ожидал.

Милена отвела глаза не из страха, а из уважения к тому, что случилось. Она понимала: произошедшее – больше, чем ссора, больше, чем срыв. Это неотменимая грань, после которой возвращения не будет.

Мгновение тянулось, как затянутый вдох. Все ждали, что кто—то заговорит, но никто не решался нарушить напряжение, накопившееся между двумя мужчинами. Их разделяло меньше метра – и бесконечность.

Тишина, наступившая после пощёчины, не рассеялась. Наоборот, стала тяжёлой, будто все перестали дышать одновременно. В этом ожидании было больше страха, чем в самом ударе.

Кто—то сглотнул слюну, звук показался слишком громким. Кто—то опустил глаза на собственные руки и не узнал их. Ситуация вышла из—под контроля, и никто не знал, как её вернуть.

Из—за двери донеслись шаги: негромкие, но отчётливые, с равномерным ритмом. В зале напряглись. Появился Анненков – спокойный и собранный, как человек, привыкший входить туда, где ждут не его, а решений.

Он шёл медленно и уверенно, без лишних жестов, не привлекая внимания, но с его появлением зал словно обрёл точку опоры.

Следователь остановился рядом с профессором, не взглянув ему в глаза, но ясно понимая, что тот чувствует его присутствие и смысл появления. Линия между ними натянулась, как канат под током.

– Профессор, – голос Анненкова был ровным, как лист бумаги перед подписью, – прошу вас предоставить мне возможность поговорить с молодым человеком наедине.

Вениамин долго не отвечал. Он сохранял прежнюю позу, но внутри что—то ломалось и гасло. Плечи не опустились, но уже не выглядели такими прямыми. Он медленно повернул голову, будто с трудом оборачиваясь не к следователю, а к кому—то из прошлого.

В глазах профессора была ярость – не на Игоря, не на Анненкова, даже не на ситуацию, а на необходимость находиться здесь.

– Он врёт, – произнёс Вениамин почти шёпотом. Не потому, что хотел говорить тихо, а потому что голос не слушался. – Он всегда врал.

Анненков кивнул, будто принял это не как факт, а как симптом.

– Возможно, – ответил он спокойно. – Именно поэтому я должен его выслушать.

Повисла пауза, ощутимая и значимая, словно между словами должно было прозвучать ещё что—то, чего никто не решался сказать. Тишина не ушла, лишь отступила в сторону, растягивая напряжение до предела.

Вениамин медленно разжал пальцы, преодолевая внутреннее сопротивление. В этом движении не было согласия – только освобождение. Словно отпустил не Игоря, а самого себя. Сделав шаг в сторону, он освободил путь. Грудь его вздохнула, но воздух застрял где—то внутри.

Анненков слегка наклонил голову и, спокойно посмотрев на помощника профессора, спросил:

– Как вас зовут?

– Игорь Васильев, – коротко ответил тот; голос его был напряжённым, но ровным.

– Понял. Следователь Иван Анненков, я веду это дело. Пройдёмте, Игорь, нужно поговорить.

Тот не стал ничего спрашивать и молча пошёл вслед за следователем. Их фигуры скрылись за дверью кабинета, которая закрылась мягко, но уверенно, отрезав их от зала и чужих взглядов.

Анненков не торопился. Поставил перед Игорем стакан воды без слов и лишних движений – просто жест, чтобы снять напряжение. Сам остался в тени, слегка откинувшись в кресле. Тусклый свет от лампы падал, скользя по столу, не доходя до углов. Ни шороха бумаг, ни скрипа кресла – только дыхание.

Игорь держал стакан двумя руками, крепко сжимая его, словно боялся отпустить. Он долго не смотрел на следователя, только на стол, потом – на собственные руки. Заговорил, когда почувствовал, что может.

– Мы… мы были вместе, – произнёс он сдавленно, но без фальши. – Не знаю, как это описать. Это само пришло. Постепенно. Я сначала даже не понял.

Он на мгновение замолчал, собираясь с мыслями.

– Я впервые увидел её в библиотеке. Она не выделялась: просто сидела с книгой, медленно перелистывала страницы. Никакого макияжа, никакой позы – просто сидела. А я стоял у стеллажа и не мог не смотреть.

Он провёл пальцем по краю стакана.

– Сначала думал, что пройдёт. В институте многие нравились, это нормально. Но потом я услышал её голос. Просто поздоровалась с кем—то в коридоре. И всё. Голос запомнился сразу. Не тембр, не слова, а именно голос… Наверное, с этого всё и началось.

Игорь сделал паузу, потом продолжил:

– Познакомились мы случайно, в лаборатории. Общались по работе, как все. Никаких намёков, ничего лишнего. Но я начал ждать этих разговоров, искать повод оказаться рядом. Потом понял, что даже если она просто молчит возле меня – мне уже лучше.

Он снова замолчал, глядя в стакан.

– Потом мы стали близки. Не сразу, как—то естественно. Однажды задержались у меня дома, и она осталась. Не из—за страсти или случая – просто так сложилось. Так и продолжилось: иногда у неё, иногда у меня. Без ритуалов, без слов, что теперь всё иначе. Но я никогда не думал, что это временно. Она была со мной, и я это чувствовал каждое утро, когда просыпался рядом с ней.

Он снова посмотрел на свои руки.

– Я понял, что влюбился. Без романтики, без всего этого лишнего – просто понял и сказал ей об этом. Не сразу, через пару месяцев. Просил её выйти за меня – без давления, спокойно. Она отвечала, что после университета. Сначала диплом, потом остальное. Я не настаивал. Мне хватало, что она рядом. Мы не скрывались, но и не афишировали наши отношения. Это было не из—за удобства, не от страсти, а по—настоящему. Такое чувство не кричит о себе, но держит крепко. Я знал, что она со мной, и мне этого было достаточно.

Игорь замолчал, и в комнате повисла тишина.

– Однажды вечером мы остались после работы. Поздно было. Вышли на улицу, сели на лестницу за корпусом. У неё был контейнер с едой, я снял куртку, подложил. Мы ели молча, без разговоров, и это было лучше любых слов.

Он снова слегка сжал стакан.

– Тогда она сказала, что её зовут на стажировку в другую лабораторию. Я спросил: поедешь? Она ответила: «Если ты не против». Я сказал, что не против, если она вернётся. И она ответила: «Я всегда возвращаюсь туда, где мне спокойно». Тогда я понял, что она считает меня своим домом. Не потому, что я ей что—то обещал, а потому что ей со мной было тихо. Мне этого хватило.

Он снова замолчал. На этот раз не потому, что не знал, что сказать, а потому что не хотел торопить слова.

– Это был лучший ответ. Самый честный. Там не было обещаний, только ясность. Мне этого хватило.

Игорь затих. Ладони лежали на коленях открытыми, не ради позы – просто устал держать кулаки. В глазах не было ни жалобы, ни просьбы. Только человек, у которого всё уже случилось и слов осталось ровно столько, сколько нужно сказать.

Вениамин Степанович находился в зале неподалёку от камина, стоя спиной к остальным. Ни одного жеста, ни звука. Только прямая, напряжённая спина. Он не двигался, но по тому, как медленно поднимались и опускались плечи, было видно: дыхание сбито не от усталости, а от усилия сдерживать себя.

Рикошетников медленно развернулся и прошёл через центр помещения, не глядя по сторонам, хотя его внимание, казалось, охватывало всех сразу. Пространство изменилось: тишина стала ощутимо вязкой, гости словно по сигналу отступили, стараясь не выдать себя лишним движением.

Профессор сделал ещё один круг, затем остановился рядом с креслом, не садясь. Обеими руками он сжал спинку, будто это усилие помогало ему сохранить остатки самообладания. Лицо оставалось почти каменным, но именно в его неподвижности чувствовалось напряжение. Ни гнева, ни боли – только хрупкое равновесие, в котором легко было бы разглядеть слабость, если бы не глаза. На лбу появилась едва заметная испарина – признак того, что напряжение длилось слишком долго.

Гости отводили взгляды. Даже те, кто недавно шептался, теперь стояли молча, не зная, куда себя деть. Каждый в зале чувствовал: профессор не просто раздражён – он стоит рядом с краем и боится взглянуть вниз.

Когда из—за двери донёсся тихий щелчок, профессор вздрогнул едва заметно, но достаточно, чтобы окружающие это увидели. Один из официантов неловко кашлянул. Вениамин медленно повернул голову и посмотрел прямо на него тяжёлым непроницаемым взглядом. Официант тут же отступил и скрылся за спинами гостей.

Вениамин Степанович снова пошёл по залу: мимо стола, вдоль буфета и стены. Двигался медленно, с отчётливой сдержанностью, будто ходьба была единственным, что он мог контролировать. Наконец он остановился у окна, вглядываясь в тёмное стекло. Там ничего не было, лишь отражение – не столько его собственное, сколько пустоты за спиной.

Рикошетников сделал шаг назад, медленно подошёл к стене и опёрся ладонью, словно искал опору. Он глубоко выдохнул, будто сдерживал не воздух – слова. Губы дрогнули, но он не заговорил. Не от растерянности, а потому, что понимал: любое слово сейчас станет трещиной, которая расколет всё.

Он так и остался стоять. Никто не приближался, чувствуя, что нарушить это хрупкое равновесие, значит, подтолкнуть его к краю. Если кто—то заговорит или сделает шаг, будет поздно.

Секретарь профессора, Наталья Сергеевна, сидела у окна в служебной комнате на втором этаже, куда временно перенесли опрос сотрудников. Свет падал сбоку, отчего складки на её юбке казались резче. Руки спокойно лежали на коленях. В её глазах была усталость – не от страха, а от накопленных за годы знаний, которым давно не было применения. Она смотрела на оперативника прямо, без попыток что—либо доказать.

Сиротин не торопился открывать блокнот, просто слушал. Он почувствовал, что спешка здесь будет лишней.

– Вы спрашиваете про Павла и Игоря? – уточнила она. – Да, напряжение было. Не с первого дня, постепенно. У Игоря хватало ума не занимать чужое место, а у Павла не хватало терпения видеть, как рядом кто—то молчит, но не исчезает.

Она машинально поправила край рукава.

– Они были разными. Не противоположностями, а как два человека, которым неудобно быть в одной комнате, но приходится. Не из—за характера – из—за Софьи. Это было заметно не в словах, а в поведении. Павел становился резче, Игорь – тише. Один напряжён, другой – собран. Это не противостояние, а столкновение.

– А Софья?

Наталья Сергеевна чуть опустила взгляд.

– Она была внимательной, осторожной, но не холодной. Никогда не давала повода ни одному, ни другому. Вела себя сдержанно, уважительно. Но с Игорем было иначе, – она помолчала. – Не любовь в привычном смысле, не взгляды, не касания. Просто когда они стояли рядом, между ними исчезала граница. Не физическая, а та, которая держит людей на расстоянии. Для неё всё происходящее рядом с ним имело другой темп.

Сиротин сделал короткую пометку. Наталья продолжила сама:

– Павел это чувствовал, и его это раздражало. Он хотел быть первым. А Игорь просто был рядом. Не обострял, не конкурировал. Его устойчивое присутствие бесило Павла больше всего – потому что обвинить было не в чем. Нельзя упрекнуть – значит, нельзя победить.

– Вспышки были?

– Нет. Ни одного громкого конфликта. Всё было тише, но хуже. Такое напряжение не рассеивается, оно впитывается в пространство. Иногда в лаборатории невозможно было находиться – все это чувствовали. Софья старалась сгладить ситуацию: давала Павлу отдельные поручения, Игорю – другие задачи. Но между ними уже было что—то, чего не изменить.

– Вы видели их вместе?

– Да. Не часто, но достаточно, чтобы понять. С Игорем она говорила иначе – проще. Без тех маленьких оборонительных слов, которыми мы защищаемся от чужих. Между ними была спокойная естественность. Она знала, что он рядом, и не контролировала себя.

Секретарь замолчала. Руки по—прежнему лежали на коленях без единого лишнего движения. Лицо было спокойно, только голос выдавал напряжение.

– Игорь вёл себя спокойно не потому, что что—то скрывал, – добавила она. – Он просто не считал нужным объясняться. Когда человек не объясняется, это раздражает сильнее, чем крик.

Сиротин записал лишь одну строчку, остальное запомнил.

– Вы знали об их отношениях?

– Нет, только догадывалась. Но теперь, когда всё это случилось… – она покачала головой, – понимаю, между ними действительно было что—то серьёзное и давно. Не короткий роман, а большее. Без слов и подтверждений. Настоящее. И этого хватало, чтобы остальное начало рушиться.

Она поднялась, встретившись взглядом с Сиротиным, не ожидая разрешения. В её жесте не было вызова или страха – только уверенность, что сказала ровно столько, сколько могла.

Сиротин неспеша направился к Павлу. Остановился рядом, слегка наклонил голову, чтобы не выглядеть навязчивым:

– Можно вас на минуту?

Павел вздрогнул – не от слов, а от тона. Будто его застали врасплох в момент, когда он был уверен, что никто к нему не подойдёт. Он стоял на границе света и тени от ламп. Шагнул осторожно, словно ступая по тонкому льду.

– Конечно, – ответил он тихо и неуверенно.

Они отошли на несколько шагов к краю гостиной, где было чуть темнее, и их разговор не привлекал внимания. Павел двигался напряжённо, плечи были подняты, будто он нёс на себе тяжесть. Руки дрожали, и он держал их в карманах. Каждый шаг давался ему с трудом, словно воздух сгущался вокруг него.

– Вы знали, что у Игоря и Софьи были близкие отношения? – спросил Сиротин спокойно, глядя чуть в сторону, чтобы не давить взглядом.

Павел опустил глаза. Лицо его побледнело. Сначала молчал, потом медленно кивнул:

– Знал.

– Давно?

– Не знаю. Сначала догадывался. Потом понял.

Ответ был коротким, будто Павел проглатывал лишние слова. Сиротин не торопил, ожидая продолжения.

– Вас это злило?

– Да, – сказал Павел. – Нет, не то чтобы злило… Это было неправильно.

Он говорил отрывисто – не из—за спешки, просто слова застревали в горле.

– Он не подходил ей. Он был… просто Игорь. Всегда рядом, как тень, будто нарочно. Она улыбалась ему иначе, словно видела в нём что—то, чего никогда не замечала во мне.

Сиротин ничего не сказал, только слегка нахмурился. Павел продолжил:

– Я думал, она поймёт. Что её тянуло к нему не потому, что он был нужен, а потому, что он оказался рядом. Что это была привычка, а не чувство. Что это не то. Она должна была это понять.

– Вы любили её?

Павел замер. Медленно сел на подлокотник ближайшего кресла и долго смотрел в пол. Губы его шевелились беззвучно.

– Да, – сказал наконец. – Любил. Не как в книгах. Просто хотел, чтобы она была со мной. Чтобы всё стало правильно. Чтобы всё встало на место.

Он закрыл лицо руками. Не плакал – просто не хотел, чтобы кто—либо видел его глаза. Сиротин не приближался. В комнате было тихо; только часы на стене, которые раньше никто не замечал, начали отсчитывать секунды.

– Это была ошибка, – тихо произнёс Павел. – Она не должна была быть с ним. Я думал, если подождать, всё изменится. А потом стало поздно.

Он снова замолчал. Дышал тяжело. Вся его фигура казалась сжатой – не от страха, а от чего—то более глубокого, вины, для которой он ещё не подобрал слов.

Сиротин внимательно смотрел на него. Всё остальное он уже услышал – даже то, что не было сказано.

Кабинет словно перестал быть частью дома. Здесь было другое время, другая температура, другая плотность воздуха. Стены не давили, но и не отпускали. Свет от лампы чётко ограничивал пространство, за которым всё теряло резкость.

Анненков не двигался, сидел за столом в той же позе, в какой остался после ухода Игоря. Руки спокойно лежали на столе, между пальцами карандаш – не для записи, а чтобы занять руки. Перед ним лист с бессмысленными линиями и петлями, начерченными для того, чтобы удержать себя от поспешных выводов.

Он не считал себя интуитивным следователем. Но сейчас чувствовал, что логика здесь отступает. В деле что—то не сходилось на структурном уровне. Факты были, слова были, реакции и отношения присутствовали, но всё происходило будто внутри закрытого сосуда, изолированного от здравого смысла.

Игорь ушёл спокойно, но оставил после себя тяжесть. Казалось, воздух в кабинете изменился после того, как закрылась дверь. Ощущение, что сказано было не всё, хотя и произнесённого оказалось слишком много.

Анненков мысленно прокручивал имена. Софья, Игорь, Павел, сам профессор, Родион, Милена, Оксана – каждый присутствовал в этой плотной тишине. Никто из них не стоял в стороне, все были связаны с произошедшим и никто не был свободен от подозрений – особенно тот, кто казался совершенно чистым.

Мысли собирались в тугой упрямый узел. Каждый жест, взгляд, интонация приобретали значение. Вес не улик – вес смысла.

Дверь открылась без стука – уверенно, но без резкости, как бывает между людьми, давно привыкшими друг к другу.

Сиротин вошёл быстро, но без суеты, и аккуратно закрыл дверь. В его движениях была военная чёткость, дополненная непривычной осторожностью.

– Только что поговорил с Крупениной, личным секретарём профессора, – сказал он.

Анненков кивнул. Сиротин продолжил.

– Подтвердила: отношения Павла и Игоря с самого начала были сложными. Никаких открытых конфликтов – всё держалось на грани. На работе они почти не пересекались напрямую, но, когда это случалось, атмосфера становилась вязкой. Павел пытался доминировать, быть первым, активным. Игорь, наоборот, был молчаливым, собранным, незаметно присутствовал рядом. Софья держалась ровно с обоими, но по—разному. С Игорем могла молчать, сохраняя контакт. С Павлом всё время возникало напряжение, будто ей приходилось тщательно подбирать тон и слова. Это не ревность, не конкуренция – скорее оба знали, что существует что—то третье, связывающее их, и никто не мог это назвать вслух.

Анненков слушал, не меняя выражения лица. Только пальцы чуть сильнее сжали карандаш.

– Милена тоже заметила. И Оксана, скорее всего. В их реакции не было удивления – лишь подтверждение того, что все давно знали. Игорь никому ничего не доказывал, не вмешивался и не оправдывался. Он просто был рядом. Павел же ждал не признания, а выбора. Ему казалось, что раз он ближе, дольше, громче – этого достаточно. Он не понимал, почему Софья остаётся спокойной рядом с другим. Это разрушало его изнутри. Угрозу он видел не в действиях Игоря, а в том, как Софья на него смотрела. Павел считал, что право быть рядом с ней нужно заслужить, а у Игоря это право будто было изначально. Он не знал, как с этим справиться. Просто ждал. А её выбор, если он и был, прозвучал без слов, тихо и мимо Павла.

Сиротин помолчал, затем приглушённо произнёс:

– Есть одна мысль. Не хотел бы озвучивать, но она не уходит.

Анненков молча кивнул, ожидая продолжения.

– Возможно, Софья спала и с Игорем, и с профессором, – сказал Сиротин. – И Павел это чувствовал. Не знал точно, но догадывался.

Анненков не моргнул, только взгляд стал пристальнее.

– Думаешь, он знал и молчал?

– Думаю, он не хотел бы знать. А когда понял – уже не справился.

Оба некоторое время молчали. Потом Анненков сказал:

– Теперь мы ищем не того, кто любил, а того, кто не выдержал.

Он открыл папку, просмотрел список, на секунду задержав взгляд на одной фамилии, затем резко закрыл папку. Щелчок застёжки прозвучал отчётливо.

– Здесь больше нет случайных связей, – продолжил он. – Всё, что кажется случайным – ошибка или маскировка.

Анненков поднялся, прошёлся по кабинету. Шаги были глухими, ковёр на полу приглушал звук, но не скрывал его полностью. Комната приняла его движения без сопротивления.

Он подошёл к окну, приподнял край шторы и задержался на секунду. За стеклом тянулась чёрная ночь – ни света, ни движения. Только пустота, в которой ощущалось что—то ещё. В отражении он увидел своё лицо – усталое, напряжённое, неподвижное. Он отпустил штору и вернулся к столу.

– Проверь всё с самого начала, – сказал он. – Каждое слово. Кто что сказал, как сказал и в каком порядке.

Сиротин кивнул, но сразу не вышел.

– Тебе не кажется, – сказал он, – что мы ищем не убийцу, а причину?

Анненков не ответил. В этой фразе было больше, чем вопрос. Он не стал спорить, просто повторил:

– Ищем. Всё равно ищем.

Сиротин вышел, и в кабинете снова стало тихо. Бумаги на столе не шевелились, часы на стене отсчитывали время медленно, будто каждый удар был не секундой, а решением.

Анненков сидел и знал: всё, что нужно, уже перед ним. Осталось только увидеть.