Сны Эйлиса. Книга II

Глава 1

В тот день он принял окончательное решение: план его мести оформлялся все более отчетливыми штрихами. Впрочем, времени на размышления более чем хватало. Нармо сидел в своей башне несколько месяцев. Раны на теле достаточно скоро срослись, однако магия, выхваченная янтарем, не желала восстанавливаться, а на лечение тела ушли значительные запасы яшмы. В течение этого времени он не подпускал к себе никого, как раненый волк-бирюк. Было больно и плохо – больше сказать нечего. Но никто не узнал об этом, кроме одного существа, присутствие которого один чародей чувствовал вне зависимости от желания этого могущественного создания, произволом которого не удалось захватить портал.

– Может, хватит, а, Сумеречный? – Чародей кровавой яшмы обернулся к серой каменной колонне. От нее, подобный тропическим хамелеонам или морским каракатицам, отделился силуэт.

– Снова ты меня вычислил, – кратко выдохнул Эльф, все же поражаясь, что за особенный дар отметился в Нармо, раз он улавливал магию неудавшегося Стража Вселенной.

– К кому-то я являюсь незваным гостем, кто-то ко мне. – Чародей развел руками, вставая с запыленной софы, побитой молью и просиженной тараканами. Все в его башне напоминало о бренности сущего и напрасности стремления к роскоши. Не замок страшного господина – одна большая свалка ненужных вещей, дырявых штор, свалявшихся ковров, треснутых напольных ваз – словом, всего, что свидетельствует о неминуемом угасании былого величия. Казалось, Нармо упивался идеей конца света или же просто воспринимал свой замок, словно неуютную квартирку сидящего на чемоданах мигранта, который только выжидает открытия границы в далекие дали. Как будто они так уж ждут. Сумеречный-то твердо уверился, что чужестранцев не принимают радушно ни в одном из миров.

– Оригинальный способ заменить приветствие, – сухо бросил Страж, пока Нармо набрасывал неизменный плащ, хотя до того зябко кутался в прозаичный видавший виды бежевый плед. Иссякающая магия не согревала ни его тело, ни башню, в которой установился такой могильный хлад, что даже тараканы впадали в спячку.

– Но не здоровья же тебе желать. – Нармо скривился, протянув с нараставшей насмешкой: – Сплошной подлог и профанация. Так зачем ко мне пришел? Раджед в свою башню не пускает больше? Поссорились? Ай-ай! И ты надеешься, что «добрый Нармо» вас помирит?

– Мог бы не глумиться. – Эльф отвернулся, коря себя за душевную слабость. Признаться, слишком остро он каждый раз реагировал на все нападки, касавшиеся его странной дружбы с янтарным льором. Но уж кому, как не Нармо, знать, в чем истинная причина, что так терзала Сумеречного. И общие страшные тайны связывали их всех, уцелевших в каменном мире.

– А мог бы и глумиться, не все же тебе одному, – напомнил о вечной природе шута Нармо. – К тому же последнее время приходилось слишком часто терпеть твое назойливое общество. Вот как сейчас.

Но тут он зашелся кашлем, тихо выругался, замечая кровь на поднесенной к бледным губам ладони. Раны давали о себе знать, и только Сумеречный в полной мере чувствовал и сладость от ликования победителей, и боль от страданий побежденных. Часто из мучений произрастала еще более яростная ненависть, как случалось ныне с чародеем кровавой яшмы.

Эльф отчетливо видел, как вокруг его сердца всполохами подземной грозы, всплесками вулканической магмы колыхаются, стягиваясь в тугой узел, змеи. Много-много шипящих гадюк, что припадали к трепещущему органу ядовитыми зубами, а при каждом бранном слове еще и слетали с губ. Вероятно, этот слой реальности не наблюдал даже Раджед, когда ему удалось пробиться на третий.

– Помолчал бы лучше, – почти сочувственно вздохнул Сумеречный, глядя, как чародей бессильно опускается обратно на софу, хотя обычно слыл неутомимым интриганом.

– Ты бы не пришел, я бы и молчал, – зло бросил собеседник, постепенно натягивая на лицо маску с оскалом всегдашней ухмылки. Так он глушил все чувства. Он исступленно глядел на свои руки, ныне не сокрытые перчатками, стремился создать вокруг ладони пламя или когти. Но бился лишь слабый огонек вроде мерцания светлячка.

Раджед нанес куда более серьезный ущерб, чем показалось бы людям. Для них-то дальше тела мало что существовало, зато чародеев питали нити мироздания. И Раджед оборвал именно их. Но ведь и Нармо поступил тогда крайне подло, их с Илэни план вероломно играл на чувствах не только янтарного льора, но и юной девочки, которая, сама того не ведая, едва не стала ключом к гибели своего мира. Сумеречный Эльф, разумеется, не позволил бы. На тот момент он четко видел всю схему, ему повезло, что обретался пробел в знании, то есть право вмешаться. Однако недавно наметился новый, в недалеком будущем. И он скорее пугал, вносил нотки беспокойства в привычное течение унылых дней: Страж не видел судьбу Нармо и Раджеда в определенный момент, который наступал через каких-то пять-шесть лет. И после него все топорщилось расходящимися нитями развилок и версий.

– Сам виноват. Не полез бы в башню, живее бы был, – отвернулся с тайной злобой Сумеречный, пытаясь угадать в Нармо его замыслы, прочитать по слегка надменному широкому лицу.

– Неизбежность войны, не более. Отступать уже поздно, – со спокойной стойкостью отзывался чародей, решительно ударяя себя по коленям: – Все! Больше у меня нет самоцветов исцеления. Раджед не оставил мне выбора: либо я захватываю силу всех остальных камней, либо умираю, – голос его приобрел привычные елейные нотки злобы: – Так как второе никак не входит в мои далеко идущие планы, выбор слегка очевиден. Как это называется? Зло порождает зло? Мы все закованы в этот круг.

Голос его набирал силу, заворачивая слова в театральной манере, да только и зрителем, и актером, и автором этой пьесы был он сам. Похоже, замок, правда, мыслился им, точно огромный заброшенный театр. Иначе не объяснить свешивающийся занавес в тронном зале, что венчал пустую сцену. Вот только все возможные труппы давным-давно окаменели.

А ведь раньше в Эйлисе давали представления и артисты, и циркачи. Нармо лет в тринадцать даже порывался сбежать с одной из таких сомнительных компаний. Уж очень ему понравился раскрашенный фургон-повозка, который приводился в движение магическими камнями, но не поющими самоцветами, так как труппа принадлежала к ячеду.

Льорам не приличествовало пятнать себя о такие забавы, обрекая на нищенскую жизнь. Но Нармо тогда безумно понравились трагедии и комедии, написанные директором передвижного театра, он и сам попробовал сочинять. Да и сердце его пленила исполнительница главных ролей, кареглазая и гибкая красавица с копной пышных черных, как сама ночь, волос. Казалось, жестокое сердце юного льора тогда познало, что такое любовь. А может, только первый огонь неразделенной страсти.

Разобраться он не успел, так как о побеге прознал тиран-отец. И вся труппа, включая чудесную девушку, эту южную пантеру из грез, была отправлена на арену. Первый и последний раз без согласия и ведома самого ячеда. (Остальные прибывали вроде как добровольно). Труппу схватили в их же фургоне, доставив прямо в лапы разъяренным хищникам. Изображать доблестных чародеев им удавалось только на сцене, а картонные щиты и деревянные пики не защитили от настоящих когтей и зубов.

Нармо видел все от начала и до конца, отчетливо врезались в его память окровавленные клочки бумаги от пьес, которые разметались тусклым беспощадным ветром. Больше он тогда ничего не желал запоминать. Впрочем, вряд ли в память об этой очередной и закономерной утрате он избрал себе роль шута-рассказчика, того персонажа, которому позволено говорить в лицо даже королям такое, за что всех остальных отправляют в темницу.

Сумеречный Эльф вздохнул, читая в который раз чужие воспоминания. А ведь он тогда мог бы вмешаться. Но не имел права, как всегда. Тогда еще не началась даже чума окаменения, даже первые ее признаки не тронули кипящий войнами мир. Страж ощутил, как чувство вины – уже и перед Нармо – заползает под кожу уколами отчетливых мелких игл, точно сотни микроскопических морских ежей атаковали его.

– Не поспоришь. И вы слишком слабы духом, чтобы его разрушить, – перекладывал вину Страж. – С такой силой вы просто дремучие дикари. А с магией или каменным топором вечно проламывать друг другу головы – не велика-то разница.

Все же его создали Стражем, а не нянькой для человечества. И ответственность за дурные дела несли люди. Сумеречный задавался иногда вопросом, каким же он был человеком до шестнадцати лет, до того момента, как принял непередаваемую силу и гнет знаний. Ему сказали, что память отнята намеренно и с его согласия, чтобы порочный круг взаимной мести, вражды и прочего – слишком темного человеческого – покинул его.

– О нет, скорее мы постмодернисты, как говорят на Земле, которые познали пик расцвета и испытывают сознательную тягу к самоуничтожению, – парировал Нармо, но слегка скривился, махнув пространно рукой: – Впрочем, «пика» я не припоминаю.

Сумеречный же безмолвствовал, погруженный в свои невеселые думы. Они не давали покоя. При каждом взгляде на Нармо, при каждой мысли о Раджеде. Что-то нависало черной пеленой над всепоглощающим всезнанием, оставалось лишь ориентироваться на дурные предчувствия. И из-за них порой возникало желание прикончить Нармо на месте, потом списать на порыв тьмы или целесообразность, придумать приличное оправдание для самого себя. А иных судей у Стража и не обнаружилось бы. Но останавливало воспоминание о равновесии миров. Смерть Нармо нарушала что-то в будущем, чье-то осознание и переосмысление. И, кажется, Эльф смутно уже догадывался, чье именно.

К тому же рука просто не поднималась на раненого, особенно когда льор устало накидывал поверх плаща еще плед. И все равно мерз. Сумеречный не намеревался делиться магией, чтобы согреть помещение, растопить камины. Не тот человек перед ним сидел; ради Раджеда он бы сделал почти все. С Нармо же их связывал только очень мощный шантаж.

– Холодает в Эйлисе. Сколько там снаружи на земные градусы? –Нармо тем временем ежился, втягивая голову в плечи. – Минус пятьдесят? Зимы стали совсем невыносимыми.

За узким окном действительно завывала на разные лады беспокойная вьюга, билась в перечерченные квадратиками рамы стекла, перебирала задвижки, гудела в каминах и шипела сквозь случайные щели. Но не снег она несла, а острые ледышки, которые, точно лезвия, точили камень башен. В Эйлисе неумолимо наступали аномальные морозы, и даже летом солнце не согревало гибнущий мир. Когда окаменела земля, постепенно иссякли и реки, они сочились узкими ручейками и выбивающимися из-под пустой породы редкими ключами. Моря тоже обмеливали, делались чрезмерно солеными. Нармо созерцал умирание мира и, что хуже всего, знал, кто в этом виноват. Не он, отнюдь не он. Он – лишь наследник тирана.

– Тебя просто знобит, – отвлек их обоих от мыслей Эльф, все же сочувственно зажигая камин, так как холод, что пронизывал чужое тело, из-за обостренного восприятия передавался и ему.

– Думаешь? Однако, досадная мелочь, – скидывал плед Нармо, всем видом показывая, что с ним все в порядке. Он с деланной небрежностью подошел к небольшому мольберту в углу, рассматривая свое недавнее творение, пожалуй, единственное за последние десять лет.

Он написал картину, когда сидел в пустынной башне, окруженный тараканами. В полубреду он рисовал. Сначала тушью, потом откопал среди хлама почти засохшие краски, но вдохнул в них новую жизнь – на большее магии не хватило бы. Но жажда деятельности и бессильный гнев заставляли хоть чем-то заниматься. Кропотливое перерисовывание одних и тех же линий успокаивало, погружало в полусон, скрашивая ожидание, отводя от терзавшей тело боли и жгучей досады, которая кислотой разъедала разум.

Сначала на холсте начерталась неопределенная абстракция, но она приобретала все большую четкость. И вот уже яснее ясного проступил свой искаженный автопортрет: разорванные легкие и где-то среди них сердце. Но потом черная тушь в неизвестном порыве сменилась яркими красками. Алые, золотые и лазоревые тона заменяли капли крови, обращаясь под поворотами кисти филигранно выписанными растениями. Получались мехи легких, неровно отверстые проросшими цветами.

Ему в первые несколько дней на грани агонии и правда чудилось, что тело пронзает не то бамбук, не то побеги иных растений. И казалось, что Эйлис снова жив, а он умирает посреди всего этого великолепия. Даже не жалко, даже смешно и неуловимо упоительно.

Но стоило сознанию немного проясниться, как вновь предстала обшарпанная башня с тараканами и горами беспорядочно сваленного по углам хлама предков. И злоба поражения повелела выжить.

– Дурак все-таки Раджед. Прохлопал свою любовь, сделал все, чтобы никогда не встретиться с ней. Бам – и сбежала, – внезапно скрипучим голосом проговорил Нармо, придирчиво рассматривая нарисованные цветы. Этот далекий дар природы, утраченный в реке прошедшего. Ведь нет более жестокого владыки, чем все отнимающее время.

– Будто ты в этом деле великий советчик, – недовольно отозвался Сумеречный, глядя на разведенный огонь. Льор же намеренно не приближался к источнику тепла, держал дистанцию, как для прыжка или атаки. Не когтями, так кинжалом, с которым он не расставался.

– О любви отчего ж не поговорить? – кривились в улыбке тонкие губы, но голос не содержал и капли веселья. – А чувствовать – это иное. Я, например, не научен, нет самой потребности. Зато все мы… великие теоретики любви. Но это было забавно. Очень забавно, когда его добыча упорхнула прямо перед носом. Впрочем, девчонка нехило подпортила мои планы.

Нармо недовольно цыкнул, проводя пальцем по невысохшему маслу, отчего на руке остался кроваво-красный след.

– Скажи, ты убил бы ее тогда? Реально собирался? – вопрошал Эльф, не до конца ведая ответ. Этот наглый льор – точно отражение самого Стража – рушил планы и законы всезнания. Мало того, что в будущем путал все карты, наводя пугающую дымовую завесу, так еще и мысли свои частично блокировал. Возможно, не он так старался, а мироздание с какой-то высшей целью заслоняло от непомерно зрячего третьего ока Сумеречного. Неужели позволяло вновь ощутить себя человеком?

– В башне? – На лице льора застыл насмешливый оскал. – Как бы объяснить такой твари, как ты, которая уже давно не чувствует по-настоящему боли? – он с нарочитым старанием давал пояснения, точно лектор в аудитории: – Попробую на недавних примерах: понимаешь, бессмертный, когда тебе втыкают в руку кинжал, срабатывает непроизвольный рефлекс. А так, наверное, нет, не собирался. Впрочем, я еще подумаю, что с ней делать, когда захвачу ее мир.

Нармо довольно ухмыльнулся. Уж что делать с красивыми девушками они с Раджедом оба знали не понаслышке, да и Сумеречный, надо сказать, ничуть не отставал от них, даже после стольких веков сохранив способность влюбляться, точно мальчишка. Впрочем, все его чувства отмечала печать скорби, потому что клятва «пока смерть не разлучит вас» означала для него только смерть или гибель очередной возлюбленной, жены… Так и тянулись века, порой в полном одиночестве и намеренной изоляции. Что несли его новые чувства к той, для которой он делал музыкальные шкатулки, Эльф не ведал. Совершенно не видел ее судьбу. И это вселяло в него надежду. Но когда он наблюдал пробелы в судьбах врагов, то обвинял себя, точно опытный разведчик, который не раздобыл в стане врага нужные сведения.

– Откуда столько уверенности? – только осадил Эльф.

– Если я ставлю какую-то цель, то добиваюсь ее… – коротко и ясно отрезал Нармо, разводя руками, точно дергая марионеток за нити.

– Но так ли тебе нужна эта власть? – перебил Сумеречный.

– … даже если порой задумываюсь, зачем мне все это вообще, – завершил многозначительно Нармо. – Но не оставаться же в гниющем – вернее, каменеющем – мире? – Голос его набирал силу, в глазах появлялся экзальтированный блеск, точно он стоял перед многотысячной аудиторией. Но впалые щеки подернулись землистым оттенком, а губы совершенно побелели. И Нармо, как стоял, так и упал плашмя, будто все это являлось частью его игры без публики.

Очнулся он уже снова на неизменной узкой софе – немногое, что уцелело из мебели. Возможно, нашлось бы что-то еще, но где-то на дальних складах, может, на нижних окаменевших уровнях. Из-за ранения еще два яруса башни окончательно окаменели, и магии хватало только на то, чтобы выращивать еду и поддерживать оборону королевства. Ситуация для льора складывалась отчаянная.

– Мог бы и убить, – прошептал хрипло он, когда увидел рядом все того же Сумеречного Эльфа. В прозрачных карих глазах стража не читалось ничего, кроме неприязни, хотя не без доли мрачного понимания.

– Не убил. Пока, – кивнул Эльф, намеренно уточняя: – Пока – это ключевое слово.

– Учту. Впрочем, ничего нового, – отозвался Нармо. Повисла тягучая пауза, в течение которой оба ничего не делали, просто глядели в окно или в зеркало земного мира, что стояло возле камина. Нармо перетащил фамильный артефакт еще давно в свою укромную башню.

Из всего замка льор занимал от силы пять комнат, в которых практически не появлялся, то ночуя у Илэни, то пропадая на разорении захоронений. Находить новые оказывалось все сложнее, старые карты часто запутывали и лгали, какие-то и вовсе не сохранились. Тут-то и выручал мистический дар топазовой чародейки. Мертвецов она чувствовала безошибочно, разве только живых совершенно не понимала. Впрочем, от нее Нармо и не пытался добиться какой-то взаимности. Да и ни от кого другого.

Он немо глядел в зеркало чужого вожделенного мира, ведь картинки за стеклом не обращались в портал. Впрочем, злорадно грела мысль, что у Раджеда ситуация ныне не лучше. Но оставалась уверенность, что янтарный починит сокровище своей башни, тогда-то и предполагалось нанести удар.

Эльф слегка изменился в лице, прочитав такие помыслы. Впрочем, он не рассчитывал на иной исход. Да и на милосердие чудовищ. Впрочем, любой зверь сделается чудовищем, если загнать его в угол. Чародеи сами себе подготовили эту мучительную ловушку, пытку. Им оставалось лишь придаваться воспоминаниям, мечтаниям о несбыточном будущем, да подглядывать за чужими мирами, чем Нармо успешно занимался, заворожено рассматривая с софы пеструю толпу на оживленных улицах, переливающихся разноцветными огнями иллюминаций.

– О, гляди-ка. Они снова празднуют… как это…

– Новый год, – напомнил Сумеречный.

– Да, именно. Безумный народишко! Празднуют, что еще на год ближе к своей смерти, к очередной войне, к тому, что их солнце потухнет и прочим малоприятным вещам, – побормотал отстраненно Нармо.

В Эйлисе никогда не существовало традиции пышно провожать год и встречать новый. Все как-то сознавали конечность мира, магии и жизни. Поэтому ячед праздновал сбор урожая, а льоры – день своего воцарения и день своего самоцвета, четко установленный по лунному календарю. Но все пиршества давным-давно канули в лету.

– Сказывается, что ты обитаешь в гибнущем мире. Но, в целом, ты прав, – отозвался Эльф. – Зато они умеют радоваться мелочам, сиюминутно и громко.

Нармо махнул рукой, жадно всматриваясь в разрывающие темно-синее небо разноцветные всполохи, что так напоминали цветы на его картине:

– Помолчи, дай поглядеть на фейерверки. Ценю их тягу что-то поджигать!

– А у тебя здесь телевизор прямо, – рассмеялся хрипло Сумеречный.

– Да, у Раджеда вещица получше будет, – фыркнул недовольно Нармо, перебирая нервно пальцами. – У меня можно смотреть на что угодно. Трогать нельзя. – Он почти облизнулся, выхватив кого-то в толпе: – Ох, ты только глянь какая… иссякни моя яшма – а хотя она уже и так – но это же средоточие всех сладостных пороков, сосуд запретного меда. И эта…

– В красном? – Сумеречный сам приник к экрану, дабы узнать, кто так привлек чародея.

– О да! Мне бы в их мир да прямо сейчас, – оживлялся Нармо, отчего даже кожа его сделалась не такой смертельно бледной, как пару минут назад. Он вскочил и подошел к зеркалу, следя за объектом своего интереса. Компания наряженных девушек шумно праздновала в одном из множества городов, размахивая бенгальскими огнями.

– Вот знал бы я, что ты ничего опаснее таких затей не замышляешь… – вздохнул Эльф, глядя, с каким интересом чародей рассматривает в мельчайших подробностях особенности мира Земли.

– Будто ты не знаешь! Ты знаешь лучше меня, что я еще придумаю, – отвечал Нармо раздраженно, отгоняя наваждение. Казалось, ему вовсе не власть нужна была, скорее, просто жизнь на той далекой планете, которая еще не подходила к своему самоуничтожению. Или всем хотелось в это верить.

– Знаю. И пока не поздно, советую остановиться. Как советовал Раджеду, – кивнул Эльф.

– Игра уже начата, кто-то обязан довести ее до конца, – делано полу-поклонился Нармо, точно готовясь показать танцевальный номер. – Кто-то неизбежно принимает роль зла. Если меня никогда не мучает совесть, почему бы не мне оказаться под этой личиной? Так всем проще.

Глаза его погрустнели, только на лице осталась маска застывшей улыбки. И Эльф узнавал себя в этом кривлянии клоуна, который давно мертв.

– Зачем тебе власть, которая тебе претит? – с болью в голосе обращался к своему темному духовному близнецу Страж. – Я две с половиной тысячи лет странствую по мирам и нигде не становился ни королем, ни даже командиром армии. Хотя мог бы.

– Факты не в пользу твоего ума. Вечный бродяга – это диагноз, – недобро заключил Нармо. – Впрочем, мне быть королем тоже не очень радостно. Это сковывает какими-то ненужными условностями. Зачем мне все это? – Он застыл на миг, словно сам себя уговаривал, но с торопливостью расчетливого дельца находил объяснение: – Схема проста: чтобы победить Раджеда, мне нужны камни других льоров, так как яшма почти померкла. Если я соберу все могущественные камни, становиться бродягой в мире Земли как-то несолидно. Придется захватывать над ним власть. А дальше подумаем. Это все просто игра… Со ставкой в жизнь. И мой театр – два мира, великие подмостки.

– Театр смерти, роли боли… – вторил ему Сумеречный.

– Подожду еще немного, и наведаюсь к Илэни. Пусть укажет на новое захоронение. – Нармо разминал широкие плечи, кажется, уже вполне готовый к своим темным свершениям.

– Выберешься из-под защиты башни?

– Я не Раджед, открытых пространств не боюсь, – напомнил о некоторой фобии янтарного Нармо, лукаво ухмыльнувшись. – А ты не выдашь мое местоположение.

– Откуда тебе знать? – поразился такому нахальству Эльф.

– Чутье вора. Назовем это так. – Нармо приподнял указательный палец. – Или, как ты это называешь, «не имеешь права». Неужели самому уже не так интересно досмотреть наш спектакль декаданса в роли наблюдателя?

– Я не наблюдатель. Мне жаль ваш мир. – Сумеречный отвернулся, уставившись в огонь. Языки пламени жадно лизали каменное тело камина, однако бились в его пасти без дров или углей, только от мощной магии. Возможно, зря Эльф проявил сострадание к врагу, зря зажег огонь и привел раненого в чувства.

– Я никогда не считал этот мир своим, – после некоторого молчания заключил Нармо, вздрогнув. – Он не дал мне ничего, кроме умения ненавидеть. Но ненависть – это скучно, поэтому я научился смотреть на вещи с разных сторон, вертеть их, как вздумается, выворачивать смыслы. Надо было чем-то заполнить пустоту. – Он дотронулся до груди. – Да, вот здесь, где сейчас все разодрано и покрыто свежими рубцами. Здесь у нормальных обитает душа. Мы все великие теоретики душ. А если там черное ничто – тоже неплохо, меньше хлопот таким, как я.

– Если ты ощущаешь ее отсутствие, значит, уже не так плох, – выдохнул Сумеречный с нескрываемым участием. Казалось, он сам цеплялся за соломинку, утопая в океане непредсказуемости. Но Нармо только издевательски рассмеялся, хотя давился своим весельем:

– Да ты иди – по известному адресу – не пытайся как-то разговорить меня. Тебе просто скучно, нестерпимо скучно, потому что Раджед на тебя смертельно обижен, и давно пора. Жаль, что я не успел рассказать ему правду. Ничего, узнает перед гибелью, перед тем как я снесу ему голову. Это будет мое величайшее представление.

С этими словами Нармо схватил картину с мольберта и стремительно зашвырнул ее в огонь. Пламя с наслаждением затрещало, впитывая агонию изображенных цветов. Льор с застывшим упоением глядел на это действо, точно совершался какой-то ритуал. Ритуал самоуничтожения.

– Зачем? – только протянул Сумеречный, не забывая держать дистанцию: – Хоть довольно посредственно, но симпатично.

– Лишнее. Все лишнее в этом склепе, – выдохнул Нармо. – Не хочу тащить хлам в новый мир.

– Поэтому и одежду такую носишь? – Сумеречный кивнул на весь небрежный наряд, хотя сам едва ли отличался, когда снимал доспех из драконьей кожи и оставался в длинной льняной рубахе да таких же штанах неопределенно цвета и покроя.

– Отчасти.

– Король-то ты король, а на вид…

– А что на вид? Тараканы не устраивают? Так мы друг другу не мешаем. – Нармо все больше веселился, словно вместе с картиной сжег свое ранение, само воспоминание о нем.

– Да, вот именно – на вид тебе только мятого «бычка» не хватает, – ухмыльнулся Сумеречный.

– Кстати, я бы закурил, – вспомнил о своей давней дурной привычке Нармо. – Пожалуй, да, «бычка» определенно не хватает.

Льоры не отказывали себе во вредных привычках, отдавая предпочтение кальяну и сигарам из местных растений. Вкус их несколько отличался от земных, но по вредоносным свойствам они сравнивались с табаком.

– Поберег бы себя. Долгоживущие вы, конечно, но сейчас-то, – все еще проявлял непонятное для самого себя участие Сумеречный Эльф, словно наличие врага, который добровольно принимал эту роль, приносило разворачивающейся мистической истории особый смысл.

– Какая забота! Просто бездна сострадания и сердобольности. – Нармо отвратительно осклабился, отвечая на проявление доброты черной неблагодарностью издевки, как ударом кинжала в спину: – Только, бессмертный наш, почему во всех мирах люди гибнут, а ты видишь проклятые линии мира вместе с рычагами, но ничего не делаешь? Почему кто-то осыпан всеми благами, а кто-то гниет в яме? Ответишь мне? А? Почему у кого-то есть «тонкая-ранимая» душа, а кому-то по статусу, с рождения, наверное, не положено? Что там у вас, стражей? Учили отвечать на такие вопросы глупых людишек?

Он зашелся в кашле, впервые так повышая голос, точно выплеснулась вся его обида. И Сумеречный молчал, хотя сердце его разрывалось, каждую секунду, каждый миг. Лишь на бледном лице невольно застыла маска скорби, а что крылось под ней – он и сам не ведал. Может, свет милосердия, может, тьма холодного цинизма, может, сумрак печати вечного бездействия.

Жалости к Нармо не проявилось, хотя в тот миг он все-таки невольно обвинял Стража в своей неправильной изломанной судьбе. Наверное, обвинял… А потом Нармо вдруг хрипло рассмеялся, небрежно отбрасывая со лба непослушные сальные пряди цвета воронова крыла:

– П-х-х-х! А ты повелся! Да-да, повелся на мое небольшое представление. Какая драма! Неплохо, не правда ли?

– Переигрываешь. – Сумеречный раздраженно сжал кулаки, пальцы невольно потянулись за спину к ножнам и рукояти меча. Так происходило всегда, когда его кто-то сильно злил. Но Эльф сцепил руки в смиренный замок. Меч и покаяние – свет и тьма.

– Зависит от жанра. Я избрал своим гротеск, – продолжал свое шоу Нармо, опасно приближаясь к Сумеречному, чтобы прошипеть: – Мы оба! Оба… рассказчики этой истории. – Он снова заходился в смехе. – Только я на роли злодея в этот раз. Кто знает, может, в следующий раз повезет. Пока мой главный бенефис – это убийство Раджеда. Такова уж роль, я сам написал сценарий.

– И как же ты намерен это осуществить, если я против? – Сумеречный все-таки выхватил меч, ощутив, как тьма отступила, забилась в дальний угол сознания. Еще не время, хотя для нее никогда не выдавалось верной минуты.

– Придумаю. Например… – Нармо повел рукой, ухмыляясь: – Доведу тебя до состояния тьмы. Ты ведь непредсказуем и беспомощен. Можешь разнести по ошибке полмира, а потом сокрушать себя, доводя… до психушки и бессилия.

Нармо ведал о нем то, что Сумеречный старательно скрывал. Но такие страшные случаи и впрямь происходили в разные периоды странствий. После сильных потрясений, неудач и утрат он порой впадал в состояние неконтролируемой тьмы. И тогда убивал, но тоже не кого попало, а только обреченных, тех, чьи жизни обрывались в течение суток. Так распорядилось мироздание, вернее, те, кто одарил силой-проклятьем. Они словно установили предохранитель на свой безумный механизм. И когда сбивались алгоритмы и лопались рамки дозволенного, Сумеречный вымещал свою тьму на всех и по-разному, но светлая сторона в ужасе сокрушала себя, когда лицезрела кровавые последствия.

И от того он сходил с ума окончательно, забивался в самые дальние и темные уголки, ограждая от себя людей, прятался то в пещерах, то – бывало и такое – в палатах безвестных психиатрических клиник. Впрочем, никакой врач не нашел бы лекарств от его недуга, от его разлада с самим собой. Только Раджеду иногда удавалось гасить эти ужасные припадки. Но Сумеречный не всегда был желанным гостем янтарной башни, как и теперь.

«Яшма! Ее магии нет, но талисман гнева все еще действует через Нармо!» – догадался внезапно Эльф, ужаснувшись, как легко и вероломно льор кровавой яшмы намерен осуществить свой черный замысел. Что если та пелена незнания, которая нависала над грядущим, являлась покровом кромешной тьмы, под действием которой страж себя почти не осознавал?

– Для мусорного короля ты слишком хорошо осведомлен, – мрачно бросил он.

– Приходится, – как будто скромно отозвался Нармо, с деланной беззаботностью продолжая: – Наблюдаю через зеркало, подслушиваю все, что творится в мире людей. Кстати, твоя девушка тоже попала в мой объектив. Эленор… Так вроде ее? Пожалуй, оставлю ее себе, когда захвачу Землю. – Жабья самодовольная ухмылка растянулась на губах. – А то твое проклятье все равно не позволяет… даже дотронуться вам друг до друга! Уникальный случай, не правда ли?

Сумеречный задохнулся от ярости, уже не испытывая и толики сочувствия к врагу. Разведенный костер задул ветер, по стенам прошел иней, смертельный хлад тьмы. Нармо едва успел чиркнуть своей слабой магией, а Эльф уже сдавил мощную шею чародея, ощущая, как напряглись сильные мышцы под стальной хваткой. И у льора хватало мужества и коварства отвратительно ухмыляться.

– Не смей говорить об Эленор! – рокотал голос Сумеречного. – Если я убью тебя прямо сейчас, то ты… ты!

– А как же пресловутый баланс? Порушить все ради очередной юбки? – просипел Нармо. Эльф отпустил его, вернее, отшвырнул, ударив о настенный ковер, из-за которого разбежался рой потревоженных тараканов.

– Нет. Поэтому ты еще жив, – глядя на собеседника, как на падаль, отрезал Эльф. Но Нармо либо совсем потерял рассудок, либо слишком хорошо все просчитал, когда продолжал насмехаться:

– Ты кое-что не знаешь. Я вижу. О да! Момент недалекого будущего скрыт для тебя пеленой. Или, может, там развилка, варианты? И ты боишься. Страж слишком привык все контролировать. Что же там? Кто строит козни всезнающему?

– А ты не трус, Нармо, так-то со мной разговаривать. – Эльф вскинул брови.

– Что поделать, со-рассказчик, страх есть только у тех, кто чем-то дорожит. – Нармо встал в полный рост, потирая шею; теперь он глядел куда-то вдаль, точно через незримые книги и миллионы строчек в далекие миры. – Кому есть что терять. Кто что-то чувствует. Вы все уязвимы. Ты, Раджед, Илэни… А я – нет.

– Нармо, это твое представление – вовсе не представление.

– Я знаю, – негромко отозвался он, однако вновь растянул бледные губы в ухмылке, разводя руками. – Но что поделать? Я сам написал сценарий. Следующая глава – это подчинение новых камней. Дальше атака на портал. После – решат перо и чернила. Вернее, мечи и магия. Мир – это полотно, пергамент. Мы сами пишем наши истории. А кто-то наблюдает, и это зритель, читатель всей этой канители. Эй, вы, кто читает, кто осуждает, что вы сами-то написали?

– Вряд ли столько же темных дел, сколько ты, – отозвался Сумеречный, не желая более продолжать этот ненормальный диалог. Он покинул башню, уже в твердой уверенности, что его участие в этой истории только начиналось, а появление и побег Софии – очередной виток в жизни Эйлиса. Как известно, все возвращается. Но всему свое время.

Эльф еще два дня бродил по дорогам Эйлиса, хотя никто не ведал, что это бывшие просторные тракты, потому что они заросли сначала травой, а потом окаменели. Страннику не встречались ни великаны, ни орлы. Только изредка под подошвой тяжелого сапога с загнутым окованным носком хрустели рассыпающиеся пылью цветы, что превратились в холодный гранит. Снег лишь в отдельных местах поземкой укрывал растрескавшуюся почву, что едва ли напоминала землю.

«Этот крематорий душ… – рассматривал бесконечный картины Сумеречный. – Эйлис, Эйлис, кто же разбудит тебя?»

Раньше все представлялось предельно ясно, и страж почти смирился с ролью наблюдателя, безмолвного, почти неуловимого. Но черная пелена неведения отныне давала немало преимуществ и долгожданную свободу. Сумеречный осмыслял это, пока пешком добирался до башни Раджеда. В лицо, совсем как в старые времена, ударял привычный ветер, сбивал капюшон и превращал свисавшие до плеч каштановые волосы в сосульки. Но холод, пронизывающий тело, отрезвлял и отвращал от преступных мыслей о безысходности и тьме.

Если уж Нармо намеревался так или иначе довести Сумеречного до состояния бессилия, то оставалось лишь одно – не поддаваться ни на какие провокации. Истрепанные нервы последнее время слишком часто давали непростительный сбой, и мрак прорывался через створки сознания, точно петли верных ворот срывал ураган.

Да еще тяжелым камнем на сердце жгла ссора с Раджедом. Раньше удавалось поделиться с ним своей болью, выслушать и его. Раньше Эльф свято верил, что у него и правда есть друг. Но после случая с Софьей убежденность растаяла. С одной стороны, Сумеречный ни в чем не винил себя, ведь он поступил по совести, да и девушку защитил. Но с другой – Раджед бессчетное число раз проклинал его, в каждом уголке Вселенной острым ударом плети доносились его возгласы.

«Прости меня, но так нужно. Но… Прости. Это для твоего же блага», – вздыхал Сумеречный, пока где-то далеко в янтарной башне сыпались лепнины и рвались когтями гобелены. Ярость чародея не ведала границ, он метался, точно зверь в клетке. Пару раз он пытался напасть на владения Нармо, но мощная защитная магия не пропускала его, отчего он погружался в еще большее недовольство. И в последнее время во всех бедах обвинял Сумеречного.

Побитый пес – лучшее определение того, как чувствовал себя Эльф, притом незаслуженно побитый. Он отчаянно старался в своей светлой форме быть для всех хорошим, но в итоге все его обвиняли, все находили повод напомнить, что безмерно сильная магия способна принести куда больше пользы. Да вообще в ход шли самые неприятные аргументы, которые пронзали сердце пиками. И в нем пробуждалась тьма. Ошибка мироздания, тот, кого не должно было существовать, он приходил странной нелепостью в любой ситуации, словно бестактный гость, который на похоронах пошутил о смерти. Казалось, он запоздало прибывает туда, где требовалось его вмешательство, и неуместно влезает, когда никто не просит. Но лишь он видел, что скрывается за тончайшим узором судеб. Впрочем, все это не имело ничего общего с человечностью.

И раз ему представился шанс на свободные действия, он безнадежно отправился в башню к Раджеду. Стоило лишь пройти через стену и очутиться в тронном зале, где на стенах все еще сохранялись следы от когтей, как и на подлокотниках трона. Янтарный льор нашелся там же. Точно безумный, он стоял напротив зеркала, проводя по нему чуть подрагивавшими пальцами. Но не страх или печаль являлись причиной озноба, а бесконечный сжигающий гнев.

– Сломал… фамильное сокровище… какой-то выскочка… София… – бормотал в полубредовом состоянии чародей, что вызывало серьезные опасения за целостность его рассудка. Впрочем, очередной золотой камзол его выглядел по-прежнему шикарно, рассыпчатые волосы безукоризненно отливали оттенком спелой пшеницы, даже ногти блистали чистотой. Разве только морщин возле глаз и губ словно прибавилось за короткое время. Да в башне не до конца зажили следы недавней вспышки ярости тигра в клетке.

– Здравствуй, друг, – стараясь сохранять твердость голоса начал примирительным тоном Сумеречный, сцепляя руки, но не закрываясь ими.

– Ты мне не друг, здоровья тебе не пожелаю, – обернулся Раджед, в его горящих глазах отпечаталась нескрываемая ненависть. Сумеречный отступил на шаг, чувствуя, как камень на сердце делается тяжелее. Одно дело где-то в других мирах слушать в общем гомоне отголоски чьей-то неприязни, и совсем иное – предстать друг напротив друга. Алчные дети Эйлиса – чародеи в башнях – не желали слушать ни слов примирения, ни предупреждений, ни иных советов.

Сумеречный тонул в растерянности и неуверенно подбирал слова для невозможного в сложившейся ситуации разговора. Веселые шутки не спасли бы, легкие подколки тем более. В который раз страж убеждался, как бесполезны все его знания и сила, ведь они за две тысячи лет так и не научили находить верных слов поддержки и объяснения.

– А я вот пришел… на скрипке сыграть, – нарочно беззаботным тоном ответил Сумеречный, вжимая голову в плечи. Нет тяжелее встречи, когда один все еще верит в их почти братские чувства, а другой уже навесил ярлык врага.

– Только не надо в моей башне, – повелительным тоном прошипел Раджед. Все в нем буквально клокотало от рвавшихся наружу противоречивых чувств. Прошло достаточно времени, чтобы понять: Софья не вернется, а собственная магия не в силах починить разбитое зеркало. И ни в ком не удавалось найти поддержки, чтобы хоть как-то выплеснуть эту бурю, эту великую боль, этот уязвленный эгоизм.

– Я-то думал, мы дуэтом сыграем Моцарта. Я – на скрипке, ты – на альте, как обычно, – успокаивающе говорил Сумеречный, но нервно запинался, потому что и сам прекрасно понимал, что представление идет ужасно. Да, он вмешался в самый неподходящий момент, когда Раджед предполагал вкусить сладкий мед победы, да, не так ожидал льор защитить Софью, не столь бескорыстной ценой.

– Да что ты говоришь? Прямо так и думал? – Чародей дрожал от гнева, порывисто негромко отрезав: – Будь ты проклят! Будь ты еще сотню раз проклят своим даром! Ты разрушил все, что я так упрямо выстраивал.

Слова пронзали вернее меча. Сумеречный сжал кулаки, напористо приближаясь, поддерживаемый сознанием своей правоты:

– А что я разрушил? Не позволил тебе заполучить очередную куколку? Разрешил остаться ей личностью? Сберег тебя от очередной душевной пустоты? Ты не янтарь, а полая порода, раз не понимаешь этого.

Прорывалась сущность стража, это всепоглощающее желание всех поучать, всем советовать. А ведь сам-то совершенно запутался, особенно когда стоял напротив потерянного от ярости Раджеда.

– София не со мной! Вот что я понимаю! И ты заблокировал портал! – восклицал, как в экстазе, льор. Он почти выл, точно раненый зверь.

– Для твоего же блага! – убеждал отчаянно Эльф, ведь он пообещал и Соне защитить ее. Но сколько же боли отразилось в золотистых глазах чародея, будто вся вселенная опрокинула в них юдоль скорбей. Казалось, если бы прямо в тот миг доставить мановением чуда Софью, то всем бедам вмиг настал конец. Если бы Сумеречный обладал только силой, то так бы он и поступил, но знание твердило ему и твердило: «Еще не время». И он терпел словесные побои.

– Хочешь объяснить это опять высшей целью? Ты лишил меня моей добычи! – прорычал Раджед, точно слова ему подсказывали львы с массивных кованых замков и чеканки дверей.

– Вот как ты ее называешь, да? – возмутился Эльф. – Вот за это и лишил! Она этого не заслужила, а сам ты бродишь в тумане своего гнева.

Раджед отвернулся, зажмурившись, прерывисто дыша, точно в порыве рыданий, но глаза оставались сухими и ясными.

– Гнева… Гнев не на нее. Нет, она… она действительно не заслужила. Добыча… что я говорю… – Голос его стал спокойным, тоскующим, но вновь окрасился тонами ярости: – Гнев на тебя! Может, она бы вернулась! Сама!

– Кому суждено вернуться, тот вернется. А кто похищен, того тянет домой. – Сумеречный выпрямился, радуясь, что его все-таки слушают.

– Опять загадки? Где же истина в этом лабиринте сплетенной лжи? Она вернется? Эльф! Проклятый предатель, Эльф!

– Не знаю! Я уже ничего не знаю в вашем мире! Знаю, как было неправильно, то исправил по мере сил. Остальное – за вами, – отозвался Сумеречный издерганно. Он прибыл поговорить, но вновь от него требовали однозначных ответов, точно от гадалки, с той лишь разницей, что его прогнозы сбывались с катастрофической точностью.

Они замолчали, точно все слова мира иссякли, источник звуков задавил колоссальный валун безмолвия, иссякли ключи недомолвок и робкие дождевые капли понимания. Наставала великая засуха молчания, от которой почва душ покрывалась трещинами, точно просторы Эйлиса.

– Эй… Радж… – неуверенно пошевелились спекшиеся губы Эльфа, который стоял с понурой головой.

– Я тебе не «Радж», – резко оборвал льор, поправляя жабо, хотя оно и без того слишком безупречно держалось на длинной шее. В присутствии этого блестящего аристократа Эльф как нигде осознавал, какой же неопрятный бродяга, пусть и в кольчуге, пусть и с мечом.

– Ну что ж… – вздохнул он, твердо отзываясь: – Раджед! Похоже, в ближайшее время не сыграть нам дуэтом.

– Похоже, – с обиженным снобизмом подтвердил льор, небрежно махнув рукой. – Пиликай один на своей скрипке. Мне нужно время, чтобы успокоиться. Может, позднее поговорим. Через пару-тройку лет.

Что-то предельно холодное поселилось в гортани полынным привкусом, провалилось в видимость желудка, отравило льдом сердце. Из-за этого руки и ноги пронизал озноб, не тьмы, а беспомощности, от которой сводило зубы. На благо глобальным целям Эльф сделал так, что в его разговорах с другом уже ничего не было бы по-старому. Он предал, так или иначе.

– Договорились, – будто официальным тоном проговорил Сумеречный.

– Да что мне твои договоры, что тебе они! – оскалился Раджед, беспощадно заключив: – Ты просто не человек. И никогда им уже не будешь.

Сумеречный Эльф покинул башню, Раджед же очень надеялся, что навсегда. Неприязнь к этому проклятому созданию возрастала буквально от каждой его высокопарной фразы, от каждого жеста. Он вечно твердил об их дружбе, вроде бы всегда помогал, но вот доказал, что верить в Эйлисе – да и во всей Вселенной – нельзя абсолютно никому.

Раджед бродил по своей башне, мучился от зимних сквозняков, которые то и дело проникали изворотливыми ворами, несмотря на магический щит. Впрочем, стоило лишь представить светлый лик Софии, ее тонкое изящное тело, облаченное в синее платье, как неминуемо бросало в жар. А образ преследовал, точно навязчивое видение.

Ни по одной девушке он еще так не тосковал, ни одна пассия так не ранила сердце. И он опасался, что все эти чувства – фата-моргана от того, что вожделенный приз в последний миг ускользнул. Раджед ловил себя на мысли, что, в сущности, ничего не знает о настоящей любви. Он прочитал сотни книг из разных миров, в большинстве из которых авторы стремились изобразить именно ее в разных формах. Но удавалось ли или на страницы прибывал лишь бледный призрак запредельного чудесного нечто – доподлинно неизвестно. Может быть, ее и вовсе никто не испытывал.

Многочисленные людские истории доказывали, что под любовью часто пряталась то выгода, то взаимные уступки с вежливостью, то и вовсе крайняя форма отчаяния. Но к Софии все это определенно не относилось. Он все вспоминал, как вложил нож в ее руку, и корил себя за эту дешевую театральщину. Избитый прием: убей или люби. Большинство красавиц в реальности и в книгах заливались слезами, бились в истериках, согласные после такой сцены на все. Но София показала пример непоколебимой стойкости и небывалой отваги. Раджед пораженно ловил себя на мысли, что обязан ей жизнью. И тут же вступала в свои права уязвленная гордость.

Так и длились его суматошные, но одновременно бесполезные дни, испещренные колеями противоречивых чувств и оценок. Сутками он торчал в тронном зале возле портала. Пару раз готовил новую атаку на владения Геолиртов, чтобы добить – по долгу мести – проклятого паука. Только тем и спасался от всепоглощающей скуки и безысходности.

Одиночество пропитало его насквозь, порой он сутками молчал, сходя с ума от установившейся в башне неестественной тишины. Казалось, он слышал в те минуты, как пыль оседает на позолоченные рамы картин, а перегоняемая кровь мерно отсчитывает удары сердца. Он впервые так ясно ощущал собственное тело и впервые осознал, что ему четыреста лет. Столько времени, за которое он не совершил ничего стоящего, кроме бесполезных завоеваний. Внезапно старость навалилась на него непомерным грузом. Не из-за прожитых лет. Он просто оглянулся назад, и не нашел в том прошлом ничего хоть сколько-нибудь важного или полезного.

Что несло их с Илэни победоносное шествие по трупам королей? Что доказала их ссора? Пустая порода, а не люди. Они все, все семь королей, скупая насмешка, упрек предков. Впрочем, и они не принесли Эйлису никакого расцвета; ячед кое-как прозябал сам по себе, они же тонули в роскоши сами по себе.

Возможно, Софья была совершенно права в своих язвительных упреках. Они все потеряли душу. Хотелось хотя бы сказать ей об этом, хотя бы поблагодарить ее за самоотверженный шаг в поединке с Нармо. Впрочем, вряд ли бы удалось благоразумно остановиться на столь малом, потому что в сердце полыхал опасный пожар. И среди каменной вьюги он не остывал, но и не находил выхода, прорываясь то ненавистью к другим льорам, то омерзением к себе.

– Ничего, я просто починю портал, и все изменится. Или я не льор? – ободрял он самого себя, но звук голоса неприятно отражался эхом от слишком высоких потолков. И Раджед предпочитал дальше молчать. Он погружался в детальное изучение свитков с записями о портале, обо всех его свойствах, об истории. Выходило, что зеркало сотворил его дальний предок с помощью родной магии янтаря, а значит, и разрушить чары стража предстояло с ее же помощью.

Часами и даже днями льор пропадал в библиотеке, морщил высокий лоб, растирал тонкую переносицу и виски, чтобы лучше соображать, когда усталость брала свое. Иногда буквы просто расплывались, тогда Раджед рассеяно перебирал фолианты.

«А вот эту Эльф притащил…» Так зачастую натыкался он на разнообразные книги в дорогих переплетах. И при воспоминании о бывшем друге накатывал такой гнев, что лишал и без того плохого сна. А в тревожных видениях все чаще чудилось, будто руки покрываются каменными чешуйками. Разрозненные слухи доносили, будто самый старый льор Аруга Иотил намертво прирос к практически окаменевшему трону, и дело пары лет, чтобы он сам превратился в изваяние.

– Хорошенький мы после себя мир оставим. Только археологов на нас не найдется, никто не запечатлеет. Эльф, ты этого хочешь? Прикидываешься другом, но не пытаешься даже намекнуть, как спасти Эйлис, – вновь обращался к подаренным книгам Раджед, порой отбрасывая их от себя, как он выставил недавно из башни и самого Сумеречного.

Им овладевали то приступы безудержной жажды деятельности, то нестерпимой глухой апатии. Казалось, он все ждал чего-то, кого-то, а потом напоминал себе, что мир, так или иначе, обречен. Тогда обрушивалась глухая злоба и зависть силе Сумеречного. Раджед представлял, что первым делом совершил бы, обрети он такую же мощь. Но тут же терялся…

Сказывалась усталость и губительное разочарование от несостоявшейся победы. Давило сознание, сколько еще лет суждено просуществовать в полнейшей изоляции. Он не привык, он хотел играть на публику, поражать эпатажными выходками зрителя, заслуживать его восхищение. Теперь же его, точно в гроб, запаяли в кокон собственной башни.

Он коротал время в оттачивании магического мастерства, окружал свою крепость все более искусными защитными заклинаниями, создавал изощренные ловушки. И вскоре уже не опасался покидать убежище, к тому же портал в мир Земли все равно не работал.

Кажется, Нармо об этом еще не догадывался. Раджед порой даже представлял, как он на живца заманит чародея кровавой яшмы в свою башню, как колдун попытается с разгону влететь в зеркало, но лишь с перекошенной рожей врежется в непроницаемо твердое стекло. От того разбирал злорадный смех. Наверное, за этим Раджед начал постепенно покидать башню, бродя по своим владениям. Страх открытых пространств медленно отступал, пока льор в течение многочасовых прогулок мерил шагами пустошь. Магия башни отныне сама себя обороняла. Лишь третьего слоя реальности с момента побега Софии достичь больше не удавалось, словно сломалось что-то.

– София… Эльф, что же ты наделал! София, я еще столько всего тебе не успел сказать, – шептал Раджед, в замешательстве глядя в пространство, то на тусклое сизо-желтое небо, то на многочисленные звезды. И где-то очень далеко, возможно, в другой галактике находилась возле раскаленного карлика планета Земля.

В книгах из иных миров сохранились записи о том, что кое-где технологии позволяли путешествовать между звезд. Но в Эйлисе не разрешал слишком плотный слой магии, которая требовала применения. Да и кто бы и из чего построил те чудесные корабли? Ведь даже большинство полезных ископаемых обратились в грубый камень. И единственным способом побега оставался по-прежнему портал.

Как-то раз Раджед в глубоких раздумьях добрался до деревни каменных великанов. И тогда вспомнил, какой тяжкий грех гнева лежит на нем.

Среди старинных развалин разрушенной башни давно поверженного льора стояли в неловких позах множество огромных статуй, точно собранных примитивными людьми из неотесанных камней. Но чародей знал, кто скрывался за этим деянием. Ведь это он погрузил в вечный сон всех великанов. Хотя… может, ускорил необратимое. Теперь они все вместе видели каменные сны, лишь он мучительно ждал, когда короста начнет покрывать руки и ноги. Он не ведал, каково от этого ощущения, придется ли терпеть долгую изматывающую боль или все произойдет незаметно. Чума окаменения… Чума.

Раджед ощутил на себе чей-то пристальный осуждающий взгляд. Он обернулся, и вновь сердце сжалось неведомым доселе стыдом: перед ним стоял мятежник Огира, совершенно неподвижный, лишь человеческие глаза непримиримо полыхали, точно в те годы, когда разъяренная толпа штурмовала подножье янтарной башни. Что они просили? Тогда льор лишь потешался над ними, вовсе не вникая, что толкнуло их на такой шаг. Наиболее ретивых для забавы бросил в темницу, да лет через десять выпустил. Для льора-то сущая ерунда, а для того ячеда – достаточный срок. Раджед анализировал и вспоминал все свои поступки, поражаясь, как легко и беспощадно он играл с людьми. София не приняла его правил. И что-то сдвинулось в понимании мира.

– Огира… – констатировал Раджед, садясь напротив на обломок скамьи. – Что, тяжко стоять вот так? Я тоже себя чувствую как будто… уже окаменевшим. Ты ненавидишь меня, правильно ненавидишь. Я сам не ведал, что творил. За это, наверное, и заслужил ненависть Софии. Как теперь исправить – не знаю, та магия куда-то подевалась, в голове туман какой-то. – Льор с искренней горечью рассмеялся: – Да, проклятый мятежник, мне стыдно перед тобой за эту пытку. Прости меня. Но ты не переживай, твоя месть совершится очень скоро: мы все рано или поздно окаменеем. И тогда уже все потеряет смысл. Прости меня, Огира. Прости за то, что мы сотворили с вашим миром.

Великан закрыл глаза, будто соглашался принять такие извинения, или же он просто погружался в вечный сон вслед за остальными. И Раджед кожей ощущал, как к нему подкрадывается та же участь. Он убеждал себя, что обязан стойко принять ее, если для Эйлиса не осталось иного пути, но, как осужденного перед казнью, его терзал непомерный ужас. Казалось, что возвращение Софии что-то изменило бы, но никаких разумных доводов тому не находилось.

Софья училась жить по-старому. Словно ничего не произошло. Но все-таки ничто уже не было прежним, привычным, всюду мерещились скрытые смыслы. А запрет говорить с кем-то, обсуждать, лишь усугублял нарастающее чувство одиночества.

Казалось, она ныне еще больше ценила свою семью, их крошечный островок покоя в хаосе торопящегося мира. Она старалась меньше думать о своем, а больше уделять внимания чаяниям и чувствам родителей, сестры, бабушки. Словом, всех, кто наполнял ее жизнь смыслом. Рита после возвращения начала с невероятной быстротой всему учиться. Например, она запомнила буквы и цифры за пару дней, лишь глядя на цветной плакат, и уже к зиме складывала не просто слоги, но и отдельные предложения, осваивая небольшие тексты. Ей на тот момент исполнилось четыре, как раз в ту пору, когда завывала зимняя вьюга. Соня предполагала, что так сказался стресс от пребывания в незнакомом мире. Ведь теперь они обе видели сны о волшебной стране, только младшая не ведала правды. Старшая же чувствовала какую-то вину за то, что вообще допустила это, потому с двойным усердием занималась с сестрой, когда выдавалась свободная минута.

У нее самой настал одиннадцатый класс, неумолимо приближались экзамены. Но она уже твердо решила, что пойдет на историка, а может даже археолога. Еще она увлеклась свойствами и описанием драгоценных камней, отмечая некоторые сходства с магией Эйлиса. Хотя на Земле таковую лишь приписывали. Эйлис…

«Память – это самое жестокое, что у нас есть, – вздыхала нередко она, но успокаивала себя: – Но и самое дорогое».

И если случалось накатить грусти, то Соня облекала ее в улыбку, топя в усердной работе и заботе о близких. Она научилась готовить, немного шить, попросила переложить на нее хотя бы часть домашних обязанностей. Так оказывалось легче не думать о всем произошедшем.

К альбому с рисунками она больше не притрагивалась. Но в тиши ночной она неизбежно слышала едва уловимый зов самоцветов, и он болезненно напоминал о Раджеде. Губы и щеки горели от воспоминаний об их странном недопоцелуе. Но ведь она сама попросила оградить от льора… Значит, надлежало заново научиться жить по законам только своего родного мира.

И все же образ чародея преследовал ее, отражался в случайных зеркалах, точно они могли бы сделаться порталом. Например, на новогоднем базаре возле Кремля Софья вдруг почувствовала запах специй, смесь корицы, меда и пчелиного воска. И на миг показалось, что это Раджед вновь открыл портал. Разум пронзило нечто… острое и невыразимое, точно стрела. Все чувства на мгновение обнажились, как оголенные провода. И Соня не отдавала себе отчет: невообразимый страх это или мучительное ожидание. Мгновение пронеслось слишком быстро.

– Соня, идешь? Хочешь фигурный шоколад купить? – позвали ее родители. В тот вечер они всей семьей посещали Консерваторию, слушали выступление оркестра. Рита уже порядком устала и почти спала в салоне машины. Софья же глядела на иллюминацию украшенного города, на гирлянды центральных улиц, гигантские елки с разноцветными шарами и представляла, как они смотрелись бы в янтарной башне. Наверное, зря… Наверное, глупо. Но не без причин бросает то в жар, то в холод.

Она вспоминала, как Раджед вложил ей в руки нож, как Нармо помешал совершиться четко выверенному представлению. Соня все прокручивала и прокручивала этот момент в памяти, размышляя, как бы она поступила.

Нет-нет, она сразу разгадала, что пусть и измученный, но коварный чародей не собирался так легко ее отпускать. А уловка с ножом напоминала множество эпизодов из прочитанных романов о коварных соблазнителях или сцен из нравоучительных сказок. Но вот как ей надлежало поступить?

Софья вспоминала все, что сделал Раджед. И иногда ей казалось, что она бы с легкостью так и поразила его клинком в сердце. Но очень скоро она устрашалась подобной мысли, непроизвольно нервно терла холодеющие ладони, точно стремясь смыть с них незримую кровь. Нет-нет, убийство – это та грань, после которой уже никогда не стать прежним в масштабах целой вечности, а душу свою губить не хотелось.

И вспоминался его возглас: «Беги», – такой настоящий, проникнутый искренней тревогой за нее. Она не верила, что только недавно, летом, едва не пожертвовала собой ради чародея. Тогда объяснила себе, что все ради спасения сестры. Потом все больше сомневалась. Это просто произошло по какому-то порыву, непроизвольно, помимо, казалось бы, слабой воли. Может, не такой и слабой.

Соня вновь вспоминала нож в ее руках. И задумывалась, что ждало бы ее, откажись она убить. Наверное, он предполагал, что она расплачется и кинется в его объятья. И от этой мысли становилось противно. Ненависть к льору боролась с ростками призрачной симпатии. Да и лучше бы забыть его навек, возможно, вместе с Эйлисом. Все равно никакого пути назад уже не осталось.

Но слишком отчетливо и слишком часто возникал в голове образ Раджеда, его глаза, его руки, слишком болезненно воспринимался аромат корицы и меда. Порой Софья намеренно подолгу вдыхала его, погружаясь в какой-то неподконтрольный сознанию транс. И тогда чародей представал особенно отчетливо. Так она пыталась запомнить малейшие его черты, чтобы вновь тысячу раз осудить за все его деяния. Но вскоре терялась: тот ли это Раджед, которого она знала, или только его навязчиво преследующий образ?

С каждым днем она все отчетливее понимала, что иногда, как наяву, слышит его голос, точно отзвуки далекого грома. Еще ее преследовали песни самоцветов чужого мира, и однажды она осознала, что слышит и янтарь. Его талисман, его самоцвет.

Она как будто чего-то безотчетно ждала. И вот однажды под вечер, когда вновь вспоминала его, вдохнув корицу для выпечки, отчетливо услышала до боли знакомый голос, донесенный неведомым эхом:

«София… Эльф, что же ты наделал! София, я еще столько всего тебе не успел сказать».

Соня схватилась за голову, озираясь пугливо по сторонам. Одно дело мысли о льоре, а другое – вновь оказаться его пленницей, пусть даже он называл это гостеприимством. Но на этот раз голос напитался невозможной непривычной болью и почти раскаянием.

«Я схожу с ума? Нет… Что ж, Эйлис, похоже, тебя невозможно забыть», – решила она, и достала из-под спуда бумаг записи из библиотеки малахитового льора Сарнибу. С того дня началось ее собственное расследование о порталах и далеком незнакомом мире.