Снежное видение. Большая книга рассказов и повестей о снежном человеке

Кирилл Станюкович ГОЛУБ-ЯВАН^{18} (К вопросу о жизни снежных людей на Памире)

Долина Восточного Пшарта — это типичная памирская широкая долина с сухим руслом, по которому вода течет только в жаркие летние дни, когда сильно тают ледники. С обеих сторон над долиной поднимаются высокие сухие хребты. Гребни их почти бесснежны, а ледники, встречающиеся только по северным склонам, очень невелики.

В нижней части долины Восточного Пшарта по надпойменной террасе расположены поля колхоза, где несмотря на высоту три тысячи восемьсот метров, сеют ячмень.

В верхней части долины, по боковым щелям расположены летние пастбища и стоят колхозные фермы. До этих ферм нетрудно проехать от Памирского тракта на машине. Но дальше, к последней ферме, расположенной уже за перевалом, добраться было невозможно.

Поэтому, подъехав под перевал и увидев, что Мамат и Султан уже поджидают нас с лошадьми и ишаками, мы продолжали путь верхами, а машину отправили обратно.

Всего в маршруте по Пшарту нас должно было участвовать пятеро: братья Таштамбековы — Мамат и Султан, Тадеуш Николаевич, Анастасия Петровна и я.

Последний подъем на перевал не крутой, и мы быстро достигли его плоской седловины. По другую сторону перевала перед нами открылась широкая и ровная долина реки Западный Пшарт, с широкой поймой, занятой галечниками, лугами и обширными надпойменными террасами, покрытыми редкой пустынной растительностью. По обе стороны долины поднимались скалистые склоны хребтов, которые дальше на запад, ниже по долине, резко сближаются и заключают реку в тесное ущелье.

Долину Западного Пшарта нам и нужно было обследовать на следующий день.

У самого подножья перевала стояли две юрты колхозной фермы, где нам предстояло ночевать. Вокруг них уже слышалось блеяние овец и коз, устраивавшихся на ночевку.

Был вечер. Закатные лучи солнца, садившегося на самые гребни гор, перестали греть, и ветер, еще недавно приятно прохладный, стал жестко холодным. Мимо нас с коротким похрюкиванием, рысью пробежало, направляясь к юртам, стадо кутасов (яков). Они быстро скатились по склону и пробежали к ферме. Это матки. Целый день они пасутся без пастуха, а потом точно в назначенный час стремительно бегут домой кормить своих телят. Но зловредные доярки уже поджидают доверчивых маток, — они сначала доят их и только потом разрешают кутасихам проявить материнские чувства — покормить и полизать своих лохматых детенышей.

Принимали нас на ферме с почетом. Хозяин юрты, взяв за уздечку мою лошадь, придержал стремя и помог мне сойти с седла. Сын хозяина приподнял ковровую дверь в юрту и пропустил нас внутрь, хозяйка поспешно постлала одеяла.

Сняв с себя сумки и снаряжение, мы уселись на одеяло, поджав ноги. Хозяин присел сбоку, поинтересовался новостями. Но их было мало — ферма и сама регулярно получала газеты.

Хозяйка щипцами наложила кольцом кизяк и раздула мехами костер посреди юрты, так что он ярко запылал. В огонь поставила кумган — медный кувшин на высокой подставке, который быстро нагревается на костре. Заварив чай в фарфоровом чайнике, хозяин подал мне пиалу чаю; из уважения чаю было налито очень немного, а передавалась пиала обеими руками, вернее одной рукой он передавал, а другой придерживал, — это также свидетельствовало о желании оказать уважение.

После чая, несмотря на протесты хозяев, мы настояли, чтобы ужин готовили из наших продуктов и, приняв во внимание клятвенные заверения Мамата, что в консервах «чушки» нет, постановили варить рисовый суп с консервами. Готовить картошку или мясо на такой высоте чересчур долго.

Пока варили ужин, мы успели сделать свои дела, уложить в прессы небольшие сборы растений, записать, что нужно, в дневник, расседлать и пустить на траву лошадей.

В юрте скопилось сегодня много народу: кроме хозяев и нас, было еще двое гостей — почтенных бородачей, занятых поисками убежавшей лошади. Когда стали раскидывать одеяла, чтобы ложиться спать, гостеприимным хозяевам пришлось довольно туго. Но все как-то утряслось, и, разложив свои спальные мешки на хозяйские одеяла, мы улеглись. Верхнее отверстие в юрте, через которое выходит дым, затянули кошмой, лампу задули и стало совершенно темно.

Некоторое время была тишина. Потом один из приезжих стариков тихо позвал:

— Мамат!

— Ну?

— Далеко пойдешь?

— До Чатыккоя.

— И ночевать будешь?

— Буду.

— Не боишься?

Молчание.

— Может быть, нехорошо.

— Что нехорошо? — вмешался я.

— Мамат знает.

— Что нехорошо, Мамат?

Молчание.

— Да ну же, Мамат, что там нехорошо?

— Дикий человек, — неохотно отозвался Мамат.

— Какой дикий человек?

— Просто дикий человек, голуб-яван.

— Что за «просто», басмач?

— Нет, просто дикий человек. В горах живет.

— Мамат, что ты чушь несешь, какой дикий человек? Ты видел дикого человека?

— Я не видел, другие видали.

— Ну и что делает дикий человек?

— Дикий человек будет камни бросать с горы, кричать с горы. Женщину может увести, мужчину будет вызывать драться, кричать, стучать кулаком по груди…

— Брось, Мамат!

— Нет не брось. Не смейся. Если он тебя повалит — убьет, изломает; если ты его победишь, повалишь — он будет очень плакать и убежит в горы и жить не будет.

— Да брось ты, Мамат, чепуху молоть!

— Нет, есть! — твердо сказал первый бородач.

— Конечно, есть, — сказал второй.

— Почему ты знаешь, что есть? — сказал я. — Ты сейчас ходил по Пшарту? Ты видел?

— Нет, сейчас не видел. Раньше видел.

— Когда видел? Где?

— Давно, в Кзыл-рабате.

— А почему ты думаешь, что здесь есть?

— Все знают, на Пшарте есть дикий человек.

— Да кто видел здесь дикого человека? Аксакал, тут есть дикий человек?

— Есть, — еще раз категорически подтвердил первый бородач, — три есть, один мужчина, две женщины есть, один маленький есть.

— Ты сам видел?

Молчание.

— Ты сам видел здесь, на Пшарте, дикого человека?

Молчание.

— Про это не надо говорить, — сказал, наконец, бородач, — он тогда сам придет, плохо будет.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что хотя никто и не признавался, что своими глазами видел здесь дикого человека, но некоторыми людьми считается общепризнанным, что на Пшарте есть дикие люди. Они ходят голые и покрыты шерстью, едят все, что найдут в горах. Обычных людей дикие люди не любят, и поэтому в одиночку ночевать здесь не стоит.

Я долго спорил, уверяя, что это вздор. Хотя мне и перестали возражать, но, кажется, я своих седобородых оппонентов не разубедил.

В разговор вмешался Тадеуш Николаевич, который стал доказывать, что у нас обязательно украдут Анастасию Петровну, и дело кончилось смехом. Мы смеялись, старики были серьезны.

Хотя я поднял на смех своих противников, но сам долго не мог заснуть, мне вспомнилось многое…

Первый раз о существовании голуб-явана я услыхал еще в 1935 году в Кзыл-рабате от одного старика киргиза. Тот утверждал, что когда он в молодости кочевал по Тогдумбаш-памиру (Синьцзян), то ему пришлось уйти из одной долины с хорошими пастбищами, так как там появился дикий человек. Он таскал овец и пугал его домашних криками с горы.

Второе сообщение о том же голуб-яване я получил в 1936 году в районе Алтын-Мазара. Я подходил туда вечером по долине р. Каинды и, чтобы попасть в Алтын-Мазар, должен был перейти через реку Саук-дара. Однако переправляться вечером, когда воды в реке много и лошади устали, было рискованно. Несмотря на это, мои местные рабочие категорически потребовали немедленной переправы, заявляя, что здесь ночевать ни в коем случае нельзя, так как в этих местах живет дикий человек. Он может ночью прийти, и тогда всем нам будет плохо. «Это его места, — заявляли они, — и здесь не надо останавливаться». Тогда же в Алтын-Мазаре одна киргизка, жившая там, рассказывала, что некоторое время тому назад она видела дикого человека в устье Саук-дары и, заметив его, спряталась в камнях, он же прошел выше по склону и кричал.

В 1937 году, когда я, больной, пролежал около недели в юрте у своего друга Джемагула около перевала Тогарка-ты, было много разговоров о том, что «опять пришел голуб-яван», что он ходит вокруг Булункуля, что пришел он с Лянгара, то есть от Сареза и что поэтому не нужно ходить в одиночку, а то как бы чего не случилось. Джемагул же мне рассказывал, что давно, «еще при Николае», он издали видел двух диких людей: они ходили по горе, «землю копали и траву ели», то есть, вероятно, какие-то корни.

Тогда же он рассказывал, что голуб-яван обычно прячется, потому что боится людей, и всегда уходит, поэтому увидеть его очень трудно. При этом прибавлялось, что сейчас диких людей совсем нет, а раньше «все-таки были». Но если они попадутся навстречу, то бояться особенно нечего; нужно покричать, и голуб-яван сам уйдет.

Рассказы о диких людях я слышал и в Кзыл-рабате и в Алае. Но среди всех повествовавших о подобных случаях я не встретил ни одного человека, которому можно было бы безусловно верить. Известный альпинист Рацек^{19} рассказывал мне, что во время работы в окрестностях ледника Иныльчек он слышал от проводника, что там, в одной щели, живут дикие люди.

Вообще, если суммировать все эти рассказы и отнестись к ним с доверием, то можно составить себе следующую картину.

В наиболее труднодоступных и совершенно безлюдных районах Памира, а именно в долине Западного Пшарта, нижнего Мургаба и ряда рек, впадающих в Сарезское озеро с юга, а также в районе нижнего Биляндкиика, Каинды и Саук-дары, некоторые киргизы встречали дикого человека — голуб-явана. Дикий человек весь покрыт шерстью, за исключением лица; ни огня, ни орудия он, по-моему, не знает, но может швырять камни и палки, он избегает людей, питается корнями и мелкими животными — зайцами, сурками, которых может поймать или убить камнем; зимой по глубокому снегу может загнать архара — горного барана или киика — горного козла. Передвигается он быстро и, по-видимому, не имеет постоянного пристанища.

Он сейчас встречается очень редко, раньше встречался чаще.

Насколько достоверны эти сведения и нет ли здесь какой-либо путаницы? Например, не путают ли памирские жители дикого человека с медведем, как это было, по свидетельствам Э. М. Мурзаева^{20}, в тех районах Монголии, где местные жители не знакомы с медведем. На это можно было сразу ответить отрицательно: памирцы медведя и все его повадки знают великолепно и нередко за ним охотятся.

Другой вопрос — насколько достоверны все эти рассказы. Ведь мне приходилось слышать и другие.

Так, председатель колхоза «Ленинский путь» на Памире Джурмамат Мусаев, который хорошо знает территорию своего колхоза, относится к подобным рассказам как к легендам. Старые охотники Улджачи, Уразали и Мамат Рохонов из этого же колхоза, много пространствовавшие на своем веку по Памиру, утверждают, что они никогда не встречали дикого человека и никаких следов его пребывания никогда не находили. Уразали, в частности, сказал, что «может быть, голуб-яван и был раньше, но сейчас его нет».

Наконец возникает еще один вопрос: насколько достоверны рассказы людей, будто бы встречавших голуб-ява-на? На этот, довольно сложный вопрос, легче ответить отрицательно, так как до сих пор совершенно не обнаружены вещественные знаки существования диких людей. Правда, можно думать, если они и существуют, то на всю Центральную Азию, вероятно, можно насчитать в лучшем случае несколько десятков. Живут голуб-яваны в труднодоступных местах, где люди или вообще не бывали, или бывали крайне редко. И если голуб-яваны существуют, то, конечно, живя в самых тяжелых условиях на границе снегов, они должны постепенно вымирать. Под эти воспоминания я и заснул.

Встали мы рано, солнце еще не выходило из-за гор, было светло, по-утреннему холодно, и когда мы тронулись вниз по долине, лед хрустел под копытами лошадей и трава была белая от инея.

На Западном Пшарте нас интересовала, главным образом, древесная и кустарниковая растительность. На Памире деревья и кустарники почти совершенно отсутствуют, вернее, их настолько мало, что они не имеют никакого значения.

В научном отношении для освоения горных территорий очень важно установить ряд границ, например, как высоко поднимается в данной горной системе лес; как высоко заходят отдельные деревья, кустарники, где находится снеговая граница.

Вот все это мы и хотели проследить.

Первые кустарники, встреченные нами, оказались мирикарией. Это стелющиеся, низкие кустики с ветвями, лежащими на самой земле и не поднимающимися выше окружающей травы. Они растут по галечникам вдоль русла речки на высоте 4100 метров. Таким образом, была установлена первая из интересовавших нас границ — верхняя граница, до которой проникают отдельные стелющиеся формы кустарников.

Наша группа двигалась вниз по долине реки. Кусты мирикарии становились все выше. Сначала они были высотой всего пять-восемь сантиметров, потом, когда мы проехали километра три-четыре и спустились метров на 100, мирикария стала поднимать свои ветви на 20–30 сантиметров.

Но, когда река вошла в узкое ущелье, и над ним справа и слева поднялись крутые скальные склоны, все сразу изменилось: прекратился холодный порывистый ветер, стало тепло, и мы сняли полушубки. Между сомкнувшимися скалами весело бежала светлая речка, берега которой густо заросли кустами. Это были не жалкие кустики, едва поднимавшиеся над травой, а настоящие кусты ивы больше метра высоты. Цвел звездчатыми белыми цветами сабельник, в осыпях между обломками скал росли кустарниковая лопчатка, высокие кусты полыни и терескена.

Здесь, в каньоне Западного Пшарта, не было холодного ветра и поэтому гораздо теплее. Чем ниже мы спускались по долине, тем выше становились кустарники: ивы, мирикарии, густыми порослями покрывавшие все берега реки, все отмели, сначала они достигали высоты лошади, а скоро стали возвышаться над всадниками.

Наконец, раздался радостный крик: «Дерево!». И, действительно, среди кустов мы увидели первое дерево. Небольшая ива высотой около трех метров не намного превышала окружающие ее кустарники. Но это было уже настоящее дерево, имеющее ствол и крону. Мы спешились и стали обмерять его, фотографировать и выяснять по высотомерам, на какой высоте оно встречено.

Неожиданно сильный шум и треск ломаемых кустарников, топот, тяжелое сопение нарушили тишину. Мы испуганно вскочили, да так и застыли. Прямо на нас бешеным аллюром неслось целое стадо верблюдов. Именно неслось — неслось галопом, перепрыгивая через протоки, ломая кусты. Что делать? Верблюды приближались с бешеной скоростью, прыгая и брыкая друг друга. Я много видел верблюдов и ходил с верблюжьими караванами. Я знал их широкий шаг, тряскую рысь, но чтобы верблюды неслись галопом — не видывал ни разу. В голове у меня сразу мелькнули рассказы о людях, затоптанных или загрызенных верблюдами.

Бежать? Но куда? Да и поздно…

Верблюды, ломая кусты, налетели и внезапно остановились. Мы оказались окруженными целым кольцом тяжело сопящих и бессмысленно уставившихся на нас животных.

Это были жирные, отъевшиеся великаны, которых на целое лето, одних без пастухов, загоняют пастись на Пшарт, и здесь они, видимо, сильно дичают.

Было совершенно непонятно, зачем они неслись, почему остановились, чего они хотят, злы они или добродушны? Их тупые до предела морды ничего не выражали.

Мы застыли молча посредине этого живого кольца. Я сжимал ледоруб, Тадеуш Николаевич с малокалиберкой на изготовку.

— Мамат, Султан, что делать? — шепотом, не двигаясь, спросил я.

— Ничего. — Мамат спокойно подошел к одному верблюду, похлопал по шее, и верблюд отвернул голову, противно скрипнул и отошел. Тогда Мамат сорвал ветку ивы и, не больно ударяя, погнал в сторону этого верблюда, потом второго.

Неожиданно все верблюды повернулись и ушли.

Когда они отошли, нас еще долго не покидало неприятное чувство; мы никак не могли приняться за работу и все оглядывались, пока верблюды бродили поблизости.

— Ничего, ничего, — говорил Мамат, — Султан прогонит их.

А Султан пошел и, спокойно что-то говоря, начал отгонять верблюдов в сторону. Те послушно отходили, но по скованным движениям Султана я видел, что он их опасается.

— Они играют, — сказал Мамат, — они человек давно не видал, целое лето. Этот верблюд один ходит, один траву кушает. Увидал человек, — прибежал, посмотрел. Не надо бояться.

И мы продолжали работу. Но действительно ли верблюды соскучились по человеческому обществу, или что-то другое блуждало в головах у этих странных и тупых животных, но они нас так и не оставили в покое.

Через час, когда мы уже далеко ушли вниз по реке, опять раздался топот и треск ломаемых кустов, и мы стали свидетелями того, как ожесточенно дрались два здоровенных верблюда. Один из них норовил укусить другого за шею и все никак не мог ухватить, а другой, поминутно поворачиваясь к противнику задом, злобно брыкал его, и удары мягких копыт по тугому брюху противника отдавались, как в хорошем барабане. Они проскакали мимо.

Затем снова раздался шум. Какой-то верблюд с маху подлетел к нам и неподвижно застыл, бессмысленно разглядывая нас. Мы постояли, постояли друг против друга, а потом он повернулся и убежал.

Верблюды, по-видимому, так и шли сзади за нами.

В течение всего дня они неоднократно догоняли нас, некоторое время рассматривали, а потом уходили.

С самого утра я непрерывно наблюдал за дорогой и отмелями реки. Когда-то, будучи юннатом, я очень увлекался изучением следов животных. В то время была опубликована замечательная книга А. Н. Формозова^{21}, в которой были даны рисунки следов многих зверей и птиц. И позже я продолжал интересоваться следами.

Отмели и песчаные тропы Западного Пшарта — своеобразные книги, в которых расписывались все обитатели долины. Следов верблюдов было много, не меньше и заячьих следов. Впрочем, о зайцах можно было судить не только по следам. Буквально в каждом расширении долины мы вспугивали целые выводки. Зайцы, как ракеты, разлетались от нас во все стороны. Охота за ними не доставляла никакого удовольствия. Стоило только вспугнуть выводок, пройти за одним из зайцев, миновать кусты и, увидев, как он стоит на склоне на задних лапах и озирается по сторонам, спокойно прицелиться и стрелять.

Попадались следы кииков, но их было сравнительно немного. Наконец, на старой протоке я увидел на песке широкие отпечатки когтистой лапы медведя.

Среди дня попался опять медвежий след. Следов ирбиса (снежного барса) не было.

В два часа дня Мамат показал мне на тропе какой-то необычайный след — он был уже, чем медвежий, и отпечатков когтей, обязательных для медвежьего следа, на нем не оказалось. След отпечатался на сухом песке, и поэтому был неясным. Животное, оставившее след, не шло по тропинке, а пересекало ее, наступив на песок только один раз.

Я хотел зарисовать след. Но в это время опять раздался предостерегающий крик:

— Верблюды!

Снова эти шалые твари подбежали вплотную и уставились на нас. Когда они убрались, и я вернулся к дорожке, то следа уже не существовало, он был затоптан.

Напрасно я всматривался после этого в каждый кусок мягкой почвы, на которой оставались многочисленные следы разных животных, но медвежьих следов как с когтями, так и без когтей больше не встречалось.

Мы шли безостановочно вниз по реке. В четвертом часу дня мы увидели первую облепиху, а затем начались великолепные рощи берез. Постепенно, по мере нашего движения вниз по долине, а, следовательно, и по мере уменьшения абсолютной высоты местности, величина берез все увеличивалась, а в конце дневного пути, около пяти-шести часов вечера, по всей узкой долинке появились березовые лески.

В семь часов вечера мы остановились под высокими скалами в чудесной березовой роще.

После памирской пустыни — холодной, суровой, без зелени, без жизни, где только ветер свистит в бурых скалах, было так приятно сидеть в тени берез, слушать шум листвы, веселый говор воды, видеть, как по скале суетится пернатый скалолаз, поползень, а в кустах пересвистываются пеночки.

Заложив гербарий и сделав описание окружающей растительности, мы стали приводить в порядок материалы, полученные за день.

Результаты были исключительно интересны. Оказалось, что первые кусты были обнаружены на высоте четыре тысячи сто метров; первое дерево ивы — на высоте три тысячи семьсот метров; верхняя граница леса проходит на высоте три тысячи шестьсот метров.

Узкий каньон Пшарта создавал, видимо, исключительно благоприятные климатические условия для роста деревьев, поэтому они и поднимались здесь так высоко. Значит, и культурные растения на Западном Пшарте можно выращивать гораздо выше, чем в других долинах Памира. Здесь можно сеять ячмень, редиску, репу, картошку и т. д. Такие благоприятные условия на Пшарте создались потому, что крутые стены ущелья хорошо прогревались солнцем и защищали долину от ветра.

Был чудесный вечер, тишина, в закатном небе стояли гребни гор, весело шумела река, чуть шелестели листья, и просто не верилось, что мы были всего в одном переходе от безжизненных пустынь Памира.

Палатку не ставили, а постелили кошму и на кошме разложили спальные мешки. Мамат и Султан устроили свои постели отдельно, чуть в стороне, в кустах.

Ужин был прекрасный, мы с собой захватили даже виноград и арбуз. Правда, копченая колбаса оказалась соленой до безобразия.

После ужина стали укладываться, обсуждая результаты дневных исследований.

За этот длинный день, за большой переход, полный напряженной работы, мы все порядочно измотались, и так приятно было, засыпая, слушать шум реки, слабый шелест листьев, мерное похрустывание жующих лошадей.

Я в последний раз выглянул из мешка, оглядел склоны, — скала над нами была прочной, не грозила обвалом, да и камни, упавшие с нее, на нас не попали бы — мы были достаточно далеко; с другой стороны, скала защищала нас от камней, которые могли скатиться со склона. Успокоившись на этот счет, я покрылся поверх мешка полушубком и сразу заснул.

Ночью я проснулся с ощущением, что что-то произошло. Я долго и напряженно прислушивался, но стояла полная тишина, и, кроме шума реки, ничего нельзя было уловить, даже не было слышно, как жуют лошади; они, очевидно, наелись и зоревали или затихли, испуганные чем-то. Я почувствовал, что страшно хочу пить, — съеденная за ужином соленая колбаса не давала покоя. Я долго крепился, но, наконец, не вытерпел и скрепя сердце полез из теплого спального мешка.

Снаружи было просто холодно. Подпрыгивая на колких сучках и острых камнях, которые, конечно, в обилии подворачивались мне под босые ноги, и чертыхаясь, я кое-как добрался до реки, лег и припал к воде. Но пить много не пришлось: вода оказалась до того холодной, что у меня от первых же глотков заломило переносицу.

Когда я вернулся назад, опрокинув по дороге ведро, попавшееся мне под ноги, влез в мешок и согрелся, то почувствовал, что пить хочу по-прежнему.

Укладываясь в мешок, я разбудил Тадеуша Николаевича, спавшего рядом.

— Пить хочу, умираю! — сказал он.

Мы долго молчали, я хотел пить по-прежнему, но выжидал, надеясь, что Тадеуш Николаевич пойдет пить и принесет воды и мне, но он не шел. Тогда я не выдержал, вылез опять, с трудом в темноте нашел кружки, сходил на реку, попил сам, зачерпнул воды и принес ему. Теперь, сидя в мешках, мы напились досыта. Но тут проснулась Анастасия Петровна, ей тоже хотелось пить, но она, видите ли, предпочитала виноград. И так как я тоже согласился, что неплохо поесть винограда, то пришла очередь Тадеуша Николаевича, и он, кряхтя и чертыхаясь, вылез из мешка и притащил виноград.

Тадеуш Николаевич, ходивший за виноградом в ту сторону, где спали Мамат и Султан, ругался.

— Я же слышал, что они, черти, не спят, переговариваются. Я спрашиваю, где виноград, — они только плотнее закутываются в одеяла и не отвечают…

— Да они, небось, вас за дикого человека сочли, — предположил я.

— Во! Во! Очень даже просто, что за дикого.

Мы бы сразу заснули, но вдруг высоко над нами загремели камни и покатились вниз. Мы спокойно лежали в мешках, так как знали, что скала нас прикрывает. И действительно, несколько камней скатились правее со склона и затрещали в кустах. Сами ли они полетели, или их толкнул какой-нибудь киик или мишка, неизвестно. Но шум затих, мы успокоились и заснули.

Когда я утром проснулся, лагерь был в тревоге. Мамат срочно собирал имущество, вьючил лошадей и вместе с Султаном просил как можно скорее уходить обратно. На вопрос почему, он сообщил, что ночью приходил дикий человек и что дольше оставаться здесь опасно.

— Да что же сделал тебе этот дикий человек? — спросил я.

Мамат возмутился моей беспечностью. Из его рассказа выяснилось, что они с Султаном всю ночь не спали и сами были свидетелями прихода диких людей. Во-первых, сначала дикий человек швырял сверху камни, потом он ходил по лагерю и что-то бормотал, потом, уходя, опять швырял камни.

Неопровержимые свидетельства присутствия дикого человека были налицо, — это камни, валявшиеся неподалеку и поломавшие кусты; перевернутые ведра и одна развороченная сумка, из которой далеко к скалам были выброшены исцарапанные банки с консервами; разломанный и почти уничтоженный хлеб и ясные отпечатки больших плоских зубов на куске масла.

На заявление мое и Тадеуша Николаевича о том, что мы ночью ходили по лагерю и гремели ведрами, нам резонно указали, чтобы, во-первых, мы не выдумывали, а во-вторых, что смешно даже и говорить о том, будто Мамат мог спутать своего начальника с диким человеком.

На наше несмелое предположение, что хлеб могли слопать ишаки, а по пути вывалить из сумы и консервы, Мамат заверил нас, что суму он на ночь плотно завязывал. Кроме того, если ишаки и могли есть хлеб, то уж сливочное масло они есть не станут. А отпечатки зубов на масле самые ясные.

Попытка выяснить, кто же кусал масло, окончилась неудачно: ишак, которому я открыл рот, чтобы сравнить его зубы с отпечатками зубов на масле, неожиданно вцепился в масло, которое Мамат держал для сравнения рядом. Выкусив здоровый кусок с драгоценными отпечатками зубов дикого человека, он немедленно сожрал его. На масле остались теперь ясные отпечатки ишачьих зубов, которые я, по неразумению, считал схожими с прежними, но которые Мамат совершенно авторитетно признал другими.

Несмотря на длительное обсуждение во время завтрака и на обратном пути, единого мнения по вопросу ночных происшествий в нашей группе так и не удалось установить.

Теперь, по прошествии нескольких лет после этого маршрута, я получил еще дополнительные сведения о жизни дикого человека от незнакомого старца, которого встретил на Пшарте в этом году. Он искал там свою сбежавшую кобылу.

Этот достойный человек сообщил мне, что несколько лет назад здесь, на Пшарте, ночевала экспедиция, что их было пятеро, из них одна женщина. Начальник был «Зор-адам» (зор-адам — большой человек, мое киргизское прозвище). Ночью к ним пришел дикий человек, швырял камни с горы и кричал, потом он спустился, съел хлеб и масло и даже прокусил несколько банок с консервами и съел. Затем он хотел утащить женщину, но «Зор-адам» стал с ним бороться и повалил его, после этого дикий человек громко плакал и ушел в горы, швыряя камни. Все это видели многие, например Мамат, у которого сей мудрый старец рекомендовал мне навести справки. Имени этого симпатичного человека я, к сожалению, сообщить не могу, потому что, случайно уяснив из слов моего помощника, кто я такой, он очень заторопился искать свою пропавшую кобылу и сразу покинул нас.