Слуги тьмы

Глава 2

Тот ноябрьский день, полтора года назад, был печальным и радостным одновременно. Печальным — потому что приходилось расставаться с подросшими лорсятами; радостным — оттого, что Даниэль сдавал киллмену, начальнику Стражей Границ, будущих боевых лорсов. Их было четыре — четверо неугомонных озорников, которые сегодня или, в крайнем случае, завтра обретут хозяев. Именно сейчас, когда лорсятам только-только исполнилось по шесть с половиной месяцев, они в течение нескольких коротких дней могут с легкостью перейти от своего пастуха к чужим людям, и каждый будет предан новому хозяину, станет его воспитанником и другом.

Запоздаешь с передачей телят — рискуешь, что у них безнадежно испортится характер, они станут слишком норовисты и капризны, и вышколить их для кавалерии либо борозды будет делом весьма непростым. Другие пастухи, бывало, передавали телят в новые руки и в восемь месяцев, и в год, однако у Даниэля была своя точка зрения, подкрепленная опытом, и на его лорсов никогда не жаловались.

Каждый год по осени он расставался с лорсятами, испытывая разом и гордость, и грусть. Он — пастух, умеющий вступать в мысленный контакт с лорсами, растил и воспитывал малышей, оценивал их способности служить человеку и давал прогноз на будущее: выйдет ли из лорсенка добрый бегун или боец, годен ли он для пахоты и иных хозяйственных работ — или же в нем чересчур сильны гены его давних предков, которые лишь десятую часть жизни бодрствовали и кормились, а остальное время спали.

В тот год из шести родившихся телят Даниэль сберег всего четверых — от укуса змеи погибли две ласковые телочки, его любимицы. Конечно, безопаснее было бы жить в Атабаске На Закате и пестовать лорсят под прикрытием толстых стен форта, однако в людском муравейнике хорошего лорса не вырастишь, поэтому место для загона было выбрано вдали от поселка. Собственно говоря, загон мог бы находиться и поближе, скажем, милях в трех от Атабаска, однако пастух выбирал место, руководствуясь внутренним чутьем, — а оно требовало строить загон там, где его и построили. Именно здесь, чувствовал Даниэль, силы земли, воды и леса связаны между собой наиболее благоприятным образом; именно здесь лорсята станут развиваться всего лучше, и их ментальные способности будут всего выше. Поэтому хижина его стояла в двадцати одной миле вниз по течению реки, и только раз в неделю, по субботам, Даниэль наведывался в Атабаск — запастись едой и ненадолго заглянуть к родным.

Вот и в этот торжественный день он явился в поселок всего на несколько часов.

Сат Аш неторопливо вышагивал по главной улице Атабаска — широкому утоптанному тракту, вдоль которого стояли добротные, сложенные из смоленых сосновых бревен, дома. Дорога тянулась на две стороны света — на запад, к Банку и океанскому побережью, где обитали лишь редкие племена иннейцев, и на восток, к Аббатству Святого Марта, к столичному городу Саск и дальше, пересекая незаселенные территории — к дружественному Союзу Атви, который вместе с Республикой Метс находился под покровительством и управлением Кандианской Универсальной Церкви. В тот день дорога была мокрой после недавнего дождя, но ветер уже разнес тучи, и в лужах, присыпанных поздними осенними листьями, отражалось синее небо.

За Сат Ашем покорно трусила четверка привязанных ремнями лорсят. Со стороны могло показаться, будто они всю жизнь прожили в Атабаске На Закате и совершенно привычны и к людям, и к собакам, и к повозкам, в которые были впряжены тягловые лорсы — особая безрогая порода, выведенная всего каких-то лет тридцать назад. Однако сидевший в седле Даниэль был предельно сосредоточен и ни на минуту не выпускал лорсят из зоны мысленного контакта. Он их ободрял, успокаивал, утешал — ведь бедные малыши впервые остались без матерей и попали в ужасное место, где скопилось громадное стадо чудовищно выросших пастушьих хижин, где бегает стая чужих Сильверов, где вместо одного привычного пастуха — целые толпы народу, да и пастухи ли это? Словом, Даниэль словно щитом прикрывал своих питомцев, чтобы первая встреча с людьми и с поселком не свела на нет его труды, не загубила в лорсятах будущих отличных бойцов.

Жители Атабаска прекрасно все это знали. Никто не заговаривал с пастухом, любопытных собак гнали прочь, редкие повозки сторонились к обочине и уступали дорогу. Так они добрались до главной — и единственной — площади поселка. На площадь выходили ворота старого укрепления, построенного пятьдесят лет назад, когда в этот безлюдный край пришли из Аббатства Святого Марта Стражи Границы; высокая, потемневшая от времени, но все еще крепкая бревенчатая стена ограничивала площадь с одной стороны, глядела на мир узкими бойницами. Сколько Даниэль себя помнил, ворота форта всегда стояли распахнутые настежь.

Справа от ворот находилась церковь — с крытой тесом крышей, строгая, аккуратная, выстроенная с любовью к Господу и к месту, которое выбрали первопоселенцы. Рядом стоял окруженный палисадником дом пера Альберта, местного священника-управителя, а также лекаря и пастыря всех душ людских, сколько их ни есть в Атабаске. В его палисаднике чуть не круглый год буйствовали самые разнообразные цветы. В поселке беззлобно судачили, что супруга священника уделяет цветам больше внимания, чем собственным детям. Затем, на приличном от церкви расстоянии и напротив крепостной стены, располагалась большая лавка, принадлежащая Шарлю Лерою. Лерой был сыном киллмена, первого коменданта форта, и немало этим гордился. По соседству с его лавкой находилась лавчонка поменьше и с виду поскромней. Ее держал Микки Старр, и к нему хаживали в основном молодые женщины, девушки и надумавшие женихаться парни: Микки торговал украшениями и безделушками, которые ему привозили не только с разных концов Республики Метс, но также из Атви и вообще чуть ли не с конца света. Микки с успехом мог бы продавать свой товар в любом большом городе, а не в Атабаске, где не насчитывалось и трех сотен домов, однако лавочник называл себя патриотом и не собирался никуда переезжать.

Замыкали площадь две соперничающие друг с другом таверны: «Золотой лорс» и «Жемчужина Атабаска». На вывеске «Жемчужины» красовалась открытая раковина; дородный моллюск с наслаждением тянул из кружки пенящееся пиво, а его нарисованная серебряной краской жемчужина сияла на краю ракушки и грозила выкатиться и удрать. Вывеска «Золотого Лорса» отличалась сдержанным изяществом: вырезанная из цельного куска клена лорсиная голова с широкими рогами, а под ней — вырезанное по дереву название. Подавали в тавернах кленовую брагу, пиво, оленину и разнообразнейшие блюда из овощей; овощи в Атабаске На Закате росли знатные и славились на десятки миль вокруг, а стряпухи в обеих тавернах были хоть куда. Соперничество этих заведений изредка выплескивалось кулачным боем хлебнувших лишку завсегдатаев и вносило некоторое разнообразие в мирную жизнь поселка.

В лавку Лероя сегодня пришел обоз с мукой — на площади стояли три повозки. На одной из них сидела женщина в ярко-алом теплом плаще с накинутым на голову капюшоном. Плащ намок и потемнел — недавний дождь застал обоз в дороге. Возницы уже согревались бражкой в таверне, а двое сыновей Лероя споро таскали плотно набитые, чуть пылящие белым мешки. Работа остановилась, когда на площади показался Сат Аш с Даниэлем на спине и четверкой лорсят на привязи. Нелегкий труд лорсиного пастуха был почетен, и плоды его интересны всем. Окинув взглядом телят, молодые Лерои одобрительно покивали, но, как и положено, держали рты на замке.

Краем глаза Даниэль заметил и их, и повозки, и женщину в алом плаще, однако не повернул головы. Перво-наперво нужно завести лорсят в форт, а потом уже он перекинется словом и с Лероями, и с приезжей — если, конечно, она пожелает с ним разговаривать; уж больно дорогой на ней плащ, и больно надменна застывшая поза.

Сат Аш внезапно всхрапнул и сбился с шага. Остановился, тревожно вытянув шею. Даниэль сделал усилие, сохраняя невидимый щит над лорсятами, и обшарил глазами площадь. Повозки с мукой, братья Лерои, женщина в алом, две местные кумушки, ребенок верхом на собаке, как на лорсе, еще одна псина трусит по дороге между домом преподобного Альберта и лавкой… Черный, как ночь, пес миновал палисадник у дома священника и выбежал на площадь. Пасть его была приоткрыта, с клыков бежала слюна. Захрапел и рванулся впряженный в первую повозку лорс, повозка едва не опрокинулась.

Даниэль выхватил из-за плеча лук, накинул тетиву, выдернул стрелу из колчана. Дзинькнула спущенная тетива, и стрела вошла в черный косматый бок. Пес взвыл, сделал несколько судорожных прыжков и повалился наземь. В пасти белела пена. Бешеный!

Коротко рявкнул Сат Аш, взвились на дыбки и заголосили внезапно лишенные щита лорсята. Их ремни перепутались, началась свалка. Даниэль соскочил с седла, бросился к ним. «Джор, Рас Окан, Оар Та! Вейран, малыш, спокойно… Тихо, ребята, тихо. Все хорошо. Мы уходим. Тихонько себя ведем, вот так… Все хорошо, я с вами…» Он поглаживал перепуганных лорсят по взъерошенным спинам, распутывал ремни, ставил, малышей на ноги. «Вейран, стой. Вот умница. Оар Та, не дрыгайся. Хороший парень, молодец…»

Площадь затаила дыхание. Замерли молодые Лерои, стояли с разинутыми ртами обычно горластые кумушки, и даже ребенок, который минуту назад гарцевал на собаке, не завопил, а с полным пониманием дела соскочил наземь и зажал своему «скакуну» пасть. Женщина в алом сидела на своей повозке, как неживая.

Даниэль хлопнул Сат Аша по крупу, вполголоса велел:

— Пошел.

Старый лорс послушно двинулся к распахнутым крепостным воротам, за ним побежали успокоенные лорсята. Даниэль широко шагал, придерживая ладони на спинах Белогрудого и Громового Копыта — Джора и Рас Окана.

«Сейчас, ребята, я вас уведу, все будет хорошо, вас никто не обидит…»

Старый форт был обитаем — скорей по традиции, чем по необходимости. Внутри его стен находилось несколько оставшихся от первого отряда Стражей Границы бараков, между которыми не по-осеннему ярко зеленела трава, и стояла крошечная церквушка, заботливо подновленная и подкрашенная дорогой белой краской. В одном из бараков, переоборудованном и утепленном, жил начальник поселковой стражи, киллмен Жильбер Карро, со своей семьей.

Остальные воины селились в домах, выстроенных возле форта, с противоположной от площади стороны.

Даниэль направил лорса не к жилому бараку, а к самому дальнему от ворот. Нижняя половина окон этого строения была наглухо заколочена досками, зато верхняя половина сияла чисто промытыми стеклами. В форте ждали лорсят и готовились к их появлению. Даниэль бросил взгляд на кучу свежих, еще влажных водорослей, накошенных на отмелях Атабаска и сложенных у стены. Это правильно — водоросли лорсы любят, и лакомство послужит телятам хорошим утешением в разлуке с матерями и пастухом. Они тоже приметили угощение и все как один пустились обгонять Сат Аша, опять перепутав ремни.

Дверь барака снаружи была заложена засовом. Изнутри донеслось пофыркиванье и глуховатый стук копыт по деревянному полу, присыпанному слоем соломы. Даниэль открыл засов, отворил дверь, и навстречу ему высунулась безрогая голова с прядающими ушами. Лорсиха по прозвищу Ула Мирк — Озеро В Глазах — ласково ткнула мордой Даниэля в плечо, принюхалась к лорсятам, которые тянулись к лежащим в стороне водорослям и никак не могли их достать.

— Здравствуй, подружка. — Пастух вынул из кармана натертую солью корку хлеба, предложил Ула Мирк.

Она деликатно забрала хлеб губами и, с удовольствием жуя, вновь обратила внимание на приплясывающих в нетерпении малышей. Лорсиха была доброй бездетной тетушкой: лишенная природой собственных телят, она принимала чужих, будто любимых племянников. Уже третий год подряд Даниэль отдавал своих воспитанников под присмотр Озера В Глазах — под ее опекой они дожидались новых хозяев.

Он подхватил тяжелую охапку водорослей и занес в барак.

У Улы Мирк затрепетали ноздри, однако она не притронулась к лакомству, а негромко, призывно замычала. Телята насторожили уши.

Даниэль принялся их отвязывать.

— Летящий Лист… Ну, ступай, приятель, — он легонько шлепнул Оар Та, и тот без опаски вбежал в барак. — Рас Окан… погоди, дай развязать… Ну вот, беги. Белогрудый, безобразник, постой, как человек… как уважающий себя лорс. Теперь иди… Вейран, ты чего? Шагай, парень. Ну? Смотри: вон там какая вкуснятина, и мамка ждет. Пошел, пошел!

Четвертый лорсенок скрылся в бараке, и Ула Мирк отступила от двери. Телята самозабвенно захрупали водорослями. Даниэль со вздохом затворил дверь, заложил засов. И так каждый год: месяц за месяцем растишь их, пестуешь, готовишь к взрослой жизни — и при виде кучи поганых стеблей про тебя вмиг позабыли. Он усмехнулся. Слава Создателю, что на сей раз обошлось без воплей и плача напуганных, покинутых малышей. Маленькие копытца топотали внутри по доскам пола, вздыхала и пофыркивала Ула Мирк. Ну что ж, вот и ладно.

Даниэль отвязал от седла ремни, свернул их и убрал в седельную сумку. Его скакун тут же повернулся к хозяину задом, давая понять, что он, Сат Аш, свою задачу полностью выполнил, и двинулся к оставшимся у стены барака водорослям, где принялся таскать из кучи длинные стебли.

— Так и быть, подкрепись уж, — улыбнулся пастух.

Он постоял с минуту, чтобы не обидеть старого приятеля, а затем решительно увел Серого Ветра прочь.

— Полно обжорствовать. Это для малышни предназначено, а ты и сам в реке надергаешь.

Начальник стражи Жильбер Карро поджидал Даниэля на крыльце своего жилища. Едва пастух и старый лорс показались из-за угла, он сошел по ступеням. На бронзовом загорелом лице киллмена черной щеткой стояли жесткие усы, блестящие глаза хитро улыбались.

— Видел я твоих красавцев, видел. Хороши! Жаль, маловато их. У нас десять человек желающих, а ты привел четверых. Остальных, небось, себе оставил? — Жильбер Карро был статен и, хотя понемногу начинал полнеть, обладал медвежьей силой и завидной ловкостью. В мирной жизни он был добродушен и приветлив, но страшен в бою. Рассказывали, что однажды зимой (Жильберу тогда стукнуло шестнадцать) его окружила в лесу стая голодных лисиц — каждая величиной с хорошую собаку; а было это в тот год, когда зима выдалась необычно холодная, и снег в лесу держался до самого февраля. Проваливаясь в сугробы сквозь наст, будущий киллмен сражался мечом и дубинкой — а известно, что сбившиеся в стаю лисицы-людоеды ничего не боятся, кроме огня и пороховых гранат. Его меховые штаны и куртка были изодраны в клочья, снег пестрел кровавыми пятнами, и запах крови сводил зверей с ума, — и все-таки Жильбер отбился от поредевшей стаи и добрался до Атабаска живой. Белые шрамы и по сю пору можно было легко различить сквозь густой волос у него на теле.

— Я сейчас застрелил бешеную собаку, — сообщил Даниэль. — На площади.

— Что-о? Нечистый! — в сердцах ругнулся начальник стражи. — Точно бешеную? — спросил он в надежде, что пастуху померещилось и этой напасти в поселке нет.

Даниэль кивнул.

— Лорсы храпели; Сат Аш чуть в драку не полез. Слышишь гомон? — он мотнул головой в сторону распахнутых ворот форта — с площади доносились взволнованные голоса.

— Дерьмо лемута! Чтоб мне пропадом пропасть!.. — Жильбер Карро ринулся на площадь.

Ведя Сат Аша в поводу, Даниэль направился следом.

Вокруг дохлой собаки скопилась целая толпа, и селяне все подходили. Малыш-наездник снова и снова рассказывал, как было дело — на удивление, не привирая ни слова; женщины ахали, мужчины досадовали.

— Поздновато спохватились. Уж он, поди, с полдюжины собак перекусал!

— То-то и оно. Пойдут теперь беситься одна за другой…

— Ох, Всевышний Отец, помилосердствуй!

— А позапрошлым летом так и вышло — помните? Чуть не весь Атабаск перебесился! Уж не знали, куда деваться. Лью, помнишь?

— Как не помнить?.. Ну так что, загодя их стрелять будем?

— А то! Извести всех шавок подчистую!

— Тогда с твоей и начнем, согласен? То-то супружница взовьется!

— А и как сказать… Может, оно верней сейчас пострелять, чем потом ребятишки кусаны будут.

— Да полно вам; вот дурачье! Какое бешенство под зиму? Летом жарким — еще куда ни шло, а тут — ерунда просто…

Толпа волновалась, кружилась возле собаки, сбивалась в группки, рассыпалась. Рядом с привычной коричневой замшей, из которой шили штаны, куртки и плащи в Атабаске, ярко алел длинный плащ приезжей незнакомки. Она стояла несколько в стороне, сцепив руки и гордо выпрямившись, низко надвинув капюшон, и от этого ее лица было не разглядеть. Даниэль подошел ближе.

— Здравствуй, — произнес он самым учтивым тоном.

Незнакомка слегка повернула голову. Не обернулась всем телом, не вывернула шею — нет, лишь скользнула по Даниэлю косым взглядом и снова уставилась прямо перед собой. Как будто видела нечто крайне занимательное, а не толпу взбудораженных угрозой собачьего бешенства селян. Молодой пастух только и успел разобрать, что глаза у незнакомки синие, волосы — белые, а кожа светлей речного жемчуга. Он никогда не видел такого чуда.

— Откуда ты? — спросил он, чтобы не стоять дурак дураком, тараща глаза на приезжую.

Теперь незнакомка к нему обернулась. Оказалось, что у нее высокий лоб, нежные скулы и очень тонкий нос — точно кто-то вылепил маленький, аккуратный носик из снега, а он взял да и подтаял в тепле. Казалось, сквозь него можно увидеть солнечный свет или огонь очага.

— Мои родители — чистокровные метсы, но я — альбинос, — отчетливо проговорила женщина. Ее продолговатые синие глаза были холодней зимнего неба, отраженного в стылых водах Атабаска. — Ты это хотел узнать?

— Нет. — Даниэль крепче сжал повод Сат Аша. Эмпат, наделенный даром мысленного контакта, он вдруг понял про незнакомку самое главное. Она — точно отбившийся от стада лорсенок, вне себя от ужаса ищущий мать. Однако незнакомка горда, и надменный вид призван скрыть ее растерянность и страх.

— Я о другом спросил: откуда ты?

— Не знаю. — Ее правильной формы губы дрогнули в усмешке. Синие глаза сделались очень темные, и все лицо как будто закрылось осенними сумерками. — Я ничего не помню о прошлой жизни.

Даниэль невольно сделал шаг вперед. Неожиданно захотелось положить руки незнакомке на плечи, привлечь к себе, крепко обнять, защитить, укрыть от всего мира. Там, откуда она приехала, ее кто-то крепко обидел.

— Меня зовут Даниэль, — сказал он мягко. — Где ты собираешься жить? Моя сестра недавно вышла замуж, и у нас в доме есть свободная комната…

— Я остановлюсь у пера Альберта, — резко оборвала женщина. Рукой откинула локон со лба, и от этого движения капюшон соскользнул ей за спину.

Даниэль с трудом сохранил на лице бесстрастное выражение: незнакомке едва ли исполнилось восемнадцать! А эти синие глаза с невыплаканным страданием, этот темный непрощающий взгляд — до чего же они не вяжутся с ее юностью, с нежным абрисом щек, с прозрачностью тонкой кожи… Он опомнился.

— Если хочешь, я провожу тебя к преподобному отцу. Его дом — вот этот, где цветы. И донесу багаж.

— Благодарю тебя, нет. — Холод ее голоса мог бы побить всходы на весенних полях. Затем незнакомка усмехнулась — невеселой, почти злой усмешкой. — Вещей у меня — один саквояж. А вон, кажется, идет отец Альберт.

Священник шагал к площади в сопровождении незнакомого Даниэлю человека — наверное, одного из возниц. Поверх коричневой рясы отца Альберта был накинут подбитый беличьим мехом плащ. Плащ был расстегнут, и на груди священника виднелся серебряный медальон с символом Аббатств: крест и меч в круге. На лбу у преподобного отца был нанесен зеленой краской кленовый лист — знак священника-управителя; в течение хлопотного дня краска слегка смазалась, однако лист был вполне различим.

Незнакомка сделала пару шагов навстречу священнику.

— Как тебя зовут? — спросил Даниэль ей вслед.

Она оглянулась через плечо, обвела его испытующим взглядом. Затем так же пристально оглядела возвышающегося у пастуха за спиной лорса и медленно, словно в раздумье, ответила:

— Человек во все времена опасался открывать свое имя — вдруг подслушает враг? Для тебя я буду Элисией.

Она стала для Даниэля не просто Элисией — она стала любимой. Единственной на свете, желанной и, увы, недоступной.

Чуть не каждую ночь ему снились ее синие глаза и белые локоны, ее жемчужные руки, прежде не знавшие грубой работы. Ее прямой гордый стан наяву всегда был укрыт платьем из простого полотна и меховой безрукавкой или плащом — однако во сне ее покровы спадали под рукой Даниэля, и сны эти были сладко-мучительны, и горьким оказывалось внезапное пробуждение. Он со стоном переворачивался на другой бок, с головой укутывался в одеяла; и клял судьбу — и в то же время был ей благодарен — за то, что она послала ему Элисию, светлокожее чудо.

Они редко виделись: Даниэль жил у лорсиного загона, Элисия не покидала Атабаск На Закате. Раз в неделю, по субботам, он въезжал в поселок на утомленном бешеной гонкой Сат Аше — и бросался искать ее. Элисия никогда не ждала его дома. Она могла оказаться в лавке, в таверне, у соседки, а то и на дальнем краю поселка, и порой у него уходило полдня, только чтобы ее разыскать. Сдержанное приветствие, две-три ничего не значащих фразы, короткая улыбка — да и не улыбка это вовсе, а уступка глупому мальчишке, который сам не знает, чего хочет, — вот и все, чем одаривала влюбленного пастуха Элисия. К тому же она не принимала от него никаких подарков — ни изделий из бересты, на которые Даниэль был мастер, ни пойманного им зайчонка, ни роскошную шкуру убитого волка, ни кузовок дикого меда.

Обижаясь, он давал себе слово, что позабудет своенравную красотку, — и, конечно же, прощал ей все. В синих глазах стыла мрачная, темная память, не отпускавшая Элисию ни на миг, и та же память стояла между ней и Даниэлем. Он чувствовал, что не противен ей, что его общество ей даже приятно; и все же она оставалась недосягаема, точно луна в небе. Поселковые холостяки скоро махнули на Элисию рукой и перестали вокруг нее увиваться, чему Даниэль был несказанно рад; но и его надежды со временем стали угасать. А потом случилось то, что случилось.

Они прогуливались по берегу над Атабаском — Элисия и Даниэль впереди, следом Сат Аш. Зима была на исходе; недавно выпавший снежок, запоздалый и робкий, быстро стаял. От него не осталось даже луж, но Тайг стоял влажный, примолкший. Его темная стена поднималась на мысу, который пересекала ведущая к лорсиному загону тропа, — к этому мысу медленно продвигались Даниэль с Элисией. В сыром воздухе звуки разлетались далеко — из поселка отчетливо доносился лай собак, рев лорсов, изредка долетали голоса разругавшихся женщин. Атабаск раскинулся в миле за спиной — мокрый, грязноватый, с холодно блестящими под пасмурным небом обледенелыми крышами.

Старый лорс мягко ступал по влажной земле, время от времени поводил головой, прядал ушами. Серый Ветер был, как всегда, начеку, хотя пока что его ничто не тревожило. Он не сбрасывал рогов в начале зимы; вся его раскидистая краса оставалась при нем круглый год. Шесть лет назад он впервые не потерял рога в декабре — и с тех пор так и ходил с ними. Лет старику было немало, рога были богатые, хотя отростков на них уже не прибавлялось. Даниэль как раз рассказывал Элисии о том, что хорошо было бы вывести такую породу.

— …Ведь боевые лорсы, в сущности, по полгода ходят безрогими. Зимой сбросят рога — и пока отрастят новые, да пока еще те затвердеют… А ведь тоже оружие, и неплохое. И вот я все жду: может, потомство Сата отрастит себе рога поветвистей, да и прекратит сбрасывать. Но пока не дождался…

Элисия внезапно остановилась; каким-то неясным чувством пастух ощутил, что она хочет сказать нечто важное. Ее нежное, зарозовевшее от прохладного воздуха лицо порозовело еще гуще.

— Ты лжец! — заявила она.

— Что? Почему бы это?

— Я знаю: ты учился в Аббатстве Святого Марта. Отец Альберт до сих пор сожалеет, что ты все бросил и не поехал в Саск. Не стал священником и…

— Я и не говорил, что не учился, — возразил сбитый с толку Даниэль. От Элисии накатывает горячая волна смятения — но что за речь о пустяках? — По-моему, ты не спрашивала про мое ученье, — добавил он миролюбиво.

Синие глаза потемнели, точно небо перед грозой.

— Ты начинал учиться на священника! У тебя дар понимать живых тварей, способность к предвидению…

— Мои способности спят, не разбуженные. — Даниэль невольно улыбнулся, вспомнив, с каким жаром отец Альберт доказывал, что в высшей степени грешно зарывать свои таланты в землю и не развивать дар предвидения. — Я удрал из Аббатства, когда мне все надоело — учиться, пить лукинагу, бросать Сорок Символов… Плевал я на них и на предвидение! Я хочу работать с лорсами.

— Лорсы! — фыркнула Элисия. — Вечно на уме одни лорсы… Ты мысли читать умеешь?

— Нет.

— Ложь.

Даниэль помолчал, разглядывая ее лицо. Ноздри тонкого носа нервно трепетали.

— Почему ложь? — спросил он.

— Ты знаешь, что со мной было, — проговорила она с нажимом, глядя ему прямо в глаза. — Почему я уехала из… — она запнулась, — из дома и оказалась в этой глуши.

Даниэль пожал плечами. Хладнокровный жест, как он надеялся, успокоит ее волнение.

— Я не священник и не умею забираться в чужую память. И не стал бы, даже если б умел. Я не знаю, что у тебя было в прошлом.

— Так и не знаешь? — бросила Элисия с внезапной враждебностью. — По Атабаску гуляют разные сплетни… и кое-что довольно близко к правде. Ты заметил? Кроме тебя, за мной уже никто не ухлестывает, все отступились. Кому я нужна? — Она горько и зло усмехнулась.

— Мне нужна.

— Ты так говоришь оттого, что никого не видишь и не знаешь, кроме своего зверья.

— Неправда, — возразил он с достоинством. — Я знаю одну девушку с синими глазами… которую люблю. — Даниэль перевел дух и продолжил с таким чувством, словно летел в овраг с обледенелого откоса: — Хочешь, будем вместе жить у лорсиного загона? Отец Альберт нас обвенчает…

— Да? — спросила она так, что он умолк на полуслове.

Ее лицо побелело, а глаза, наоборот, стали черными — так страшно расширились зрачки, и теперь вокруг них голубело лишь тонкое колечко радужки.

— Элли, — Даниэль взял ее руки в меховых рукавичках, осторожно сжал. — Я правда тебя люблю.

На ее лице мелькнуло отчаяние. Она рванулась, оставив рукавички в его пальцах.

— Дани, я… — у Элисии задрожали губы. — Наверно, ты и впрямь не знаешь… Я была… была в прислужницах у колдуна, — вымолвила она через силу.

Даниэль помолчал, осмысливая сказанное. Это было совсем не то, что он предполагал, — хотя, по большому счету, нисколько не меняло дела.

Он улыбнулся.

— Понимаю. Тебе наскучило прислуживать колдуну, и ты сбежала. Отлично! Хозяйничать в доме лорсиного пастуха гораздо проще и не в пример веселее. Согласна?

Элисия не приняла его тон. В глазах по-прежнему читалось страдание.

— Я была его наложницей! — выкрикнула она тонким ломким голосом. — Понимаешь? Наложницей колдуна! Рабыней Нечистого…

У него дрогнули руки, однако он сдержался и сохранил вид насмешливого глубокомыслия.

— Я очень рад, что ты надумала сменить занятие.

Рядом внезапно фыркнул Сат Аш, и Элисия испуганно прянула в сторону. Старый лорс, почуяв некую опасность, тянул шею в сторону близкого, поросшего лесом мыса, который далеко вдавался в Атабаск.

— Сат Аш, что там? — вполголоса спросил Даниэль.

Лорс глубоко втянул ноздрями воздух, качнул рогами.

— Зверь какой-нибудь, — предположил пастух. А у самого екнуло сердце: не зверь в лесу пробежал — человек таится. Враг?

Тот колдун вполне мог разослать своих помощников на поиски наложницы-беглянки. Даниэль замер, весь обратившись в мысленный «слух». Кто там, в молодом сосняке? Не понять, не «услышать». Жаль, не доучился он в Аббатстве, не выучился читать мысли…

— Дани, — шепнула Элисия, — я уеду из Атабаска. — Она протянула руку и забрала рукавички, которые он все еще держал.

— Уедешь? Надеюсь, ко мне в хижину? — произнес он с улыбкой, хотя внутри все захолодело от пронзительного предчувствия беды.

Она глядела на него широко раскрытыми сухими глазами.

— Я тебе не пара, — вымолвила она еле слышно. — Ты поймешь это… позже. Когда… — Элисия запиналась, словно говорить было нестерпимо больно, — другие женщины объяснят это твоей матери и сестрам. Когда вслед понесутся смешки и намеки…

— Вздор!

Она опустила голову, прижала пальцы к губам.

— Элли, я люблю тебя, — с силой повторил Даниэль. — Мне плевать, о чем будут болтать в поселке. Помелют языками — и надоест. А мы будем жить одни, у загона… Я спрашиваю: ты станешь моей женой?

Сат Аш всхрапнул и переступил на мягкой земле. Его уши тревожно прядали, чуткие ноздри втягивали сырой, полный запахов воздух. Даниэль положил ладонь на рукоять меча. До кромки леса было шагов пятьдесят. Пастух вглядывался. Густой подлесок словно уснул: ни птица не вскрикнет, ни белка не пробежит. Только с хриплым воплем сорвалась с ветки ворона, с шумом перелетела с дерева на дерево.

— Эй, Серый Ветер, ты вороны испугался? — спросил Даниэль с ехидцей. Впрочем, ему было не до смеха: лорс явно чуял неладное. Кто там — лемуты? Иное порождение Нечистого? Что делать — сражаться? Или звать на помощь? Атабаск близко, там наверняка услышат… Однако язык неожиданно прилип к гортани, пастух не мог выдавить ни звука. Тело обмякло от внезапного острого страха — и от того, что его захлестнул этот отчаянный страх, Даниэль испугался еще больше. Чары Нечистого — вот что это такое. Бежать! Пересилив себя, он отступил на пару шагов и крепко взял Элисию за руку.

Затряслись пушистые игольчатые ветки, и из подлеска выбралось непонятное существо. Две безволосые ноги, темная клочковатая шерсть на верхней половине тела, поросшая длинным черным волосом морда, а надо лбом шерсть белая, как у зайца после осенней линьки. Существо заковыляло к Даниэлю с Элисией неровной, подпрыгивающей, но быстрой походкой.

Сат Аш захрапел и попятился. Элисия охнула, обеими руками ухватилась за пастуха. Он потряс головой, пытаясь отогнать колдовские чары, всмотрелся. И внезапно узнал: это же Бак, поселковый дурачок, который живет тем, что побирается по домам. А померещилось невесть что! Бак был одет в грязные штаны и меховую куртку, на голове у него красовалась почти новая заячья шапка, не то подаренная, не то «одолженная» тайком. Лицо его до глаз заросло черной бородой, как у разбойника из сказки, — но это был безобидный дурачок, которого Даниэль не раз подкармливал мясом и хлебом.

Однако Сат Аш по-прежнему храпел и пятился. Глаза Бака горели мрачным огнем, он целеустремленно ковылял по скрадывающему звук шагов мху, а старый лорс, неустрашимый боец, отступал перед ним и отступал.

— Дани… — выдохнула Элисия.

Дурачок был уже шагах в двадцати от них. Его коричневые пальцы скрючились, точно когти, руки приподнялись. И еще сильней навалился жуткий, удушающий страх.

Даниэль заслонил Элисию, отчаянным усилием преодолел спазм в горле и крикнул:

— Бак! Стой!

Бак ощерился, точно дикий зверь. Зубы у него были желтые, крупные. Элисия вдруг толкнула пастуха в плечо, пронзительно выкрикнула:

— Беги!

Вместо этого Даниэль шагнул навстречу Баку. Хотел вытащить меч — рука едва повиновалась, замороженная беспощадным страхом. Драться с поселковым дурачком было нелепо, но в Бака явно вселился Нечистый. Сражаться с Нечистым было безумием, однако пастух не собирался отступать.

— Беги, — умоляла Элисия. — Ему нужна я!

— В седло, — приказал Даниэль сквозь зубы. — Сат Аш!

Но старый лорс, его верный товарищ, внезапно задрал голову, закинув на спину тяжелые рога, и ударился в постыдное бегство.

Бак остановился шагах в пяти. Затем он неожиданно присел, пригнулся — и вдруг пошел выплясывать перед Даниэлем какой-то жуткий танец. Его ноги подпрыгивали, притоптывали, били в землю то носком, то пяткой, выделывали замысловатые кренделя.

Даниэля трясло. Ужас, насланный чужой волей, вопил и требовал: спасайся! Собственное сознание съежилось, сжалось в комок — но этот комок был жив и бурлил возмущением и гневом.

Нечистый думает его сломить? Ну уж нет!

Он занес меч. Рубануть со всей силы, отсечь эти кошмарные, пляшущие сами по себе ноги — и конец! Пастух едва удержался от удара.

— Бак! Прекрати! — велел он громким уверенным голосом. Таким голосом Даниэль однажды разогнал обнаглевших волков, которые увязались за ним в лесу. «Бак! — повторил он мысленно. — Стоять!»

Дурачок продолжал выделывать коленца. И вдруг — Даниэль не уследил — со сверхъестественной быстротой Бак обогнул его и бросился на Элисию. Толкнул ее, повалил наземь, обвил ногами. Пастуха окатила сокрушительная волна наведенного ужаса, в глазах потемнело.

— Элли! — крикнул он, кидаясь на дурачка, а тот уже перекатился, Элисия оказалась сверху, и Даниэль не рискнул рубить или колоть мечом.

Левой рукой он вцепился Баку в горло. Шея оказалась жилистая, твердая, как ствол молодой сосны. С непостижимой изворотливостью дурачок вырвался, отбросив Элисию, вскочил.

Пастух взметнулся с земли, занося меч. Бак прыгнул навстречу; внезапный удар швырнул Даниэля оземь. Он перекатился по земле, поднялся на колено. Слева мелькнул грязный сапог, метящий ему в лицо. Пастух отшатнулся, хватил по ноге снизу — Бак потерял равновесие, опрокинулся и с глухим ревом покатился по мху.

Даниэль вскочил, одним прыжком оказался рядом, взмахнул мечом. Удар! В последний миг он ухитрился повернуть кисть — клинок пришелся по голове плашмя. Бак затих. Даниэль стер со лба холодный пот, сунул меч в ножны. Так просто? Оглушить противника — и Нечистый окажется не в силах повелевать телом, которым завладел?..

Элисия скорчилась на земле, закрывая голову руками, стонала и всхлипывала; ее била крупная дрожь.

Тяжело дыша, Даниэль поставил девушку на ноги. Элисия бессильно повисла у него на руках.

— Дани… — она задыхалась и не смела взглянуть на лежащего в беспамятстве дурачка. — Д-дани…

Смертный ужас, который нагоняли чары Нечистого, отпустил. Даниэлю стало почти весело. Он погладил Элисию по светлым волосам, поправил ее соскользнувший капюшон. Она всхлипнула и уткнулась лицом в рукав его куртки.

— Ну, будет тебе. Хорошая моя…

— Дани, это был колдун! Тот, с которым… Я узнала его… по этой пляске. Мы встретились на празднике; он был удивительный плясун… Дани, я боюсь! Наверно, он хочет забрать меня назад!

— А кто ему позволит? Я тебя не отдам, — заявил Даниэль. Уверенность была отчасти напускная — никто не скажет заранее, чем обернется поединок могущественного слуги Нечистого и пастуха, который в свое время мог, но не захотел стать священником. — Элли, родная моя, — он крепко прижал ее к себе, погладил по вздрагивающим плечам, по спине. — Никому тебя не отдам. — Он помолчал с минуту, давая ей время опомниться, и затем тихо выговорил: — Элли, я снова хочу спросить: ты станешь моей женой?

Элисия подняла голову. Синие глаза были горячие, мокрые. И они сияли.

— Дани… если ты и впрямь… меня любишь… я скорей умру, чем вернусь к колдуну.