Случай Ковальского

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Энергетик, физик-ядерщик, два литератора, научный работник — организатор и участник полярных спелеологических и палеонтологических экспедиций, радиодраматург, студент-биофизик, доктор физико-математических наук — восемь авторов в одном переплете, восемь темпераментов, восемь характеров. Различны их возраст, манеры, вкусы, литературные позиции. Короче, восемь индивидуальностей. Так и представляется комната, полная голубоватого табачного дыма, разгоряченные лица, напряженные голоса, возмущенные возгласы, хлесткие реплики. Ведь каждый рассказ — порою резкая, порою язвительная реплика, с намеками, которые иногда становятся разящими. Завсегдатаям споров — авторам и любителям фантастики все понятно, но гостям или новичкам, пожалуй, следует объяснить, о чем спор.

Оговорюсь на всякий случай: речь идет не о всемирной дискуссии двадцатого века, дискуссии о том, кому принадлежит будущее — социализму или капитализму. В этой дискуссии все польские товарищи на нашей стороне- все они ненавидят фашизм и войну, борются за мир, все выступают против гонки вооружений, эксплуатации, классового и национального угнетения, погони за наживой. Тут все очевидно и разъяснений не требуется. Разговор пойдет о специфичных именно для фантастики вещах, преимущественно о роли науки в построении будущего.

В польской, да и не только польской фантастике спорь; эти велись и ведутся главным образом в двух плоскостях: чаще между фантастами-физиками и фантастами-лириками и, кроме того, между мечтателями-энтузиастами и осторожными скептиками. Вторая группа спорщиков завязала спор раньше первой, с нее мы и начнем.

Конечно, в роли энтузиастов выступают здесь писатели — страстные поклонники науки, глубоко уверенные, что наука осуществит все, в том числе и то, что сегодня сама считает неосуществимым. Роль же скептиков, как ни странно, избрали для себя специалисты. «Как ни странно» — написал я, потому что обычно, в житейской практике, работающий больше верит в себя, чем посторонний неумелый наблюдатель. Не будем разбираться, как именно, когда и почему, но так уж сложилось исторически, что еще с прошлого века специалисты считают необходимым резко очерчивать пределы своих возможностей, отсекая неосновательные надежды на чудеса Они психологически приучены к этому ограничению. Даже у Дж. Томсона, широко мыслящего физика, написавшего книгу «Предвидимое будущее», основные законы природы трактуются как «принципы невозможности»: невозможно превзойти скорость света, невозможно создать положительный полюс без отрицательного и т. д.

Скептики, само собой разумеется, фантастических рассказов не пишут, поэтому в данном сборнике их точка зрения не представлена, точнее, представлена незримо, как некая цель, по которой ведется пальба. Мы видим камни, летящие только в одну сторону, знакомимся только с контрвозражениями. Тем более необходимо объяснить, куда и почему летят камни.

Дело в том, что «принципы невозможности» оказались стеснительными для неуемной фантазии, и прежде всего, первый из них: невозможно превзойти скорость света. Этот принцип практически ограничивает сферу активной деятельности наших потомков сотней — другой ближайших к Солнцу звезд, в большинстве своем тусклых и холодных. А дальше летать нет смысла, слишком долго ждать возвращения. Примириться с таким ограничением фантастика не хочет, поэтому в разных странах разные авторы предлагают десятки способов побить или обойти неприятный предел скорости. В этом сборнике со своим парадоксальным способом выступает кибернетик Конрад Фиалковский. Он предлагает космонавтам будущего («Трансформаторий») уходить в прошлое лет на двести, а потом, не торопясь и не превышая скорости света, двести лет лететь к отдаленной цели.

Впрочем, решение это наталкивается на другой «принцип невозможности» — невозможно перемещаться во времени в обратном направлении: из настоящего в прошлое, из будущего в настоящее. Скептики напоминают, что, отправившись в прошлое, герой может встретить там и убить самого себя. А если герой убит, кто же отправился в прошлое и убил себя? В рассказе «Телехронопатор» Януш А.Зайдель сдержанно, со свойственной ему обстоятельностью рассматривает логические возможности и непротиворечивые варианты путешествия во времени, ищет пути осуществления фантазии, не нарушающие логики.

Одна из самых волнующих и, пожалуй, самая распространенная тема фантастики — это встреча с космическими братьями по разуму. Здесь на пути мечтателей не стоит непреодолимый барьер невозможного. Даже крайние скептики не отрицают вероятности существования иных цивилизаций в космосе, но добавляют, что такие цивилизации должны встречаться крайне редко, необыкновенно редко, одна на миллион, на сто миллионов, на миллиард звезд, поскольку столь же редки условия, похожие на земные: планета, освещенная средним солнцем, отсутствие резких перемен в течение миллиардов лет, умеренная температура в пределах жизнедеятельности белка, наличие воды и кислорода, твердая суша, прозрачная атмосфера и т. д. И уж во всяком случае, как утверждают скептики, на Марсе и Венере разумной жизни быть не может.

А фантастам так хочется скорей межзвездной встречи!

Марсиане просто не желают с нами встречаться, не показываются, отводят глаза, — считает Чеслав Хрущевский («Фиолетовое озеро Оах»). Гости из космоса бывают на Земле. Только они притворяются обыкновенными людьми, поэтому мы их не обнаруживаем («Посещение» того же автора). Гости из космоса совсем иные, чем мы. Может быть, они микроскопически малы и мы их не замечаем (Я.А.Зайдель, «Странный, незнакомый мир»).

Как уже говорилось, для скептиков одним из аргументов является то, что в космосе необыкновенно редко встречаются подходящие для возникновения разумной жизни физические условия. И вот энтузиасты отвечают: разум не обязательно должен быть подобен человеческому. Возможно нечто принципиально иное. На Земле разумное общество состоит из разумных особей, а Станислав Лем в романе «Солярис» рисует разумный океан, некий общепланетный разум, слитный, единый, не дробящийся на особи — второй вариант разумной жизни на планете. Развивая эту идею, Кш. Борунь предлагает нам третий вариант — «Третью возможность»: разумное общество, состоящее из неразумных особей, некое подобие муравейника. Даже и название рассказа подчеркивает его полемическую направленность: третья возможность из незамеченных скептиками — сторонниками обязательного единообразия разумных существ.

Спор физиков с лириками, пожалуй, является продолжением старого спора энтузиастов со скептиками, только он шире, резче и принципиальнее, потому что позиции сторон еще более расходятся, да и предмет спора становится значительнее.

Физики — это и есть прежние энтузиасты науки, считающие, что ее возможности неограниченны. Лирики же полагают, что наука обещает больше, чем может, и немало напортила в прошлом и настоящем. Лирики беспокоятся за природу и человека, недолюбливают технику, относятся к ней с подозрением, склонны поэтизировать прошлое, любоваться человеческими чувствами, опасаясь, что машина может их загубить.

В сборнике позиции лириков представлены в основном рассказами М.Кучиньского, Ч.Хрущевского, А.Чеховского, а позиции физиков — рассказами К.Фиалковского, Я.Зайделя, Кш. Боруня, С.Вайнфельда. У последнего проскальзывают и лирические мотивы. Так случается в фантастике. Лем тоже менял свои взгляды: сначала был ярко выраженным физиком, а потом стал не менее убежденным лириком.

Итак, лирики не очень доверяют техническому прогрессу. И прежде всего с опаской относятся к достижениям кибернетики, к чересчур умным машинам, которые сначала избавят людей от работы, а потом сделают их ненужными, поработят и вытеснят («Правда об электре» А.Чеховского). Они предостерегают о последствиях мещанской мечты о безделии. Но им как бы отвечает Стефан Вайнфельд своим рассказом «Случай Ковальского», который дал название всему сборнику. В будущем, даже самом благоустроенном будущем, где человек по-прежнему будет занимать определяющее положение, найдется место для подвига, говорит он.

Рассказ Анджея Чеховского «Человекообразный» — тоже предостережение, но предостережение от бессмысленных, никому не нужных исследований, придуманных славолюбивыми учеными. Вот создали они лабораторным путем разумное существо, вывели мыслящего потомка гиббона. И получилось несчастное, одинокое создание, некое подобие столь же несчастного искусственного монстра, созданного полтора века назад Мери Шелли и Франкенштейном. По мнению лириков, не только ученые, но и фантасты ставят ненужные цели. У Кшиштофа Боруня есть большая повесть «Грань бессмертия», уже опубликованная издательством «Мир», в которой автор рассказывает о путях преодоления смерти, о последствиях, личных и общественных, о переживаниях человека, победившего смерть. Лирик Чеслав Хрущевский разделывается со всей проблемой просто. В одном из не вошедших в настоящий сборник рассказов он повествует о планете, населенной бессмертными, единственная мечта которых — выведать тайну, как это люди ухитряются умирать раз и навсегда. В рассказе «Год 10000» он столь же решительно осуждает мечту об управлении временем. Оказывается, никому, кроме влюбленных, не нужно останавливать время. А смысл резкого рассказа «Сто Сорок Вторая» я бы изложил так: «Товарищи ученые и фантасты, оставьте нас в покое со своими предложениями о стандартном общем счастье. Дайте возможность каждому быть счастливым по-своему». Как именно? Может быть, и так, как счастливы герои того же автора, прошедшие по волшебной лестнице, по лестнице, где исполняются желания скромные, житейские.

Фантасты-физики принимают фантазии всерьез. Фантастические идеи — это их тема. Есть рассказы, посвященные исключительно изложению идей. Люди там играют вспомогательную роль. Персонажи безлики. Полнокровный характер — редкость (приятное исключение составляет рассказ Я.А.Зайделя «Колодец»). Лирики же, равнодушные к научным идеям, считают фантастику не темой, а методом, литературным приемом для изображения людей, проблем, ситуаций. Они легко переходят к ненаучной, так называемой «чистой», сказочной фантастике («Волшебная лестница» и «Порок души» Ч.Хрущевского). Фантаст-физик потратил бы десяток страниц, чтобы убедительно рассказать, как была устроена лестница, каким образом улавливала желания и т. п. Лирику безразлична конструкция. Ему важен результат. У Андерсена — волшебные галоши, у Хрущевского — волшебная лестница. Задумал, прошел, исполнилось.

Фантастику как литературный прием можно применить и для сатиры на военщину («Я был мундиром господина полковника» А.Чеховского), и для пародии на безудержные фантазии суперфизиков, легко оперирующих самыми безумными несбыточными идеями («Времена трехдюймовых бифштексов» А.Чеховского). Пожалуй, и объект пародии тут же рядом, в этом же переплете. Это рассказы Фиалковского, самые фантастичные из вошедших в сборник. Я назвал Фиалковского «суперфизиком». Видимо, он принадлежит к тому молодому поколению, которое с самого начала верит в любые достижения науки, априорно считает выполнимым любое чудо. И тут он противостоит не только лирикам, но и основательным физикам типа Зайделя, склонным обстоятельно и фундаментально доказывать осуществимость мечты.

Пожалуй, кое-что прояснилось. Осел дым в комнате, и стало понятнее, кто где сидит, кто с кем спорит, на кого нападает. Можно теперь оценить, чья литературная аргументация убедительнее, ярче, доходчивее…

Но стоит ли заниматься этим в послесловии? Читатель сам сделает это в соответствии с собственными вкусами и взглядами. В нашем разнообразном сборнике каждый найдет автора себе по душе.

Г. Гуревич