Сломанный мир (СИ)

Глава 27. Чужие

Их вывели за пределы города. Глаза ему никто не завязал, и он видел, куда их ведут: они пришли к подножию одного из Братьев, затем начали подниматься; тропа привела к пещере, вход в которую был закрыт дверью — туда их и ввели. Странно, зачем держать пленников вдали от селения? Кочевников ведь не удивишь пытками…

Ему приковали одну из рук к стене, оставив относительную свободу передвижения, с мертвецом поступили так же, посадив напротив.

Когда их привели, он мало что успел рассмотреть в мечущихся по стенам отсветах факелов, а теперь, когда тюремщики ушли, в пещере и вовсе воцарилась полная темнота, не было видно ни зги.

Гэрэл не особенно беспокоился о своей судьбе. Сам он на месте Оэлун-хатун вначале подержал бы непрошеных гостей денек-два без еды и воды, чтобы те стали разговорчивее, а потом уже прогнал через пыточный застенок. Скорее всего, именно так она и поступит. Это значило, что в ближайшие сутки его не убьют и не искалечат, а уже через пару часов его солдаты нападут на селение Оэлун и вытащат его отсюда…

Но не прошло и пары минут, как пребывание в пещере стало невыносимым. Запах… Гэрэл был готов к тому, что пещера встретит его вонью, которая обычно сопутствует долгому заключению людей взаперти, и эта мысль не вызывала у него отвращения — он слишком много лет провел на войне и видел вещи пострашнее телесных отправлений. Но это… Здесь смердело как в яме с изрядно подтухшими мертвецами, куда вдобавок свалили десяток прокаженных, а сверху щедро плеснули дерьма.

И поверх этого всего плыл прекрасно знакомый ему, но чудовищно неуместный здесь горько-пряный запах яогуай.

Чтобы дышать, он прикрывал свободной рукой нос и рот, словно какой-нибудь утонченный аристократ, но это мало помогало.

Гэрэл подергал кольцо в стене, которое держало его руку, но кольцо держалось крепко — оно ведь и было рассчитано на сопротивление пленников, в том числе людей физически сильнее него.

— Ты можешь освободить нас? — спросил он мертвеца.

— Я могу сломать себе и вам большой палец на руке, — предложил тот, — после этого, возможно, получится освободиться. Но дверь в пещеру все равно закрыта снаружи.

Вот только у Юкинари кисть срастется за считанные минуты, а у него — нет. Остаться со сломанным пальцем или задохнуться от невыносимого смрада? В этот момент Гэрэл не испытывал ни тени сомнений:

— Наверняка в пещере найдется что-нибудь, что поможет нам выбраться. Ломай.

У противоположной стены раздался хруст, затем тихие шаги — Тень, сумев освободить руку, подошел к нему.

— Будет больно, не недолго, — сказал он. Удивительно, что со своей кристальной правдивостью он оказался способен на это милосердное враньё.

Гххх… Палец повис, будто неживой. Гэрэл попытался протащить кисть сквозь наручник — слепящее кольцо боли — но не вышло.

— Указательный… тоже… — сказал он, очень стараясь, чтобы это прозвучало не как стон.

Пока мертвец послушно выворачивал ему еще один палец, Гэрэл, чтобы отвлечься от этой добровольной пытки, сосредоточился на другой боли, поменьше: рассеченная кнутом щека уже распухла — шрам будет, и немаленький. Впрочем, наказание за безрассудство и самонадеянность могло быть и похуже, чем шрам и пара сломанных пальцев.

Наконец он каким-то чудом смог, взвыв от боли, протолкнуть неестественно согнутую кисть сквозь железное кольцо. Кисть казалась влажной, словно измазанной в крови, но это, наверное, был просто пот — открытые переломы ощущались бы куда болезненнее. В этот момент он был рад, что в темноте не видит, что осталось от его руки. Он попытался себя подбодрить: «Все срастется, если вовремя позаботиться об этих переломах».

— На стене у входа был факел, — вспомнил он, — а у меня где-то есть огниво. Если ты поможешь достать…

Сам он в ближайшее время был способен лишь баюкать свою несчастную руку.

Юкинари снял факел со стены, зажег его и взял в руку. Осмотр двери не дал ничего полезного, и им осталось лишь пойти вглубь пещеры.

— Здесь кто-то есть, кроме нас. Кто-то живой, — вдруг сказал Юкинари ясным голосом, и будто в ответ ему из глубины пещеры послышался полувздох-полустон.

У стены неподвижно лежала женщина-яогуай. Первым, что бросалось в глаза, были ее волосы — прекрасные рыжие кудри, сразу выдававшие ее нечеловеческую сущность, потому что в природе не бывает волос такой длины и густоты, и цвета такого не бывает: ее будто облекало само пламя Феникса. Тело ее повсюду, где его не прикрывали лохмотья и пряди волос, было одной сплошной раной.

В нескольких шагах от нее — но слишком далеко, чтобы дотянуться — к стене была за кольцо прикована немыслимо худая человеческая девочка, «белая кровь», тоже с рыжими волосами, но более естественного цвета. Девочка, как было видно с первого взгляда, умерла, над телом тучей вились мухи. Неживые глаза таращились в потолок. Гэрэл наклонился над девочкой — вздрогнул, отметив, как резковатые черты ее лица похожи на его собственные, — и закрыл ей глаза пальцами.

У стены напротив полулежал яогуай-мужчина. Сначала Гэрэлу показалось, что он тоже мертв, но когда Юкинари поднес к нему фонарь, глаза Чужого приоткрылись.

— Это ты, Рыжая? — голос был тих, как шелест. Он уже не понимал, кто перед ним, глаза смотрели бессмысленно. По его лицу вдруг прошла судорога, будто кто-то провел рукой по глади воды, и черты лица изменились, глаза вдруг стали дымчато-голубыми, волосы — каштановыми. Еще одна волна судороги — и лицо вдруг снова стало черноглазым, но женским. Потом — снова мужским, но другим, новым… После этого яогуай тихо вздохнул, его глаза закрылись — то ли потерял сознание, то ли умер.

Повсюду на стенах пещеры, куда падал свет факела, виднелись мазки и пятна чего-то бурого. Кроме колец в стене, каждое из которых, как было ясно с первого взгляда, еще недавно держало по такому же пленнику, он увидел в дальней части пещеры стол, а на столе — много каких-то инструментов, которые напоминали врачебные. Хорошие инструменты юйгуйской работы — вот только лечить тут явно никто никого не собирался.

Пыточных приспособлений, как ни странно, Гэрэл нигде не увидел. Ни тисков, ни дыбы, ни жаровни, чтобы калить железо. Это пугало, потому что пытки он бы еще понял, а здесь происходило что-то совсем странное.

Рядом со столом с инструментами с потолка свисало на крюке тело еще одного Чужого; у него не было головы, и Гэрэл предположил, что это именно яогуай, лишь потому, что мухи его не трогали. Его туловище было вскрыто, а плоть зафиксирована таким образом, чтобы открывались кости и внутренности.

Не то чтобы мертвецы и пытки были ему в новинку — на войне он видел всякое, ему и самому случалось резать плоть и ломать кости… И все же от увиденного в пещере ему стало невыносимо пакостно. На секунду Гэрэлу показалось, что он провалился в один из тех своих снов, где он маленький и беспомощный и его мать ранена или умирает, но нет, даже его больной разум не мог породить такой чудовищный кошмар — реальность оказалась страшнее. Видеть все это и чувствовать смрад, смешивающийся с чудесным пряным запахом, который с детства означал для него саму суть волшебства, было превыше его сил, ему хотелось убежать отсюда так далеко, как только можно. Но бежать было некуда.

Он нашел в темноте руку Юкинари и схватился на нее своей здоровой рукой. Юкинари не возражал, его ладонь была прохладной и надежной. Гэрэл вцепился в нее, словно утопающий.

Шорох сзади заставил его вновь повернуться к Рыжей.

Она была жива, в сознании и не безумна. Она успела повернуться к ним лицом — неподвижно и внимательно смотрела на Гэрэла. Глаза у нее тоже были совсем нечеловеческие, янтарные, как два язычка пламени.

— Убей меня, — отчетливо произнесла она на языке кочевников.

— Никто не умрет. Я освобожу тебя, — сказал он, пытаясь понять, насколько сильно она изранена. Руки и ноги, по крайней мере, были на месте, но больше под запёкшейся кровавой коркой, покрывавшей ее лицо и тело, ничего нельзя было рассмотреть.

— Как? Тоже сломаешь мне руку? — она попыталась усмехнуться, но вместо этого закашлялась. — Все это безнадежно. Вы думаете, вы умнее всех, раз додумались освободиться из наручников? Эта женщина приходит не одна.

— Оэлун-хатун?

— Да. С ней всегда ее прислужник, шаман племени… Он такой же, как я.

— Яогуай?

— Я не знаю этого слова. Здесь нас обычно зовут просто духами. Или демонами. Ханша как-то заставляет его подчиняться ей… Он очень силен, ему бесполезно сопротивляться.

Она со странной жадностью смотрела на факел в руках мертвеца.

— Этот огонь… ты можешь поднести его ко мне поближе?

Тень опустил факел к Рыжей, и та прежде, чем Гэрэл успел остановить ее, сунула руку в пламя, но не обожглась, а каким-то образом погасила его.

Мертвец невозмутимо чиркнул огнивом и зажег огонь, и все повторилось заново. Несколько раз он зажигал факел и подносил к ней, а она клала руку на пламя и гасила, точно пила его.

Гэрэл тем временем спрашивал:

— Что произошло? Зачем вас здесь держат?

— Она изучает нас. Привозит сюда всех…яогуай… — старательно выговорила Рыжая чужое слово, — …которых находит в степях. Пытается понять суть нашей магии. Ставит опыты, препарирует тела, смотрит, что происходит с нами и нашими способностями под пытками. Оэлун хочет владеть этой силой…

— Ты здесь давно? — спросил он.

— Какое сейчас время года?

Он обнаружил, что забыл, как у кочевников называют месяц произрастания, и сказал просто:

— Третий месяц.

— Третий… Скоро зацветут маки — вот бы посмотреть. И небо увидеть… Я здесь почти два года.

Гэрэлу вспомнились слова Джин-хо: «Я всегда думала, что яогуай — это просто сказка… Говорят, еще лет пятнадцать назад яогуай было довольно много — что же изменилось?..».

Женщина, спятившая от ненависти и желания отомстить, — вот что. Вот почему Джин-хо ни разу не видела Чужих, вот почему он сам не встречал яогуай уже так давно, что тоже почти что готов был считать их сказкой.

— Здесь есть еще кто-нибудь?

— Нет. Остались только я и Оборотень. Хотя и он уже едва дышит. Слепой, — она кивнула в сторону обезглавленного тела, висевшего под потолком, — умер неделю назад. Эрдэнэ… умерла недавно. Остальных… уже давно нет.

— Эрдэнэ — твоя дочь?

— Была.

— Зачем она им понадобилась? Она ведь просто человек…

— Понадобилась не она, а я.

Пытать дочь, чтобы заставить мать делать то, что нужно… Гэрэл не мог назвать Оэлун-хатун чудовищем, ему ведь и самому приходилось делать подобное, и если подумать, он был не лучше нее. Но то, что она делала с Чужими, было страшно-бессмысленно, как и любое безумие.

— …Если бы я могла объяснить этой сумасшедшей, как работает волшебство, я бы объяснила, — ровно, без выражения говорила Рыжая. — Если бы я могла отдать ей свою силу, отдала бы всю до капли — но это невозможно. Если бы она позволила мне служить ей, я бы делала все, что она хочет — но это ей было не нужно…

— Послушай… — Что сказать человеку, у которого отняли самое дорогое? — Ты выберешься отсюда.

— Нет. Во мне почти не осталось жизни. Да и незачем мне жить без Эрдэнэ.

— Ты выздоровеешь. В твоей жизни еще будет много всего, — сказал он, хотя сам не особо в это верил. — Ты ведь хотела снова увидеть небо и цветущую степь. Моя мать говорила мне, что всегда есть надежда…

— Потому что у нее был ты.

— Нет, вряд ли я мог дать моей матери надежду на что-то, — возразил он. — Я никогда не мог ей помочь, я был не нужен ей…

Глаза Рыжей вспыхнули гневом.

— Никогда так не говори. У таких, как я, дети рождаются, только если мы по-настоящему этого хотим.

Он этого не знал. Возможно, лет пятнадцать назад, когда он был озлоблен на весь свет, он бы даже возненавидел мать за то, что она, оказывается, привела его в этот мир добровольно — а потом еще и посмела умереть, оставив его в одиночестве. Но сейчас он почувствовал лишь боль без тени злости. Как же ей, наверное, было страшно, как одиноко, что она решилась родить его, хоть и знала, что обрекает на такую же ужасную жизнь, что влачила сама…

— Надежда… — говорила Рыжая. — Надежда — это просто другое слово для самообмана. Твоей матери посчастливилось не узнать, как это — когда надеяться просто не на что.

— Можно надеяться хотя бы отомстить…

Он сказал это бездумно, на самом деле он не считал так. Гэрэл давно уже понял, что всему миру не отомстишь, да и Оэлун-хатун была наглядным примером того, в какой страшный тупик месть может завести, если вовремя не остановиться. Но Рыжая согласилась:

— Да… — И вдруг: — Хорошо. Сломай и мне кисть, освободи меня. И дай еще немного погреть руки у этого факела…

Ее янтарные глаза вдруг показались ему странно темными — не понять, о чем думает.

Через пару часов, как и надеялся Гэрэл, в долине начался бой — пещера находилась совсем близко к селению, и до них доносились звуки сражения.

Через некоторое время он услышал и другие звуки: кто-то поднимался к пещере. Они с Юкинари вернулись на места, где должны были сидеть. В замке двери повернулся ключ, вошла Оэлун и с ней какой-то незнакомый длинноволосый человек.

— Твои солдаты напали на деревню, — бросила она Гэрэлу. — Вот мы и узнали, чего стоит твое слово.

— Ты заперла меня здесь — и обвиняешь в том, что я нарушил мир? — поразился он.

В этот раз она не взяла с собой кнут, с которым он успел познакомиться. У нее вообще не было оружия, кроме кинжала в ножнах на поясе, да и тот казался скорее драгоценной игрушкой. Но Рыжая предупредила про ее прислужника-шамана…

Высокий человек, который пришел с хатун, приблизился, откинул волосы, и Гэрэл увидел его лицо.

И оцепенел. Потому что этого человека он тоже знал. Вернее — не-человека.

Когда Гэрэл родился, тот уже был шаманом одного из дружественных Баатару племен.

Шаманы у кочевников всегда, казалось, старались перещеголять друг друга причудливостью облика: многоцветные и многослойные, словно капуста, одежды, ряды бус из обожженной глины, маски, колокольчики, перья, барабаны у пояса. Никогда нельзя было понять, мужчина перед тобой или женщина, потому что будущие шаманы и шаманки с детства перенимали черты противоположного пола — это была обязательная часть обучения — или вовсе отбрасывали все мужские и женские приметы, как ненужную, ставшую тесной одежду.

Шаман племени хана Мэргэна женщиной не притворялся, украшений и барабана не носил. Во всех этих ухищрениях не было нужды, и без них только слепой не видел, что он не такой, как другие. Ему не нужна была какая-то особенная одежда — одеждой ему служило само тело. Черноволосый, черноглазый, он не был "белой кровью", как Гэрэл и его мать, но все равно отличался от остальных членов своего племени, как сказочный единорог-цилинь от табуна лошадей.

Он имел огромное влияние на Мэргэн-хана, да и Баатар относился к нему с уважением. Почему его почитали как великого колдуна, а в мать Гэрэла — такую же яогуай, как он — плевали, считая демоницей? Может быть, кочевники считали, что только светловолосые Чужие враждебны людям — этого он не помнил. Или оказалось достаточно того, что шаман был умен и хитер, а мама Гэрэла никогда не умела постоять за себя.

У него было красивое имя: Наран — «солнце». И сам он был красив, неправдоподобно красив, как и все яогуай. Высокий, стройный; точеные черты, бледное без румянца лицо — неподвижное, какое-то неживое, будто у статуи. Длинные волосы, которые он не заплетал в косы и не собирал в узел — они всегда свободно текли по плечам и всегда выглядели красивыми и блестящими, словно черная вода.

И глаза, огромные, раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. Совершенно нелюдские глаза.

Те же глаза смотрели сейчас на Гэрэла, спокойно и насмешливо изучая его, как какую-то букашку. И лицо было тем же, нечеловечески красивым, молодым. Прошла четверть века — а Наран нисколько не изменился.